Неранним воскресным утром я шла к далекой автобусной остановке, чтобы доехать до автостанции, а там сесть на автобус, который надолго увезет меня из этого города. Я вышла загодя, потому что не люблю в спешке стоять в очереди к билетной кассе, нервно поглядывая на часы, потом с билетом в руке торопливо пробираться к нужной платформе, натыкаясь на людей, которым почему-то именно в этот момент захотелось идти мне навстречу. Не люблю я этой торопливости, поэтому не вняла уговариваниям моей дражайшей тетушки, у которой заночевала. Тетушка, видя мои сборы в дорогу, всплескивала руками и говорила: "И зачем так рано? Куда ты торопишься? До автобуса еще столько времени! И зачем сейчас? Вечером уедешь." Странная моя тетушка не понимала неудобства ехать в другой город на ночь глядя, и я терпеливо объясняла ей, в чем заключаются эти неудобства. Впрочем, если поддаваться на ее уговоры, то мне не уехать из этого города не только вечером, но и в ближайший месяц, потому что вчера она уговаривала пожить у нее недельку, а если не недельку, то хотя бы денька два-три, и расстроенно всплескивала руками, когда я твердо гнула свою линию на непременный отъезд завтра. Она уходила хлопотать на кухню, а через некоторое время снова начинала этот разговор, хотя и не надеялась, что я передумаю, потому что знала мой характер, но не могла не поуговаривать на всякий случай. Что делать, наши тетушки - это наша радость и наш крест, когда они бескрайне гостеприимны, и приходится нести этот крест со всей возможной терпеливостью.

Мне и в самом деле нужно было ехать, огорчив этим безмерно свою тетушку, вот и шла я теперь к далекой автобусной остановке, делая отдельно каждый шаг и отдавая себе в каждом шаге отдельный отчет. Весна уже успела натворить дел, но еще не успела за собой прибрать. Дорога от тетушкиного дома шла между деревьев по сложной пересеченной местности, и на этой дороге было все, чему полагается быть ранней весной: проталины, на которых, кажется, был виден асфальт; вернее, видна была грязь, и хотелось надеяться, что под ней находится асфальт; рыхлый грязный снег, лед, ручьи, пробившие себе дорогу во льду и резво бегущие неизвестно куда. Перед тем, как сделать новый шаг, я производила оценку текущей ситуации: что надежнее - ступить в грязь или пройти по льду? А может быть, лучше по ручью? Или же пройти по краю тропинки, где еще лежит снег? Всякий раз я боялась, что высоты моей обуви не хватит для исследования глубины того, куда я намеревалась ступить, но пока этого к счастью не случилось, хотя порой мне казалось, что никакого асфальта тут нет вообще и я вот-вот провалюсь куда-то ближе к центру земли. В одной руке у меня была сумка, которую с некоторой натяжкой можно было назвать дамской, а в другой - большая дорожная сумка, которая была заполнена лишь наполовину и потому не слишком оттягивала мне руку, что было единственно приятным в этих неприятных обстоятельствах.

Наконец я вышла на улицу, но и там было не намного легче. Почему-то на всей улице не было ни души, одна я целеустремленно шла к автобусной остановке, не поднимая глаз от земли. В это время выходного дня, должно быть, никому не нужно было никуда идти, и народ еще лежал в постелях либо лениво пил на кухне утренний кофе.

Вдруг на моем пути встала преграда, перед которой я невольно остановилась. Впереди лежала большая глыба льда; нет, не глыба льда, а целый ледовый континент, который, как и положено континентам, имел равнинную часть и высокий горный массив в середине. У берегов этого континента плескалось грязное море, ширину которого я еще не успела оценить. Передо мной встал вопрос: идти по морю, не имея представления о его глубине, или же попытаться пройти по краю ледового материка? Я посмотрела вперед, оценивая масштаб задачи, и увидела на той стороне моря старуху, тяжело опирающуюся на палку. Старуха стояла и смотрела на меня. Встретив мой взгляд, она сказала:

- Дочка, помоги мне, пожалуйста.

Я поняла, что выбора у меня нет, со старухой мне не удастся пройти по краю льда, поэтому, не раздумывая больше над вариантами, я пошла по морю к ожидающей меня старухе, переложила обе свои сумки в одну руку, взяла ее под руку, и мы пошли с ней через море. Старуха, видимо, совсем выбилась из сил от трудной дороги и была почти беспомощна. Она висела на моей руке, машинально пробуя иногда упереться о землю палкой, но палка то скользила по краю льда, то погружалась в морскую пучину, не давая никакой опоры, и в этом шатком мире единственной ее надеждой была опора на мою руку. Мы медленно шли вброд, делая мелкие шаги. Вести старуху было не так уж трудно, она была невысокой и негрузной, но лужа, через которую мы проходили, была столь необъятна, что на ее преодоление ушла уйма времени.

