Подрабинек Кирилл Пинхосович : другие произведения.

Итогов Нет

"Самиздат": [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:

  
  Итогов нет, и в том итог,
  Я сделать большего не смог.
  Над миром сим витает случай,
  Кто может, сделает получше.
  
  Глава 1. Зачем писать мемуары
   В последнее время мой друг Виктор Санчук стал приставать, мол, пиши мемуары. "Что, - спрашиваю, - пора собираться на выход?" В ответ, естественно, что-то мямлится: "Не так понял", "Просто много интересного повидал" и тому подобное. А в общем-то, он прав, в смысле выхода. Но достаточно ли весом повод для мемуаров? Сомневаюсь. Подвигло меня к воспоминаниям другое. Несколько постарев, я впал в детство и юность. Едва уразумев грамоте, читал я тогда безудержно, взахлеб. Благо отец мой, Пинхос Абрамович Подрабинек, собрал приличную по советским меркам и возможностям библиотеку. И искусно чтение мое направлял. Первую свою полновесную книгу я прочитал лет в шесть-семь - "Охотников на мамонтов" Сергея Покровского. Вон она стоит на полке, изрядно потрепанная. Приключения людей каменного века захватили меня. Ну и мамонты, конечно... Потом пошло-поехало. Я читал всегда и везде. И художественную литературу, и познавательную. Пренебрегая приготовлением уроков, домашними делами, школой, гулянием.
   Воспитывал нас, меня и брата Александра, отец один - без нашей рано умершей мамы Лидии Михайловны Подрабинек. Работая врачом, папа ходил на службу и не мог нас постоянно контролировать. Лишь он за дверь, я хватал книгу и, удобно устроившись на диване, предавался читательскому разгулу. Если учился во вторую смену. Если же учился в первую, то хватался за книгу сразу же, придя из школы. Впрочем, и в школе я читал, пристроив книгу на коленях или прикрывая тетрадью на парте. "Школьное" чтение изощрило в ловкости. Пригодившейся и позже, для тайного чтения на работе.
   Понятно, что времени для приготовления домашних заданий не хватало. Некогда! С математикой и физикой, за счет увлечения ими, проблем не было. Остальные же предметы... Что касается знаний, частенько удавалось выезжать благодаря чтению. Но домашние задания, всякие там контурные карты, грамматические упражнения, даты - и скучно, и некогда. Двойка!
   Тут папа изобрел оригинальное наказание: получил двойку - лишаешься права читать, пока ее не исправишь. Но поди проверь, если ни родителя, ни брата дома нет. Тогда отец догадался: двойки не прекращаются, запрет на чтение наложен, а у сына довольный вид. И стал опечатывать книжные шкафы с помощью пластилина, ниток и мелкой китайской монеты. Откуда только он эту деньгу достал? Много крови выпили у меня китайцы! Впрочем, папа сделал исключение для Шекспира. Разрешил читать два здоровенных тома. Третий, с основными шекспировскими трагедиями, отсутствовал. И я наизусть выучил всех этих бесконечных Генрихов, Ричардов, кумушек... И как вам это понравится? Раз в десятый перечитав Шекспира, я понял: так жить нельзя. И после долгих поисков, проклиная всю Поднебесную, нашел все-таки китайскую монету.
   Но тут наступила эра депортаций. И я, и Саша стали учиться во вторую смену. Папа всегда работал с утра. У вас есть брат немного моложе вашего ? Если есть, то вы все поймете. Такие младшие братья одержимы манией величия, отягощенной комплексом неполноценности, усугубленным постоянным выпендрежем . Мол, я хоть и младший, а ничем не хуже старшего, и даже лучше, а сил у меня - ого-го. Поскольку и старший отнюдь не толстовец, и младший назойлив, начались конфликты, перманентно переходящие в рукоприкладство. Дети!
   Отец принял соломоново решение: младшенького оставлять в тепле и уюте квартиры, старшенького - на улицу. Зима, семь часов утра, темно. Папа уходит на работу, я выставляюсь за дверь. Портфель проверен на предмет книжной контрабанды. А библиотека открывается только в десять. Еще три часа! Пристроившись на подоконнике в родном подъезде, готовлю уроки. Я давно уже не живу на Мира, 6. Раз в год прихожу в нашу когда-то квартиру, навещаю бывшую жену и давно взрослого сына Илью (у него день рождения). Поднимаюсь по лестнице и останавливаюсь между вторым и третьим этажами. Заиндевевшее стекло, все тот же деревянный, в трещинах подоконник. Узенькая секция батареи. Обшарпанные стены, холодно и тускло. Я вспоминаю бесконечные часы, проведенные здесь. Эти воспоминания перекликаются с другими, о годах среди серых стен, где холодно и темно. Подъезд - начальная подготовка.
   Весной становилось веселее. Я погружался в бурную дворовую жизнь. С ее забавами, компаниями, конфликтами, мелким хулиганством. И за это спасибо папиному соломонову решению. Навыки дворовой жизни полезны.
   Но вернусь к чтению. Продолжалось оно с переменным успехом всю жизнь. В тюрьме читалось эпизодически. Не расставался я с книгой, работая дежурным по переезду, дежурным слесарем в бойлерной. Будучи водителем цехового погрузчика, ничего не читал на заводе, только ездил. Но подлинный расцвет моей читательской карьеры пришелся на последние 25 лет. Работая оператором котельной, я и писал, и с формулами возился, и даже трудился. Но в основном читал и перечитывал. По счастью, с русской классической литературой я познакомился еще до школьных, по ее душу, уроков . За несколько лет завершив очередное знакомство с русской литературой, вполне можно начинать новый круг. С не меньшим интересом. Да и с мировой литературой та же ситуация. К настоящей книге с удовольствием возвращаешься через много лет. А некоторые, избранные, удостаиваешь ежегодным прочтением.
   Ведь в чем дело . Квартира маленькая, с трудом вмещает приблизительно тысячу томов. Для каждой новой книги надо подыскать место. Да и саму книгу надо отыскать. Ерунды везде много, а в поисках настоящего потеряешь немало времени. И денег тоже. Разумеется, новые для себя книги я тоже читал. Но постоянно мечтал о том рае, где доступна любая книга, только пожелай. А желаний за жизнь накопилось столько...
   Наконец рай на земле начал осуществляться. Пускай еще в приблизительных формах, начерно. Недавно я приобрел электронную книгу. И впал в то самое далекое, прекрасное детство. Сотни книг, знакомых и незнакомых, таскаю я теперь в свою котельную.
   Но что необходимо отметить. В последние годы мне менее интересна стала художественная литература: "Кто-то что-то придумал, а я должен разбираться!" Разумеется, есть настоящие произведения, которые дышат самой действительностью и превосходят ее. Но настоящего так на свете мало ! Да и в самых лучших произведениях начинаешь замечать местами натянутость, надуманность, искажения художественной правды. Прозреваешь недостатки. Конечно, надо быть благодарным авторскому таланту за то хорошее, что в нем есть. А не мелочно корить за упущения. Несколько произвольно применяя цитату: "Не говори с тоской: их нет, но с благодарностию: были". И все-таки недостатки шедевра задевают сильнее, чем недостатки реальности.
   Иное дело мемуары, дневники, исторические очерки, жизнеописания. В последнее время такой вид литературы (когда это литература!) все более привлекает меня. Даже наивные с художественной точки зрения воспоминания интересны. Когда автору есть, что сказать, о чем поведать. Здесь действительность равна самой себе и ей можно удивляться. И судьба человека предстает в целом, при всех недостатках судьбы и человека. Если же автор талантлив, то художественные обобщения неотразимы. "Жизнеописание Эзопа" интереснее его басен.
   Писать, по крайней мере, прозу, я не слишком люблю. Хотя и занимаюсь этим большую часть жизни. Кажется, мне удавались школьные сочинения. Обычная картина: по литературе - 5, за орфографию - 2. Врожденную безграмотность преодолели только годы писательства. Но сочинения на заданные темы не привлекали меня. Какие-то "лишние люди" и тому подобное - скучно. Попросту лень. Лучше обстояло дело с темами более свободными, вроде того "Как я провел лето".
   Прославило меня одно сочинение в десятом классе. Среди предложенных на выбор тем ("образы" и т. п.), присутствовал шедевр педагогической мысли. "Проблемы истинного и ложного гуманизма в пьесе М. Горького "На дне". За "проблему", по лени, я и ухватился. Рассуждения были просты, как двухходовка. Мол, гуманизм - любовь к человеку. И она, любовь, или есть, или отсутствует. Следовательно, ложного гуманизма не существует. Тогда нет ни проблемы, ни темы сочинения, и писать более не о чем. Все уложилось на полстраницы крупным почерком.
   Какой шум поднялся! За идеологическую, литературную диверсию учительница сразу же вкатила двойку. Меня таскали к завучу и директору. На комсомольское собрание таскали сочинение. Поскольку я не был комсомольцем, оно отбивалось в одиночку.
   Заодно подвернулась и моя устная работа. Я популярно объяснял одноклассникам суть оккупации Чехословакии советскими войсками (шел 1968/ 69 учебный год). Завуч, Моисей Самуилович Зоншайн, брат папиного приятеля, вызвал меня на беседу. Итак, завуч поинтересовался моими взглядами на чехословацкие события. Я отвечал, что скуповат и делиться своими соображениями не хочу. Намекнул при этом и на свое нежелание очутиться за решеткой. Доверительной беседы не получилось.
   На педсовет, где ставился вопрос о моем исключении из школы, мы пришли вдвоем - я и отец. Завуч, стоя, бодро доложил высокому собранию. Так, мол, и так, ведет недозволенные речи среди школьников и сообщил в приватной беседе о нежелании сидеть за решеткой. Защита отличалась краткостью. "Во-первых, - сказал я, - разговаривали мы с вами, Моисей Самуилович, один на один. Во-вторых, большую часть беседы я не помню. В-третьих, насколько я понял, вы тоже не хотите попасть за решетку". Удар оказался силен. Бедный Моисей Самуилович рухнул на стул и, склоняясь над столом, прикрыл покрасневшее лицо. Директор испуганно замахал руками. Отец с интересом наблюдал с дальней парты за сыном. На этот раз меня оставили в школе.
   Проблема гуманизма имела продолжение. Прошло 36 лет. В городской библиотеке состоялся вечер в связи с выходом в свет сборника моих стихов. Первым и, надо думать, последним. Нашлись люди, пожелавшие субсидировать издание. Я не жмот и готов своим добром, то есть стихами, поделиться. Но тратить собственные деньги, даже если бы они и были?
   Пришли на вечер и две мои бывшие учительницы, прочитавшие объявление в местной газете. Алевтина Ивановна преподавала математику. Как-то она призналась, что всегда ожидала от меня какого-нибудь каверзного вопроса. Боялась напрасно. Я рано понял: математика настолько обширна и грандиозна, что и любой знаток может иногда оказаться профаном. Ада Александровна хорошо (по возможностям в советской школе) преподавала литературу. Но удивила меня другим. Вскоре после освобождения иду по улице. Навстречу мне Ада Александровна. Остановились, разговорились. Она осведомилась о моем здоровье, обстоятельствах жизни. Я всегда до посадки считал литературным приемом истории о том, как знакомые отсидевшего "врага народа" при виде его переходят на другую сторону улицы. По освобождении сам убедился несколько раз в правдивости таких историй. Кем я был для Ады Александровны? Просто одним из множества ее учеников. Могла бы и "не заметить".
   По окончании вечера Алевтина Ивановна и Ада Александровна подошли меня поздравить. И сообщили, что Людмила Алексеевна прийти на вечер не смогла, но хотела бы меня видеть. Людмила Алексеевна преподавала литературу в десятом классе той самой школы, в которую я перешел после девятого. Она-то и поставила мне двойку за "гуманизм".
   Зимний вьюжный день. Я сижу в гостях у своей бывшей учительницы. Старенькой совсем. Она не была злой учительницей . Но слишком беспомощной. Мы, ученики, по юному бездушию иногда доводили ее до слез.
   Черный кот взобрался на мои колени.
   - Странно, - говорит Людмила Алексеевна, - обычно он не ластится к посторонним.
   - Ну какой же я посторонний, - отвечаю. - Верно, кот догадался, что я у вас учился.
   - Знаешь, Кирилл, я была плохой учительницей.
   - Ну что вы, Людмила Алексеевна. Просто вы работали в советской школе и вам достались не слишком хорошие ученики.
   - Нет, нет, не разубеждай меня. Я знаю, что была плохой учительницей. И вот еще что. Ты был прав, нет никакого ложного гуманизма. Есть только настоящий.
   Итак, почему я с трудом берусь за прозу? Леность сама собой. Потом, если текст уже мысленно сложился, скучновато переносить его на бумагу. Хотя только на бумаге проза осуществляется. Стихи - иное дело. Стихи рождаются в подсознании, невольно. Писание прозы - волевой акт сознания. Наверное, поэтому на свете так мало хороших поэм. Обычно в поэмах цель оправдывает средства, приводя к банкротству. Конечно, и стихи нуждаются в некоторой возне с бумагой. Но это уже технические мелочи, как правило. Иное с прозой. Возня с бумагой (дисплеем, клавиатурой) и есть само писательство. Трудолюбивым людям, и даже мне иногда, детали доставляют удовольствие. Но вот беда, я плохо их оцениваю в своем тексте. И эта въедливая стихотворная привычка каждое слово видеть на своем месте, пускай и при слабом зрении. И все-таки не все охватывает поэзия. Оказывается, мы не только говорим, но и мыслим прозой - в основном.
   Зачем браться за мемуары? Есть чем себя занять на некоторое время. Отец оставил обширнейшие воспоминания. Изрядно намемуарил братец. Надо бы дописать недостающую сторону фамильного треугольника. При этом что-то можно опустить - уже написано. Или, напротив, повторить по-своему - уже написано. Высказываться последним легче и приятнее, председатели военного совета знают.
   Пусть читатели не ждут подробного линейного изложения. Вовсе не все интересно вспоминать. И не все хочется вспоминать. Мемуары я пишу в первый раз. За ненамеренные ошибки прошу простить. Боги наделили смертных даром забвения. Иногда слишком щедро. Да, и чуть не забыл! Я наконец избавлюсь от нытья Санчука!
  Глава 2. От рождения до армии
   Родился я в апреле 1952 года в Москве в клинике 1-го Медицинского института на Большой Пироговке. Родители показывали мне как-то корпус, этаж, окно палаты. Начиналось "дело врачей", отец искал работу и нашел ее в подмосковной Электростали. Вскоре после моего рождения мы туда и переехали. В Электростали я живу с тех пор с некоторыми перерывами. В 1953 году родился брат Александр, уже коренной электросталец. Он почему-то всю жизнь утверждает, будто родился в Москве. Даже спорил с отцом по этому поводу. Пока папа наконец не возмутился: "Неужели ты лучше меня знаешь, где родился?"
   Лишь я появился на свет, мой дядя Рувим Абрамович, папин брат, подарил счастливым родителям и младенцу бутылку хорошего армянского коньяка. С наказом выпить через 18 лет, в день моего совершеннолетия. Что мы и сделали. Правда, уже без мамы...
   В 1972 году родился мой сын Илья. Неугомонный дядя Рува опять подарил бутылку хорошего армянского коньяка. С наказом выпить на совершеннолетие моего сына. Через 18 лет выпить нам не пришлось. Попробовали мы коньяк только через 33 года. Уже без папы и дяди Рувы...
   Если коньяк хорош к своей старости, то аромат и вкус жизни хороши в детстве . Как уже упоминалось , в последние годы я прочитал немало мемуаров. Почти во всех них самые яркие страницы относятся к детству. Я и сам хотел бы в него перенестись. Обстоятельно все описать, подробно вспомнить о родителях, близких и дальних родственниках, друзьях, врагах. О первых открытиях, победах, приобретениях, поражениях, утратах. Восстановил бы в памяти давно ушедшие (навсегда!) предметы, вещи, запахи, звуки. Но перегрузил бы общий баланс повествования. Постараюсь остановиться лишь на важнейшем, определившем характер и судьбу.
   За прошедшие десятилетия наш город изменился. Чего уже нет? Помню, детьми мы пускали весной кораблики. Вниз по улицам бежали замечательные ручьи талой воды. По берегам-обочинам возвышались мощные айсберги - кораблик могло под них затянуть. За день по улице проезжало не много машин. Теперь механические стада резиновыми копытами ручьи уничтожают.
   По утрам над городом завывала сирена, вместо будильника. Рабочих приглашали на завод (теперь на нем работаю ). Желающих поспать подольше будили пронзительные крики ходивших по этажам молочниц: "Кислое молоко! Кислое молоко!" Происхождение молока сомнений не вызывало. Напротив дома раскинулся пруд, по берегам которого паслось несколько коз и коров. В этом пруду я чуть было не поймал карася. Он деловито копошился в тине, я схватил его и, от неожиданности, выпустил! А еще раньше мы жили в доме напротив больницы, куда папа ходил на службу. Больница представляла собой двухэтажное, одиноко стоящее в поле здание. По полю гуляли кони. Я давно уже вырос, а кони те пасутся на иных, вечнозеленых лугах. Но осталась фотография лошадей и протягивающего к ним руки ребенка.
   Ныне поля нет, больница сильно разрослась. Старое серое здание осталось, теперь в нем противотуберкулезный диспансер. После освобождения я лечился в нем. Многие здания в городе построили зеки. Утром выходишь на балкон и видишь внизу, на улице, несколько грузовиков. В кузове, в зарешеченной с торца кабине, сидят арестанты. Перед ними автоматчик с овчаркой. Иногда бывшие зеки говорят, что терпеть не могут овчарок. Мне же они милы, как и все собаки. Собаки ни в чем не виноваты. Зеки, автоматчики, овчарки возбуждали детское любопытство, смешанное с тягостным ощущением. В котором , по малости лет, не приходилось отдавать себе отчет . Однажды я прокатился на такой машине. В Тобольске, на общей зоне. По недосмотру меня определили на день в строительную бригаду с выездом. Узнав, кум рассвирепел. Такого типа выпускать за пределы зоны, пускай и под конвоем!..
   Тюрьма рано заявила мне и брату о своем существовании. Когда мы достаточно подросли, папа много рассказывал о своей жизни. О своих детских годах в Париже и Льеже. О своем отце, Абраме Алторовиче Подрабинеке, нашем деде, расстрелянном в 1938 году по 58-й статье. О том, как сидел под следствием в саратовской тюрьме. Через много лет, этапом, и я в ней побывал. Отметив посещение фамильной достопримечательности дракой с конвоем. И конечно, еще подростками мы слушали "голоса".
   Иногда, взяв собаку, я прохожу дворами нашего города. Как душу страны составляют не столицы, а маленькие города, так душу городов составляют их дворы. Мне нравятся подобные прогулки, собаке тоже - разнообразием запахов. Многие дворы мне хорошо знакомы и рождают воспоминания. Иногда попадаются старые, полуразрушенные скульптуры. У пионеров не хватает рук и ног. Рыбки, укра шающие сухие фонтаны, остались без хвостов. Но я помню всех еще целыми и молодыми.
   Многое в городе изменилось, не изменяясь. Глупые лозунги, вроде "Слава КПСС!", заменила примитивная реклама. На улице Горького, возле клуба его же имени, издавна стоял памятник Ленину. А немного далее и памятник Горькому, из привычно серого бетона. В традиционной позе, слегка опираясь на тросточку, пролетарский писатель довольно смотрел на прохожих. Лет десять назад памятник Горькому перенесли дальше по улице, в невзрачный закуток. А на месте Ленина поставили памятник заводчику Второву, в некотором роде основателю города. Оба памятника как родные братья. Второв сделан из того же материала и тех же размеров, что и Горький. В традиционной позе, слегка опираясь на тросточку, капиталист довольно смотрит на прохожих.
   Школу я не любил. Первоклассником учился в школе Љ 2. С детьми в основном из благополучных, интеллигентных семей. Но родители стали конфликтовать с завучем, этакой правоверной и вредной коммунисткой. Во втором классе учился уже в школе Љ 13. Здесь сословности не наблюдалось, и отношения с одноклассниками не складывались. Я имел несчастье среди них выделяться. Такой тихий, начитанный мальчик... Вместо портфеля - ранец. Да еще, вначале, вместо обычных штанов, какие-то бриджи, что ли. Не доходящие до ботинок и с застежками на пуговицах внизу. По детской французской моде, кажется. Дорого дались мне те штаны! Позже, читая "Путь Шеннона" Кронина, я узнавал свою историю. Но и потом, уже в длинных штанах, я не хулиганил, не сквернословил. В общем, шла постоянно "холодная", а то и "горячая" война. Не со всеми ребятами, разумеется, но с самыми хулиганистыми.
   Так продолжалось до эры депортаций. Лет в 14 масть резко переменилась. Вполне овладел ненормативной лексикой, стал курить. Завел знакомства среди малолетней шпаны, сошелся с ребятами-одноклассниками. Маятник качнулся в противоположную сторону, далековато несколько.
   Сам процесс учебы удовольствия не доставлял. Физику и математику я любил, но в основном изучал самостоятельно. На уроках же скучал. Сколько себя помню, мне всегда были интересны животные. Я и читал о них, и марки собирал с их изображениями, и открытки. Мечтал побывать в Африке. Новость о существовании некогда доисторических животных в детстве меня поразила. Я сильно увлекся палеонтологией, срисовывал в альбом разных динозавров. Но биологию преподавали в школе скучные учителя по скучным учебникам. Замечательная догадка человека - теория эволюции - обходила школьников стороной. Развитие Вселенной, жизни, разума, общества, культуры, все то, что по-настоящему задевает пытливое любопытство ребенка - все это оставалось в стороне. Школьные дисциплины излагались как отдельные, не связанные друг с другом предметы. Ну как любить такую учебу! По счастью, папа подсовывал мне разные книги по биологии. Например, "Охотников за микробами" Поля де Крюи. Однажды обещал подарить микроскоп, если я изучу "Микробиологию" для техникумов. Половину книги одолел. Половину микроскопа не подарили.
  В старших классах, несколько овладев аппаратом дифференциально-интегрального исчисления, подключился к изысканиям отца в области биофизики. И тогда же занялся физикой твердого тела. Интересная формула получилась для зависимости теплоемкостей твердых тел от температуры. Не в обиду Планку, Эйнштейну и Дебаю будет сказано . Участвуя в школьных олимпиадах по физике, математике, биологии, я часто игнорировал домашние задания по этим же предметам. Сохранился дневник пятого класса. Не дневник, а поэма разгильдяйства.
  Что давала школа? Вернее, не дала. Возьмем, к примеру, предметы общего развития. Мы, ученики, скучали на уроках музыки. Пение хором любви к ней не прививало. Случился лишь один яркий эпизод. Весной кто-то запустил майского жука в домру, опрометчиво оставленную учителем на столе. Начался урок. Игра преподавателя заинтересовала жука, и он стал жужжать свою мелодию. Остановится учитель, остановится и жук. Начинает один, начинает и другой. Пока бедный учитель не догадался и не вытряхнул из домры меломана .
  Рисование. С самого раннего детства моими любимыми игрушками были животные. Я до сих пор, в Новый год особенно, любуюсь старыми елочными украшениями - простенькими картонными рыбками, попугаями, белками... Иногда удается пополнить коллекцию. Любители встречать Новый год в лесу оставляют на елочках ненужные, как им кажется, игрушки. Я пренебрегаю потертыми шарами, выцветшими бусами, мишурой. Но когда, совершая с собакой лесной обход, вижу картонную игрушку, радостно бьется сердце.
  Детям всегда не хватает игрушек. И я принимался лепить из пластилина зверей, вводя их в компанию зверей "настоящих", из магазина. Потом полюбился сам процесс лепки. Помню, меня даже возили в мастерскую скульптора. Затем взялся за рисование животных. И заодно деревьев, заборов, домов. Уже будучи постарше, ездил в зоопарк с альбомом. Но рисовать так и не научился. Школьные уроки были совершенно бесполезны.
  Думается, для всех ребят. Поставят на стол кувшин - рисуй. Ну и рисуешь, что видишь, старательно выводя линии. Технику рисования не объясняли. Тем более не учили разбираться в живописи, пробовать смотреть на мир глазами художника. Помню лишь одно исключение. Наша учительница рисования заболела и ее ненадолго заменила другая. Стандартное задание на уроке: нарисовать вазу. Смотрю, стоит на столе ваза. Вот ее контуры, их и выводишь. Подошедшая учительница, глядя на мои старания, сказала: "Ты неправильно делаешь. Изображай не саму вазу, а окружающий ее фон, светотени. Тогда ваза сама получится". И быстрыми штрихами все показала. Прекрасный совет! Полезный не только для рисования. Гораций как-то заметил: "Поэзия как живопись". Недавно я с завистью смотрел на детишек в мюнхенской "Новой пинакотеке". Расположившись прямо на полу, в окружении прекрасных картин, они что-то весело рисовали на бумаге. Внимательные учители им подсказывали, объясняли, подбирали цвета карандашей. Если бы нас так учили!
  Не стану останавливаться на других школьных предметах. Их преподавание тоже оставляло желать лучшего. Я воспринимал школу как элемент системы принуждения. Сначала эмоционально. Потом, постарше, осознанно. И догадался наконец (нетрудно было!), что школа есть опора советской власти, общей несправедливости. Возможно, вкладывая в такое понимание излишний юношеский радикализм.
  Читаешь дореволюционные мемуары. От автора к автору неизменно сталкиваешься с одним и тем же: недовольством в связи с изучением древних языков. Недовольством не самими языками, а методом их преподавания. Революция в России многим обязана греческой и латинской грамматике.
  Кстати, об иностранном языке. Я изучал английский. В школе, в институте. Но знаний хватает лишь на фразы типа "сколько стоит?" и "как пройти?". Неожиданно я открыл нетривиальный способ постижения иностранного языка. Дело было в Вильнюсе, в 1990 году, Советский Союз уже шатался. Проходил форум демократической правозащитной общественности из стран Восточной Европы. Вечером в номер моих приятелей поляков набилась половина этой самой Европы. Чехи, поляки, прибалты, украинцы... Пили, разумеется. Языком общения стал польский, как наиболее всем доступный. За год до этого я побывал в Польше, к тому же переводил польских поэтов и что-то понимал. Но вот речь стал держать молодой литовец. Разумеется, он мог бы говорить по-польски или по-русски, и его бы поняли. Но ущемленное национальное самолюбие заставляло его изъясняться на родном языке. Я, как и все, уже сильно набрался. И неожиданно стал понимать оратора! По окончании речи даже задал ему несколько вопросов. Чуть ли не на литовском! Утром я самого себя не помнил, не то что литовский.
  Позже знакомый филолог объяснил: литовский язык один из наиболее древних и близок к общему праязыку. Алкоголь же раскрепощает подсознание, вызволяет ассоциативные связи, ответственные за интуитивное постижение. Тут уместно вспомнить Геродота. По его утверждению, персы важные решения принимали дважды. Сначала хмельными, потом трезвыми. Или наоборот. В общем, неправильно я изучал английский. Пить надо больше!
  После 9-го класса нескольких учеников из 13-й попросили - перевели в другие школы. Я, конечно, был в их числе. Привычка менять казенные учреждения сложилась у меня рано. Попал снова во 2-ю. И даже в тот же класс, где побывал первоклассником. Возвращение блудного ученика! Встретили приветливо: "Он учился у нас в первом классе!" Ребята были хорошие. Но вот незадача: в этой новой старой школе восьмиклассники терроризировали старшеклассников (в основном, из классов параллельных моему ). Явление достаточно тогда распространенное и объяснимое. Поскольку восьмилетнее образование обязательное, всем лодырям и хулиганам, "варварам", одним словом, просто деваться некуда. Продолжали учебу в 9-10-х классах люди пообразованнее, интеллигентнее , "цивилизованные", так сказать. Конфликт варваров и цивилизации неустраним . Варварам всегда кажется, будто они самые сильные и смелые. Многие десятиклассники, изнеженные цивилизацией, будучи сильнее восьмиклассников физически, уступали их нахальству, нахрапу. Коснулось и меня. Пришлось побить одного "варвара". Тот привел кодлу. Зовут меня как-то на перемене - выйти на школьный двор. Выхожу, смотрю: компания из нескольких человек. Среди них и знакомые ребята. Поздоровались, покурили. А побитому популярно объяснили, что не всякий десятиклассник - добыча, скромнее надо быть.
  У брата Александра - похожая история. Его тоже перевели в другую школу (1-ю), и начались конфликты с восьмиклассниками. Пришлось пригласить нескольких своих друзей, идти к нему в школу на разборки. Выделили делегата переговорить с местным "главшпаном". Дело уладилось.
  До некоторой степени конфликты полезны, не дают расслабляться. Приведу пример. Я завзятый "собачник", лет тридцать держу дома собаку, а то и двух. И непременно есть черный терьер. Гуляю со своим чернышом по лесопарку. Воля очень красивая собака, и благодаря размерам ее часто принимают за пса. Идет молодая пара. "Какой красавец!" - восхищенно говорит девушка. "Да, - соглашаюсь я, и кивок на собаку, - а она красавица". Смеемся. Несколько молодых людей спрашивают: "Скажите, пожалуйста, какая у вас порода?" "У меня хорошая, - отвечаю, - а собака черный терьер". Опять смех. Навстречу знакомые старушки: "Здравствуй Волечка!" Волечка радостно крутит хвостиком. Идет мамаша с ребенком: "Смотри, смотри, какая собака! Настоящий медведь!" Ребенок доволен, "медведь" тоже. Дети Воле приятны. Попадаются разные люди, разных возрастов. Как правило, ведущие себя спокойно. Конечно, черные терьеры - серьезный народ. Но умны и при хорошем воспитании добрым людям не опасны.
  Идет молодой детина. Метра два роста, килограммов сто веса. И начинает метаться. "Ой, уберите собаку! Собака без намордника! Держите ее!" Я долго не мог понять, в чем дело. Почему так пугаются обыкновенно крупные, сильные мужики? Потом догадался. Эти здоровяки привыкли полагаться на свою силу. А душа у них дряблая, незакаленная. Вот и впадают в панику. Против собаки кулаки не аргумент. Напротив, люди маленького роста часто отважны, а то и задиристы. Естественно, им с детства доставались тычки, душа окрепла.
  Отец хорошо понимал необходимость закалки. Лет с десяти мы путешествовали. В весенние или осенние каникулы ходили по Подмосковью, направлялись в соседние области. Владимир, Тверь (тогда Калинин), Калуга... Путешествовали пешком, на электричках. Ночевали в школах, клубах, на вокзалах. Старались выполнять правила: не платить ни за ночлег, ни за транспорт, насколько возможно. Путешествовали и с палаткой: леса, поля, деревни. Повидали множество городов центральной России. Иногда папа брал в поход мой класс. Время от времени мы, бывшие одноклассники, собираемся вместе. У кого-нибудь на даче, в ресторане. Мы окончили школу более сорока лет назад, знаем друг друга больше пятидесяти. И каждый раз ребята непременно вспоминают отца и походы, в которые он нас водил.
  Летом вся троица (отец, брат и я) отправлялись в дальнее путешествие на месяц. Сначала "дикарями", с палаткой, увесистыми рюкзаками. Доезжали на поезде, к примеру, до Симферополя и далее пешком по крымскому побережью. Или поездом до Туапсе, потом пешком до Сухуми. Сплавлялись на резиновых лодках по Днестру. Затем наконец мы осознали, что достоинство человека не в том, чтобы таскать дом на спине, а в том, чтобы вовсе обходиться без дома. И тогда, становясь бродягами, махнули рукой на тяжелые рюкзаки и отправлялись в походы налегке. Добирались до нужного места бесплатно, на попутных машинах. Облазили юг России, Крым, Кавказ, Молдавию, Украину. Побережья Азовского, Черного и Каспийского морей. Побывали в Грузии, Азербайджане, Дагестане. Забирались в горы: Теберда, Домбай, Клухорский перевал.
  Дорога приучала к самостоятельности. Выходим утром на трассу и договариваемся вечером встретиться в Харькове, например. На главпочтамте - он в любом городе единственный. За день неоднократно встречались. Едешь на грузовике - глядь, брат стоит на дороге, голосует. Если есть место в кабине, подберешь, конечно. Нет места - приветливо помашешь рукой. Или сам стоишь на обочине. Мимо мчится отец, посылая привет. Иногда спонтанно скапливались в одном месте. Или, напротив, барином едешь в легковушке, подбирая по дороге родственников. Случались курьезы. Помню, долго гонялись друг за другом по дороге, делающей гигантское кольцо. Пока не встретились в Сызрани. Присутствовал и азарт, кто скорее приедет.
  Это только кажется, что путешествовать на попутках просто: стой и голосуй. Нет, тут целая наука. Не следует останавливать машину на подъеме, ей тяжело. И не надо останавливать на спуске, машина набирает скорость. Идеальное вариант - ровное место. Или верхняя точка подъема, если местность холмистая. Разумеется, тебя должно быть заранее видно. Значит, не стой сразу после поворота. И голосовать надо не до развилки, а после нее. В дневное время машину лучше останавливать в пустынном относительно месте. Ты выделяешься на дороге, сиротливо ожидая попутку. Напротив, в ночное время разумнее голосовать в месте не безлюдном. У придорожного кафе, чуть далее поста ГАИ, в черте деревни... Водителю так меньше беспокойства по поводу случайного попутчика. Само собой, машина остановится для тебя только за чертой города, непосредственно на трассе. В общем, за день изрядно находишься. При посадке следует сразу предупредить, что заплатить не сможешь. Как правило, водитель махнет рукой - "ладно!" Но порой попадаются и жлобы. Надо приноравливаться к шоферу. Развлекать разговорами, ежели ему скучно. Или помолчать, если водитель устал и ему не до болтовни. Есть и другие тонкости, всего не перескажешь.
  Отец понимал, что настоящий путешественник - тот, кто без копейки денег может преодолеть тысячи километров, оставаясь здоровым и сытым. Поэтому отпускал меня, немного повзрослевшего, в самостоятельные путешествия. Так лет в 16 я посетил Прибалтику. В летние каникулы, на попутных машинах, проехал по маршруту Москва - Минск - Вильнюс - Рига - Таллин - Ленинград - Москва. Дней за десять осмотрел незнакомые города. Иногда зуд странствий отправлял меня в дорогу на несколько дней. Скажем, до Калуги и обратно. Деньги почти не тратились. Есть и ночевать лучше в сельской местности. Если напросишься на ночлег, обед, редко кто возьмет с молодого парня деньги.
  Лето, каникулы.
  - Надо бы в Крым съездить, в море окунуться, - говорю отцу.
  - Надолго?
  - Дня два туда, столько же обратно, да там дня два. За недельку обернусь.
  - Вот тебе три рубля, и ни в чем себе не отказывай.
  Через неделю возвращаюсь и гордо отдаю рубль сдачи.
  Десятый класс во второй школе я так и не окончил. Меня "оставили на осень", попросту не допустили к экзаменам по английскому и химии. Ладно, английский - я действительно плохо его знал. Впрочем, кое-кто из одноклассников знал еще хуже. Но химия! Дело заключалось в "химичке". Под ее крылом собрались активные комсомольцы. И сама она как настоящий советский человек сильно меня недолюбливала.
  Папа резонно рассудил: раз я аттестат не получил, то и отмечать нечего. И на выпускной вечер денег не дал. Напрасно одна из "родительниц" пыталась его уговорить, зайдя к нам домой. Я тогда отсутствовал. По счастливой случайности присутствовал папин приятель Александр Васильевич Грачёв, пришедший его навестить . Он-то украдкой и вручил "родительнице" восемь рублей.
  Александр Васильевич - человек интересный. После XX съезда КПСС он выступил на партийном собрании. Заявив, что разоблачение культа личности Сталина - дело хорошее, но не следует теперь создавать и культ личности Хрущева. Его выгнали из партии и перевели из мастеров в рабочие. Жизненные правила Александра Васильевича отличаются благородной простотой. После отсидки многие, не считая родных , пытались мне помочь: советом, лекарствами, рекомендацией врачей, книгами, информацией, участием. Александр Васильевич пришел в тубдиспансер и кратко спросил: "Деньги нужны?" Мы и теперь иногда встречаемся, и я еще скажу о нем на этих страницах. А восемь рублей возвратила ему тогда моя сестра Сусанна.
  Выпускной вечер прошел весело. Большинство одноклассников приготовилось идти в институт. Посетив комиссию по делам несовершеннолетних, я поступил на завод учеником токаря.
  В моей сильно потрепанной трудовой книжке множество записей. Первая - ученик токаря в ремонтно-механическом цехе завода "Электросталь". Последняя, нынешняя - оператор котельной в теплосиловом цехе завода "Электросталь". Круг замкнулся.
  Помню, в юности, выйдешь из ворот своего цеха в обеденный перерыв. Кругом шум, звон, суета, многолюдно. Направляешься в "термичку", к своим приятелям. Смотри в оба. Грохочут грузовики, снуют погрузчики, из ворот цехов вывертывают электрокары. Из "термички" заглядываешь в цех столовых приборов. Там мастером Александр Васильевич, восстановлен в должности после ухода Хрущева. В его цехе кипит работа. Возвращаюсь в свой. Здесь тоже шумно от множества станков. Завод давал работу более чем 12 тысячам человек.
  Нынешнее время. Иногда прохожу мимо моего бывшего цеха. В нем еле теплится жизнь. Кругом тишина. Редко-редко проедет машина. Ворота большинства цехов закрыты, на "улице" безлюдно. Цех столовых приборов закрыт, больше не нужен. На заводе едва ли и четыре тысячи работников.
  Из окна моей квартиры на десятом этаже видно множество заводских труб. Дымят единицы. По ним я определяю направление ветра.
  Осенью 1969 года я поступил в 11-й класс вечерней школы. Напрасно меня просили прийти во 2-ю школу и расписаться в получении аттестата, мол, переэкзаменовка пустая формальность. Зачем мне это? Получишь сейчас аттестат, и весной загребут в армию. Как учащийся вечерней школы я получал отсрочку от призыва и мог по ее окончании поступать в институт. Какое мне дело до отчетности во 2-й школе?
  Есть хронологическая загадка. Брат утверждает, будто бы впервые мы "демонстрировали" на Пушкинской площади в 1967-м. Папа в своих мемуарах относит эпизод к 1968 году. Мне кажется, что было это в 1969-м. Не суть важно, в каком году случилось. Прослышав о демонстрациях правозащитников 5 декабря, в "день конституции" , у памятника Пушкину, решили и мы поучаствовать. Но пришли не в тот час... Сняли шапки и простояли несколько минут. Удивленные охранители задерживать одного взрослого и двух несовершеннолетних не стали. Хорошо помню свои мысли у памятника. "Грань перейдена. Из недовольного режимом ты становишься его врагом". Это ощущение сохранилось до сих пор, несколько смягчаясь с умягчением режима.
  В 1970 году я окончил вечернюю школу и получил наконец аттестат. А на работе удостоверение токаря четвертого разряда. Сколько подобных удостоверений у меня накопилось!
  Пришло время поступать в институт. Для разминки подал документы в физтех. Я мечтал там учиться, получить хорошее образование и стать физиком-теоретиком. Но и понимал малую вероятность поступления. И не ошибся, сдав физику на тройку. Уж не знаю, в чем причина. То ли в моих познаниях, то ли в моей национальности по паспорту.
  Перед походом в паспортный стол папа напутствовал меня, шестнадцатилетнего: "Надо быть с теми, кому хуже". Выбор существовал: мать у меня русская, отец еврей. Я затребовал "еврей", на практике убеждаясь, что "хуже". Понятное дело, в России ты считаешься евреем по национальности отца. Следовательно, считаешь себя тем, кем тебя считают. В 2009 году я посетил Израиль. И убедился, что никакой я там не еврей, поскольку мать у меня русская. Тогда окончательно плюнул на национальную самоидентификацию. Пускай видят во мне кого угодно, хоть папуаса. Хорошо отдохнуть душой в тюрьме. Преступность действительно не имеет национальности, и она никого в тюрьме не интересует. Национальный вопрос отсутствует. Воистину, в тюрьме как в царствии божьем: ни эллина, ни иудея.
  Провалившись в физтех, поступил в Московский геолого-разведочный институт. Почему? Во-первых, всего одна остановка на метро от Курского вокзала, куда прибываешь из Электростали. Перешел площадь - и ты в МГРИ. Во-вторых, и конкурс небольшой, и сдавать физику с математикой. Сама профессия геолога подходящая. Хотя не стоило заглядывать столь далеко.
  Студенческая жизнь пришлась мне по душе. Но задевало зависимое, бесправное положение студента. Сначала повздорил с преподавателем начертательной геометрии, педантом, типичным "учителем латыни". Потом трения с деканатом. В конце первого курса меня благополучно отчислили за неуспеваемость.
  Тогда поступил в следующий институт, Московский областной педагогический, на физфак. А чтобы улизнуть от своего военкомата, поселился (прописался) в институтском общежитии. "Попал в МОПИ - не вопи", - гласит народная мудрость . Я и не вопил - первое время. Досаждали история КПСС и английский. Зато достаточно интересными оказались физика и математика. У меня сложилась своя метода. Недели за две до экзамена обкладываешься десятком книг по предмету и мастеришь компиляцию. Здесь лучше изложено у этого автора, а там - у другого. Иногда и свой способ доказательства покажется проще. Все записывается в специальную тетрадь, почти одни формулы. Сдав экзамен, все промежуточные выкладки забываешь. Остаются выводы и навык.
  Иногда система давала сбой. Помню сдачу аналитической геометрии. Я бодро ответил на вопросы билета, и экзаменатор задумчиво на меня посмотрел.
  - Кажется, вы готовились не по моим лекциям?
  - Нет, а это важно?
  - Возможно, - и предложил дополнительный вопрос.
  Ответил. Тогда предложил другой, весьма замысловатый. И, увидев мои затруднения, промолвил: "Увидимся в другой раз".
  Оскорбленный в лучших чувствах, я существенно переработал компиляцию, не притрагиваясь к лекциям. "В другой раз" история повторилась. Экзаменатор даже не стал заслушивать ответы на вопросы билета до конца.
  - Вижу, вы так и не открывали моих лекций.
  - Не открывал.
  - Ну хорошо, ответьте на следующий вопрос.
  Ответил. И на другой ответил. Но третий дополнительный вопрос выбил меня из седла.
  - Ладно, встретимся в другой раз. И настоятельно советую вам заглянуть в мои лекции.
  Я опять расширил и углубил компиляцию. В сущности, создал самостоятельный курс лекций. Хоть сейчас иди преподавать студентам. И снова напротив меня экзаменатор.
  - Наверное, излишне и спрашивать, что вы моих лекций так и не прочитали?
  - Совершенно верно.
  - Ну, давайте поговорим серьезно.
  Не обращая внимания на билет, мы погрузились в ученую беседу. Этакий разговор двух профессионалов. Забрались в такие дебри, что я едва из них выбрался. Экзаменатор вздохнул: "Ну ладно, что с вами поделаешь. Давайте зачетку". И что-то в ней начеркал. И что там может оказаться, кроме "удовлетворительно"? Лишь в электричке, по пути домой, полюбопытствовал - "отлично"! По правде говоря, аналитическая геометрия не слишком сложный раздел математики.
  После первого курса, в каникулы, устроился в студенческий отряд проводников. Рейсы в Ленинград, Осташков, Мурманск, Апатиты. Возили зайцев, а на нас охотились ревизоры. Помню, вез как-то "ушастых", четверых парней. Вывел их в тамбур: "Я пригласил вас, господа, с тем, чтобы сообщить вам пренеприятное известие: к нам идет ревизор". Открыл крышку верхнего люка тамбура и разместил там ребят. Предупредил, чтобы не опирались на саму крышку - может не выдержать, а использовали боковые трубы. Стою в тамбуре, покуриваю, поджидаю ревизоров. Вот и они. Как и положено в комедии, в тот же миг на меня обрушились крышка люка и все мои зайцы. Ошарашенным ревизорам предстала живописная картин а: распростершийся на полу, под крышкой, проводник и сверху беспорядочная груда тел. Оглушенный, плохо соображающий, я выполз из-под крышки и отправился в свое служебное купе. Откупился, ревизоры много с меня не взяли. Наверное, в благодарность за доставленным развлечение .
  Бывали и другие забавы. Возвращающиеся с Севера работяги перепивались и устраивали драки. Под ритмичный стук колес по вагону прокатывался орущий клубок, рассыпаясь на приватные стычки и вновь соединяясь в групповое мордобитие. За лето я хорошо подкалымил, обеспечив себя на год вперед.
  Шел 1972 год. Я женился на своей однокласснице по вечерней школе Любе Кувшиновой. В декабре родился мой сын Илья.
  Осенью отправили на "картошку". Не обошлось без инцидентов. Кормили плохо и, не без моей инициативы, студенты устроили маленькую забастовку. Волнения быстро улеглись, но руководство взяло меня на заметку. Придравшись к какому-то мелкому нарушению "режима содержания", деканат вынес мне выговор. Но жульнически не сообщил об этом, что не дало возможности вовремя выговор опротестовать. Весной я получил "неуды" по английскому и, кажется, истории КПСС. Деканат приобщил к ним не объявленный в свое время выговор, и меня отчислили из института. Выписываться из общежития я не спешил. Подделал справку деканата и вновь устроился в отряд проводников. Север мне нравится, но Юг - еще больше. На этот раз катался в Феодосию и обратно. Зайцы на южном направлении плодились исправно, наверное, климат благоприятствовал. Откатавшись, выписался из общежития и прописался в родной квартире. Осенний призыв в армию миновал.
  Начинался погрузочно-разгрузочный период - я оформился рабочим в мебельный магазин по соседству с домом. Работа мне нравилась. В магазине два-три грузчика. Разгрузили машину с мебелью - и отдыхаем. Я устраивался в подсобке, с книгой в руках, на подходящей мягкой мебели. Платили немного, но шла солидная подработка. В основном за счет таскания клиентской мебели по этажам. Транспортное агентство располагало в лучшем случае двумя машинами и с потоком покупаемой мебели не справлялось. Покупатель со своей нанятой машиной, но без своих грузчиков попадал в наши лапы. Временами грузчиков в магазине не хватало: кто-то заболел, кто-то загулял. Не беда. У магазина всегда трется несколько желающих подзаработать. Мебельный магазин того времени представлял собой нечто вроде клуба. Сюда стекались любители подкалымить, выпить, поболтать. Сам грузчик - персона важная. Он может вовремя дать информацию о поступ ившей дефицитной мебели. А то и придержать товар, выписать чек на себя. Почему-то особой популярностью пользовались серванты. И паласы, конечно. Впрочем, понятно. Выставил в серванте сервиз, на полу - палас. Гость полюбуется роскошью в "хрущобе". Дефицит рождал микрокоррупцию. Искатели мебели знали грузчиков в лицо и по имени. Только и слышишь: "Здравствуйте, как бы там насчет сервантика?" Синий халат на плечах грузчика - вроде мантии. А гвоздодер в руках - тот же скипетр. Короны только не хватает.
  Не одной мебелью я занимался. Взялись с отцом за рост и интенсивность метаболизма организмов. Интересные формулы получились. Представили доклад на семинаре в ВИБРАНе (Всесоюзный институт биологии развития академии наук). Труды семинара предполагалось опубликовать в специальном сборнике. Он и был издан, но без нашего материала. Мы перешли дорогу руководителю семинара... Лет пять назад я с удивлением узнал, что предложенное мной некогда уравнение роста ныне используется. Без ссылок на автора, разумеется.
  Глава 3. Армия
  В мае 1974 года меня забрали в армию. К месту сбора шел с полуторагодовалым Ильей на плечах. Ему было весело, мне - не очень. Сначала попал в Харьков, в школу радиотелеграфистов на Холодной горе. Согласно пословице, Харьков - "город камней, блядей и серых шинелей". За полгода из новобранцев делали специалистов, присваивали, как правило, звание младшего сержанта. Основная задача - научить азбуке Морзе, приему и передаче радиограмм телеграфным ключом. Обучали и эксплуатации радиостанции средней мощности. Это только на словах она "средняя". На деле - занимает крытый кузов мощного грузовика, а то и двух. При гарантированной дальности связи в 2 000 километров позволяет и с Новой Зеландией связаться, при удачном раскладе . Разумеется, присутствовали и все обычные для солдат занятия.
  Сама по себе служба особых тягот не доставляла. И с ребятами отношения нормальные - все равны. Не так с командирами. Я был подозрительным типом. Не комсомолец. Национальность сомнительная. В своем рвении начальники часто не делали положенных кратких перерывов в занятиях. А курить хочется! Неудовольствие мое заметили, и зачастили наряды. Выход нашелся просто. Несколько раз прилюдно высказался, мол, в наряде хорошо - кури, сколько хочешь. Кто-то, естественно, донес, и наряды пришли в норму. Дезинформация противника через его агентуру - милое дело. В стране повального стукачества кукловоды сами зачастую становятся марионетками.
  Ходил я и в самоволки, из принципа. Нас таких двое в батарее было. Делать в самоволке в общем-то нечего. Штатской одежды нет, и постоянное напряжение - не попасться бы. Настоящим развлечением становилось дежурство по гарнизону. Иногда удавалось попасть в отделение почетного караула на похоронах какого-нибудь чина. Всех дел - три раза пульнуть в воздух из автомата возле могилы. А удовольствия на целый день: туда едешь по городу, обратно, и там... Ни занятий, ни шагистики, ни работ. Главное, вырвался из части. Приятно и в патруле побывать. Гуляешь в хороший летний день по Харькову. На рукаве повязка "патруль", на поясе штык. Один или двое рядовых с офицером. Помню одного капитана. И в столовой пообедали, и кино посмотрели. Фильм "Барабаны судьбы" про любимых мною африканских животных. Вполне нормальным человеком был этот капитан, судя по всему. Кажется, и среди офицеров попадаются приличные люди.
  Летом 1974 года на Харьков налетел ураган. Вечером часть вывели в город, для охраны государственного имущества. Ветром повалило киоски, вагоны трамваев, машины, вырвало деревья, сорвало кое-где крыши. Некоторые солдатики поживились мелочью: ручками, блокнотиками, шоколадками. Что охраняешь, то и имеешь.
  Полгода прошло быстро, подступала отправка в войска. Войска служили своеобразным пугалом. Слухи о дедовщине наводили страх. Забегая вперед, скажу, что действительность превзошла ожидания. Нерадивых солдат командиры грозились загнать в самые поганые места самых поганых округов. Обещания сдержали. К тому же нескольким рядовым, и мне в том числе, присвоили только звание ефрейтора. Сержантское звание все же облегчает положение в армии, и все к нему стремились.
  Ефрейтор никем не командует. Я до сих пор благодарен командирам за свое ефрейторство. За всю свою жизнь я ни для кого никогда начальником не был. Не командовал, не приказывал, не управлял, не руководил. Повезло! Понимаю, что без начальников и подчиненных мир рухнул бы. Но радуюсь своему личному везению.
  Поезд вез нас, шестерых "харьковчан", в Среднеазиатский военный округ. Троих мы оставили в Кургане. То еще местечко. Остальные отправились дальше, в часть под Ашхабадом. Находясь в Туркмении, бригада ПВО сухопутных войск подчинялась штабу округа в Алма-Ате. Итак, приехали, местечко Бикрова.
  Жаркий осенний день. Длинное одноэтажное здание казармы. Перед входом клумбы, цветочки, скамейки. К новоприбывшим высыпала толпа старослужащих, "паханов" по местной терминологии. Вперед вышел какой-то коротышка, завел разговор с одним из наших, литовцем. Слово за слово, и коротышка ударил парня в лицо. Литовец, высокий и крепкий, надвинулся на коротышку. И тут же оказался в кольце старослужащих. Все стало ясно.
  Пошли сдавать вещи в каптерку. По дороге попался салабон (молодой солдат) с пухлыми щечками. Один из паханов его остановил: "Раб, иди-ка сюда! Ты почему до сих пор мои портянки не постирал?" И отвесил пару оплеух по пухлым щечкам. "Ну, - думаю, - совсем интересно становится". Каптерку превратили в арену. Кольцо зрителей из старослужащих, впереди здоровенный казах. "Будем боксировать!" Начали с неповоротливого упитанного ефрейтора из нашей троицы. Казах быстро того ефрейтора вырубил. Наступил мой черед. Не тратя лишних сил, я только защищался, выжидая удобный момент. Казах рассвирепел и перешел к драке ногами. Круг зрителей сужался... Тогда я правдоподобно изобразил нокдаун. Через десять минут покинул каптерку, пришел в штаб части и доложил дежурному офицеру о происшедшем. Что тут началось! Разумеется, офицеры знали об отцовщине (дедовщине) в части. Но "не замечали", так им удобнее. А тут средь бела дня , открыто докладывают об избиении средь бела дня! Сбежались командиры, построили роту и сделали личному составу внушение. Главные слова: "Не трогайте ефрейтора!" Что мне и надо. Но командиры ушли, а я остался...
  Казарма гудела. Паханам открыто бросили вызов, такого они еще не видели. На всеобщее негодование и угрозы я твердо заявил: "Ваших блядских порядков не признаю".
  - Как, и портянок паханам не постираешь?
  - Нет.
  - И подворотничок не подошьешь?
  - Не подошью.
  - Ничего-ничего для них делать не будешь?
  - Ничего!
  Пробовали надавить на чувства.
  - Как же так, товарищей сдавать!
  - Не вижу никаких товарищей, только рабов и рабовладельцев.
  Тут, кстати, выяснилось, что у того молодого, с пухлыми щечками, фамилия Рааб. Он из казахстанских немцев, как и многие в части. Сути дела это не меняло.
  Согласен, мой вызов доблестным не назовешь. Настоящий герой кино перебил бы полказармы, а не бегал к офицерам. Криминальный герой порезал бы кого-нибудь и отправился в тюрьму. Или на тот свет, прихватив с собой парочку врагов. Что делать... Я еще не дорос до этого.
  Иногда сравнивают тюрьму и казарму. Даже утверждают, что дедовщина есть копия тюремных порядков. Это не так. Со всей ответственностью заявляю: сидеть лучше. Особенно если знаешь, за что сидишь. Тюрьма изнутри не враждебна человеку. Враждебны тюремщики. Тюрьма держится солидарностью приличных арестантов, и произвол ими пресекается. Вообще, воля не доросла еще до тюремной этики.
  Через несколько дней нападение повторилось. В казарме приблизительно 200 человек. "Моя" рота связи, батарея управления, взвод техобслуживания. После отбоя подошел ко мне старослужащий батареец: "Поговорим". Я дождался первого удара, ответил, выбежал из казармы и - в штаб части. Одеваться по форме было некогда. Что усилило эффект в глазах дежурного офицера. Прибежал вызванный командир роты, из постели вытащили. Ночное построение личного состава, нотации командиров - все как в прошлый раз. Тогда паханы почему-то решили, что я постесняюсь "сдать" солдат моего призыва. Глупости! Я хорошо понимал, что имею дело с системой, а не с индивидуальной агрессией. Не могу же я каждый раз с кем-то сражаться: их много, я один. Двое подосланных "карасей" (солдат второго полугодия службы) задание отработали вяло, для проформы. После отбоя в умывальнике, всего несколько ударов. Снова штаб части, дежурный офицер, прибежавший из дому командир роты, построение, нотации. Кажется, офицерам и казарме такая жизнь стала надоедать. Я старался заинтересовать офицеров своей судьбой, вовлечь в процесс. Действительно, каждое громкое чрезвычайное происшествие - пятно на репутации командиров, неприятности по службе. Требовался последний штрих. Я прямо заявил капитану, командиру роты: "Еще хоть раз кто-то тронет, перестану выполнять приказы. Пускай судят, но дело станет громким, звезд на погоны не прибавит". А самому рьяному пахану, верховодящему в казарме, сказал: "Кто бы на меня не напал, отвечать тебе. Можешь и не проснуться как-нибудь утром". Я действительно разозлился. О своем обещании обмолвился, так сказать, публично. В казарме полно стукачей, командованию, конечно, все стало известно.
  Полгода меня не ставили в караул. Это же классика жанра: молодой солдат расстреливает в караулке ненавистных ему паханов. Они, рьяные паханы, только корчат из себя крутых парней. Храбры скопом. В казарме стукачество, воруют друг у друга. В армии я понял: каждый садист в душе трус. В дальнейшем жизнь подтвердила наблюдение. Чем хороша армия? Ставит эксперимент в чистом виде. Ведь каждый пахан, притесняющий молодого, сам раньше терпел издевательства.
  Не стану описывать порядки в казарме. Во-первых, я уже это сделал, после дембеля (чуть не сказал - освобождения). Во-вторых, теперь все и так всё знают. Кто-то служил, кто-то читал. Но тогда, в советское время, правда до общественности не доходила. Отслужившие хранили молчание. Кому хочется признаваться? Большинство терпело дедовщину, многие насаждали. Свободная пресса отсутствовала. Самиздат по неведению молчал. Молчали и "голоса".
  Служба пришла в относительную норму. Паханы от меня отступились. Шла холодная война без горячих конфликтов. Не оставляло постоянное напряжение. Лежишь ночью в койке, по соседству пахан истязает салабона. Эх, встать бы да врезать тому пахану! Но за ним казарма. Без заточки от толпы не отбиться. Да и с нею... Порежешь кого-нибудь, следствие, суд. И тот самый салабон покажет, что он-де мирно беседовал с паханом, а на них налетел этот сумасшедший ефрейтор.
  Повернешься на другой бок и стараешься заснуть. Но когда вокруг тебя свинство, сам понемногу обрастаешь щетиной.
  Через полгода я стал старослужащим. Пробовал несколько раз заступаться за молодых. В ответ: "Не лезь, не твое дело, они сами выбрали свою участь". Выбрали! Салабоны тоже просили не вмешиваться. Мол, от заступничества им еще хуже.
  К счастью, меня как старшего радиотелеграфиста поставили на боевое дежурство. Смена 12 часов, дежурства по графику. После ночной смены полдня спишь. Приличную часть времени не видишь ни казармы, ни сослуживцев. Сидишь себе на радиостанции, на краю части, в благодетельном одиночестве. Два раза в смену выходишь на связь со штабом округа в Алма-Ате. Полученные радиограммы передаешь в штаб бригады. Возможна и внеочередная радиосвязь, какой-нибудь сигнал тревоги. Желательно не пропустить...
  Чем заниматься в остальное время? Радиостанция в крытом кузове грузовика набита радиоаппаратурой. Но есть крутящаяся табуретка, стол. Есть бумага и ручка. А главное - "Курс теоретической физики" Компанейца. Еще в учебке получил от родных. Ночью, в тишине, занимайся физикой. Посетила меня тогда одна безумная гипотеза из области теоретической механики. Всю жизнь потом ко мне наведывалась. Но, как гласит афоризм, достаточно ли идея безумная, чтобы быть верной?
  Если надоела физика, пиши стихи. Это занятие тоже всю жизнь меня выручало.
  Книга Компанейца, очень потрепанная, приехала со мной из армии, стоит на полке до сих пор среди прочей специальной литературы. Рядом с ней тот же курс того же автора, но другого издания. Эта книга, тоже потрепанная, приехала со мной из тюрьмы. Родные посылали через "Книгу почтой" . Кажется, в Елецкую крытую.
  Пустыня красива на заре. Не слишком жарко, барханы отливают нежным шелковым цветом. Невдалеке гряда холмов. За нею Иран. Степенные верблюды задумчиво жуют свои колючки. Тощенькие телята ищут траву. Иногда они забредают на территорию части в поисках прокорма. Часть огорожена старым глинобитным забором со множеством проемов. Тишина, одиночество, покой.
  Есть и недостатки в уединении. Как-то раз напали на часового в карауле. Тяжело ранили, забрали автомат. Скоро, другой ночью, на дежурстве, слышу автоматную очередь. Утром узнаю: к вышке подъехала машина, обстреляли часового, а он не будь промах, кубарем скатился вниз, в темноту - и открыл ответный огонь.
  Вскоре, опять ночью, ко мне в радиостанцию пожаловал начальник связи. Этот капитан, когда сам дежурил, любил проверять, не спят ли радисты. Доложил, как положено. Капитан задумчиво посмотрел и вымолвил:
  - Ты бы поостерегся. Сам знаешь, что в последнее время творится. Сидишь один, на отшибе. Лакомый кусочек.
  - Товарищ капитан, распорядитесь на дежурство выдавать автомат.
  - Не положено.
  - Ну тогда хотя бы парочку гранат, вот и ящик под них.
  - Не положено. Ты уж сам что-нибудь придумай.
  Так меня приободрив , капитан отправился восвояси. Стал думать. Станция питается электричеством от штаба части через длиннющий кабель. Трехфазный ток, 380 вольт. Давно заметил, что неисправная клемма пропускает ток на железный корпус. Отсоединил заземление от забитого в землю колышка и забрался в радиостанцию. Мне хорошо, машина на резиновых колесах, я внутри. Дверь без щеколды, только ручку повернуть. Но если кто-то снаружи полезет...
  Перед рассветом сладко задремал. Внезапно сон прервал истошный крик. Выскочил в приоткрытую дверь. Это капитан решил снова меня проведать и прилип к дверной ручке. Не в силах оторваться, под собственные хрипы, он выделывал ногами замысловатые па. С трудом оторвал трясущегося капитана от двери. По инерции он еще немного подергался. Потом отдышался, и над притихшей пустыней, оскорбляя ее величие, понесся визгливый мат. Я молчал. Ну что с ним поделаешь? Впечатлительный какой-то начальник связи мне попался... Наконец мат прекратился.
  - Я велел тебе что-то придумать! Но я не велел тебе отсоединять заземление!
  - Да я тут ни при чем! Наверное, теленок бродил, заземление оборвал. Или верблюд.
  - Знаю я этого... теленка! И этого... верблюда знаю!
  Да, нестойкий капитан. Попадись он врагам, и пытай они его током, все бы выложил. Но с тех пор он перед посещением радиостанции звонил мне по телефону. Мол, сейчас приду.
  Я переговорил с одним из вновь прибывших салабонов. Чтобы передал остальным: если кто-то не желает принимать казарменные порядки, пускай обращается ко мне, поддержу. Никто не обратился. Но по казарме поползли неясные слухи, будто бы меня хотят назначить старшиной роты. Паханы заволновались. На такой должности я мог бы их прижать. Действительно, вскоре командир роты предложил мне стать старшиной: "Будешь их е... по закону!" Вожделенная для большинства должность! Я отказался. Командиру роты, недавно назначенному в часть, дедовщина не нравилась. Но особенного желания исправлять положение в казарме я за ним не заметил. Нормальным парнем был один из командиров взводов, недавно прибывший из училища. Этот лейтенант еще не успел испортиться. Зато другой взводный, угрюмый пьяница с мутными глазами, натравливал старослужащих на молодых солдат.
  Интересный край Туркмения. В ноябре, а то и в декабре, еще можно ходить без шинели. Потом унылые дожди, сырость, лишь изредка ненадолго выпадает снег. В марте пустыня зеленеет, и все оживает. Довольные черепахи щиплют молодую травку. В апреле случаются буйные ливни. В поселке цветут акации - высокие могучие деревья. Дальше - изнуряющая жара. За 40 градусов в тени - не редкость. Станция стоит на солнцепеке, внутри жар, вентилятор не спасает. Сидишь с голым торсом. Входит дежурный офицер: "Ефрейтор, почему не одет по форме?" Сказал бы еще спасибо, что я штаны не снял... Офицер начинает читать нотации. Через минуту ослабляет галстук. Еще через минуту расстегивает верхнюю пуговицу. Еще через две минуты пулей выскакивает наружу. Все понял, в следующий раз по поводу формы не пристает.
  Регулярно проходят местные учения с выездом недалече. Тяжелое испытание - развернуть радиостанцию полностью. Приемная антенна "бегущая волна" длиной в 150 метров. "Волна"-то стоит, а бегаем мы. По такой жаре!
  Экзотики хватает. По пескам снуют вараны, этакие упитанные поросята килограммов на десять с лишним. Если хлестанет хвостом по ногам, мало не покажется. Много скорпионов, пауков, фаланг. Несколько раз кусали, очень впечатляет. Хватает в пустыне и змей. Изредка и гюрза попадается, и кобра.
  Иногда, например, во время учений, поднимается подозрительный ветерок. Скорей по машинам и в часть! Приближается ураган. Там, в Иране, яростный ветер нападает на гряду холмов. Сжатый в теснинах, пробивается на свободу, взметая в воздух песок пустыни. Ураган почему-то зовут "афганцем". Правильнее бы - "иранцем". Все сидят по казармам за плотно закрытыми дверями и окнами. Но песок проникает во все щели, укладываясь на полы, постели, одежду . На улицу можно выйти только в противогазе, желательно за что-нибудь уцепиться. Неба нет! Лишь солнце чернеет сквозь желтое месиво. Ураган ломает деревья, кидается кусками кровли.
  Надо обедать, особенно вечно голодным молодым, обжимаемым паханами. Чуть песчаная буря стихает, рота осторожно пробирается в столовую. Там обед пополам с песком.
  Днем все стараются спастись от жары. В поселке под акацией сидит бабай. В папахе и верблюжьем халате, пьет горячий зеленый чай.
  Ночью пустыня отдыхает. Тонкими голосами бранятся шакалы. Над головою непривычный звездный узор.
  Случались и большие учения. Помню одно такое, чуть ли не целой армии. Хитрый прапорщик, начальник станции, заболел. Трясусь в кабине рядом с водителем, грузином по прозвищу Ара. Какая-то поломка, Ара чинится, длинная колонна машин уходит вперед. Пока возились, армии и след простыл. Безуспешно носимся по пустыне, пытаемся ее настигнуть. Связь с командирской машиной прервалась, надежных ориентиров движения нет. Через несколько часов смеркается, едем по какой-то грунтовке. Я задремал. Приснились дом, вольная жизнь. Очнулся, и вдруг в свете фар мелькнул указатель с надписью "Москва". Не поверил своим глазам. До Москвы четыре тысячи километров! Наверное, сон продолжается... Минут через 15 въехали в маленький кишлак. С десяток глинобитных домиков. Действительно Москва! Так изволит называться. Вскоре нашли потерявшуюся армию. Никто нашего отсутствия и не заметил, обычная неразбериха. Представляю, что на войне творилось бы...
  Полгода прошли мирно. Дембель приближался. Рааба отправили в школу прапорщиков, скоро станет старшиной роты. Наконец долгожданный день. На утреннем разводе: "Сегодня увольняются... ефрейтор Подрабинек...". После развода шесть дембелей, и я в том числе, гладят форму, начищают обувь, собирают вещи. Попрощался с сослуживцами. Я никогда не эксплуатировал салабонов, никого из них и пальцем не тронул. Знаете эти мечты солдата, ставшего старослужащим? "Ах, если бы кто-то из отслуживших паханов снова здесь оказался!" Думаю, если бы по прошествии некоторого времени заглянул в казарму, то стал бы единственным из бывших сослуживцев, кто мог целым и невредимым из нее выйти.
  В полдень прибыли в штаб части, получили документы. Затем машиной в Ашхабад. Аэропорт, ночной рейс в Ростов-на-Дону. Пересадка на Москву. В мае 1976 года "я вернулся в свой город, знакомый до слез". Ненадолго.
  Глава 4. От армии до тюрьмы
  Я сильно не любил советскую власть до армии. Хотя бы за невозможность прочитать многие книги. А уж после армии... Эмоции переполняли меня. Идешь по улице, смотришь на прохожих и думаешь: "А ведь многие из них служили или будут служить. Я же знаю, каковы они там". И все молчат! Я тоже? Поняв, что не успокоюсь, написал очерк о дедовщине. Название "Несчастные", несколько старомодное, в духе XIX века, подсказала соответствующая категория молодых солдат. "Ты что, несчастный?" Это, к примеру, про бедолагу, осмелившемуся попросить на кухне у поваров кусок хлеба. И застигнутому на месте преступления паханом "родной" роты. Быть тогда тому солдату несчастным вдвойне. Очерк получился из двух частей: "День салабона" и "Отцовщина". В первой части - нравы и быт казармы. Во второй - оценка явления.
  Устроился в транспортное агентство грузчиком на мебельную машину. Работа знакомая. Наша обязанность: вытащить мебель из магазина, погрузить, довезти и выгрузить у подъезда. Таскать по этажам - за деньги, по договоренности с клиентом.
  Это только кажется, что работа мебельного грузчика проста - взял и тащи. Тут целая наука, нужна не только сила, но и ловкость, и сноровка, и специальные приемы. Допустим, вам надо затащить пианино на третий этаж. Если лестница широкая, можно и втроем, и вчетвером. На узкой лестнице умещаются только двое, один спереди, другой сзади. Самое легкое пианино весит за 200 килограммов - вдвоем на руках не утащить. К тому же, на идущего снизу приходится дополнительная нагрузка. Зато идущему сверху следует беречь ноги, движущаяся махина запросто придавит к ступеньке ногу, если ее вовремя не убрать. Как быть? Надо пользоваться ремнями. Пропускаешь ремень под пианино и перебрасываешь через плечо. Человеческий позвоночник выдерживает тонну вертикальной нагрузки. Значит, надо держать спину прямой. Согнешься - придавит. Внизу ставится более сильный, его дело толкать. Сверху более ловкий, его дело тянуть и вовремя убирать ноги. Откидываясь назад, два танцора тащат пианино. И не дай бог его поцарапать! Тем более уронить...
  Бывало и так. Выгрузили мебель. Клиент: "Ребята, затащите на четвертый этаж". Называем ему цену. Клиент: "Да я за бутылку сейчас людей наберу!" Дело хозяйское... Разгружаем мебель у соседнего подъезда. Бежит давешний клиент: "Ребята, согласен!" Набранные им дилетанты утащили шкаф на пол-этажа, успев его несколько раз стукнуть о перила и стены.
  Я давно обдумывал одно дельце. Представляете себе тогдашнюю Москву на 1 мая или 7 ноября? И вот вдруг, с неба, на демонстрантов посыплются антисоветские листовки. Что-нибудь простенькое, вроде "Долой КПСС!" Нужны: большой баллон с гелием, портативный баллончик, переходник, резиновые шарики (можно и презервативы), приспособления в качестве фитилей. Надо подыскать подходящий чердак, учесть ветер, рассчитать время, наметить пути отхода. Задача вполне разрешимая. В биологии есть известный закон. Онтогенез, то есть индивидуальное развитие организма, до некоторой степени повторяет филогенез, эволюционное развитие вида. Возможно, подобная закономерность существует и в области психического, когда человек в своем становлении повторяет исторические этапы. Авантюризм присущ молодости. Кстати, мой брат Александр, независимо от меня, тоже пытался реализовать подобную идею. Как и положено младшему брату, он пошел другим путем. Решил использовать воздухоплавательный аппарат тяжелее воздуха, модель самолета. Проекты наши не осуществились.
  И сейчас, в более чем зрелом возрасте, я не считаю, что "в подполье могут жить только крысы" (кстати, крыс я уважаю, интереснейшие создания). Все зависит от ситуаций, от людей. Легальная, точнее, открытая деятельность, может сочетаться с нелегальной, подпольной. Только нельзя одним и тем же людям заниматься и тем, и другим . Впрочем, иногда такие виды деятельности пересекаются. Как бы иначе издавалась "Хроника текущих событий", например? В истории, особенно российской, есть множество подобных случаев. А риски, в том числе и моральные, есть в обоих видах деятельности.
  Работа в трансагентстве давала широкие возможности. Большой баллон с гелием я достал и припрятал в надежном месте. Сам по себе он большого криминала не представлял. С помощью гелия многие удачно красили свои автомобили.
  Не только мебелью и гелием я занимался. Удалось показать, что основополагающее в кинетике ферментативного катализа уравнение Михаэлиса-Ментен принципиально неверно . Заметим, используемое с 1914 года. Удалось вывести другое уравнение, а интегральная форма уравнения Михаэлиса-Ментен стала его частным случаем. Написали с отцом статью. Нам ее перевели на английский язык. Отправили за границу. В отечестве публиковаться стало уже невозможным , общественные наши дела мешали. Кстати, отец защитил в 1970 году диссертацию на степень доктора биологических наук, но ВАК не утвердила, по сходным причинам. Статья наша так и осталась неопубликованной. Корпоративно устроенный научный мир часто напоминает советский (российский) суд: истина не нужна, доказательства игнорируются. Лет через 20, значительно расширив статью, я снова пытался ее опубликовать.
  Трудился я грузчиком успешно, но зимой заработал миокардит и попал в больницу. Из трансагентства пришлось уйти. Моя давняя мечта - работать смотрителем маяка. Но где найти маяк в сухопутном Подмосковье? Наметилась замена, я устроился дежурным по переезду на ветке Ярославской железной дороги. Переезд существовал, но переезжающие отсутствовали. Поля, проселок, одинокая будка и шлагбаум. За день, да и то летом, проедет несколько машин. Что не помешало однажды пьяному трактористу рвануть мимо шлагбаума под носом у поезда. Локомотив обрушил тракторный прицеп на трансформаторную будку, чудом не прикончив дежурного. Тракторист отделался испугом.
  Одна из обязанностей дежурного - с флажком в руках встречать проходящие поезда. Но поезда тоже проходили не часто. До работы я добирался на попутной электричке. Машинисты по моей просьбе (коллеги все же!) останавливались вне плана, на переезде. И назад тормозишь на переезде попутную электричку.
  Работа посменная, место удаленное, вокруг никого. Летом зелень, солнышко. Загорай, отдыхай. Иногда я вывозил жену с сыном на эту свою дачу.
  Под железнодорожной насыпью, прямо около будки, пара ласок устроила себе нору. Сидишь на скамейке и любуешься стремительными зверьками. Ласки совершенно привыкли к дежурным и заводили игры у самых ног. У них тоже дача, и пропитание есть - вокруг обитало множество мышей. Ночью над переездом промелькнет быстрая тень - сова. Мыши ей тоже интересны. Как-то днем я наблюдал воздушный бой двух воронов с ястребом. Они что-то не поделили в небе. Вороны орали, ястреб молча отбивался.
  Но еще до всех летних радостей, весной, пришлось решать одну проблему. Шел 1977 год. Как-то ночью на "хорошо законспирированную" квартиру, где находился брат, нагрянуло с обыском КГБ. Александр как раз заканчивал начисто печатать свой труд - "Карательную медицину" - о применении психиатрии в политических целях. Все изъяли. Но где-то остался черновик. Его и предстояло спасти. Через некоторое время я прошелся по длинной цепочке людей и адресов. Черновик достали, и скоро "Карательная медицина" отправилась за рубеж. Она имела успех, брат прославился, я "засветился". Не сильно, но с "гелием" следовало повременить.
  В ознаменование спасения книги мы с братом сфотографировались. Фотография стала в некотором роде канонической. С нею и демонстранты в нашу защиту (за границей) выходили, и в "Истории инакомыслия" она присутствует. На снимке двое, полные сил, молодых людей. Александр с бородой, я с пышной шевелюрой. Сейчас чешу свою лысину и думаю: "Где, где те силы, шевелюра, то упоительное и гибельное чувство полета и конца?"
  Иногда нас пытались разделить, располовинив фотографию. Даже как-то текст Александра проиллюстрировали моим изображением. "Понятно, - сказал я брату , - они выбрали того, кто интереснее выглядит". Зато несколько раз мои газетные публикации выходили под его именем. Эти редакторы лучше самого автора знают, что писать, как писать и даже кто автор.
  Постепенно я втягивался в интересы правозащитного движения. Познакомился с диссидентами. Относительно регулярно бывал у Ирины Каплун (Смолянских), Петра Григорьевича и Зинаиды Михайловны Григоренко, Марии Гавриловны Подъяпольской. Подписывал коллективные письма, выполнял некоторые поручения.
  В июне 1977 года в городе Дружковке Донецкой области проходил суд над членами украинской группы "Хельсинки" Николаем Руденко и Алексеем Тихим. Им инкриминировалась антисоветская пропаганда и агитация (ст. 62 УК УССР - аналог ст. 70 УК РСФСР). По инициативе Петра Григоренко на суд отправились трое: Валентин Турчин, Петр Старчик и я. На квартире Турчина прошло совещание. Решили отправляться поодиночке и в разное время. Дальнейшее отчасти напоминало путешествие мушкетеров за подвесками королевы. Турчина задержали еще в Москве, кажется, на вокзале. Старчика - по прибытию в Дружковку. Его через сутки, пригрозив "психушкой", отправили в Москву. Я отправился в Дружковку "зайцем", договорившись с проводником. "Светиться" у касс не следовало. Ночью в Курске вышел покурить. Вдоль состава двигалось несколько человек в штатском, поочередно заходя в вагоны. На ревизоров они никак не походили. Стоя на перроне, с сигаретой в зубах, я благодушно наблюдал картину. Кажется, проводник что-то сообразил и в Харькове сам уже предложил мне пойти покурить. История с людьми в штатском повторилась. Задержали меня уже в Дружковке, в дверях суда. Трое суток просидел в местном КПЗ. То было мое первое "заключение". Выпустили через два часа после окончания процесса. Руденко приговорили к семи годам лагерей строгого режима и пяти годам ссылки. Тихого признали особо опасным рецидивистом и дали десять лет особого режима и пять лет ссылки. О суде над ними написано в "Хронике текущих событий" (ХТС Љ 46, 15 августа 1977 г.). Алексей Тихий скончался в лагере в 1984 году .
  В августе 1977 года я поступил на заочное отделение математического факультета МОПИ. Бог троицу любит! Точнее, не любит... Трижды был студентом и института не окончил. Типичный "отщепенец и недоучка". Что я! Вот Ирина Каплун училась на заочном отделении педагогического института в Орехове-Зуеве. Учеба держалась в строжайшем секрете, с немыслимыми мерами конспирации. КГБ все же прознало, и Иру отчислили с последнего курса.
  Летом же я запустил в самиздат своих "Несчастных". О чем сообщила "Хроника текущих событий" в рубрике "Новости самиздата" (ХТС Љ 47, 30 ноября 1977 г.). Одновременно очерк отправился за границу вместе с материалами писателя Марка Поповского. Он собирался эмигрировать и искал "канал" для отправки своих работ. Я помог ему. Он, в свою очередь, обещал позаботиться о зарубежной жизни "Несчастных" и обещание выполнил. Очерк появился в парижской "Русской мысли" (в сокращении), звучал по "голосам", был переведен на несколько языков. Позже "Несчастные" появились в самиздатовских "Поисках". В перестроечные времена публиковались в отечественных изданиях. И ныне размещ ены на нескольких сайтах. Десятилетия прошли, а тема по-прежнему актуальна. Кажется, я первым поведал о неуставных отношениях в советской армии. Но особой заслуги в том нет. Я не открыл явление, всего лишь описал его. Миллионы прошли через казармы. Некоторые погибли в них физически, множество - морально. Можно не разбираться в политике, экономике, культуре и прочих важных и не очень вещах. Но если знаешь о дедовщине, легко догадаться о судьбе страны. С армией я рассчитался. Отчасти.
  Наступила осень, и с нею быстрая череда событий. Все началось с шутки. Советская власть в очередной раз решила заморочить людям головы, намечалось принятие новой конституции. В советских газетах проходило псевдообсуждение проекта. Как-то раз собравшись на кухне втроем, отец, брат и я решили написать свой шуточный вариант. Обнародовали забавную конституцию позже, на дне рождения Григоренко. В тот вечер квартиру Петра Григорьевича посетило человек 200, наше творчество пользовалось успехом. Машинописный текст, выставленный на обозрение, содержал десятка два статей. Среди них:
  "Каждый гражданин СССР имеет право на обязанности".
  "Права граждан охраняются законом. Режимы охраны: общий, усиленный, строгий, особый".
  "Никто не может быть лишен бороды без законных на то оснований".
  "Каждый гражданин СССР имеет право на личную собственность длиной не более 14 сантиметров".
  Про бороду пошутил я, черт дернул. Не прошло и года, как юмор стал серьезной реальностью. На следствии я отпустил бороду, так удобнее. По вступлении приговора в законную силу бороду мне предложили сбрить. "На каких основаниях?" - поинтересовался я. "На законных", - последовал ответ. И принесли том уложений тюремного распорядка. Не шутите, да не шутимы будете!
  10 октября, отработав ночную смену, я шел к ближайшей станции "Колонтаево". Ходу туда от переезда минут 20. Темно, безлюдно, осенняя грязь. Навстречу мне по насыпи двигалось человек шесть. Повстречать здесь в такое время кого-то было совершенно невероятным. Могли попасться разве что кабаны, делающие вылазки на соседнее картофельное поле. Люди в штатском окружили меня, представились сотрудниками КГБ и предложили следовать с ними. Я бы предпочел общество диких свиней. В будке переезда гэбэшники предъявили ордер на проведение обыска. Затем предложили добровольно выдать имеющиеся запрещенные предметы: оружие, наркотики, ценности. Я отвечал, что клад давно пропил. Они не поверили. Подняв несколько досок, стали углубляться в подполье. Я с интересом наблюдал. Гэбэшники рыли землю в прямом и переносном смысле слова. Наполняли землей ведра и передавали наверх. Перепачкавшись как черти, целеустремленно искали нечто, постепенно расширяя круг работы. Что искать, они знали точно, где искать - приблизительно. Безрезультатно прошло два часа, я уже начал успокаиваться. И напрасно. Наконец гэбэшники извлекли гарпунный пистолет для подводной охоты и пачку мелкокалиберных патронов. Им всего-то требовалось вынуть кирпич из кладки сбоку и запустить туда руку. Секундное дело, не требующее никаких земляных работ!
  Гэбэшники живописно раскинули на полу найденный в моем портфеле самиздат, в том числе и мою статью о новой конституции. В центре расположили пистолет, украсив горстью патронов. Натюрморт сфотографировали. Он явно просился на передовицу в "Правде" под названием "Истинное лицо антисоветчиков".
  Поздно вечером приехал домой и попал как раз к окончанию обыска. Изъяли из моей квартиры только самиздат, остальное оставили. Включая моего несколько ошарашенного приятеля Бориса, неудачно заглянувшего в гости. "Остальное" было, но осталось без внимания. В письменном столе, на виду, лежали паспорт и инструкция к гарпунному пистолету, несколько мелких деталей к нему. Рано утром я все отнес в надежное место.
  Следовало поразмыслить. Сам по себе гарпунный пистолет криминала не представлял. Можно свободно купить в спортивном магазине. Отпечатков пальцев ни на пистолете, ни на патронах не было, я знал точно. На переезде работало еще три смены. Чей пистолет, чьи патроны? Пистолет был заряжен. Но здесь тонкость. Предназначался он для подводной стрельбы гарпуном с помощью капсюль "Жевело", тоже свободно продающихся. Капсюли центрального боя, мелкокалиберные патроны - бокового. Но калибр одинаковый (5,6 мм). Непосредственно стрелять мелкокалиберными патронами из пистолета невозможно. Иногда гуляют измышления, будто бы я переделал боек. Клевета! Зачем переделывать пистолет, если можно приспособить заряд?
  Непосредственных улик против меня не имелось. Беспокоили некоторые странности обысков. Еще в начале лета объявился наш дальний родственник из Кишинева Михаил Кушнир. Он проходил военную службу в ближнем Подмосковье и посещал нас в свои увольнительные. Впрочем, мы всегда видели его в гражданском. Отец, брат и я привечали его. Родственник, солдат, человек одних с нами взглядов. Михаил мечтал уехать в Израиль. Веселый и находчивый, он развивал разные планы. Делились и мы с ним некоторыми предположениями. Знал Михаил и о проекте с гелием. Несколько раз он посещал переезд и видел как-то пистолет. Знал, что я достаю его из-под пола. Но не знал точно, откуда именно...
  10 октября кроме обысков у меня, дома и на работе прошло еще несколько. Обо всех обысках повествует "Хроника текущих событий" (ХТС Љ 47, 30 ноября 1977 г.). Все - по делу Љ 474 (Юрия Орлова). Обыск у брата Александра прошел на его временной съемной московской квартире. Брат тщательно проверялся на предмет слежки перед посещением квартиры. Знал о ней очень узкий круг доверенных лиц. Один раз квартиру посетил Михаил Кушнир...
  В конце лета или начале осени Слава Бахмин попросил срочно приехать к нему на работу. Встретились на улице, в районе метро "Лермонтовская". Слава достал листок бумаги и написал только одно слово - "гелий". Затем спросил, говорит ли мне это о чем-нибудь. Я отвечал утвердительно. "Так вот, - продолжал Слава, - "там" тоже об этом знают".
  Разумеется, информация шла от знаменитого Виктора Орехова, капитана КГБ, помогавшего диссидентам. Но узнали мы о нем гораздо позже, когда Виктора раскрыли и осудили. Замечу только, что на каком-то обыске у брата Виктор Орехов отложил в сторону как ненужную тетрадь с моими стихами. Виктор сам говорил мне об этом по прошествии многих лет. И утверждал, будто КГБ мои стихи сильно не нравились и гэбэшники за ними охотились. Ну, не знаю... И непонятно, почему стихи не нравились: то ли плохо написал, то ли слишком хорошо.
  Естественно, гелиевый проект накрылся, но после обыска 10 октября представлялось полезным держать КГБ в напряжении, тянуть время. Я и предпринял несколько шагов в таком направлении, якобы вот-вот попадусь .
  По несколько человек знало о гелии, о квартире брата, о пистолете. Но лишь один Кушнир, исключая отца, брата и меня, знал обо всех трех обстоятельствах . Все сходилось на нем. Окончательно точку поставил разговор с моей женой Любой. Я замечал, как она нравится Кушниру. Ну и что же, мне жена тоже нравилась! Но Люба наконец рассказала (ранее не хотела меня огорчать), как Михаил предложил ей бросить меня и уехать с ним за границу.
  Мечта Кушнира об эмиграции не осуществилась. В Израиль он так и не поехал, опасаясь преследования за сотрудничество с КГБ. Много лет предателя мучил страх. Возможно, мучает и сейчас. Справедливое наказание.
  14 октября на моей квартире прошел повторный обыск. Один гэбэшник сразу же полез в платяной шкаф, запустил руку в карман моего пиджака и вытащил два мелкокалиберных патрона. Другой устремился к письменному столу, но в ящике ничего интересного не обнаружил. "Птичка" улетела. Они явно старались найти доказательства принадлежности мне пистолета, найденного на переезде . И "нашли", в моем пиджаке. Теоретически, я мог позабыть о патронах в кармане. Но если так, почему гэбэшники не изъяли их на первом обыске? Патроны все-таки! А действовали они на повторном обыске целеустремленно, точно зная, что найти . Ладно, гарпунный пистолет. Возможно, им мерещился парабеллум на моей работе. Кушнир для придания веса своей информации мог и не сообщить о спортивном характере предстоящей находки . Тогда понятно, почему КГБ прошляпило документацию на пистолет у меня дома в первый раз. Но патроны? Нечего и говорить, они оказались той же серии, что и найденные на переезде. Даже с отметинами от бойка моего гарпунного пистолета. Нитки нагло белели.
  О подробностях повторного обыска сообщила "Хроника текущих событий". Там же приводится мое заявление от 23 октября по поводу обоих обысков.
  
   В последний год я сблизился с некоторыми московскими диссидентами, подписывал различные воззвания и заявления. Возможность возбуждения против меня уголовного дела по обвинению в незаконном хранении оружия и боеприпасов может бросить тень на все демократическое движение и в особенности на моего брата, хотя совершенно очевидно, что в основе дела лежит политическое обвинение. По ряду причин я не могу в настоящее время комментировать случившееся, подтверждать или опровергать принадлежность мне изъятых на обыске 10 октября вещей. Поэтому прошу друзей и доброжелателей также отказаться от комментариев по этим вопросам. Я сам сделаю это, когда сочту нужным.
  (ХТС, Љ 47, 30 ноября 1977 г.).
  
   Мне почему-то не хотелось сидеть по уголовной статье в уголовном лагере. Предрассудок, конечно. Избавился я от него только в заключении, осознав интересы тюрьмы и арестантов как свои собственные.
   Бросить заметную тень на демократическое движение я не мог, недостаточно крупная фигура. Но поддался влиянию атмосферы, царящей в диссидентском сообществе. Мол, быть уголовником зазорно. Почему не нарушать несправедливые законы? Принцип правозащитников - ненасильственный характер действий. В высшей степени похвально. Но если власть не только не обеспечивает безопасности гражданина, но и сама представляет угрозу его безопасности? Или безопасности близких? Тогда вооружиться не только право, но иногда и долг. В конце концов, с формальной, советской, точки зрения, диссиденты тоже являлись уголовниками. Нарушали статьи уголовного кодекса, например 70-ю - "антисоветская пропаганда и агитация". Советская власть любила подчеркивать: "У нас нет политических заключенных, наказание несут только нарушившие УК". Ну и что? Игра словами и определениями ничего не значит. В тоталитарном государстве часто невозможно не нарушать законы. А иногда и должно нарушать. Важна суть: насколько твои действия соответствуют правам человека и гражданина. Разумеется, когда законы несправедливы, а есть только личные и общественные представления о справедливости, нормы поведения размываются. Тема сложная. Думаю, дальнейшие события на переезде говорят в мою пользу.
   Я нутром чувствовал опасность. Избавиться от мешающего человека без большого шума КГБ никогда не стеснялось. Я решил "заболеть". Действительно, гэбэшники заявились на переезд по мою душу, лишь предварительно меня разоружив. Сообщил я о "бюллетене" начальству утром 27 октября, вечером начиналась моя ночная смена.
   Вместо меня вышел Евгений Лапин (если не ошибаюсь). Человек приблизительно такого же роста и комплекции. Ночью в дверь будки постучались двое прилично одетых молодых людей. Для такого часа поздней осени, при такой удаленности от ближайшего жилья случай совершенно беспрецедентный. Предлог подыскали находчиво: "Нет ли стакана?" Единственно убедительный повод для глухой российской ночи. Водка есть - стакана нет. В плохо освещенной прихожей спутать нас было не труд но. Когда дежурный повернулся, выполняя просьбу , его ударили каким-то тяжелым предметом по голове. Лапин упал без сознания и так пролежал до утра. Пока начальство, обеспокоенное молчанием дежурного по телефону, не выслало на переезд дрезину. Все-таки Евгению повезло. Придись удар на несколько сантиметров точнее, отправил бы на тот свет. Неизвестные на переезде ничего не взяли.
   Интересно, добили бы меня, окажись я в ту ночь на работе? Или сочли достаточным "просто" напугать? Я посетил Лапина в больнице. Молчаливого и напуганного. Не только происшествием, но и визитами ментов и гебешников. О покушении сообщила "Хроника текущих событий". Там же помещено два заявления. Привожу их в сокращении.
  
   В заявлении от 5 ноября К. ПОДРАБИНЕК пишет: "Точных доказательств, что эти двое напавших были мои "друзья" из КГБ, - нет, но основания так считать - есть. Однако в любом случае мои коллеги дежурить на переезде боятся. И я не удивлюсь, если при следующем обыске на моей работе будет обнаружен пулемет".
   И. КАПЛУН, П. ПОДРАБИНЕК и А. ПОДРАБИНЕК, Т. ОСИПОВА, М .ПЕТРЕНКО (ПОДЪЯПОЛЬСКАЯ), П. ГРИГОРЕНКО и З. ГРИГОРЕНКО, Н. МЕЙМАН, В. СЛЕПАК, свящ. Г. ЯКУНИН, В. КАПИТАНЧУК, Р. ДЖЕМИЛЕВ, А. ЛАВУТ и Т. ВЕЛИКАНОВА выступили с обращением.
  В защиту Кирилла Подрабинека
   В последние годы в СССР все чаще применяются чисто уголовные методы расправы с инакомыслящими: шантаж, провокации, избиения, убийства. Специфика этих преступлений такова, что в каждом отдельном случае прямые улики добыть очень трудно, поскольку органы правопорядка не проявляют заинтересованности в их расследовании, а частные лица лишены возможности проводить следствие. Последний из ставших известными случаев такого рода - попытка убийства Кирилла Подрабинека.
   Мы опасаемся за жизнь Кирилла Подрабинека. Мы опасаемся повторения подобных акций в отношении других неугодных властям лиц. ...Мы призываем ...требовать открытого и полного расследования, помня, что беззащитность жертвы и безнаказанность преступников развязывают им руки для новых преступлений.
  (ХТС, Љ 47, 30 ноября 1977 г.).
  
   Шум, поднятый в связи с покушением, несколько меня обезопасил. Немного позже за мной установили плотную слежку. Гэбэшники, идущие следом, вежливо предупреждали: "Осторожнее, Кирилл Пинхосович, не попадите под машину". Понятно, случись что, весь мир утверждал бы, будто именно они толкнули меня под автомобиль. Кстати, с тех пор у меня осталась привычка стоять боком к платформе. Так труднее столкнуть.
   С работы я рассчитался. Обрадованное начальство отпустило сразу, "по соглашению сторон".
  Став безработным, я нашел себе бесплатное занятие. Сопровождал Александра в его перемещениях по Москве. С 10 октября за братом установили слежку. В сущности, плотную опеку. Что отличает такой вид слежки? Постоянно за наблюдаемым следует гэбэшный наряд, несколько человек. Задействовано несколько машин. Топтуны не скрываются, они рядом. Вы спускаетесь в метро, садитесь в вагон. Гэбэшники тоже. А поверху, вдоль вашего маршрута, мчатся их машины. Вы выходите из метро, машины уже здесь. Иногда мы хулиганили. Допустим, народу в метро много, на каждой ступеньке эскалатора по два человека. Гэбэшники непосредственно за нашими спинами. Едем вниз. Я пропускаю брата вперед, и он с извинениями ужом протискивается между стоящими - спешит очень. Я же перекрываю узкий проход передо мной . Гэбэшники пытаются меня спихнуть, но для этого надо спихнуть всю толпу на эскалаторе! Крики, шум, ругань. Топтуны очень злятся, шепотом обещают набить морду. Наша реакция, как и положено правозащитникам, публичная. Громко: "Чего привязались? Хулиганы гэбэшные! Как бы самим морду не набили!" Публика прислушивается. Гэбэшники тушуются, гласности не любят.
  Временами поводок удлиняется, топтуны не маячат перед глазами. Тогда интересно вычислять их в толпе. Как правило, они неприметно, но хорошо одеты. Случается, что и одеты так себе. Но почему-то обычно в хорошей обуви. Не всегда удается обувь разглядеть, да и признак этот не обязательный. Полезно установить наблюдение за наблюдающими. Выходите из вагона и в последнюю секунду заскакиваете обратно. Повторит ли кто-то ваш прием? Или в битком набитом вагоне протискиваетесь в другой конец. Кто идет следом? Не мешает пройтись проходными дворами. Еще полезнее с кем-то договориться о контрольной прогулке. Вы приходите в многолюдную диссидентскую квартиру и встречаетесь с нужным человеком. Переговоры ведутся на бумаге - квартира прослушивается. Возможно, и просматривается микроскопическими телеобъективами. Тогда в особо важных случаях прибегают к зонтику. Удивительная картина: сидят двое в квартире под зонтиком и строчат что-то быстро на бумаге. На следующий день вы не спеша прогуливаетесь по оговоренному маршруту. Приятель перехватывает вас и следует в отдалении. Слежку можно обнаружить.
  Не следует обольщаться. Хорошо организованную слежку - с десятками, а то и сотнями агентов, с десятками машин - обнаружить очень трудно. Каждое лицо, каждую машину, вы увидите только раз. У плотной опеки несколько задач. Оказывается психологическое давление. И преследуемый всегда под рукой - для задержания, допроса, ареста. И главное: когда навязчивая слежка снимается, человек успокаивается, расслабляется. И попадается благодаря слежке осторожной.
  Оптимальный способ провериться на предмет слежки и избавиться от нее - углубиться в лес. Сложность при выходе из леса. Пересекая любую автомобильную дорогу, вы рискуете снова оказаться под наблюдением. Хорошо бы до блуждания по лесу переодеться в никогда не используемую, желательно чужую одежду. В вашу собственную КГБ может вставить "жучки", бывали такие случаи. Впрочем, речь тут о давних временах. Современность вносит коррективы. Думаю , основные принципы "антислежки" все же сохраняются.
  Нахождение под наблюдением быстро развивает у чуткого человека шестое чувство. Просто спиной вдруг начинаешь ощущать преследование. Включаются какие-то древние инстинкты, работает подсознание. Неосозна ваемые умом мелочи предупреждают об опасности.
  Осенью все того же 1977 года мне потребовалось отправить копию какого-то заявления в КГБ. Перед почтой вдруг вспомнил, что не знаю официального адреса конторы. Благо я находился в центре Москвы и решил установить адрес опытным путем. Отправился на Лубянку. Обошел интересное заведение по периметру, заглядывая в каждый подъезд. Наконец на углу дома обнаружилась надпись - Љ 2. Зашел на почту и отправил письмо. Довольный, шагал по улице, пока вдруг не почувствовал - слежка! Проходными дворами прошел пол-Москвы, от центра до Ленинского проспекта. Слежки не обнаружил. Заявился в гости к Ире Каплун. Рассказал о случившемся, мол, навязчивые мысли появляются. Кстати вспомнили Ежи Леца: "Его одолевала мания преследования, ему все время казалось, что за ним кто-то ходит. А это были всего-навсего четыре агента секретной полиции". Посмеялись.
  Через несколько месяцев гэбэшник, курировавший следствие, вежливо у меня поинтересовался: "Скажите, пожалуйста, зачем вы ходили вокруг нашего Комитета? Да еще в подъезды заглядывали". Я отвечал в духе "огнестрельной" статьи: "Смотрел, куда лучше бомбу бросить".
  Скорей всего прицепили ко мне "хвост" на Лубянке, а "пасли" до Иры Каплун, чтобы идентифицировать. Здание Комитета и прилегающая территория наверняка находятся под наблюдением "людей в штатском". Да что Комитет! Помню в армии, в Харькове, ребята ходили на мероприятие "Ветерок": переодетые в гражданское, шлялись вокруг "учебки". На предмет выявления шпионов.
  Есть, есть странные, интуитивные способности у человека. Имеющие рациональные, но плохо осознаваемые причины. Как-то: особенности взгляда, походки, движения рук... Опытные оперативники различают в толпе карманных воров. Опытный вор "вычисляет" переодетых ментов. Бывший зек мгновенно распознает другого бывшего зека. Особенно, если оба недавно "откинулись" (освободились). Сталкиваясь со слежкой, иногда начинаешь ее ощущать без видимых причин. Важно только не дать подсознанию оседлать сознание. Дабы действительно не развилась мания преследования.
  Брату Александру я помог разок уйти от слежки. Целый день мы ходили по Москве. Ездили в метро и на автобусе, заходили в гости на диссидентские квартиры и снова - пешком. Гэбэшники - следом. Вечером появились у Григоренко. Там Слава Бахмин надел пальто и шапку брата, и мы с ним через некоторое время вышли. Брат остался в квартире. Осень, темно, плохо освещенный двор. У брата - борода, у Бахмина - борода. Топтуны на уловку клюнули, пошли за нами. Минут через пять вышли на освещенное место. Гэбэшники стремительно рванули назад, к дому Григоренко. Поздно!
  Занимался я и своими делами. На некоторое время решил исчезнуть из поля зрения КГБ. На Киевском вокзале сел в троллейбус, идущий по Бережковской набережной. Вышел у моста окружной железной дороги. Мост через Москву-реку предназначен для поездов. Есть там и узенький проход для пешеходов. Быстро вскарабкался наверх и бегом по мосту. На противоположной стороне реки уже ждала машина. Преследователей я не заметил.
  Наступает самая трудная часть повествования. Трудная по накалу семейных и общественных страстей, сложности этических проблем. В папиных мемуарах есть прекрасно написанная глава "Заложники". Брат Александр поместил ее в собственные воспоминания. Предоставлю слово "Хронике текущих событий".
  
  Дело Подрабинеков
  1 декабря 1977 г. братья Александр и Кирилл ПОДРАБИНЕКИ (Хр. 47) и их отец Пинхос Абрамович ПОДРАБИНЕК были вызваны повестками к начальнику одного из отделов УКГБ по г. Москве и Московской области Ю.С. БЕЛОВУ для "беседы". Александр явиться на беседу отказался. БЕЛОВ сказал Кириллу и П.А. ПОДРАБИНЕКАМ: "От имени Комитета государственной безопасности предлагаю вам вместе со своими семьями в течение 20 дней уехать за рубеж Советского Союза через Израиль. Против Вас, Кирилл Пинхосович, имеется достаточно материалов для возбуждения уголовного дела. Вы, Пинхос Абрамович, также известны нам своей антиобщественной деятельностью. К вам проявлен акт гуманизма - советую вам им воспользоваться".
  В тот же вечер Александр ПОДРАБИНЕК был задержан на улице и доставлен в КГБ. БЕЛОВ предъявил и ему ультиматум: все трое должны покинуть страну, иначе против обоих братьев будут возбуждены уголовные дела. БЕЛОВ дал понять, что отсутствие вызова и денежные затруднения не будут служить препятствием. БЕЛОВ подчеркнул, что уехать они могут только все вместе.
  Вокруг нравственной проблемы, возникшей в результате ультиматума - шантажа КГБ, возникло много тяжелых споров. Не имея возможности излагать эти споры, "Хроника" решила хотя бы точно передать позицию участников событий, достаточно подробно передав все их заявления.
  6 декабря на квартире А.Д. САХАРОВА была устроена пресс-конференция. П.А. ПОДРАБИНЕК прочитал "Заявление для Белграда и прессы": "Особенность данного случая заключается в применении органами КГБ системы заложничества. Ни один из нас не может распорядиться своей судьбой самостоятельно, и решение судеб трех людей возложено КГБ только на Александра Подрабинека, в чьем отъезде больше всего заинтересованы власти. Таким образом, мы категорически отказываемся принимать подобные условия и настаиваем на своем праве самостоятельно делать выбор..."
  Затем прочитал свой ответ на предложение КГБ Александр ПОДРАБИНЕК: "Я бы хотел привлечь внимание мировой общественности к тяжелому положению моего брата и к подлой тактике КГБ - тактике запугивания и террора. Несмотря на то, что весь мир осуждает практику угона самолетов и захвата пассажиров в качестве заложников, КГБ использует в отношении моего брата такой же метод - метод, принятый у террористов. В сложившейся ситуации самое тяжелое для меня - судьба брата. В КГБ мне настоятельно советовали воспользоваться этим, как они выразились, "гуманным актом советского правительства". Я расцениваю это предложение как откровенный шантаж КГБ. Мне дали на размышление четыре дня. 5 декабря я должен дать ответ. Ответ, значащий для меня очень многое. И я отвечаю. Я не хочу сидеть в тюрьме. Я дорожу даже тем подобием свободы, которым пользуюсь сейчас. Я знаю, что на Западе я смогу жить свободно и получить наконец настоящее образование. Я знаю, что там за мной не будут ходить по пятам четверо агентов, угрожая избить или столкнуть под поезд. Я знаю, что там меня не посадят в концлагерь или психбольницу за попытки защитить бесправных и угнетенных. Я знаю, что там дышится вольно, а здесь - тяжело, и затыкают рот, и душат, если говорить слишком громко. Я знаю, что наша страна несчастна и обречена на страдания. И поэтому я остаюсь.
  Я не хочу сидеть за решеткой, но и не боюсь лагеря. Я дорожу своей свободой, как и свободой своего брата, но не торгую ею. Я не поддамся никакому шантажу. Чистая совесть для меня дороже бытового благополучия. Я родился в России. Это моя страна, и я должен оставаться в ней, как бы ни было тяжело здесь и легко на Западе. Сколько смогу, я буду и впредь защищать тех, чьи права так грубо попираются в нашей стране. Это мой ответ. Я остаюсь".
  После этого Александр ПОДРАБИНЕК добавил, что он согласится уехать лишь в том случае, если его об этом попросит Кирилл.
  7 декабря заявление "Шантаж КГБ" сделал Кирилл ПОДРАБИНЕК:
  "1. КГБ применяет метод заложничества, причем шантажирует в основном моего брата Александра, а я - заложник.
  2. Противоправна и сама постановка вопроса - "уезжайте, не то посадим". Если человек совершил преступление, его надо судить. Однако в данном случае КГБ не хочет устраивать новый политический процесс, а предпочитает отослать нас за границу. КГБ применил хорошо рассчитанный прием - воспользоваться неразрешимостью ситуации с заложником. Весь этот шантаж - очевидное следствие той общественной позиции, которую занимает наша семья. Если кто-либо из нас троих будет арестован и ему будет предъявлено какое угодно обвинение, то это можно будет рассматривать только как месть со стороны КГБ, а не как требование правосудия".
  12 декабря Кирилл ПОДРАБИНЕК сообщил БЕЛОВУ, что он решил уехать. БЕЛОВ ответил, что Кирилл может подавать документы, и в тот же день Кирилл это сделал.
   14 декабря Кирилл ПОДРАБИНЕК дополнил свое предыдущее заявление: "12 декабря я позвонил в КГБ следователю Белову. Мне был разрешен отъезд за границу, о возможности уехать только с братом речи не было. Означает ли это, что КГБ отказался от системы заложничества и действительно позволит мне уехать? В ближайшем будущем это станет ясно.
  Рассматривая все обстоятельства и опасаясь за свою жизнь (см. Хр.47 - Хр. ), я принял решение уехать".
  27 декабря органы милиции в г. Электростали (Московская обл.) предъявили Кириллу ПОДРАБИНЕКУ обвинение по ст. 218 УК РСФСР ("Незаконное... хранение... оружия, боевых припасов..."). Кирилл отказался подписать протокол. Следователь РАЦЫГИН взял у него подписку о невыезде, однако сказал, что до середины января Кирилл ему не понадобится и в Москву, если ему надо, он может ездить. Когда Кирилл вышел из электростальской милиции, у дверей его встретил приехавший из Москвы БЕЛОВ. Он сказал, что условие отъезда Кирилла остается прежним, и дал ему срок три дня, чтобы уговорить брата согласиться на отъезд. С этого дня за Кириллом ПОДРАБИНЕКОМ начали ходить по пятам сотрудники КГБ. Под таким же "конвоем" с 10 октября находился и Александр ПОДРАБИНЕК (см. ниже).
  В этот же день 22 москвича сделали заявление: "...Желая заставить Александра Подрабинека покинуть страну, КГБ неприкрыто шантажирует его судьбой брата. Метод заложничества, использовавшийся до сих пор лишь безответственными преступниками-террористами, в данном случае берется на вооружение должностными лицами могущественного государства. Этот шантаж наглядно демонстрирует и цену обвинения, предъявленного Кириллу Подрабинеку. Мы призываем соотечественников и мировую общественность протестовать против использования заложничества, беспрецедентного в практике цивилизованных государств. Мы призываем соотечественников и мировую общественность внимательно следить за судьбой семьи Подрабинеков".
  26 декабря Кирилл ПОДРАБИНЕК сделал заявление "Государственный терроризм": "Итак, КГБ прибег к залогу. Мой брат Александр сделал заявление для прессы о том, то он уезжать не желает, однако уедет, если я так потребую. Требовать этого я ни при каких обстоятельствах от Александра не буду. Во-первых, это бы означало стать слепым орудием шантажа в руках КГБ, использовать сделанную ими ситуацию ради себя. Во-вторых, о таком не только требовать, но даже и просить для меня невозможно. Однако я решил действовать до конца и добиваться разрешения на выезд".
  29 декабря вечером Кирилл ПОДРАБИНЕК был арестован. В день ареста он объявил голодовку. Через несколько дней его из Электростали перевели в Москву - в следственный изолятор МВД на ул. Матросская Тишина.
  Первый отклик на арест Кирилла - краткая статья В. НЕКИПЕЛОВА "Рождественский "подвиг" КГБ": "Арест Кирилла Подрабинека - намеренная демонстративная месть, ибо власти сознают, что наносят этим тяжелейший удар как Александру Подрабинеку (вот, ты не принял нашего предложения!), так и его отцу (а ты не склонил сыновей к компромиссу!)".
  1 января письмо с протестом против ареста К. ПОДРАБИНЕКА послал в Прокуратуру РСФСР Евгений НИКОЛАЕВ (о нем см. в разделе "В психиатрических больницах").
   4 января Александр и П.А. ПОДРАБИНЕКИ обратились к БЕЛОВУ с просьбой о свидании с Кириллом. В свидании БЕЛОВ отказал, но обещал передать Кириллу их записку - "если не будет возражений со стороны следователя". В записке Александр и отец спрашивали Кирилла: "Согласен ли ты уехать, если не будет необходимости просить об этом Александра". В тот же день в половине двенадцатого ночи в Электросталь к П.А. ПОДРАБИНЕКУ приехал БЕЛОВ. Он сообщил, что следователь "не разрешил" передать Кириллу записку, но если Александр в течение трех дней подаст документы на выезд, то все трое могут уехать из СССР, в противном случае Александр тоже будет арестован. Он предложил П.А. ПОДРАБИНЕКУ поехать тотчас же в Москву и уговорить Александра. БЕЛОВ даже подвез П.А. ПОДРАБИНЕКА в Москву на своей машине.
  5 января Александр ПОДРАБИНЕК обратился с открытым письмом к организации "Международная амнистия" и призвал ее выступить в защиту Кирилла.
  9 января Александр ПОДРАБИНЕК позвонил БЕЛОВУ. На вопрос БЕЛОВА, намерен ли он уезжать, Александр ответил, что он может решить этот вопрос только совместно с братом.
  15 января Христианский комитет защиты прав верующих в СССР обратился "к мировой христианской общественности" с призывом выступить в защиту Кирилла ПОДРАБИНЕКА и с осуждением политики заложничества.
  В начале февраля ПОДРАБИНЕКИ были вызваны в Электросталь на допрос по делу Кирилла. Пинхос Абрамович ответил на вопросы о Кирилле, но протокол подписать отказался. Александр отказался отвечать, заявив, что дело инспирировано КГБ и ведется с нарушением норм УПК.
  Предварительное следствие по делу Кирилла ПОДРАБИНЕКА кончилось в феврале.
  (ХТС, Љ 48, 15 марта 1978 г.).
  
  Я намеренно начал историю заложничества с изложения в ХТС. Сейчас, через десятилетия, можно бесконечно анализировать происшедшее с разных точек зрения. Вспоминать и забывать подробности, мысленно поддерживать или осуждать поступки действующих лиц, суживать или расширять спектр сталкивающихся мнений. Предавать забвению собственные побуждения и мотивы. Или, напротив, приписывать несуществующие мотивы другим. Время и великий нивелир, и великий обманщик. Когда мы заинтересованы в оценке себя самих, в оценке других.
  Думаю, история заложничества останется в фактах и заявлениях, зафиксированных в ХТС. Если история вообще пожелает сохранить такой эпизод. Все же обращусь к личной интерпретации тех событий. Я воспоминания пишу, а не работу по истории.
  Несколько успокоившись за три с лишним десятка лет, на прошлое "я смотрю добрей и безнадежней". Мне чудится, будто некий рок родом из античности сплел тугую веревку. И неумолимо тянул ею меня и брата к назначенному финалу. На веревке несколько узелков. Распутай мы их тогда, все могло бы произойти немного иначе. Рок роком, а человека из событий устранять негоже.
  Узелок первый. Итак, 1 декабря 1977 года папе и мне КГБ поставил ультиматум: уезжайте за границу, иначе посадим. Вечером, выловив брата Александра на улице, КГБ повторил ультиматум и для него. Присоединив условие: уехать могут только все трое, оптом, никакой розницы. Было ли добавочное условие сочиненной на ходу импровизацией или давней заготовкой, неизвестно. Вечером следующего дня мы с Сашей встретились на квартире Дмитрия Леонтьева. Состоялся лаконичный разговор. Привожу его по папиным мемуарам.
  "Саша: Ты знаешь условие? Мы должны ехать вместе.
  Кирилл: Ты едешь?
  Саша: Нет. А ты?
  Кирилл: Вопрос бессмысленный, раз ты не едешь, не могу уехать и я.
  Саша: А ты хотел бы уехать?
  Кирилл: После твоего ответа мое желание остается сугубо личным моим делом, и делиться им с тобой я не буду".
  Разговаривать больше стало не о чем, я уехал. Если бы Александр не заявил в самом начале свое решительное "нет"! Ответил хотя бы "я уезжать не хочу, но давай все обсудим". Мы могли бы поговорить по-братски. Выяснить наши точки зрения, объясниться, найти компромиссы. Или, хотя бы, договориться о намерениях, ближайших действиях. Своим "нет" брат отрезал пути к диалогу. Проявив ко мне великое недоверие. Возможно, ему думалось, будто я стану просить его уехать, ставить ультиматум, взывать к чувствам. Если так - то плохо же он меня знал! В свою очередь, окажись я мудрее, продолжил бы разговор. Даже ради самого Александра. Но я был молод, упрям и тоже самолюбив.
  Меня не раз потом спрашивали, хочу ли я уехать. Я уклонялся от ответов. Иногда в форме "смотря по обстоятельствам, там видно будет". Я не желал давить на брата. Но и давать ему индульгенцию не собирался. Да я и сам толком не знал! Все дело в цене, желания меняются с обстоятельствами. Откровеннее всего я был с отцом. Но и с ним не договаривал до конца. Уж если я щадил брата, то, тем более, должен щадить родителя. Отец находился в самом трудном положении, вынужденный делать выбор между двумя сыновьями. Папа меня поддерживал, подвергая брата жестокой критике. Я, как мог, сдерживал отца, призывая не давить на Сашу. Пусть его совесть будет ему судьей. Папу такие рассуждения мало устраивали. Он уже видел меня в уголовном лагере и новое на меня покушение. Мы трое не только носим одну фамилию, но и во многом похожи. Теперь уже были... Папа двенадцать лет тому назад умер.
  Существовало еще одно обстоятельство, которое я в разговорах тщательно обходил. Жена Люба отказалась уезжать со мной и сыном вместе даже гипотетически. Мол, поедешь один, устроишься, а мы к тебе приедем. Я хорошо понимал, что, уехав, расстаюсь с семьей навсегда. Главное, никогда больше не увижу сына, так мало побывшего со мной. Лагерь оставлял шанс, эмиграция - никакого. Так тогда казалось.
  Узелок второй. 6 декабря Александр на пресс-конференции в квартире А.Д. Сахарова сделал заявление. Во вводной его части сообщил о шантаже КГБ и ситуации заложничества. В резолютивной части категорически отказался уезжать - "я остаюсь". Заявление многим очень понравилось, особенно корреспондентам. Звучало по "голосам". Действительно, заявление яркое, громкое. На мой вкус, поменьше бы пафоса, слов о бедной и страдающей стране. Но о вкусах не спорят. По моему разумению, и КГБ вполне хватило бы нечто краткое, в духе "уезжать не собираюсь, и не просите" . В конце концов, само КГБ не требовало публичного ответа. Заявление замечательное, согласен. После такого вызова КГБ отступить не могло, не теряя лица. Точнее, физиономии, весьма расплывчатой. Недаром КГБ все время хочется именовать в среднем роде, вопреки правилам речи.
  По-настоящему пагубными оказались дополнительные слова Александра, что он "согласится уехать лишь в том случае, если его об этом попросит Кирилл". Тем самым окончательно затягивалась петля на моей шее, да и на его собственной. Дополнение не соответствовало всему заявлению не только стилистически, но и по смыслу. Уж если категорически отказываешься уезжать, то при чем тут Кирилл? Если принимаешь во внимание возможную просьбу брата, то какое же это "я остаюсь"?
  В мемуарах Александра ("Диссиденты") есть любопытный пассаж. Он пишет: "Кирилл стал заложником не тогда, когда КГБ объявило, что я могу решать за него его участь, а когда он с этим согласился". Когда, где, каким образом я согласился? Ерунда какая-то... По-настоящему я стал заложником именно тогда, когда брат поставил возможность своего отъезда в зависимость от моей возможной просьбы. Тем самым Александр дополнительно заинтересовал КГБ оказывать на меня максимальное давление. Дабы один упрямец наконец попросил другого упрямца, и тот согласился уехать.
  Продолжу заочную полемику. Пора высказаться, уж если ранее не удалось. Александр в своих мемуарах оценивает свои дополнительные слова на пресс-конференции как кратковременную слабость, малодушие. Так получается в его системе координат. Я же вижу все несколько иначе. Та недолгая "слабость" Александра делает ему честь. "Малодушие" свидетельствует о внезапном, искреннем движении души. На краткое время его собственные интересы, шантаж КГБ, чужие мнения отступили. Важнее оказался брат. Хочется так думать. Саша объясняет свое "дополнение" как уступку давлению окружающих, родных. Жаль, если в этом все дело. И потом, каких родных? Множественное число здесь совершенно неуместно. Давление мог оказывать отец, я старательно отмалчивался. И о каком давлении окружающих может идти речь? С момента объявления ультиматума до пресс-конференции прошло всего пять дней. Диссидентское сообщество не только не могло разобраться в ситуации, но даже о самой ситуации не знало. Знал узкий круг людей, включая друзей Александра, его поддерживающих.
  Сашина форма уступки "если он об этом попросит" крайне неудачна. Порядочные люди о таком не просят. Фатальная ошибка - те, заключительные, слова на пресс-конференции. Свою "уступку" Александру следовало сделать тогда вечером, у Леонтьева. Но такова природа ошибок: совершив одну, делаешь и другую. Впрочем, как брат пишет в мемуарах, он со своим малодушием быстро справился.
  Разумеется, нам было бы лучше согласовывать наши выступления. Или сделать совместное заявление. Все-таки приличнее бы выглядело. А то получилась публичная дуэль.
  Узелок третий. Как отмечает ХТС, "вокруг нравственной проблемы, возникшей в результате ультиматума-шантажа КГБ, возникло много тяжелых споров". Действительно, диссидентское сообщество разделилось на "Монтекки" и "Капулетти". Герцога у нас не было, и чумой никто не грозился. Условно разделю мнения на те, что в поддержку Александра, и другие - в поддержку меня . Условно, поскольку формы поддержки различались, и промежуточные состояния имелись. О многих мнениях известно мне с чужих слов. Например, меня поддержали Андрей Сахаров и Елена Боннер. Александра поддержала Татьяна Великанова. Так следует из папиных мемуаров. Отец и Ирина Каплун предприняли сбор подписей под письмом с кратким изложением истории заложничества. Многие, в принципе соглашаясь с заявлением, его не подписали, не желая вносить дополнительный раскол в демократическое движение. Иные отговаривались неясностью ситуации. Другие, как Арина Гинзбург, руководствовались личным отношением к Александру. Без колебаний присоединились к заявлению писатели Александр Зиновьев и Георгий Владимов. Но по разным основаниям. Всех подробностей со сбором подписей не знаю, уже сидел. Сам текст заявления мне не известен.
  В своих мемуарах Александр пишет, что только три человека выказали ему свою поддержку ясно и недвусмысленно: Татьяна Осипова, Игорь Шафаревич и Александр Солженицын. Татьяна при всех заявила, что позицию Александра полностью разделяет, и на его месте поступила бы так же, "решила идти до конца". Нечто вроде такого места судьба ей предоставила. Татьяну Осипову в 1981 году приговорили к пяти годам заключения и пяти годам ссылки. Далее цитирую папины мемуары. "Увы, судьба ей уготовила испытание, которого она не выдержала. Муж ее, Ваня Ковалев, в тюрьме сломался, в разрешенной переписке объясняя Тане, что приносит себя в жертву ей, и склонял на уступки КГБ. Она, в свою очередь, заботясь о нем, сострадая ему, вняла его советам. Они вышли с обязательством вести себя смирно". Иван признался в своем лагерном сотрудничестве с КГБ. По освобождении супруги сразу же уехали за границу.
  О националисте и антисемите Шафаревиче и писать не хочется. Есть на чье мнение ссылаться...
  Александр Солженицын, будучи к тому времени уже за границей, прислал брату Александру большое письмо, в котором одобрял его решение остаться в стране. Привожу отрывок из мемуаров Александра.
  "Письмо Солженицына очень поддержало меня. Но мало кто решился бы дать такой совет: выбрать не вольный Запад, а тюремный Восток.
  Забегая вперед, скажу, что Солженицына потом мучила совесть за то его письмо. Вернувшись в 1994 году из эмиграции в Москву, он через несколько дней позвонил мне и, сокрушаясь, говорил, что очень переживал за свой совет, что его много лет мучила совесть, потому что он как бы подтолкнул меня в лагерь. Я возразил ему, что все было бы так же и без его письма, но он в свое время очень укрепил мой дух, и я ему за это был и остаюсь благодарен. Все действительно так и было. Александр Исаевич это, конечно, понимал, но ведь совесть - явление иррациональное, ее укоры объяснениям не поддаются".
  Поступок Солженицына сомнителен не только из-за подталкивания в лагерь брата. Вряд ли Александр Исаевич имел точную информацию о ситуации с заложничеством и отдавал себе отчет о последствиях своего одобрения. Поддержкой Александра он и меня подталкивал в лагерь. Кажется, это ему и в голову не пришло. В принципе, находясь в безопасном далёко, нельзя давать подобные советы. Как нельзя, будучи на воле, давать советы такого рода заключенному. Диссиденты, поддерживавшие брата, имели на то право. Им самим грозила тюрьма. Но не Солженицыну. Не знаю, насколько иррациональна совесть. Но укоры совести объяснениям поддаются. Если вглядеться в свои поступки.
  Поддержали Александра и его друзья по Рабочей комиссии Ирина Гривнина и Вячеслав Бахмин. Ирина Гривнина сама мне говорила: "Надо оставаться в этой несчастной стране, помогать другим". Ирину Гривнину арестовали в 1980 году. Она получила пять лет ссылки и, освободившись в 1985 году, сразу же уехала за границу.
  Сурово молчал Бахмин. В моем присутствии. Но и он как-то вымолвил: "Надо оставаться". Вячеслав Бахмин был арестован в 1980 году, получил три года лагерей. В конце третьего срока ему добавили еще год, освободился Бахмин в 1984-м. В 1985 году был обвинен в злостном хулиганстве и приговорен к трем годам лишения свободы. Но кассационная инстанция переквалифицировала обвинение на более мягкое, назначив наказание в виде полугода исправительных работ по месту службы. Бахмина освободили. Он выдал КГБ обязательство вести себя смирно и не заниматься политической деятельностью.
  Александр разорвал с ним после этого все отношения. А ведь считал его лучшим другом. Даже сказал как-то о Славе, уязвив отца и меня: "Вот кто мой настоящий брат". Да, родственников надо выбирать себе осторожно...
  Безоговорочно поддержали меня Ирина Каплун и ее муж Владимир Борисов. Ирина Каплун погибла в автомобильной катастрофе в 1980 году. В том же году Владимир Борисов уехал за границу.
  Сам Александр был арестован в 1978 году и приговорен к пяти годам ссылки (по ст. 190-прим - распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй). В 1980 году, находясь в якутской ссылке, вновь арестован и по той же статье приговорен к трем с половиной годам заключения на общем режиме. Освободился в декабре 1983-го. В начале 1984 года подумывал об отъезде, разговаривал со мной на эту тему.
  Важно не только, что мы делаем, но и как мы это делаем и что при этом говорим. Мне есть, в чем себя упрекнуть. Честнее было бы не служить в армии. Следовало признать пистолет своим и заявить о своем праве на самозащиту. Но, по крайней мере, я не говорил громких слов.
  Ведь что получается. Вот "пламенная" диссидентка с громкими речами, уже в перестроечные годы призывавшая всех на баррикады, дабы послужить делу свободы. А сама, находясь в "спецпсихушке" в советское время, подписала какую-то бумагу. То ли покаяние, то ли обещание вести себя смирно. Я нисколько ее не осуждаю - за бумагу. "Спецпсихушка" в советское время для политзаключенного - самое страшное место ГУЛАГа. Разве только "красная" крытая (специальная тюрьма) с ней сравнится. И то я бы предпочел крытую. В конце концов, отказ от борьбы - личное дело каждого. Дело его совести. Только не надо забывать о компромиссе, держать его в тайне, демонстрируя на людях непоколебимую стойкость. И не надо "хлестаться". Меньше громких слов!
  Вот известнейший писатель. Писатель советский - был членом Союза писателей СССР, печатался в советских изданиях ("Новый мир", "Литературная газета"). Да и ладно бы... Но, оказавшись за границей, сразу же публикует "Жить не по лжи", обращая такой призыв к своим вчерашним соотечественникам. В числе прочего полагая, что честный человек "не подпишется и не купит в рознице такую газету или журнал, где информация искажается, первосущные факты скрываются". Можно подумать, что не все советские газеты и журналы были таковыми! За исключением разве что "Мурзилки" и "Садовода-любителя". Получается, покупать газету или журнал нельзя, а публиковаться в них можно. И при этом быть членом Союза писателей СССР - добровольной общественной творческой организации, объединяющей профессиональных литераторов Советского Союза, участвующих своим творчеством в борьбе за построение коммунизма - как следует из многочисленных редакций устава. Если уж призываешь других к праведности, выскажись о своем недавнем житии.
  А со Славой Бахминым я отношений не порывал, хотя и не дружил. При редких встречах здороваюсь, готов поддержать беседу. Ныне покойный Леонард Терновский, тоже член Рабочей комиссии, поддерживал моего брата. Вышел на свободу, подписав какую-то бумагу. По освобождении мы оба оказались в Покрове Владимирской области, за "101-м километром". Леонард заходил в гости, мы играли в шахматы. Множество политзеков некогда, уступив давлению КГБ, письменно обязались вести себя смирно или попросили о помиловании. Даже просто написали несколько, ни к чему не обязывающих вроде бы, строк. Я высоко ставлю ничего не подписавших. Но и пошедших на компромисс не берусь осуждать. Здесь уместно только чувство сожаления. Особенно если подписавший демонстрировал некогда стойкость и бескомпромиссность. И вел высокие речи.
  Итак, 12 декабря я подал документы на выезд. Мной руководили два желания. Во-первых, отцепиться от колесницы Александра, решать свою судьбу по возможности самостоятельно. Во-вторых, прием документов на выезд, а тем более получение разрешения на него, означали политическую подоплеку всего дела. В своих мемуарах Александр пишет про меня, что, "уже получив выездную визу, он намеревался публично от нее отказаться". Честно говоря, не помню. Очень даже возможно. Какие только планы не строились! При понимании их невозможности . Бессмысленные мечтания, как изящно выразился один монарх.
  Не следует недооценивать врага. Выдать визу и не разрешить уехать КГБ не мог. Тем самым факт заложничества получал бы, так сказать, официальное оформление. Дать уехать мне одному, то есть отступить, КГБ тоже не мог. У конторы оставался единственный выход: предъявить уголовное обвинение, тем самым найдя и законное препятствие для отъезда. Следовало собирать котомку с вещами. Думаю, все это понимали.
  Мне несколько раз предлагали в частном порядке высказать свое мнение о моральной стороне создавшейся ситуации заложничества. Я уклонялся. "Если надо объяснять, то не надо объяснять". Вполне откровенен был только с отцом - семейное дело. Мои оценки папа разделял. Теперь пора объясниться.
  Сам по себе отъезд за границу ничего бесчестного собой не представлял. Только во второй половине года уехали Валентин Турчин, Кронид Любарский, Татьяна Ходорович. 30 ноября уехали супруги Григоренко. Это только те, о ком я помню. Никто ничего плохого про их отъезд не сказал. Возможно, пожалели про себя: "Вот и еще уехали, нас меньше осталось". Печально расставаться с друзьями, скорее всего - навсегда. Наверняка кто-то облегченно вздохнул. Мне, например, совершенно не хотелось бы увидеть престарелого Петра Григорьевича, столько перенесшего, опять в тюрьме или дурдоме. Какими бы соображениями борьбы подобное ни оправдывалось. Безусловно, эмигрировать означало отступить. Уезжали не "за", а "от". Винить ли?
  Диссиденты образовывали сообщество без командиров и подчиненных. Каждый действовал по личной инициативе, совпадение целей и методов создавало единство. Что не исключало значения морального авторитета. Правозащитное движение не армия. Диссиденты не солдаты, связанные круговой порукой, присягой и уставом. Никто не давал никаких обязательств, вступая в борьбу. Никто не вправе винить прекращавших деятельность. Надо испытывать благодарность за всякое сопротивление режиму, а не упрекать за расставание с режимом. Пускай такое расставание есть уступка. Шантаж КГБ начинается вовсе не с официального предупреждения: не перестанете заниматься антисоветской деятельностью - посадим. Уже наличие политических статей в УК есть шантаж, обещание тюрьмы. Само существование советской власти, держащейся подавлением инакомыслия, - сплошной шантаж. А заявления и предложения КГБ, официальные или неформальные, уже мелочи второго порядка. В вопросе отъезда или продолжения сопротивления каждый сам себе судья. При одном безусловном требовании - не предавать. Непозволительно выезжать, в обоих смыслах, за счет других. Некоторые люди совершенно не приспособлены к испытаниям. Зачем же требовать от них сопротивления властям? А если уж они встряли в борьбу, зачем настаивать, мол, идите до конца? Кроме того, и стойкие, храбрые люди устают. Дурно только, если человек проявлял активность лишь в надежде эмигрировать, скрывая в тайне свое желание. Впрочем, человек предполагает, а власть располагает. Иные, в надежде на Запад, оказывались на Востоке. Изредка случалось и наоборот.
  Иногда вспоминая предателей, сдавших уйму народа, вроде Якира, Красина, Шихановича, подумаешь: "Ну почему они вовремя не уехали? Насколько бы лучше и для них, и для других".
  Теперь о заложничестве. Допустим, некая банда удерживает пленного и требует выкупа: не заплатите, худо ему будет. Исходить ли из позиции: переговоров с террористами не веду, уступать давлению не стану, шантажу не поддамся? Да, если исходить из соображений экономических, политических, интересов борьбы и целесообразности. Нет, если считать человека высшей ценностью. Возможно, заложник сам кричит: "Братцы, да не стою я таких денег!" Все равно следует приготовить кошелек. Если хочешь посмотреть когда-то в глаза заложнику. Единственное условие - не жертвовать одним человеком ради другого.
  Пример сложнее. Идет война. Подрыв вражеского эшелона приведет к расстрелу сотни заложников. Тяжелая проблема. Наверное, не стоит ее решать, уютно устроившись в кресле. В мирное время, ничем не рискуя. Замечу только, проблема существует.
  Правозащитники не вели войну на истребление, не стремились к физическому уничтожению советской власти, государства. Не готовили покушения на партийных лидеров, не планировали взорвать "Лубянку". Их борьба велась ненасильственными методами. В первую очередь - словом. И победа их заключалась в моральном превосходстве над противником, в оказании примера словом и делом. Само слово и становилось делом. Пренебрежение моральными принципами означало бы перерождение правозащитного движения, измену делу. Подобное в России мы уже проходили, да и не только в ней. Главная составляющая правозащитного движения - признание ценности человеческой личности, прав и свобод человека. В этом истинный гуманизм, он же и единственный.
  Думаю, брат Александр просто обязан был предоставить мне возможность уехать. В приличной форме, а не "если он этого попросит". Тогда бы уже я взвалил на свои плечи ответственность за нашу судьбу. Выражая согласие на отъезд, жертвуя своими интересами ради брата, Александр не совершил бы ничего бесчестного. Напротив, поступил бы в соответствии с основным императивом правозащитной деятельности. "Я не поддамся никакому шантажу"! Слишком много чести для гэбэшников - оценивать правильность своих поступков по их грязной игре. Допустим, я не люблю овсянку (действительно так). Если КГБ запретит есть кашу, мне что же, ею питаться? Ну съем одну тарелочку, возможно, назло врагам и собственному (не чужому) желудку.
  Заявление Александра от 6 декабря состоит из двух тем. Тема первая: "Я родился в России. Это моя страна, и я должен оставаться в ней, как бы ни было тяжело здесь и легко на Западе". Достойная, мужественная позиция. Если не принимать во внимание положение брата заложника. Тема вторая: "Я не поддамся никакому шантажу". Обе темы в тексте заявления перемешались, эмоциональный напор не дает возможности сразу темы разделить и оценить по отдельности. В этом-то и беда громких слов, они затемняют суть.
  В своем заявлении "Государственный терроризм" от 26 декабря я имел право сказать, что не желаю стать слепым орудием шантажа в руках КГБ, использовать созданную ими ситуацию ради себя. Мог себе позволить исходить из шантажа гэбэшников и противодействовать им. Мог доставить себе удовольствие съесть ненавистную овсянку (сколько потом мне ее досталось, и в отнюдь не фигуральном смысле). Но, принимая во внимание расчеты КГБ, я не вредил брату.
  Первичны отношения между приличными людьми, противодействие гэбэшникам - вторично. Иное означает иногда маленькое поражение КГБ, но существенную победу советской власти. Так мне думается.
  Я уже сидел, когда по просьбе отца и брата Белов (гэбэшник, куратор нашего дела) обещал передать их записку мне в тюрьму. Ориентируюсь здесь на текст ХТС. В записке спрашивалось: "Согласен ли ты уехать, если не будет необходимости просить об этом Александра?" Записки я не получил. А если бы дошла, и я изъявил согласие? Означало бы это новое "малодушие" брата и его согласие на отъезд? Или позиция Александра не изменилась, а мой ответ определил бы только мою позицию? Не знаю.
  Со дня ареста я объявил голодовку. Во снах меня преследовал навязчивый сюжет. Захожу в ресторан и заказываю множество блюд. Только собираюсь поесть, официантка снова складывает все на поднос: "Вам не положено, у вас голодовка!" Я просыпался...
  Посетив меня в очередной раз, гэбэшный куратор (другой, не Белов) заявил: "Да бросайте вы эту ненужную голодовку. Соглашайтесь на отъезд, напишите брату. И через две недели все рестораны Парижа к вашим услугам!" Соблазн был велик. Главная моя добродетель - упрямство, оно же и порок . Я отказался. Кстати, как сообщил Белов отцу, выездную визу мне дали.
  Наверное, я перегрузил свои воспоминания историей заложничества. К сожалению, ни я, ни брат в своих заявлениях не дали моральной оценки ситуации. Пускай кратко, всего несколькими фразами, но четко. Это помогло бы диссидентскому сообществу яснее увидеть проблему. Следовательно, послужило бы к его пользе.
  Наконец расстаюсь с узелками. Хватит их распутывать. Заложничество придумано не вчера и не завтра кончится. Пора собираться в дорогу. Вперед, читатель, нас ждет тюрьма!
  Наша история наделала достаточно много шуму. Как результат, у нас объявились в США родственники! Стали приходить телеграммы и письма. Оказывается, еще в XIX веке семья Подрабинеков из Вильно разделилась. Кто-то эмигрировал в Америку, изменив фамилию Подрабинек на американский лад - Робисон (сын раввина). Наш предок остался в России. Семейство Робисонов сильно разрослось, в основном в США. Но отдельные представители обосновались и в Латинской Америке. Наши родственники, рассеянные по всей территории США, люди различных профессий, приглашали к себе. И выражали нам поддержку. Не только в письмах. Человек 200 клана съехались в Вашингтоне и провели перед Капитолием демонстрацию в защиту братьев Подрабинеков. Позже, когда мы оба уже сидели, в Москву приехал Дэвид Робисон. Представители семей собрались на совещание и решили послать в СССР своего делегата. Выбрали самого-самого - опытного, закаленного, находчивого. "Такой хороший и наивный человек!" - сказал о нем папа.
  В тюрьме я несколько раз получал от отца переводы посланий американских родственников. Особенно хороши были письма Элизабет Робисон-Тоу, восьмидесятилетней учительницы. Незатейливые, но исполненные доброты и юмора рассказы об учениках и домашних событиях, зарисовки природы. С благодарностью их вспоминаю.
  В Старом Свете тоже оказывалась поддержка. Помню, в 1996 году, после очередной демонстрации в защиту Виктора Орехова, несколько человек поехали домой к его жене Надежде. Виктор отбывал новый срок по надуманному обвинению. Решили навестить Надежду двое членов "ДС", активно защищавших Орехова, папа и я. К нам присоединился журналист, соотечественник, проживавший в Париже. Приезжаем, здороваемся, беседуем. Я с Надеждой на "ты", папу она величает Пинхосом Абрамовичем. Наконец журналист сообразил и вымолвил:
  - Так вы Подрабинеки?
  - Ну да!
  - А я Виктор Файнберг! Помню, когда-то участвовал в парижской демонстрации. Стоял с плакатом в вашу защиту, рядом с Кон-Бендитом. Ему еще от полиции досталось.
  Наконец-то встретились! Виктор Файнберг - бывший политзаключенный. Участник знаменитой демонстрации на Красной площади в 1968 году в связи с чехословацкими событиями. В 1974 году Файнберг эмигрировал.
  27 декабря мне предъявили обвинение по части 1 статьи 218 УК - хранение огнестрельного оружия. Следователь Рацыгин взял подписку о невыезде, но разрешил ездить в Москву. На выходе из ОВД, на крылечке, меня поджидал куратор Белов. Он сообщил, что условие остается прежним: я могу уехать за границу, но только вместе с братом. Срок его уговорить - три дня. Мысленно послав Белова куда следует, отправился домой. Не знаю, по какому адресу отправился Белов, но за мной увязались его представители - топтуны. Машины, бригада гэбэшников - все как полагается при плотной слежке. В моем положении это говорило об одном - близок арест. Следовало торопиться, остались некоторые дела. Не откладывая их в долгий ящик, поехал в Москву.
  Тот декабрь был вьюжным. Такой и запомнилась Москва. Серое ночное небо. Ветер, набирающий силу в проходных дворах. От уличных фонарей тени становились то длиннее, то короче. И за спиной крались тени, смутные, неотвязные силуэты. Судьба преследует нас, или мы преследуем судьбу? Зимний ветер доносил грозное дыхание тюрьмы.
  В Москве встретился с друзьями и братом. Пока разговаривал с Александром, наши топтуны разделились на две партии. И затеяли игру в снежки. Возвращался домой уже поздно. В пустом вагоне электрички кроме меня и нескольких пассажиров расположилось шестеро гэбэшников.
  В Электростали на привокзальной площади встретил Петра А., своего бывшего одноклассника. Он возвращался с работы. Пошли вместе по пустынным улицам. Следующие за нами шестеро типов явно Петра обеспокоили, он постоянно оглядывался. "Не волнуйся, - сказал ему, - это гэбэшники за мной ходят". Кажется, мои слова его не успокоили. Скорее наоборот.
  Следующий день посвятил прогулкам с сыном и встрече с отцом. Следовало окончательно утвердить шифр в предстоящей переписке. 29-го вечером пошел на переговорный пункт позвонить в Москву. На выходе из переговорного пункта меня задержали и отвезли в КПЗ.
  Глава 5. На общем режиме
  Мне стало нехорошо. Сказалось нервное напряжение последних дней и недавно перенесенный миокардит. Сердце работало совершенно неправильно. Менты вызвали "скорую". Те что-то вкололи и уехали. Лучше не становилось. Не будь я под присмотром КГБ, вряд ли менты очень переживали бы о моем здоровье. На этот раз опять вызвали "скорую", и меня отвезли в городскую больницу. Расположился барином, один в палате. Правда, с подселенцем, конвойным ментом. Другой мент - в коридоре. На следующий день охрана сменилась, и в палате оказался спокойный пожилой милиционер. Он явно мне сочувствовал, и мы мирно беседовали.
  Вечером в окно ударился снежок. Вскарабкался на подоконник. По колено в сугробе рядом с елочкой стоял отец. Побеседовали жестами. Сообщил о голодовке. В ответ увидел, мол, об аресте и голодовке уже известно, "голоса" передают. Наконец, минут через десять, милиционер вымолвил: "Ну хватит, Кирилл, поговорили". В следующий вечер - опять снежок в стекло. Разговора не получилось, не дала новая ментовская смена.
  То ли 1-го, то ли 2-го числа меня отвезли в ОВД, вскоре посадили в "воронок" и повезли в Москву. Стоял чудесный зимний день. Мороз и солнце.
  Пока катит "автозак", позволю себе лирическое отступление. Воспользовавшись кое-где своими прошлыми публикациям. Речь пойдет о тюрьме той, тридцатилетней, давности. Тюрьма меняется. Меняется и быт, и некоторые прописные правила. Но кроме формальных тюремных правил, простых правил общежития, существуют и другие. Это общие устойчивые арестантские правила, принципы, определяющие дух тюремной жизни, а не только ее букву. Не поняв и не приняв их, нельзя стать настоящим арестантом. Они плохо формализуются на вербальном уровне. Конечно, можно составить некий ряд положений. Например, с приличного зека спрашивается не только за то, что он сделал, но и за то, чего он не сделал. Или: если за человеком не известно плохого - значит, он человек приличный. Но как важен контекст в тюремной жизни! В тюрьме, как нигде, человек - это звучит гордо. Неподготовленный сиделец легко попал бы в непонятку, лишь поверхностно усвоив две вышеизложенные максимы. Кто приличный зек, как его определить? Быстрее и глубже вникнуть в суть тюремной жизни и есть задача первостепенной важности для первоходочника.
  Итак, приехали, "Матросская тишина". Ворота открываются... На них не написано "оставь надежду всяк сюда входящий". И зря, очень хорошее напоминание. Для выбора сильной позиции полезно себе сказать: "Я уже умер для воли, тюрьма - мой дом". И тогда умерший может воскреснуть. Я не Вергилий. Но, наверное, каждый сотый наш соотечественник - посетитель ада: сидел, сидит или будет сидеть.
  С чего начинается тюрьма? С запаха. Чем пахнет тюрьма? Махорочным дымом, жженой газетой, потом, ветхим матрасом (100 человек на нем умерло!), ржавыми решетками, сырым цементом, известкой, всепроникающей затхлостью. Единственный, неповторимый, памятный до боли запах. Через много-много лет я вновь посетил "Матросскую тишину", уже защитником по уголовному делу. Кабинеты следственных действий далеки от тюремных камер. Но запах тюрьмы добрался до меня и ударил в душу.
  Поместили меня в камеру Љ 224, для голодающих. В советские времена разделение по режимам строго соблюдалось. Исключения случались для голодающих или на больничке. В нашей камере находилось несколько человек. Из них двое ранее сидевших. В разговорах проскальзывала небесполезная информация о лагерях. Замкнутое пространство предрасполагает к конфликтам. С одной стороны, хронический голод повышает раздражительность. С другой стороны , голодающие обессилены и вялы. Серьезных стычек не было.
  Кстати о конфликтах. В тюрьме жесткие, иногда жестокие порядки. Но оправданные. Тюремное сообщество долгое время вырабатывало правила, необходимые для выживания заключенных в экстремальных условиях - голода, холода, репрессий администрации, произвола тюремщиков. Именно враждебность администрации в первую очередь мобилизует тюремное сообщество на выработку и соблюдение арестантских принципов. В этом залог выживания самих зеков. Произвол, беспредел, тем более немотивированное коллективное насилие в тюрьме караются. Просто так в тюрьме никого не тронут. Соблюдай правила, и все будет путем. Что, естественно, не отменяет необходимости постоять за себя в случае частных, индивидуальных конфликтов.
  Все приличные арестанты в тюрьме имеют равные права (кстати, и обязанности). Но и "неприличные" арестанты имеют некоторые права, и произвол по отношению к ним не допускается. Разумеется, хватает и отступлений от общих правил. Но все же они составляют каркас тюремной архитектуры. Недостаточная прочность каркаса или, напротив, излишняя консервативность правил грозит обвалом. В виде лагерных войн, появления множества "красных" (контролируемых администрацией) зон.
  Два существенных момента. Чем больше жизненный опыт зеков, чем больше они сидели, тем крепче в тюрьме правила. Беспредела больше всего у малосрочников и на малолетке. Второй момент - размеры жизненной территории. В лагере больше возможностей разойтись, чем в камере. Легче найти оружие, какую-нибудь заточку, что является сдерживающим фактором. Если один и тот же контингент из лагеря перевести в "крытую", конфликтов, междоусобиц станет больше. При прочих, допустим, равных условиях. Привычка соблюдать арестантские правила, эти нормы тюремной морали, накладывает отпечаток на сидевших. На воле, для обывателя, никогда не сидевшие отморозки опаснее матерых рецидивистов. Тюрьма и воля - сообщающиеся сосуды, обменивающиеся между собой людьми, традициями, культурой. Не стоит идеализировать тюремный мир, но кое-что из него позаимствовать для воли полезно.
  При голодовке самые трудные первые четыре - шесть дней. Затем чувство голода притупляется. Организм, словно сообразив, что пищи больше не предвидится, перестает столь яростно ее требовать. Включаются древние механизмы выживания, организм перестраивается на иной лад. Положение голодающего приближается к состоянию больного. Действительно, животные (особенно хищники) и человек при болезнях экономят энергию. Поиски корма приводили бы к напрасной ее трате. Поэтому и голод, повелевающий пищу искать, мучает немного меньше.
  Принудительно кормить начали на седьмые сутки. Несколько ментов крепко держат, фельдшер лезет в рот с зондом. Процедура мучительная, и зубы могут поломать. Вскоре пошли на взаимные уступки. Ментам в лом со мной возиться, а самому зонд глотать легче. Скоро я наловчился его глотать как пилюлю, подобно всем голодающим. Что делать, вся жизнь и умирание - компромисс... Но и глотание зонда происходило лишь при контрольных посещениях начальства. Обычно фельдшер просто предлагал выпить из миски калорийного пойла. Состоящего из бульона, манной каши, сахара, соли, редких волокон мяса, масла и еще бог весть чего. Ничего вкуснее этой отвратительной бурды я в жизни не ел. Не считая черного хлеба с солью в ШИЗО (штрафных изоляторах) и карцерах. Кормили раз в день, вечером. Минут через пятнадцать после приема миски по телу разливается тепло. Начинается с вечно зябнущих ног. Еще немного, и погружаешься в благостное состояние. Часа через два оно проходит. Регулярное, но недостаточное питание разжигает аппетит, обостряет чувство голода. Желудок требует наполнения, твердой пищи.
  Однажды при походе в баню мы ухитрились достать сильно заплесневевшую буханку черного хлеба. Которую и съели по возвращении в камеру, без зазрения совести. И без последствий для желудка. Нормальному человеку та плесень, верно, дорого обошлась бы.
  У ментов разжиться чем-нибудь не удавалось. На дверь и кормушку камеры дополнительно навешивались висячие замки. Ключи - у дежурного офицера.
  Нет худа без добра. Через месяц голодовки у меня полностью сошла бородавка с пальца руки. Организм поглотил ее как ненужный элемент. Эффективный метод сведения бородавок, очень рекомендую.
  День начинался с гимна Советского Союза из радиоточки. Я сидел под эту музыку в тюрьме и сейчас при ее звучании вставать не собираюсь. До вечерней "шлюмки" (миски) далеко, чем заниматься? Спать и читать. Я не отказывался от умственной пищи, а книги нам выдавали. Но странное дело. Вот, например, молодой здоровый парень в обычной камере. И ларек у него есть, и передачи. На чем останавливается его взгляд в книгах? Правильно, на сценах любви и секса. Недаром говорят: кто о чем - а вшивый о бане . Внимание голодающего всегда чутко к теме пищи. Читаешь книгу, и невольно пристальный интерес вызывают описания еды, пиров, обедов. При голодовке, по пословице: "жить будешь, а ... нет". Настоящего голодающего сексуальные фантазии не посещают, только гастрономические.
  Иногда мы выходили на прогулки. Представляя собой, наверное, жалкое зрелище. Зима, холодно, и бледные доходяги. Впрочем, кардинального истощения не наступало, мы не работали. Позже я видел настоящих доходяг. На лагерной больничке, куда они попадали от непосильной работы и скудного питания. Как в фильмах о фашистских концлагерях, живые скелеты, видны черепные швы.
  При сухощавом телосложении, я относительно легко переносил голод. Труднее всего приходится людям тучной комплекции. Такой вот парадокс.
  Вообще голод непременный спутник зека, воюющего с администрацией. Карцера, ШИЗО, ПКТ (помещение камерного типа на зонах), крытые. Отъесться можно только в следственном изоляторе. Если не объявлял голодовки.
  Через полтора месяца "лепила" (врач) предложил мне перевод на больничку. Но с условием на время лечения прекратить голодовку. Медчасть "Матросской тишины" отличалась в те времена некоторой пристойностью. Там действительно иногда могли оказать медицинскую помощь. Сердце нуждалось в лечении, и я согласился.
  Дней десять пролежал на больничке. Кажется, самым сильным лекарством стала еда. Затем меня выписали и перевели в общую камеру. Я сразу же возобновил голодовку. Нелегко далось решение. Психологически очень трудно вновь обрекать себя на голод после короткого перерыва. Возможно, администрация именно на это и надеялась, предлагая подлечиться.
  В большой шумной камере находилось человек шестьдесят. В основном, молодые московские ребята. Кто за угон автомобиля, кто за драку, иные за фарцовку и т.п. С серьезными, "тяжелыми", статьями содержали в камерах поменьше. Мне, как голодающему, отвели достойное место. На шестой день вновь перевели в 224-ю камеру.
  Помню популярную песенку, часто звучавшую по радио в то время. С назойливым припевом "раз ступенька, два ступенька - будет лесенка, раз словечко, два словечко - будет песенка". С тех пор эта "лесенка-песенка" прочно ассоциируется у меня с "Матросской тишиной". Тюрьма интересна с наступлением темноты. Если жалюзи на окне немного раздвинуты, любопытно смотреть на внутренний двор, уцепившись за решетку. Тюрьма живет своей самодостаточной жизнью. Сквозь решетки пробивается неяркий свет. Шумят большие камеры. Внезапно в неясный гул врываются одинокие крики. Какого-то бедолагу закатали в "резинку" (смирительную рубашку). Устав, бедолага замолкает. Потом опять крики. Через часок наступает относительная тишина. Она нарушается тонким голосом: "Тюрьма, тюрьма, дай мне кликуху!" Это юного зека сокамерники подбили на обретение клички, или он сам по глупости навязался.
  - Орел, - предлагают со взросляка.
  - Каждая птица на ... садится, - кричит подкованный малолетка.
  - Атос! - кричат ему.
  - Не тот, что дерется, а тот, что ...! - вопят с другой камеры.
  Народ веселится. Наконец малолетка угомонился. Становится слышен диалог двух перекликающихся камер о чем-то деловом. В тюрьме говорят не на русском языке, а на туземном. Приведу вступительную часть к своему "Краткому пособию по уголовному жаргону".
  "Данное пособие основывается на материале собранном составителем за 1977 - 1983 гг. на общем, строгом, тюремном режимах, а также при общении с заключенными особого режима. Задача пособия - помочь ориентироваться в уголовном жаргоне.
  Уголовный жаргон - явление живое, постоянно развивающееся. Если язык возможно сравнить с морем, то уголовный жаргон - это река, меняющая русло. Две причины обусловливают изменение жаргона уголовного. Первая - это необходимость жаргона быть непонятным для непосвященных. Арестантская жизнь является существованием в условиях конфронтации с охранниками, надзирателями, администрацией. Представьте, например, коридор в тюрьме. По обе его стороны ряды камер, по коридору ходит надзиратель. Заключенный кричит в камеру напротив, предположим, 11-ю; происходит примерно такой диалог: "Один, один - Говори! - Как у вас с музыкой? - Есть децила. - Подгоните по возможности, болеем. - Подтяните сапоги. - Ништяк, расход!". В переводе на обычный язык получится: "Одиннадцатая камера! - Мы вас слушаем. - Нет ли у вас чая? - Есть немного. - Пошлите сколько можете, мучаемся без чая. - Позовите надзирателя, он передаст. - Хорошо, благодарим, до свидания!".
  Первый диалог на одну треть короче второго, лаконичнее. Но главное - он непонятен. Конечно, старый надзиратель, если услышит такой разговор, поймет, о чем идет речь. Но ему спокойней, не выдается его готовность оказать услугу. Даже если он и понимает жаргон, то его начальник-то не поймет. Но, возможно, надзиратели только и рады поймать на чем-нибудь заключенных. Тогда разрабатываются особые термины, своего рода жаргон в жаргоне, получается нечто вроде следующего: "Эта! - Говори! - Скучно без радио. - Починим. - Сделайте копытным! - Расход!". Копытным в данном случае означает "конем" - особым приспособлением.
  Возможно, через какое-то время уже "поджаргон" станет на место жаргона. Случится это в результате длительного использования выражений, их расшифровки для непосвященных. Так, например, слово "малина", попав в язык чуть ли не литературный, исчезло из жаргона. Его заменило "блат-хата".
  Вторая причина быстрого развития жаргона заключается в его потребности быть многозначным и одновременно лаконичным. Жаргон не может бесконечно разрастаться, это неудобно для пользования. Он станет трудно запомина емым, появятся разночтения. Следовательно, каждое выражение должно быть многозначным, идет постоянный отбор наиболее точных, лаконичных и вместе с тем многозначных словесных конструкций. Их смысл зависит от темы, интонации, условий разговора.
  В заключение необходимо добавить, что уголовный жаргон нельзя изучить не только по данному пособию, но и по любому словарю. Это все равно что попытаться выучить иностранный язык, пользуясь одним лишь словарем. А жаргон в определенном смысле еще более трудно изучаем : можно его знать и не уметь применять на практике. Конечно, как и любой язык, уголовный жаргон лучше всего изучать в общении с говорящими на нем, то есть на родине языка. Но подавать такой совет затруднительно".
  Настоящий арестант старается обжить любое, даже предоставленное на краткое время, жизненное пространство. В этом проявляется его стремление использовать ситуацию с выгодой для себя и других. Тюрьма как сложная система сильна коммуникациями между ее подсистемами, информированностью, каналами связи. Начальство, желая ослабить зеков, старается разъединить их, пресечь общение, дезинформировать. Жаргон для расширения тюремных возможностей незаменим.
  Следователь Рацыгин являлся ко мне в тюрьму два раза. На первом же допросе я отказался от любых показаний. И посоветовал Рацыгину не тратить напрасно время и силы, больше ко мне не приезжать. Не приехать на закрытие дела он не мог. С материалами дела я ознакомился, но протокол подписать отказался. За все время следствия я не подписал ни одной бумажки. Зачем? Если для следователя знание - сила, то его незнание - его бессилие. Для того и существует следствие, чтобы узнать или изобрести достаточно для обвинительного заключения. Так зачем помогать следствию в его работе, давать показания? Губит подследственного в первую очередь доверие следствию, надежды на выяснение истины, помноженные на безудержное стремление поскорее вырваться на волю. Если человек невиновен.
  "Расскажите, как все было, мы разберемся и вас сразу же отпустим!" Сколько человек сами себе сотворили срок! Вместо того, чтобы благодушно ответить: "Я никуда не тороплюсь, здесь интересно. Вы уж сами поработайте, нарисуйте картину происшедшего. Потом, на суде, сверим впечатления". Если же человек виновен, рекомендации излишни.
  Адвоката я тоже видел раза два, но с удовольствием. Получил весточки от родных и друзей. Передал на волю некоторые новые стихи.
  В начале марта перевезли в Ногинск. В небольшую и уютную тюрьму. Она примечательна своим соседством с памятником Ленину неподалеку. Вождь коммунизма повелительным жестом указывает на тюрьму: "Верной дорогой идете товарищи!".
  Утром 14 марта повезли на суд в Электросталь. Провезли мимо моего дома. Я проследил взглядом за окнами, балконом. Машина повернула за угол, и дом скрылся из виду на долгие годы.
  Доставили в КПЗ. Там встретил Седого, парня из нашего двора. Ему только что дали второй срок. Поговорили о ребятах. Наш двор отличился, многие попали в тюрьму. На прощание Седой выразился в том смысле, что я поддержу репутацию нашего двора. На том расстались.
  Перед зданием суда увидел из воронка небольшую толпу. Знакомые лица, приветственные возгласы. О суде поведает текст из "Хроники текущих событий" (с сокращениями).
  