Когда лужа осталась позади, я попыталась освободить свою руку, но старуха испуганно дернулась, и я поняла, что моя миссия еще не закончена.

- Я к племяннице своей иду, мне надо успеть, пока она не ушла из дому, - торопливо сказала она, видимо, опасаясь, что я немедленно брошу ее посреди улицы, - Она живет на улице Новоселов в доме шестнадцать. Вы не знаете, где тут дом шестнадцать?

Я не знала даже, где тут улица Новоселов, о чем ей и сказала.

- А это где-то тут, вот эти дома, - она показала на ближайшие дома.

"Хорошо хотя бы, что близко", - подумала я. Видимо, придется мне вести ее до места назначения, тем более что дорога к домам выглядела столь же многообещающе, как и путь до того места, где мы стояли. И кто знает, какие еще моря-океаны таит глубина двора, куда ей надо идти? Я без лишних слов повела ее дальше.

- Я всю жизнь работала, я врач первой категории, меня всегда ценили больные, а теперь на пенсии, и платят одни гроши, жить невозможно, - говорила между тем старуха, расстроенно ступая туда, куда направляла ее моя рука, и не делая никакой попытки разобраться, насколько удачно я прокладываю путь.

Я ничего ей не ответила, потому что была занята размышлениями, успею ли я на автобус. Хорошо, что вышла загодя; может быть, и успею. А если не успею, то придется часа два или три ждать следующего. Плохо, что нет с собой ничего почитать. Ну, да куплю какую-нибудь газету. А отвечать... что ей ответишь, кроме дежурного сочувствия? И так ясно, что жизнь дерьмовая, и не у нее одной. Взять хотя бы мою тетушку... Впрочем, эту тему лучше не развивать.

Старуха продолжала говорить, и через свои размышления я услышала:

- Если вам когда-нибудь станет совсем трудно, помолитесь богу, и он пошлет вам помощь.

"Интересно, - подумала я, - выходит, бог помог ей тем, что я шла ей навстречу по этой улице." Никогда прежде мне не приходилось играть роль божьего посланника, и эта роль нисколько мне почему-то не льстила; может быть, по той причине не льстила, что умаляла добровольность моего желания помочь.

А на улице по-прежнему не было ни души. Мы вошли во двор, и я стала соображать, как найти нужный дом. Я оглянулась в поисках какой-нибудь скамьи, куда можно было бы посадить старуху, пока я пройду к домам и найду табличку с номером дома, но в этом странном дворе не было ни одной скамьи. Тут из ближайшего подъезда очень кстати вышел мужчина.

- Скажите, где тут улица Новоселов, дом шестнадцать? - спросила я его.

- А вот он, - показал он на соседний дом. Я обрадовалась, что нужный дом так близко, потому что в глубине души опасалась, что старуха что-нибудь перепутала.

- А вы не могли бы проводить женщину, а то мне надо на автобус, я опаздываю?

- Я тороплюсь, - сказал мужчина и пошел от дома неспешным шагом. Попытка переложить на него роль божьего посланника потерпела неудачу. Честно говоря, я и не надеялась на это и спросила просто так, на всякий случай. Наверно, я зря это сделала, потому что старуха опять испугалась и торопливо стала что-то мне рассказывать, словно бы стараясь отвлечь от намерения оставить ее посреди двора. Она могла не беспокоиться, я бы теперь все равно не бросила ее одну, раз уж взялась за это дело. Да и как ее бросишь, если она совсем потерялась от трудной дороги и переживаний и упадет, чего доброго, прямо посреди двора, в котором даже негде присесть? Но, видимо, я не смогла внушить ей впечатления, которое соответствовало моим намерениям.

- Мне нужен четвертый подъезд, - сказала старуха, когда мы дошли до шестнадцатого дома. Я отсчитала подъезды, мы дошли до четвертого и стали подниматься по лестнице. Старуха по лестнице пошла сама, хватаясь за перила и помогая себе палкой, и я могла бы уйти, но решила на всякий случай сопроводить ее до двери; мало ли какие неожиданности еще могут произойти? На втором этаже она уверенно подошла к одной из дверей и нажала звонок. К двери кто-то подошел и невнятно что-то сказал.

- Откройте, я пришла к племяннице, - ответила старуха. С той стороны двери опять что-то глухо сказали, но открывать не торопились.

- Как так, здесь живет моя племянница, ее Таня зовут, откройте же!

По ту сторону двери кто-то весьма терпеливый продолжал отвечать на настойчивые вопросы старухи, не выказывая никакого намерения открыть дверь, а я отвлеклась от этого странного диалога, соображая, что же тут не так и не придется ли мне сопровождать старуху вниз и искать другой дом, если она все-таки что-то перепутала.

- Меня зовут Вероника Станиславовна, скажите ей, пусть она подойдет, - не теряла она надежды договориться с дверью.