  Суд над Кириллом Подрабинеком
  14 марта народный суд г. Электростали Ногинского р-на Московской области рассмотрел дело Кирилла ПОДРАБИНЕКА (1952 г.р.), обвиняемого по ч. 1 ст. 218 УК РСФСР ("...хранение, приобретение, изготовление ... огнестрельного оружия /кроме гладкоствольного охотничьего/, боевых припасов ... без соответствующего разрешения"). Председательствовал судья КЕРНОСОВ, обвинитель - прокурор ЧИЖОВ, защитник - адвокат ПЛОТКИН.
  На суд пришли около 40 друзей и знакомых подсудимого. Перед началом заседания всех впустили в зал Љ 2. Через некоторое время объявили, что здесь будет рассматриваться другое дело. Однако перед дверью зала Љ 1 уже стоял плотный кордон милиции и "штатских".
  На вопрос судьи: "Подсудимый, у Вас имеются возражения против состава суда?" - ПОДРАБИНЕК ответил: "Да, я возражаю против состава суда в целом. Мое дело сфабриковано КГБ, я являюсь заложником его. В знак протеста я с первого дня ареста по сегодняшний день держу голодовку. Кроме того, на суд не допущен никто из моих друзей. Я не доверяю ни одному суду Советского Союза".
  Суд отклонил отвод К. ПОДРАБИНЕКА.
  Согласно обвинительному заключению, К. ПОДРАБИНЕКУ инкриминируется "незаконное приобретение пистолета для подводной охоты и боеприпасов". Имеются в виду пистолет для подводной охоты и 127 мелкокалиберных патронов, изъятые 10 декабря 1977 г. на обыске на железнодорожном переезде, где работал тогда К. ПОДРАБИНЕК, и два мелкокалиберных патрона, изъятые 14 октября 1977 г. на обыске на квартире К. ПОДРАБИНЕКА (Хр. 47). В обвинительном заключении также сказано: "Баллистическая экспертиза установила, что доставленный ей пистолет для подводной охоты марки ППО за Љ 898 типа гладкоствольных ружей содержал капсюль "жевело" с 5 г пороха и мелкокалиберный патрон. Пистолет к огнестрельному оружию не относится и для стрельбы в воздушной среде не пригоден, но при определенных условиях возможны одиночные выстрелы в воздухе... Следствием установлено, что пистолет приобретен подсудимым в 1977 г. Подсудимый Кирилл Подрабинек на следствии отказался давать показания, на вопросы не отвечал и протоколы не подписывал".
  На вопрос судьи: "Вы признаете себя виновным?" - К. ПОДРАБИНЕК ответил: "Виновным себя не признаю. На все вопросы суда отвечать отказываюсь, потому что дело сфабриковано КГБ в ответ на отказ брата уехать за границу. Я взят заложником, чтобы заставить брата уехать".
  В дальнейшем К. ПОДРАБИНЕК ни на какие вопросы не отвечал. В качестве свидетелей в суде были допрошены сослуживцы К. ПОДРАБИНЕКА, его отец П.А. ПОДРАБИНЕК и брат Александр ПОДРАБИНЕК, Л. ИВАНОВА (Хр. 47), Т. ЯКУБОВСКАЯ (Хр. 47).
  Прокурор потребовал приговорить К.ПОДРАБИНЕКА к 3 годам лагерей. В своей речи он, в частности, сказал: "Все рассуждения, высказывания, высказанные подсудимым Подрабинеком и его братом Александром, абсолютно никакого отношения к данному делу, к сегодняшнему делу и, в частности, к обвинению не имеют. ...Разговор о якобы подброшенных патронах (на обыске 14 октября 1977 г. - Хр.) - это детский лепет. Нет оснований ему верить. Какой смысл был подбрасывать патроны на втором обыске, когда это можно было сделать на первом?".
  Адвокат в своей речи обратил внимание суда на то, что принадлежность подсудимому пистолета и патронов, найденных в путевой будке, не доказана; пистолет для подводной охоты продается свободно, без специальных разрешений, и его приобретение не может считаться незаконным, а сам пистолет не является огнестрельным оружием; на баллистическую экспертизу пистолет был передан с вложенными в него капсюлем и патроном, но в протоколе обыска от 10 октября 1977 г. не отмечено, были ли в пистолете капсюль и патрон, таким образом, кто и когда заложил их в пистолет, неизвестно и судом не исследовано. В конце своей речи адвокат сказал: "Нет никаких доказательств - ни прямых, ни косвенных,- подтверждающих виновность моего подзащитного. На этом основании я считаю необходимым прекратить возбужденное против него дело и освободить его из-под стражи".
  В последнем слове К. ПОДРАБИНЕК сказал: "Как я уже говорил, это дело сфабриковано КГБ. Оно имеет политическую подоплеку, за которую меня не хотят привлекать к ответственности. По существу, это дело - политическое, но его выдают за уголовное. Это испытанный прием КГБ. Он применялся, в частности, в отношении Льва Александровича Рудкевича (Хр. 45, 46 - Хр.), Феликса Сереброва (Хр. 47 - Хр.). Власти боятся инакомыслящих и выдают их за уголовных преступников. Дело считается открытым, но сделано все возможное, чтобы избежать гласности".
  Суд приговорил Кирилла ПОДРАБИНЕКА к 2,5 годам лагеря общего режима. Московский областной суд оставил кассационную жалобу адвоката ПЛОТКИНА без удовлетворения.
   Начало срока (дата ареста - см. Хр. 48) - 29 декабря 1977 г.
  (ХТС, Љ 49, 14 мая 1978 г.).
  
  Как я впоследствии узнал, КГБ первоначально планировал дать два с половиной года "химии" (работы на стройках народного хозяйства). Информация шла от Виктора Орехова. Тогда и родился замысел раздать иностранным корреспондентам запечатанные конверты с сообщением об уже заранее известном приговоре. На конверте предписание: вскрыть после суда. Все дело испортил Владимир Борисов. Решив похвастаться информированностью, он вслух на улице сообщил "корам" о предстоящем сроке. Сработала прослушка, и КГБ заменил химию на общий режим. Не знаю, как бы сложилась моя тюремная судьба, начни я с химии. По правде говоря, так начинать тюремную карьеру было бы несколько "стрёмно" (не совсем прилично).
  После суда снял голодовку. Повидал на общем свидании отца и сестру Сусанну. Недели через три отправился этапом в Сибирь через пересылку на Красной Пресне. Без особых приключений приехал в Тобольск на общую зону.
  Сейчас я уже не совсем хорошо помню всю последовательность тогдашних событий. ШИЗО, голодовка, выход на зону, опять ШИЗО и, кажется, опять голодовка. В памяти запечатлелись многие картины, но не сама их последовательность. Да и легко запутаться при таком обилии ШИЗО и голодовок. Поэтому для начала обращусь к "Хронике текущих событий" (с сокращениями).
  
  Кирилл ПОДРАБИНЕК (суд - Хр. 49) с середины мая отбывал наказание в Тобольске, учр. ЯЦ-34/16-Д. 12 июня он получил 15 суток ШИЗО. ШИЗО по 15 суток повторялось вслед за этим, видимо, дважды и без перерывов. Причиной наказания послужили отказ ПОДРАБИНЕКА от работы (он отказался выполнять лишь непосильную работу, т. к. болен миокардитом) и "антисоветские высказывания" (Кирилл рассказывал о своем деле тем, кто этим интересовался). В ШИЗО Кирилл объявил голодовку.
  23 июля Тобольский народный суд вынес решение о переводе К. ПОДРАБИНЕКА в тюрьму. Основания - те же, что и при помещении в ШИЗО. После суда Кирилла продолжали держать в ШИЗО.
  За все время, проведенное К. ПОДРАБИНЕКОМ в лагере, ему не дали ни одного свидания. Администрация ссылалась на то, что он постоянно находился в ШИЗО. 26 августа к Кириллу приехал отец П.А. ПОДРАБИНЕК. Он заявил начальнику лагеря майору ХВОСТОВУ, что не уверен, жив ли его сын, т. к. получил от него лишь одно письмо в июне, и просит разрешения хотя бы на несколько минут увидеть его. ХВОСТОВ дал П.А. ПОДРАБИНЕКУ пятиминутное свидание с сыном. Кирилла привели из ШИЗО. Он выглядел крайне истощенно. Оказалось, что он уже 50-е сутки держит голодовку.
  В сентябре и октябре П.А. ПОДРАБИНЕК пытался выяснить, где находится Кирилл. 15 сентября ХВОСТОВ ответил на его телеграмму: "Пока неизвестно, по прибытии сообщат". На другой телеграфный запрос информационный центр Тюменского УВД 11 октября ответил, что ПОДРАБИНЕК числится в том же лагере. П.А. ПОДРАБИНЕК обжаловал действия лагерной администрации в ГУИТУ МВД СССР. Ответил ему начальник УИТУ Тюменского УВД ШЕРКО: "Ваш сын в настоящее время продолжает отбывать наказание в учреждении ЯЦ-34/16 г. Тобольска. За проявленную халатность работник, давший неверный ответ Вам, строго предупрежден. ...Разъясняю, что трудовое воспитание заключенных в исправительно-трудовых учреждениях осуществляется с учетом состояния здоровья и по рекомендациям врачей. Нарушений закона со стороны администрации учреждения в отношении условий содержания Вашего сына не установлено".
  В конце ноября К. ПОДРАБИНЕК прибыл в тюрьму в г. Елец Липецкой обл. (учр. ЮУ-323/СТ-2).
  (ХТС, Љ 51, 1 декабря 1978 г.).
  
  Разумеется, и ХТС не всегда точна. Оно и понятно. Не всегда я лично писал письма для нелегальной отправки (не через лагерную администрацию, как предписано). Иногда письма к отцу составлялись с моих слов. К примеру, кто-то выходит из ШИЗО, и я прошу этого "кого-то" поговорить с моим приятелем на зоне. Тот уже пишет и передает письмо для отправки по секретному (насколько возможно!) адресу. Отец, получив послание, составляет текст для ХТС. Затем сообщение редактируется. Накладки неизбежны.
  Правда, на Тобольской зоне я никому ничего не доверял. Зона, если и не красная, то сильно розовая. Обилие стукачей. Более половины контингента состоит в СВП (секции внутреннего порядка). То есть ссучившийся элемент, поддержка лагерной администрации. Есть немного "отрицаловки", но и та сомнительная. В основном "пацаны" из местных, пользующиеся близостью к месту проживания. Им проще подкупать ментов, получать "грев" (деньги, чай, продукты и т. п.) с воли. "Местнота" чужаков сторонится, ни поддержки последним, ни участия. Обычная картина. Вообще зоны общего режима какие-то ненастоящие. Сидящие в первый раз опыта не имеют, понятия искаженные, арестантские принципы усвоены поверхностно. Общая зона может оказаться очень большим испытанием. И все же общая зона оставляет ощущение ненатуральности, неправильности по сравнению с тюремным миром в целом. Пускай и в нем много неправильного, но оно и понимается как неправильное, как отступление. В отличие от общей зоны, где сама неправильность и есть норма. Если и не всегда, то слишком часто.
  Лагерное начальство сильно обеспокоилось прибытием на зону антисоветчика. Так сказать, квалифицированного. Поскольку ненависть к советской власти среди зеков всеобщая. Беспокойство ментов оказалось обоснованным. Нет ничего глупее, чем вести антисоветскую пропаганду среди зеков, и без того к советской власти враждебных. Но рассказывать о своем деле я не стеснялся, если интересовались.
  Основным производством в ИТК (исправительно-трудовой колонии) являлась выделка кирпичей. Работа адская, жаркие печи. Бедолаги, на такую работу попавшие, целый день таскают кирпичи. Под надзором надсмотрщиков - козлов. Не стесняющихся подгонять работяг пинками. И до тотального мордобоя доходит. Эти забитые, вечно чумазые зеки медленно доходили от тяжкой работы и недостаточного питания. Протестовать они не смели. Козлы на зоне, поддерживаемые администрацией, - реальная сила. Пойти против означало войну с администрацией. С ее последствиями: ШИЗО, ПКТ, стычки с козлами. С перспективой "раскрутки" - нового срока. Впрочем, к печам администрация ставила народ посмирней. Стараясь сразу обломать новичков. Стерпит - значит, и дальше на нем можно ездить.
  Не только от такой работы, но и от подсобной, я, естественно, сразу отказался. Мол, здоровье не позволяет. Да еще несколько раз громко заявил, что с произволом администрации придется разобраться. Разумеется, начальству донесли. Сразу меня в ШИЗО не водворили. Очевидно, менты консультировались с кем-то. И только потом дали 15 суток штрафного изолятора за "отказ от работы". Я сразу же объявил голодовку.
  Голодовки в тюрьме держат нечасто. Во-первых, это тяжкое испытание. Во-вторых, не принято девальвировать значение голодовки, прибегать к ней по пустякам. Таково негласное правило, коллективное тюремное мнение. Но оно не имеет императивного характера. Каждый сам волен определять, когда и по каким причинам ему держать и заканчивать голодовку. Если она индивидуальная, а не "общаковая" (коллективная). Голодовка - сильное обоюдоострое оружие, форма протеста, сопротивление власти. Очень важна ее цель. Что зек требует от ментов, чего добивается? В предельном своем значении голодовка есть медленное самоубийство, выбор в пользу смерти. Это ультиматум тюремщикам: вы держите меня здесь, пищу доставляете вы, моя жизнь зависит от вас, и вы отвечаете за мою смерть. Вот почему голодовка на воле сомнительное мероприятие.
  Я не объявил сухую голодовку, но восемь дней ничего не пил. Так быстрее "доходишь". Поместили сначала в общую камеру с десятком других штрафников. В первый же день произошла стычка с одним из них. Нас разняли. Позже я узнал: кум (начальник оперативной части) подговаривал избить антисоветчика в ШИЗО. Но у большинства хватило совести не идти на поводу у кума. Тем более что наезд на голодающего - серьезный "косяк". На девятый день перевели в одиночку. Признаться, я не в восторге от своего поведения в первое посещение ШИЗО. Но был зеленым новичком, только-только поступившим в лагерь.
  Летом в хате холодно из-за сырости. Ослабленный организм постоянно зябнет. Сидишь на вделанном в пол "пеньке", деревянной колоде. Тускло светит лампочка. Как лучше сохранить тепло? На теле только легкий хлопчатобумажный костюм, наподобие рабочей спецовки. Оказывается, надо максимально утеплять плечи и голову. Куртку застегиваешь на все пуговицы и одеваешь на голову, как накидку. Мерзнет живот, надо скрючиться. Сидишь на одном тапочке, на другой ставишь ноги. Тело немного согревается дыханием. Импровизированное одеяло препятствует утечке тепла.
  Погружаешься в забытье, время перестает существовать. Сознание не фиксирует ни мыслей, ни картин. Как легкие облака, проносятся неясные виденья. Вот так же, в вечных сумерках античного Аида, тени умерших витают над полями асфоделей. Без мыслей, без желаний. Лишь смутно припоминая прошлую жизнь.
  Все дело в недостаточном питании мозга. Иногда выходишь из транса. Чтобы размяться и устроиться поудобнее. Утром и вечером дают по кружке кипятка. Согреваются внутренности и душа.
  На пятнадцатые сутки пожаловал кум с предложением: я снимаю голодовку, меня выпускают, предлагают работу полегче. Я временно победил. Сводили в баню. Ошеломил солнечный день, поразила зеленая трава во дворике.
  Зачем я держал голодовки? Для чего объявлял ту первую, после ареста? Ведь не отпустят из тюрьмы по такому поводу! Но я доказал себе и власти, что не боюсь голода и всегда могу сопротивляться доступными мне способами. И лагерное начальство в том убедилось. Тем более, насколько мне известно, что голодовки отмечаются в деле заключенного.
  У ментов всегда имеется искушение сломать строптивого зека штрафным изолятором. Дадут 15 суток ШИЗО, потом еще добавят. И еще, и еще... Бывает, люди сидят месяцами, потом краткий перерыв для контраста. И снова месяцы, и год, и больше. Постоянное недоедание подтачивает силы телесные и душевные. Я предпочитаю быстрый процесс - голодовку. И как морить голодом человека, который сам себя готов заморить? К тому же, так голодая, ты сопротивляешься. Кстати, голодовки расцениваются как нарушение режима содержания. Менты должны докладывать о них вышестоящему начальству, прокурору. Голодовка привлекают внимание других арестантов. Она приносит тюремщикам много хлопот. Надо принудительно кормить, осуществлять медицинский контроль. А вдруг что-то случится? Погиб заключенный в ШИЗО от голода и холода в обычном порядке - экая невидаль, спишут на посторонние медицинские причины. Смерть голодающего уже случай серьезней. А если еще и общественность на воле подключится... Кроме того, голодовка создает репутацию зеку как поступок экстремального характера . Голодовка столь к лицу политическому, спасибо политкаторжанам прошлого! Традиции надо сохранять.
  Необходимо поговорить о положении политзаключенного в уголовном лагере, тюрьме. Сразу оговорюсь: нет такой особой масти, номинации - политический заключенный. Политический - характеристика деятельности, ну как "щипач" (карманный вор). Говорит о профессиональных качествах, положении на воле.
  По принципу противостояния ментам тюремный мир делится на три основные части, масти.
  Отрицаловка (пацаны, братва и т. д.) - заключенные, противостоящие администрации, отстаивающие свои права и независимость.
  Мужики, так сказать, средний класс - заключенные, не противопоставляющие себя открыто администрации, не принимающие активного участия в делах уголовного, тюремного мира, но соблюдающие нормы арестантской этики.
  Козлы - заключенные, работающие на администрацию, предатели арестантских принципов. Всякого рода повязочники (члены СВП), стукачи - суки, одним словом.
  Есть и более тонкие градации, не будем сейчас их касаться.
  Именно поведение зека, "кто он есть по жизни", определяет его положение в тюремном мире. При этом статус на воле имеет второстепенное значение. Жесткость условий, экстремальность ситуаций поляризует людей, обнажает их интересы, обостряет конфликты. Характер человека, быть может, остающийся загадкой на воле не только для окружающих, но и для него самого, выпукло проявляется в тюрьме. Сами по себе антисоветские взгляды политзека, его деятельность на воле не имеют решающего значения. Оценка политического окружающими зависит от соответствия его взглядов фактическому поведению. Политзек может быть интересен другим арестантам именно как пример реального сопротивления режиму. И отношение к нему определяется не его словами, но его делами. Что толку, к примеру, от антисоветских взглядов, если политзек, "опустив гриву", сносит притеснения тюремщиков! Или, того хуже, работает на придурочной должности: бригадиром, нормировщиком, поваром, дневальным, кладовщиком, библиотекарем... Или повязку нацепил!
  В целом можно выделить два образа жизни политзаключенных. Первый характеризуется наличием в психике политзека стереотипа, разделяющего жизнь на две самостоятельные части - волю и тюрьму, существование до и после ареста. При этом изоляция от внешнего мира воспринимается как изоляция психологическая. Лагерная "запретка", тюремные стены возводятся в самой душе заключенного. Политзек не старается вникнуть в интересы арестантского мира, разделить его заботы. Отторжение от остальных заключенных обусл овлено выделением своего случая в особый: не преступник среди преступников, человек моральный среди аморальных. Конечно, при этом политзек соблюдает элементарные нормы тюремного поведения, иное попросту невозможно. Но сознание своей исключительности, внутреннего превосходства не позволяет понять и принять арестантские принципы.
  Неприятие тюремного мира как своего рождает и комплекс неполноценности, неуверенность в своих силах. Так превосходство оборачивается слабостью. Понятно, что в таком случае политзаключенный перестает быть правозащитником. Чьи права он может и должен защищать? Свои собственные? Но здесь на практике срабатывает формула: эффективно защищает свои права тот, кто защищает права других.
  Политзек оказывается между молотом преследования администрацией и наковальней отчуждения от активной части арестантского мира. Администрацию такое положение дел устраивает. Сломать не имеющего поддержки политзека для нее приятная работа. Ссылки на права политзаключенного станут иронически восприниматься ментами: "У нас нет политических, вы уголовник, как и все!" Администрация безнаказанно окружит политзека стукачами, натравит на него козлов. В лучшем случае политзек сумеет тихонько прожить "сам на сам", в худшем - сломается. А то и еще хуже... Но, так или иначе, он просто отбудет срок, тюремные годы станут в его жизни потерянными. Быть может, кто-то другой придет на оставленную им зону и столкнется с необходимостью растопить лед недоверия со стороны зеков, образумить администрацию.
  Но есть и другой вариант: когда политзек воспринимает тюрьму как естественное продолжение воли, не возводя между ними стену в своей душе. Когда не отгораживается от окружающих, признавая их своими собратьями по несчастью, достойными сочувствия и защиты. Тогда политзаключенный, разделяя арестантские принципы, органично продолжая в тюрьме правозащитную деятельность и оставаясь стойким, сможет многое. Нелегкой станет его судьба. ШИЗО, ПКТ, крытые, голодовки, новые срока . Но сознание своей правоты, реализующейся в действии, заставит ментов и козлов опасаться и уважать его. Доверие к порядочным арестантам и защита их прав родит ответное доверие и помощь. Можно понять того опера, что в отчаянии закричит: "Мы думали, что вы политический, а вы настоящий уголовник!". Бедняга, он сильно ошибся, основываясь на впечатлениях от кого-то другого. А зеки на пересылке скажут: "О, политический!". Но это будет их оценка, а не выпяченное самомнение политзека. Сопротивление режиму сделает тюремные годы наполненными, не прожитыми зря .
  Политзек, если он действительно себя таковым осознает, должен принадлежать к отрицаловке. Правила просты. Не верь, не бойся, не проси. Дал слово - держи. Не жадничай. Помогай тем, кому хуже, чем тебе - порядочным зекам на "киче" (ШИЗО, ПКТ, карцере) и крытой. Пресекай беспредел. Выручай других. Живи интересами тюрьмы, укрепляй понятия. Основополагающим является принцип взаимопомощи порядочных людей, направленной на улучшение нравственной и бытовой обстановки в заключении, эффективное сопротивление власти. Иначе говоря, тюрьма наш дом и мы устанавливаем, как в нем жить. Хорошие правила, достойные выполнения.
  Некоторое время по выходе с кичи приходил в себя. На работе только числился, присутствовал в строительной бригаде. Бригадир молчал. Сижу как-то греюсь на солнышке. И вдруг по телу пошли непонятные пузырьки. Надавишь - течет жидкость. Пошел в больничку. Лепила посмотрел и говорит:
  - Это китайская болезнь.
  - Почему китайская?
  - Они только рис едят, да и того мало. Пройдет постепенно.
  Походил дня два "китайцем", и пузырьки прошли.
  Кум поставил в мое дело "красную полосу": склонен к побегу. Я вроде бы еще не убегал, а кум уже возбудился. Ладно, хожу несколько раз в день отмечаться. Дошло до забавного. Сижу как-то в курилке у барака. Вдруг со стороны запретки автоматные очереди. Тут же из барака с истошным криком вылетает активист сэвэпешник: "Где политический?". Огляделся, увидел меня и вздохнул с облегчением. Видимо, померещился ему побег антисоветчика. Переживает козел за свою шкуру. Приказал кум следить, а вдруг не доглядишь?
  Вскоре устроил я небольшое представление. Рог зоны, он же главкозел, то есть председатель СВП, по заданию администрации объявил общее собрание отрядов. Пришел со своим отрядом. Выступает мент, начальник по воспитательной работе. Сижу, и вдруг понимаю, что это собрание членов СВП! Задаю начальнику вопрос.
  - Это общее собрание или для членов СВП?
  - Для членов СВП. Присутствие посторонних даже и нежелательно.
  - Ну тогда я ухожу.
  Встал и вышел. За мной потянулась еще вереница зеков. Рог был в ярости. Он согнал на мероприятие всех, многие его собственные козлы не пришли, а зал на четверть опустел. Чуть позже подошел с интересным вопросом: "А что будет, если тебя побьют?" "Рискни, - отвечал я, - меня надолго закроют". Он понял. Я решил на любое насилие ответить с избытком - оружием. Всесильный рог зоны рисковать не захотел. Да и администрации такой инцидент был бы ни к чему. А зона есть зона. Всегда найдется какая-нибудь заточка. Сам видел, как Сыч всадил пику в брюхо одному наглому козлу. Козел пострадал несильно, и Сыча отправили на тюремный режим. Мы вместе ехали в Елецкую крытую, а до этого встречались в ШИЗО. Правда, в крытой Сыч сник. Там с оружием плоховато, в ШИЗО тоже.
  Погулял я на зоне недели две-три. И снова закрыли в ШИЗО. Менты изобрели оригинальный способ. Кум предъявил постановление, основанное на рапорте какого-то козла. Якобы я послал того на три буквы. Удивительно! Во-первых, сажать в ШИЗО по бумажкам каких-то активистов - это уже слишком. Во-вторых, предлог поразительный. Послать на три буквы - то же самое, что назвать посланного пассивным гомосексуалистом. Тягчайшее оскорбление в тюрьме. Можно нож схлопотать в живот. Даже действительных "Кать" и "Маш" лучше не посылать. А тут сам зек подписался! Я отвечал куму: "На ... я никого не посылаю. Но если ему так хочется, пускай считает себя посланным!". Справедливости ради замечу, в скором времени я послал на ... кума.
  И вот снова кича. Кажется, я объявил голодовку, точно не помню. Во всяком случае, длиться 50 дней она не могла, как о том сообщает ХТС. И по срокам не подходит, и такие 50 дней крепко бы запомнились. Насильно не кормили, это точно. Вообще принудительное кормление применяли ко мне только в "Матросской тишине". А за 50 дней без пищи я бы "кони двинул" (помер). Следовательно, эта новая голодовка продолжалась не более 18 дней. Это мой личный рекорд жизни без крупицы съестного. Цифра 18 запечатлелась в памяти. Скорей всего, голодовка продолжалась с момента водворения в ШИЗО и до суда на крытую. Дальше держать ее не имело смысла, все равно скоро уезжать. Крытой я не боялся, возможно, и напрасно. Но с Тобольской зоной распрощался бы с удовольствием. Относительно "скоро уезжать" я несколько просчитался. До этапа просидел в ШИЗО еще месяца два, а то и больше.
  В конце августа повезли на суд, определять на тюремный режим. Присутствовал злобный прокурор Солгереев , наши пути потом еще пересеклись. К сожалению, постановление у меня не сохранилось. Таким образом, "орден" у меня есть, а "бумаги" на него нет. Ко второму "ордену" "бумага" имеется, приведу ее в должном месте.
  В конце августа на пять минут увидел отца. Мой вид произвел на него сильное впечатление. Произошел эпизод очень личного характера. Мне не хотелось бы здесь его описывать. С другой стороны, писать надо так, словно тебя станут читать и через тысячу лет. Пускай на самом деле интерес к мемуарам продержится год, если вообще проявится. Поэтому приму компромиссное решение. Эпизод опишу, но прошу вставить его в текст когда меня уже не будет и все личное потеряет свою остроту.
  Эпизод
  Что помогает выжить в тюрьме? Деятельная ненависть. Именно деятельная, иначе ненависть, накапливаясь и не имея выхода, разорвет тебя на куски. Желательно испытывать ненависть не к персонам, а к системе. Следует задать себе вопрос: "Да кто они такие, эти люди, чтобы заслонять собой весь мир?". Тем более что и менты бывают разные, и изредка с кем-то из них можно установить почти человеческие отношения. Или хотя бы взаимовыгодные. Излишняя злость часто вредит и себе, и другим.
  Обычная ситуация, в камере несколько человек. Мент временами передает грев - чай, махорку и т. п. Заезжает в хату молодой и глупый зек. Начинает мента в глаза хаять. У того тоже есть самолюбие, доставка грева находится под угрозой. Запретить ругать мента никто не может, каждый волен его хоть живьем съесть (если сумеет). Новичку намекают: мол, так и так, мент этот вроде ничего, безвредный, и полезный иногда. Умный человек все бы сразу понял. А глупому найдут постороннюю причину , нелегко ему тогда придется.
  Узнав, что "сидел", обычно спрашивают "сколько?". Неправильно это. Настоящая иерархия вопросов: "как сидел?", "с кем сидел?", "где сидел?" А потом только - "сколько сидел?".
  Медленно тянулись дни в ШИЗО, становилось все голоднее и холоднее. Силы, энергия, здоровье покидали меня. Сказывались и недавняя голодовка, и скудный паек. Распорядок следующий. Каждый день пайка хлеба (450 г), соль и кипяток. Через день добавляется баланда. Черпак жидкой каши, обычно перловой или овсяной, утром и вечером. В обед, если его можно таковым назвать, миска непонятной жидкости, именуемой супом. В которой "крупинка за крупинкой гоняется с дубинкой". В лучших традициях ГУЛАГа и концлагерей заключенных медленно убивают голодом и холодом.
  Произошла забавная стычка с кумом. Он любил заглядывать на кичу и вызывать в свой кабинет зеков для беседы. Вызвал и меня. Кум курил, и, как я заметил, на столе лежала массивная стеклянная пепельница. На "пролетке" (коридоре) кроме камер ШИЗО размещалось несколько камер ПКТ. В ПКТ (раньше БУР - барак усиленного режима) в виде наказания помещаются зеки на срок от двух до шести месяцев. Условия в ПКТ получше, чем в ШИЗО. Но важно не только где сидеть, но и с кем сидеть. Одного такого буровца притесняли сокамерники. Уж не знаю, за дело или нет. Я некоторое время сидел один. В ПКТ выводят гулять на 30 минут в день. Притесняемый при выводе на прогулку улучил момент, оставшись один на пролетке, и подошел к моей хате.
  - Политический, подскажи, как выехать с зоны. Сил больше никаких нет.
  - Кум на беседу вызывает?
  - Вызывает.
  - Пепельницу на столе видел?
  - Видел.
  - Так чего спрашиваешь? Или кума жалко?
  Через несколько дней разгневанный кум вызвал меня к себе.
  - Так значит, ты подговариваешь других заключенных отоварить меня пепельницей по голове?
  - Так значит, ты подговариваешь других заключенных побить меня в ШИЗО?
  Тут кум стал расписывать, какая у него замечательная реакция и какой он сильный. На что я ответил в духе "чем больше шкаф, тем громче падает". Кум обиделся и решил отомстить. Заметим, пепельницу при беседе он держал от меня подальше. А того зека притесняли, видимо, не зря.
  В следующий раз кум елейным голосом сообщил: "На днях твоего друга Щаранского расстреляли. Сам понимаешь, измена родине". Наверное, кум рассчитывал на интеллигентный ответ от политического. Я просто послал кума на ... Больше он меня не вызывал. Добавили "пятнашку" за оскорбление начальства. Какая разница, все равно бы добавили за что-нибудь. Щаранского, естественно, не расстреливали, кум желаемое выдал за действительное.
  Голод легче переносить, когда куришь. В ШИЗО курить не дают. Менты передавать "смолу" (табак, махорку, сигареты) в ШИЗО Тобольской зоны опасались - сдадут. Сидят в камере несколько человек, и все мечтают закурить. Иногда удавалось куревом разжиться, с должными мерами конспирации. Из ПКТ передадут, или "шнырь" (зек-дневальный) пачку махорки закинет (его с зоны подпрягли). Это только кажется, что достаточно иметь лишь табак. Курят в тюрьме в основном махорку, дешевле и крепче. Следовательно, нужна газета, чтобы ту махорку в нее завернуть, сделать цигарку. Ценится газета по возможности без картинок (краски меньше) и потоньше. Идеальный вариант: махорка "Моршанская", газета "Известия".
  Итак, махорка есть, газета есть. Нужен огонек. Хорошо, если имеются спички. Еще лучше, если и чиркалка к ним. Тогда все в комплекте, курите на здоровье. Такой идеал, как ему и положено, достигается не всегда. Очень часто чего-то не хватает. Скажем, махорки. Положение безнадежное. Можно соломку от веника покурить, но не советую. Бестолковое дело. Если бумаги нет, тоже ничего не поделаешь. Творчески отдыхайте.
  А вот огонь можно добыть и без спичек. Допустим, лампочка в камере не забрана наглухо железным намордником (с дырочками) или органическим стеклом. Ищется какая-нибудь тряпочка. Подойдут и карман от куртки х/б, и обрывок штанины, и "марочка" (носовой платок, коли его не отобрали). Затем немного гимнастики. Двое зеков покрепче образуют подножие пирамидки. Третий, кто половчее, взбирается им на плечи. Еще один на атасе у двери - слушает, не приближаются ли менты. На лампочку накидывается тряпка. Поскольку лампочка обычно маломощная, ее следует встряхнуть, пощелкать по ней несколько раз. Тогда она сильнее раскаляется. И быстрее перегорает, добавляя злости ментам. Случается, во время гимнастики подается сигнал тревоги, и пирамидка рассыпается. Иногда столь быстро, что верхнее звено оказывается лежащим на полу. Вставая и потирая ушибленное место, пострадавший клянет торопливых прометеев-атлантов. Но вот тряпочка пристроена и все зорко за ней наблюдают, задрав головы. Наконец раздается возглас: "Дымит!". Снова гимнастика - и вожделенный огонь добыт. Для такой операции минимально необходимы двое. В одиночку на стену или потолок не полезешь.
  Позже, на строгом режиме, меня учили добывать огонь трением. Берется кусок ваты. Желательно не слишком доброкачественной, лучше подходит из телогрейки или тюфяка - вата серого цвета. Белая медицинская - хуже. Вата сворачивается в два слоя, один потверже, другой помягче. Полученный цилиндрик быстро-быстро катается взад-вперед тапочкой по полу. Через несколько минут вата дымится, можно раздуть искру и прикурить.
  Однажды в кенийской деревушке масаи показывали туристам, как получить огонь трением деревяшек. Что-то у них не заладилось. Я через переводчика заявил, что есть более современные способы добывания огня. Если мне дадут вату и ровную поверхность, берусь продемонстрировать. Они не поверили. Отсталые люди... Правда, и своим способом масаи огонь все же получили.
  Время пролетело заметно, и я отправился на этап. Прощай, Тобольск! Так мне думалось. И ошибся, следовало сказать "до свидания". Этап до Елецкой крытой оказался долгим, но ничем особым не запомнился. Как новоиспеченный крытник ехал в основном с "полосатыми" - особо опасными рецидивистами. Зеки с особого режима носят костюмчики (спецовки), телогрейки, шапки, "пидорки" (кепки) в полосочку. Так им положено по режиму. Прочим режимам выдают одежду в основном синего цвета. Но отрицаловка старается "прикинуться" (одеться) в черное. Отсюда, видимо, и выражение "черная зона", то есть зона, где правит отрицаловка. В противовес "красной" зоне, практически полностью контролируемой администрацией. Быть прикинутым в черное означает для отрицаловки соответствовать моде. Иные авторитеты дресс-кодом пренебрегают. Так, знаменитость порой позволяет себе одеться небрежно, все равно заметна.
  В конце ноября прибыл в Елецкую крытую. Я потом описал ее в очерке "Беспредел". Это сейчас слово "беспредел" затаскано. А тогда название получилось вполне оригинальное. Более того, кажется, я первым ввел слово "беспредел" в литературный обиход. Впрочем, не настаиваю. Первый раз я написал "Беспредел" в зоне, переправил на волю, и очерк попал в руки КГБ. Освободившись, я повторил очерк и опубликовал его. В третий раз описывать одну и ту же крытую выше моих сил. Поэтому давний очерк вставляю в настоящее повествование. Другие вон (не стану указывать на них пальцем) здоровенные чужие тексты приводят в своих мемуарах. А я не могу свой собственный?
  
   Беспредел
  "Беспредел?" - спросит читатель. Что-то знакомое слышится в слове. Все правильно, беспредел - произвол, не имеющий предела. Это точное жаргонное слово гуляет по всем лагерям. Везде администрация беспредельничает. Где-то беспредел осуществляет своими руками, где-то - руками зеков. Но нет ничего беспредельней "красной" крытой. Крытой называется тюрьма, где в отличие от следственного изолятора (СИЗО) отбывается сам срок заключения. Сливки уголовного мира свозятся в крытую. Все самые непримиримые к администрации, самые самостоятельные и авторитетные, решительные и буйные.
  Суд в лагере, и пожалуйста - со своего режима переводишься на тюремќный, в "крытую" тюрьму. Сроком до трех лет. Кто-то с нее возвратится в зону, кто-то освободится, а иные освободятся и от этого мира. Бывает, крытую дают и по суду за особо тяжкие преступления, но такие сидят в тюрьме отдельно. Неофициально крытники приравниваются к особо опасным рецидивистам. С какого бы они ни были режима (с общего - сидящие перќвый раз - или матерые рецидивисты с особого режима), везут их всех вмесќте, отдельно от остального контингента. Или, на крайний случай, с "поќлосатыми", с особым режимом. Отдельная камера в "столыпине" (арестантќском вагоне), отдельная камера в "этапке" (этапном отделении СИЗО).
  "Откуда земляк? - С крытой!" - это говорит о человеке. Крытая придает зеку вес в уголовном мире. Если он порядочный, конечно. И порядочность его тогда высокой пробы. А гад с крытой всем мразям мразь. Но если неќизвестно, каков крытник, у окружающих всегда смутное, не высказываемое подозрение. Не без основания.
  Арестантская мораль определяет взаимоотношения зеков друг с другом и отношение их к администрации, к "ментам". Борьба ментов и зеков - везќде. Везде администрация стремится сломать зеков, подорвать их сплоченќность, разложить мораль. Тут всё в ход: сила, запугивание, провокации, интриги, подкуп. И конечно, использование предателей арестантских принќципов, всякого рода доносчиков, повязочников - "козлов", одним словом. Но в зоне установить полный диктат ментам препятствует большая возможќность общения между зеками, а, следовательно, и большая сплоченность, чем в крытой.
  В зоне всегда найдется камень, не привинченная к полу табуретка, выќнесенная с "промки" (промышленной зоны) железка. В тюрьме человек беќзоружен. Посадят его с кем угодно. Против тебя одного - несколько поќдобранных администрацией. Что тут сделаешь кулаками? Такая камера, где менты расправляются с зеками руками других зеков, называется "пресс-хатой". Соответственно, попадают под "пресс", к "прессовщикам".
  Это и есть беспредел в полном значении слова. Администрация старается
  "сломать" крытую. А полностью сломленная крытая - "красная" крытая. Сравќнительно легче сломать крытую общего или усиленного режима. Сидят люди по первому разу. И опыта меньше, и ума, и арестантские принципы слабее.
  Вообще беспредела больше всего на общем режиме. На усиленном хотя бы срока побольше, народ посерьезнее, за 10 лет большего наберешься, чем за пару лет.
  Крытник вызывает скрытое подозрение. Что он там творил, как они жиќли? Немногое доходит из изолированного мира крытой на зону. Описывать крытую не любят. Кто сам запачкался, а кто и понимает: расскажи о беспределе, и тебя в нем заподозрят. Тем более мало что известно о сломленных крытых, тем более на свободе.
  - Куда земляк?
  - На крытую в Елец!
  "Да... - подумает бывалый, - что-то тебя там ждет?".
  Итак, приехали, Елец. Крытая общего режима, сломленная, "красная". Фиќлиал ада на Земле. Есть ли место хуже в ГУЛАГе?
  Как и большинство тюрем в России, Елецкая построена при Екатерине II и первоначально имела форму буквы "Е". В 1978 году пристроили новый корпус, и получилась восьмерка. На старый корпус и помещают вновь прибывших, в так называемую "пониженку". Два месяца пополнение держат на пониженной норме питания, а главное, производят предварительную обќработку. Обычно в камеру на восемь-десять человек помещают двух бывалых крытниќков. Официально - в виде наказания (пониженная норма питания предусќмотр ена исправительно-трудовым кодексом). Конечно бывалые - соглядаќтаи администрации. Кроме того, деликатно новичков вводят в курс дела. Крытая держится на страхе. Страх - главное орудие власти в России. Но нигде, наверное, его концентрация не бывает столь велика, как в "красќной" крытой. Страх стараются вселить во вновь прибывших сразу. Сперва рассказами бывалых о замученных, изнасилованных, убитых в "прессах" строптивцах. О бесполезности сопротивления, о полной безнадежности протестов, о совершенном отсутствии выходов из положения. Кроме одноќго: работай, делай, что говорят, и все будет "ништяк", то есть хорошо.
  Существенный момент. Администрации не нужен просто ужас в душах зеќков. Беспредельное отчаяние может привести к бунтам. "А, все равно, раз нет выхода!" Поэтому страх дозирован. Не станешь выполнять норму выработки - будут бить в прессах. Не захочешь подписывать отречения от воровских идей - изнасилуют, сделают "петухом". Замыслишь организацию бунта - убьют. Будешь перевыполнять норму выработки - получишь дополќнительно рубль отоваровки в ларьке и кино два раза в месяц. Сделаешься прессовщиком - получишь льготы, освободишься без надзора. Беспредел регламентирован. Невольно на ум приходят фашистские концлагеря. Недаќром старые зеки утверждают: нацисты жалкие плагиаторы, скопировавшие достижения ГУЛАГа. Наверно, так оно и есть.
  Новичок сидит на пониженке. Голодает, теряет физические силы, а главное - душевные. Кажется, и стены крытой источают страх. Периодичесќки производятся "шмоны" (обыски). В первую очередь ищется оружие. Приќвезенные с собой железки, бритвы и т. п. Заодно - деньги. Впрочем, вновь прибывшим сразу объясняется , что деньги в крытой не "крутятся", лучше их сдать администрации. Меньше будет неприятностей. Умные обогаќщают администрацию сразу. Хитроумные сделают это позднее, расплативќшись заодно и своими боками. Естественно, соглядатаи - люди опытные. Через два месяца администрация точно знает, кого и как следует исправќлять. Новичка "поднимают" на корпус (пониженка - в подвале).
  С общепринятой точки зрения уголовников любая камера в сломленной крытой - пресс-хата. В каждой есть бригадир и несколько человек "подќдержки". Они и сами немного работают и следят за работой и поведением остальных сокамерников. Строптивцев нет, иерархия поддерживается просќто покорностью "быдла". Но с точки зрения елецких крытников, это просќто нормальная хата. "Пресс" - дело другое, он существует специально для исправления. Потом исправленных (если не убьют или полностью не искаќлечат) отправят в "обычную" камеру. Новичок оказался подозрительным типом, позволял себе на пониженке неосторожные высказывания. Его завоќдят в пресс-хату. О сопротивлении речи нет, менты просто могут закиќнуть туда. Кроме того, придерживающийся принципов арестантской морали помнит: отказ заходить в любую камеру - тяжкий грех зека. Разумная норма поведения, да только не для Елецкой крытой...
  "Поднимаемый" достаточно ослаб физически, принесенную железку давно изъяли. Дверь открывается, зек заходит (вталкивается), дверь закрываќется. Все же, на всякий случай, если репутация новичка яркая, прессовќщики приготовились. Они стоят около двери, на столе и на "шконках" (койках) обутые в тяжелые башмаки. Малейшая попытка новичка к нападеќнию - и он оглушен ударами ног нескольких человек, повержен на пол, исќтоптан тяжелыми башмаками. В ход могут пойти и деревянные палки. Жеќлезного оружия в прессах не бывает. По той же причине, по которой менќты в зонах не ходят с пистолетами. Вдруг зек сумеет отнять? Прессовщики трусливы, дорожат своей шкурой. Палка - вещь, не столь опасная в руќках одного человека. Безукоризненно исполняющие инструкции менты при обысках в прессах палки изымают. Через несколько минут после шмона надзиратель их возвращает в камеру через кормушку. Но благочинность сохранена, проформа - прежде всего!
  Допустим, заходящий в пресс не думает сразу кого-нибудь прикончить. Хотя для этого есть основания. Ведь убийство означает новое дело, "раскрутку". Пусть к сроку добавят лет десять, но по крайней мере пеќреведут в СИЗО. Слава богу, больше не на общем режиме, не в крытой! Итак, новичок хитер, он понимает бесполезность немедленного нападения. Дай, думает, поведу себя на первых порах тихо, притворяясь безопасным, поговорю, туда-сюда... Притуплю бдительность, дождусь удобного момента и "по ночнику" (ночью) замочу. Но прессовщики тоже хитры, а главное - опытны.
  - Здорово, земляки!
  - Здорово! Вон на ту шконку.
  Зек кидает матрац, "земляки" сходят на пол, непринужденно рассаживаются (хотя и не без предусмотренных правил выгодной диспозиции). Земляк закуривает, начиќнается обычный разговор: откуда, с какой зоны, какой срок. Всё как у людей. Проходит несколько минут, новичок расслабился, хата как хата. Вдруг неожиданно, по сигналу бригадира, новичка принимаются избивать. Как следует, дабы сразу понял, на что следует рассчитывать.
  Вот и началась жизнь в прессе. На первых порах прессуемого могут изќбить в любой момент, беспричинно, ночью и днем. Кстати, о ночах. Куда делись былые на них упования?! Парочка прессовщиков спит днем, парочка - ночью. Да и у спящих левое ухо слышит, правый глаз видит. Цель пресса - сломать зека духовно. Главный способ - пытка страхом. Можно не бояться боли, ее испытывая. Но хладнокровно ожидать боли, не испытывая страха перед внезапными побоями, могут немногие. Да и они будут в постоянном напряжении. Не день, не два, а фантазия месяцы сделает вечностью. Потом и побои еще не самое худшее. Могут пытать, могут изнасиќловать.
  Не следует думать, что прессовщики поступают лишь по своему усмотрению. Они действуют по указаниям администрации. Вариации и наќходчивость допускаются, но в известных пределах. Так, например, бригаќдир по кличке Бодя, завзятый "козлятник" (любитель петухов), позволил себе изнасиловать исправляемого без санкции "кума" Марончака (начальќника оперативного отдела). 3а что и был посажен в карцер. Не своевольќничай! Наверняка Бодя оправдывался тем, что, мол, неправильно понял наќчальника. Злостное неповиновение его самого бы сделало прессуемым в другой пресс-хате, а то и в его собственной.
  Чего же надо администраќции? Хороших показателей перевоспитания заключенных. Это означает перќвое место в социалистическом соревновании администраций зон и тюрем управления. Это означает премии, повышения в чинах, рост окладов сог-ласно квалификационной аттестации. В чем заключается показатель переќвоспитания? В отказе зеков от воровских идей.
  Вызывают зека к куму и предлагают подписать нечто вроде следующего: "Я, такой-то, прибыл в учреждение тогда-то. Ранее, в исправительно-трудовом учреждении, я злостно нарушал режим содержания, отказывался от работы, придерживался воровских идей. За что был переведен на тюремный режим. Здесь сперва я тоже вел себя неправильно. Но потом понял, что надо честно отбывать срок наказания, усердным трудом искупить свою вину перед обществом, после освобождения стать достойным жить в советском обществе. Осознал я это с помощью воспитательных бесед, проводимых со мной лейтенантом таким-то, с помощью объяснений и примера моих сокамерников... Я отказыќваюсь от воровских идей и призываю к этому всех осужденных, еще не вставших на путь исправления". Зек подписывается. Затем включается магќнитофон и он зачитывает текст. Потом его выступление прокрутят по внутритюремному радио. Слушает тюрьма. Слушает пониженка. "Да, это гоќлос земляка, недавно сидевшего с нами. Его неделю назад подняли на корпус".
  Неважно, что зека посадили за юношескую драку, и о воровских идеях он имел смутное представление. Неважно, что в крытую приехал за драки с козлами. Всех исправим! Есть еще показатели перевоспитания? Конечно! Пишется зеком письмо на оставленную зону. Там оно зачитывается (покаќзывается) отрицательно настроенным элементам, "отрицаловке". Письмо в том духе, что я, мол, такой-то, вам известный, отказался, перевоспиќтался, работаю, исправился, чего и вам советую. Пишется письмо к поќтерпевшим на свободе. Вину свою, мол, осознал, каюсь во вреде, вам приќчиненном. Неважно, если вины не было и каяться надо "потерпевшим"! Всё? Отнюдь нет! Берется обязательство полностью, в кратчайшее время погаќсить иск. Благо "нам солнца не надо, нам партия светит, нам хлеба не надо - работу давай!". Исправившийся перевыполняет все нормы, работает день и часть ночи. Самое главное, он и сам готов "перевоспитывать", глядишь, и в поддержку попал, потом и бригадиром станет, как вакансия представится. По всем показателям Елецкая тюрьма - на первом месте, как гласит газета Липецкого областного управления исправительно-трудовыми учреждениями МВД СССР. Этакие бодрые репортажи ментовских корреспондентов, даже с фотографиями молодцов зеков.
  Понятно, сломавшийся зек исключен из порядочного уголовного мира. Хоќтя не всегда о том становится известно. Не всех заставляют писать на зону. Есть умысел. Тайный отступник может оказаться в будущем на зоне администрации полезнее отступника явного. Так же не все отречения заќчитываются по радио. Наверняка и не все отрекались. Администрация могќла не обратить на зека внимания, не предложить отречения. Нужды нет, первое место всё равно наше. На большой зоне, если верить газетам, тоќже, "только" 99,97 процента проголосовавших.
  Вернемся к мученику в пресс-xaтe. В первые же дни пришедший после беседы с кумом бригадир предлагает прессуемому отказ от воровских идей. Так сказать, официально. Ранее были личные пожелания. Звучит сакраментальќное: "X.. или авторучка?" Как правило, выбирается второе, хотя это и не страхует от первого. Санузел в камере отгорожен небольшим металличесќким щитом, так называемым мостиком.
  Если администрация дала "добро", прессуемого перегибают через мостик и насилуют. Обычно, по очереди, и право первого - за бригадиром. Теперь прессуемый петух. Давая санкцию на изнасилование, администрация рукоќводствуется различными соображениями. Например, уничтожить авторитет прессуемого в уголовном мире полностью и навсегда. В назидание другим или как поощрение прессовщикам. Возможно, до администрации дошло: у прессуемого состоятельные родственники, богатые друзья, он сам имеет на свободе капиталец. Прессуемому делается предложение перевести деньќги на такой-то адрес. Получатель, естественно, мент.
  Не внявшего предложению ожидает мостик. Могут изнасиловать, если бриќгадир уверен: прессуемый не станет жаловаться администрации. Очень распространенный вариант. Неудача Боди - скорее исключение, чем правиќло. Прессовщики - люди опытные, знают, какой исправляемый не станет признаваться, что стал петухом, побоится огласки. Или устрашится доќполнительных мучений. Крытая плодит тайных петухов. Ведь явные - парии в уголовном мире.
  Допустим, прессуемому повезло. Он не безнадежно упрям, беден и не имеет родственных связей, прессовщики не занимаются отсебятиной. На изнасилование санкции не было. Сами прессовщики изнасиловать боятся, у прессуемого на свободе верные друзья. Или прессовщики понимают: такой человек сам всю жизнь не успокоится, пока не убьет их, а они надеются уйти от возмездия за остальное, не сильно "увязли". Прессуемый от воќровских идей не отрекся, а если и отрекся, все равно остался строптивцем. Возможно, его изнасиловали, а отречения нет. Или постоянные побои не дают результата, а убить или искалечить не разрешено. В любом слуќчае, когда обычные методы малоэффективны, прибегают к пытке не прямого болевого воздействия. Иногда их применяют параллельно с побоями. Например, истязуемого запихивают в мешок (наматрасник), завязывают веревку и подвешивают к стене или шконке. Может провисеть часы, может - дни и недели, с кратковременными извлечениями из мешка. Затем слабого, как зимняя муха, перевоспитываемого вытряхивают на пол, угощают пинками и оставляют в покое. До нового подвешивания.
  Иногда применяется фиксация к шконке. Истязуемого крепко привязывают в лежачем положении и так оставляют. Дни, недели.
  Возможны только ночные фиксации, но здесь цель иная: дабы не было необходимости следить по ночам за буйным субъектом.
  Утренняя проверка, в камеру входит корпусной ответственный по кличке Собака.
  - Семеро, начальник!
  - А этот почему лежит?
  - Нездоровится!
  - Ну-ну...
  Вечерняя проверка, входит мент по кличке Коммунист.
  - Семеро, начальќник!
  - А этот что?
  - Нездоровится!
  - Ну-ну...
  Надзиратели, кум, ответственные - все в курсе дела. Но проформа собќлюдена.
  Применяется и фиксация особого рода, так называемое сажание в "ляќгушку". Прессуемого перегибают пополам и руками и ногами запихивают в рукава телогрейки.
  Особо упрямых "протаскивают по всем кочкам". Бьют ногами, "рогами" (доской с унитаза), фиксируют, сажают в лягушку, подвешивают. Есть слухи, где-то даже прижигали сигаретами. Затем дают отдохнуть и поразќмыслить на досуге в карцере. Потом снова протаскивают по всем кочкам. Иной раз искалеченный перевоспитываемый умирает в тюремной больничке. Случаются убийства и непосредственно в камере. Ничего, тюремная медиќцина всё спишет на что-нибудь вроде "сердечного приступа". Иногда прессуемые сходят с ума. В 1980 году один такой бедняга был помещен в больничке через две камеры от моей. Из "обычной" камеры его за каќкие-то грехи посадили в пресс. Номер пресс-хаты залепили бумажкой.
  Надо сказать, убийства, изнасилования преобладали в период ломки крытой. До этого Елецкая крытая была вполне рядовой. Как и в любой почти крытой, существовала парочка пресс-хат. Но так себе, дилетантских. Не дадут постучаться соседям, сдадут ментам, побьют немного. В общем, пустяки. Надоела нищая, серая жизнь ментам. Примерно с 1976 года крытую начали ломать.
  В любой тюрьме есть обиженные сокамерниками зеки. Кому-то за дело досталось, кому-то - в результате арестантского беспредеќла. На тюремном режиме народ буйный, замкнутость жизни предрасполагает к интригам и сведению счетов. Этот проигрался, тот по молодости надеќлал ошибок. Администрация тюрьмы начала усиленно "раскидывать чернь" (плести интриги). Через "наседок" (своих шпионов) распускать слухи, провоцировать зеков, стараясь всех перессорить. Не останавливались пеќред прямыми подлогами. Подобное процветает на любой крытой, но молоќдость и неопытность арестантов сыграли зловещую роль.
  Типичный пример. Рассказывают следующее. Молодой зек по кличке Тайга, родом из Сибири. Гуляет как-то с сокамерниками в тюремном дворике. Приходят менты: "Пошли в камеру, собирайся с вещами". Пересадили Тайгу в другую камеру. Хитроумные менты взяли из пустой камеры чьи-то шерсќтяные носки. Приходят сокамерники с прогулки, носков нет. Кто стащил? "Тайга"! Будь они поопытнее, случись такое на строгом режиме, плюнули бы на носки, сообразили бы кое-что. Здесь - иначе. Послали "ксиву" (записку) в камеру Тайги: "Так и так. Тайга, крыса, спёр носки". Новые сокамерники перетряхнули вещи - есть носки! Напрасно Тайга оправдывался, мол, его собственные. Побили и выкинули из хаты. Плюс к тому же за "крысятничество", посадили его в карцер. Тогда администрация и начала обраќботку. Куда деваться? Молодой, мстительный. Был уважаем в уголовном мире, а теперь ни одна порядочная камера его не примет. Так подбираќлась пресс-хата. Тайга, "фуфлыжники" (не заплатившие карточный долг), притесняемые в других камерах. А затем стали поодиночке к ним закидыќвать бывших сокамерников Тайги. Пресс заработал. Администрация не скуќпилась. Тайга имел всё: водку, любую еду, сигареты. У физически развиќтого и решительного Тайги помощники были ему под стать. Менты могли эту бригаду впустить в любую камеру, начиналось побоище. Сколько изнасилованных, искалеченных, убитых было на их совести! Вернее, на отќсутствии ее. Крытую лихорадило. Появились новые пресса. Бессилие и страх ползучей заразой распространялись по тюремным коридорам. Пополќнение шло и за счет страха перед прессом, и за счет страха прессуемых, и за счет подкупа администрацией, и за счет упоения вседозволенностью.
  К 1978 году крытую сломали . Какова дальнейшая судьба Тайги? Погулял он как следует. Хотя и сам, и администрация держали дату его освобождения в тайне, стала она известна на свободе. Рассказывают следующее. В день освобождения посадили Тайгу в "воронок" и под охраной ментов повезли из Ельца. Но немного ранее несколько уголовников совершили нападение на патруль ГАИ. Связали ментов, переоделись в форму. Автомобиль разќвернули поперек дороги, начальника патруля поставили под ножами рядом. Ментам в воронке отдавался приказ: не останавливаться ни в коем слуќчае. Но видят: пост ГАИ, знакомый мент просит остановиться. Остановились. Переодетые ментами уголовники подошли к машине, охрана вылезла, вылез и Тайга. Его несколько раз ударили ножом, и нападавшие скрылись. Живуч оказался Тайга. Его прооперировали в Елецкой больнице и сразу после операции куда-то увезли.
  Отыскался след. Летом 1980 года я возвращался этапом из Усманской областной больнички, где лечился по поводу туберкулеза, в Елецкую крытую. Шедшие со мной этапом ребята из Сибири сообщили: Тайгу вновь суќдили, недавно убит в Красноярской зоне. Но возмездие настигло лишь нескольких, особо выдвинувшихся при ломке крытой, прессовщиков. Оно и понятно. В "красной" крытой большинство прессуемых сами стали прессовщиќками. И вот почему.
  Когда крытую сломали, пресса заработали равномерно, по заведенному порядку. Крайностей, убийств, изнасилований, членовредительства стало меньше. Параллельно психологический пресс усилился, методы его отшлифовались. Редко кто из прессуемых способен оказывать активное сопротивление: кругом-то все сломались. Не на кого равняться и боятьќся осуждения не от кого . Пресс начал не столько резко ломать зеков, скольќко изменять их, "перевоспитывать" по ментовской терминологии.
  Итак, в подавляющем большинстве случаев прессуемый сразу оставляет попытки сопротивления. К нему радикальные побои применялись, может, раз, к койке не фиксировали, в матрасовке не подвешивали. Какова его судьќба? Заглянем в одну из пресс-хат, где бригадиром Зенкин по кличке Москва. Большинство пресс-хат находится на старом корпусе, в тупиках буквы "Е". Так удалённее... Беднягу уже побили, он "опустил гриву". В камере, кроме Зенкина и поддержки, человека три прессуемых. Численный перевес вроде бы минимальный. Наш бедняга помнит: била его вся камера. Приглядевшись, понимает: двое из сокамерников на том же положении, что и он сам. Смутная надежда закопошится в душе. А если, сговорившись с двумя, поднять бунт против Зенкина и поддержки? Надежда быстро исчезаќет. Зенкину понравился шарф новичка: "Задари-ка его". Новичок промедќлил с буйным изъявлением восторга, радость "задарить" оказалась ненаќтуральной.
  - Ах ты вор... привык мужиков дербанить!.. Вася, получи с него!
  Вася, такой же прессуемый, встает и "получает". Заключается получалово в нанесении ударов кулаком по лицу. При этом провинившийся должен стоять смирно. Начни он трепыхаться, кинется бить вся камера. Вообще участвовать в избиениях, получать, когда приказано, - святая обязанность прессуемого. Уклонение строго карается, в чем новичок быстро убеждается. Скажем, в тот же день мелко провинился другой прессуемый. Наказание известное - новичку приказано получить. Он и получил, но без усердия. Возможно, идея сговора прессуемых еще не оставила его, или сработало природное отвращение к должности палача. Недобросовестность новичка не укрылась от глаз внимательного Зенкина: "Халтуришь, земляк. Ну-ка, Чаќхотка, получи с него за это". И тот самый Чахотка, с которого только что получал новичок, теперь сам получает с новичка. На совесть! Урок не прошел даром. Когда прессуемого бьет вся хата, новичок тоже не жаќлеет ног и кулаков.
  Москва - умный тиран, в совершенстве овладевший науќкой власти. Прессовщик милостью божьей! Талант его менты в землю не зарывают. Пушкарев, бывший у Зенкина в поддержке, со временем сам стал бригадиром в другой пресс-хате. Пресса - своеобразная кузница кадров управления. Пройдет время, быть может, и новичок проявит способности, станет поддержкой, а там и до портфеля бригадира недалеко. Но это всё в будущем. Пока он учится, жизнь в прессе идет проторенной колеей. Главное внимание менты обращают на работу. Работа бывает с выводом в рабочие камеры и без. В прессах, естественно, вывода нет. Лишние пеќредвижения ни к чему, работу в камеру приносят. Зеки крутят "шарабешќки", маленькие такие пластмассовые пластинки. В них вставляется провоќлока и с обеих сторон завязывается определенными узлами. Потом, на фабрике, куда отвезут шарабешки, - из них составляются батарейки питаќния "Крона". Читатель, верно, покупал такие? Тогда он заплатил деньги не только за труд, но и за кровь.
  Работают прессуемые от подъема до отбоя. С небольшими перерывами - поесть, в туалет. Впрочем, хитроумный Бодя и в туалете не признавал простоев. Сидит зек на толчке, крутит шарабешки. Случается, когда ментам надо подтянуть план, вернее, его замечательное перевыполнение, работают прессуемые и по ночам.
  Дежурным надзирателям дается инструкќция - не препятствовать. Ментам выгодно подобное положение дел. Зекам записывается только норма, плюс один-два процента перевыполнения. Половина денег кладется на счет зека, половина - на счет учреждения. Но официќальная норма гораздо ниже устанавливаемой зекам. Разница, естественно, в карман ментам. Вообще, с работой процветают всяческие махинации. Meнты гребут большие живые деньги. Понятно, их отношение к тюремному производству - тоже самое живое. Вот почему битие определяет бытие пресќсуемых. С этой точки зрения пресс - учебно-производственный комбинат.
  В сломанной крытой в пресса в первую очередь попадают нерадивые работќники. На пониженке работать необязательно - официально. Но добрые менќты, дабы вновь прибывшие не скучали, предлагают покрутить шарабешки. Мол, дело полезное, сразу работать научатся, рубль отоваровки на проќдукты получат. Предпочитающие скучать или медленно овладевающие проќфессией попадают в пресса. Там их живо научат работать. Чуть замедќлил движение - получил по голове. Получил несколько раз по голове - тогда уже следует получалово. Хронических "лентяев" бьют всей хатой. Называется все это работой под напором.
  В пресс-хате Зенкина царствует коммунистический стиль. Выполнивший свою норму прессуемый с "радостью" берется помочь товарищам - поддержќке, а в первую очередь - бригадиру. Зенкин работает мало, поддержка - побольше, прессуемые - очень много. Подобный стиль сохраняется и в еде. Нет, Зенкин не отбирает малюсенькие кусочки мяса из обеденной баќланды у прессуемых. (Кусочки есть, хата - передовик производства). Внимательные к чужому горю прессуемые сами отдают кусочки Зенкину. Как же, он, бедолага, столько уже на крытой просидел. В воздухе витает дух товарищества. Он проявляется везде: в рабочей солидарности с прессовщиками, в гастрономической солидарности с ними. Раз в месяц - отоваровќка. Отовариваются все, как замечательно работающие. Нет, Зенкин не от-бирает повидло у прессуемых. Они сами предпочитают не есть. Ну не хоќчется человеку! А поскольку всё в дружной хате общее, то и съедается без всяких там оставлений доли воздержавшимся.
  Зенкин - знаток солиќдарности и без устали говорит о духе поддержки, о взаимопомощи и т. п. Так что политико-воспитательная работа у него на высоте. Впрочем, то же самое проповедует официальный воспитатель - лейтенант, проводящий в камере политзанятия. Он как коммунист дает всему марксистско-ленинскую интерпретацию. Социализм, советский образ жизни, коммунистические идеалы не обходят зеков стороной. А что прессуемые не поймут в тео-рии, Зенкин объяснит на практике. Его камерный "развитой" социализм очень весом и реален.
  Порядок в камере Зенкина идеальный. Ей обеспечено первое место во внутритюремном соревновании по всем показателям. И по работе, и по чистоте, и по дисциплине. В подтверждение сего на почетном месте висит переходящий красный вымпел "За первое место в соревновании". Впрочем, переходящий вымпел почти не переходит - здесь его место.
  Камера Зенкина выглядит блестяще. Знаю, сам заглядывал в глазок. Пол сияет. Везде салфеточки, занавесочки, коробочки. Периодически бросаютќся лозунги типа: "А что ты сделал для хаты?" Сознательные прессуемые в свободное от работы время шьют, вышивают, клеят, убирают. Несознаќтельных нет. "Дадим бой разгильдяям и прогульщикам!" Бой дается. Как-то раз Зенкин обнаружил дырку на любимой салфеточке, покрывающей бачок с водой. Какой-то... так его и эдак... прожег махорочным пеплом. Гнев владыки был праведен и неудержим. "Кто сделал? - ответа нет. - Ладќно, этим я доверяю, - кивок в сторону поддержки , - они сами признались бы. (Действительно, если еще и учесть, что курят они в основном сигареты, махорку любят прессуемые.) Остальные каждый получает с каждого. Кто будет халтурить, с того сам получу". Происходит получалово вкруговую, по очереди каждый прессуемый бьет каждого прессуемого.
  Не зря у Москвы первое место в социалис... простите, внутритюремном соревновании. Как никто другой, он использует психологические методы, учитывает человеческий фактор. Это у Зенкина брат получал с брата. Это у него в камере радостная, веселая обстановка. Все делается играючи, со смехом, дружно. Грустить запрещено. Раз прессуемый мрачен, не веќсел - значит, обижен на остальных, замышляет недоброе. За это получают. Разнузданное веселье тоже не допускается - похоже на издевательство над остальными. За это получают. Золотая середина находится методом проб и ошибок. Весьма быстро.
  В камере Зенкина стоят на коленях не только в переносном смысле, но и в прямом. Есть такая форма бригадного порицания. Особенно часто стоят на коленях имеющие на них татуировку в виде звезд. Смысл татуировки - "не встану на колени". Иной раз, для всеобщего развлечения, сажают коќго-нибудь в лягушку. Сажаемый и сам смеется - "рад" повеселить публику.
  Ведут меня на прогулку. Навстречу Зенкин с сокамерниками, второй надзиратель не успел еще их завести в камеру. Какой-то доведенный до отчаќяния прессуемый бегом рванул по коридору. Видно, решил удрать от пресќсовщиков, добежать хоть куда-нибудь. Да куда убежишь? Менты остались меня сторожить, зеки бросились за беглецом. Схватили за руки и за ноги, внесли в камеру. Мент хладнокровно закрыл дверь, посмотрел в глазок. Потом щегольским движением закрыл его. Понятно, что за зрелище он увиќдел...
  К беглецам прессовщики применяют превентивные меры. Привязывают веревочками за хлястики телогреек и ведут на прогулку. Бывает, по коридору шествуют поддержка и бригадир, управляющий упряжкой прессуемых. Попадается навстречу высокий чин администрации, пройдет мимо, ничего "не заметив".
  Да кто же они, эти чины администрации, заплеч... простите, воспитаќтельных дел мастера? Наши доблестные работники внутренних дел, коммуќнисты, офицеры. Прошу познакомиться.
  Начальник тюрьмы подполковник Подгаецкий (умер в 1980-м). В очках, важный и спокойный, завзятый хозяйственник. Производство - его основќная забота.
  Заместитель начальника тюрьмы по режиму содержания майор Пронин. На крытой этот "режим" - фактический начальник всего. Система прессов - его заслуга. Он ведает всем: куда и кого посадить, кого бить, кого насилоќвать. Бригадиры перед "режимом" трепещут. Они знают, кто-то из поддержки всегда работает на Пронина, докладывает о происходящем в камере. Выясќнить, кто наседка, непросто. Заметим, наседок все не любят, а бригадиќры - не менее других. Раз доложили об отсебятине, другой - бригадир ли-шается места. Наседка не слишком усердствует в доносительстве. Золотая середина его устраивает. Если выявят, сам попадет под пресс. Бригадир найдет "объективную" причину.
  Иной раз честолюбивый наседка старается свалить бригадира, занять его место. Но навет, как правило, не примеќняется, поскольку в камере есть еще наседка, для контроля. Тут-то и начинаются всевозможные комбинации. В атмосфере полууверенности в том, кто есть кто, делаются различные тактические ходы. Двое, подозревая друг друга в работе на Пронина, пытаются сговориться против бригадира. Бригадир сговаривается с одним, внимательно следя за другим. Тот, втоќрой, дискредитируя пока другого наседку, ищет ход к бригадиру и т. п. Ситуация осложняется тем, что в камере почти наверняка сидит наседка и от "кума".
  Знакомьтесь, кум Марончак. Капитан, начальник оперативного отдела. Власти имеет меньше Пронина, а возможностей больше. Его занятия "разведка" и "контрразведка", взаимоотношения между зеками. Кум, умело наќжимая на свои тайные пружины, зачастую обходит режима. Говорят, между ними идет тайная война, где поле боя - тюремные камеры. Цель соперничества ясна: всем деньги нужны. Однако абсолютно выполняется одно правило: ничто тайное не становится явным, то есть официальным. Естестќвенно, о положении на крытой знают и управление, и елецкий прокурор, и Главное управление. Принцип "сам зарабатываешь - поделись с начальством" не совмещается с официальной информированностью. Пусть я не виќдел, как Пронин и Марончак делятся прибылью с прокурором и управлением, но как Пронин, Марончак, прокуратура, управление делали всё воз-можное, чтобы елецкий беспредел оставался в тайне, мне известно.
  Заместитель начальника тюрьмы по политической части, майор (не помню, как зовут) исполняет должность пряника. Обволакивающий взор, добродушќный характер, располагающие манеры. Вызовет зека к себе в кабинет, вникнет в личные неурядицы. Удивится и пообещает помочь обиженному адќминистрацией. Правда, после откровенного разговора наивные его собеќседники почему-то попадают к Боде, Москве, Пушкарю...
  Но наивны, как правило, зеленые новички. Месяц жестокой борьбы за выживание самых тупых делает великими знатоками человеческой натуры.
  Суть службы начальника медчасти, капитана Вакулы по прозвищу Хряк, - лечить с приставкой "ка". Это он с бригадой ментов усмирял непокорные хаты в период ломки. Питает исключительное пристрастие к терапевтичесќким диагнозам: инфаркт, почечная недостаточность и т. п. Травматизм? Его и не было в тюрьме!
  Вот наиболее выдающиеся работники. Далее идет сошка помельче: подкумки, начальники отрядов, мастера. Вообще, у ментов елецкой крытой блестящая репутация. Например, капитан Волков в 1980 году получил маќйора и отправился в Афганистан инструктором, делиться ценным опытом. Как там теперь дела с прессами в Афганистане?
  Живет прессуемый в пресс-камере. Обстирывает бригадира и поддержку, много работает, мало ест, не много спит. Бьют его черствыми булками по голове, сажают в лягушку, ставят на колени. Но ничто не вечно, в том числе и жизнь под прессом. Хотя с другой стороны... Наконец перевоспитавшегося и осознавшего переводят на новый корпус. В "обычную", с позволения сказать, камеру. В ней тоже есть бригадир и поддержка. Но условия жизни полегче. Зря - внезапно, по прихоти - бить не начнут. Куќсочками мяса делиться не принято, как и обстирывать кого-либо. Отоваровка съедается сообща. Работать приходится много, но делится труд равномернее. Рай после пресса! Камера называется рабочей. Утром вывоќдят в камеры производственного этажа. Работа разная. Протягивают и реќжут стальную проволоку (для "Кроны"), изготавливают пластмассовые фор-мы элементов.
  Самая тяжелая работа - производство графитовых щеток для автомобилей "Жигули". Восемь часов зек дышит графитовой пылью. Прогулќка - час в день. Питание - жить будешь, но больше ничего! Новый корќпус сырой. Зимой стены "плачут", сочится вода. И так, быть может, три года. ГУЛАГ - рассадник туберкулеза. Наверное, каждый десятый зек болел или болен им. Особенно много чахоточных на крытой. А в Елецкой тюрьме основной вклад вносит графитовое производство. Иногда, глядя на "Жигули", я думаю: сколько жизней съели эти машины? Какому количеству каќверн и туберкулём обязаны они своим созданием ? Нет, я не призываю владельцев машин теперь ходить пешком. Каждый живущий в стране так или иначе - через цепочку общений, работу, покупку, то есть всего, что составляет каждодневное существование, - работает на пресса . А пресса работают на него. Авторучка в моих руках, чернила в ней, вот эта бумага - в них тоже мука прессуемых. Нет, я не призываю Запад наложить эмбарго на импорт "Жигулей". Изменится разве что-нибудь? Любая продажа для СССР (джинсов или станков), любая покупка советского (водки или тракторов) - тоже поддержка беспредела. Каждый телемост, каждый фоќрум в Москве, каждое рукопожатие сияющим советским руководителям -раќбота на пресса. Да и сама страна - огромная пресс-камера. Есть в ней бригадир и поддержка, есть миллионы прессуемых.
  Страх угодить в пресс - главный фактор исправного поведения зека в "нормальной" хате. Вот Р., с которым я сидел. В качестве поддержки поќехал к Москве. Пытался поднять против него бунт, попал под пресс. Куќпил освобождение из пресса согласием работать на Марончака, осведомќлять обо всем и обо мне. Правда, просчитался кум. Получилось так, что Р. осведомлял не кума обо мне, а меня о куме.
  Вообще, невозможно в подобном повествовании не сказать немного о сеќбе. Прибыл я в Елец с Тобольской зоны в 1978 году. Разные были перипетии, с разным сидел народом. Но каждый раз это была действительно обычная камера, без бригадира и поддержки. Единственная на всю крытую. Конечно, сокамерники для меня подбирались, пусть даже и не все . Цель администрации понятна - контроль. Сажались наседки и контрнаседки, неќкоторые - не по одному разу. Но, Боже мой, как неумело действовала администрация! Привыкшая к силовым методам, как беспомощна оказывалась без них. Как глупо запутывалась в собственных интригах! Например, Катаќев, с которым я сидел, наседка Пронина, работал на меня. Доходило до анекдота: мне через Катаева приходилось учить Пронина, как надо "без подозрений" вызывать Катаева на беседы. Кстати, оперативный псевдоним Катаева - Мурашкин, а оперативный псевдоним Р. - Николай. За два дня до окончания срока меня крутили по статье 190-прим (распространение завеќдомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общестќвенный строй). Свидетелями были менты и часть бывших сокамерников, поќшедших на это под угрозой пресса, за обещанные льготы.
  Но вот Анатолий Филимонов полностью подтвердил всё мною сказанное о Елецкой крытой. Человек большого мужества, притворно согласившись быть осведомителем и свидетелем, он хорошо помог в разоблачении беспредела. Многое я узнал от Р., от других зеков. Сама администрация помогала своими хитрыми глупостями. Помогали разные люди, в разных камерах, хозобслуга и даже менты. Спасибо им всем: зекам и ментам, героям и подонкам, храбрым и трусливым! За переданную записку, за отправленное письмо, за смелое слово, за то, что не сдали лишний раз... Как ни сломлена крытая и люќди, остается надежда: порядочность не убита до конца. И в большой пресс-хате тоже!
  За несколько месяцев до раскрутки администрация отдала приказ: не бить сильно. Пресса заработали вхолостую. Цель понятна: не дать свеќжего доказательного материала к предстоящему суду. И вот за непродолќжительное время появилось уже несколько камер без бригадиров и подќдержки. Показателен следующий случай. Сразу после подъема раздались крики избиваемого зека. Потом хлопнула дверь камеры. Дежурный по тюрьќме вывел бригадира в коридор и по случайности остановился недалеко от моей камеры.
  - За что били?
  - Не работает, начальник!
  - Ты что, не мог подождать до вывода?
  Все ясно. Немного позже за грохотом моторов крики не были бы слышны. В поведении администрации появилась осторожќность.
  Другой случай. Два зека наотрез отказались заходить в одну из камер. Прыгнули к окну в коридоре, разбили стекло и пригрозили "вскрыться", если их попробуют в камеру запихнуть. В другое время - режьтесь на здоровье! На этот раз администрация уступила.
  Тайная война с администрацией, добыча информации и ее переправка, интриги и контринтриги могли бы составить отдельное повествование. Рисковал ли я? Лучше получить новый срок, чем прожить день в прессе. Конечно, как политический я находился в привилегированном положении. Знал, что по своему усмотрению администрация в пресс не кинет. Все же полной уверенности не было. Давил и общий страх, пресса слева, пресса справа. А потом, кто знает, когда само КГБ даст санкцию на расправу?
  Был суд, три года строгого режима. В Усьманско й зоне удалось написать "Беспредел". Жаль, уже отправленная на свободу рукопись попала в руки КГБ. Повторить очерки не пришлось. Впереди ждали новые зоны, Тобольская крытая. В 1983 году я освободился, потом лечился от туберкулеза. В 1984 году подъехал к Елецкой тюрьме, нашел знакомого мента. Судя по всему, крытая осталась сломленной. Что там творится сейчас? Кто знает, извне не поймешь.
  Меня не слишком мучила совесть за долгое неповторение "Беспредела". Информацию о пресс-камерах я передавал из тюрьмы, говорил о них на суќде. По этим и другим материалам моим отцом, Пинхосом Подрабинеком, был написан "Суд над Кириллом Подрабинеком". Вещь издана.
  Все же пришло время повторить "Беспредел". Конечно, через столько лет написано иначе. Почему так долго не уступал советам друзей и внутќреннему голосу? Повторять всегда трудно. Но только сев писать, понял главное: надо снова окунуться в мир страха и мук крытой. Я не забывал ничего, но это была память ума. Теперь пришла память эмоций. Пусть она станет моей данью страдальцам Елецкой крытой. А в возможность изменить их судьбу публикациями я не очень-то верю...
  1987 год.
  
  На Елецкой крытой я ни разу не угодил в карцер. Ни разу не объявлял голодовку. Ни разу не вскрывал вены. Мелкие стычки с сокамерниками случились всего несколько раз. Вместе с тем Елецкая крытая стала самым тяжелым и опасным испытанием за весь срок. У меня до сих пор сохранилась привычка спать на боку, прикрывая горло руками. А может быть, так просто удобнее...
  Думалось, что по собственному почину тюремная администрация меня в пресс-камеру не посадит. Во-первых, таким образом мне предоставлялась бы прямая информация о системе прессов. Доказательный материал непосредственно добывался бы собственной шкурой. Во-вторых, у меня имелись бы все основания заявить о беспределе. Нужная записочка просочится через любые тюремные стены при известном старании. И обычное письмо, через цензуру, может содержать нечто интересное. Зря, что ли, оговаривал и с отцом шифр? Полное длительное молчание тоже означало бы тревогу, уж отец на воле постарался бы поднять шум. В-третьих, КГБ наверняка дал некие инструкции, вряд ли уничтожение меня в прессе входило в его планы. По причине опять-таки шума. Хотелось так думать.
  Но расправиться с зеком, со мной в частности, в Елецкой крытой можно иначе. Достаточно подсадить нужного администрации сокамерника. Проще простого. Под угрозой пресса, пыток, смерти, такого типа подобрать несложно. Кроме того, есть вещи и похуже смерти... И подходящая половинка "мойки" (бритвенного лезвия) у подосланного найдется, кум постарается. Полоснут ночью по сонной артерии, и минут через пятнадцать погрузишься в вечный сон. Администрация потом оправдается. Мол, промашка вышла: посадили в камеру нормального зека, а он психом оказался. Вот почему в крытой спать надо осторожно.
  Возможно, меня одолевала мнительность, разыгралась фантазия. Но кто бы не фантазировал в таком удивительном месте?
  Внешне всё выглядело спокойно. После пониженки сидел на новом корпусе, в "четвернике". Камера Љ 12, кажется. В основном с одним-двумя сокамерниками. Для них попасть в мою хату - большая удача. Ни бригадира, ни поддержки. Но удачи на такой крытой не случайны. Я не сомневался - ко мне подсаживали стукачей. Не склонен их слишком винить. Очень сильные методы убеждения у ментов.
  Наседки попадали в сложное положение. Я ни о чем их не расспрашивал. Но и о своих делах не говорил. Так, отвлеченные разговоры на посторонние, не тюремные, темы. Месяц нет информации для ментов, другой. Сокамерник понимал, его могут заменить как не справившегося с заданием. И хорошо еще, если он в пресс не попадет за плохую работу, малое усердие. Стукачу ничего не оставалось, кроме как признаться мне в своей работе на администрацию. Разумеется, я мог бы просто избавиться от наседки, не давая никакой информации. Нести отсебятину, выдумывать сведения, стукач не мог. Тема ему незнакомая, опыта и фантазии мало, а менты могут кое-что проверить. Допустим, якобы я рассказал сокамернику о своих делах на воле. Трудно ли куму справиться у КГБ? Выведенный таким образом на чистую воду агент попадал бы в пресс. У ментов имелся еще один способ контроля - подсадить вторую наседку. Даже если бы я просто кормил стукачей своими фантазиями, а они чистосердечно передавали такие мои "заведомо ложные измышления" начальству, стукачей бы меняли. Надеясь найти работника поопытнее, поусерднее. От такой чехарды я бы ничего не выиграл. И для меня, и для стукача оставался единственно выгодный вариант - перевербовка.
  Ход рискованный, но эффективный. Я доходчиво объяснял стукачу: "Будешь работать на меня. Говорить ментам только то, что я скажу. Вместе мы обыграем этих тупиц. Не волнуйся, я своих агентов не сдаю. Но если нарушишь наше соглашение, сам понимаешь... Я всегда смогу проверить". Что оставалось делать бедному парню? Соглашаться или терять "место". И он соглашался. Парадоксальным образом пресса, вся эта ментовская мощь, оказывались их же слабостью. Что лишний раз доказывает: система насилия, заступая на территорию разума, неэффективна.
  Репутация политического, врага режима, тоже имела значение. Обещания свои я сдержал. И Р., и Катаев благополучно освободились с крытой. Правда, Катаев находясь на воле, стал свидетелем обвинения у меня на процессе 1981 года. История же с Анатолием Филимоновым оказалась для него не столь удачной , но моей вины в том нет.
  Ситуации действительно случались забавные. Осведомитель Р. ходил на свидания с кумом под предлогом посещения медчасти. Какие-то бесконечные боли в спине... Р. сидел со мной до Катаева. Понимая, что один и тот же прием мог бы вызвать мое подозрение, "режим" Пронин встал в тупик. Как Катаеву дать знать, что есть необходимость с ним побеседовать? "Слушай, - говорит мне Катаев, - как быть? Что придумать для Пронина?". "Проще простого, - отвечаю. - Обвязываешь голову полотенцем и со страдальческим видом тасуешься по хате. Якобы голова болит. Менты донесут "режиму" о полотенце. Под предлогом головной боли ты на прогулку не идешь, я один погуляю. Времени моего отсутствия хватит для твоей беседы с Прониным". Операция "полотенце" успешно заработала. Как говорят зеки, "маяк прежний, три мухи на потолке".
  Я исправно сливал дезинформацию ментам. Требовалась правильная дозировка. Достаточная для вселения в ментов уверенности в благополучности их дел . Одновременно не подвигая их к серьезным шагам. Но решалась пока только половина задачи. Требовалась еще информация о крытой, надежные каналы связи в тюрьме, "дорога" на волю. Только при таком раскладе я мог контролировать наседок, готовить сюрприз тюремщикам, чувствовать себя в относительной безопасности.
  Плести паутину я стал еще в начале 1979 года. Мне повезло. В ту студеную зиму подхватил пневмонию и попал на больничку. В камере, кроме меня, находились еще подследственные и несколько человек из хозобслуги. А хозобслуга перемещается по тюрьме, баландеры раздают баланду по камерам. Подследственные, если они местные, часто имеют возможность связаться с волей. А после суда пойдут этапом. Я не упускал подвернувшихся возможностей.
  "Хроника текущих событий" сообщала.
  
  В других тюрьмах и лагерях
  30 января Кирилл ПОДРАБИНЕК (Хр. 49, 51), находящийся в тюрьме в г. Елец, получил свидание с отцом. К .ПОДРАБИНЕК находился тогда в санчасти с диагнозом "пневмония". В течение последнего месяца у него держалась субфебрильная температура, лейкоцитоз (12 000). Его мучают ознобы, сменяющиеся жаром, он сильно ослаблен. Он получает лечение - 200 000 ед. пенициллина 4 раза в день. Вернувшись со свидания, П. ПОДРАБИНЕК сделал заявление в Международный Красный Крест, "Международную Амнистию" и Международный комитет защиты братьев ПОДРАБИНЕКОВ, в котором описал состояние здоровья сына и выразил беспокойство по поводу его плохого лечения и возможности туберкулеза.
  (ХТС, Љ 52, 1 марта 1979 г.)
  
  На краткосрочном свидании была и моя жена, отец настоял на ее приезде. Больше Люба на свидания не приезжала. Через некоторое время пришло от нее письмо, первое и последнее. Поэтому о сыне мне больше ничего известно не было. Кроме косвенных сведений, которые удавалось получить отцу или моей сестре Сусанне. С Любой они не общались. Зато получил как-то письмо от брата Александра, из сибирской ссылки. К нему в ссылку приехала Алла Хромова, они поженились, и у них родился сын. Хорошо помню одну строчку: " Мы с Аллой любим друг друга, у нас есть Марк, и мы очень счастливы".
  На больничке я пробыл недолго, и меня вернули в прежнюю камеру. Жизнь в хате шла своим чередом. Мы крутили шарабешки. Свободного времени оставалось не много. Играли в домино. Но не в классическое, а в "записного". Очень распространенная в тюрьме игра. Костяшки выкладываются не линейно, а крестом. Подсчитывается сумма очков, кратная пяти, по концам креста. Счет для удобства ведется спичками, отдаленно напоминая римскую цифирь. Записной на порядок сложнее обычного домино, требуя точного расчета, слаженности партнеров и понимания игры противников. Днем разрешалось лежать на шконке, но не спать. Спать мы все же ухитрялись. Лежишь на спине и держишь открытую книгу на груди, якобы читая. Главное, не уронить книгу и вовремя проснуться, когда надзиратель заглянет в глазок и окликнет. С бодрым видом отвечаешь: "Все путем командир!".
  Подручный библиотекаря раза два в месяц приносил список книг для выбора. В основном ерунду, но попадалась и настоящая литература. Помню с удовольствием прочитанный здоровенный том братьев Гонкуров. Однажды в списке заметил "Пармскую обитель" Стендаля. "Берем!" - воскликнул я. Ребята заныли.
  - Классика, скучища, наверное.
  - Дурни, берем!
  Нас в камере сидело трое или четверо. Книгу буквально рвали из рук. "Пармская обитель" пользовалась бешеным успехом. Повествование о любви, тюремных интригах, побегах, стойкости и смелости ложилось на душу молодых зеков. Я порадовался за Стендаля. Когда-то он выразил надежду, что его книги будут читать хотя бы через 30 лет после его смерти. Если бы Стендаль знал, каких читателей приобретет через 130 лет! Однажды я разговаривал с высоколобым литератором. Тот позволил себе заметить, что "Пармская обитель" сильно уступает "Красному и черному". Не спорю, "Красное и черное" - один из лучших романов мировой литературы. Но важно не только, как написано, но где, кем и как читается. Я рассказал литератору "камерную" историю. Как "Пармская обитель" прорвалась сквозь время и стены в мрачную тюрьму, найдя своих почитателей.
  Кормили плохо. Лучше, чем в карцере, но хуже, чем на общем положении. Ежемесячно каждому выдавалось по две пачки махорки. Раз в месяц отоваривались - на два рубля (кажется). В первую очередь приобретали махорку и чай. Разрешалась на зека одна пачка чая. На оставшиеся деньги закупали самое дешевое повидло, маргарин и несколько батонов хлеба. И начиналось пиршество. Но прежде всего - чифирь. На сытый желудок чифирить неприлично (слабее действует).
  Заваривается чифирь обычно в казенной алюминиевой кружке - "чифирбаке". Кладется треть или четверть пачки, смотря по достатку и числу чифиристов. Добавляется воды на треть или четверть кружки. Желательно горячей, после раздачи кипятка. Так и "дрова" сэкономишь, и приготовление пройдет быстрее. С "дровами", то есть топливом, напряжёнка. Подойдут свернутые в трубочку газеты, любая другая бумага. Если таковых нет, используются тряпки. Если и тряпок нет, берется пара лучинок, отщепленных от стола заточенной алюминиевой ложкой ("веслом"). Но топить лучинками канительно, пламя неустойчиво. Главная проблема - менты. Чифирить запрещено. В день отоваровки попкари то и дело заглядывают в глазок. Открывают кормушку, стараясь унюхать гарь. Если надзиратели не слишком вредные, хата идет на риск. Заваривается чифирь в углу у толчка, вне сектора обзора из глазка. А к дверям приставляется атасник для подачи тревоги. Он внимательно прислушивается к шагам в коридоре.
  Помню забавный случай. В день отоваровки настырный дубак всё заглядывал и заглядывал в камеру. И еще, собака, подкрадывался к двери бесшумно. По счастью, между полом и дверью имелась щель, через которую виднелись сапоги подходящего. Только показались сапоги, все с беззаботным видом "бьют летки" (прогуливаются по камере). Ушел надзиратель - снова за дело. И вот сапоги словно приросли к полу, все маячат за дверью. Ага, хитрец пробует нас поймать, ждет, когда мы расслабимся! Десять минут проходит, двадцать. Что-то тут не то... Прутиком от веника дотянулись через щель до сапог. Они пустые! Спокойно заварили, чифирнули. Потом окликнули дубака: "Эй, командир, тебе не холодно босиком на пролетке?". Посмеялись... вместе с ментом.
  Свежий чай - первяк. После заваривания он становится вторяком, и его не выбрасывают. В следующий раз заваривают вторяк и на полученном отваре заваривают первяк. Или "подмолаживают" вторяк, добавив первяка. После чего вторяк переходит в категорию третьяка. По той же схеме используется и он. О четвертяках я не слыхал, после третьей процедуры из чая выжато всё возможное. Иногда чай принимают сушняком, если очень раскумариться хочется - менты злобные, топлива или воды нет. Эффект присутствует, хотя и уступает классическому. Жевать можно чай всех трех категорий. Правда, при таком способе третьяк практически бесполезен. И все же зековский фольклор сообщает: "А я под стареньким бушлатом жую отваренный третьяк".
  Итак, чифирнули. Набрались бодрости и через некоторое время приступаем к пиршеству. Батон режется вдоль, половинка намазывается маргарином и повидлом и съедается. Несколько дней зеки относительно сыты.
  На тюремном режиме разрешено посылать одно письмо в месяц. Разумеется, я писал отцу. Получение писем не ограничено. Регулярно приходили письма от отца и Сусанны. Относительно регулярно - от Лидии Алексеевны и Марины Серебряной, дочки давней папиной приятельницы (тоже врача). Так однажды Марина прислала переписанные "Письма к римскому другу" Бродского. Впервые их тогда прочитал, листочки эти до сих пор у меня хранятся. Получал письма от брата Александра, пока его в ссылке не арестовали. Писали и другие люди.
  Наконец на пролетке (тюремном коридоре) стал работать знакомый мне по больничке баландер. Назовем его Васей. Он взялся отослать мое письмо на волю. У них, хозобслуги, свои каналы. Я не слишком обольщался. Письмо, достаточно невинного характера, передал со шлюмками после обеда. И огорошил Васю настойчивой просьбой сдать письмо куму. Вполне возможно, Вася так бы поступил и без моей просьбы. Мне требовалось наставить врага на ложный путь. Пускай менты пребывают в приятной уверенности, будто контролируют мой канал связи. А я тем временем подыщу дорогу настоящую.
  Чем я рисковал? Допустим, противник раскусит игру. Подделать мои письма он не сможет, без пароля (ключевого слова и особой отметки) письма недействительны. Адрес, по которому дойдет письмо, ценности не представляет. К тому же, скорей всего, контролируется КГБ. Что тоже неплохо, пускай окажется в одной компании с ментами.
  Письмо дошло. Подобным образом я поступил еще раза два. Обычно баландеры быстро меняются. Но Вася надолго застрял на нашей пролетке. Всем стало хорошо. Менты преисполнились уверенности в своей сообразительности. Вася закрепился на хорошем месте. Я мирно "починял примус".
  Наступило лето. Окна камеры выходили во внутренний двор тюрьмы, видимый через неплотные "ресницы". Мне иногда снится это узенькое пространство, стиснутое со всех сторон стенами. Интерес представляли птицы. Ласточки вили гнезда под крышей и карнизами. Галдели вороны. Ворковали голуби. Весело прыгали воробьи. Иногда случались скандалы. Какая-то наглая ворона, уцепив ласточку за крыло, пытается вытащить ее из-под крыши. На нахалку налетают подруги потерпевшей и отбивают ее.
  Сквозь асфальт дворика пробивались зеленые кустики и молодая трава. Упрямая березка желала расти прямо в выщербленной временем стене. Несмотря на скудность такой жизни, все же им светило солнце, к ним прилетал ветер, шли дожди, плыли по небу облака.
  С наступлением зимы обострились недомогания. Я и раньше неважно себя чувствовал, но списывал на перенесенные миокардит и пневмонию, общую слабость. Обратился к лепиле. Хряк обещал обследование, но не счел мое состояние заслуживающим лечения. Тем временем появилась повышенная потливость. Стали чередоваться приступы жара и озноба. Появился кашель. Я наконец догадался, в чем дело.
  Перед повторной записью к врачу серьезно поговорил с Анатолием Филимоновым. Объяснил, что меня могут перевести куда-то, и мы больше не увидимся. Надо разоблачить беспредел на крытой, и он обещал в том помочь. "Знаешь, Толик, - сказал ему, - может по-всякому повернуться. Случится, тебя привлекут свидетелем по какому-то моему делу. Можешь согласиться и наплести что угодно. Но на суде поможешь". Договорились. Меня одолевали нехорошие подозрения. СССР ввел войска в Афганистан, и на фоне развернувшейся конфронтации с Западом судьбы диссидентов переставали иметь значение. Так и заявил в камере: "Ну, теперь, возможно, и не освобожусь".
  "Хроника текущих событий" сообщает.
  
  В марте Кирилл ПОДРАБИНЕК (суд - Хр. 49) помещен в тюремную больницу с открытой формой туберкулеза легких. Его лечащий врач О.В. ХАДАЕВА считает, что он болен туберкулезом уже около года. 29 июня у него конец срока.
  (ХТС, Љ 56, 30 апреля 1980 г.)
  
  Из тюремной больнички дней через десять отправился этапом в Усмань на областную больничку для чахоточных. Стояла весна. Время "уплыть по талой воде", то есть умереть от весеннего обострения туберкулеза, как говорят зеки. Столь мрачные мысли почти не занимали меня. Я наконец взял передышку, вырвался с крытой. Покидая крытую или поднимаясь с кичи в зону, чувствуешь себя так, словно выходишь на волю.
  Отделение для чахоточных представляло собой нижний этаж двухэтажного здания. Входная дверь закрыта, но всегда открыта дверь во внутренний дворик. Гуляй хоть днем, хоть ночью! Во дворике кольцевая дорожка и газон. Помнится, среди разной зелени ребята закопали несколько зернышек и тщательно за ними ухаживали. Конечно, предстояло вырасти конопле. В первый же день молодой авторитетный зек Нобель пригласил меня на прогулку. Его интересовало положение на крытой. А еще больше - мое собственное на ней положение. И правильно, к любому елецкому крытнику интерес оправдан. Поговорили. Беседа прошла в теплой дружеской обстановке, как выражались тогда советские газеты.
  Народ в бараке подобрался неплохой. Шустрый паренек Самара, ему предстояло отправиться на Елецкую крытую. Позже я оказался с ним в одной камере, на больничке в Ельце. Толик с Усьманской зоны (больничка на ее территории), на воле проживал неподалеку. Он и переправил мое письмо с ценной информацией. Любопытно было побеседовать со старым зеком по кличке Лисий. О нем несколько позже.
  Познакомился с неутомимым побегушником, зеком средних лет. Он показывал свой новый приговор. В нем числилось пять побегов! Каждый раз добавляли по три года. Зек давно бы уже отсидел первоначальный срок, но неутолимая жажда свободы вновь и вновь отправляла в побег. На воле его и ловили через некоторое время. Восхитил рассказ о хитроумной затее. Зек соорудил пару платформочек на ноги с сильными пружинами. И долго тайком тренировался в прыжках с подходящей высоты. Зона располагалась в черте города. Барак находился достаточно близко от запретки, узенькой полоски земли огороженной колючей проволокой. Вплотную к запретке примыкала бетонная стена. Побегушник спрыгнул с крыши барака и приземлился на маленький асфальтовый пятачок перед запреткой. Сила сжатых пружин перенесла его через запретку и стену. Воля встретила зека дружелюбно, пружины амортизировали гигантский прыжок. Если рассказ и выдуман, то замечательно.
  Шло время. Я отъедался на диете, насыщал легкие воздухом на прогулках. Приближался конец срока. Но пришли тревожные вести с воронежской пересылки. Шедших этапом с усьманской больнички ребят допрашивали обо мне менты и некто в штатском. Я рассчитывал освободиться с Усмани, о чем и сообщил отцу. Внезапно, где-то в мае, меня отправили этапом снова в Елец.
  Я опять расположился на больничке, в узкой длинной камере. В ней находилось несколько подследственных, молодых первоходочников. А также Адоньев со строгача, тоже подследственный. И еще Валерий Шалыгин из хозобслуги, интеллигентный человек лет тридцати. Дом его находился в Ельце, неподалеку от тюрьмы. Тот случай, когда и на воле, и в тюрьме живешь напротив своего дома.
  Посадили Валеру за какую-то аферу (кажется), в подробности он не вдавался, я и не интересовался. Избегал Валера и разговоров на политические темы, я тоже. Он слышал по "голосам" о диссидентах, в частности и обо мне, знал о моем пребывании в крытой. Хозобслуга вообще хорошо осведомлена о происходящем в тюрьме. Валера посоветовал избегать откровенных разговоров в камере, особенно с Адоньевым. Действительно, как позже выяснилось, тот с помощью кума прятался на больничке, запоров какой-то серьезный косяк то ли на воле, то ли в лагере. Мы с Валерой сошлись. Я понял, что ему можно доверять, и не ошибся. Валеру выписали. На прощание он просил на него положиться при необходимости.
  Недели через две и меня перевели в другую большую камеру на той же больничке. Приблизительно в середине июня ко мне пожаловал елецкий прокурор. С собой он притащил газету "Известия" со статьей Дмитрия Дудко. Некоторое время диссидентствующий священник теперь каялся в своих антисоветских грехах и призывал к этому других. Прокурор радостно поддержал инициативу грешника и настойчиво мне рекомендовал последовать такому примеру. В голове мелькнуло нечто вроде "набожные гарпунщики никуда не годятся". В таком духе я и высказался: "Он священник, а не воин". Все же я был не совсем прав. На трех покаявшихся перед властью батюшек - Регельсона, Капитанчука и Дудко - приходился один стойкий священник Глеб Якунин. Сделка с собственной совестью, казалось бы, дело личное. Никого не сдал, и ладно. Но не так уж всё и безобидно, как показывает приведенный эпизод.
  Приближалось 28 июня, конец срока. Дальнейшие события "Хроника текущих событий" освещает следующим образом.
  
  В марте-апреле Кирилла ПОДРАБИНЕКА с туберкулезом перевели из Елецкой тюрьмы в Усманьскую тюремную больницу (Хр.56). В июньском письме Кирилл просил отца приехать за ним в Усмань в субботу 28 июня. Через 10 дней П.А. ПОДРАБИНЕК получил от него еще одно письмо; вопреки заверениям начальства, что К. ПОДРАБИНЕК будет освобождаться из Усмани, письмо было из Елецкой тюрьмы.
  28 июня П.А. ПОДРАБИНЕКУ в Елецкой тюрьме в 6 часов утра сказали, что К. ПОДРАБИНЕК освобождается "сегодня, в 8 часов". В 8 часов один из сотрудников администрации сказал П.А. ПОДРАБИНЕКУ, что К.ПОДРАБИНЕК обвинен по ст. 190-1 УК РСФСР: "Два дня назад он получил и подписал постановление об аресте" (во время следствия по предыдущему делу К. ПОДРАБИНЕК не подписал ни одной бумажки). На вопрос, что сделал Кирилл, майор ответил: "Он отказывается признать свои заблуждения".
  29 июня П.А. ПОДРАБИНЕК обратился в Международный комитет защиты братьев ПОДРАБИНЕКОВ, в "Международную Амнистию", в Московскую группу "Хельсинки" и ко "всем людям доброй воли" с просьбой помочь А.ПОДРАБИНЕКУ (см. "Арест А. ПОДРАБИНЕКА") и К. ПОДРАБИНЕКУ выйти на свободу.
  1 июля П.А. ПОДРАБИНЕК получил ответ на телеграфный запрос: "Вопросу освобождения сына обращайтесь прокуратуру города Ельца. Начальник учреждения".
  (ХТС, Љ 57, 3 августа 1980 г.)
  
  Разумеется, никакого постановления об аресте я не подписывал. Майор Пронин нагло врал. Мне и не предъявляли постановление, 28-го я рассчитывал освободиться. Менты решили попить моей крови и ничего не сообщили. Шесть часов утра, жду команды "собирайся с вещами". Восемь часов - команды нет. Полдень - тишина. К вечеру, вызвав наконец ДПНТ (дежурного помощника начальника тюрьмы), предъявил претензии: "На каком основании тут меня держат?" Последовал ответ: "Ничего не знаю".
  Много нервов я попортил в тот день. И ведь знал же, что следует оставлять надежду сюда входящим. И сгущающиеся на горизонте тучи заметил. Но такова уж человеческая природа, очень трудно полностью изгнать из сердца надежду.
  Через день принесли постановление, новое дело по статье 190-прим - распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй. Я сильно разозлился. И громко обещал Хряку и прочим разобраться с ними: "Сидеть будете!". Угроза не пустая - сидеть, не сидеть, а неприятности я им доставить мог. Они это поняли, понял и я, что они поняли. Следовало поберечься.
  Превратившись из крытника в подследственного, я стал менее уязвим. Внушали опасение медицинские процедуры. Два (три?) раза в день кололи стрептомицин. Дверь камеры открыта, под присмотром надзирателя пациенты по очереди идут в процедурный кабинет. Там уже ждет медсестра со шприцем в руке. Очередность не регламентирована. Я и варьировал свое посещение кабинета: то первым приду, то третьим, то последним. Примерно так же и с лекарствами. Чёрт их знает, этих ментов. Они люди богатые, нажились на рабском труде, могут и медсестру подкупить. Вколют что-нибудь эдакое...
  Хорошо под следствием! Диета, ежемесячные посылки от родных. Сало, колбаса и прочее. В Ельце-то, с его острейшим дефицитом хороших продуктов! Надзиратели завистливыми глазами смотрели на наши камерные пиршества. Чем мы воспользовались. Меняли часть продуктов на чай. С непременным условием - к чаю и топливо (тряпки) в наборе. Помню, до того зажрались, что однажды обнаружили: наше сало пожелтело! Пришлось его использовать в качестве дров, для чифира. Через столько лет с трудом признаюсь в этаком безобразии. В оправдание скажу, что хранить летом сало без холодильника трудно.
  С чифира утро и начиналось. Еще до подъема кто-то с ним возится. На месте заваривающего клали "Ваньку". Подходящую одежку, бушлат какой-нибудь, искусно укладывали в шконку, придавая вид спящего зека. Заглянет дубак в глазок - все на своих местах. Шесть часов, подъём. Все вскакивают, рассаживаются, кто-то пошутит: "Ваньку разбудите, все проспит". Раза три чифирбак пройдет по кругу, по два глотка на каждого. День начался.
  Переговаривались с соседней камерой, там женщины. Хоть так побывать в их обществе... Разговоры велись в основном "по кружечке". Говорящий кружку приставляет донышком к стенке и говорит в нее. Слушающий, напротив, донышко приставляет к уху. Можно разговаривать по кружечке, используя общую трубу отопления. Металл хорошо проводит звук, но ментам и подслушать легче. Тюрьма сильна своими коммуникациями. В хорошо обустроенной тюрьме в стенах камер пробиваются "кабуры" - отверстия. Между забранными решетками и жалюзи окнами устанавливается "дорога", веревочная. Распускается носок из синтетики, из ниток сплетается веревка. К ней прикрепляется грузик. Если руку удается просунуть сквозь жалюзи, круговым движением веревка забрасывается к соседнему окну, где ее ловят. Рукой или "конем". Конь представляет собой туго скрученную бумажную трубку, укрепленную клейстером. Который, в свою очередь, добывается из хлебного мякиша. С помощью хлеба, носков и газет зеки творят чудеса. Целая цивилизация строится на основе примитивных средств. Разжечь огонь? Пожалуйста, к вашим услугам вата. Разогреть воду? В ход идут газеты, тряпки. Незаменима алюминиевая ложка. Как получить тот же клей? На тоненькую натянутую тряпочку кладется смоченный водой хлеб и растирается по ее поверхности. С нижней стороны ложкой собирается просочившийся сквозь тряпку крахмал - клейстер, клей.
  Вернемся к дороге (тоже иногда называемой "конём"). Из соседней камеры порой также забрасывается веревочка. Концы связываются, получается круговая дорога. По дорогам гоняются "ксивы" (они же и "малявы"), то бишь записки, и небольшие грузы. Иногда и руку сквозь жалюзи не просунешь, или дорогу надо установить с расположенным напротив корпусом. Не беда. Приготовляем духовое ружье. По технологии изготовления коня делается длинная полая трубка. Внутрь вкладывается стрелка, опять же из бумаги. Стрелка имеет легкий наконечник из разжеванного хлеба. А на конце крепится прочная длинная нитка. Стрела из такого духового ружья летит десятки метров. Всё зависит от умения стрелка, силы его легких.
  Менты с коммуникациями борются. Обрывают дороги, закладывают кабуры, уводят коней. Через некоторое время всё восстанавливается. Связь между камерами, корпусами, тюрьмами и лагерями - с помощью подручных средств и подкупленных ментов, идущими по этапу зеками, перебросами через зону - вот что составляет силу тюремного мира.
  Елецкие крытники слабы. В первую очередь из-за тотального недоверия всех ко всем. Следовательно, отсутствуют информированность и взаимопомощь. Ни кабуры не нужны, ни дороги - их и нет.
  Мне - уже подследственному, да на больничке - представились новые возможности. В один прекрасный день на пролетке объявился Валера Шалыгин в качестве баландера. Дорога по тюрьме и на волю была обеспечена. Завязались романтические отношения с Валерией, из соседней камеры. Она работала в хозобслуге помощницей вольнонаемной ларёчницы Аллы. Как обычно и случается, начинается всё от скуки, как игра. Но таков жанр тюремного романа: со временем игра превращается в более серьезные отношения. Мы переписывались. Велика сила письменного слова, одиночества и желания вырваться на волю, хотя бы мысленно. Корреспонденты становятся дороги друг другу . Начиналось знакомство без всяких корыстных побуждений. Но Лера стала надежной помощницей в осуществлении моих планов. Появился еще один канал связи.
  Сидела в соседней камере и цыганка. Ей предстояло рожать, и ее увезли в городскую больницу. Потом вернули. И вот в гулкой тюремной тишине раздался крик младенца. Одно из самых сильных впечатлений в моей жизни.
  Тем временем громоздкая машина следствия катила по бездорожью. Читаю сейчас обвинительное заключение (оно сохранилось). Из справки следует, что обвинение мне предъявлено 24 июня 1980 года, и в тот же день избрана мера пресечения - арест. Ложь, разумеется, 24 июня никто мне ничего не предъявлял. Что же инкриминировалось?
  "Содержась в учреждении ЯЦ-34/16 Тюменского облисполкома, он на путь исправления не стал и злостно нарушал режим содержания, отрицательно влиял на других осужденных, на меры политико-воспитательного характера не реагировал, систематически распространял в устной форме среди осужденных заведомо ложные измышления, порочащие советский государственный и общественный строй...
  Содержась в дальнейшем в учреждении ЮУ-323/ст-2 Липецкого облисполкома, Подрабинек не прекратил преступной деятельности, продолжал систематически распространять заведомо ложные измышления, порочащие советский государственный и общественный строй.
  Так, и в учреждении ЯЦ-34/16 и в ЮУ-323/ст-2 г. Ельца в ходе бесед с осужденными утверждал, что в СССР отсутствует демократия и свобода слова, печати, собраний; Конституцию СССР называл фикцией, утверждал, что в СССР коммунисты - эксплуататоры народа, что выборы в государственные органы несвободные, права евреев в СССР нарушаются, что СССР является колониальной державой, в которой евреи, казахи и другие народы занимают угнетенное и бесправное положение; оскорбительно и клеветнически отзывался об основателе нашей партии и государства В.И. Ленине, о руководителе КПСС и главе государства тов. Л.И. Брежневе".
  Ну и так далее. Список свидетелей состоит из 19 человек. Забавная штука. Те, с кем я действительно вел антисоветские разговоры, в свидетели не попали. Вместо них какие-то козлы с тобольской зоны, подследственные с елецкой тюрьмы, те, что на больничке обретались. Еще один тип с пониженки, известный прессовщик. Да несколько чинов тюремной администрации. Попал в свидетели и Адоньев.
  В общем-то я никогда не скрывал антисоветских взглядов. Менты это знали. Отчасти и потому опасались меня держать в большой камере - с бригадиром, поддержкой и прочей экзотикой. Но чтобы я пропагандировал сотрудников администрации и заведомых козлов? Сидит у себя следователь в кабинете и чешет лысину. "О чем мог бы говорить этот антисоветчик? Ну конечно - в СССР нет демократии и свободы слова, Конституция - фикция..." Сюда же и казахов всунул . Все всё знают! Туповатые свидетели добавляли собственные измышления. Так, к примеру, один из них приписывал мне утверждение, что "коммунисты присвоили себе всё золото". По себе костюмчик мерят! Парадоксальным образом лжесвидетели подтверждали верность антисоветских взглядов, обвинение доказывало мою правоту.
  Есть в обвинительном заключении существенный момент: "В ходе предварительного расследования Подрабинек выдвинул версию о том, что якобы показания свидетелей, изобличающие его в распространении заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй, получены путем применения насилия к свидетелям в учреждении ЮУ-323/ст-2".
  У этих умельцев правда - всегда "якобы". Предстояло показать, что умельцы они посредственные.
  Порадовало одно место в обвинительном заключении: "Из приобщенных к делу документов усматривается, что Подрабинек К.П. ранее судим, по месту учебы в средней школе, в вузах, службы в Советской Армии и работы в магазине "Мебель" характеризуется отрицательно, по месту учебы в 11 классе вечерней школы и месту работы в агентстве "Ространсэкспедиция" характеризуется положительно".
  Есть всё же люди, не боящиеся положительно характеризовать антисоветчика!
  В августе в нашу камеру случайно попало два письма к Филимонову. Воспользовавшись случаем, между строк сделал приписку Толику. В частности, с требованием к Катаеву отказаться от показаний против меня. Катаев сдал Филимонова, и письма попали к следователю. Надо сказать, что в этом втором деле я изменил тактику по сравнению с первым делом. Не давая никаких показаний по существу, старался ознакомиться со списком свидетелей и их показаниями. Пытался вмешаться в следственный процесс, как, например, в истории с двумя письмами.
  С Филимоновым вышло еще интереснее. Я сразу заявил следователю о вздорности всех показаний якобы свидетелей, запуганных или подкупленных тюремной администрацией. Особенную злость разыгрывал по отношению к Толику: "Ну и лжец этот Филимонов! Требую очной ставки! Пусть посмотрит мне в глаза!". Очная ставка состоялась. Выполнив первоначальные формальности, следователь заявил: "Я тут отойду недалеко, скоро буду". И вышел, оставив нас вдвоем. Грубейшее нарушение правил! Несомненно, следователь ожидал хорошей потасовки, моего нападения на Филимонова. Тогда драка стала бы дополнительным элементом обвинения, как и эпизод с двумя письмами, уличающий меня в давлении на свидетелей. Мы с Толиком пожали друг другу руки. Я сделал знак - "осторожнее". И тихо добавил: "Как договаривались". Толик всё понял. Через минуту вернулся следователь.
  В январе повезли на суд в Липецк. Ехал барином - один в воронке. Следом воронок, набитый свидетелями. Помещение для зеков в автозаке отделено от конвоя решетчатой дверью. Сел около решетки, конвойные не злобствовали. Всю дорогу смотрел в окно на укрытые снегом поля, темные леса, серые деревни. Всё было интересно. 7 января, в Рождество, слушал в камере музыку. Передавали по репродуктору 3-й концерт Бетховена. Мое любимое "allegro con brio". Никто, ничто на свете не могло бы так меня поддержать.
  8 января начался суд. В зале гэбэшники, менты, советско-партийная публика. И два родных человека - папа и Сусанна. В "Хронике текущих событий" (Љ 61, 16 марта 1981 г.) содержится подробный отчет о процессе. Но гораздо интереснее, как мне кажется, отчет, написанный отцом и достигающий местами почти стенографической точности. Имею в виду написанную папой книгу "Процесс" по делу Кирилла Подрабинека (почти документальная хроника.)" (Издательство "Поиски", Париж, 1982 г.). Разумеется, материал в ХТС тоже сделан отцом. Но в книге содержатся живописные моменты, наглядные картины советской эпохи, подзабытые одними и вовсе неизвестные другим. Книга имеет второе название "Филиал ада на земле", данное издателями. Имеется в виду Елецкая крытая. Отрывки из этой книги я и буду приводить, перемежая их собственным повествованием.
  
  Судебное следствие
  15.ч.
  С (секретарь): - Встать. Суд идет.
  Из комнаты, смежной с залой суда, проходят судья и двое заседателей.
  Б (Борисенок, судья): - Садитесь. Рассматривается дело Подрабинека, обвиняемого в уголовном преступлении, предусмотренном статьей 190-прим Уголовного кодекса РСФСР - распространение в устной форме заведомо ложных клеветнических измышлений о советском государственном и общественном строе. Секретарь, доложите суду о составе свидетелей.
  С: - Присутствуют свидетели: Катаев, Ларин, Руднев, Малых, Красильников, Александров, Австриевский, Кононов, Соколов, Мурашкинцев, Овчинников. Не явилось четверо свидетелей: Адоньев...
  Б: - Свидетелей, находящихся в зале суда, прошу его покинуть. Подсудимый, встаньте. Ваша фамилия, имя, отчество, год и место рождения, партийность?
  Кирилл отвечает на эти вопросы по мере того, как их задает судья. На вопрос о партийности:
  К (Кирилл): - Что Вы имеете в виду?
  Б: - Я спрашиваю, являетесь ли Вы членом партии?
  К: - Какой партии?
  Б: - КПСС.
  К: - Я не член КПСС.
  ...
  Б: - Оглашаю состав суда. Судья Борисенко, народные заседатели Болмасов и Котелкина, прокурор Нужнов, защитник Бобряшева, секретарь Тихонова. Подсудимый, Вы доверяете суду?
  К: - Не доверяю ни одному суду СССР, в том числе и данному, ни по одному вопросу.
  Б: - Почему не доверяете данному суду?
  К: - Ввиду отсутствия гарантированных правовых норм. Здесь готовится полицейская расправа надо мной.
  Б: - Вы гражданин Советского Союза. Я не знаю, какой еще суд мог бы Вас судить.
  К: - Я не гражданин СССР и тоже не знаю, какой суд мог бы меня судить.
  Н (Нужнов, прокурор): - Доводы подсудимого несостоятельны, он гражданин СССР.
  Б: - Итак, не доверяете ни одному суду. Значит, нет оснований для отвода этого. Суд удаляется на совещание.
  В это время в зале разыгрывается следующий инцидент: дежурный по залу, штатский с повязкой на рукаве, предупреждает меня о недопустимости ведения записей и предлагает прекратить.
  Я: - Согласно УПК, статье 17 или 18, я имею право вести записи. И кто Вы такой, ни должности, ни звания которого я не знаю, чтобы так дерзко делать мне замечания? Секретарь, подтвердите, что я прав.
  С: - Не знаю, спросите судью.
  К: - Конечно, имеет право.
  П (прапорщик, начальник конвоя Кирилла): - На суде Вы должны вести себя как полагается.
  К: - Это мой суд, а не Ваш, охраняйте меня и не вмешивайтесь не в свое дело.
  П: - Ваше дело молчать.
  К: - Как раз Ваше дело молчать, а мое говорить".
  Далее суд возвращается с совещания. Сам отклоняет отвод себе. Запрещает делать какие либо записи, в том числе и рукописные, нагло наплевав на закон. Всё как всегда...
  
  
  Затем судья привлекает к судебному следствию в качестве свидетелей отца и сестру, несмотря на их протесты. И под этим предлогом удаляет их из зала. Я делаю заявление о том, что отказываюсь участвовать в процессе до возвращения моих родственников в зал. И до конца заседания не встаю с лавки и не отвечаю на вопросы. На следующий день, вскоре после начала заседания, отца и Сусанну пытаются допросить в качестве свидетелей. Они отказываются. Отец приводит мотивировку: "Я не хочу поддерживать начинание судьи - удаление из зала заседания родственников под предлогом характеристики подсудимого. Я не хочу создавать прецедент, которым пользовались бы в дальнейшей практике". На вопрос, почему она отказывается давать показания, Сусанна отвечает: "Потому что не считаю возможным здесь выступать с показаниями". Отец и Сусанна остаются в зале. Процесс продолжается.
  