А у старухи, оказывается, звучное имя, что невозможно было представить, увидев ее, сгорбленную и плохо одетую, рядом с тем морем.

Впрочем, какая она старуха? Я не успела заметить, когда в ней произошла эта перемена, но перед дверью стояла не старуха, а пожилая интеллигентная дама и говорила с дверью звучным хорошо поставленным голосом, в котором уже сквозили нотки требовательности и звучал намек на то, что она знала лучшие времена. Наверно, именно таким голосом она распекала медсестер и разговаривала со своими больными, когда не была еще такой старой и ходила без палки бодрой походкой по больничным коридорам. Она уже не опиралась на палку и, кажется, даже стала выше ростом.

- А вы уверены, что это та самая квартира? - наконец вмешалась я.

- Конечно. Четвертый подъезд, третий этаж, квартира напротив лестницы.

- Это не третий этаж, а второй.

- Как второй? - вскричала старуха и, мигом отвернувшись от не нужной теперь двери, бодро и целеустремленно заковыляла вверх по лестнице.

Я сделала было движение, чтобы последовать за ней, но остановилась в нерешительности. Старуха никак не показала, что помнит о моем существовании. Она не оглянулась на меня, не сказала мне ни единого слова. Кажется, я ей больше была не нужна. Постояв еще немного и увидев, как уверенно она преодолела лестничный пролет, я пошла вниз.

Продолжая свой прерванный путь к автобусной остановке, я размышляла о природе человеческой неблагодарности. Старуха не поблагодарила меня даже кивком, даже взглядом, она немедленно забыла про меня, как только перестала во мне нуждаться. Нельзя сказать, что мне сильно была нужна ее благодарность, но все-таки это было неприятно. Может быть, она никогда никого не благодарит? Властная, привыкшая командовать... Это ее всегда благодарили, а не она. Или она считала, что помочь ей было моей святой обязанностью? Но даже если и так, все равно можно было сказать спасибо. Говорим же мы спасибо и по менее значимым поводам, если даже нам просто передадут через стол чашку чая. Или же она сочла, что благодарить надо бога, а не его посланника? Посланник - он всего лишь посланник, его дело маленькое, не стоящее благодарности, - выполнить божью волю.

Может быть, ей хотелось поскорее забыть состояние беспомощности, в котором она только что пребывала и о котором ей напоминало мое присутствие?

Или же я так обставила свою помощь, что не заслужила благодарности? Я не выказала готовности вести старуху хоть на край света, пыталась увильнуть от почетной обязанности божьего посланника, молчала и думала о своем - словом, выполняла свою миссию без энтузиазма и огня в глазах, делала только самое необходимое для того, чтобы довести ее до места назначения, не развлекая ее разговорами и не выказывая видимого участия к ее трудному положению. Значит ли это, что доброе дело само по себе ничего не стоит и только тогда заслуживает благодарности, когда оно облечено в удобную для благодарности упаковку? Вот если бы я упаковала свою помощь так, например: "Ничего-ничего, будет ваша племянница дома, куда ей так рано... Давайте лучше чуть правее, тут, кажется, не так глубоко... Пенсии сейчас такие мизерные, как будто государство хочет всех пенсионеров уморить голодом. У меня тетя тоже на пенсии. А вам кто-нибудь помогает?.. А по какой специальности вы работали врачом?.. Вот и племянница ваша, а вы боялись не успеть...", - тогда упавшая в объятия племянницы старуха никак не смогла бы избежать своего спасибо.

А может быть, она, испереживавшись по дороге, где ей на каждом шагу пришлось, как и мне, ступать неизвестно куда и с не известным заранее результатом, просто не в состоянии была думать ни о чем другом, кроме как о своем желании скорее попасть к племяннице, которая вдобавок могла уйти, не дождавшись ее? Может быть, отдохнув дома у племянницы и успокоившись, она стала рассказывать ей свою дорожную эпопею: как она шла и совсем уже выбилась из сил и не видела никакой возможности преодолеть ту бескрайнюю лужу; как она помолилась богу и бог послал ей помощь - женщину... и тут она спохватилась и сказала:

- А ведь я не поблагодарила эту женщину! Ох, какая же я растяпа!

Почему-то мне хочется думать, что было именно так, мне нравится так думать, и черт возьми, это предположение самое приятное, так что пусть остается последним. Да и в конце концов, какая разница? Не ради же благодарности я провожала эту старуху. Но ради чего тогда? - спросит меня кто-нибудь наивно недоумевающий или желающий казаться таковым, и я ему отвечу: да хотя бы ради того, чтобы когда-нибудь через много-много лет, тяжело опираясь на палку перед широкой лужей или перед невыразимо крутой лестницей, я имела полное право сказать оказавшейся рядом женщине:

- Дочка, помоги мне, пожалуйста!