  Вызывается свидетель Руднев, из администрации Елецкой тюрьмы, воспитатель.
  ...
  Б: - Свидетель Руднев, что Вы можете сказать о преступной деятельности подсудимого Подрабинека?
  Р: - Мое первое знакомство с П. произошло, когда его поместили в наше учреждение. У нас состоялась беседа, во время которой он сказал, что является не уголовником, а диссидентом, что он борец за демократию и свободу. В дальнейшем я узнал, что он подобные разговоры вел со своими сокамерниками.
  Б: - Как Вы это узнали, от сокамерников?
  Р: - Да, от его сокамерников. Они жаловались на него, просили избавить от него.
  Б: - Почему просили избавить?
  Р: - Он им надоел, они не хотели его слушать, особенно когда он нападал на Ленина и Брежнева.
  Б: - Что же он говорил о Владимире Ильиче Ленине?
  Р: - Что он взошел на гребне какой-то волны, потом ошибался, что из него сделали бога, которому поклоняются, и пора его убрать из мавзолея.
  Б: - А про Леонида Ильича Брежнева?
  Р: - Что он диктатор и казнокрад, присвоил себе власть и богатство страны.
  Б: - У защитника имеются вопросы к свидетелю?
  Б-ва: - Имеется вопрос. Свидетель Руднев, можете отграничить то, что П. говорил Вам лично, от того, что он говорил сокамерникам?
  Р: (молчит).
  Б: - Руднев, отвечайте на вопрос защитника. Вы поняли вопрос?
  Р: (молчит).
  Б: - Защитник спрашивает, что Подрабинек говорил Вам, а что говорил сокамерникам.
  Р: - Большей частью одно и то же.
  Б-ва: - Но ведь не совсем одно и то же, значит, разное говорил Вам и сокамерникам?
  Р: - Конечно, разное.
  Б: - Так что же он говорил Вам и что говорил им?
  Р: (молчит)
  Б: - Подсудимый, у Вас имеются вопросы к свидетелю?
  К: - Свидетель Руднев, Вы проводили с осужденными политзанятия. Кто был со мной в камере?
  Р: - Не помню. У меня много камер, и я не могу запомнить, кто в какой сидит.
  К: - Кто же из моих сокамерников жаловался на меня, просил избавить от меня?
  Р: (молчит).
  Б: - Свидетель, отвечайте на вопрос подсудимого.
  Р: - Не помню. У меня много народу, это было давно, и я не помню.
  Б: - Есть еще вопросы к свидетелю?
  К: - Как часто Вы проводили занятия с нами?
  Р: - Еженедельно.
  К: - Так, еженедельно. И не помните с кем. А что жаловались на меня, помните, но кто жаловался, не помните. Скажите, свидетель Руднев, о чем Вы спросили меня при знакомстве?
  Р: - Не помню.
  К: - Мы беседовали наедине. Вы меня спросили, как только я вошел к Вам, напишу ли я книгу о порядках в тюрьме.
  Р: - Не помню этого.
  К: - А я ответил Вам: "Смотря по материалам, которые она мне предоставит". Не помните? У меня нет больше вопросов к свидетелю.
  Вызывается свидетель Малых, из администрации Елецкой тюрьмы, что-то вроде нарядчика работ.
  Б: - Свидетель Малых, что Вы можете сказать об измышлениях подсудимого Подрабинека о нашем строе?
  М: - Он говорил, что в стране антисемитизм, угнетаются евреи, казахи и другие.
  Б: - Что он еще говорил?
  М: - Что у нас нет гражданских свобод, выборы несвободные, что коммунисты эксплуатируют народ, настоящая демократия в буржуазных странах.
  Б: - Он говорил это только Вам или еще кому-нибудь?
  М: - Говорил то же самое своим сокамерникам.
  Б: - И что же они?
  М: - Они возмущались, просили отсадить его.
  Б: - Их просьба была удовлетворена?
  М: - Да, Подрабинека переводили в другую камеру, но он и там продолжал свои антисоветские разговоры, и мы его снова переводили в другую камеру. Так несколько раз.
  Б: - У защитника имеются вопросы к свидетелю?
  Б-ва: - Свидетель Малых, бывают у Вас переводы из одной камеры в другую по производственной необходимости?
  М: - Да, меняются наряды, составы бригад, камеры переформировываются.
  Б: - Подсудимый, имеются вопросы к свидетелю?
  К: - Имеются. Свидетель Малых, из каких камер в какие я переводился?
  М: - Этого я не помню.
  К: - Ну, например, куда я был переведен из камеры 56?
  М: - Этого я не помню. Это было давно, и переводы у нас частые.
  К: - Из камеры 56 я был переведен по просьбе сокамерников?
  М: - Да.
  К: - Из камеры 56 я был переведен в больницу. Припоминаете?
  М: - Да, в больницу.
  К: - И выходит, что мои сокамерники хлопотали о моем переводе в больницу, потому что я им надоел разговорами?
  М: (молчит).
  К: - Из камеры 13, с пониженным содержанием, я был тоже переведен в камеру 56 по просьбе осужденных?
  М: - Да.
  К: - А знаете ли Вы, что я был переведен в камеру 56 вместе с осужденными из камеры 13?
  М: (молчит).
  К: - Свидетель Малых, нам приходилось разговаривать с Вами наедине?
  М: - Мы разговаривали и наедине.
  К: - Что я Вам говорил?
  М: - Что евреев и казахов угнетают, нет свободных выборов у нас, а за границей есть.
  К: - А Вы мне говорили, что Брежнев старая обезьяна!
  М: - Я этого не говорил
  К: - А я утверждаю, что говорили. У меня нет больше вопросов к свидетелю Малых, он достаточно показал себя как свидетель.
  Вызывается свидетель Красильников, майор МВД, зам. начальника Елецкой тюрьмы по политической части.
  Б: - Свидетель Красильников, что Вы можете сказать о клеветнических измышлениях подсудимого о советском государственном и общественном строе?
  К-ов: - Подрабинек распространял такие измышления, говорил, что наша страна колониальная держава, что в ней не соблюдаются гражданские свободы, наша Конституция фикция, народ эксплуатируется КПСС. Я лично беседовал с Подрабинеком, объясняя ему, что он не прав, но он упорно отстаивал свои заблуждения. Я поручал своим помощникам проводить с ним беседы, и они проводили, но также бесполезно.
  Б: - Подрабинек распространял свои вредные измышления среди осужденных?
  К-ов: - Да, распространял.
  Б: - Вы сами тоже слышали такие разговоры?
  К-ов: - Нет, мне об этом докладывали мои помощники.
  Н: - Как зам. начальника учреждения по политической части Вы должны были непосредственно проверить, есть ли такие разговоры.
  Б: - Но Вы сами тоже слышали такие разговоры?
  К-ов: - Сам я таких разговоров не слышал.
  ...
  Б: - Подсудимый, у Вас имеются вопросы к свидетелю?
  К: - Имеются. Свидетель Красильников, приходилось ли нам с Вами разговаривать наедине?
  К-ов: - Да, мы беседовали с глазу на глаз.
  К: - Вы мне говорили, что Брежнев старая обезьяна!
  К-ов: - Неправда, это клевета, такого не было!
  К: - А я утверждаю, что было.
  Б: - Подсудимый, предупреждаю Вас, прекратите этот прием, призываю Вас к порядку.
  К: - Больше вопросов к свидетелю Красильникову у меня нет.
  Допрос следующих двух свидетелей, осужденных Александрова и Соколова, протекал по одному образцу. На вопрос судьи, что они могут сказать о крамольных разговорах подсудимого, свидетели мнутся, вертят головами и молчат. Молчат помногу, истощая общее терпение. Судьи и прокурор безуспешно понукают их высказаться, затем судья вынужден напомнить свидетелям, что они давали письменные показания и просит их вспомнить. Это тоже не приводит к цели, тогда судья отрывок за отрывком прочитывает показания свидетелей на предварительном следствии, и свидетели подтверждают их. Эти показания составлены по трафарету: Кирилл говорил о притеснении евреев и казахов, отсутствии в нашей стране демократии, гражданских свобод, что советская конституция фикция, а советское государство колониальная держава, он порочил Ленина и Брежнева.
  ...Выяснилось, что Александров давал свои следственные показания 8 апреля, а уже с 27-го работал без конвоя.
  Показания следующего свидетеля, Кононова, интереснее. Он наивно проговаривается о том, что дал письменные показания на предварительном следствии заместителю прокурора г. Ельца по надзору Фролову, после того как тот показал ему показания предыдущего опрошенного. Так сказать, в виде образца. Судья и прокурор, якобы уточняя это обстоятельство, старались добиться у свидетеля отказа от его слов, компрометирующих органы следствия, но цели не добились.
  Вызывается свидетель Филимонов Анатолий, 1956 года рождения, уроженец г. Ленинграда, осужденный на три года тюремного режима. Его показания настолько впечатляющи, что зафиксировались в моей памяти почти с протокольной точностью.
  Б: - Свидетель Филимонов, расскажите, что Вы знаете о преступных действиях подсудимого Подрабинека.
  Ф: - Я показаний давать не буду.
  Б: - Но Вы знаете Подрабинека?
  Ф: - Знаю.
  Б: - Так почему не будете давать показаний?
  Ф: - Гарантируйте мне личную безопасность, тогда дам.
  Б: - Что за новости, никто и ничто Вам здесь не угрожает. Чего Вы боитесь?
  Ф: - Здесь - ничего. Гарантируй безопасность, тогда все расскажу.
  Б: - Вы давали на следствии показания?
  Ф: - Да.
  Б: - Так подтвердите их.
  Ф: - Я отказываюсь от своих письменных показаний на следствии.
  Б: - Почему?
  Ф: - Они были ложными.
  Б: - Зачем же Вы дали ложные показания на следствии?
  Ф: - Под страхом.
  Б: - Страхом чего?
  Ф: (некоторое время молчит, колеблется, затем решается) - Страхом пресс-камеры.
  Б: - Что это за камера, никогда не слышал.
  Ф: - О ней знают все заключенные. Пресс-камера, пресс-хата, в которой избивают, уродуют лиц по предписанию администрации.
  Б: - Кто же их избивает и, как Вы говорите, уродует?
  Ф: - Подобранные заключенные.
  Б: - Вас били?
  Ф: - Нет.
  Б: - Откуда же Вы знаете об избиениях?
  Ф: - От своих сокамерников Абдуллаева и Мошкина, которых били.
  Б: - Вы видели, как их били?
  Ф: - Мошкина избивали до того, как он появился в нашей камере, и продолжали бить, когда он попытался обжаловать это в УПТУ Липецка. Абдуллаева сильно увечили во время моего пребывания в камере. Все-таки это советская тюрьма, а не чилийская хунта!
  Б: - Подсудимый, у Вас имеются вопросы к свидетелю?
  К: - Имеются. Свидетель Филимонов, Толик, Вы не знаете, снимался кто-нибудь с должности из администрации в связи с разоблачением о пресс-камере?
  Б: - Вопрос снимается!
  Ф: - Знаю, было снято три человека.
  К: - Вопросов больше нет, администрация, конечно же, была в курсе.
  Филимонова уводят. Кирилл ходатайствует о том, чтобы его оставили в зале суда. Судья не реагирует на это ходатайство, оставляет его без внимания.
  К: - Ессе хомо! Это человек, в отличие от Вас, судья! (Садится).
  Б: - Что Вы сказали, повторите!
  К: (встает) - "Ессе хомо", это человек, в отличие от Вас, судья! (Садится).
  Б: - Кажется, Вы меня оскорбили? Да, это оскорбление. Ставлю вопрос о Вашем удалении из зала суда. Товарищ прокурор, Ваше мнение?
  Н: - Думаю, что можно ограничиться предупреждением.
  
  Мне делают последнее предупреждение за скверное поведение и оставляют в зале суда. Объявляется десятиминутный перерыв.
  После перерыва в качестве свидетеля допрашивался осужденный Австриевский. Выяснилось, что и его прокурор Фролов знакомил с показаниями других свидетелей - как образцом для его, Австриевского, собственных показаний. После Австриевского вызывается осужденный Мурашкинцев, с тобольской зоны. Его долго не вводят в зал, минут десять. До него свидетелей вводили тотчас после вызова судьи. Понятно, необходимо время для инструктажа после показаний предыдущего свидетеля. Говорит он бойко, без зачитывания ему собственных следственных показаний. По тому же трафарету. Я уличаю его в том, что он получил должность завхоза через три недели после того, как его вызывали к начальнику зоны и уговаривали вместе с несколькими другими осужденными побить меня в ШИЗО.
  
  М: - Подрабинек говорит неправду и пугает. Вот недавно он показал одному свидетелю кулак, угрожал, если тот не откажется от своих показаний на суде.
  Б: - Как это могло случиться? Свидетели не могли встретиться с подсудимым.
  М: - А вот встретились, когда нас разводили по боксам. Мы были все вместе, и он с нами.
  Н: - Сколько времени это продолжалось?
  М: - Минуты две.
  Н: - И Подрабинек угрожал? Кому же он угрожал?
  М: - Я его не знаю, он здешний, давал здесь показания.
  Б - Подсудимый разговаривал с ним?
  М: - Что-то они переговорили.
  Б: - Вы не слышали, что у них был за разговор?
  М: - Подрабинек его уговаривал взять обратно свои следственные показания.
  Б: - У защитника имеются вопросы к свидетелю?
  Б-ва: - Свидетель Мурашкинцев, сколько времени находился с Вами Подрабинек и где это было?
  М: - В следственном изоляторе. Я уже сказал, минуты две.
  Б-ва: - Вы были рядом с ним и Филимоновым?
  М: - Мы были все вместе, выстраивались.
  Мурашкинцева выводят.
  Б-ва: - Я прошу вызвать Филимонова для проверки показаний Мурашкинцева.
  Н: - Считаю это лишним, Филимонов уже дал показания, а Мурашкинцев их опроверг.
  Б: (начальнику конвоя) - Позовите Филимонова и Мурашкинцева.
  Начальник конвоя уходит и вскоре возвращается с известием, что Филимонова уже увезли.
  Б-ва: - Я настаиваю на том, чтобы Филимонова вызвали в суд.
  Б: - Мы обсудим эти ходатайство.
  Б-ва: - Товарищ судья, это не ходатайство. Согласно кодексу выведение из зала свидетелей производится с согласия всех участников суда, в том числе защитника. Я такого согласия не давала. Вы об этом меня не спрашивали. Я думаю, что Филимонов здесь, в коридоре.
  Б: - Если Филимонов еще в Липецком изоляторе, его привезут, но если его успели отправить в Елец, это не получится. (Отдает распоряжение начальнику конвоя, объявляет короткий перерыв. Минут через 20-30 заседание продолжается. В зал вводят Филимонова и Мурашкинцева, они встают рядом перед трибуной).
  Б: - Филимонов, Вы говорили нам на суде, что отказываетесь от следственных показаний. Вы продолжаете от них отказываться?
  Ф: - Продолжаю отказываться.
  Б: - Почему же Вы отказываетесь от этих показаний?
  Ф: - Потому, что они ложные.
  Б: - А не потому, что Вас припугнули от них отказаться?
  Ф: - Никто не припугивал меня от них отказаться.
  Б: - Вот Мурашкинцев показывает, что Вы виделись с Подрабинеком в следственном изоляторе, это верно?
  Ф: - Да, когда нас разводили по боксам, мы были все вместе, Подрабинек тоже, я его видел, но мы не разговаривали, он прошел мимо меня и занял место в строю далеко от меня.
  Н: - Он Вам угрожал и уговаривал отказаться от следственных показаний?
  Ф: - Мы с ним не разговаривали, и он мне ничем не угрожал.
  Б: - Повторите, Мурашкинцев, свои показания о встрече Филимонова с Подрабинеком.
  М: - Ну как же, он тебе показал кулак и что-то сказал, когда проходил мимо.
  Ф: - Это неправда, ничего он мне не показывал.
  М: - А сигареты давал?
  Ф: - Сигареты дал.
  Б: - Сколько он дал Вам сигарет?
  Ф: - Три пачки.
  Б: - И потом Вы отказались от своих следственных показаний?
  Ф: - Не из-за трех же пачек сигарет!
  Б-ва: - У меня вопрос к Филимонову. Сколько времени вы были вместе?
  Ф: - Несколько минут.
  К: - У меня вопросы к свидетелю. Толя, я делюсь с осужденными тем, что имею, раздаю сигареты, когда они у меня есть?
  Ф - Всегда делишься, сигаретами тоже.
  К - А хозобслуге давал я сигареты?
  Ф - И хозобслуге давал.
  Филимонова и Мурашкинцева выводят из зала.
  
  Далее допрашивается Овчинников, матерый прессовщик, вместе сидели на пониженке. Показания он дает охотно и без подсказки, судья лишь время от времени вставляет замечания, направляющие его рассказ в русло следственных показаний.
  
  О: - Подрабинек считал себя большим политиком, говорил, что он диссидент, ругал наши порядки, он еврей и его обижают, а Израиль ведет правильную политику. Он воспитывал своего сына в том же духе.
  Б: - В том же вредном духе он воспитывал своего сына, а его самого воспитывал отец.
  О: - Он говорил, что у него в Москве и за границей есть друзья, которые его защищают.
  Б: - Не защитили, однако.
  О: - Он знаком с Сахаровым, они собираются у Сахарова и разговаривают.
  Б: - Вы знаете, Овчинников, Сахарова уже нет в Москве, он уже там не разговаривает.
  О: - И слава богу, так бы навсегда.
  В зале веселое оживление, публика, суд и бандит испытывают одинаково приятное переживание. Судья добродушно смеется шутке Овчинникова, а тот явно доволен произведенным эффектом и благосклонностью судьи.
  
  Далее допрашивался свидетель Малявин, оглашались показания четырех не явившихся в заседание свидетелей. Я заявил ходатайство.
  
  К: - Я прошу вызвать в качестве свидетелей людей, с которыми длительное время находился вместе, как осужденных, так и освобожденных. Одни из них могли бы дать ценные показания о бесчинствах, издевательствах, избиениях и пытках, имевших место в тюрьме, лагере, другие помогли бы опровергнуть многие фальшивые показания, данные на предварительном следствии и здесь в суде свидетелями.
  Перечисляет около 20-30 фамилий, из которых запомнились только следующие: Макаров, Сазанов, Репнев, Юров, Пестов, Мошкин, Абдуллаев, Кузнецов.
  
  Защитник ходатайство поддержал. Суд ходатайство отклонил и объявил перерыв с последующим прением сторон.
  Прокурор начал свою речь с изложения исторической роли XXV съезда КПСС. Расхваливал новую Конституцию. Отметил всенародный энтузиазм в связи с ее принятием. Указал на доверие народа к партии и правительству. Превознес демократичный характер советских выборов - люди идут на них, как на всенародный праздник, семьями, с песнями, с радостью. Заявил, что "только ничтожная кучка отщепенцев, ...разного рода подрабинеки противостоят народу, партии, правительству". Затем прокурор зачитал две басни: гимнюка Михалкова кончающуюся словами "...а сало русское едят" и Крылова "Слон и Моська". Долго распространялся об отсутствии угнетения евреев в СССР, приплетя сюда члена ЦК КПСС Дымшица, академика Ландау, артиста Аркадия Райкина, писателя Симонова и других. Дал яростный отпор нападкам на Ленина и Брежнева. Речь прокурора просилась на передовицу газеты "Правда". По существу судебного следствия, оценке полноты и достоверности свидетельских показаний, прокурор практически ничего не сказал. И потребовал максимального наказания - три года заключения в ИТК строгого режима.
  
  Речь защитника
  Прокурор выдвинул свои обвинения на основе письменных показаний, данных свидетелями на предварительном следствии. Как известно, материалы предварительного следствия не могут быть основополагающими при решении вопроса о виновности, ее позволяет установить только судебное разбирательство.
  Что же показало судебное разбирательство? Говоря о распространении моим подзащитным измышлений, предусмотренных статьей 190-"прим", свидетели администрации ссылались на свидетелей-заключенных, а последние не могли выступить со сколько-нибудь удовлетворительным рассказом. Эти свидетели ничего не могли рассказать в устной форме, ничего не могли вспомнить и даже объяснить, почему не могут вспомнить. А ведь в следственных показаниях они были обстоятельны. Только при зачтении в суде данными ими на следствии показаний они их подтверждали.
  При этом выясняется не только абстрактный характер этих письменных показаний, в них нет точных указаний на место, время, обстоятельства, при которых мой подзащитный совершал антисоветские (так я буду говорить для краткости) выступления. Показания от этого теряют свою достоверность...
  Таким образом, о систематических ложных измышлениях, распространяемых моим подзащитным, просто нет достоверных доказательств, а на основании следственных материалов, не подтвержденных в судебном следствии, прокурор не имел права строить свою позицию и требовать наказания в виде трех лет лишения свободы.
  Остановлюсь на некоторых обстоятельствах, дискредитирующих показания свидетелей. Они противоречивы. Так, Малых говорил, что разговаривал с Подрабинеком в камере при осужденных, а свидетель Овчинников утверждал, что Малых никогда не разговаривал с Подрабинеком при осужденных, что Подрабинека вызывали для разговоров в администрацию. Двое свидетелей давали показания на предварительном следствии после прочтения им прокурором свидетельских показаний. Это тоже вызывает сомнения в достоверности свидетельских показаний этих двух свидетелей. Как выяснилось, никто из свидетелей не подтвердил показаний Мурашкинцева о сговоре между Филимоновым и моим подзащитным, да и обстоятельства случайной встречи говорят против такого сговора. Это позволяет подвергнуть сомнениям и другие показания Мурашкинцева.
  Прокурор обвинил моего подзащитного в клевете на Ленина и Брежнева. Отмечу, что если такая клевета и была допущена, она не подпадает под статью 190-"прим", которая инкриминируется Подрабинеку..."
  
  Защитник потребовала моего оправдания. Мне предоставили последнее слово. Я сразу же предуведомил, что буду говорить только для двух близких мне людей, находящихся здесь, для третьего, уведенного в камеру, для своих друзей в нашей стране и за ее рубежами, но не для присутствующих в этом зале.
  
  Последнее слово Кирилла
  ...
  Я не буду защищаться, я буду нападать. В защите нуждается Филимонов, человек исключительного мужества, человек совести, которого ждут серьезные бедствия. Пресс-камера - это филиал ада на Земле. Я знаю заключенного, которому отбили почки, и он умер вскоре после выхода на свободу. Знаю другие случаи. Филимонов выбрал правильную позицию, дав на предварительном следствии ложные показания под угрозой физического насилия. Иначе он попал бы в пресс-камеру (53-ю, бывшую 1-ю, и не попал бы на суд, чтобы разоблачить это ужасное беззаконие. Я расскажу еще о других издевательствах и мучениях, претерпеваемых заключенными, не мирящимися с унижением их человеческого достоинства, но хочу раньше немного остановиться на высказываниях прокурора.
  Присоединяюсь к тому, что сказал о них мой защитник. Прокурору ничего не оставалось, как пробавляться побасенками, так как от себя он мало что мог сказать, он наносил не удары шпагой, а булавочные уколы. Я вам тоже прочитаю стихи, но свои собственные.
  ИМ
  "Презренье созревает гневом,
  А зрелость гнева есть мятеж".
  А. Блок
  Ночь пала на город, и люди заснули,
  Витают незримо Эринии,
  И ИМ не помогут ни танки, ни пули,
  Ни люди в материи синей.
  
  Бессильны помочь ИМ продажные перья,
  Бессильны газеты, плакаты,
  Им призраки ночи, над городом рея,
  Пророчат мгновенья расплаты.
  
  "Нелепица, - скажут, - бренчание лиры
  И вольная смелость поэта".
  Но светятся окна какой-то квартиры
  И люди беседуют где-то.
  
  Я знаю, бессонница чья-то жестока
  И совесть не дремлет у всех.
  У жизни под теплым покоятся боком
  Любители низких утех.
  
  Я знаю, что гневом созреет презренье.
  Им грозная снится межа.
  И словом, и делом ночные виденья
  Пророчат огонь мятежа.
  23 марта 1980 г.
  (Аплодисменты мои и Сусанны).
  Вы, прокурор, едите в сто раз больше сала, чем я. Приведу китайскую пословицу: "Огонь в бумагу не завернуть". Так вот, в словах судьи, прокурора и многих свидетелей проглядывает их собственная тоска по заграничным материальным благам. Я не мог об этих благах говорить так, как они, потому, что этими благами мало интересуюсь.
  Вообще, показания свидетелей мало что стоят. Они получены физическим насилием или под его угрозой. Если бы сюда вызвали Юрова, он бы признал, надеюсь, как признался мне, что его вызвали вместе с другими и дали задание избить антисоветчика, который сейчас поступит в ШИЗО. Что Мурашкинцев и Овчинников насильники, выяснилось здесь на суде. К другим свидетелям применяли шантаж и подкуп сокращением срока, улучшением условий и т. п. Катаев был подсадной уткой, он сам мне об этом говорил и советовался со мной о том, что ему докладывать начальству.
  Прокурор превозносил выборы в нашей стране. Под выборами я понимаю выбор между чем-то одним и другим. Иное толкование этого слова бессмысленно. Прокурор говорил, что, участвуя в выборах, я мог убедиться в энтузиазме населения на этих празднествах. Он ошибается, я никогда в так называемых выборах не участвовал...
  Пуще всего вы боитесь гласности, хотя бы и о том, что всем известно! Вот за что вы судите меня здесь или, вернее, мстите. За это и еще за мои разоблачения жестоких порядков в Тобольском лагере и Елецкой тюрьме.
  В ШИЗО Тобольского лагеря холод - вместо положенных 18 градусов не больше пяти, и вот приходит начальник зоны и говорит: "У вас тут, ребятки, жарко!" И закрывает кран отопления.
  Это настоящее убийство!
  Б: - Подсудимый, говорите только о себе.
  К: - Я и говорю о себе. Я находился в ШИЗО больше трех месяцев, хотя и пятнадцати суток достаточно, чтобы подорвать здоровье человека, здесь я получил туберкулез легких. В Елецкой тюрьме в камере 13, пониженного содержания, такая сырость, что заключенные, ложась спать, стелют на пол тряпки, которые по утрам выжимают.
  Б: - Не уклоняйтесь от своего дела, подсудимый.
  К: - Я не отклоняюсь, мое здоровье от меня неотделимо, значит, это мое дело. А в больнице Усманьской тюрьмы свидетелям грозили, что их не будут лечить, если они не дадут показаний.
  Б: - Подсудимый, перестаньте говорить не по существу своего дела.
  К: - Значит, это не по существу, как на меня составлялись показания? Что же тогда - по существу?
  Б: - Вы не должны отклоняться от того, в чем Вас обвиняют.
  К: - Хотелось бы знать, что конкретно говорит об этом закон.
  Б: - Пожалуйста, можно Вам привести соответствующее указание УПК.
  Б-ва: - Разрешите, у меня под руками кодекс. (зачитывает из статьи 297) "Суд не может ограничивать продолжительность последнего слова подсудимого определенным временем, но председательствующий вправе останавливать подсудимого в тех случаях, когда он касается объектов, явно не имеющих отношения к делу".
  Б: - Подсудимый, Вы поняли?
  К: - Понял, что Вы напрасно меня прерываете, я все время касаюсь обстоятельств, имеющих отношение к делу. В Елецкой тюрьме избиения - обыденная вещь, независимо от пресс-камеры.
  Б: - По делу, только по делу.
  К: - Когда начиналось следствие надо мной, пресс-камеру прикрыли, а некоторых администраторов убрали, но избиение заключенных продолжалось.
  Б: - Это не относится к Вашему делу.
  К: - Относится, так как избивались и свидетели, от которых требовались показания на меня.
  Б: - Говорите только по существу этих показаний.
  К: - Вы, судья, мне страшно надоели, Вы все время меня прерываете, мне стало противно с Вами пререкаться, и я обрываю свое последнее слово. Но сначала я зачитаю обращенные к Вам стихи Пастернака.
  Я знаю, вы не дрогнете,
  Сметая человека.
  Что ж, мученики догмата,
  Вы тоже жертвы века.
  (Аплодисменты мои и Сусанны).
  
  Зачитали приговор - еще три года строгого режима. Судья вопросил: "Подсудимый, Вам понятен приговор?". Я вспомнил картину Домье и ответил: "Фарс сыгран, опускайте занавес!". Судья дернулся.
  Ожидая этап назад в Елец, с пользой провел два дня в Липецке. Отоварился в ларьке сигаретами. "Цинканул" (передал сообщения) по нескольким зонам о своих зеках-свидетелях. Особенно отметив Овчинникова, сидящего на "пятерочке". Пусть там знают, кто у них разгуливае
  Наконец снова Елец. Определили меня не на больничку, а в обычную небольшую камеру. Подселили каких-то двух мужиков. Я догадывался - скорей всего, это блокада от кума. Кажется, он оценил наконец мои возможности. Бедняга, его ждал еще большой сюрприз. На войне - как на войне. Требовалось отослать солидный материал отцу по итогам суда и проделанной мной работы.
  Написать обширную ксиву, насыщенную информацией, невозможно в один момент. Вечером написал и оставил до утра, запрятав в надежном месте. Есть часто такие тайники в камерах. Не стану даже о них распространяться, открывать для публики секрет. Чтобы тем самым не навредить зекам. Да и самому себе. Чёрт его знает, всякое случается, может еще пригодиться. Ксиву планировалось передать в семь часов утра. Но в шесть часов, при подъеме, в камеру ворвались менты со шмоном (обыском). Ксиву замели. Явно сокамерники постарались. Произошла катастрофа, я подставил других и себя. Сразу после шмона передал с баландером записку Лере о необходимости во что бы то ни стало не допустить попадания письма в руки кума.
  Отобранная ментами ксива дожидалась Марончака в его кабинете. Он пришел как обычно, в восемь. Но письма в кабинете уже не было! В начале восьмого открылась кормушка камеры, и мне возвратили мое послание на волю. Я его тут же сжег. Чуть позже, под предлогом собирания заявок на отоваровку, появилась у кормушки и Валерия. Чтобы меня успокоить. Я действительно был бледноват. Операция прошла блестяще! За какой-то час к ней подключились баландеры, Лера и Алла. А также подкумок (заместитель кума). Он недолюбливал начальника и метил на его место... Надо полагать, тот день хорошо запомнился ментам. Тюремная администрация встала на уши. Пропал такой ценный материал на антисоветчика! Меня приводили в кабинеты хозяина, кума, режима.
  - Где письмо?
  Сначала я ласково улыбался и неопределенно разводил руками. Потом рассердился:
  - Я что, хожу без конвоя по вашим кабинетам? Делать мне больше нечего! Вскоре мужиков от меня отселили, а затем и самого перевели в другую неплохую камеру.
  Из окна виднелась тюремная стена, угол улицы, одинокий фонарь и двухэтажный дом. По вечерам зажигались окна в доме, у фонаря роились снежинки. Почти как у Блока: ночь, улица, фонарь... "Ничего, я еще, быть может, погуляю по ту сторону стены, постою на том углу"
  Прошло месяца полтора. Пока кассационное разбирательство, потом ожидание этапа. Вскоре предстояло прощание с Ельцом.
  
  Глава 6. На строгом режиме
  
  Тюремная моя эпопея вступила в новую фазу. Только на строгом режиме я по-настоящему обрел себя. Дальнейшие события плотно уложились во времени. Новые зоны, этапы, пересылки, стычки с конвоем, голодовки, вскрытия вен - всё слиплось в памяти в какой-то ком, с трудом поддающийся разбирательству, слой за слоем. С весны 1981 года (выезд из Ельца) по весну 1983 года (второе прибытие в Углич), два года, я не получал должного лечения. Лишь иногда, кратковременно. Крытая, ПКТ, ШИЗО, карцера тоже здоровья не прибавляли. Да и прежде, в Ельце, лечить стали поздно. Туберкулез прогрессировал, пускай и не всегда прогресс ощущался.
  "Хроника текущих событий" описывает мои приключения от Ельца до Саратова. В частности, две драки с конвоем. ХТС верно передает суть событий, но искажает детали. Поэтому приведу лишь отрывок, демонстрирующий усилия отца и "Хельсинской группы".
  
  4 мая отец Кирилла, П.А. ПОДРАБИНЕК, направил в медуправление МВД СССР письмо: "В начале с. г. мной было направлено в медуправление МВД письмо, в котором я сообщал о плохом состоянии здоровья сына, Подрабинека Кирилла Пинхосовича, страдающего туберкулезом легких. Заболевание было обретено им в тюрьме, диагностировано с опозданием более чем на год, лечение проводилось недостаточно и эпизодически, заболевание прогрессирует.
  Медуправление сделало необходимый запрос, и я получил из УВД г. Липецка следующее письмо: "На Ваше письмо, полученное медотделом 11 марта 1981 г., сообщаем: Ваш сын, Подрабинек К.П., в настоящее время находится в туберкулезном отделении больницы УИТУ, где получает необходимое лечение.
  Подпись: начальник медотдела УВД Липецкого облисполкома - Н.С. Попов".
  16-17 апреля у меня состоялось свидание с сыном, из которого я узнал, что, вопреки утверждению Н.С. Попова он, сын, не находится и не находился в 1981 году в больнице, а лечился амбулаторно, продолжая работать. Это подтвердила и телеграмма из учреждения 104-323/1-2, где находится сын: "Вашему сыну лечение проводится амбулаторно. Стационировании не нуждается. Усмань. Начальник медчасти - Петухов".
  Я не фтизиатр, но врач с 20-летним терапевтическим стажем, кандидат меднаук...
  Прошу:
  1. Разобраться и объяснить мне, кто явился инициатором лживой информации о нахождении сына в туботделении больницы и какова была цель этой дезинформации.
  2. Разъяснить мне, по каким симптомокомплексам осуществляется стационирование больных туберкулезом в системе ГУИТУ - соответственно приказу Минздрава СССР за Љ 689 от 3.9.73 г. или другим указаниям.
  3. Почему Подрабинек К.П. "не нуждается" в стационировании при очевидной необходимости в нем?".
  (Копии этого заявления П. ПОДРАБИНЕК направил ПОПОВУ и ПЕТУХОВУ.)
  29 мая П.А. ПОДРАБИНЕК обратился с письмом к "Международной Амнистии", "Международному Красному Кресту", "Комитету защиты братьев Подрабинеков" и Московской группе "Хельсинки". Рассказав в письме о положении Кирилла, он заканчивает письмо так: "Таким образом, естественная реакция моего сына на попытки его унизить и на незаконное рукоприкладство может повлечь за собой предъявление нового обвинения, которое повлечет увеличение и без того непосильного для Кирилла срока лишения свободы.
  Еще на свидании в Усмани я убедился, что мой сын тяжело болен. Заболевание легких прогрессирует. Я врач и могу об этом судить объективно. Смехотворно выглядит официальный ответ медсануправления МВД на мой запрос: "... Вашему сыну проводится противорецидивное лечение, он находится под динамическим наблюдением, ...состояние его улучшается".
  И неправда, и безграмотно! Противорецидивное лечениe должно проводиться после выздоровления, после полного курса активного лечения, которого Кирилл так и не получил. Мой сын нуждается не в амбулаторном, а в стационарном непрерывном лечении до полного прекращения активного процесса.
  Надеюсь, Вы примете все возможные меры для сохранения жизни моего сына".
  1 июня Московская группа "Хельсинки" приняла документ Љ 168 "Новые преследования Кирилла Подрабинека в местах лишения свободы": "Мы принципиально против насильственных методов сопротивления беззаконию, но ответные действия Кирилла Подрабинека на попытки представителей администрации унизить его человеческое достоинство и на физическое насилие были неизбежны, ибо в его распоряжении не было иных средств самозащиты.
  События, изложенные в письме П.А. Подрабинека, вызывают тревогу за дальнейшую судьбу Кирилла Подрабинека. Всякое ужесточение наказания, и так непосильного для него, может привести к его гибели".
  Этот документ и письмо П. ПОДРАБИНЕКА от 29 мая Московская группа "Хельсинки" направила в ГУИТУ МВД СССР для принятия мер по расследованию и пресечению незаконных действий представителей администрации Саратовской пересыльной тюрьмы и конвойной службы на участке Усмань - Ульяновск.
   (ХТС Љ 62, 14 июля 1981 г.)
  
  Продолжая повествование, вновь вынужден позаимствовать текст у самого себя. В моей повести "Никто никому" содержится вставная новелла "Этапы". Немного подправив, привожу ее здесь.
  
   Этапы
  Год 1981 выдался урожайным. На Елецкой крытой крутили по 190-прим. Липецкий облсуд дал еще три года строгого. Это в январе. В апреле привезли в зону на Усмани, той же Липецкой области. Куривший махорку знает - хороша усманьская. Разве только моршанской уступает. И область хорошая: Елец, Усмань, Лебедянь. Русская литература ей многим обязана. Даже зона ничего. Только с апреля у оперчасти лагеря начались неприятности... Так что уже в июне повезли меня на ульяновскую зону.
  Та еще зона, "красная". Да какой же ей быть на родине основоположника? Но и тут у администрации начались неприятности... В августе поехал я из бура в Усмани на чахоточную зону в Угличе. Тоже в бур. Естественно, и здесь у администрации начались неприятности... Прямо эпидемия какая-то! Коллективные протесты, общаковая голодовка. То ли лагерей в стране осталось маловато, то ли разнообразия ради, в октябре осудили меня на тюремный режим. Год крытой.
  И поехал я из древнего Углича в Тобольск, пусть и не столь древний, но по-своему знаменитый. Некогда Ермак заложил острог на холме, у слияния двух рек: Иртыша и Тобола. Хорошо послужил Тобольский острог российским императорам. Многие декабристы прошли через него. Многие политические и просто хорошие люди. Достоевский, Алябьев... Славные имена! Даже последний император почтил Тобольск своим заключением (правда, не в самом остроге). А правдивый колокол Углича, оповестивший граждан об убийстве царевича Дмитрия? Его за звон лишили языка, били плетьми и навечно сослали в Тобольск. Вот кто был первым! Пригодился Тобольский острог и советской власти, в качестве крытой. Итак, что же получается? За один год - с крытой на крытую, через три зоны. Ничего себе, сплошной этап. Большое путешествие по историческим местам.
   Елец - Усмань
  Настроение было возбужденное. Любая крытая - большое испытание. А уж Елецкая... Два с половиной года просидел я в ней, и наконец сегодня прошло бурное расставание. Перед этапом поместили в пустую камеру и отобрали все вещи. Потом все вещи вернули, кроме объемистого пакета с бумагами, письмами. А в бумагах - записи, стихи. А в полученных письмах, которые и сами по себе дороги, заточкована мною нужная информация. Фамилии, камеры - всё для доказательного материала по Елецкой крытой. Вот суки наглые! Побоялись отобрать раньше, а теперь думают, мол, что он нам сделает. Уйдет на этап и пускай себе тогда жалуется. Разумеется, подозрение администрацией бумаг в зловредности было не беспочвенным. И пусть лучше-де так, чем залповый выброс компромата. Хватит, натерпелись! Вражеские голоса, головомойки от начальства, наглые угрозы с ней, администрацией, окончательно разобраться.
  Осколком оконного стекла вскрыл вену на руке. Неглубоко, предупредительным образом.
  - Эй, начальник, загляни в глазок! Видишь? Передай там, не вернут бумаги, через двадцать минут повторю. Не будет бумаг, не будет этапа.
  Испугались гады! Всё вернули, кроме листочка с планом тюрьмы. Чёрт с ним, в голове зарисовано.
  Вот почему сейчас, в "столыпине", настроение не было благостным. Казалось бы, радуйся! Вырвался с опостылевшей, опасной крытой, где заработал туберкулез. Впереди новые места, новые впечатления. Но воспоминания об утренней стычке гнали по телу нервную злую дрожь. А тут еще поганый липецкий конвой, с которым уже сталкивался ранее, по дороге с суда. Меня как политического тогда не тронули. Но кому-то досталось...
  А теперь представим картину: худой, бледный зек в черном. Едет с крытой, да еще с раскруткой. Среди прочих арестантов, нормального вида мужиков. Ясное дело, они недавно с воли, едут по зонам, большинство в гражданском. Дела у них тонюсенькие, составляют одну стопку в дежурке конвоя. Рядом - равноценный этой всей стопке по толщине кирпич. Одно мое дело. На деле три полосы: склонен к побегу, склонен к нападению на конвой, склонен к антисоветским выступлениям. Да еще редкая статья, политическая. Да еще, наверное, где-то специальная отметка об "опеке" КГБ.
  Хорошо на этапе! Новые лица, истории. Будет удача, и выкрутить что-то можно: выпивку, женское общество. Были бы деньги да конвой хороший. Но и деньги могут подвернуться. А вот конвой на этот раз... Тут этап показывает другую свою сторону, неприятную. Как обычно, все начинается с оправки.
  - Сержант, на оправку пора.
  - Ничего, потерпишь, мать твою...
  - Я-то потерплю, да ... не терпит!
  - Засунь его в...
  - В твою - с удовольствием! - и понеслось!
  Бедный срочник. Ну куда ему тягаться в ругани с зеком не без филологических способностей! Мечется перед решеткой разъяренный сержант, успокаивают зека побледневшие мужики (если что, и им достанется). Но высоко подняло арестанта вдохновение, все выше, выше, к высотам искусства брани. И нет на этих высотах уже никакого страха, а только свобода, упоение полета над тюремной судьбой.
  - Уф! - отдышался.
  Сержант слинял. Искренне переживают мужики:
  - Ну ты даешь! Сейчас приведет выводных и...
  Действительно, запросто попадешь под сапоги. Да и мало ли застреленных на этапе при попытке к бегству? Потом разбирайся, что за бегство было... Но как там у древних римлян - положение обязывает? Разве это я сейчас вступаю в схватку? Нет. За мной поколения отчаянных, рисковых зеков, крытников в черном, племя безрассудных урок. Разве это я из последних своих жалких сил пытаюсь отстоять собственное достоинство? Нет. За мной сейчас поколения этих странных людей, политических, который век противостоящих всей мощи государства. Понимаю это я, понимает "столыпин". Надеюсь, поймет конвой.
  Притопал сержант с двумя выводными:
  - Ну, пойдем!
  - Пойдем!
  Захожу в тесную дверь туалета и резко оборачиваюсь, вовремя перехватив занесенную руку сержанта. Он здоровее меня, но где же ему достать душащую меня злость? Ту злость, что позволяет зубами вырвать глотку врагу? Вцепляюсь пока в эту глотку рукой, одновременно удар коленом. У меня выгодная диспозиция. Сержант закупорил собой узкий дверной проем и уже немного хрипит. Орущие за его спиной солдаты не могут до меня добраться. Рука сержанта тянется к пистолету, но я хватаюсь за кобуру раньше:
  - Не вздумай, застрелю!
  А в коридоре шум, гвалт, сбежался конвой. Вот замаячила офицерская фуражка начальника.
  - Эй, капитан! Уйми своих псов и быстро в дежурку! Взгляни на дело и бегом сюда!
  Скоро начальник успокаивает подчиненных, я отпускаю малость придушенного сержанта. И под злобными взглядами препровождаюсь в свою секцию. Лязгает решетка. Всё! Нет, не совсем. Удивленные, радостные голоса по "столыпину", повеселевшие мужики. Но так не пойдет, нужен последний удар.
  - Эй, сержант! А как же оправка? Я за всеми делами так и не успел!
  Кажется, сержанта сейчас хватит удар. Близки к тому и мужики, очумело глядя на наглеца. Минут через десять ленивый голос:
  - Ну, кому там на оправку? - пришел заместитель начальника конвоя, прапорщик.
  Взглянул на него... и стало дурно. Метра два высоты и метр ширины. В галифе и майке, на могучих руках перекатываются шары мускулов. Да, такой и с десятком вроде меня справится.
  - Это ты моих солдат обижаешь?
  - Ну я.
  - Может, и меня обидишь?
  - Может, и обижу.
  - На оправку пойдешь?
  - Обязательно!
  Иду по коридору. Прощальные взгляды мужиков в спину, по которой и без того бегают мурашки.
  Ничего, обошлось. Снова возвращаюсь в секцию. Понемногу отпускает напряжение, закурил, колеса напевают древнюю песню. Через некоторое время стукает кормушка, начальник принес постановление.
  - За попытку нападения на конвой пятнадцать суток изолятора. Приедешь на место, отсидишь. Расписывайся.
  - Расписываться не стану. Мне твое постановление ни к чему.
  - Ну как знаешь. Постановление при деле, приедет с тобой в зону.
  На рассвете поезд остановился в чистом поле. "Столыпин" спал, утомленный этапом. Сонное безмолвие, настоянное на сроках и лагерях, нарушали надсадный кашель чахоточного да глухие шаги конвоира. Сержант приоткрыл окно, по счастливой случайности, напротив секции. Может быть, и не случайно... В прокуренный вагон ворвался рассветный ветер, свежий воздух наполнил легкие. Великой тишиной весеннего пробуждения дышала земля. Почки придорожного куста дерзко смотрели в окно. Им никто не крикнет: "Отойди от вагона!". Прильнув к решетке, долго глядел на мир. Легчайший туман рассеивался, всходило солнце.
  1. Заточкована - зашифрована.
  2. Срочник - солдат срочной службы.
  
  
   Усмань
  Здравствуй, Усмань, принимай старого знакомого! Год назад я был уже здесь. В больничке на территории зоны, где лечил туберкулез. Теперь побуду на самой зоне, а срок и туберкулез снова при мне.
  Встреча уважительная. Выгруженные из воронка зеки, толпа ментов на вахте. Начальник конвоя что-то им доверительно объясняет, взгляды в мою сторону. Понятно, ходатайствует о моем быстрейшем водворении в ШИЗО. Ну, ну... Эх начальник, тут тебе не "столыпин", здесь свои "про" и "контра". Подотрись своим постановлением, у местных начальников другие резоны. Зачем с ходу сажать зека в ШИЗО, делать ему рекламу? Когда есть обволакивающие методы? Везде на зоне глаза и уши, да и в предписании сверху ясно сказано...
  Так и есть. У режима распределяют зеков по отрядам. Хозяин кабинета седой подполковник, старый служака. Лениво прищуренные глаза, спокойствие, все повидал, ничем не удивишь. Тут же разная мелюзга - лейтенанты, старлеи, капитан.
  - Что же ты с конвоем повздорил?
  - Да вежливости не знают.
  - А ты вежливый?
  - Сам видишь, без причины не ругаюсь.
  Тут встревает в разговор капитан, решил подслужиться:
  - Да как ты себя ведешь?
  - А ты чего перебиваешь, не видишь, старшие беседуют?
  - Чего здесь разговаривать, снять штаны и выпороть!
  - Ну, снимай штаны, я тебя выпорю!
  Поперхнулся капитан. Ленивый взмах руки "режима" в его сторону, уймись, мол.
  На том расстались. Теперь буду выходить в промзону в качестве ученика токаря. Это меня устраивает. Днем в жилой зоне почти никого нет, именно поэтому весь на виду. В промзоне, среди работяг, оборудования, складов, материалов, проще затеряться. Я ведь обещал ментам Елецкой крытой сюрприз.
  Обещания надо выполнять.
  - Привет, Кирилл!
  - Привет, Толик!
  - Какими судьбами?
  - Да вот, решил проведать!
  - Вечером загляни ко мне, чифирнем. А про должок я помню, верну, не сомневайся.
  - Добро, загляну.
  Вот и хорошо. За ним стольник, он, верно, и не думал встретиться вновь. Толик - местный, с Липецкой области, сидит долго. Значит, оброс знакомствами, связями, на волю есть канал. В уплату долга и услугу может оказать.
  Вечером чифирим в бараке:
  - Как там, Толик, ребята, что на больничке были?
  - Кто где. Нобель и Самара здесь, сам знаешь. Дурак откинулся. Лисий на чахоточную зону поехал. Совсем парню плохо.
  Парню лет шестьдесят. Кличка приклеилась за ним недавно.
  - Что-то ты совсем лысый стал.
  - Да, лисий, совсем лисий, - поглаживая себя по голове.
  Лисий - кругленький жизнерадостный армянин. При этом представительный вид и какая-то вальяжность в манерах. На воле примешь за начальника средней руки, директора гостиницы, что ли. Рассказывал Лисий интересные истории. Отца, белогвардейского офицера, поверившего советской власти и вернувшегося на родину, расстреляли. Пошел парень воровать. Его, восемнадцатилетнего, послали из лагеря на фронт.
  - В первый же день мы с другом дернули. За кого воевать? Быстро поймали. Дружок постарше был, расстреляли. А меня, по молодости, верно, с огромадным сроком вернули в зону.
  Был когда-то Лисий вором в законе. Вот рассказывает о войне сук и воров, прежних лагерных порядках и нравах.
  - Скажи, Лисий, что за люди власовцы были?
  - Привезли к нам как-то на командировку человек двести. Нас, воров, человек четыреста, остальные - мужики. Одному из наших понравились сапоги власовца, решил отобрать. Драка. Понабежало народу с обеих сторон!
  - Ну и что?
  - Всыпали они нам как следует! Бьются, как звери. Их же вдвое меньше, а нам досталось.
  Тюремный мир огромный плавильный котел, в котором перемешались люди, судьбы, народы, идеи, предания.
  Хорошо весной! На зоновском пятачке покуривают, сидя на корточках, греются на солнышке зеки. Другие тасуются по двое, по трое. Второй день мой собеседник маленький, тихий мужичок, лет пятидесяти. Интересуется латынью. Из оной я помню лишь несколько фраз, типа "coqito ergo sum" Декарта. О нем и идет сейчас речь. Вдруг до нашего слуха доносится от проходящих мимо: "Чем так жить, лучше освободиться!".
  - Да, действительно, - тянет собеседник.
  - Много еще? - вопрошаю сочувственно.
  - Пять впереди, пять сзади, - и, заметив в моих глазах интерес, добавляет - Сижу в кабаке. Не понравился трем здоровым таким парням напротив. Решили мне морду бить. Молодые, глупые... Один зарезанный на месте скончался, другой - в больнице. Последний убежал. При таком раскладе и моей пятой ходке, считаю, червонец - по-божески! Ну вот, если продолжить о Декарте...
  Еще интересный человек. Средних лет, в синем хэбэ, стоит передо мной у раздачи в столовой. В его шлюмку плеснули два черпака, сверх нормы.
  - Один лишний, убери.
  Раздатчик, пожав плечами, убрал. И в ответ на мой невысказанный вопрос незнакомец поясняет:
  - Не надо привыкать к хорошему, к лишнему - тем более.
  Познакомились поближе. Он лицо известное в лагере и пользуется большим уважением. Его правило: никаких контактов с начальством. Абсолютно. Даже не отоваривается. Ведь надо писать заявление: "Прошу меня отоварить из ларька". Даже ворам в законе не западло поставить свою подпись под такой бумажкой! Он никого не порицает, молчалив. Но когда в кругу авторитетных зеков заходит речь о воровских понятиях, по его лицу блуждает тонкая улыбка. Конечно, ему неизвестна античная философия. Но, глядя на него, вспоминаешь стоиков.
  Тянутся дни, работаю над своим обещанием. Рукописью о беспределе на Елецкой крытой. Задача сложная, надо еще рукопись и переправить... Где писать? Понятно, в промзоне. Идешь на работу - шмон. Возвращаешься с работы - шмон. В бараке -постоянные шмоны. Прогуляешься в соседний барак - десятки глаз видят. Где был, с кем разговаривал, куму сразу известно. Есть друзья, значит, и за ними следят. Да еще набивается кое-кто в приятели... Ничего, кум, это все детские игры. Я тебе покажу игры настоящие. Выжившему на Елецкой крытой твои прокладки в забаву.
  Утром на промзоне послонялся туда, сюда, поболтал с приятелями, чифирнул - и за работу. Достаю бумагу, копировальные листы из тайничка, иду в свой кабинет. На втором этаже склада материалов есть отличное место. Укромный уголок среди кип сырья, стол и стул ребята притащили. Наверх ведет скрипучая лестница, подкрасться невозможно. Да и внизу просигналят, коли менты или любопытные. К тому же длинный коридор первого этажа с двумя выходами. При капитальной облаве писанину всегда есть время уничтожить, нескольких страниц дневной выработки не жалко. Пишу через копирку. Перед съемом с работы страницы первого экземпляра приобщаются к рукописи в тайнике. За железной обшивкой старого шлифовального станка в механической мастерской. Идентичные страницы второго экземпляра передаются кое-кому на вынос в жилую зону. Где тоже приобщаются к написанному, ждущему своего часа в тайнике за баней. Так-то, кум.
  Видно, он что-то заподозрил: слишком всё тихо, полезной информации никакой, обыски безрезультатны. Что же, дело поправимое, надо куму кинуть кусок. Пусть порадуется. Милое дело - уверенный в своей зоркости слепец. Для начала антисоветские реплики, "неосторожно", чтобы и любопытные уши слышали. Для разработки - мало, для доносов - в самый раз. Настоящего испуга у администрации не будет, уверенности в своих методах ей прибавит. Очень кстати подвернулся апрельский субботник, на воле зовущийся ленинским. В воскресенье весь работающий контингент вышел в промзону трудиться. Так сказать, по доброй воле, бесплатно, в порядке поддержки всенародной инициативы. На работу не вышли двое: антисоветчик и Булат, стоящий парень из Дагестана. Прибежал шнырь: "К "режиму" вызывают". Снова прищуренные глаза и ленивый голос:
  - Почему на субботник не пошел?
  - Неохота.
  - Ну иди отдыхай.
  - Постараюсь.
  Разумеется, зона знает о такой браваде. Куму надо реагировать. Опять шнырь: "К куму вызывают". Подождем. Снова шнырь: "Кум требует!". Подождем. Наконец заявляется надзиратель: "Пошли к начальнику!". Так-то лучше.
  Кум - ловкач и пройдоха. Тащит, где может и не может. О его аферах я порядком наслышан. Ему стучат на меня, мне закладывают его. Слишком он многим надоел, в том числе и сослуживцам.
  Беседуем без чинов.
  - Напрасно ты так себя ведешь. Зона тут нормальная, к тебе отнеслись нормально. В ШИЗО не сажали, а могли бы. Свидания с родственниками пока не лишили. Подумай.
  - Оцени и мое благорасположение. Беспорядков нет, а ведь бывают... От начальства неприятностей тебе пока нет. Подумай.
  - Видно, понимать не хочешь. Придется подыскать тебе место поскучнее, - в голосе кума угрожающие нотки.
  - Видно, и ты не понимаешь. Мне везде весело. А тебе подыщу работу попроще, - в моем голосе чуть больше раздражения, чем есть на самом деле.
  - Ладно, посмотрим.
  - Увидим.
  Так, хорошо, взаимный шантаж. При обоюдном понимании: сделаны лишь первые ходы в партии и ожесточение показное. Кум считает свидание весомым аргументом. Замечательно! Пока он не определился, разыграем подходящую комбинацию...
  Один тип давно набивается в приятели. Плохого за ним не известно, но ходят неопределенные слухи. Друзья предупредили: тип скользкий. Ничего, ребята, благодарю за заботу, без нужды не стал бы его привечать... Чифирнули пару раз, партия в шахматы, несколько дружеских бесед. Наконец разоткровенничался:
  - Кум, гад, землю роет. А тут свиданка на носу. Хорошо бы получить. Столько материала накопилось, и письменного, и устного. Что-то рассказал бы, написал на свиданке. Объяснил бы, где основное взять. А тут глядишь, и свиданки лишат, и в ШИЗО закроют. Впрочем, плевать. В любом случае на волю отправлю, каналы есть.
  Купился кум! Как нарочно, вскоре попался на курении в секции. И что же?
  Всего-навсего прикинули бандеролью. Для пущего правдоподобия отоварился в ларьке солидным запасом ручек, бумаги, конвертов. Написал заявление на свидание, получил разрешение на такое-то число, отправил письмо отцу. А за неделю до свидания отправил законченную повесть о Елецкой крытой на волю. А за два дня один из зеков пронес в комнату свиданий два стержня и бумагу, припрятал в оговоренном месте. Это же так просто: шмонают исправно не по прибытии, а на выходе, дабы не вынес чего запретного!
  Длительное свидание - двое суток - у меня первое. На входе, в отступление от обычного, тщательный шмон. Авторучку (предмет разрешенный), открыто торчащую из нагрудного кармана, отобрали. Не положено! Вот дятлы мудрые!
  Приехали отец и сестра: объятия, поцелуи. Только устроились в свободной комнате, стук в дверь. Весь взъерошенный ДПНК с просьбой перейти в другую комнату. Почему, если все они одинаковые? ДПНК мямлит что-то невразумительное. Ладно, доставим им такое удовольствие, я ведь даже рассчитывал на прослушивание. Переходим в одну из комнат, освобожденную другим зеком и его родными. Они, в свою очередь, перебираются в первоначально занятую нами. Показываю отцу и сестре на потолок - записывают. Они согласно кивают головой, всё понятно. А на зоне скоро становится известно о странных перемещениях. Как лишнее подтверждение друзьям, внимательно следящим за ситуацией, что всё идет по плану.
  У отца и сестры авторучки отобрали. Достаю из-за бачка в коридоре стержни и бумагу. Сначала о делах. Не прерывая разговора, делаем записи. Уточняем порядок получения переправленной повести, маршрут, детали. Заодно вновь согласовываем шифры в письмах легальных, адреса для писем нелегальных, специальные способы извещения о непредвиденных обстоятельствах. Потрудились. Можно и отдохнуть. Громко, с удовольствием рассказываю о проделках кума. Где и что воровал, как лопухнулся. Делюсь соображением: жаль, если ему поменяют работу, с глупцами дело иметь проще. Заодно рассказываю о Елецкой крытой, тамошних ментах и их хитрых глупостях, судебной эпопее. Вспомнил и о проколах КГБ. Повеселились!
  Как быстрый сон, пролетело свидание. Это воля заглянула в гости, передала приветы, накормила, обогрела общением с родными людьми. Спасибо, до встречи - когда-нибудь...
  Под конец громогласно предложил отцу забрать оставшуюся бумагу и стержни. Записи, разумеется, уничтожали сразу. Прощание, объятия, поцелуи. Пока!
  Вышел на зону. На ней ажиотаж. Друзья захлебываясь рассказывают: к вахте подъезжали черные "Волги", менты бегали как угорелые, маячили люди в штатском - сплошная суета. Ну да, я ведь для усиления эффекта обещал в эти дни переправить кое-что... Кум пропал куда-то. Одни говорят - в отпуске, другие - заболел. Третьи утверждают: кума вывели с вахты люди в штатском, сорвали погоны, посадили в машину и увезли. Не знаю, не видел... Легенда, наверное, а впрочем - всё бывает. Обещания надо выполнять!
  Вскоре после свидания "режим" любезно осведомился о моем здоровье. Неважное, конечно, туберкулез есть туберкулез. Знаю-знаю, ты конфликтовал с кумом, вещь обычная в лагере. Но и расстаться со мной тебе очень хочется. Не возражаю. Поехать подлечиться не помешает. Недели через три: "Собирай вещи, готовься к этапу!" Попрощался с друзьями, чифирнули напоследок. Прощай, Усмань!
  1. Прокладка - подвох, подставка, интрига.
  
  Этап прикатил в Воронеж. После свидания с родными в Усмани сохранился червонец. Деньги по этапу таскать хлопотно - шмоны. По дороге в "столыпине" приобрел у конвоя выпивку. Прикончили большой флакон тройного одеколона на троих. В Воронеже просидел несколько дней. Подобралась хорошая компания в "транзитке", человек двадцать. Помню замечательного рассказчика. Полутемная камера, скучающие люди. Все просят зека средних лет рассказать что-нибудь. Как истинный оратор, зек без трибуны выступать не может. Ему наспех сооружают небольшое возвышение из нескольких тюфяков. Начиналось повествование. Я перевидал (переслушал!) в жизни немало хороших рассказчиков. Прекрасным мастером устного жанра был мой друг Геннадий Жаворонков, писатель и журналист. Но на его слушателей действовали не только искусная, полная очаровательного остроумия речь, но и захватывающие сюжеты. О кавказских войнах, неожиданных встречах, известных людях, острых ситуациях. Речь зека была проста, без всякого заметного актерства. И сюжеты простые, какая-нибудь незатейливая история о том, как он с кентом Коляном и подругой Маней ходил в соседнюю деревню за самогоном. Но рассказывалось с таким неподражаемым юмором, зорким умением в самых обычных вещах заметить смешные стороны, что аудитория слушала с неослабным вниманием. И час, и два. Что очень немало для тертых зеков, многое повидавших на своем веку. Неподдельный интерес к обычным людям, обыденным явлениям поднимали истории рассказчика на незаурядную художественную высоту. Не знаю даже, с чем сравнить. Наверное, с мастерством Чарли Чаплина. Если не по силе таланта, то по сродству с ним.
  Саратов, пересылка. Столыпин прибыл уже в сумерках. Долго шли пешком до воронков. Бесконечные железнодорожные пути, нервный конвой, женщины отстают, на пятки наседают злобные овчарки. Наконец добрались. Транзитная камера на новом корпусе. В ней и провели следующий прекрасный летний день. Из окна камеры виден старый корпус. В 1938 году отец сидел там. Есть в его мемуарах интересная глава "Как я был врагом народа". Продержали отца год и выпустили. Ему повезло. Скинули Ежова, и некоторое количество арестантов, преимущественно находящихся под следствием, выпустили. Решающим оказалось отсутствие санкции прокурора в папином деле. Оплошность начальства, пустая формальность, сыграла свою роль. И лестно, и грустно было повторять родительский путь.
  Окно камеры выходило на прогулочные дворики. Там и женщины гуляют. Если взобраться на верхнюю шконку, из окна хорошо видно. Целый день молодое население камеры толпилось на этой шконке. С просьбой "пульнуть сеансик", то есть показать стриптиз. Иногда просьба уваживалась . Такие вот "саратовские страдания". Обычно менты не слишком строго блюдут порядок в транзитке. Но, наверное, наше веселье им надоело или завидно стало. Послышался грохот открываемой двери, и молодцы горохом посыпались вниз. Замешкался один совсем молодой еще парень, лет восемнадцати. Кажется, Сашей его звали. Я мог бы вовремя оказаться внизу, но потерял время, отрывая Сашу от интересного зрелища. В результате попались оба. Надзиратели повели нас какими-то коридорами и остановились перед маленьким боксиком. Дверь открывается. Я получаю мощный пинок и влетаю в боксик. Но успел выкинуть руки вперед, а ногу назад, толкнув закрываемую дверь. И выскочил назад на пролетку. Тут же кинулся к пнувшему меня менту. Не тратя времени на разговоры, нанес ему правой удар в челюсть. Мент стукнулся головой о стену и стал медленно по ней оседать. В глазах его стояло изумление - он получил оборотку! Бросив первого вертухая, подошел ко второму. Он порядком струхнул - против него двое зеков. Бить его не стали, но обматюгали. На шум открылась дверь ближайшего кабинета, и показался офицер. Как оказалось, кум. Быстро оценив обстановку, он постарался всех успокоить. Сашу закрыли в боксике, меня ввели в кабинет.
  Началась неторопливая беседа с кумом. Миролюбиво рассказав о происшедшем, я объяснил куму, что его надзиратели ничего не стоят, если позволяют себе такие фокусы. Тот возразил, что я ничего не понимаю, если позволяю себе подобные выходки. Тогда я посоветовал ему ознакомиться с моим делом. Кум внял совету, принесли дело. Мельком взглянув на него, кум молча вздохнул. Уже другие надзиратели отвели нас обратно в камеру. Саша не преминул красочно описать происшедшее. Ко мне подошел старый зек и тихо сказал: "Ну, теперь будь осторожен". Я и сам понимал это.
  Неприятность подкралась с другой стороны. К вечеру стали собирать этап. Длинный коридор, вдоль стены сидят на корточках, на вещмешках арестанты. Напротив шмональная комната, где конвой проводит обыск. Заводят туда зеков по одному. В комнате прапорщик и сержант, один солдат - в коридоре. Разумеется, где-то рядом целый наряд. Мой хороший кожаный ремень приглянулся сержанту. Он отложил его в сторону - "не положено!" Наглое вранье! Я забрал ремень назад - "положено!" Сержант вцепился в меня, я в него. Свалка, крики. Подоспел второй конвойный, прапорщик спокойно сидел на стуле. Мне пришлось бы плохо. Но этап в коридоре заволновался, зеки поднялись, раздался грозный гул. Положение конвоя стало критическим. Что они могут против сотни человек?
  Тогда меня отвели в боксик неподалеку и заперли. Через несколько минут принесли и вещмешок. Потрепанный и взбудораженный, я догадался проверить его содержимое. Не хватало куска ароматного мыла и хороших новых плавок! Тут я забарабанил в дверь: "Конвой крысы! Где мои вещи? Требую начальника!". Этап в коридоре опять зашумел. Прибежал дежурный помощник начальника следственного изолятора. Меня опять завели в шмональную комнату. ДПНСИ всех из нее удалил, мы остались вдвоем. Я потребовал возвратить вещи, обещая не оставлять происшедшее без последствий. Тогда майор Цаплин (так его звали, сообщает ХТС) в присутствии пришедшего начальника конвоя и его солдат потребовал всё мне вернуть. Грозя жестокими карами за мародерство. Сержант стыдливо вынул из кармана мыло, другой конвоир - плавки. Конвой удалился.
  - Нет, - сказал я майору, - на этап я не иду. Не желаю быть застреленным якобы при попытке к бегству.
  - Даю вам честное слово офицера, что с вами ничего не случится, - и, заметив улыбку на моем лице, добавил: - Даю просто честное слово.
  Выбирать трудно. Оставаться на пересылке было не менее опасно, чем отправиться этапом. Но там хотя бы очевидцы. В воронке ехал в отдельном узком помещении - "стакане". В стакане напротив - Саша. Всю дорогу я на чем свет стоит поносил конвой. К удовольствию прочих этапников. Вывели из воронка меня и Сашу последними. Оказались в конце шеренги по двое. Один за другим зеки исчезали в "столыпине". Мы одни на пустыре. Вокруг конвой с направленными на нас дулами автоматов. Саша схватился за мою руку. Ему стало страшно. Мне тоже не по себе...
  Ничего, обошлось. Позже отправил заявление в прокуратуру. Но еще раньше тот старый зек отослал отцу описание случившегося. Таким образом, пока шел этапом, саратовская история наделала шуму. Через несколько месяцев я получил ответ. Солдат наказать не удалось по причине их демобилизации. Дебилизация прапорщика обошлась ему мелким взысканием.
  Пересылками в стране служат следственные изоляторы. "Красная Пресня" - исключение. В Ульяновск на пересылку я и прикатил. Ульяновское СИЗО пользовалось дурной славой, впрочем, как и всё управление. Ночь провел на сборке. Утром подняли в хату. Одного взгляда достаточно - камера "шерстяная", пресс. Позже жизнерадостный кум, из тех, кто мягко стелет, доверительно мне сообщил:
  - Мы думали, ты наш. Не хотели в транзитке оставлять. Мало ли что...
  - Я не ваш, я свой собственный. Мудрецы думали! - возмутился я.
  Не знаю, врал кум или нет. Но разговор этот состоялся уже после конфликта. А пока я в камере, в ней человек 15: недавно осужденные ждут этапа на ульяновскую зону, этакий "красный" питомник. В основном тихий народец под руководством матерого козлиного активиста. На него я и наехал, выяснив положение. Оказалось, у одного сидельца отобрали деньги, сдав их куму и грозя суровыми мерами. Наглость - второе счастье иногда. Учинив разборку, вел себя спокойно и напористо. Словно это я в большинстве. Активист заволновался, положение его поколебалось. Но хата все же его поддержала. Что оставалось делать? Разбил стекло глазка. Прибежали менты.
  - Бери вещи, пошли!
  - Только с этим парнем, - указал на прессуемого.
  Оставлять его одного нехорошо. В какой-то степени я стал за него ответственен. Наверное, в отношении глазка, не совсем верно я поступил, с точки зрения строгих арестантских правил. Кто из нас без греха...
  Увели обоих. Меня поместили в карцер, а парня не стали, куда-то повели. Если опять в ту камеру... Забарабанил в дверь. Прибежал надзиратель, обругал и ушел. Отломал от обивки двери ржавый кусочек жести. И стал вскрывать вену. Точнее, пилить руку тупым предметом. Крест-накрест. Вену всё же задел. Опять удары в дверь и надзиратель. Засветил ему руку: "Где парень?". Как раз парня и привели, посадили в соседний карцер. С пришедшим офицером начали разговор через кормушку. Беседа становилась всё горячее и перешла в ругань. Мы лаяли друг друга через кормушку. Наконец офицер, подпрыгнув, захлопнул кормушку ногой. Такого я еще не видывал!
  На следующий день перевели в другой карцер. Там на общем положении сидел какой-то псих. Наверное, ждал отправки в Рыбинск. Надзиратель запустил меня в хату и стал ждать в дверях, пока псих заберет вещи. Тот протянул руку к двум пачкам махорки, но я грозно зашипел: "Не трогай". Махорка осталась в камере. Я был прав - мне сидеть в карцере, а ему на общем положении.
  И вот я один. Как всегда, первым делом обследовал камеру. Нашел под батареей несколько буханок хлеба! Спички и газету! Жизнь налаживалась. Хлеб и курево - что еще надо человеку? Началось мое благоденствие. Лето, тепло. В пролетные дни "догонялся" резервным хлебом. Курю.
  С заходом солнца в камере полумрак, тускло светит лампочка. На вечернюю сходку из щелей выползают тараканы. Интереснейшие существа. Сидят в тени у стенки, деловито шевелят усами, таращатся на меня. Тараканов я не обижал, подкармливал их крошками. Они явно наделены зачатками интеллекта. На медленные движения человека и его тени не реагируют. Но если ухватить тапочек, моментально прячутся в щелях.
  Зекам досаждают клопы и, особенно, вши. С теми война насмерть. К паукам, напротив, уважение. Паук - хозяин хаты. Мы приходим и уходим, а он остается.
  На случай шмона курево поделил пополам. Одну часть заныкал в камере, другую спрятал в штанах, подвязал под коленом.
  Пятнашка кончалась. Снова повели к куму. Он волновался: я еще в карцере, а МВД уже разбирается с саратовской историей. Так и спросил.
  - Что, жалобы отправил, канал нашел?
  - Догадайся!
  Кум обиделся.
  - Знаешь, тут на тебя рапорт поступил, с соседней камерой переговаривался. Придется еще 15 суток отсидеть.
  - Знаешь, - говорю, - мне тут неплохо. Вижу, ты расставаться со мной не желаешь. Добро, объявлю голодовку и надолго задержусь.
  Такая перспектива озадачила кума. Он явно колебался. Вдруг в голове его что-то щелкнуло: "А давай-ка тебя обыщем". Вызвал надзирателя и нашли махорку.
  - Кто тебя греет?
  - Догадайся!
  Кошмарное видение одолевало кума: я успел в карцере обрасти связями, отправляю письма, получаю грев. Призрак моего всемогущества решил дело. Меня перевели на общее положение и поскорее отправили на этап.
  Ульяновская зона - "красная". Средь бела дня шастают "пожарники" - активисты с красными бирками. Признаться, после Ельца я распоясался. Крытая сдавила меня, словно спиральную пружину. Теперь я возвращал накопленное напряжение. Вообще, заключение напоминает переноску пианино, согнешься - придавит. Точно не помню, сколько раз попал в ШИЗО на Ульяновской зоне - то ли раз, то ли два. Вот смотрю на свои руки. Длинный извилистый шрам на правой руке, со следами трех стяжек - зашивали на больничке. Это ШИЗО Ульяновской зоны, глубоко разрезал руку. Не только вену вскрыл, но и нерв задел, как оказалось позже - какой-то протест по поводу пайки. Аккуратный шрам на левой руке - стеклом в Ельце. Крестообразный шрам пониже - жестью, на пересылке. После "креста" - приличный шрам, судя по всему, мойкой. Где, по какому поводу? Смутно припоминаю: в ШИЗО прятал махорку под бинтами на левой руке. Следовательно, тоже на Ульяновской зоне. Выводили в рабочую камеру, там ребята куревом делились. Требовалось пронести в нерабочую камеру, где я и обретался после работы. Итак, в ШИЗО Ульяновской зоны я попал два раза!
  В недолгие перерывы между пятнашками и ПКТ тоже кое-что успел. Выгнал из курилки вольнонаемного мастера. Сижу курю на скамеечке. Рядом несколько зеков. Вдруг они встают и уходят, в курилку зашел ферт в гражданском. "Вы чего?" - спрашиваю зеков. Один из них шепотом: "Это мастер, вышел на воздух подышать да посидеть, дыма не любит". Я развалился еще удобнее. И громко: "Кто не любит дыма, а еще больше неприятностей, пускай гуляет стороной". И, уставившись на ферта, пустил дым в его сторону. Тот растерянно покрутился и ушел. К вечеру вся зона знала о происшедшем.
  Отправил письма отцу и несколько заявлений в прокуратуру и МВД - легально и нелегально. Снова повидал туалетного полковника. Этот важный чин областного управления любил инспектировать ульяновское СИЗО. В первую очередь чистоту камерных унитазов. Если унитаз грязный, дежурный отправлялся в карцер. В приличной хате назначение дежурного - пустая формальность. Утром надзиратель выкрикнет: "Дежурный такой-то", - и всё. Тем более никто не станет чистить унитаз по такому поводу. Карцера в Ульяновске не пустовали. Заглядывал туалетный полковник и в мой карцер на пересылке. Важный, с презрительной миной на лице. Брезгливо оглядел камеру, правда, в толчок не полез. Теперь он пожаловал в зону со мной побеседовать. Вежливо, даже с заискивающими нотками в голосе, убеждал меня, что и на этапе, и в ульяновском СИЗО, и в зоне, администрация действовала в рамках закона. Ну-ну...
  Поставили работать на конвейере, собирать какие-то цепи. Я работать не люблю, на конвейере тем более. Лента при моих трудах постоянно останавливалась. А норма велика, лента быстрая, работяги, как заведенные роботы, суетятся. Козлы недовольны: под угрозой премии и прочие преференции. Наконец сцепился с помощником бригадира. Нас быстро растащили. Правда, успел, лежа на земле, ему же, лежащему, заехать ногой по морде.
  Недавно гостил у Санчука и его жены Мадлен в Нью-Йорке. Рассказал эту историю. Особенно отметив, с каким удовольствием вспоминаю финал схватки. "Да, - говорит Виктор, - ты добрый... и не злопамятный".
  За драку козла посадили в ШИЗО. Через три дня его выпустили и посадили в изолятор меня. Не оставлять же обоих на зоне! Через 15 суток предъявили постановление о переводе в ПКТ. Пробелы в своей памяти восполняю текстом из "Хроники текущих событий". Впрочем, и в ней есть неточности.
  
  8 июня К.ПОДРАБИНЕК прибыл в лагерь в Ульяновской обл. (Хр. 62).Из ответа прокурора Ульяновского р-на А.И. АНИКИНА отцу К. ПОДРАБИНЕКА П.А. ПОДРАБИНЕКУ: "К. ПОДРАБИНЕК по прибытии в ИТК был трудоустроен, но к работе относился плохо, не выполнял сменные задания, нарушал правила внутреннего распорядка, за что водворился в ШИЗО, где также продолжал нарушать режим содержания.
  Лицам, находящимся в ШИЗО, свидания с родственниками не предоставляются. Однако он после выхода из изолятора на путь исправления не встал, учинил драку с одним из осужденных. За данный проступок постановлением начальника ИТК от 20.07.81 Подрабинек водворен в ПКТ сроком на 4 месяца. Постановлением начальника колонии от 18.07.81 за нарушение режима содержания он лишен очередного свидания с родственниками".
  П.А. ПОДРАБИНЕК написал заместителю прокурора Ульяновской области А.А. ШИНКАРЕВУ: "Мой сын, Подрабинек К.П., осужденный 9.01.81 к трем годам лишения свободы, был этапирован в апреле 1981г. из Усмани, через Саратов и Ульяновск, в Новоульяновск, учреждение ЮИ-78/2, где находится с 8 июня.
  В июне же я получил от него два заявления Генеральному прокурору СССР, которые передал по назначению, присоединив к ним собственное заявление. Эти заявления были оттуда пересланы Вам для проверки, и вот получаю Ваше письмо от 8 августа.
  В четырех кратких предложениях Вы отметаете все жалобы, предъявленные сыном и мной Генеральному прокурору: "Установлено, что за допущенные нарушения в ИТУ Ваш сын Подрабинек К.П. законно и обоснованно подвергался мерам дисциплинарного взыскания".
  Значит, 16 мая он был помещен в Ульяновске в карцер на 10 суток с продлением 26 мая срока еще на 10 суток не за то, что протестовал против избиения осужденных по команде лейтенанта, сотрудника оперативной части. Лжет, значит, сын, лгут свидетели Леонид Иванов и Королев.
  "Никаких недозволенных мер воздействия к нему неприменялось". Сын же был избит в Саратове конвоем за то, что потребовал квитанцию на отобранный ремень, не было свидетелей Василия Иванова и Ахмеда Колдуева. Не было и раны в паховой области размером 3х5 см, нанесенной сапогом ретивого конвойного и зарегистрированной протоколом; она себя сама выдумала. Те же конвойные похитили у сына плавки и мыло, изъятые потом у них из карманов при майоре Цаплине, санкционировавшем обыск. Но не было ни плавок, ни мыла, ни обыска воров, ни майора Цаплина.
  "Необходимая медицинская помощь Подрабинеку К.П. оказывалась и оказывается". Утверждаю и могу документально подтвердить, что сын заболел туберкулезом в тюрьме, что заболевание диагностировано с опозданием более чем на год; лечение, требующее длительного стационарного режима, проводилось несистематически, недостаточно, а большую часть времени отсутствовало так же, как необходимая диета и условия содержания. Но проверку на месте проводили Вы, а не я, потому я лгу.
  "С учетом состояния здоровья подобрана ему и работа". Оказывается, работа с металлической и масляной пылью, от которой разрывается грудь сына, особенно вредная для его больных легких, это и есть подобранная с учетом его здоровья.
  К. ПОДРАБИНЕКА перевели в новый лагерь: 152620, Ярославская обл., г. Углич, учр. ЮН-83/3. Администрация этого лагеря сообщила родственникам, что туберкулез, которым болен К.ПОДРАБИНЕК, находится "в стадии рубцевания", но сам ПОДРАБИНЕК отказывается принимать антибактериальные препараты. Администрация сообщила также о времени ближайшего свидания - июнь 1982 г.
  В декабре суд отправил К. ПОДРАБИНЕКА на 1 год в тюрьму. В конце декабря он прибыл в тюрьму: 626100, Тюменская обл., Тобольск, учр. ЯЦ-34/СТ-2.
  (ХТС Љ 63, 31 декабря 1981г.).
  
  Перед этапом, на прощание с Ульяновском, посетил меня кум. Поговорили миролюбиво.
  - Ну и дел же ты натворил! Мы думали, ты политический, а ты настоящий уголовник.
  - Благодарю за характеристику. Больше не суди опрометчиво.
  Действительно, слова кума как бальзам по сердцу. Наверное, одурманенный советскими стереотипами, кум ожидал увидеть слабого, не приспособленного к "настоящей жизни" интеллигента. Рассказывает о высоких идеалах, а над ним все потешаются.
  Избавиться от меня менты были рады, я от них тоже. Все-таки покидал "красную" зону, и лечение не помешало бы.
  Снова этап. Прикатил в чахоточную зону Углича, прямо в ПКТ. Как обычно, вначале расспросы. Кто, откуда, кого знаешь, с кем сидел. Мне было что порассказать. Компания в ПКТ подобралась хорошая, в камере человек десять. Поскольку группу инвалидности мне назначили третью (рабочую), утром выводили в рабочую камеру. Плести сетки (авоськи) из капроновых ниток с помощью челнока. Выводили на работу еще нескольких ребят. Остававшиеся в нашей хате, сидевшие на второй, нерабочей, группе, тоже не бездельничали. В помощь нам плели сетки. Утром готовую добавочную продукцию мы, "работяги", старались пронести в рабочую хату. Со съемом тащим запас ниток в свое жилье. По дороге менты нас обыскивают. Все же ухитрялись шмон обойти. Как правило, относительно надежно припрятав сеточки или нитки на спине под курткой, оставляешь относительно на виду сеточку или моток ниток. Менты отметают "плохо" припрятанную порцию и, успокоившись, основную порцию не ищут. Это азбука противодействия шмонам. Всегда следует "бросить собаке кость".
  Сплести по паре сеточек в помощь сокамерникам для умелых зеков не проблема. У "домоседов" оставалась уйма времени. Его они посвящали охоте на голубей. В ПКТ, даже чахоточной зоны, голодно. ПКТ и ШИЗО, иначе говоря, кича - тюрьма в тюрьме. Отдельно стоящее в зоне строение, обнесенное проволокой, со своей запреткой. Окно в камере забрано решеткой, но без ресничек. На подоконник слетаются голуби, их прикармливают крошками. Ловили голубей веревочными петлями. Голубь наступает на раскинутую петлю, охотник в засаде дергает веревку. За день, в зависимости от удачи, ловили до десятка птиц. Какая-никакая, а добавка к скудному рациону. Варили голубей в бачке для кипятка. Возвращаешься с работы, и к ужину тебя поджидает дичь. Крохотная, конечно. Перья и требуху повара отправляли в толчок. Произошел казус. За стеной сидел особый режим. Толчки обоих камер соединены общей трубой. При очередном шмоне у полосатых, в их толчке, в самое неподходящее время всплыли перья. На прогулке соседи кричат нам: "Парни, что за дела? Мясо вы хаваете, а нам перья и разборки!" Замечание учли.
  Через некоторое время менты решили камеры ПКТ "перебуторить" (перемешать). Наша хата правильная. Есть другая, неправильная - шерстяная или полушерстяная какая-то. Сокамерников моих перевели частично в свободную камеру, частично - в неправильную. Из нее же решили сколько-то старожилов подселить ко мне, оставшемуся в одиночестве. Первого же входящего "поставил на лыжи": "Давай, дави клопа, тут тебе делать нечего". Прибегает мент.
  - В чем дело?
  - Да вот, начальник, из камеры гонят.
  Меня быстренько посадили в ШИЗО. Но там уже двое сидельцев, и откидных нар только двое. Явно третий лишний. И свободных вакансий в изоляторе, в приличных хатах, нет. Пришел кум, и достигли компромисса. Меня лишили очередного ларька и перевели к моим ребятам. Порадовались воссоединению.
  Потекла размеренная жизнь. Мы хорошо уживались. Зеки опытные, неглупые. Никто ничего не позволит себе лишнего. Не постарается взять лучший кусок голубя, не стеснит окружающих мрачным настроением, не поставит себя выше остальных. Возможно, кто-то кого-то и недолюбливает. Мало ли какие конфликты на зоне, собственные и у друзей. Внешне антипатии ни в чем не проявляются.
  Искусство уживаться в наибольшей степени достигается в ПКТ и, особенно, на крытой. У приличных зеков. Оно и понятно. Дураков и наглецов тюремная жизнь отсеивает.
  Один из наших, Клинтух, кажется, сильно невзлюбил шныря Зайца. Этот зек, дневальный по изолятору, в последнее время действительно стал нагловат. "Я его отоварю", - говорит Клинтух. Мы его отговариваем: "Ты отоваришь Зайца, а тебя отоварят менты". Но Клинтух упертый, стоит на своем. Плюс к тому же у него какие-то еще резоны: вроде бы надо на другую чахоточную зону, дела некие. Точно уже не помню всю схему. Сказано - сделано. Утром Клинтух выставил на пролетку бачок и, ни слова не говоря, заехал Зайцу в челюсть. Клинтух парень крепкий, Заяц растянулся на полу. Менты быстренько закрыли нашу камеру и стали колошматить Клинтуха. Мы, естественно, забарабанили в дверь, кричим. Грохот стоит на киче, снуют менты.
  Клинтух пострадал несильно, уволокли его в изолятор. Стали обсуждать ситуацию. Собственно, мы уже заранее наметили план действий. К тому же недавно менты еще двоих зеков побили на киче. Каждый написал заявления в прокуратуру и МВД по поводу избиения Клинтуха. Припомнили ментам и другие случаи рукоприкладства, и прочие их безобразия. Все заявления в двух экземплярах: для легальной и нелегальной отправки. Я написал письмо отцу для отправки с зоны. Решили объявить общаковую голодовку. Осталась существенная часть - написать к бумагам, передаваемым на зону, инструкцию. Как и куда направлять, и чтобы нас поддержали. Дело нешуточное. В камере повисла тишина. Такую маляву, попадись она ментам, вполне могут квалифицировать как попытку дезорганизации работы исправительно-трудового учреждения. Статья серьезная, вплоть до вышки (рецидивистам). Маляву написал я. И это справедливо. Заявления, защита прав, даже дезорганизация - моя специальность. Кажется, тут ребята поняли, зачем существуют политические.
  Переброс в зону запланировали давно. Утром я с коллегами ушел плести авоськи. Вернувшись с работы, выслушали драматическую историю. В назначенный час к внешней стороне запретки подошли двое зеков. Из нашей камеры бросили им груз. Но он, не долетев, плюхнулся в запретку. Тогда один из парней с трудом преодолел по низу проволоку и, сильно исцарапавшись, добрался до груза, спас его. Заметили менты, поднялся кипеж. Ребята удрали, но шорох стоял по всей зоне. Менты рыскали как угорелые.
  С объявлением общаковой голодовки меня вскорости утащили в изолятор. Не помню даже, под каким предлогом. Но посадили не в родное ШИЗО, на пролетке, где ПКТ, а в другое. Чахоточная зона представляла собой часть одной зоны, разделенной запреткой на "здоровую" и "больную" половины. Соответственно, и кичи делились на две части. В изолятор "здоровой" зоны меня и определили. Дабы не смог поддерживать связь со своими сокамерниками. Нечего и говорить, что, несмотря на туберкулез и прописанное лечение, держали меня как обычного узника ШИЗО. Во время голодовки я таблетки не принимал, а в ШИЗО их и не давали. Чем позже и отговаривалась администрация, мол, от лечения отказался. Голодовка продолжалась 14 или 18 дней, точно не помню. Потом перевели в одиночную камеру родного ПКТ. Ребята кончили голодовку чуть раньше меня, а голодать в одиночку не имело смысла. Я понял, что опять пошлют на крытую. Так оно и вышло.
  В один прекрасный день меня привели в зоновский, так сказать, клуб. В зале чины администрации и отдельно менты попроще, под их присмотром - несколько зеков. На сцене стол, стул и судья, добродушный на вид толстяк пожилых лет. Я расположился в партере, с индивидуальным конвоем. Сначала слушались дела по представлению на УДО. Все кандидаты, ментовские прихвостни, получили от администрации превосходные характеристики. Большинству из них судья определения подписал. За исключением двоих. Помню одного зека, получившего 14 лет срока за убийство собственной матери. Отсидел уже 12 лет и жаждал освободиться. Даже для небрезгливых, всё повидавших зеков, убийство матери - тяжкий грех. Судья и высказался в таком духе, мол, надо еще посидеть. В переводе на зековскую пословицу: "Кара не велика, треба отбывать". Так ответил некогда партизанский генерал Ковпак на просьбу своего бывшего соратника походатайствовать об его освобождении.
  Наступила моя очередь, дело о переводе на тюремный режим. Судья на сцене благодушно задавал вопросы. Я, не вставая с кресла, благодушно отвечал из партера. Разговорились без церемоний, на "ты". Пошутили разок-другой. Менты ошарашенно на нас взирали. Судья вынес определение о переводе на тюремный режим сроком в один год. Советский судья не мог не дать тюремный режим, не мог дать и менее года (закон не позволяет). Но мог упечь на крытую до конца срока, то есть на оставшиеся полтора года. На что администрация и рассчитывала. Менты с досады волосы у себя на заднице драли. Им снова предстояло со мной встретиться! Их мрачные предчувствия я впоследствии не обманул. Привожу определение суда, этот дорогой для меня документ.
  
   Определение
  Угличский районный народный суд Ярославской области в составе председательствующего Волкова и народных заседателей Ефремовой и Полякова при секретаре Мотиной с участием прокурора Барышковой рассмотрел в открытом судебном заседании в Угличской ИТК 4 декабря 1981 года дело по представлению администрации Угличской ИТК о переводе на тюремный режим ПОДРАБИНЕКА Кирилла Пинхосовича,1952 г., урож. г. Москвы, ранее судимого, осужденного 9.01.81 Липецким облсудом по ст. 190-I УК РСФСР с применением ст. 41 УК РСФСР на 3 года л/свободы. Конец срока 24.06.1983 года.
  Установил: Подрабинек, отбывая меру уголовного наказания систематически и злостно нарушает режим содержания, объявляет необоснованные голодовки, подстрекает других осужденных на голодовки, на меры воспитательного характера не реагирует, отрицательно влияет на других осужденных, поэтому поставлен вопрос о переводе его на тюремный режим, суд считает, что ходатайство подлежит удовлетворению, так как оно обоснованно, и руководствуясь ст. 53 ИТК РСФСР, определил: Подрабинека Кирилла Пинхосовича перевести на тюремный режим на срок на 1 год (один) с отбытием оставшегося срока в ИТК строгого режима.
  Нарсудья Волков
  Нарзаседатели Ефремова, Поляков
  Копия верна:
  Председатель Угличского райнарсуда С.Ф. Волков.
  
  Такое вот "открытое заседание".
  Через некоторое время отправился этапом в Тобольск на крытую. Люблю путешествовать, пускай и так. Новые места, люди. Интересные встречи (неинтересные тоже). Скажем, разместился в транзитке и видишь, как несколько зеков собрались чифирить. Достаточно немного поговорить, и пригласят присоединиться. Если это братва, разумеется. Крытнику - особое уважение, могут и косячком угостить. Понятное дело, он пойдет по кругу. Я не любитель наркотиков. Но не станешь же отказываться, мол, я вас ребята уважаю, но угощения не принимаю. По счастью в небольших сравнительно дозах "план" на меня почти не действует. В свою очередь, если с приятелями замутили чифирь, любой приличный зек может присоединиться. У арестантов глаз наметанный, сразу определят "кто есть кто". Крытников принято снабжать в дорогу. Кто-нибудь в камере громко объявит: "Земляки, тут парень идет на крытую. Соберем ему кто что сможет. Поддержим тюрьму". "Земляки" - нейтральное обращение, то есть мужики и братва. И земляки собирают деньги, курево, теплые вещи. Но оделяют, конечно, не только тебя, но и будущих твоих сокамерников. Звание крытника налагает и обязанности.
  Помню, в транзитке находился вор в законе. Один из зеков о чем-то с ним переговорил и подошел ко мне, протянул складной нож. Ему предстояло камеру сейчас покинуть, идти дальше этапом. Свояк и я оставались. По арестантским правилам каждый может иметь оружие. Но если в камере свояк, следует ему об оружии сообщить. Более того, при нападении на вора в законе, твоя обязанность его защищать. Тот зек и передал нож мне, как наиболее подходящему сокамернику. Несколько позже, на шмоне, менты нож отобрали.
  Вор в законе - лицо неприкосновенное. И если в твоем присутствии на него напали, а ты его не защитил, не вступил в драку, с тебя сурово спросится. Помню, на пересылке вор в законе расспрашивал зека: "У вас на зоне вора побили. Где ты был?". Тот оправдывался: сидел в ШИЗО и ничего не мог сделать. Вообще, чем ты заметнее, тем больше с тебя и спрос. Пресек ли беспредел на этапе? Почему на зоне кича плохо грелась? Как дошли до жизни такой, что козлы нагло загуливают? С мужика не спросят. Но авторитет, скиталец по крытым, стоящий парень должны оправдаться, а то и ответить.
  В Свердловске (нынешнем Екатеринбурге) попал под ментовские сапоги. Было неприятно, я бы даже сказал - больно. Долго после ныли ребра. Началось с какого-то пустяка. Мент мне:
  - Ты что, блатной?
  - А что, не видно?
  Меня отметелили. Потом поднял шум, водили на медосмотр. Та рана "в паховой области размером 3 на 5 см" из ХТС Љ 63, относится, наверное, не к саратовской стычке, а к эпизоду в Свердловске. Подведу промежуточный итог. В четырех случаях руко- и ногоприкладства два раза я одержал верх, два раза - менты. Счет вроде бы ничейный. Физически больше потерпел я, морально - менты. Но за ними численное превосходство, что и должно мне засчитаться.
  Свердловская тюрьма (с пересылкой) огромная, целый город. Здесь привал на Великом тюремном пути. Здесь пересекаются все дороги, ведущие с Запада на Восток и с Востока на Запад. В СССР семь больших крытых: во Владимире, Балашове, Новочеркасске, Ельце, Тобольске, Чистополе, Златоусте. Самые большие - Владимирская и Тобольская. Самые страшные - в Ельце (общий режим) и Златоусте (усиленный режим). Есть крытые небольшие: в Тулуне, Вильнюсе, Верхнеуральске, Красноводске, Новозыбкове (женская), Покрове (чахоточная). Тут, в Свердловске, встречаются крытники со всей страны. Идущие в тюрьму и возвращающиеся из нее. Из Сибири в Европу и из Европы в Сибирь. Беспокойный, отчаянный, закаленный народ. Именно в крытых, в основном, сидят воры в законе.
  И в прошлый раз, этапом в Елец из Тобольска, и теперь, в обратном направлении, поместили меня в коридоре смертников. Их камеры - по соседству, и надзор усиленный. Еда хорошая сравнительно с остальной тюрьмой. Но гнетет мрачная атмосфера. Рядом приговоренные к смерти. Иногда ночью, в гулкой тишине, раздаются крики. У какого-то бедолаги не выдержали нервы...
  Говорят, Свердловская тюрьма исполнительная. Во всяком случае, многих смертников потом никто никогда не видел. Возможно, приговоренных отправляют из Свердловска на расстрельный полигон. Может быть, и в тюрьме расстреливают.
  Однажды в Ельце на время шмона поместили меня в камеру карцера на старом корпусе. Добродушный старый надзиратель обратил мое внимание на желоба в каменном полу: "Здесь раньше расстреливали, а канавки, чтобы кровь стекала". Мент живой такой, веселый. Возможно, сам и стрелял.
  К смертникам отношение у зеков особое. Все стараются им помочь, поддержать, подогреть. Помню, в "столыпине" ехал как-то в двойнике с получившим вышку. Всю долгую ночь он снова и снова рассказывал свою историю. И постоянный рефрен: "Помилуют - не помилуют? Расстреляют - не расстреляют?" Зек медленно сходил с ума. Постарался его обнадежить.
  Новый 1982 год встретил в дороге. Как сообщает ХТС, 12 января прибыл в Тобольск. Из СИЗО в крытую везли автозаком. Реку Тобол переезжали по зимнику. Здесь несколько лет тому назад воронок с заключенными провалился под лед. Менты выпрыгнули, но дверь зекам не открыли. Утопили много людей.
  Позволю себе привести фрагмент из "Хроники текущих событий". В этом номере все трое - отец, брат и я - удачно разместились.
  
  Находясь в лагере в Угличе, Кирилл ПОДРАБИНЕК (Хр. 63)заявил протест против жестокого обращения администрации с заключенными, объявил голодовку и призвал к ней других. Его посадили в ШИЗО и продержали там 19 суток, все это время он держал голодовку.
  4 декабря 1981г. суд отправил К. ПОДРАБИНЕКА на 1 год в тюрьму.
  12 января 1982 г. ПОДРАБИНЕК прибыл в Тобольскую тюрьму. Через несколько дней у него изъяли тетрадь, в которую он записывал свои стихи. В знак протеста Кирилл вскрыл себе вены - на этот раз стихи ему не вернули (ср. Хр. 62). Его водворили на 15 суток в ШИЗО, где он держал голодовку.
  Вследствие повреждения локтевого нерва при порезе мизинец и безымянный палец правой руки согнуты и не разгибаются, мышцы рук атрофированы. Вес 62 кг при росте 178 см, истощен, ослаблен, резко выражена одышка при движениях, повышенная потливость, наблюдаются скачки температуры. Диагносцирован туберкулез верхней доли правого легкого в фазе уплотнения и ревматический миокардит. Лечение не проводится. Назначенное врачом по прибытии в тюрьму диетическое питание администрацией отменено в порядке "лишения незаслуженной льготы".
  Александр ПОДРАБИНЕК (Хр. 63) с 12 сентября 1981 г. по 5 января 1982 г. непрерывно находился в ШИЗО. 2 марта Московская группа "Хельсинки" приняла документ Љ 193 "Новые репрессии против семьи Подрабинеков". В этом документе говорится не только о лагерной жизни братьев ПОДРАБИНЕКОВ, но и о преследовании их отца Пинхоса Абрамовича ПОДРАБИНЕКА, которого народный суд г. Электросталь Московской обл. под председательством Туркина 19 февраля лишил права на жилплощадь (комната 13 кв. м.), на которой он был прописан с 1957 г., - поскольку он в ней не проживает (в 1975 г. П.А. ПОДРАБИНЕК женился и жил на жилплощади жены, а свою комнату использовал как рабочий кабинет). П.А. ПОДРАБИНЕК - участник Великой Отечественной войны, орденоносец, кандидат медицинских наук, 30 лет проработал врачом, сейчас пенсионер.
  В середине марта Александра ПОДРАБИНЕКА выпустили из ПКТ. В мае он получил 15 суток ШИЗО.
  17 июня Александра поместили в туберкулезное отделение больницы (Якутск, пос. Табарга, учр. ЯД-40/7), затем перевели в терапевтическое отделение. Диагноз: туберкулез легких в стадии инфильтрата, медиостенит, бурсит коленного сустава.
  В конце июня в Электростали П.А. ПОДРАБИНЕКА пригласил для "беседы" сотрудник КГБ РЯБЧИКОВ. РЯБЧИКОВ показал П.А. ПОДРАБИНЕКУ письмо некоего заключенного в Рязанское УКГБ, в котором тот сообщает, что Кирилл ПОДРАБИНЕК посоветовал ему обратиться к своему отцу, чтобы П.А. ПОДРАБИНЕК помог этому заключенному предать гласности факты несправедливости по отношению к нему со стороны лагерной администрации.
  РЯБЧИКОВ заявил, что данное письмо может послужить основанием для определения Кириллу ПОДРАБИНЕКУ нового обвинения и стоить ему еще одного срока тюремного заключения. Для того чтобы избавить Кирилла от этого, П. ПОДРАБИНЕКУ следует прекратить всякую деятельность. Кроме того, он спросил, передал ли бы П. ПОДРАБИНЕК указанную информацию на Запад.
  П. ПОДРАБИНЕК ответил, что передавать информацию не стал бы, т. к. не испытывает уважения к уголовникам; кроме того, предъявленное письмо не может служить основанием для возбуждения нового уголовного дела против сына. Он поинтересовался, что РЯБЧИКОВ подразумевает под "прекращением всякой деятельности". РЯБЧИКОВ пояснил, что П. ПОДРАБИНЕКУ следует выйти из состава советской секции "Международной Амнистии" и во всяком случае сложить с себя обязанности секретаря исполнительной группы секции (Хр. 63); перестать публиковать статьи в "Бюллетене" МА (Хр .63). Он настоятельно порекомендовал подумать обо всем этом.
  П. ПОДРАБИНЕК обещал "подумать". В конце "беседы" РЯБЧИКОВ потребовал сохранить ее содержание в тайне. П. ПОДРАБИНЕК отказался это обещать.
  (ХТС Љ 64, 30 июня1982 г.)
  
  В Тобольской крытой три корпуса. Рабочий, Белый (тоже рабочий) и Красный (нерабочий). Обычно вновь прибывших размещают на рабочих корпусах. Скажем, приехал вор в законе, поселили его в Белом корпусе. Вор работать отказывается. Ему дают серию карцеров и затем переводят на Красный. Меня же сразу определили на Красный. Что вызвало у арестантов некоторый интерес. О каждом вновь прибывшем сразу же идет сообщение по зековским коммуникациям. Обстоятельно о них расскажу немного позже.
  Через несколько дней меня действительно посадили в карцер. Но немного ироничный тон в ХТС (отцовский, конечно!) тут неуместен. Вены я не вскрывал (кажется). Голодовку объявил и держал все 15 суток. В изъятой тетради находилось свеженаписанное стихотворение на польские события 13 декабря. Из-за него я и угодил в карцер. С чувством удовлетворенного авторского тщеславия вспоминаю происшедшее. Как-никак за прозу многие попадали и в тюрьму, и на кичу. Я и сам, наверное, сидел отчасти за свой очерк об армии. Но получить подобную "рецензию" на стихи удается нечасто. Через много лет, в Варшаве, я рассказал эту историю польским друзьям. Мол, и я пострадал за ваше 13 декабря. "Так за что посадили? - спрашивают. - За то, что плохо написал, или за то, что хорошо?". Посмеялись.
  В карцере случился казус. Зима, очень холодно, на тебе только хлопчатобумажный костюм. В камере есть трубочка батареи, чуть теплая. Раза два в сутки она быстро разогревается и столь же быстро остывает. Большую часть времени сидишь, обнимая трубочку, стараясь впитать крохи тепла. Ослабленный голодом и холодом организм теряет привычные реакции. Заснул - и очнулся с обожженной рукой.
  Через 15 суток подняли в прежнюю хату. Ребята встретили участливо. Намешали свои дневные порции сахара (по 10 граммов, кажется) в кружке с кипятком и дали выпить. "Ну что, совсем заморили?" - спрашивают. "Ничего, есть еще силы", - отвечаю. Присел и встал на одной ноге. Вот ведь помню, что на одной, и все же сейчас одолевают сомнения. С руками действительно было плоховато, но ноги служили. Просто удивительно, сколько может вынести человек. На воле я бы давно от таких испытаний слег. Здесь поддерживает нервное напряжение. И та самая ненависть, которую столь опрометчиво порицают иные философы. В экстремальных условиях мобилизуются телесные и душевные силы.
  Через несколько дней: "Собирайся с вещами!". Вывели на пролетку, обшмонали. Потом, на время досмотра вещей, заперли в коридорном туалете. Туалет огромный, грязный, снуют крысы. Таких здоровущих черных крыс я доселе не видал. Подобрал полоску стекла от разбитой форточки. Стекло чуть изогнутое, с острым концом, с режущими гранями. Если тупой конец обмотать тряпкой, хорошее оружие. Запрятал в голенище сапога - меня-то уже обыскали. В правильной хате (крытой, ПКТ, ШИЗО) хороший тон - известить об оружии сокамерников. Дабы не имели подозрений на свой счет. Но этикет нужен лишь в приличном обществе.
  Посадили в полу-пресс. Этакая дрянная хата. Прямого насилия нет, но ксивы не передают, по трубочке не говорят. Основная задача - выявить у пришельца деньги. Руководит всей операцией мент по кличке Любимчик. Старый, опытный надзиратель, держит в руках всю крытую. Кум - его ученик, бывший подчиненный. Любимчик - один из тех, кто утопил зеков.
  В камере трое. Здоровый парень по кличке Дурак. В тюрьме много "дураков", но такая кличка не имеет негативного оттенка. Обычно свидетельствует о психиатрическом диагнозе. Скорей всего, зек с такой кличкой сидел в психушке, в Рыбинске, например. Ум в тюрьме ценится, но выставлять его напоказ не принято. Мол, все мы дураки! Типичный случай. Зек, узнав о моей политической статье:
  - Так ты за разговоры сидишь? Сидеть за слова глупо.
  - Конечно, глупо, - соглашаюсь я, - умные люди вообще в тюрьме не сидят.
  Оппоненту крыть нечем.
  Второй сокамерник - средних лет, по кличке Мыка. По всему видно, в прошлом приличный арестант. То ли проигрался, то ли по другим обстоятельствам стал шерстяным. Третьего Андреем, кажется, звали.
  Прессовщики оказались неопытными. Их бы на выучку в Елец... Сплю ночью. Вдруг просыпаюсь от шепота. Сокамерники тихо беседуют. Дилетанты! Разговаривай они обычным голосом, я бы мог и не проснуться. Но от любого подозрительного шороха, шепота, натренированный мозг мгновенно пробуждается. Елецкая практика...
  Притворился спящим. Разговор шел обо мне и очень мне не понравился. "Ладно, - думаю, - сейчас они угомонятся и заснут. Стекло у меня под матрацем. Начну с Дурака. Он сильнее и, к тому же, имеет глупую привычку спать на спине. Стеклом по горлу - и прощай, Дурак. Перейду к Мыке, успею его хотя бы ранить. А с Андреем и так справлюсь. Да он и не из ретивых, едва ли схватимся". Тут слышу Мыку: "Ну нет, так не делается. Я в нем человека вижу". Молодец Мыка! Спас жизнь Дураку и себе, возможно. На следующий день Мыка на прогулку не пошел, остался в хате один. Скоро Дурака забрали из камеры с вещами. А еще дня через два меня перевели на больничку. На прощание сказал Мыке: "Ты тогда ночью правильно поступил. Так безопасней". Он всё понял.
  На больничке неплохо, питание лучше. Но курить запрещено, смолу отбирают. И еще не дают соли, как и по всей крытой, даже в карцере. А ведь сказано в правилах содержания: "Хлеб, соль и кипяток". Такая тобольская отсебятина. Дабы зеки солью не злоупотребили. Две разом принятые столовые ложки соли вызывают острый приступ, схожий с приступом аппендицита. Правда, съесть две ложки сразу очень трудно. Пробовал как-то... Зато хлеб в Тобольской крытой хорошего качества, пшеничный.
  Оказалось нас в камере двое. Зек средних лет по кличке Рожкаёнок. Раз "ёнок", вероятно, с Кузбасса. Заядлый "катала" (картежник). "Давай, - говорит, - стиры помылим". То есть в карты предлагает сыграть. Я отказываюсь.
  - Так ведь скучно же! Давай помылим.
  - Нет, давай лучше в шахматы.
  - В шахматы ты меня обыграешь.
  - А ты меня в карты.
  Играть в карты запрещено. Поймают - в карцере окажешься. На зоне игроков сажают в ШИЗО и ПКТ. Но страсть побеждает. Зеки умело мастерят колоды из бумаги и хлебного клейстера. Для некоторых игра источник обогащения. Для многих - источник неприятностей. Проигрался, долг не отдал, стал фуфлыжником - тюремная карьера рушится. Раньше каждый уважающий себя блатной должен был уметь две вещи: играть и бить чечетку. Помню одного деда в елецкой больничке. Сидел всю жизнь и, в очередной раз, попался на краже транзистора в универсаме. Сто лет не сдался ему тот транзистор! Но это уже болезнь, клептомания. Не может человек не украсть. Дед больной, слабосильный. Но, взявшись за спинки двух шконок, отбивал чечетку, давал мастер-класс сокамерникам.
  Наконец надоело мне нытье Рожкаёнка. Говорю: "Ладно, сыграем. Но не в рамс, не в терц, не третьями, а только в переводного дурака". Рожкаёнок удивился и запротестовал: "Почему в дурака?" Я-то знаю почему. Возможность шулерских приемов при игре в переводного дурака минимальна. Нужны память и точный расчет. Делать нечего, Рожкаёнок согласился. Выиграл я первую партию. Рожкаёнок покраснел. Выиграл я вторую партию. Рожкаёнок побледнел. После третьего моего выигрыша позеленел. Схватил карты, стал рвать на мелкие кусочки и разбрасывать по хате: "Чтоб я еще с тобой связался!".
  Такой удар по его картежному самолюбию! Проиграл какому-то дилетанту... Рожкаёнок - хороший пацан. Пацанами в тюрьме зовется отрицаловка. Иному лагерному пацану под шестьдесят. Мы сдружились. Потом он вывез с крытой мое письмо к отцу. С первыми строчками тех стихов, что отобрали у меня по приезде в крытую.
  Через некоторое время перевели в другую камеру. В ней еще четверо. Двое с Белого корпуса. Один парализованный, лежит пластом. При нем опущенный, за няньку. Не кормит, естественно, а убирает. Кому же еще? Администрация нашла выход из положения.
  Стояло лето. Открытое по этому случаю окно выходит во внутренний двор. Решетки не помеха. Виден шпиль собора, увенчанный крестом. Крест парит над тюремными корпусами, стенами, колючкой, вышками. По двору, под окном, снует обслуга. У нее мы пытаемся добыть курево, обменять на что-нибудь. Один зек с конем на решке. Другой на атасе. Кормушка плотно прилегает к двери, но в щелку через ручное зеркальце видна пролетка. И все-таки как-то раз я попался на решке и угодил в карцер.
  Летом на киче скучнее, чем зимой, - холод не отвлекает. Но лучше скучней, чем холодней! Проводил время в беседах с соседом, сидящим за стенкой. Переговаривались через кабур. Поведал он свою недавнюю историю. Молодой парень, видимо, с амбициями. А в хате с ним двое кавказцев. Они обычно тоже с амбициями. Кажется, у парня еще и националистическое чувство взыграло. Ведь отвергает тюрьма национализм, да не всем зековская мудрость впрок. Решил мой сосед поставить кавказцев на место, сбить с них спесь. Ему бы сначала со своей спесью разобраться... Стали играть в карты, как бы в шутку, на мух. Летом мухи в хате тучами летают. Зеки бьют их резинками от трусов. И себе развлечение, и хате польза. Решили картежники, что проигравший должен настрелять столько-то летунов. Долг отдавался в перерывах между партиями. Наступил вечер, а сосед мой увлекся и проиграл солидную мушиную сумму. Стал рассчитываться, а мух не хватает! Ну просто нет их больше, все перебиты, а новые не залетают. При правильном раскладе долг бы списали. Но кавказцы, задетые неприязненным к себе отношением, спуску должнику не дали. Дождались истечения срока и в полночь с парня спросили. Правда, не как с гада. Объявили фуфлыжником и дали пощечину.
  Сосед мой очень переживал, всё спрашивал мое мнение о случившемся. Что ему ответить? Формально кавказцы правы, а по жизни не совсем ладно выходит. От ответа уклонился, мол, не той я авторитетности, чтобы такую проблему решать. По крайней мере, на крытой, где воры в законе сидят. Сосед очень просил передать его историю на рассмотрение вору в законе Коке, сидевшему тогда на больничке. Мы с ним пересекались иногда: на пролетке, на прогулке, в бане. Главный вопрос соседа: как теперь жить, кем жить? То есть пацаном или фуфлыжником? Отсидев карцер и поднявшись в хату, написал обстоятельную маляву и передал Коке. Уж не знаю, как он решил. Присутствуй вор при игре, он бы, наверное, посоветовал долг простить, а проигравшему сделал серьезное внушение. А так... Думаю, Кока вердикт кавказцев не отменил.
  Осенью с больнички перевели снова на Красный корпус. Уезжал с матрасовкой, набитой сухарями. Этакий солидный мешок. Хлеб в хате постоянно оставался, да из соседних подогнали. Кум отсутствовал, и заместитель спросил:
  - С кем можешь сидеть?
  - Если братва, то с кем угодно, - отвечаю.
  Действительно, вопрос не лишний. Крытую лихорадило. Образовались некие группировки. Наверное, не без кумовских усилий. Объявились некие авторитеты. Одни их признают, другие считают самозванцами. Неразбериха, непонятки, неприятности. Один сомнительный авторитет допустил националистический выпад. По крытой прошла общаковая малява от Вагифа, старейшего, уважаемого вора. Помню строчку: "У нас не было и не будет национализма". Позже один вор мне доверительно поведал, что Вагиф по своему возрасту подраспустил крытую. Ну, не мое дело в воровских вопросах разбираться. Видал я самонадеянных умников, попадавших в блудняк. А ответ подкумку правильный. Положение на крытой мне было плохо известно. В больничку из Красного корпуса вести плохо доходят.
  Попал я в очень правильную хату. Мы, то есть политический и мешок с сухарями, произвели хорошее впечатление. Помню в камере двоих. Пуделя (Податева), позже известного в московских кругах в эпоху перестройки. Евгения, с Дальнего Востока, кажется, он еще об ужасах на крытой в Златоусте рассказывал.
  Из сухарей приготовили толкушку. Сухари тщательно измельчаются. Долгое время хата собирает дневные пайки сахара. Припасается подсолнечное масло. Баландер добавляет в кашу крошечный, чуть больше наперстка, колпачок. Но ему подставляют специальную, выделенную для сбора масла шлюмку. Наконец все ингредиенты перемешиваются, и получается недурственное блюдо. Мешка сухарей хватило надолго. Сами ели, послали в карцера, поделились с соседями.
  Всё бы хорошо, но мы оказались на перекрестке дорог. Камеры Красного корпуса располагаются на двух этажах в длинных коридорах. Из камеры в камеру пробиты кабуры. Для устных сообщений используется труба отопления, идущая вдоль пролетки по всем хатам. Каждая камера имеет свой позывной - определенный набор стуков и шорохов. Камер десятки, если бы все одновременно припадали с кружками к трубочке, стоял бы гвалт. Например, сейчас тишина, по трубочке никто не разговаривает. Раздается наш позывной, вроде "та-та-шорх-шорх-та-та". Кто-то из сокамерников, вооружившись кружкой, отвечает "слушаю". "Позови политического", - идет запрос. И вот я переговариваюсь с Борисом, бывшим сокамерником, сидящим за десяток хат от нас. Малявы и грузы передаются по цепочке через кабуры. Но, допустим, груз, та же толкушка, предназначен для второго этажа, а мы сидим на первом. Тогда используется туалетный, так сказать, конь. Через стояк канализации пропущена веревка, проходящая в толчки. Пользоваться конем через решки невозможно. Сибирские морозы крепкие, застудишь хату. Окна по возможности уплотнены тряпками. Перемещение с этажа на этаж происходит через ту камеру, под которой (или над которой) находится адресат.
  Нам не повезло. Соседняя камера с одной стороны оказалась гадской. Через нее ничего не передавали, дорога прерывалась. Наша хата практически посередине пролетки на первом этаже. Следовательно, множество грузов и сообщений, доходя до нашей камеры (или соседей над нами), перемещались с этажа на этаж у нас. Двойная, тройная нагрузка! Очень неаппетитная работа. Грузы и малявы шли упакованные в обертку из полиэтиленовых мешочков. Но их надо разворачивать, да и за веревку хватаешься. Иногда не работал водопровод, отсутствовала вода в кранах. Утром наполняют бачок кипятком. Воды помыть руки катастрофически не хватало. Воду расходуешь очень экономно, дополняя вытиранием рук о стены.
  Мы проклинали графоманов. Понятно, идет малява, наверное, что-то вроде "привет, как дела?" И ради такого трепа постоянно ныряй в толчок! Целый день наша хата поддерживала дорогу. Я почти обрадовался, когда снова попал в карцер.
  
  Из "Хроники текущих событий"
  В Тобольской тюрьме Кирилла ПОДРАБИНЕКА (Хр. 64) поместили в медсанчасть (у него туберкулез).
  При посещении в июле тюрьмы прокурором СОЛГИРЕЕВЫМ и начальником оперативной части тюрьмы ЛОГИНОВЫМ К. ПОДРАБИНЕК потребовал, чтобы по выходе из медсанчасти его поместили в одиночную камеру или в камеру на двоих. Свое требование он мотивировал тем, что пребывание в одиночке устраняет возможность вновь обвинить его в распространении заведомо ложных измышлений, порочащих,.. то есть предъявить очередное обвинение по ст.190-1 УК РСФСР, а пребывание в двухместной камере лишает донос соседа свидетельских показаний третьего лица.
  Требование К. ПОДРАБИНЕКА было расценено как дерзость - он получил за него 15 суток карцера, пребывание в котором было продлено до 25 суток. Вследствие этого состояние его здоровья ухудшилось, туберкулезный процесс в легких не ликвидирован.
  В конце года К.ПОДРАБИНЕКА этапировали обратно в лагерь. Новый год он встретил в Ярославской пересыльной тюрьме.
  (ХТС Љ 65, 31 декабря 1982 г.)
  
  Это был последний номер "Хроники текущих событий", она прекратила свое существование. Прощаюсь здесь с ней, как с верным другом, с грустью и благодарностью. Но события происходили несколько иначе.
  Осенью (стояли уже морозы) зачитали мне постановление прокурора Солгиреева . В нем сообщалось, что Подрабинек продолжает заниматься антисоветской пропагандой и агитацией в исправительно-трудовом учреждении. И в связи с этим может пострадать от рук сокамерников. Вместе с тем помещать в одиночку его нельзя, так как он может использовать пребывание в одиночке для связи с волей.
  Постановление явно подстрекало к расправе со мной! Настоящая индульгенция для оперчасти. Я немедленно написал заявления в прокуратуры Тобольска и СССР. Подчеркивая именно провокационный смысл постановления. Оперчасть и Солгиреев очень обиделись. Я оказался в карцере.
  Объявлять голодовку не имело смысла, до конца тюремного срока оставалось не много. Карцеры второго этажа располагались в торце Красного корпуса, перпендикулярно к общей пролетке. Между карцерами и остальными хатами - дежурка надзирателей. Тем не менее, грев с корпуса до нас все же доходил, пусть и не всегда. Мой карцер оказался последним, то есть угловым. Следовательно, особенно студеным. Снова голод и холод. Но через несколько дней сосед Саня передал грев - долю отправленной в карцера толкушки. Мои сухари вернулись ко мне! Недавние сокамерники не забывали ни меня, ни других. Уважение сидельцев кичи к подогревающей хате росло. Мешок с сухарями становился знаменит.
  В борьбе с голодом появилась поддержка. Оставалась проблема холода. Ночью спать на отстегнутых от стенки нарах трудно. В хебе, на деревянных досках, быстро замерзаешь. Я изловчился спать на трубочке. Ее диаметр не более 10 см. Но между трубочкой и стеной приблизительно такой же зазор. Снимаю свои яловые сапоги и укладываю их на трубочку. Затем, изловчившись, укладываюсь и сам, на спине. Изумленный дубак сказал:
  - Ну ты даешь! Акробат какой-то! Первый раз такое вижу.
  - Будешь на моем месте, тоже станешь акробатом!
  - Нет уж, я лучше на своем побуду.
  Так спать, поддерживая равновесие, очень трудно. Через некоторое время, немного согревшись, переходишь на нары. Потом опять на трубочку, и снова на нары. Проходит ночь.
  Днем одолевает безделье. Ни читать, ни писать. Стены карцера отделаны "шубой", волнистым слоем цемента. С трудом нацарапаешь какое-нибудь подходящее слово, например, "электродинамика". И составляешь из нее слова, за сотню получается. Надоест "электродинамика", вспоминаешь писателей, книги которых читал. Русских, французских, английских и т. д. Кого оказывается больше? Понятно, сперва идут русские авторы, потом французские, с полсотни, и далее по убывающей. В перечень попадают не все, а действительно настоящие писатели.
  Но чем заниматься деятельно? Теоретическая физика немыслима без сложных математических выкладок. Можно обдумать только общие построения, но надолго себя не развлечешь и не проверишь. Кинетика ферментативного катализа попроще. Но решать в уме дифференциальные уравнения, пускай и обыкновенные, я не умею. Сочинять прозу? Можно контурно наметить повествование. Но без записи на бумаге оно ничего не стоит. Остается только одна свободная стихия - поэзия. Стихи можно и даже нужно сочинять в уме, без немедленной записи. Недаром поэзия первоначально служила способом запоминания. За два месяца в карцере сочинишь (не запишешь!) с десяток-другой стихов. Главное - запомнить первые строчки. Потом, поднявшись в хату, восстанавливаешь и записываешь всё. Но на случай обысков, изъятия на шмоне тетрадей я всегда вел отдельный список первых строчек. И при малейшей возможности передавал на волю. Сотни стихотворений храню я в памяти, только бы вспомнились первые строки. Я и раньше знал античное изречение "поэзия есть свобода". Но только в тюрьме, на киче, убедился. Новый, неожиданный смысл открылся в изречении. Будь я художником, не мог бы обойтись без холста и красок или бумаги и карандаша. Композитору требуется нотная запись. Только стихам ничего не нужно, кроме тебя самого. Только поэзия окончательно свободна. Вопреки карцеру... и благодаря ему!
  Временами из ментовской дежурки доносилась музыка по радио. Тоже развлечение. Как-то исполняли "Соловья" Алябьева. Сосед заныл:
  - Хоть бы что путное передали.
  - Ты не прав Саня, - говорю ему. - Композитор Алябьев, сочинивший эту песню, возможно, сидел именно здесь. И шконка его находилась на твоем месте.
  Сосед за стеной оживился:
  - Жаль, что я не пишу музыку.
  Числа 10 ноября из дежурки доносилась только тихая музыка похоронного настроения.
  - Наверное, помер, - поделился догадкой сидящий неподалеку авторитет. - Как думаешь, кто следующий?
  - Ну, не знаю.
  - Андропов будет.
  Авторитет явно пользовался инсайдерской информацией от ментов. Потом музыка прекратилась, зачитали какое-то сообщение. Раздался крик шныря: "Парни, Брежнев сдох!". И вся крытая сотряслась от мощного "ура!" Кричали все - крытники и обслуга, юнцы со строгого и старики с особого, на киче и в "обиженке". Я представил себе, как над огромной страной с ее тюрьмами и лагерями повисло в студеном воздухе миллионное "ура!" Умер жалкий, больной, ничтожный человек. Умер глава ненавидимой советской власти. Страшная смерть.
  Канализацию, как систему коммуникаций, используют не только зеки, но и крысы. Они часто наведывались ко мне в гости. Симпатичные, смышленые существа. Об уме крыс зеки рассказывают легенды. Я в них верю. Крысы, как и собаки, хорошо чувствуют настроение человека, стараются его понять. На киче водились не черные, а коричневатые, с желтым оттенком крысы. Предвижу усмешку читателя. Уверяю: крысы очень чистоплотные животные. Уделяют внимание своему туалету не менее кошек. Почему на одном корпусе уживалось два вида, две популяции, не совсем понятно. Впрочем, ведь уживаются на крытой как-то люди: зеки разных мастей и менты.
  Я оставлял крысам угощение - немного крошек. Как и я, они страдали от холода. Спишь ночью на нарах, прибегает крыска и ложится на ногу. Ей так теплее. Отстранишь ее тихонько. Резко нельзя, от испуга может укусить. Минут через десять настырная крыска прибегает опять и ложится на руку. "Ну и ладно, спи подруга, только не вертись-ка!". Вдвоем всё же теплее и веселее.
  В карцере второго этажа отсидел месяц. Затем перевели вниз, в удаленные карцера. Наверное, чтобы перед выездом с крытой оборвать мои тюремные связи. Захожу в карцер, и - очень странно - здесь тепло. В чем дело? Потрогал пол. Он если и не горячий, то весьма теплый. Под ним располагается узел центрального отопления. Это надо же, как повезло! Я попал в единственный на всю крытую, а может быть, и страну, теплый карцер. Ложись на пол и спи. Что мне менты с их постановлениями? Все равно уезжать отсюда. "По жизни" я человек невезучий. Если есть где-то поганое место, обязательно в него попаду. А тут редкостное везение! В декабре я уезжал с крытой. Действительно теплое расставание.
  Я бодро шел по этапу. Через многочисленные пересылки, через хаты с крытниками, черными и полосатыми, свояками. Выслушивая интересные истории и сам делясь впечатлениями. Ветер наполнял мои паруса.
  В Тюмени ночью разговорился с одним зеком, специалистом по подделке документов. Интересные вещи он поведал. Зек утверждал, будто половина начальников всех мастей имеет фальшивые документы. Это уже тогда! А многие и поддельные партийные билеты. Потерял начальник по пьяни партийный билет. Что делать? Бежит к нашему мастеру. По утверждению зека, он даже несколько раз так избегал тюрьмы - освобождение как плата за услугу. Причем разок друзья моего собеседника специально украли у высокого чина партийный билет. Надо же помочь кенту! Открыв в Тюмени нечто вроде печатного производства, кустарь-одиночка жил припеваючи. Кто только не обращался к нему за ксивами, включая ментов. Он щедро всех прописывал фальшивой печатью в паспорте. Паспортистки (настоящие) взмолились. Мол, если уж ты сам прописываешь, то сам и выписывай. "А то эти дурни прописываются у тебя, а выписываться бегут к нам!". Все-таки однажды угодил специалист в тюрьму серьезно. И совершил изящнейший побег. Доставили ему в камеру бумагу, фото, краски и нужный инструмент. Повели зеков в баню. Пошло мыться шесть человек, а в камере оказалось пятеро. Прилично одетый гражданин прошествовал через тюрьму. Предъявляя удостоверение адвоката, ордер и прочие положенные бумаги. И тюрьму покинул. Менты рюхнулись не сразу. Скорей всего пропажу обнаружили быстро. Но каждая смена постаралась спихнуть недостачу на смену другую. Официально побег обнаружили дней через десять. Не помню уже все подробности дальнейшей зековской судьбы.
  Менее интересная история в Тюмени. В этапке кроме меня еще несколько человек. Заводят еще двоих. Один с ампутированными кистями рук. Срока у них небольшие, лет по пять, за кражу. Но для безрукого непомерное наказание. Он даже ширинку сам расстегнуть не может. А потом в камеру привели еще одного, третьего их подельника. Безрукий подошел ко мне и сообщил следующее. Тот, третий, сдал этих двоих, навел ментов на хату с украденным добром. Сам попался и друзей заложил. И вопрос ко мне: "Можем мы ему предъявить и опустить?". Я с крытой, ко мне первому с вопросом и обратились. Нелегкое решение. По тюремным правилам мне отвечать за происходящее здесь. Но я не могу встревать в их разборки по воле. Я так и ответил: "Решать вам самим. Если неправы, с вас и спросят. Но предъяву делайте при всей хате". Так ребята и поступили, подробно всё рассказав камере. Тому, третьему, крыть было нечем. Никто из сокамерников за него не заступился, история сомнений не вызывала. В общем, его... Крик помню до сих пор.
  В январе прибыл в Ярославль. Сижу в хорошей хате, отдыхаю. Неделю сижу, другую. Месяц сижу, второй. Через камеру прошли десятки зеков. Я же всё здесь, старожил. "Родное" управление не желает меня принимать. Я не тороплюсь, куда они денутся? Иногда скучновато. Мылили как-то втроем. Вдруг дверь открывается, и в хату влетает ДПНСИ: "Играете?". Попались! ДПНСИ схватил карты, выбросил на пролетку и скрылся. Старый надзиратель поманил меня пальцем и указал на карты: "Собирай!". Стал оправдываться.
  - Понимаешь, командир, скучно. Шахматы, что ли, хотя бы выдали...
  - Не... В карты играйте!
  И запихнул меня назад в камеру со стирами вместе.
  Помню двоих сокамерников. Парень лет тридцати, с золотой "фиксой" (коронкой). Идет на крытую во Владимир, здесь последняя перед ней остановка. Мы ему предлагаем: "Давай твою фиксу толканем ментам. Чаем разживемся, выпивкой. Люди здесь приличные, после крытой расслабятся. Да и перед крытой гульнуть не грех". Парень отказывается, у него отмазка. Якобы ворам везет. Все же понимают, что не довезет. Об его фиксе владимирским ментам, поди, уже сейчас известно. Сам им отдаст, или в прессе снимут. Заодно с зубом. И другие потерять может. Ну ладно.
  В хате напряженка с махоркой. Стоит на столе общаковая в коробочке. Парень делает огромные закрутки, прямо гаванские сигары. Не могу же я ему указывать, сколько брать. Кидаю намек на его сигары.
  - Ты случаем на Кубе не был?
  - Нет, а что?
  Не въезжает. К тому же храпит по ночам страшно, как трактор. Дальнейшая судьба парня понятна. Пускай он и не виноват в своем храпе. Но, имея некий недостаток, надо особенно внимательно относиться к сокамерникам. А тут еще и туповатость, и сигары, и прижимистость. Пропадет на крытой.
  Противоположный случай. Старый, всё повидавший зек. Тоже идет во Владимир на крытую. Общий срок - десятка, возраст, болезни. Верно, и откинуться не успеет - "деревянным бушлатом накроется". Зек угрюмый, замкнутый, погруженный в свои мысли - "гусей гоняет". Стали молодые ребята над ним подсмеиваться. Я их осадил. Оказались однажды вдвоем на прогулке. Зек и говорит: "Вижу, ты человек правильный, можно доверять". И поведал удивительную историю. В конце войны он и трое друзей напали на немецкий обоз. Те вывозили награбленное добро, в том числе золото, ювелирные изделия. Немцев положили, а драгоценности спрятали в надежном месте.
  "Из нас четверых один я остался, - рассказывает. - Впереди крытая, на свободу уже не выбраться. Драгоценностей тех по нынешним ценам миллионов на шесть. Половина твоя. А на оставшиеся вытащишь меня из тюрьмы". Да за такие деньги все МВД тогда купить можно было с прокуратурой в придачу! Называет место. Под Белгородом деревня. На окраине деревни огромный старый дуб с выщербленным основанием, вроде дупла. Там клад и зарыт. "Только, - говорит, - поосторожней. Мы там на всякий случай немножко заминировали". Скоро зек ушел этапом. Я долго размышлял над услышанным. Байка, не байка? Но зачем шутить этому угрюмцу? Может быть, он и "повернутый", в психушке побывал. Но надо бы рассказ проверить. Чем черт не шутит! Только бы поскорей свиданку с отцом получить.
  Наконец прибыл в чахоточную зону Углича. Ту самую, из которой уходил на крытую. Начало марта, бодро светит солнце, тает снег. И настроение вполне весеннее - оставалось менее четырех месяцев до конца срока. Этого по крайней мере. В зоне две "локалки" (локальных зоны). В первой - корпус для зеков с закрытой формой туберкулеза. Во второй - корпус для больных с открытой формой. Для начала разместили в первой. На первом этаже - для "синих", то есть отрицаловки. На втором этаже - мужики и прочий контингент.
  В зоне человек 800, со всех концов страны. Основное население - строгий режим. Для общего и усиленного режима во второй локалке несколько палат в небольшом здании. По соседству с ними полосатые, в закрытых палатах (камерах).
  Встретили нормально, чифирнули. Все же меня не то чтобы сторонились, но чувствовалось некоторое напряжение. Менты разрекламировали прибытие матерого антисоветчика, сопроводив угрозами для непонятливых. Тем приятнее стало обрести семейку. В зонах мало кто живет "сам на сам", большинство живет "семьями". Несколько человек образуют дружеский круг, оказывая взаимную поддержку. У них общие ларек, деньги, курево, чай. Одним словом, "едят вместе". При этом пословица "скажи кто твой друг, и я скажу, кто ты" имеет буквальное значение. Члены семейки ответственны друг за друга. Пятно на одном из них - урон для чести семьи.
  Мы составляли троицу. Володя Аверин (Авера), Санька Бандит и я. Ребята немного моложе меня. Володя спокойный, остроумный, развитый парень. Александр Митин, он же Митька, он же Бандит - шустрый и рисковый. Мы дополняли друг друга.
  Ребята - заядлые картежники. Частенько они "в куражах", и семейка живет в достатке. Но иногда ребята и "в минусе". Наступает полоса невезения, всё проиграно: курево, чай, деньги. Тогда ребята ходят за мной и канючат.
  - Сыграй партейку в шахматы. Червонец нашли, для раскрутки.
  - Не... В карты играйте!
  - Ну не везет, мы потом отобьем.
  Среди зеков попадаются очень сильные шахматисты. Но и я играл не слабо. Еще будучи десятилетним, победил в сеансе одновременной игры гроссмейстера Бронштейна. В городском парке проходила с ним встреча, на 30 досках. Я пришел со своими шахматами и стал тридцать первым. Взрослые дяди, конечно, меня бы за стол иначе не допустили. Бронштейн увидел юное создание и решил, должно быть, что малец подкован в теории, партии разучивает. И разыграл какое-то нестандартное начало, предпринял сразу сильную атаку по моему правому флангу. На самом деле я разбирался лишь в общих принципах игры, имея весьма смутное представление о классических дебютах, защитах, партиях. И самонадеянно ответил пешечной контратакой по тому же флангу. Самоубийство при правильной, продолжительной игре. Фланг весь в прорехах оказывается. Но нестандартный ответ на нестандартное предложение озадачил гроссмейстера. Его время подгоняло. Бронштейн быстро обходил остальных игроков и задерживался у моей доски. Наконец я поймал белого коня, и противник потерял качество. Разумеется, играй мы один на один, Бронштейн быстро бы со мной разобрался. Но он решил пожертвовать одной партией ради остальных и положил своего короля на доску, сдался. Я даже не сразу понял, в чем дело.
  А потом наступили мгновения славы! Всеобщий шум, меня сфотографировали, жали руку, приглашали в шахматную школу. Я выиграл первым. Выиграл еще один мастер спорта, один перворазрядник сыграл вничью. Кстати, Давид Бронштейн был некогда чемпионом СССР! По случаю победы папа преподнес мне и брату по стаканчику томатного сока. Приятная награда.
  Наступило лучшее время моей тюремной эпопеи. Хожу по земле, небо над головой. Из пяти с половиной лет заключения я чуть более полугода провел вне четырех стен - не на киче, или в крытой, или в СИЗО . Менты не досаждали, помня о прошлом, не лезли глупо в конфронтацию. Кажется, они ожидали конца моего срока не менее, чем я.
  Начались некоторые трения с семейкой из местных. В отличие от других зон в чахоточной удельный вес местных невелик. Возможно, это их и задевало. Предложили встретиться, так сказать - "забить стрелку". Бандит раздобыл заточки. Но местные пошли на попятный, дискуссия не состоялась.
  Дали длительное свидание. Как и ранее, в Усмани, приехали папа и Сусанна. Два дня пролетели быстро, но с пользой. Рассказал папе историю про клад. Точнее, написал, памятуя о возможной прослушке. Отца одолевали сомнения, всё же я его убедил. Действительно, даже если шанс невелик, грех им не воспользоваться. Иначе потом досада замучает, будет представляться упущенный случай. Так отец и его приятель Владимир Веденеев стали кладоискателями. Владимир, физик, смастерил нечто вроде миноискателя. Я еще сидел, когда они вдвоем отправились за добычей. Соблюдая по возможности конспирацию, добрались до нужной деревушки. Как и положено, в лунную ночь приступили к делу. Границы раскопки определились легко, по рыхлой земле. За периметром работ земля оказалась плотнее. И нашли! Ржавую подкову и бутылочные осколки. Есть такая древняя традиция у разбойников - оставлять на удачу подкову. Нас опередили, и, кажется, ненамного. Наверное, клад откопали, подкову оставили, с радости распили бутылку. Должно быть, тот зек на этапе еще с кем-то поделился секретом. Для подстраховки. История про клад красочно описана в отцовских мемуарах, глава "Куап".
  На свидании передал отцу для отправки заявления в союзные прокуратуру и МВД. Те же заявления отправил и ранее, легально. Я продолжил тяжбу с администрацией Тобольской крытой и Солгиреевым . Через некоторое время пришли ответы. Тобольская шатия обвиняла меня в антисоветской пропаганде. Отправил новые заявления. Обвиняя шатию в произволе, беззаконии.
  - Зачем тебе это надо? - недоумевали ребята. - Скоро срок кончается.
  - Именно поэтому, - объяснял я, - пусть знают, что на каждое их действие окажется мое противодействие. Авось поймут, что неприятностей от меня в тюрьме не менее, а то и более, чем на воле.
  Несколько раз в таком духе "неосторожно" высказался прилюдно. Администрации, естественно, донесли.
  Затеяли переписку с сидящим в Якутии братом Александром. Такая переписка между сидящими близкими родственниками разрешена. Мы обменивались посланиями в рифмованной прозе. Привожу фрагмент одного своего письма.
  
   Из письма брату
  Итак, я год провел в Тобольске. Он знаменитый городок. Со славой странною и скользкой. Его ль вина, да судит бог. Все началось при Годунове. Когда зарезан Дмитрий был, правдивый колокол в соборе о том без устали звонил. И царь, рассерженный набатом, ему расплату объявил. Его секли, затем этапом навечно выслали в Сибирь. Беднягу колокол при этом за звон лишили языка. Он тоже, видно, был поэтом. Судьба ж поэтов нелегка. Прозаиков, пожалуй, тоже. Кому трудней, не знаю я. Ну, в общем, плетью покорежен, набат отправился туда. В Тобольск из Углича поехал. И повторяя древний путь, мне тоже было не до смеха. Колоколам теперь чуть-чуть попроще, легче, скажем прямо. Сейчас их крытая не ждет. Меня ждала такая яма! И ненадолго пусть, на год. Но не железный же я право, отчасти смертен, кровь - не медь. Туберкулезную отраву похуже ржавчины иметь. Но я к чертям туберкулёмы послал с каверной заодно. Мне все же крытые знакомы, и ямы все имеют дно.
  Я знаю, брат, ты критик строгий, и да простится мне жаргон. Как соль в борще, как чай в дороге, как запах в стоге сена он - необходим, но в малых дозах. И значит, так тому и быть. И я в ритмической сей прозе о том стараюсь не забыть.
  В Тобольске холм есть одинокий, на том холме стоит острог. И побывало душ в нем столько, что их числа не помнит бог.
  Их имена с забвеньем спорят
  Теперь на мраморной плите,
  А крест Тобольского собора
  Парит, как прежде, в высоте.
  
  И я взгляну на крест и также,
  Как в том скрещении времен,
  Услышу голос вечной стражи,
  Вновь стерегущей Мертвый дом.
  
  Пройдут года, и мне не надо
  Посмертной славы белых плит;
  Но кто пройдет кругами ада
  И путь извечный повторит?
  
  Привет тебе, который снова
  Узнает этот вечный путь!
  Пусть крест Тобольского собора
  Тебе поможет, как-нибудь...
  
  Ребята все же доигрались. Володю и Митьку за карты упекли в ПКТ. Я остался один. Как говорится, на подсосе. Ни курева, ни денег. По счастью, пришла вещевая посылка от отца (собирала, конечно, Сусанна). За какую-то маечку достал махорки и чая. Маечка действительно шикарная, Сусанна постаралась. С обменом - тонкость. В зоне всегда есть барыги, готовые за деньги продать чай, курево, сапоги и т. п. Но стоящий зек барыгой не станет. За деньги прилично купить всё, что угодно. Вещи позволительно сделать платой за чай, курево. Обратная операция возбраняется. К примеру, если ты чай обмениваешь на вещи, тем более деньги, то становишься продавцом, а не покупателем. Возможно, и не все так щепетильны, но лучше подобные нюансы понимать. Помню, в Усмани у меня были прекрасные новые запасные сапоги. Несколько раз предлагали уступить, мол, "сапоги крутятся?" "Нет, не крутятся". Приглянулись сапоги дружественной мне семейке. Булат совсем обносился, ребята решили сделать ему подарок на день рождения. Я согласился.
  - Что возьмешь? - спрашивают.
  - Да ничего, пусть носит на здоровье.
  Я поступил правильно, как "бродяга". Деньги я взять не могу, а ребятам расплачиваться чаем или куревом не к лицу. А щедрость в этом мире всегда в почете, пускай и не в почете дело. Разумеется, ребята при всяком удобном случае звали меня чифирить.
  "Маечная" махорка быстро кончилась. Курить хочется! Когда в зоне напряженка со смолой, выкурить самокрутку до конца невозможно. Кто-то из пацанов непременно "забьет": "Оставь покурить". Теперь сам "стреляешь". Тут подкатили местные. "Понимаешь, - говорят, - наши тумбочки совсем забиты. Лады, мы махорку положим в твою?". Я согласился. Знаем мы эти прокладки! Причин отказать нет. А мне явно готовят провокацию. Рассчитывают на мою нестойкость. Авось я не удержусь и закурю из их запаса. Уличат и предъявят. Да еще скажут, будто бы махорка общаковая, грев на кичу. Нет, мудрецы, я такой марочкой не утираюсь! Помню, как-то на киче спрашивали с одного парня. Он с зоны отправлял грев в ПКТ и заменил несколько пачек хорошей махорки на другие, чуть похуже. Хотя, кажется, он просто позаимствовал на время пачки, а потом не смог достать точно такие же . Через недельку местные свою махорку из моей тумбочки забрали.
  Меня перевели на второй корпус. Итак, я обменял закрытую форму туберкулеза на открытую. Палочки Коха просились наружу. В палате (секции) - еще несколько человек, мужики. У меня хорошее место, под угловым окном. На улице уже тепло, сидишь на шконке, смотришь на пробегающие облака. Рука на подоконнике, на кожу падает солнечный луч.
  Как-то вечером с первой локалки сообщили, что пришел этап: "Один авторитетнейший человек, Хозяйка, на твой корпус. Встреть его". Что надо встретить, передали. А чем встретить, не снабдили. Увидел на пролетке зека, возрастом немного постарше моего.
  - Здорово! Хозяйка?
  - Он самый. Здорово !
  - Пойдем, разместишься, потом повечеряем.
  Я заранее попросил одного мужика уступить хорошее место. Тоже у окна, рядом с моей шконкой. Мужик согласился, из уважения. Требовать я не могу. В бытовом отношении у мужиков те же права, что и у отрицаловки. Просто мужики не решают тюремные проблемы. Их голос совещательный, если мужики путевые. Точно так же, воры в законе не имеют бытовых привилегий по отношению к остальной отрицаловке. Но у них решающее право голоса, им в первую очередь делать разборки, рассматривать тюремные проблемы. Дополнительные права накладывают и дополнительные обязанности, повышенную ответственность. И дополнительные тяготы: кича, крытая, новый срок.
  Чая, тем более выпивки, нет. Чем встретить человека? Предложил кружку молока, я же на диете.
  - Пей, - говорю, - вот и хлеб.
  - Давай, но только вместе, - отвечает Хозяйка.
  С этого момента мы образовали семейку, стали есть вместе.
  Володя Анкундинов - известнейший вор в законе. Думаю, ему заранее сказали, кто его станет встречать. Тут ведь как: раз входишь в семью, значит, и ты, и твоя репутация тому соответствуют. Мы сдружились. Володя мне понравился. И не потому, что он свояк. Я в душе анархист. Признаю иерархию по ее необходимости в тюремном мире, да и в мире просто. Но особого пиетета к иерархии не питаю. Володя же обладал всеми качествами, располагающими к дружбе. Стоек, умен, деятелен, спокоен. Никакого показного превосходства, зазнайства. Сложись его жизнь иначе, он стал бы известен не на тюремном поприще. Так ведь и я не предназначался с рождения к тюремной карьере.
  Погода хорошая. Гуляем на пятачке перед корпусом. Володя спрашивает:
  - Ты ушел бы сейчас в побег?
  - Смысла нет, конец срока близко. Вот если новый... А ты бы ушел?
  - Сейчас тоже нет. Дела в зоне. Дорога в бур толком не налажена. Связь с волей плоховата. Менты не зафалованы.
  На проверке, при перекличке, зеки называют свои статьи. Я заметил, у Володи 145-я - грабеж. Он и сам обратил на это мое внимание.
  - Ты не подумай, будто бы я грабил! Я могу только воровать. При задержании оказал сопротивление, вот и вляпали вместо 144-й.
  - Понятно.
  - Сейчас принесу приговор, сам убедишься.
  - Да брось ты! Я же верю.
  - Нет, прочитай.
  И притащил приговор. Его никто не заставлял оправдываться (смешно было бы!). Но Володя щепетилен в таких делах.
  Вдвоем мы представляли силу. У вора свои возможности, у политического - свои. Менты нервничали, но наезжать опасались.
  Частенько мы собираемся хорошей компанией, чифирим. Володя не заядлый наркоман, но любитель. Да вот проблема, где хранить травку? Найдут, можно и срок заработать. Володя держит травку при себе. "Давай, - говорю, - ее сюда. Знаю, где лучше спрятать, да и тебя скорей обыщут, чем меня". Это действительно так. Менты со мной не связываются, раз я их не трогаю. Пока.
  Я поддерживал связь с соседней здоровой зоной. Там мой земляк, электросталец Васька Цукан. Малявы перебрасываем через запретку в банке. Для переброса зову парня с общего режима. У него длинные руки и хорошее, для туберкулезника, здоровье. Кидает ловко. На соседней зоне авторитет по кличке Китаец. Какой именно, не помню. Китайцев таких в тюрьме чуть ли не столько же, как в самом Китае! Володе надо договориться с ним о встрече. Паренек с общего сделал переброс. И угодил в запретку! Пришлось мне лезть туда за банкой. А тут дубак Марксист с обходом. Вовремя заметил его, издалека, но и он меня тоже. Успел схватить банку и назад. Марксист приставать не стал. Ну не узнал, так не узнал! А Хозяйка и Китаец встретились на нашей больничке. Китайца повели на рентген, и Володю в то же время. Бывают совпадения! Если их устроить...
  Однажды Володя спрашивает:
  - Сколько вас всего, диссидентов?
  - Деятельных - несколько сотен. Кого мы знаем. А в воровской семье сколько?
  - Так же примерно.
  Странные, закономерные параллели. При советах я видел два примера самоорганизации. Сообщества диссидентское и тюремное. Отчасти сообщество верующих - баптистов. И где же им встретиться, как не в тюрьме? И как же им не найти хотя бы иногда общий язык? Разные у них цели, скажут. Да, конечно. Защита прав человека, воровская идея, вера в Бога . Но в целях ли всё дело? Думаю, главное, что изначально определяло действия и судьбу таких людей, - неприятие советского образа жизни.
  Позволю себе маленькую вставку из своего текста "Которая всегда с тобой".
  
   Проповедь вора
  Углич, барак чахоточной зоны. Под вечер авторитетные собрались в секции, чифирим. Самовар идет по кругу, развязываются языки. Вот Володя Анкундинов, мы вместе едим. Он вор в законе, явление редкое в лагере. Его дорога - из крытой в крытую. Я тоже с крытой. И политических в зоне тоже , наверное, давно не было. Все слушают Володю.
  - Вот часто говорят, такая-то зона "красная" и делать в ней нечего. Но так не бывает, люди везде есть. Кому-то стрёмно в нее подниматься! А я вам говорю, если есть в зоне хотя бы один человек на сотни сук, надо там быть. Кто же ему поможет? С нас спросится и за то, чего мы не сделали. Из моей семьи скажет любой: "Вот ты был в зоне, как исправил положение? Собирал общак, пробивал дорогу в бур?". Спросят с меня, если я отдыхал, абы-абы время прошло. Знайте, с каждого, считающего себя человеком, могут спросить. И каждый, считающий себя человеком, может спросить. А если не пресек беспредел, не помог бедолагам в ШИЗО, жил "я и мое пузо", какой же ты человек? Есть такая мода, греть только своих кентов. Разве мы не все свои? Если он человек, плохого за ним не известно, значит достойный. У тебя смола, музыка - пошли в бур. Есть последняя пачка махорки - отдай ее. Им хуже, чем тебе. Главное, не ссорьтесь понапрасну, не надо этих дешевых разборок. Он такой же, как ты. Лучше помоги ему - мы братья.
  Я слушаю и вспоминаю благую весть далекого прошлого. Настоящее свело нас вместе: свояка, уголовников, политического. А на вышках охрана, адепты "светлого будущего". Ну где еще возможно такое смешение идей, времен и судеб? Удивительна Россия.
  
  Оставалось месяца полтора до конца срока. И тут произошло "чудесное посещение". Приходят за мной дубаки и доставляют в кабинет начальника лагеря. В кабинете сам хозяин и некто в штатском. "Вот, - говорит начальник, - с вами хотят побеседовать". Некто представляется сотрудником КГБ, полковником, кажется. Оставлю его в этом звании, чтобы не обиделся. Хозяин деликатно удаляется из кабинета. Полковник очень вежлив, я тоже не грубияню. Первым делом гэбэшник осведомляется, какие у меня проблемы. Странный вопрос. Сидит второй срок человек с открытой формой туберкулеза, а его о проблемах спрашивают.
  - Более-менее всё в порядке, - отвечаю. - Есть некоторые вопросы не личного характера, к лагерной администрации. А так - ничего. Как у вас с проблемами?
  - Спасибо, у нас тоже всё в порядке, - усмехается полковник. - О лагерных делах мы потом поговорим.
  "Я - ваша проблема, - думаю про себя, - не зря же ты пришел".
  И тут полковник начинает убеждать меня, что нового срока не будет:
  - Послушайте, перестаньте наконец распространять ложные измышления, будто бы вас не освободят.
  - Это как раз тот случай, когда буду рад , если мои измышления окажутся ложными.
  - Поймите, вы нам не навредили. "Беспредел" у нас. Досиживайте спокойно срок. Никто не собирается вас задерживать далее.
  - Вот и хорошо. Вы же понимаете: чем дольше я сижу, тем больше у меня накапливается материала. Есть чем заниматься.
  Полковник и глазом не моргнул. И тон по-прежнему добродушный. Я про себя думаю: "Экая важность! Словно "Беспредел" нельзя снова написать! А о Елецкой крытую, и не только о ней , информация прошла. Вот вы и суетитесь".
  Побеседовали о лагерных делах. С ходу перечислил некоторые непорядки. "Знаете что, - говорит гэбэшник, - я с начальником колонии всё обсужу. Но если у вас появятся действительно серьезные проблемы, вызывайте меня". Тут полковник приглашает хозяина опять в кабинет и говорит ему: "Если Кирилл Пинхосович пожелает снова меня видеть, то вам сообщит. Передайте, пожалуйста, его просьбу, я приеду". На том расстались. Бедный хозяин! И самолюбие его пострадало, и неприятности вероятны.
  Недели через две в ШИЗО погиб зек Анатолий Елистратов. Он протестовал против помещения его в какую-то камеру и вскрыл себе вены. Менты оставили его умирать. Истекающему кровью Елистратову необходимую медицинскую помощь не оказали. В сущности, произошло убийство.
  За несколько дней мы установили все подробности трагедии. Договорились с узниками ПКТ об их возможных свидетельских показаниях. Собрались всей нашей компанией принимать решение.
  - Делать нечего, - говорю, - надо гэбэшника вызывать.
  - Кирилл, может, не стоит? Тебе считанные недели остались, - отговаривает меня Володя.
  - Какая разница, сколько осталось. Две недели, два дня...
  Составили несколько заявлений. Сообщил начальнику колонии о желании видеть полковника. Тот через несколько дней приехал. На этот раз был хмур и уже не уверял меня в скором конце заключения. Наши требования ему радости не доставили. Я действительно рисковал, так можно и палку перегнуть. Многие мои действия в тюрьме не отличались обдуманностью. Так, под влиянием эмоций. Ну зачем лезть на рожон, затевать драки с конвоем? Но теперь я действительно совершил поступок обдуманно. Чаши весов колебались. Кто-то в своем кабинете решал: выпускать, не выпускать? Во всяком случае так представлялось.
  Наступило утро 24 июня 1983 года. Рано, еще до подъема, мы собрались в секции. Чифирбак пошел по кругу. Ребята напутствовали меня добрыми пожеланиями. Я заранее раздал свой гардероб - добротные, модные у зеков вещи. "Знаешь, Володя, - сказал ему, - возможно, меня уже автозак поджидает. Ехать в СИЗО. Я тогда на вахте кипеж подниму. Мол, теплое белье забыл, пускай принесут. И ты тогда узнаешь, и пара белья пригодится". Попрощались. Приходит дубак: "Пошли освобождаться".
  - Счастливо, парни!
  - И тебе счастливо!
  В канцелярии выдали документы. Вот и вахта. Двери открываются... До последнего мгновения я не верил до конца в свое освобождение. Последний шаг из зоны, первый на волю... Увидел отца. Свобода приняла меня в свои объятия.
  
  Глава 7. На воле
  Стояло прекрасное солнечное утро. Приехавший с отцом Владимир Веденеев меня сфотографировал. На снимке я получился худой, длинный, с заметными залысинами. В потрепанном бушлате и с немного глуповатой улыбкой. Потом - в такси на вокзал, в Москву. В поезде папа обратил внимание на мою пробивающуюся седину. Она стала появляться еще на Елецкой крытой.
  Я откинулся. Свобода ошеломляет. Краски мира, беззаботные люди, красивые женщины. Очень быстро человек привыкает ко всему, и плохому, и хорошему. В Москве, у Сусанны, плескался в ванне. Через пять с половиной лет с ванной встретился! И почти не удивлялся ей.
  Заморить меня не сумели. Я оказался живуч. Тюрьма многое дала мне, но и многое отняла. Баланс подвести затрудняюсь. Заключение - великий опыт самопознания. Наверное, дельфийское предписание на тюрьму и рассчитано. Но не всем и не всегда самопознание в радость. Иногда лучше бы оставаться в неведении.
  Я не столь жесток к читателю и к самому себе, чтобы подробно описывать вторую половину жизни. Коснусь лишь значимых и интересных, на мой взгляд, событий.
  Я снова в Электростали. Первым делом пошел на Мира, 6. Еще на какой-то из зон получил известие, что разведен. Бывшая жена встретила крайне неприветливо. И сделала всё, чтобы сын у меня тоже оказался "бывшим". Советская власть ей в том помогала.
  У отца я жить не мог. Незадолго до моего ареста он женился. Лидия Алексеевна - тоже врач. В 1978 году родилась их дочка Маша. С удовольствием познакомился с сестричкой. Но ребенок маленький, а я заядлый туберкулезник. Итак, жить негде, прописки нет, работать не могу.
  Стал устраиваться в городской противотуберкулезный диспансер. Пока суд да дело, съездил несколько раз в Москву. Москва же тогда была безвидна и пустынна. Диссиденты делятся на досидентов, сидентов и отсидентов. Второй разряд в те дни преобладал. Многие из первой и третьей категорий эмигрировали. Все же кое-кого повидал.
  Лег на лечение. Половина населения чахоточного диспансера такие же, как и я, откинувшиеся зеки. Нам не скучно. Днем располагаемся в больничном скверике. Навещают кенты из городского криминала, бывшие зеки, просто приятели. Все же я предпочитал пешие прогулки. Режим содержания предоставлял достаточное для них время. Меня посещали многие знакомые. И родные, конечно. В свою очередь и я хаживал в гости. У старинных приятельниц отца, Евгении Львовны Соболевой и Жозефины Иосифовны Бельфант, познакомился с Татьяной Яковлевной Ткаченко. Она преподает в детской музыкальной школе фортепиано. Скоро Татьяна стала моей женой.
  Приезжали ко мне и московские диссиденты. Недавно освободившиеся Виктор Давыдов и Кирилл Попов. Приехала Соня Гримм. Муж ее, Юра Гримм, тогда еще сидел. В Тюменской области, можно сказать по соседству с Тобольском. Два лаптя по карте. Навестила Ася Лащивер. Я и Татьяна с ней и ее мужем Рудольфом (в просторечии Рудиком) крепко подружились. Состоялись и другие визиты.
  Все бы ничего, да по ночам диспансер закрыт. Вечером двери запираются, дежурный врач совершает обход. Не сидеть же в диспансере! Меня свидание с Татьяной ждет. Есть два пути. Моя палата на втором этаже. Можно выйти через окно палаты на первом этаже, как многие и делают. Но не следует попадаться на глаза дежурным медсестрам. Могут проверить ночью твое наличие в палате. Особой вредностью отличалась одна старушка по кличке Записю. Чуть что не по ней: "Записю, записю". А серьезное нарушение режима содержания приводит к удалению из больницы. Ах, если бы так из тюрьмы прогоняли! К тому же неудобно возвращаться ночью опять через окно палаты. Надо стучаться, поднимать кого-то открыть окно. Пусть и свои люди, но больные. Да еще требуется незаметно проскользнуть к себе. Я пошел другим путем. После обхода крепко связываю несколько покрывал с кроватей. Привязываю к батарее и спускаюсь вниз через окно. Однопалатники на подстраховке. Здание старое, с высокими этажами. Второй этаж эквивалентен обычному третьему. Я в спортивном костюме. Утром двери диспансера открываются, чахоточный люд высыпает во двор. Покурить, размяться. Я незаметно сливаюсь с населением.
  Досаждала еще так называемая "трудотерапия". Придумают же поганое словечко! Заключалась она в мелких трудах по больнице. Убрать что-то, дворик подмести и т. п. Вроде бы не обязаловка, но на уклонистов администрация смотрит косо. У меня трудотерапия прочно ассоциировалась с так называемым "общественно-полезным трудом" на зоне. Например, тот же дворик подмести. Для отрицаловки такие работы западло. Если взял метлу в руки, автоматически переходишь в мужицкую масть. В сущности, отношение к такому труду есть водораздел между братвой и мужиками. Именно за отказ от "общественно-полезного труда" (кому полезного?) многие попадают на кичу. Естественно, я от трудотерапии отказался. Мол, такой метод лечения мне не подходит. Главврачу очень отказ не понравился. В конце концов, он совместно с Записю обнаружил как-то ночью недостачу. Меня в диспансере не было. На следующий день оформили документы на выписку. Вот еще один пример того, как воля становится продолжением тюрьмы. А тюрьма продолжением воли. Недаром зеки говорят о зонах маленькой и большой.
  Я снова "на улице". Стал жить у Татьяны. В СССР очень подлая статья УК - "бродяжничество" и "тунеядство". Живешь без прописки - отправляйся в лагерь. Не работаешь (на государство) - отправляйся в лагерь. Моя ситуация типичная. Зека, как только приговор вступил в законную силу, с жилплощади выписывают. Хорошо, если есть собственный дом, или сердобольные родственники приютят и пропишут. Или жена, ежели она имеется, из дома не выгоняет. А если нет? Без прописки не устроишься на работу. И даже с пропиской отсидевших стараются на работу не брать. Как жить человеку? Воровать, конечно! Советская власть делала всё возможное для поддержания высокого уровня преступности в стране. Воры в законе, те обычно по выходе с вахты просто рвали справку об освобождении.
  Моя ситуация не совсем типичная. По 190-прим жить в Москве и Московской области запрещено до погашения срока судимости. Отправил кучу заявлений в официальные инстанции соседних областей. Могу ли получить работу, место в общежитии, лечение при необходимости? Отовсюду пришли отрицательные ответы.
  Начали досаждать менты. Начальником паспортного стола стал давний знакомый Рацыгин, следователь по первому моему делу. Он ли инициатор "наездов", городской ли ОВД, КГБ - не знаю. Скорей всего, все вместе. Взяли себе моду вламываться в квартиру. Татьяна живет с соседями, они дверь и открывают. Как-то раз участковый с сопровождающими вознамерились утащить меня в участок в одном халате. Я не дался, а Татьяна сбила фуражку с головы участкового. Атмосфера накалялась, следовало подыскать другое место пребывания. Нашлось оно у наших друзей Цветковых. Лариса - бывшая моя одноклассница, Владимир работает в одной школе с Татьяной. Перекантовался какое-то время у них.
  Иду по улице мимо паспортного стола с приятелем. Лето, окно там открыто, а в нем Рацыгин! Указываю на него пальцем приятелю и зубоскалю. Разгневанный Рацыгин сотрясает оконную решетку, покрасневший и взъерошенный.
  Начал поиски жилья во Владимирской области. Большинство откинувшихся так и поступают: за некоторую сумму прописываются в частном доме у какой-нибудь бабульки. Я же имел капиталец. Отец передал мне три тысячи рублей. Кажется, "Фонд помощи политзаключенным" выделил 600 долларов. На такие деньги и домик можно купить.
  Я скитался по Владимирской области в надежде хотя бы что-нибудь найти: прописку, или жилье, или домик в собственность. Уставшие от наплыва зеков хозяева отказывали. Мешала сильная конкуренция, нашего брата много развелось.
  Алла, жена брата Александра, приобрела половину дома в Киржаче, тоже Владимирской области. Она и нашла для меня пристанище по соседству. Я уже и документы на прописку оформлял, оставалось встать на воинский учет. Но поцапался с нагловатым военкомом. Обозвал его задрипанным майоришком, учет не состоялся. КГБ и менты тем временем поторопились. Уверенные в дальнейшем моем проживании в Киржаче, выписали постановление о надзоре по месту жительства. А жительства и нет!
  Наконец нашел подходящий домик в Покрове все той же Владимирской области. Место стратегически выгодное. Городок стоит на самой границе с Московской областью. Горьковское шоссе, 105 километр. Можно доехать на автобусе до Ногинска, тут и Электросталь рядом. Можно и по железной дороге, с пересадкой во Фрязеве. Домик старенький, неказистый - но все-таки дом! Хозяйка использовала его как дачу и продала мне. Состоялась передача собственности. Тут цыгане шумною толпой вторглись на участок. С громкими претензиями - хозяйка первоначально обещала им продать. Да передумала, мне уступила. Я немного охладил цыганский пыл феней. И Татьяна помогла. Мол, муж недавно освободился, нервы у него подпорчены, как бы чего не вышло. Позднее мы с цыганами поладили. Покров вообще наполовину населен бывшими зеками и цыганами.
  Я стал домовладельцем! Сходил в паспортный стол, получил штампик прописки. Рядом ОВД, попросили и туда заглянуть. Менты меня обрадовали.
  - Вот постановление об административном надзоре.
  - Какой надзор? Показывайте постановление!
  Показали. А там надзор установлен по месту жительства в Киржаче!
  "Ну, нет, - говорю, - живу я в Покрове. Как же могу выполнять правила надзора в Киржаче? Нелепость ведь". Менты со мной поспорили: "Все равно выполняйте положения надзора. Два раза в неделю должны у нас отмечаться. Покидать Покров без нашего разрешения запрещено. Покидать дом с вечера до утра тоже запрещено".
  Ладно, написал несколько заявлений: в местный ОВД, в МВД, в прокуратуру. С требованием привлечь ретивых службистов к уголовной ответственности за превышение служебных полномочий. Недели через две менты сообщают: надзор снят, ошибочка вышла. Зато обрадовали другой вестью.
  - Лицам с судимостью по вашей статье запрещено посещать Москву. Есть соответствующее постановление Совета Министров номер такой-то. Распишитесь, что ознакомлены.
  - Показывайте постановление! Стану я расписываться неведомо за что!
  - Да мы его сами не читали. Постановление засекречено, текст не дают.
  - Да как же вы, ничего не зная, распоряжаетесь?
  - Что поделаешь, начальство велит.
  Существовала такая иезуитская практика. Выпускается секретное постановление, текста его никто не знает. А выполнять должны!
  Недели через две раздобыли мне друзья в Москве "секретное" постановление. Показал ментам: "Вот, можете прочитать... и расписаться". Они сильно удивились.
  В Москве делать особенно нечего. Съездил несколько раз. Встретил в аэропорту брата Александра, прилетевшего из Якутии. Он освободился в конце декабря 1983 года. Шесть лет не виделись.
  В Электросталь я наведывался исправно. Помню, в январе или феврале посетили меня и Татьяну в Электростали Александр с Аллой. Для серьезного разговора вышли на улицу. Брат заявил, что мы оба со своими близкими можем уехать за границу сейчас, пока КГБ снова не прибег к заложничеству. Потом поздно будет, история может повториться. Я его понимал. Мы поменялись ролями. Он обрел семью: жену и сына. Я семью потерял. Правозащитное движение почти разгромлено, репрессии усиливаются. Но я вошел во вкус, отведал крови врага. Славная была охота! И уезжать не собирался. Свобода представлялась мне краткосрочным отпуском. Надо максимально его использовать, а там хотя бы и по новой. Тюрьма уже знакома.
  На Татьяну тем временем КГБ оказывало давление. С ней провели беседу, отговаривали выходить за меня. Ну Татьяна еще поупрямее меня будет. Да в таком деле! Оказывали давление и на директора Татьяниной школы. А коллег по работе предупредили, чтобы на нашей свадьбе никого из них не было. Правда, коллектив сбросился на подарок. Приходим мы как-то домой, а у дверей стоит пылесос. Презент на свадьбу.
  В феврале отправились мы в ЗАГС. Были Сусанна и наша добрая приятельница Нина Степановна Мурадова. Отец с Татьяной не поладили, и дипломатические отношения они установили через некоторое время. КГБ не мог обойти стороной мою свадьбу. В зале при регистрации присутствовало двое в штатском. С красными гвоздиками в руках. Но ни цветов, ни поздравлений мы от них не дождались. Не было Владимира Цветкова, по уважительной причине. Сломал ногу. Не нарочно же! Особых празднеств мы не затевали, поехали в Москву к Сусанне. Там и посидели за столом. Приехала подруга Татьяны - Зигрида Урга.
  Жизнь в Покрове комфортом не отличалась. Домик старенький, весь в щелях. Холодно! Дрова я закупил осенью, сырые, естественно. По воду ходил на колонку. Там лед. Назад тянул санки с ведрами.
  Следовало подумать о здоровье. После некоторых мытарств получил направление в противотуберкулезный санаторий. Местечко Потакино во Владимирской области. Платформа "Новая жизнь", как ехать на Камешков. Жизнь не очень новая. Санаторий располагался в старинной усадьбе. Хозяина прогнали еще в 1917-м. Половина санаторников - бывшие зеки. Барский дом стоит на высоком берегу реки. Неподалек у деревенька. Кругом поля, леса. На пригорке церквушка. Внутри мешки с каким-то сором. На стенах блеклые лики святых. Вода, как слезы, стекает по щекам. Ныне бывшие коммунисты и комсомольцы стали (все вместе, вдруг!) шибко верующими. Стоит гэбэшник в храме, крестится под телекамеры.
  На выходные приезжала Татьяна. Я встречал ее на платформе, и мы шли долгой зимней дорогой. В деревне снимали комнату у одного деда. Затапливали баньку, отогревались. В воскресенье я провожал Татьяну и возвращался в санаторий один. Я люблю зиму. Для меня Россия - бесконечные снега, зимняя дорога, морозный воздух. Частенько приезжала Сусанна.
  Я поймал себя на том, что мыслю (кабалю!) на тюремном жаргоне. Хорошо еще, что по Декарту, не в тюрьме существую. Следовало от жаргона избавляться. Нет, я не употреблял феню в обыденной речи, разве только в разговорах с бывшими зеками. Но постоянные переводы с тюремного на русский и обратно... Завел себе блокнотик, стал записывать жаргонные слова и выражения. Они покидали голову и застревали на бумаге. Составил словарь уголовного жаргона, точнее, краткое по нему пособие. Язык требует постоянного употребления, чтобы не забывался. Требует погружения в соответствующую языковую среду. Сейчас я многое подзабыл из жаргона. И акцент, наверное, появился...
  Весной сошел снег и на старом кладбище, за санаторием, обнажились надтреснутые плиты, поваленные памятники. Но скоро юная зелень приняла смену, приукрасила старое кладбище.
  Опять начались трения с администрацией из-за трудотерапии. Летом меня выписали.
  Решил съездить в Елец. По дороге заглянул в деревню к Толику. Тому, с которым сидел в Усмани на больничке и потом на зоне. Он еще мне стольник остался должен. За давностью лет о долге не напоминал. Посидели, выпили. Лисий, по рассказу Толика, бродяжничает. Был слух, недавно снова посадили. Жаль.
  Приехал в Елец. Прошел по той самой улице, на которую смотрел из тюремного окна. Постоял на том самом углу, под тем самым фонарем. Долго смотрел на тюремные окна.
  Повстречал Аллу, ларечницу. Она шарахнулась от меня, словно от привидения. Поговорил с одним надзирателем. На крытой всё то же... Валерия Шалыгина, того баландера, с которым сидел на Елецкой больничке (он тогда еще хорошо мне помог), дома не застал Разговорился с его сестрой. Она врач, некогда оперировала Сахарова по поводу аппендицита. Тесен мир.
  Приехал в Покров, в свой дом. Наступили, как теперь кажется, лучшие годы моей жизни. У нас хороший сад, весь в зелени. По выходным принимаем с Татьяной гостей. Александр с Аллой наведываются. Ася Лащивер приезжает, Сусанна, Веденеев не забывает. Отец часто бывает. И другие тоже. Мы с Татьяной ездили в Киржач к Александру и Алле. С отцом раза два навещали Мальву Ланду в Петушках, неподалеку от Покрова. Она вернулась из ссылки и поселилась в домике наподобие моего.
  Стал искать работу. В отделах кадров косо смотрят на недавнего зека. С трудом устроился водителем погрузчика на механический завод "Прибор-деталь" в Орехове-Зуеве. Оболтусы отдела кадров сделали запись в трудовой книжке: "Принят на должность погрузчика и электротележки". Недавно при оформлении пенсии казус вскрылся . Пенсионный фонд уперся, мол, представьте справку, кем действительно работали. Послал письмо на завод. Со слезной просьбой подтвердить, что не тележкой я у них был, а водителем.
  На работу вставал ни свет, ни заря. Пока соберешься, автобусом на вокзал, электричкой в Орехово-Зуево, далее пешком. Работа приемлемая. Но немного опасная. Цеховой погрузчик старый, иногда его "клинит". А на "клыках" несколько тонн. А в цехе узкие пролеты, шум, снуют люди. Того и гляди, кого-нибудь задавишь, придавишь. Или сам пострадаешь, протискивая свою колымагу в считанных сантиметрах от оборудования. Ничего, наловчился.
  Я чифирил. Несколько лет, пока не избавился от привычки. В цехе нас трое чифиристов. Водитель электрокара, слесарь и я. Слесарь, молодой парень, недавно освободился. Пока искал жилье и работу, прошло время, и на него завели уголовное дело, "за тунеядство". Он уже более месяца работал, когда его судили. И посадили! Омерзительнее российских судов ничего в жизни не встречал.
  В выходные занимался ремонтом. Сначала внешним утеплением стен к предстоящей зиме. Потом Татьяна (ох уж эти женщины!) настояла на ремонте внутреннем. Стали сдирать старенькие обои. За ними слой газет. Затем опять обои и газеты. Приклеенные газеты отрываются неровно, зачастую с предыдущим бумажным поколением. Все же, искривив шею, можно прочитать отдельные фрагменты. Слой за слоем перед нами открывалась история страны. Остановились, кажется, на 1910 годе - сообщение о смерти Льва Толстого.
  Пришли вести с Угличской зоны. Там произошли волнения, лагерь объявил голодовку. В зону ввели внутренние войска. Многие зеки пострадали, зачинщиков разбросали по разным зонам. Меня там не было...
  Повадился захаживать к нам участковый. С глупыми претензиями по поводу произрастания сорняков на нашем участке. Татьяна ему доходчиво объясняет, что в природе нет ничего бесполезного. Вот из репейника получают превосходное косметическое масло, крапивой лечатся...
  Мы приобрели щенка черного терьера. Назвали Джоном. Как и всем черным терьерам, зима Джону в радость. Он весело скакал по сугробам. Любимое развлечение - висеть на кустах малины, обильно растущей вдоль ограды. Джон быстро рос и скоро превратился в могучего грозного пса. Был у нас и кот Клаус. Пес и кот дружили.
  Сначала участковый пренебрежительно относился к нашей собаке. Затем Джоник навел на него страху. Участковый издали, даже не касаясь калитки, взывал к нам. Потом и вовсе прекратил посещения.
  Между нашим домом и соседским - узкий пролет. Вскоре, опасаясь Джона, народ пользоваться пролетом перестал. Забор ветхий, а пес силен. Довольный сосед пролет заколотил. Зато огорчал его кот. Клаус повадился охотиться на соседских голубей. И, этакий хитрован, потрошить добычу предпочитал на участке другого нашего соседа. А у того миленькая диванная кошечка, весь прикуп на нее. Соседи ссорятся, Клаус про себя смеется. И над нашими нотациями.
  Если бы все так жили, как наши кошка с собакой! Об их дружбе, играх, взаимопомощи я мог бы рассказывать бесконечно.
  Весной стал заходить к нам Костя, мальчик лет тринадцати. У него колли Бим. Пока Джон и Бим играют, мы с Костей беседуем. Мальчик любознательный, ему с нами интересно. Родители Кости на его посещения антисоветчика смотрели с опаской. Потом судьба свела нас поближе.
  В Покрове единственная на всю страну крытая для туберкулезников. Меня разыскали и передали: Володя Анкундинов (Хозяйка) сейчас на крытой. Позже пришла и записка. Ранее я получал от него письма, посылал и сам. Но в почтовой переписке многое не скажешь. Отправился к проживающим неподалеку цыганам. "Ну, Паша, - говорю хозяину дома, - вы совсем от рук отбились. На крытую авторитетнейший вор в законе пришел. Ты бы организовал ему грев соответствующий. Сам понимаешь, что требуется. У тебя возможностей по этой части больше, чем у меня". Паша - парень толковый: послал на крытую две пачки заряженного "Беломора". Я передал чай, немного денег и записку. Канал на крытую вроде бы надежный, но подстраховка не помешает. В записке напомнил, где именно стояла в бараке Угличской зоны моя шконка. И просьба к Володе: точно указать, где стояла его шконка. И "Беломор", и прочее Володя получил. Пришла от него (якобы) записка. Но про шконку написано туманно, в общих чертах. Все ясно, оперчасть начала свою игру. Стал разбираться. Действительно, кум послал мне фальшивку. Отправил Володе обычное письмо, по почте. Он, конечно, всё понял. А через некоторое время Володю с крытой увезли. Как позже выяснилось, на Дальний Восток. Там в зоне он и умер в 1990 году. Ушел мой друг на вечную волю.
  На заводе начало работы передвинули на полчаса раньше. Ездить стало совсем неудобно. Устроился на отопительный сезон дежурным слесарем в бойлерную при больнице. Работа посменная, "сутки - трое". Отработал смену и езжай в Электросталь. Ко мне не придерешься, в Электростали я заведомо не более трех суток нахожусь, менты со своими правилами прописки отдыхают.
  В бойлерной тепло, есть панцирная кровать, стол, стулья. Днем заходит разный люд. Поболтать, новости узнать, выпить. Бойлерная - нечто вроде клуба. Я занимаюсь своими делами: читаю, пишу, с формулами разбираюсь. Надоело - присоединяюсь к компании. Постоянный мой гость студент-заочник. Я ему задания по высшей математике помогаю делать. Парень в долгу оставаться не хочет, периодически самогон притаскивает. Народ волнуется, скоро ли очередной гонорар прибудет. Посещает иногда Леонард Терновский. Он недавно освободился и осел в Покрове. По специальности Леонард врач-рентгенолог, устроился работать в больнице. Заходит он к нам и домой, в гости. Иногда в шахматы играем.
  В 1986 году, когда срок судимости истек, я перебрался в Электросталь. В домике нашем поселился на некоторое время отец. Потом присоединился к нему освободившийся Анатолий Булёв. Я их иногда навещаю. Анатолий - интереснейший человек, закоренелый антисоветчик. Когда ему окончательно надоело жить в СССР, перешел нелегально советско-китайскую границу. Но и в коммунистическом Китае ему жить надоело. Тогда снова перешел китайско-советскую границу. Пожил немного, пока не арестовали. Пишет книгу о своих приключениях, "Туда и обратно" называется. Литературным трудом Анатолий занялся впервые. С волнением представил свою повесть на мой суд. Я приободрил его, хорошо написано. Через несколько лет в разгар перестройки "Туда и обратно" напечатали в одном питерском журнале. Сам Анатолий немного пожил в Покрове и перебрался в Москву. Немолодой уже, слабый здоровьем человек. Без дома, без семьи, без работы. У него типичная судьба многих бывших политзаключенных. В качестве иллюстрации приведу отрывок из своей давней статьи "Куда податься?" Статья о цензуре, но не только о ней.
  
  Помнится съезд бывших политзаключенных (50-х - 80-х годов) в Петербурге в декабре 1991 года. Августовские события случились недавно, кое-кто из бывших политзеков, поддерживающих Ельцина и иже с ним, теперь вплотную приблизились к власти. На трибуне Сергей Ковалев рассказывает о принятом с его помощью законе, реабилитирующем бывших политзаключенных, в частности о компенсациях (жалких, конечно). Вопрос из зала: "Значит, получается, что день пребывания депутатом оплачивается как много дней заключения?". Ответ, естественно, повествует о финансовых трудностях. В общем, для бывших зеков денег нет. Живым воплощением последнего тезиса в зал входит опоздавший Анатолий Булёв, в телогрейке и кирзовых сапогах - отсидел десятки лет, жить негде и не на что. Анатолий деликатный человек, но глуховат. Заметив Гершуни и меня, сидящих вместе, громогласно, на весь зал: "Володя, Кирилл!". Пробирается по рядам, привлекая всеобщее внимание.
  Обсуждается закон о люстрации. Большинством голосов подобная возможность одобрена. Но тут на трибуну поднимается Вячеслав Игрунов и в течение получаса заклинает зал отказаться от "охоты на ведьм". Вопрос снова ставится на голосование и... на этот раз не проходит. Анатолий, опять громогласно: "Ну и дела!". Действительно, пускай даже никого не привлекут к ответственности. Пускай все эти кагэбэшники, советские бонзы не поражаются в правах. Но против человека велись незаконные разработки: слежка, подслушивание, провокации. Имеет право гражданин знать, кем, когда и с чьей помощью, всё осуществлялось? Так дайте ему возможность, по крайней мере, ознакомиться с делом, что хранится на него! Предавать ли дело огласке - его решение. Нет, охота, видите ли, на ведьм. Зачем тогда удивляться их нынешнему шабашу? Интересно, как чувствуют себя сегодня люди, столь быстро изменившие некогда свое мнение о люстрации? Одобрившие запрет на распространение существенно важной для граждан информации, фактически высказавшиеся в пользу цензуры. Кстати, как себя чувствуют и те, кто некогда поддерживал Ельцина? Удивляются ли приходу кагэбэшника вслед за обкомовцем? Да, политика - трамвай, а не такси. Здесь бесполезно восклицать: "Ой, извините, ошибочка вышла, случайно проскочили нужную дорогу! Давайте вернемся назад!".
  ("Индекс" Љ 20, 2004 г.)
  
  Скончался Анатолий Кузьмич Булёв в апреле 1992 года.
  В декабре 1986 года я устроился в котельную хлебозавода оператором. В декабре же, в Чистопольской тюрьме, после продолжительной голодовки скончался Анатолий Марченко. Целью голодовки было привлечение внимания мировой общественности к судьбам политзаключенных. Цели своей Анатолий добился. Если не самой голодовкой, то ее трагическим концом. Мир вздрогнул, по крайней мере, его часть. Горбачёв позвонил в Горький Сахарову. Скоро Андрей Дмитриевич прибыл в Москву.
  В начале 1987 года в Москве состоялся всемирный форум. Под девизом "За доверие между странами, за мир и гуманизм". Передаю здесь смысл девиза, возможно и неточно его формулируя. Мероприятие имело характер пропагандисткой акции. Горбачёв стремился продемонстрировать мировой общественности новый подход, новое "мышление" . Участвовал в форуме и Сахаров. Фактически являясь политическим прикрытием Горбачёва, некой декорацией на государственном фасаде. В то же самое время в Москве преследовали активистов группы "Доверие". Общественное объединение имело ту же цель, что и формально форум - укрепление доверия между странами, народами. Но другими методами. Не с помощью заседаний партийной номенклатуры с приглашенными гостями. Но с помощью установления связей между общественными объединениями разных стран. Такую инициативу "снизу" власть терпеть не могла. Группа "Доверие" у гэбэшников и ментов доверием не пользовалась. Раза два побили одного из лидеров группы, Николая Храмова. Он в те времена был без этих самых, как без пряника. На такую коллизию следовало отреагировать.
  Составил открытое письмо участникам форума. В нем кратко описывалась создавшаяся ситуация и ставился закономерный вопрос. Этично ли рассуждать на форуме о доверии между странами, если людей, пытающихся установить такое доверие явочным порядком, задерживают и избивают? Политзеков освобождали тогда еще скупо. Письмо подписали только Ася Лащивер, Владимир Веденеев и я. Иным, наверное, не хотелось подписывать из политического расчета. Письмо косвенно било по Сахарову. Да и по зарубежным гостям.
  С Асей Лащивер мы навестили недавно освободившегося Сергея Григорьянца. У него же и отпечатали текст. Сергей письмо не подписал. Возник вопрос, как передать послание форуму? Тут я хлопнул себя по лбу: "Так ведь Сахаров может, его и попросим!". Позвонил Андрею Дмитриевичу. Поздравил его с возвращением и изложил просьбу.
  - Знаете что, Кирилл, приезжайте сейчас ко мне. Всё и обсудим.
  - Ничего, что время позднее?
  - Приезжайте, приезжайте.
  Поехал к Сахарову. Благо живет он неподалеку от Курского вокзала. Домой добираться будет удобно. После обычного обмена любезностями приступили к делу. Вручил текст и высказал просьбу. Елена Георгиевна сразу почувствовала подвох. Андрей Дмитриевич, разумеется, тоже. Но, будучи мягким, деликатным человеком, он пытался объясниться. Боннер, не в пример мужу, сразу перешла в атаку - характер у нее другой.
  - Зачем же беспокоить Андрея Дмитриевича по такому вопросу в столь поздний час?
  - Простите, Елена Георгиевна, за столь позднее вторжение. Право же, только настоятельная необходимость заставила вас потревожить.
  Боннер еще несколько раз упомянула о позднем времени. Я еще несколько раз извинился. А потом вошел во вкус. Как только Елена Георгиевна открывала рот, я неизменно просил прощения за доставленное визитом беспокойство. Когда извиняешься раз, другой - это вежливость. Когда извиняешься десяток раз - это уже насмешка. Наконец Боннер поняла и примолкла. Да и Андрей Дмитриевич ее одергивал: "Лена, Лена!".
  Разбираем содержание письма. Андрей Дмитриевич начинает искать возражения.
  - Разве говорить правду не всегда этично? В том числе и на форуме?
  - Наверное, всё зависит от обстоятельств. Но мы ничего не утверждаем. Только ставим вопрос об этичности. Думаю, это позволительно.
  Сахаров несколько раз перечитывал письмо. Мне даже стало его жаль. Он мучительно искал доводы против и не мог найти. Елена Георгиевна пришла мужу на выручку.
  - По-вашему, Андрей Дмитриевич - курьер, должен письма носить?
  - Нет, конечно. Но только Андрей Дмитриевич может письмо зачитать. Или хотя бы передать. Если соседняя камера слева просит меня передать записку другой моей соседней камере, справа, я это сделаю. Даже если сама записка мне неприятна.
  Наконец Сахаров решился:
  - Знаете, Кирилл, я не смогу выполнить вашу просьбу.
  - Хорошо, Андрей Дмитриевич. Мы понимаем, письмо вам неприятно. Но то, что мы к вам обратились, говорит о нашем к вам уважении.
  - Вы во мне ошиблись.
  И прозвучало так, словно не в данном только случае ошиблись. Я понял подобным образом. Попрощались.
  - Надеюсь, Кирилл, мы расстаемся друзьями. И буду рад вас снова видеть.
  - Конечно, Андрей Дмитриевич. Простите, Елена Георгиевна, еще раз за позднее посещение. До свидания.
  Больше мы не виделись. А письмо отправилось почтой. Вряд ли оно дошло до участников форума.
  В 1987 году начали освобождать политзаключенных. При весьма скверных обстоятельствах. Практически всем политзекам предлагали что-нибудь подписать. Просьбу о помиловании, отказ от политической деятельности, обещание не нарушать законы. Хотя бы любую бумагу, пусть две-три, вроде бы ни к чему не обязывающие строчки, но подразумевающие просьбу об освобождении. Очень-очень многие пошли на компромисс. Нашлись и упрямцы, в результате отказа просидевшие еще год, а то и два. Наверное, некоторые и побольше.
  Не берусь никого осуждать. Компромисс - личное дело каждого, если только не вредит явно другим. Не сдал никого, и поступай, как хочешь, разбирайся сам со своей совестью. Печально другое. С воли повелась кампания за подобные уступки. Руководили ею Сахаров и Боннер. При поддержке Софьи Васильевны Каллистратовой и других. Через родных до зеков доводилось : надо освобождаться, все нужны на свободе. Со ссылкой на авторитетные мнения. Диссиденты тоже не железные. И пускай привыкли в основном изначально исходить из собственных представлений, такая индульгенция подталкивала их. Но как люди, находящиеся на свободе, могли позволить себе такие советы? Сидит зек, голодный и холодный, где-нибудь в Тюмени. А его манят свободой, всех дел - поставить подпись. И освящено всё авторитетом Сахарова. Впрочем, он в своей ссылке в Горьком тоже подписал отказ от общественной, политической деятельности. Бог ему судья. Но зачем других подталкивать?
  Это стало началом конца. Правозащитное движение деморализовали просьбы к властям, поддержка власти, участие во власти. Оппозиционеры были, но составить оппозицию не смогли. Необходимой при любой, даже самой хорошей, власти. Не сложилась тогда оппозиционная общность. Тут как с интеллигенцией: интеллигенты есть, а интеллигенции нет. Слишком много советского оказалось не только в обществе, но и в самих антисоветчиках подчас. Ну и что, если Горбачёв генсек преступной партии? Ну и что, если Ельцин обкомовец, кандидат в члены Политбюро? Мол, они делают нужное дело, не надо им мешать. Тут уже недалеко до почти всенародного: "Ну и что, если Путин гэбэшник?". И, бывало, только заикнешься о политзаключенных, тебя одергивают: "Не вспугните Горбачёва с перестройкой!". Потом стало модным: "Не вспугните Ельцина с реформами!". Очень пугливые у нас властители...
  Помню, однажды смотрю телевизор. Показывают многотысячный митинг в поддержку Ельцина. Вижу человека в рясе, воздевающего кулак ввысь. Ба! Знакомое лицо, Глеб Якунин! Если так себя ведет священник, что же остается мирянину?.. Не в укор Глебу Павловичу будет сказано, за его тогдашнюю политическую экзальтацию . Без которой он очень достойный человек. В 2010 году, на форуме "Пилорама", нас разместили в одном номере. Чуть было не написал "камере". Хорошо провели время, с удовольствием общались.
  Меня всегда удивляло представление, будто от деятельности сомнительных людей можно ожидать хороших результатов. Такой особенный взгляд прозорливых политиков, не видящих далее собственного носа.
  Я, возможно, увлекся общими рассуждениями. Но еще один пример. После августовских событий 1991 года, кажется, в сентябре, происходило перезахоронение Юрия Голонскова. Политзека, погибшего в лагере в 1972 году. В Москве на площади Маяковского состоялся митинг. Гроб с прахом установили у подножия памятника. После митинга, перед поездкой на кладбище, народ не расходился. Стою вместе с отцом рядом с Владимиром Буковским. Отец Буковскому:
  - Владимир Константинович, не пора ли вам подумать о своем президентстве?
  - Все пока идет в нужном направлении, Пинхос Абрамович.
  Через 17 лет Буковский попробовал наконец баллотироваться в президенты. Поздно! Не в укор Владимиру Константиновичу будет сказано, которого весьма уважаю. Конечно, политика не тачка для каторжника, приковывать к ней людей, того же Буковского, не надо. Но гложет досада за упущенные всеми нами возможности . И мною тоже... Темно будущее страны, а укоренено оно в прошлом.
  1987 год выдался веселым. Меня плотно опекало КГБ. Постоянная открытая слежка. Выходишь утром из дому на работу - стоят две машины с московскими номерами. Едешь на автобусе - они следом. Идешь пешком - топтуны провожают до проходной. Вечером выходишь с завода - они тут. Если едешь в контору за зарплатой - автобус преследуют их машины. Естественно, весь хлебозавод потрясен.
  Наконец-то мое тщеславие было удовлетворено. Ранее всё казалось, будто КГБ мало уделяет мне внимания. Если не считать покушения десятилетней давности. Да, походили они за мной немного перед посадкой. Мало! Теперь же и климат помягче, и перестройка на дворе. Но контора видела во мне угрозу своему дворику. Уж не знаю, насколько обоснованно. В нерабочее мое время гэбэшники работали. Выручал Джон. Только я выводил пса на прогулку, топтуны моментально прятались по машинам. Они явно опасались его клыков величиной с мизинец, килограммов семидесяти с лишним веса и яростного нрава. Джон, умнейший пес, чутко понимал настроение хозяина. Черные терьеры от природы недоверчивы к посторонним и агрессивны. Джон же представлял собой идеальный образец телохранителя. Он не обижался, если в переполненном автобусе ему наступали на лапы. Понимал - так положено. И в многолюдной толпе спокойно шел рядом. Но стоило кому-нибудь сделать подозрительное движение в мою сторону, проявлял молниеносную реакцию . Смотря по обстоятельствам. В иных случаях предупреждал грозным рыком, в других - молча нападал. Намордник его не смущал. Я сам занимался его дрессировкой. Джон умел очень многое. В том числе и такое, чему и научить нельзя. Оно или есть в собаке от рождения, или нет. Как и у человека.
  Джон - боец. Совершенно игнорирует каких-то там презренных пуделей и болонок. Но при виде достойного противника глаза его разгораются. Этому доминантному кобелю крупный оппонент в радость. Поставь слона - станет с ним драться. Я решительно против драк, по крайней мере, между собаками. Всегда Джона удерживал. Лишь иногда, по необходимости, давая ему волю. Ненадолго, чужую собаку жалко, пускай ее хозяин и придурок. Мой черныш пользовался в городе широкой известностью. Гораздо большей, чем я сам. И в Москве о нем знали.
  Звонит как-то брат: "Приезжай в воскресенье на Гоголевский с Джоном. Нам тут побоищем грозятся". В конце восьмидесятых стала выходить самиздатовская газета "Экспресс-Хроника", Александр - ее редактор. По воскресеньям устраивались встречи с читателями на Гоголевском бульваре. Отвечаю брату: "Приеду, но без Джона. Он в политике плохо разбирается. Случись что, всех порвет".
  Я не натаскивал Джона на гэбэшников. Он сам относился к ним и к ментам с особой подозрительностью. Конечно, псу передавалось состояние хозяина. Самому мне незаметное учащение пульса, выброс адреналина в кровь, напряжение руки с поводком.
  Днем, гуляя в лесу, я Джона отпускал. В наморднике. Он сразу мысленно очерчивал круг радиусом метров в тридцать. И не дай бог кому-то черту переступить! На то и намордник, без него Джон представлял серьезную опасность. Впрочем, он и в наморднике как-то разделал двух хулиганов, осмелившихся приставать к Татьяне в лесу. Они просто не сразу заметили Джона в кустах.
  Вечером на опушке леса собирается человек пятнадцать со своими собаками. И днем, и вечером опушка становилась границей слежки. Я запросто мог бы уйти от гэбэшников - нужды не было. Но раза два топтунов проучил.
  Как-то заметил наглеца, идущего дворами параллельно моему курсу. Бросился туда. Топтун понял мои намерения и попытался скрыться. Юркнул в какой-то подъезд. Джона учить не надо, он и по следу разыщет. Так и есть, привел на последний этаж дома. Там, прижавшись к стене, стоит гэбэшник. Весьма бледный. Я ограничился внушением: "Все понятно?". Топтун промолчал. Джон мое миролюбие не одобрил.
  Не знаю, вооружены ли гэбэшники на таком мероприятии. Но стрелять им без крайней необходимости вряд ли разрешено. Подстрелят - шуму будет! Пускай и крайняя необходимость. Джон без намордника, снят заранее. Между нами и топтуном несколько метров. Он и оружие не успеет вытащить. Дистанция короткая. Формально гэбэшник может гулять, где хочет, но и я с Джоном - тоже.
  Другой раз, после заката, гуляет наша компания по лесопарку. Нормальный человек в такое скопище людей и собак не сунется. Я заметил красный проблеск на траве. Наверное, прибор инфракрасного видения, или как он там называется. Гэбэшник удирал как заяц и перемахнул через солидный забор. К явной досаде Джона.
  Со временем острые конфликты вроде описанных выше исчезли. Надо признать, мы притерлись друг к другу. Гэбэшники не лезли мне под нос, я не пер на рожон. Так и в тюрьме арестанты и надзиратели привыкают друг к другу.
  Приехала как-то к нам в гости Зигрида Урга из Москвы. Собралась уезжать. А у гэбэшников пересменка, одна машина отправляется в Москву. Зигрида к ним: "До Москвы не довезете? Что же мне в электричке трястись, если вы все равно едете?". Гэбэшники вежливо: "К сожалению, вас не подвезем. Можем только Татьяну Яковлевну или Кирилла Пинхосовича".
  Все же один раз меня разозлили. Обычно я выгуливал Джона по утрам достаточно долго. А тут сократил маршрут. Прихожу домой, а дверь в квартиру не заперта. И вроде бы книги не на месте... Понятно, рассчитывая на наше долгое отсутствие, гэбэшники решили провести нелегальный обыск. Ранний приход их вспугнул. И книги не успели поставить на место, и дверь запереть. Позвонил в милицию:
  - Так и так, пытались ограбить мою квартиру.
  - Сейчас будем.
  Тут и ехать не надо, участок напротив нашего дома. Минут через пять появляется капитан милиции.
  - Что произошло?
  - Да вот, похоже, пытались ограбить. И дверь оказалась незапертой, и в вещах рылись.
  - Есть на кого-то подозрения?
  - Как не быть, если выслеживают.
  - Кто?
  - Да вот они.
  Подвел капитана к окну в кухне. Стоит на газоне машина, рядом несколько типов. Капитан к ним спустился, переговорил и вернулся назад. Сел, снял фуражку и отер пот со лба.
  - Ну что, КГБ?
  - Конечно.
  - Пойми, я ничего не могу с ними сделать. Документы в порядке, какая-то строительная организация.
  - Да я понимаю. Но если поймаю их у себя дома, вернее, мой пес поймает...
  - Тогда им не позавидуешь. А с газона я их все-таки сгоню!
  Действительно, спустился вниз и прогнал гэбэшников с газона.
  Кроме слежки были у меня и другие развлечения. Наконец во второй раз написал "Беспредел". Опубликовал в самиздатском журнале "Поединок". Потом Кронид Любарский напечатал в своем мюнхенском журнале "Страна и мир". Затем "Беспредел" появился в "Экспресс-Хронике". Публиковался очерк в нескольких сборниках, газетах, журналах. И ныне "висит" на десятке сайтов. С тюремщиками я рассчитался. Отчасти.
  В один действительно прекрасный день слежка исчезла. Скоро разыскал меня Исаак Самуилович Зоншайн, отоларинголог, давний папин приятель. И брат того самого завуча, что некогда меня из школы пытался выгнать. "Ну все, - говорит, - можешь жить спокойно. В местное КГБ пришло распоряжение тебе не досаждать". Исаак Самуилович в курсе всех дел в городе, со всеми знаком. Я с детства его знаю как "Исаака с машиной". У него легковушка еще тогда появилась, когда личная машина была редкостью. И он, и его жена Фаина Израилевна - приятнейшие люди. Мы с Татьяной иногда к ним в гости ходили. Сын их при первой возможности эмигрировал, обосновался в Канаде. Потом и родители туда переехали. Город в те годы пустел. Уезжали хорошие врачи, учителя, инженеры. С больным ухом, к примеру, и пойти стало не к кому.
  Все же КГБ меня не забывал. Иду на вокзал, спешу, опаздываю на электричку. Рядом кто-то пристраивается. Смотрю, Голубков, местный гэбэшный начальник.
  - Кирилл Пинхосович, можно с вами поговорить?
  - Только на ходу, тороплюсь.
  - Я бы вам не советовал ехать в Москву.
  - Почему?
  - Сегодня Рейган приезжает.
  - Так вы ему советуйте не ехать.
  - В отличие от вас ему в столице неприятности не угрожают.
  Тут я кое-что вспоминаю и говорю Голубкову: "Кстати, о неприятностях. Как дела у вашего брата, всё в порядке? Надеюсь, он в Черноголовке уже обжился?". Голубков ошарашенно смотрит. Его брат - тоже гэбэшник. Недавно где-то на Урале, на дежурстве, по пьяни устроил дебош. Его и перевели с понижением в должности в Черноголовку Московской области. А у меня там знакомые. Так что и я без внимания КГБ не оставлял.
  Наконец я добрался до своего досье на Лубянке. Не стану раскрывать посредников. В общем, от одного полковника поступила информация. Нет, в ней не содержались имена, пароли, явки. Лишь общая характеристика на меня и еще кое-кого. Ничего приятнее о себе я в своей жизни не слышал. Настоящее признание - признание врагов. Друзья всегда простят нам какие-то наши слабости или не заметят. Враги не упустят ничего.
  В 1989 году звонит мне из Москвы отец: "Приезжай!". Встретились на Гоголевском бульваре. Подхожу к скамейке. Вижу, сидит отец, рядом молодой человек. Да это же Костя! Тот самый мальчик, который заходил к нам в гости со своей собакой в Покрове. Мальчик вырос. Его призвали в армию, во внутренние войска. Он дезертировал и нашел моего отца. Надо парня выручать. Пристроил его на некоторое время в Москве. Но Москва - неподходящий город для дезертиров, Костя в розыске.
  По счастью в Москву приехал Гия Чантурия, известный грузинский диссидент. Взялся помочь. Скоро Костю отправили на Кавказ под надежной опекой двух помощников Чантурии. Где еще спрятаться в стране, как не на Кавказе, в ауле? В 1992 году началась грузино-абхазская война, Косте пришлось бежать. Мы как раз продали домик в Покрове и переселились в кооперативную квартиру. Константин поселился у нас под видом дальнего родственника. Ему для конспирации и другое имя дали - Григорий. Конспирация мало помогает в насыщенной стукачами стране. Звонит как-то мне приятель по кинологической деятельности Александр К.: "Надо встретиться!". Александр капитан милиции, я еще его собаку лечил. Встретились. Александр сообщает: "Поступил ко мне на тебя донос: ты укрываешь у себя дезертира. Я доносчику объяснил, что такой человек, как ты, роту дезертиров может укрывать, и ему ничего не будет. Но этот тип может к другим сунуться. Неизвестно, как дело обернется". В тот же день Александр увез Костю к себе на дачу. Опять стали искать Косте пристанище. Нашли у наших друзей (тоже по собачьим делам) в Храпунове.
  Вообще, занимаясь собаками, обрастаешь знакомствами, приобретаешь друзей. Я собак лечу и дрессирую, по общественной линии. Татьяна - кинологический судья-эксперт. Да еще председатель городского клуба собаководства, тоже на общественных началах. В те годы народная инициатива проявлялась во многих областях жизни. Потом, с изменением политического климата, инициатива сошла на нет. И коммерциализация многое подпортила.
  К 1993 году и неразбериха в стране усилилась, и амнистия дезертирам вышла. Константин заявился в свою часть. Его встретили чуть ли не с распростертыми объятиями. Ушел без автомата, ничего не украл, никого не прикончил. Хоть награждай! Поставили отметку в военном билете и отправили восвояси. Так Константин снова зажил в своем доме в Покрове. А с родителями его мы подружились.
  Я не единожды убеждался, сколь многое в России зависит от режима. Изменяется политическая обстановка - и люди меняются. Вернее, основное в человеке остается прежним. Но проявляются скрытые до поры свойства. И хорошие, и плохие.
  Мы еще жили в коммуналке, когда соседи накатали на нас очередную жалобу. Очень им наша собака не нравилась. Есть такие люди ненавидящие собак. Хотя Джон поводов не давал. Соседи вздорные, склочные, с претензиями и явным антисемитским душком. Я поставил их на место. Вот они и выбрали собаку мишенью для жалоб.
  Прихожу разбираться в городской ОВД и попадаю к знакомому Б. Я еще его собаку лечил. Б. засунул жалобу подальше, поговорили о собаках. "Да, подожди,- говорит, - не уходи. Меня тут просили тебя на минутку задержать. Сейчас приду". Возвращается с Рацыгиным, следователем по первому моему делу. Поздоровались.
  - Кирилл, ты уж прости меня за прошлое. Сам понимаешь, я ведь по службе.
  - Ладно, Валера, я зла не держу.
  - При нашей последней встрече мне показалось иначе.
  - Ну, и время было другое, и настроение другое.
  Поговорили и распрощались. И менты - люди, только работа их портит.
  Еще одна иллюстрация. Занятная история произошла в 1993 (?) году. На хлебозаводе работал хамоватый грузчик, косил на сдвинутого. Мол, ему все по... - у него и справка есть. Как-то раз попробовал передо мной получить деньги в кассе без очереди. Я его осадил. Он с угрозами.
  - Пойдем, разберемся!
  - Заходи в котельную, разберемся!
  Парень всё же не дурак, в котельную не поперся, но злобу затаил. Вот привозит соль в котельную, разгружает в ящик. Я ему делаю замечание, соль надо из мешков высыпать, а не так бросать. Он на меня с матом, я - на него. Тут этот весьма здоровый парень хватается за подвернувшуюся железную трубу. Раз так, выхватываю нож. Я не хотел его убивать. Лишь немного порезал, скорее поцарапал. Вся придурь с грузчика моментально соскочила: бледный, выбежал из котельной. Работаю себе спокойно дальше. Заявляется в котельную опять грузчик с тремя парнями. Манеры у них блатные. Ставят ультиматум: заплатить за нанесенный ущерб, иначе плохо будет. Через три дня обещались зайти.
  Типы эти явно с рынка, что рядом с котельной. Грузчик часто на рынке трется, и больно быстро они заявились. Деньги за кровь - не по понятиям. Следовало вооружиться. Вечером рассказал историю Татьяне. Она в панике, но я настаиваю - никому ни слова. Да разве женщина послушается! Тайком позвонила Володе А. У него немалая должность в милиции. Я еще его собаку лечил . Примчался Володя.
  - Чем помочь?
  - Ничем, сам справлюсь.
  Володя внимательно на меня посмотрел:
  - Ладно. Но когда ты их положишь, позвони. Приедем и вложим по лому в их коченеющие руки.
  На следующий день приехал брат Александр. С бронежилетом и газовым пистолетом. Ну, это оружие оборонительное. На другой день отправился за оружием наступательным. К Александру Васильевичу Грачёву. Он охотник, я еще его собаку лечил, лайку. Хорошим псом был Чук. Александр Васильевич снабдил меня двустволкой 12-го калибра и патронами. Картечь и разрывные пули. Мог бы я еще приобрести в одном месте трофейный "вальтер" в хорошем состоянии. Удобная штука, но две "огнестрельные" статьи в одной жизни - многовато. Как ни важно оружие, информация еще важнее. Следовало выяснить, с кем имею дело. Во-первых, если за ними целая группировка, противостоять ей трудно будет. Во-вторых, если они городские, мне предъявить могут: "Почему конфликт на разборки не вынес, а сразу хлопцев угробил?". Электростальский криминал всегда немного непонятный по вхождению в те или иные круги. Позвонил в Москву Юре, бывалому сидельцу.
  - Юра, электростальские сейчас в какой группировке? Или сами по себе?
  - С балашихинскими вместе, а что случилось?
  - Тут наезд на меня странный.
  - Ничего сам не предпринимай, завтра приеду.
  Приехал Юра с полномочиями от Гиви К., вора в законе. Встретились в ресторане с местными авторитетами. Свояк Валентин Зверь (Зверев), Толик Л., еще несколько человек. Стали выяснять. Пошли вопросы по пейджингу: "Из наших никто с котельной не конфликтовал? С рынка ребята в разборки ни с кем не вступали?". Приехало еще несколько парней. Вскоре выяснилось: из городской братвы никто о происшедшем не ведает. "Ну и ладно, - говорю, - благодарю за хлопоты. Дальше сам разберусь". Мне помощь предлагают. "Нет-нет, - отказываюсь, - главное, что не наши". Все же ребята настояли съездить домой к грузчику, адрес его я заранее в заводской конторе узнал. Толик поднялся в квартиру. Старуха-мать клянется: сына два дня как дома нет. Юра поехал в Москву, а мы отправились на старое кладбище. Почтили память похороненной там братвы. Ребята меня укоряют: "С такими людьми и в таких местах сидел, а о тебе мало кто знает. И у нас не появляешься". Я объясняю, что за мной чекисты следят, а им такое внимание ни к чему. По дороге домой Толик спрашивает:
  - Ты во сколько лет впервые сел?
  - В двадцать пять.
  - Поздно!
  - Лучше поздно, чем никогда.
  На прощание дали адрес своего неофициального офиса, приглашали заходить.
  От входа в котельную до моего рабочего стола метров десять по узкому коридору. С такого расстояния картечью ногу отстрелишь, если надо - и голову. Рядом со столом шкаф КИПиА, в нем двустволка. Я в бронежилете, за пазухой нож. В столе газовый пистолет. Жду визитеров, и с пятью справлюсь. Смена проходит, другая - никого нет. В бронежилете работать очень неудобно, ружье держать в котельной долго не стоит. А тех залетных отморозков несколько дней искали. И слухами город наполнился. Понятно, залетные улетели. Через неделю скомандовал себе "отбой". Возвратил с благодарностью Александру Васильевичу ружье, брату - бронежилет. Газовый пистолет придержал. А нож всегда при мне.
  Пистолет отдал брату при забавных обстоятельствах. Договорился встретиться с Александром в Московском городском суде. Там как раз слушалось кассация по делу, я принимал участие в защите. Недавно в суде ввели досмотр сумок и установили рамку детектора. А я о том не знаю, а в портфеле незарегистрированный газовый пистолет! Вхожу и вижу неприятную картину. Дергаться поздно, охранники внимательно наблюдают. По счастью, детектор не работал. При досмотре взял охранников нахрапом и небольшой уловкой. Всё-таки есть опыт. В зале заседаний шепчу брату: "Пистолет сейчас передать?". Удивленный Александр попросил отложить, на улице удобнее будет.
  В "офис" к ребятам я несколько раз заходил. И они раза два к котельной подъезжали, посоветоваться. А Валентина Зверя, вора в законе, убили. Расстреляли на Горьковском шоссе его машину из автомата. Был слух - ФСБ руку приложила.
  Через много лет приехали мы с Татьяной к Саше К. в гости. На дачу, где он некогда Костю укрывал. Стали вспоминать прошлое. Александр и рассказал о тех залетных. Кто такие, что натворили. Оказывается, их тогда не только братва, но и милиция искала.
  Мне несколько раз приходилось на воле применять оружие. Бог миловал, никого не убил. Ситуация для бывшего зека типичная. Защищать себя надо самому. Не в милицию же обращаться! Таковы зековские правила. Никогда не сидевшие отморозки, шантрапа, бакланьё не ждут отпора. И послать человека им вместо "здрасьте". За что порой и расплачиваются. А бывшие зеки получают новый срок. Примеров множество.
  В самообороне важны следующие обстоятельства. Во-первых, оружие не должно подпадать под уголовные статьи. Если у тебя в котельной обнаружат гладкоствольное ружье, наступает лишь административная ответственность. Нарезное оружие означает срок. Точно так же не надо носить холодное оружие, если оно так может квалифицироваться. Достаточно обыкновенного складного ножа. При необходимости им можно нанести серьезный урон врагу. Да что нож - в умелых руках и авторучка опасна! Нож во многом оружие психологическое.
  Во-вторых, надо иметь полную уверенность в том, что оружие применишь при необходимости. Иначе твое же оружие выйдет тебе боком. И уверенный в себе человек меньше рискует подвергнуться нападению.
  В-третьих, оружие всегда надо иметь при себе. Именно когда забудешь положить его в карман, подстережет беда. Не стоит себя успокаивать, вроде бы только на минуточку выходишь во двор выкинуть мусор. Кстати, самое опасное место в городе - подъезд дома.
  В-четвертых, совершенно необходимо сохранять хладнокровие. Опасно в стычке терять самообладание. И риск, по возможности, следует оценивать трезво. Кроме того, вооруженная рука - злодейка. Сама тянется к наиболее уязвимому месту противника: к горлу, к сердцу. Надо сделать волевое усилие, если не хочешь убивать.
  Не только о собственном спокойствии идет речь. Скажем, несколько хулиганов пристают к девушке. Мимо не пройдешь, слово не останавливает, а ты уже немолод, здоровья не хватает. Да и мало ли здоровяков забивали ногами! Или трое избивают одного. Тут некогда разбираться, за что, кто прав, кто нет. Приходилось и в такие драки вмешиваться. Памятно одно ночное происшествие во дворе чужого дома. Человек шесть било двоих. Со мною Джон, он живо толпу разогнал. Хорошая собака очень эффективное оружие. Но не станешь ее всюду таскать с собой, в карман не положишь. Опытный противник, тем более несколько вооруженных, и с собакой справятся. Для подстраховки надо самому иметь оружие.
  Разумеется, защищая себя и других, рискуешь оказаться под следствием. Такова цена. В нашем внеправовом государстве власть склонна расценивать самооборону как преступление. Постоянно выносятся неправосудные приговоры за "превышение необходимых мер самообороны". Это такой конек власти. Ее рассуждения элементарны: "Сегодня он защищает себя от обыкновенного бандита, завтра станет сопротивляться бандиту в форме. Глядишь, скоро и на бандитскую власть покусится. Привычку защищаться надо истреблять на корню!".
  Все эти чиновники, прокуроры, судьи имеют право на персональное нарезное короткоствольное оружие. Богатые люди имеют телохранителей. Криминал разрешения на оружие ни у кого не спрашивает. Только обыватель беззащитен. Полиция о его безопасности не беспокоится. А часто опаснее самого криминала .
  Есть такая игра, задается вопрос: "Какие законы или указы вы считаете полезными в первую очередь?". Отчего не пофантазировать? Если бы граждан наделили правом, точнее, не отбирали право ношения нарезного короткоствольного огнестрельного оружия, очень скоро мы жили бы в совсем другой стране. Лучшей, чем сейчас. Эксцессы бы случались, всякое лекарство имеет побочное действие. И все же обстановка оздоровилась бы. И еще, на мой вкус, следует отменить сроки давности за преступления против правосудия. Чтобы никакой неправедный судья, никакой следователь-фальсификатор не жил спокойно до конца своих дней. А сейчас им что? Каждого успокаивает мысль: режим не сегодня падет, срок давности небольшой, к ответственности не привлекут. Не помешало бы России и нечто вроде института народных трибунов, с правом вето. Я увлекся - мечтать, как говорится, не вредно.
  На реабилитацию я не подавал. С какой стати? Надо быть последовательным. Реабилитация восстанавливает доброе имя человека. Но надеюсь, я его и не терял. Думаю, порядочные люди никогда меня преступником не считали. Напротив, преступны власти. Им бы и надо реабилитироваться. Некогда они положили уйму усилий, времени и денег на преследование диссидентов. Я, наверное, и за год столько не заработаю, сколько КГБ тратил за неделю слежки за мной. А теперь им лень попросту прислать бумагу: "Вы реабилитированы". Грош цена такой бумажонке. Но она хотя бы свидетельствовала о некотором поползновении на справедливость со стороны властей. На некоторую их заинтересованность в ней . Нет, оказывается, это я их должен о чем-то просить. Писать заявление в прокуратуру, ту самую, что утверждала мне обвинение. Или тот суд, что выносил мне приговор, примет решение. И чего ради? Чтобы получить ничтожную компенсацию, льготы по оплате услуг ЖКХ и проезда? Чтобы к моей нищенской пенсии сделали крошечную добавку за учитываемые пять с половиной лет? Да пошли они! И все эти благополучные судьи и прокуроры, работники спецслужб, получающие прекрасные зарплаты и пенсии, пользующиеся немыслимыми льготами за преследования честных людей, только презрительно усмехнутся. Оказывается, они меня простили. Нет, стыдно реабилитироваться в такой стране. Реабилитироваться можно только в приличном государстве. Которое само реабилитируется в глазах порядочных людей.
  Впрочем, Татьяне извинения принесли. Еще до путча в 1991 году. Ее вежливо пригласили на Лубянку, прислали машину. Председатель КГБ Крючков от имени своей организации принес ей извинения за доставленные неприятности.
  Уже после путча мне звонили из администрации президента Ельцина. Выразили надежду на поддержание со мной контактов, возможное решение личных и общественных вопросов. Сообщили номер своего телефона. Разумеется, я не звонил.
  Работа в котельной шла своим чередом. Семнадцать лет проработал я в ней. И все годы постоянно судился с администрацией. Из десятка с лишним процессов проиграл только один, еще до введения института мировых судей. Все-таки мировые судьи в целом приличнее федеральных. Но и в федеральном суде случаются справедливые решения. Администрация хлебозавода типичная. Вороватая, безграмотная, нагловатая. Постоянно ущемляющая работников. И даже не корысти ради, а "для порядку". Ужулит из моей зарплаты невеликую сумму, потом выплатит по суду, да еще госпошлину заплатит. Опять ужулит - и опять заплатит. Директор переменил с пяток юристов. Ему все казалось, будто в юристах дело, а не в нем самом. Идет суд. Вдруг юрист, молодая женщина, представляющая ответчика (администрацию), начинает плакать.
  - В чем дело? - спрашивает судья.
  - Если я проиграю, меня директор уволит.
  И мне, и судье девушку жаль. Но не станем же мы этим в процессе руководствоваться!
  Ко мне постоянно обращались за советами. Я помогал, даже предлагал вести дело в суде. Но народ идти против начальства опасался. Только незаконно уволенный начальник охраны решился. Терять уже нечего! Стал его гражданским представителем и выиграл дело в городском суде. В благодарность он поставил бутылку вина. Принял, не оставлять же его в долгу. Деньги за юридическую помощь, ведение дел в судах, я никогда не беру. Как и за лечение собак. Еще один раз коллеге, тоже оператору, в суде помог отменить выговор. Что характерно. Приходят ко мне в котельную то один, то другой. Жалуются на администрацию, на несправедливости и воровство. Неизменно спрашиваю: "В суд пойдешь? Свидетелем будешь?". Никто не решается. На собрании акционеров все, потупив очи, голосуют за директора. Один я - против.
  Как-то почти единогласно меня выбрали председателем ревизионной комиссии. Администрация, видимо, решила, что такая деятельность мне не по зубам, дискредитирую себя в глазах акционеров. Стал прежде всего проверять бухгалтерию. Очень скоро их благодушие улетучилось, начали вздрагивать уже при моем появлении. Подумаешь, бухгалтерский учет, тоже мне высшая математика! Накопал изрядно. У меня в помощниках главный механик, приличный мужик. А помощница из планового отдела - так себе. Уличили директора в присвоении очень приличной суммы. Главный механик совсем разозлился, стал в Москву ездить, в министерство, еще куда-то. Заставили директора деньги вернуть. Правда, главного механика все же уволили. Вынесли ему выговор. Я механику говорю: "Обращайся в суд, помогу". Тот не стал - инерция страха. И под угрозой второго выговора сам уволился. Я как раз был в отпуске, уезжал. Приезжаю, нет моего помощника. А потом ревизионную комиссию выбрали уже в другом составе.
  Остановлюсь еще на одной истории. Директор - чеченец. На собрании акционеров утверждаются пожертвования на благотворительность. Директор предлагает помочь российским солдатам. А они как раз в Чечне воюют! Все - "за", я - "против". Ладно, формально законно, не придерешься. Второе предложение: пожертвовать в избирательный фонд главы города. Объясняю собранию незаконность такого решения. И почему бы в избирательный фонд американского президента не сделать вклад? Все равно собрание "жертву" главе города утвердило. Своего рода взятку за преференции хлебозаводу и откуп от неприятностей. Подал в суд. У меня много знакомых в редакциях городских газет. Иногда и сам там публикуюсь по городским темам. Пригласил в суд журналистов. Они от городской администрации, конечно, зависят, но процесс осветить могут, в том числе и мои доводы. Суд я проиграл. Решение явно неправосудное, но судья тоже в городе живет... Зато публикация оказалась любопытной.
  Директор то пытается на меня наехать, то помириться. Спрашивает:
  - Как полагаешь, десять процентов от выручки в свою пользу нормально будет?
  - Нормально. И по году срока за каждый процент.
  Обижается.
  Раз выхожу после работы из проходной. Кто-то окликает: "Кирилл!". Смотрю, две навороченные тачки. Около несколько человек. Местная братва подкатила. Толик Л. машет рукой. Подошел, поздоровались.
  - С чем приехали?
  - Понимаешь, ваш директор попросил какие-то дела обсудить. Что он за человек?
  - Так себе.
  Тут как раз на пороге проходной появляется директор. Увидел меня среди братвы и побледнел. Видно подумал, что по его душу разговор серьезный.
  Всё-таки он сумел меня сильно разозлить. Обычно я не трачу нервы по таким пустякам, как администрация. Здесь другой случай. Привожу свою публикацию в местной газете.
  
   Лада и Рыжий
  На территории электростальского хлебозавода Љ 1 жили две собаки. Серенькая Лада - уже давно, года четыре. Ее отличали самостоятельность и веселый нрав. Причин бояться людей у нее не было. Напротив. Будучи совсем молодой, она попала под машину, сломала лапу. Шоферы завода приютили собаку в гараже, лечили, кормили. Скоро Лада снова весело бегала по двору.
  Рыжий был недоверчив. Видимо, люди когда-то сильно его обидели, и он держался от них на некотором расстоянии. Мудрый пес... Протянешь руку - пятится. Но и с ним года за два удалось подружиться. Бывало, ночью Рыжий заглянет в дверь котельной и приветливо помашет хвостом: мол, нет ли у вас чего вкусненького? Дашь, конечно.
  Работники завода старались накормить собак, приветить. Но и собаки платили добром, ночью сторожили территорию, подавали голос на радость охране.
  Лада два раза приносила щенков. Первый помет разобрали по знакомым. Летом 2003 года появились новые щенки. Их яркий окрас не оставлял сомнения: папаша - Рыжий. Среди зданий, асфальта, железа веселое семейство радовало глаз. Лада, заботливая мать, щенков опекала. Неожиданно сильные отцовские чувства проявил Рыжий. Очень меня удивив, у псов такое поведение редкость.
  В сентябре ночами стало холодно. Как-то впустил щенков погреться. Они расположились на коврике у входа и, разморенные теплом, сладко заснули. Несколько раз появлялась Лада и, удостоверившись, что все в порядке, убегала по своим делам. Заглянул пару раз и Рыжий. Пошел дождь, и я дверь котельной закрыл. Под утро дверь открыл и вижу: у входа, весь мокрый, лежит Рыжий. Он так и провел несколько часов под дождем. Встал, отряхнулся, взглянул на щенков и, кажется, пересчитал. Потом спокойно удалился.
  Неизвестно, чем помешали собаки администрации. Впрочем, случай обычный: когда в стране ли, на предприятии ли дела идут плохо, начальство начинает имитировать деятельность. Неспособное решать действительно важные проблемы, занимается наведением мелочного порядка. Директор завода распорядился от собак избавиться. Конечно, можно было их отловить и сдать в приют или содержать в вольерах при вахте. Но избрали самый простой и варварский способ - устроили бойню.
  Днем 10 октября в ворота завода въехала машина, из нее высыпали люди с ружьями. Движимая безошибочным материнским инстинктом, Лада увела двух щенков в котельную. Потом бросилась спасать остальных. Но не успела, четверых "всех поклали в мешок". Затем люди с ружьями погнались за собаками...
  Меня не было тогда на работе. Но и на следующий день работницу, с побледневшем лицом рассказывавшую мне о происшедшем, трясло мелкой дрожью. А одному из инженеров, очевидцу расправы, стало дурно. Наверное, не только ему одному...
  Ночью плакал дождь. Солнечным утром, придя на работу, я увидел в центре двора на асфальте следы крови и клочки мяса. Здесь убили Ладу. Где погиб Рыжий, я не знаю.
  Конечно, всё происшедшее было не только жестоким обращением с животными, но и жестоким обращением с людьми. Впрочем, одно с другим связано. Существует закономерность: чем больше жестокости в обществе, тем оно беднее. Неудивительно, что предприятие разваливается, разоряется, заработки уменьшаются, работники с завода уходят.
  Жалко собак. Но они порадовались миру, служили человеку, воспитывали щенков. Прожили честные жизни. Могут ли то же самое сказать о себе люди?
  
  Директор очень обиделся:
  - Ты меня перед всем городом ославил!
  - Поделом тебе за собак!
  Отправил я заявление в милицию с требованием возбудить административное дело по факту незаконной стрельбы в черте города. Милиция отказала. Обжаловал решение милиции в суде. Суд жалобу удовлетворил. Но пока суд да дело, прошло два месяца, срок для возбуждения административного производства истек. Удобная увертка, не правда ли?
  У директора и связи в городе, и верные помощники на заводе. Инженер по труду разрабатывает схемы оплаты рабочим. Она же - в профкоме. Она же - председатель комиссии по трудовым спорам. Знакомое разделение властей, не правда ли?
  Для понимания положения в стране вовсе не обязателен глобальный подход. Достаточно вглядеться в типичные заводские порядки. Обычный российский заводик в обычном городе дает хорошее представление о структуре и общества, и власти.
  Глава 8. Отсидент
  Постепенно у меня сложилась некоторая репутация в глазах городских судей. Я знаком с основами права, но не считаю себя большим знатоком законов. Зато, надеюсь, неплохо разбираюсь в беззаконии. Имею определенные преимущества перед адвокатом. Не постесняюсь обжаловать незаконные действия следователя. Точно так же, если судья вынесет заведомо неправосудное решение (приговор, постановление, определение), потребую привлечь его к уголовной ответственности. Адвокат же - член корпорации, он во многом зависит от судейского корпуса и, опосредованно, от прокуратуры. Начни он себя вести подобным образом, очень скоро станет проигрывать все дела подряд. Растеряет в городе клиентуру и протянет с голода ноги. Мое преимущество в независимости. Кроме того, стараюсь каждое дело, уж если за него берусь, сопровождать публикациями и, при необходимости, правозащитными кампаниями.
  Развлекался я и в московских судах. Например, вместе с Александром Годлевским пытались засудить Ельцина за ввод войск в Чечню. Если соответствующий приказ был, то он незаконен (тогда). Если же войска сражались без приказа Верховного главнокомандующего, то это законности происшедшему не добавляет. Суды начисто отказались дело рассматривать, во всех инстанциях. Каждое решение суда мы обжаловали, в том числе и в прокуратуре, как заведомо неправосудное. Каждое действие и бездействие прокуратуры обжаловали в судах. Дошло до смешного, пришлось требовать от Генерального прокурора привлечь к ответственности Генерального прокурора. Отчет об эксперименте над российским правосудием опубликовали в журнале "Континент".
  Другое памятное дело. В рассказе о нем воспользуюсь фрагментами своих давних публикаций "Судите их по судам их" и "О духе беззакония" в журнале "Индекс".
  У меня, как и у каждого завсегдатая судов в качестве обвиняемого, заявителя, истца, защитника, представителя, есть со вкусом подобранная коллекция. Коллекция заведомо неправосудных решений (приговоров, определений, постановлений). Есть в ней и свой шедевр. В котором сочетаются громкость события, серьезность предмета и глубина неправосудности. Не могу не поддаться искушению и похвастаюсь шедевром.
  В октябре 2002 года террористы захватили заложников в театральном центре на Дубровке. Тогда еще наивные, они полагали, что этим чего-то можно добиться. Ведь какова логика в подобных действиях террористов? Мы захватываем граждан государства в плен и предъявляем к власти некоторые требования. При их неисполнении начинаем убивать заложников. Власть, ответственная перед избирателями, дорожащая жизнями граждан и своей репутацией, идет на уступки. Или хотя бы вступает в переговоры. Так в нормальной стране, но не в нашей. Российские власти мысленно отвечают террористам: "Станете убивать заложников? Не извольте беспокоиться! Да мы их сами уничтожим! Нам главное до вас добраться". Что и продемонстрировали на практике. В ходе "блестящей" операции спецслужбы уничтожили террористов и заодно часть заложников. Умертвив последних газом и отсутствием должной медицинской помощи. В ходе операции террористов застрелили в состоянии сна, когда они не могли оказать сопротивления.
  За столь доблестный подвиг спецслужбы не остались без многочисленных наград. Власти же, естественно, попытались заслужить с помощью сервильных СМИ имидж непримиримых и квалифицированных борцов с терроризмом. Имидж немного подпортили немногочисленные, отчасти еще независимые, средства информации и немногочисленные, отчасти еще активные, граждане. После же во многом схожих событий в Беслане террористы, надо думать, несколько "поумнели", перейдя к прямым диверсиям-убийствам.
  Как квалифицировать операцию спецслужб в событиях "Норд-Оста"? В сущности, как умышленное причинение смерти, то есть убийство двух или более лиц, совершенное группой лиц по предварительному сговору (ч. 2 ст. 105 УК РФ). Но доказать умышленность, то есть осознание спецслужбами неминуемых последствий их действий... Пришлось ограничиться более легкими статьями.
  В прокуратуру Москвы отправил два заявления о преступлениях. Первое с просьбой возбудить уголовное дело по фактам причинения смерти по неосторожности, а также причинения тяжкого и средней тяжести вреда здоровью - вследствие ненадлежащего исполнения лицом своих профессиональных обязанностей.
  Второе заявление содержало требование возбудить уголовное дело по факту убийств, совершенных при превышении мер, необходимых для задержания лица, совершившего преступление. От следователя Кальчука пришла бумажка (не постановление!) с отпиской. Мол, сообщения мои проверят в ходе расследования возбужденного уголовного дела по факту совершения террористического акта. Явное нарушение УПК! Обжаловал бездействие следователя в Замоскворецком суде Москвы. Статья 125 УПК прямо говорит, что отказ от возбуждения уголовного дела, бездействие следователя, его незаконные действия, можно обжаловать в суде. На слушание по моей жалобе пригласил корреспондентов. Никто не пришел. Судья Васина вынесла заведомо неправосудное постановление, оставляющее жалобу без удовлетворения. Якобы рассматривать ее в порядке применения УПК суд не может.
  Счастлив тот из наших современников, кто ни разу не ходил в суд. Для неподготовленной души такой поход может обернуться глубоким потрясением. Прямо земля уходит из-под ног, рушится мироздание. Говорят, есть ложь, наглая ложь и статистика. Но статистики хотя бы не пытаются опровергнуть таблицу умножения. Ловко приспосабливая ее под свои нужды. Есть нечто превосходящее статистику - толкование судьями законов. Даже не толкование, а полное игнорирование, подмена текста и смысла закона по своему усмотрению. Допустим, в законе ясно написано: дважды два равняется четырем. А в судебном решении говорится: поскольку в законе дважды два пять... Возмущенный, вы стучитесь в кассационную инстанцию, потрясая таблицей умножения, то бишь текстом закона. Высокая инстанция высокомерно отвечает: оснований для пересмотра решения нет.
  Российскую Фемиду следует изображать не столько с повязкой на глазах, сколько с затычками в ушах. Типичная картина: вы ссылаетесь на ясно выраженное, не подлежащее произвольному толкованию положение закона. Ни суд, ни прокуратура с вами и не спорят. Просто делают вид, что ни положений закона, ни ваших доводов не существует.
  Правда, судья Васина, чего-то застеснявшись, добавила в постановлении, что я могу действия и бездействие работников прокуратуры Москвы обжаловать в рамках гражданского судопроизводства. Естественно, постановление Васиной обжаловал в кассационном порядке в Мосгорсуде - безрезультатно. Кроме того, последовал "совету" Васиной и, прикинувшись идиотом, обратился в Электростальский городской суд, по месту жительства. Дабы обжаловать действия следователя в соответствии с рекомендованным судьей законом "Об обжаловании действий должностных лиц" в порядке применения главы 25 ГПК. Наверное, в "родном" горсуде очень удивились и забеспокоились о моем здоровье. Естественно, Электростальский суд рассматривать жалобу отказался, совершенно обоснованно. Поскольку, как указано в постановлении об отказе, жалоба на действия и бездействие следователя не может быть принята и рассмотрена в порядке гражданского судопроизводства. Но должна рассматриваться в порядке применения статьи 125 УПК. Разумеется, в Московский областной суд отправилась частная жалоба на определение Электростальского городского суда (через него же). Интрига обнаружилась и, надо полагать, о моем здоровье в городском суде беспокоиться перестали. А частная жалоба, естественно, обоснованно осталась в областном суде без удовлетворения.
  Итак, в конечном итоге у меня на руках два противоречащих друг другу решения первых инстанций (гражданской и уголовной). И подтверждающие выводы первых инстанций решения соответствующих вторых инстанций. На специальной полке среди прочих дел пылится у меня это юридическое чудо.
  Несостоятельность российской судебной системы очевидна всем. Сижу в уголовном процессе в качестве защитника. Рядом адвокат, напротив прокурор. Мирно беседуем до прихода судьи. Высказываю мысль: "Правосудные решения, конечно, случаются, но правосудие как система - отсутствует". Прокурор соглашается!
  В неправовом государстве невозможна эффективная экономика, да и вообще ничего толкового. Пусть простится мне высказывание такой банальной, то есть уставшей истины. А она очень устала. Нигде не издеваются над истиной так, как в российском суде. Разумеется, и над людьми тоже. Среди всех безобразий, творимых властью, безобразный суд занимает центральное место. Это главное убежище власти. Фальсификация в суде - краеугольный камень всех прочих фальсификаций. Нечестные выборы, поддельный парламент, ненастоящая медицина, дутая экономика... Пытки в милиции, устранение неугодных, дедовщина в армии, рейдерские захваты... Всё-всё в конечном итоге обеспечивается неправедным судом.
  А статья 125 в России так и не заработала, приказала долго жить. Со святыми УПК! Я бы обогатился, отправляя жалобы по многим делам в Страсбургский суд. Нужды нет. Ну получишь лет через шесть - десять компенсацию. Так не ради же денег стараешься. А решение ЕСПЧ не касается существа вопроса, не обязывает пересмотреть дело. И даже если обязывает, не станет выполняться российскими судами. В общем, Страсбургский суд есть некий денежный налог на российскую Фемиду, на беззаконие. Забавная ситуация.
  С десяток раз я был защитником в уголовных делах. В большинстве из них содержалась политическая подоплека. Я не подменял адвокатов , но дополнял их работу. К тому же о политической стороне дела мне высказываться удобнее и приятней. Два раза судился с администрацией "Матросской тишины". Приходишь в СИЗО к своему подзащитному, а у тебя требуют разрешение на свидание от следователя. Никакими законами такое разрешение не предусмотрено. Пренебрегая мелкими сошками спецчасти, я заявлялся к начальнику СИЗО Прокопенко и получал отказ уже от него. Честно предупреждая, что ему придется встретиться со мной в Электростальском суде. Потом получал нужную (ненужную!) бумагу от следователя и снова приезжал в СИЗО. Не страдать же подзащитному!
  В первый раз Прокопенко явился на суд в Электросталь бодрым. Ссылался на подзаконный акт - приказ МВД. Я ссылался на Конституцию, УПК и федеральный закон. Суд признал действия начальника СИЗО незаконными. Кассационная инстанция оставила решение без изменения. Но поступила надзорная жалоба от заместителя прокурора Московской области. Того самого, которого через несколько лет арестовали по скандальному делу об игорном бизнесе. Дело пересмотрели, теперь уже не в мою пользу. Так у нас в судах соблюдается иерархия законов: ментовская инструкция оказывается всех сильней в конечном итоге. Заявился я к Прокопенко и в другой раз. Он взмолился: "Поймите, я рад бы допустить вас к подзащитному без всякого разрешения от следователя. Не могу, правила не позволяют. Ездить к вам в город - только напрасно время терять". Все же приехать его заместителю в Электросталь разок пришлось.
  В СИЗО "Матросская тишина" перед окошком спецчасти висело (наверное, и до сих пор висит) любопытное объявление. "Для сведения следователей. По указанию прокуратуры г. Москвы, арестованные, в отношении которых не поступили в следственный изолятор уведомления о продлении сроков содержания под стражей, на допрос и проведение следственных действий выдаваться не будут. Администрация". Тут несколько интересных моментов. Во-первых, если санкция не продлена, арестованный должен быть освобожден. Иначе происходящее должно квалифицироваться как незаконное содержание под стражей и влечет уголовную ответственность. Во-вторых, такое уголовное дело против администрации должна возбуждать прокуратура. Которая как раз и потакает беззаконию. Наконец, слово "выдаваться" очень точно характеризует отношение к заключенным как к некому государственному имуществу. Что хорошо иллюстрируется следующей повсеместной практикой . Выше уже говорилось, для свидания с подзащитным от защитника требуют письменное разрешение от следователя (не предусмотренное никакими законами). В нарушение конституционного права на защиту. Допустим, защитник разрешение получил. Мог бы и не получить, ведь порядок и основания для получения разрешения нигде не прописаны! Если кто-то полагает препятствия для защиты исчерпанными, то глубоко заблуждается. Предварительное следствие закончено, обвиняемый и защитник познакомились со всеми материалами дела, дело передано в суд. Если защитник, продолжая себя таковым считать, придет на свидание к подзащитному, то ему скажут: "Обвиняемый числится за судом. Принесите разрешение на свидание от судьи". Что это требование абсолютно незаконно, очевидно - нарушается право обвиняемого на защиту. Можно подумать, будто перевозка бумаг из одного учреждения в другое аннулирует обязанности и полномочия защиты! Но такие требования только на первый взгляд кажутся абсурдными. Логика проста: арестованный рассматривается как некое государственное имущество. Тюрьма - камера хранения этого имущества, тюремщики - кладовщики. А распоряжаются имуществом временные владельцы - сначала следствие, потом суд. С какой стати имущество будет выдаваться без разрешения очередного хозяина? Рассматривать заключенного как наделенного правами человека в голову правоохранителям не приходит. Поэтому в подобной ситуации защитники в следственный изолятор не спешат. Они знают: в работе наступил в лучшем случае двухнедельный перерыв. Пока дело окажется в суде, пока будет назначен судья по рассматриваемому делу... Тот самый судья, с разрешения которого только и можно попасть к подзащитному. Тот самый судья, который еще до суда потворствует нарушению прав обвиняемого.
  Многие годы я поддерживал связь с заключенными в разных концах страны. С одними просто веду переписку. Другие просят помочь юридическим советом, составить нужную бумагу. По делам третьих шлю запросы в разные инстанции, пытаюсь инициировать общественные кампании, публикую статьи. Скучать некогда!
  Некоторые дела совершенно удивительные. Например, у Николая Заярнова. В суде в качестве свидетеля допросили его следователя. Ход очень остроумный - опираться на свидетельские показания лица, прямо заинтересованного в исходе процесса. Следователь поясняет суду в числе прочего, что Заярнов и его подельники содержались в СИЗО в одно время. И тем самым "имели реальную возможность согласовать свои показания". Судья в приговоре пишет, что показания обвиняемых "в судебном заседании объясняются именно этим обстоятельством". И никаких доказательств. То есть обвинительный приговор основан на предположении! Что абсолютно недопустимо! И потом: обвиняемые содержались в СИЗО одновременно, но ведь не вместе .
  Казалось бы, подозреваемых задерживают и помещают в изолятор в целях их изоляции друг от друга и от общества . Дабы не могли влиять на ход расследования. Но по логике следствия и суда именно это и является уликой. Оказывается, арест и тюрьма несомненно вредят расследованию, служат сговору обвиняемых. Если гуляете на свободе, всё хорошо. А сажаем в изолятор, чтобы были виновны, тюрьмы для того и строятся!
  С Заярновым пришлось повозиться. Сначала разыскивал его в московских изоляторах. Потом вел долгую переписку с ним, сидящим в Сибири. Исписал гору бумаг в разные инстанции. Делал публикации. Отсидев срок, Николай заявился в Электросталь. Сам он из Норильска. При освобождении дали ему направление в красноярский центр. В центре снабдить билетом на пароход могут. Но до Норильска с осени до весны (сибирских!) только самолетом можно долететь! Проехав пол-Евразии зайцем на поездах и электричках, Николай добрался до меня. С туберкулезом. Пожил несколько дней у меня дома. Потом пристроил его в "родной" противотуберкулезный диспансер. Благо тамошние врачи меня помнили, а времена изменились. Стал искать деньги для его отправки на родину. Авиабилет дорогой, по крайней мере для оператора котельной. Толкнулся в несколько правозащитных организаций. Без толку! Наконец субсидировал полет Александр Майсурян из ДС (Демократического союза). Я еще был у него когда-то защитником. А сам Александр работал в руководстве процветающего издательства. Все-таки Николай улетел в свой Норильск.
  Приходилось иногда ездить и подальше, чем в Москву. Берешь день или два за свой счет - и в дорогу. Поскольку работа посменная, дня три еще добавляется до выхода на работу.
  Летал два раза в Дагестан по делам Александра Гисцева. Был у него защитником. Ездил в Архангельск. Там произошла страшная история. При ограблении квартиры убили двух детей. Обвинили в преступлении трех совершенно не причастных к нему молодых людей. Ментам так проще - по сфабрикованным доказательствам выхватить первых попавшихся. Двух ребят приговорили к смертной казни, одного - к 15 годам заключения. За обвиняемых вступилась общественность. Дело несколько раз пересматривалось. Был защитником у одного из обвиняемых при кассационном разбирательстве в Верховном Суде. Написал несколько статей. Наконец, после шести лет пребывания в следственном изоляторе, ребят освободили. За недоказанностью обвинения.
  В те годы меня не раз приглашали поучаствовать в правозащитных инспекциях. Собираются несколько журналистов и правозащитников, отправляются в дорогу. Так мы посетили зоны общего режима в Можайске и Вельске Архангельской области. С Геннадием Жаворонковым ездили в составе группы в Мордовию и Кострому. После каждой поездки публиковал статьи.
  В частном порядке два раза ездил в Архангельскую область. Там в лагере сидел Володя Аверин, мой бывший односемейник по Угличской зоне. В первый раз получил краткосрочное свидание с ним. А еще до свидания через одного прапорщика послал ему грев. До этого как-то отправил почтовой посылкой вещи, в том числе и тапочки с зашитыми в них деньгами. Во второй раз свидания не дали, лишь помахал рукой издалека. Наконец Володя откинулся, и встретились мы на Ярославском вокзале. Проводил Володю на Брянский вокзал, и отправился он к себе в Брест.
  Все же, в основном, ездил я в Москву. В конце восьмидесятых появилось множество политических объединений, групп, кружков. Я наведывался в заседания семинара "Демократия и гуманизм". Мотором предприятия была Валерия Новодворская. В первый же вечер она мне заявила: "А не пора ли начинать кампанию за изменение Конституции?". Я ответствовал классически: "При виде исправной амуниции, сколь презренны все конституции". И в свою очередь спросил: "А не пора ли нам начинать широкую кампанию за освобождение политзаключенных?". Заседания семинара шли своим чередом, количество участников росло, образовалось активное ядро. Стали подумывать о создании политической партии "Демократический союз". Но образовалась и небольшая "Инициативная группа по проведению демонстраций в защиту политических заключенных". На семинаре Новодворская тянет в свою сторону, напирает на политические лозунги. Я тяну в свою сторону, напираю на защиту политзаключенных. Валерия предлагает на предстоящей демонстрации лозунги типа "Партократия не демократия!", "Да здравствует многопартийность!" Ну пусть здравствует... Я предлагаю "Свободу политзаключенным!". На демонстрации несколько плакатов в защиту политзаключенных растворяются в десятках плакатах с политическими требованиями.
  Постоял я и у истоков "Демократического союза". Постоял и отошел. Роль пропагандиста мне чужда. Готов высказать свое мнение при необходимости. Но навязываться, агитировать... Возможно, проявил ненужное чистоплюйство, следовало убеждать членов семинара, а потом и ДС в своей точке зрения.
  Помните наивные надежды многих в конце восьмидесятых? Будто рынок, многопартийность, свобода слова сами всё расставят по своим местам. Расставили... Сугубо политические институты в России не затрагивают чего-то очень существенного, обрекая тем самым страну на воспроизводство надоевшей картины. Всесилия исполнительной власти, беззакония, массовых нарушений прав человека. Хорошие политические институты нужны. Свободный рынок, многопартийность, свобода слова - вещи замечательные. Но почему-то рынок скукоживается, многопартийность превращается в фарс, слов становится больше, а свободы меньше.
  Казалось бы, всё как у людей. Президент, парламент, главы администраций. Есть Конституция, политические партии, акционерные общества, частная собственность, профсоюзы и... правозащитные организации. И всё фикция в основном, сплошные вывески. В сущности, мы имеем лишь чертежи демократического правового государства. Чертежи необходимы, спора нет . Но смешно ожидать, что поедет нарисованный автомобиль. Как реальный автомобиль воплощается в механических конструкциях, так и реальная демократия воплощается в правовых механизмах, системе гарантий соблюдения прав человека.
  Можно привести в объяснение ситуации многие объективные и субъективные причины. Но хочется выделить главное: политическая деятельность, не наполненная правозащитным содержанием, не дает желаемых результатов. Права человека должны становиться фактором политики. Хотя бы в деятельности оппозиции. И защита прав человека, не ориентированная на политическое противостояние власти, по большому счету тоже бесплодна. Помощь конкретному человеку - дело достойное. Но ложкой моря не вычерпать. В конце концов добросовестный политик занимается разграничением прав граждан, их интересов, защитой и того, и другого. Добросовестный правозащитник озабочен не только защитой прав человека и самого человека, но и устранением причин нарушений права. Пускай политическая и правозащитная деятельность не тождественны, но они сестры-подруги. Их противостояние в головах оппозиционеров, отчуждение на практике - досадное явление.
  Пути мои с ДС разошлись. Хотя и продолжал с ДС сотрудничать. Бывал защитником у некоторых членов партии. Многие дээсовцы участвовали в правозащитных кампаниях. А с Валерией мы поссорились. Она опубликовала статью "Чем отличается политическая борьба от правозащитной деятельности". Я ответил в "Экспресс-Хронике" статьей "Политическое опьянение". Новодворская обиделась за ДС и его курс. Потом по своему обыкновению стала выяснять отношения в переписке . И тут уже обиделась за себя. Безосновательно, как полагаю. Еще добавилась история с расколом ДС. Валерия бездоказательно обвинила Александра Элиовича и Андрея Грязнова в сотрудничестве с КГБ. Наверное, истинной подоплекой раскола явилась поддержка Новодворской Ельцина с его реформаторами. Даже первая чеченская война не остановила ее! Элиович и Грязнов обратились к моему отцу и ко мне с просьбой - организовать разбирательство в представительном третейском суде. Валерия на суд не пришла, и он преобразовался в комиссию. Которая рассмотрела заявление и после многоќчасовых дебатов приняла решение: обвинения в хищении, выдвигаемые группой Новодворской, необоснова-нны, обвинения в адрес А. Грязнова и А. Элиовича в сотрудничестве с КГБ не имеют под собой фактического основания и морально предосудиќтельны. Уставом ДС раздел имущеќства не предусмотрен, и конфликт, таким образом, может быть решен только по соглашению сторон. Реќшение подписали Александр Лавут (председательствующий), Татьяна Великанова, Алексей Мясников, Виктор Орехов, Кирилл Подрабинек, Пинхос Подрабинек.
  С годами страсти улеглись. Встречаясь с Новодворской, мы мирно беседовали. Я считал все разговоры (и власти, и оппозиционеров) о гласности и демократических реформах никчемными, пока в стране есть политзаключенные. Если общество не готово вступиться за политзеков, какой толк от всех преобразований! На митингах и демонстрациях неизменно выступал за освобождение политзаключенных. Или держал соответствующий плакат. Проводил одиночные пикеты. Писал статьи. Иногда проходили и малочисленные митинги в защиту политзеков. Раза два-три отсиживал по пятнадцать суток административного ареста. В спецприемнике "Северный", хорошо известном для тогдашней оппозиции, в основном дээсовской. Приятно встретиться в таком месте с бывшими политзеками. То сижу в одной камере с Юрием Денисовым. То за стенкой Михаил Ривкин. То напротив по коридору Валерия Новодворская.
  Помню одну акцию. Зима, вечер, темно. Мы с Александром (к сожалению, забыл его фамилию) обложили здание Комитета на Лубянке с двух сторон. Стоим у самых стен с плакатами "Свободу политзаключенным!". Мимо идут прохожие, останавливаются, вступают в разговоры. Минут через десять нас задержали, отвезли в ОВД, рассадили по разным кабинетам. Менты и гэбэшники начинают разбирательство. И перепутали наши паспорта! Обычно я не вступаю в такие беседы. На этот раз решил позабавиться. Меня упорно называют Александром. Я не возражаю, валяю дурака. Наконец надоело. "Вы хоть бы фотографию в паспорте посмотрели", - говорю им. Они встрепенулись, притащили мой паспорт, и с претензиями. Вспомнил незабвенную фразу Атоса, когда его судейские допрашивают, спутав с д'Артаньяном.
  - Что же вы раньше не сказали, что вы не Александр?
  - Вам, наверное, виднее. Кроме того, я могу и ошибаться.
  Потом эти молодчики решили провести полицейскую съемку. Втихаря из коридора. Я бросился к оператору, складным ножом попытался разбить объектив. Оператор удрал. Нож у меня отобрали. До сих пор сожалею, такой удобный и красивый. Некоторое время спустя показывали телевизионный фильм. О нехороших людях антисоветчиках, в основном дээсовцах. Есть в нем и такой эпизод. Меня представляют зрителям со спины. Затем я оборачиваюсь, надвигаюсь на камеру - и затемнение. Голос комментатора: "Дальнейшее общение становится небезопасным".
  Уже поздно ночью повезли в "Северный". Менты толком дороги не знают, проскочили нужный поворот. Я никуда не тороплюсь. Удобная легковушка, тепло. Машина блуждает по ночным пригородам. Наконец менты взмолились, попросили указать верный путь. Сжалился над ними. Как завсегдатай "Северного" довез их до места своего назначения.
  Последние известные нам политзаключенные освободились в начале 1992 года. Некоторые по приезде пришли на Гоголевский бульвар. Бульвар стал местом собрания оппозиционеров. Сюда приходили встретиться, обсудить дела, поболтать. Кроме "Экспресс-Хроники", распространялся и другой самиздат. В некоторых изданиях я участвовал.
  Помню день, когда на бульваре появился недавно освободившийся Виктор Орехов. Ранее Ася Лащивер, Владимир Гершуни и я образовали группу в его защиту. Разыскали его родственников, но те от контактов уклонялись. Наконец встретились с Виктором. Присутствующие на бульваре обступили его со всех сторон. Виктор, человек скромный, такому вниманию удивился. Мы хорошо с ним поговорили, вспомнили дела минувшие.
  С того же Гоголевского бульвара отец однажды выгнал Звиада Гамсахурдия, тогда еще не грузинского президента. Отец громко оповестил собравшихся: "Вот бывший политзек, публично покаявшийся перед властью". Звиад с позором удалился. Брат и я временами наезжали на него в статьях. Когда Гамсахурдия стал президентом, мне в Электросталь позвонили из Тбилиси. Некто представился сподвижником президента. В разговоре прозвучали завуалированные угрозы в мой адрес. Основное требование - оставить Гамсахурдия в покое. Предложил собеседник и встретиться в Тбилиси. Я предложил иной вариант, тоже не без угрозы - встретиться в Электростали.
  Виктору Орехову помогли некоторые люди, и он стал владельцем небольшого пошивочного ателье. Жил спокойно до 1995 года. Пока по спланированной чекистами провокации вновь не оказался за решеткой. Прошла весьма мощная кампания в его защиту. Мы проводили митинги, обращались к отечественной и мировой общественности. Писали бумаги, статьи, присутствовали в суде. Всякий политзек нуждается в помощи. Но, защищая Виктора Орехова, мы отдавали свой долг. Долг человеку, пошедшему против своей корпорации и заплатившему некогда годами тюрьмы за помощь диссидентам. Взаимная поддержка диссидентов совершенно естественна. Кто же не помогает своим? Но Виктор, находясь в стане наших врагов, выступил против своей организации. Ради чужих ему, в сущности, людей. Противников того режима, которому он был призван служить по своей должности. Прекрасно понимая неминуемые последствия, осознанно рискуя своей свободой, а возможно, и жизнью.
  Проходила как-то в Москве конференция, посвященная теме спецслужб. В числе прочих присутствовали Виктор Орехов и я. А также Феликс Светов, бывший политзаключенный и писатель. После конференции мы решили не расходиться и втроем куда-то отправились. Кажется, к Феликсу Светову. Хорошо выпили. Тут-то я и позволил себе сравнить Виктора с тем Савлом, который стал Павлом. Пускай иной масштаб, но суть та же. Поступок Виктора Орехова стал для меня в свое время нагляднейшим подтверждением правоты диссидентов, силы их убеждений. Справедливости ради отмечу, что всем троим на следующий день стало нехорошо. Водка оказалась паленой, несмотря на дороговизну и затейливость бутылки. Я принял это как наказание за допущенный пафос речи. Уж не знаю, за что пострадали другие...
  По новому обвинению Виктор отсидел немногим более года и освободился, с желтухой. Стал подумывать об отъезде и дружески со мной посоветовался. Я понимал его колебания. "Твой отъезд хороший выход, - сказал ему. - Пока чекисты в силе, они тебя в покое не оставят. Мы для них враги. Ты враг вдвойне, продолжат мстить".
  Действительно, когда сажали диссидентов, гэбэшники зарабатывали себе звезды на погоны. Когда посадили Виктора Орехова, у многих звездочки с погон полетели. Скоро Виктор с женой Надеждой уехали в США. Я пристроил оборудование ателье в Покрове. Поселились они в Денвере, штат Колорадо. Виктору нашли какую-то работу в мастерской. Он очень русский человек, и чужбина ему в тягость. Несколько лет Виктор и Надежда мне звонили. Потом звонки прекратились. Я забеспокоился. Звоню, шлю письма - безрезультатно. Предпринял некоторые шаги по розыску. Пока наконец не догадался. Если Виктор исчез из поля зрения, на то есть веские основания. Сам объявится, когда сочтет нужным. Действительно, убийство Литвиненко в Лондоне подтвердило мою версию. Виктору есть чего опасаться.
  В 2010 году, кажется, мне позвонила из Москвы переводчица. Ее временный шеф, журналист французского телевидения, делает фильм о Викторе Орехове. Не могу ли я помочь, поучаствовать? С готовностью согласился. Приезжали французы в Электросталь. Вели съемку, брали интервью, смотрели документы. Даже Волю засняли (собачники поймут мои чувства). Передал с французами памятный презент для Виктора, сборник своих стихов. Фильм "Диссидент из КГБ" получился интересным. В числе прочего рассказал французам одну историю, поведанную мне Виктором. Она очень его характеризует. Речь идет о первом сроке.
  Бывшие работники спецслужб сидят в специальных зонах. (Есть такая в Нижнем Тагиле, я получал оттуда от Виктора письма во второй его срок, и сам посылал). Идут по этапу они тоже отдельно от остального контингента. На какой-то пересылке Виктора повели в баню. По недосмотру (возможно, и специально) закрыли вместе с особым режимом. Для "ментов", пускай и бывших, такая встреча ничего хорошего не сулит. Пошли расспросы. Кто, откуда? Виктор объяснил.
  - Да ты хотя бы понимаешь, к кому попал?
  - Понимаю, к людям.
  Кончилось тем, что полосатые не только не тронули Виктора, но и снабдили его в дорогу теплыми вещами.
  1995 год памятен еще одним интересным эпизодом. Отца, брата и меня задержали на Пушкинской площади. Вместе с другими немногочисленными участниками митинга. Привезли в 108-е отделение милиции. Нас как людей строптивых посадили отдельно, в "обезьяннике". Редкая удача: мы не только встретились, но и просидели ночь втроем, вместе. Присутствовали и другие интересные особы. Менты провели облаву на Тверской и стали заполнять обезьянник проститутками. Забили до отказа, яблоку упасть негде. Шум, крики, теснота. Иные девушки чуть ли не на наших коленях примостились. Видимо, менты решили нам досадить. Глупые люди... Мы стали очевидцами поборов с проституток. Одни девушки при деньгах, сами откупаются, и их выпускают. Других приезжают выручать сутенеры. Делается всё откровенно, без глупых формальностей. Протоколы, даже если и пишутся, наверняка уничтожаются. Утром нас троих выпустили на свежий сентябрьский воздух. Написал для "Экспесс-Хроники" статью "Милицейская проституция". О том, как доблестные правоохранители наживаются на проститутках. Пускай и женщинах сомнительной профессии, но честно зарабатывающих свои деньги. В отличие от молодчиков, обогащающихся на торговле чужими телами. Тех же сутенеров, только в погонах. Кто-то из дээсовцев, часто попадающих в 108-е отделение, подарил ментам номер газеты со статьей. Говорят, они были в ярости.
  Наверное, некоторые из последних двух десятков страниц покажутся скучными. Как сухой отчет о проделанной работе. Зачем писал? Для оправдания. Все-таки я не сидел сложа руки. И когда сидел, и когда не сидел.
  Занимался я общественными делами в основном по собственной инициативе. Но к бывшим политзекам проявлялся тогда некоторый интерес. Приглашают на мероприятия, обращаются за советом, поддержкой. Я даже свои малые и редкие гонорары отдавал на общественные нужды. Потом понял: прежняя общность распалась, новая не сложилась. В правозащитную деятельность устремилась новая категория людей. Защищать заключенных стали люди, никогда не сидевшие. Проблемами военнослужащих озаботились никогда не служившие. Свободой слова занялись те, кто и строчки не написал в самиздат. И добро, если б то были люди нового поколения. Просто не успевшие себя проявить в советские времена. Нет, многие из них моего возраста, а то и постарше.
  Появились правозащитные организации, существующие на зарубежные гранты. Но обобщенный Запад сделал ставку на людей эластичных, удобных, склонных к сотрудничеству с властью. Конструктивному, как им представляется. Как и в "большой" политике, Запад сделал ставку на советскую номенклатуру, вчерашних коммунистов и комсомольцев, срочно превратившихся в демократов. Одна "горбомания" чего стоит! У западных грантодателей свои тараканы в голове. Они (грантодатели, не тараканы) часто пользуются схемами, не подкрепленными знанием истинного положения в стране. Какими-нибудь стереотипами наподобие курса реформ и демократизации в свое время. Всё не умещающееся в схемы отсекается. Естественно, грантополучатели склонны давать ту информацию, какую требуют схемы.
  Мой отец, Ася Лащивер и я занялись выпуском сборника "Приговоры по политическим делам в СССР (50 - 80 гг.)". Выпустили самиздатским способом более десятка серий. Тратили свои деньги, принимали пожертвования, пользовались технической помощью заинтересованных лиц. Составили неплохую коллекцию приговоров и других документальных материалов бывших политзеков. Обратились за помощью в Фонд Макартуров. Нам отказали. Зато Фонд субсидировал в то же время издание словаря ненормативной лексики - матерный словарь. Разумеется, решение принимали российские сотрудники фонда. Всё те же люди...
  Правозащитная деятельность стала для многих привлекательной. Прежнего риска нет. Сотрудники правозащитных организаций получают зарплату. Ездят в зарубежные командировки. О ком ни спросишь - или отправляется за границу, или еще не вернулся. Все едут защищать права человека в Страсбург, никто не едет в Магадан! Страсбург, конечно, приятный город. И собор там замечательный. Повидал, будучи туристом. Один собеседник мне говорит:
  - Я никогда не езжу за границу на свои деньги.
  - А я всегда езжу на собственные, - отвечаю.
  В обоих способах есть свои достоинства.
  Приносила такая деятельность многим и некоторую известность: форумы, конференции, упоминания в прессе, внимание телевидения. К тому же она усиливается официальным статусом многих подобных правозащитников. Пребыванием во всяческих советах и палатах при власти. Той самой, что и является источником нарушений прав человека. Иные правозащитные организации ухитряются, как ласковое теля, двух маток сосать. И зарубежные гранты получать, и субсидии от своего государства.
  Постепенно личная инициатива вытиснилась корпоративными интересами правозащитных организаций. С их техническими, финансовыми, медийными ресурсами. Одновременно девальвировалось само понятие правозащитной деятельности. "Правозащитник" стало столь же сомнительным обозначением, как и несколько ранее "демократ".
  Я не против правозащитных организаций. Пусть цветут сто цветов! Тем более что наверняка существуют и добросовестные правозащитные организации. Чем добросовестней, тем менее известны. Но стараниями фиктивных и неэффективных правозащитников сама идея защиты прав человека оказалась на периферии общественного сознания. В глазах публики правозащитная сфера видится декоративным привеском режима.
  Да, можно действовать и в одиночку. Но без общественного внимания к проблеме, без публичного резонанса многого не добьешься. А с чего бы у публики имелся интерес? Ведь до смешного доходит. Никогда не сидевшая журналистка представляется в своей газете как "эксперт по зонам".
  Подлинный интерес к прошлому, практике диссидентов, их опыту тоже отсутствует. Проводит именитый московский центр мероприятие. Публичное обсуждение темы: советские диссиденты и современная оппозиция, связь поколений. Заметим, не было советских диссидентов, были антисоветские. Но главное, среди заявленных докладчиков ни одного диссидента в прошлом, ни одного бывшего политзаключенного. Их и не пригласили! За всем происходящим так и сквозит настроение: чтобы вы скорее померли, а мы тогда спокойно напишем о вас диссертации. Другой известный московский правозащитный центр проводит конференцию на тему самиздата. Среди выступающих ученых мужей (и дам) ни одного автора самиздата, ни одного редактора самиздата.
  В девяностых годах приглашения на форумы, конференции, мероприятия прекратились. Нет тебя, и всё. Ну и ладно. Как говорил Швейк, "вам на нас, нам на вас". Впрочем, для пользы дела я еще пробовал за чем-то обратиться. Например, один фонд объявил конкурс региональных правозащитных проектов. Вместе с электростальским журналистом подали заявку. Нам отказали. Заметил фамилию Бахмин среди сотрудников фонда. Через несколько лет встретился со Славой на похоронах Ларисы Богораз. Мимоходом заметил ему, что обращался безрезультатно в "его" фонд. Слава удивился:
  - Что же ты напрямую ко мне не обратился?
  - А почему я должен с черного хода заглядывать?
  В том-то и беда, что тебя начинают рассматривать как ходатая по личным делам. Видят в тебе просителя. Если добиваешься известности, влиятельности , возможности выдвинуться, прозвучать лишний раз - так оно и есть. Но мне ничего не надо для себя лично. В молодости естественно желание самоутвердиться. В глазах окружающих и своих собственных. Но я давно уже переболел этой детской болезнью. Нет никакого желания что-то доказывать себе и другим. Тюрьма окончательно поставила меня на ноги, отбросила ходунки.
  Постепенно осложнились отношения и с прессой. Я никогда не видел в публицистике источника заработка. К сожалению - для одних, к счастью - для других, многие издатели понимают дело именно таким образом. Словно публикациями ты стремишься проникнуть в сложившийся круг авторов, извлечь материальные и прочие доходы. По моему разумению, писать статьи следует в двух случаях. Когда проблема заслуживает общественного внимания, но никто о ней не говорит. Или, когда никто не скажет так, как ты можешь. Поэтому пишу достаточно редко и никак не конкурент авторам, публикующим по две, а то и более статьи в неделю. Зря редакторы меня подозревают... К тому же пишу медленно. Если не требуется быстрой реакции, например, отчета о суде. Приятно тему обдумать, взвесить аргументы, дать тексту отлежаться. Ясное дело, с таким подходом денег на публицистике не заработаешь. Пускай быстро пишущие авторы не обижаются. Конечно, они все мастера своего дела и талантливы, мне ли с ними тягаться...
  Регулярно печатался в "Экспресс-Хронике". Издание прекратилось. Опять же у брата Александра печатался в его интернетовской "Прима-ньюс". Издание прекратилось. Печатался в журнале "Индекс". Там редактором Наум Ним, бывший политзаключенный. И редактор хороший, и журнал отличный, пускай и с небольшим кругом читателей. Издание практически прекратилось. Издавна временами печатался в дээсовском безгонорарном "Свободном слове". Издание пока живо, да мало кто его читает.
  Понимаю, мир статьями не переделаешь. Романами и стихами - тоже. Да и вообще ничем. Мир сам любит переделываться. Все же посещает иногда публицистический зуд. Написал политическую сказку на актуальную тему. Предложил "колючему" интернетовскому журналу. Пришел ответ: "Извините, у нас портфель уже полон". Это в ежедневнике-то! Ладно, послали меня куда подальше. Им бы за такой текст в ноги мне кланяться! А они нос воротят. Предложил другому интернетовскому журналу. Редактора его лет двадцать пять знаю. Он и заявляет: "Хорошая статья. Но поздно печатать, уже несколько дней прошло после события". То есть тоже послал, только вежливее. Поскольку в скором времени опубликовал статью Буковского посвященную событию чуть ли не двухмесячной давности. Оказывается, сроки давности у нас разные. Понимаю, для редактора Буковский - "о!", я же - "а...". В общем, не текст важен, а фамилия над текстом. Как же не появиться раздражению? Да простит читатель его проявление. Что толку сердиться на прессу?
  Странное занятие - публицистика. В этих своих воспоминаниях я воспользовался текстами многих десятилетиями накопившихся у меня статей. Даже не уведомляя о том читателя. Швы незаметны? Допустим, пишешь на важную, как тебе кажется, тему. Приводя неизбитые доводы и оценки. Статью даже опубликовали, но внимания никакого она к себе не привлекла. Лет через пять, десять, двадцать всё, о чем ты писал, становится общим местом. Усиленно муссируется в прессе. Но в это же время ты пишешь другую статью. Чтобы лет через пять, десять, двадцать... Никакой жизни не хватит!
  В 1996 году организовалось движение "Нет". Прямо по апории Зенона. Действительно, все наши "движения" в конечном итоге оказываются стоянием. Или сидением. Идея заключалась в объединении сторонников голосования "против всех кандидатов", не желающих выбирать из двух (или нескольких) зол меньшее. Инициаторами стали Александр Элиович, Валерий Терехов, Владимир Прибыловский и я. В связи с захватом заложников в театральном центре на Дубровке сторонники движения "Нет" сделали заявление. В котором досталось обеим сторонам: и террористам-боевикам, и российской власти, осуществлявшей террор в Чечне. Попутно досталось слегка и Западу. Под обращением десятки фамилий: Белоцерковский, Богораз, Боннер, Буковский и т. д., по алфавиту. Люди известные, многие в прошлом политзаключенные, противники советской власти. Ни одно из средств массовой информации, в том числе и электронных, полученный текст не опубликовало, не озвучило. Ни здесь, ни за рубежом. Казалось бы, люди, подписавшие обращение, уже некогда доказали свою правоту. Хотя бы только поэтому их мнение заслуживает быть известным согражданам. Вдруг они и на этот раз правы? Можете не соглашаться с ними, спорить, но опубликуйте! Тишина.
  Постепенно я отошел от общественной деятельности. Или она отошла? Всё-таки сильно связывает работа. Поехать куда-то - проблема. Надо отпрашиваться. Да и за свой счет ездить накладно, зарплата небольшая. В Москву ездить тоже не очень получается. Работа посменная, и в выходные дни, и в праздничные трудишься. На многие мероприятия не попадаешь. Сказывается и возраст. Раньше после ночной смены бодренько отправлялся в Москву. Или в свой выходной приезжал запоздно. А утром на работу. Теперь без крайней необходимости такого себе не позволяю. Точнее, организм не позволяет.
  И всё же главная причина в другом. Я убедился, что ни мой опыт, ни какое-никакое умение никому не нужны. Всегда могу ими поделиться. Но навязываться... Разумеется, и сейчас готов оказать помощь конкретному человеку, если ко мне обращаются. Приходится иногда.
  Окончательно утвердили меня в таком состоянии два обстоятельства. В 2004 году "сократили" на работе. С нарушением законности . Бестолковая администрация ничего правильно сделать не может, слишком уж хотела от меня избавиться. Подал в суд. Он стал склоняться на мою сторону. На первом заседании присутствовала, как обычно, помощница прокурора, мнения которой всегда совпадали с мнением судьи. Убеждался в том много раз. На второе судебное заседание вместо помощницы примчался заместитель городского прокурора. У судьи тоже есть самолюбие, дело я выиграл. Но зампрокурора подал протест. В итоге кассационная инстанция решение отменила, повторное рассмотрение дела я проиграл. Надеюсь, зампрокурора обошелся директору недешево.
  Я стал безработным. Искал работу год. Действовал напрямик. Приходишь в редакцию, представляешь "портфель" с публикациями: "Сотрудник не требуется?". Нет, не требуется. Приходишь в именитый московский центр, там меня знают: "Сотрудник не требуется?". Нет, не требуется.
  Ладно, ищу работу в котельных. В одних я не подхожу, очевидно, по возрасту. Другие мне не подходят - работа сезонная, зарплата смешная. Там одни пенсионеры: зимой трудятся, по окончании отопительного сезона рассчитываются. Их огород ждет. В котельную электростальского Машзавода мой знакомый, главный конструктор предприятия, сразу отсоветовал соваться. Допуск не пройду, ведь сидел же. Государство по-прежнему видит во мне врага. Быть по сему, я тоже о нем не лучшего мнения.
  Как там у Булгакова, никогда ничего не просите? Я и не просил. Естественно, никто ничего и не предлагал. Наконец устроился в нынешнюю котельную.
  Теперь на укор внутреннего голоса в общественном бездействии, он же сам и отвечает: не слишком ли велик спрос с пожилого оператора котельной? Понимаю, нелогично. Но человек вообще существо нелогичное. Иногда ужалит досада. Сидишь, понимаешь, в котельной, словно тебе нет лучшего применения. Но тогда я вспоминаю свои крытые и быстро успокаиваюсь.
  Все же отмечу: три раза в жизни предложения мне поступали. В 1989 году в Польше речь зашла о должности редактора русского отдела радиостанции "Солидарность". Уезжать, когда в стране происходят серьезные события и еще остались политзаключенные? Я отказался. Примерно в то же время крупное избирательное объединение предложило баллотироваться в народные депутаты. Но выборы были явно недемократичными, с квотами для общественных и прочих организаций. Я отказался. Геннадий Жаворонков когда-то давно завел разговор о моей работе в "Общей газете". Зависеть от таких людей, как Александр Яковлев? Я отказался. Характер - это судьба.
  Второе обстоятельство проиллюстрирую выжимкой из своей статьи "Генсек и политзек" (2011 год).
  
  Я раздумывал, ехать ли на митинг 24 декабря. Конечно, поддержать протест... Но разрешенные митинги не слишком интересны. И тут узнал, что организаторы митинга пригласили выступить Михаила Горбачёва, и тот вроде бы согласился. Как! Того самого, что сидел в Политбюро, когда я сидел в тюрьме? Того самого генсека преступной партии, при котором митинги разгоняли? Тогда, в восьмидесятых, для моих друзей и меня спецприемник "Северный" стал домом родным. Столько "суток" пересидели. Да, попозже многотысячные митинги не разгонялись. Но нескольких одиноких человек с плакатами "Свободу политзаключенным!" неуклонно задерживали. Суд, "Северный", "сутки". И политзеки продолжали сидеть... И тогда я решил ехать. Понятно, выступить мне не дадут, но хотелось получить отказ.
  Приехал я заблаговременно, но через ограждение к организаторам прорвался с трудом. Кажется, помогла фамилия, пропустили. Сначала хотели препроводить к Рыжкову. Зачем он мне? Мне нужны не столько организаторы, сколько заявители. Именно они несут всю ответственность, это их митинг. Наконец разыскали заявителя. Представился. Так и так, я бывший политзаключенный, хочу выступить на митинге. И получил уверенный отказ. Вот и замечательно, что и требовалось доказать!
  Сам по себе митинг и пришедшие на него люди были хороши. Чего не скажешь о всех выступавших. Клеймил Путина Немцов, в 1999 году поддержавший выдвижение Путина в президенты. Клеймил Путина Касьянов, некогда бывший у него премьер-министром. Выступал Кудрин, еще недавно министр финансов в правительстве Путина. И потом - какая-то искусственность, наигранность у ряда выступавших. Как будто они воспитатели в детском саду перед малыми ребятами. И даже те же несколько заискивающие интонации. Вместо серьезной постановки проблем и путей их решения. И уже витал в воздухе дух соглашательства, обозначенного Кудриным. Мол, не торопясь, изменим законодательство, и через годик проведем новые парламентские выборы. Что и одобрил уже вечером по "Эху Москвы" Рыжков. Как будто нынешней Конституции и законодательства мало, и те же самые люди не станут снова жульничать.
  Ни одного бывшего политзаключенного среди выступавших не было.
  Разумеется, я пришел не ради выступления, а за отказом. Но, будь такая возможность, сказал бы нечто, со сцены не прозвучавшее. Что персонификация зла опасна, и Путин, как он ни плох, всего лишь человек-функция. Что истинными правителями страны является корпорация генералов спецслужб и аффилированных структур . При необходимости Путиным пожертвуют, подставив нам иного исполнителя. Сказал бы, что протестному движению требуется динамика и ясно поставленная цель. Что необходимо наращивать усилия, проводить новые и новые митинги, увеличивая давление на власть. А не дожидаться марта или апреля, или когда-нибудь... Что надо неуклонно требовать отмены сфальсифицированных результатов и скорейшего проведения новых выборов с участием ранее не зарегистрированных партий. Если мы действительно хотим мирного демонтажа нынешнего режима, то необходимо сформировать альтернативный центр власти. Лучше всего, если бы таким центром стал новый, честно выбранный парламент.
  Сказал бы и еще... "Съесть бы он съел, да кто же ему даст".
  Всё-таки, дело не в Горбачёве. И даже не в организаторах и заявителях. Но в глубоко укоренившемся и опасном для общества пиетете перед начальниками, пусть и бывшими. Как сказал Антисфен: "Государства погибают тогда, когда не могут более отличать хороших людей от дурных".
  
  Статью послал давнему знакомцу редактору в тот же вечер. Дабы не оставить ему отмазки, ссылки на запоздание материала. На следующий день раза три препирался с редактором по телефону. Ему, видите ли, интонация текста не понравилась. Все же статью опубликовали. Где ее никто и не прочтет, в подвале. Спасибо еще, что не в пыточном...
  Тогда, в конце 2011 года, после двух мощных московских митингов власти растерялись. Потом очухались и уверились в своей вседозволенности: "Что хотим, то и воротим!". Даром им это не пройдет, добром не кончится когда-нибудь. Впрочем, и для нас тоже.
  Теперь на укор моего внутреннего голоса добавился еще ответ. В действительно серьезных событиях готов поучаствовать. И желательно оптом, а не в розницу. Или хотя бы в чем-нибудь дельном. А так - увольте. Организаторов хватает, есть кому и на митинге выступить, и объяснить согражданам суть событий. Бывших начальников, модных писателей, актрис, журналистов, шахматистов и певцов предостаточно. Все люди известные. Кто я такой, чтобы набиваться к ним в компанию? Зачем?
  И потом. Страх - очень понятное чувство. Кто никогда ничего не боялся? Это только в высшем литературном смысле трусость - "самый страшный порок". В обыденности страх хотя и неприятен, но извинителен, если только не связан с предательством. Как не понять людей, боявшихся противостоять советской власти? К тому же задуренных пропагандой. Но кто их потом загонял на избирательные участки и заставлял чуть ли не поголовно голосовать за Ельцина? Не под дулами же автоматов, не под страхом же наказания! С какого перепугу почти полстраны проголосовало потом за гэбэшника? Ссылки на неинформированность не принимаются - хватало независимых СМИ, если поискать. Да и какая особая информация требуется, если и так очевидно: к власти рвутся те, кто еще вчера служил надежной опорой тоталитарному режиму. Они понавыбирают черт знает кого, а ты потом разбирайся!
  Итогов я не обещал. Но выводы сделаю. Россия продолжает оставаться страной беззакония. Остается пыточной страной. Боюсь, нас ожидает всё тот же круг: смута, массовое насилие, террор (возможны перестановки). Хорошо бы ошибиться!
  Прошлое застряло в моих снах. Досаждают навязчивые сюжеты. Ровесники давно отучились, а я всё хожу в школу. "Сколько можно!" - возмущаюсь я. Наконец объявляют: "В школу больше не ходи". Тогда образуется мучающая всю ночь пустота. Надо же в институт поступать! В мои годы? Часто снится армия, меня снова в нее призывают. "Да я уже отслужил!" - кричу во сне. Но я опять в армии, и дембель давно прошел, а я все служу, служу...
  Постоянно снится тюрьма. Бесконечные этапы, серые лица, черные бушлаты. Мне почему-то непременно надо попасть на крытую. Я знаю - там меня ждут. И весь долгий, как сама жизнь, сон, я пытаюсь выяснить - когда же конец срока? Никто не отвечает.
  Иногда, наяву, я грущу по тому легкому, веселому юноше, еще не умеющему по-настоящему ненавидеть. Грущу по самому себе.
  А зверей африканских я все-таки повидал! У них дома, в саванне.
  Март 2014 года.
  Глава 1. Зачем писать мемуары.
  Глава 2. От рождения до армии.
  Глава 3. Армия.
  Глава 4. От армии до тюрьмы.
  Глава 5. На общем режиме.
  Глава 6. На строгом режиме.
  Глава 7. На воле.
  Глава 8. Отсидент.
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
Э.Бланк "Пленница чужого мира" О.Копылова "Невеста звездного принца" А.Позин "Меч Тамерлана.Крестьянский сын,дворянская дочь"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"