Медленно взмахивая резными крыльями из ярко-синего картона, на левое плечо Хацуми опустилась бабочка.
Синий свет падал узким снопом, освещая лишь тонкую фигурку девушки и часть изящной скамейки из ясеня, на которой она сидела. Девушка была одета в тонкую белую рубашку до колен. Сверху на нее была накинута светло-желтая хаори без герба и узоров, а из-под накидки выглядывали изумрудного цвета хаккама. Длинные, распущенные тесемки спускались по ее одежде, зеленеющие, подобно весенней траве.
Хацуми плавно поднесла к плечу левую руку и бабочка, все так же медленно взмахивая крыльями, перелетела на ее ладонь. Девушка вытянула вперед руку, указывая ею куда-то в темноту зала, и произнесла:
-- О, мой возлюбленный Токуро, твои мысли обо мне столь сладки, что даже цветы неба прилетают, привлеченные этим ароматом!
Под потолком медленно разгорелся второй светильник, осветивший желтым светом круг прямо у ног девушки. Там сидел юноша в темно-синей увагхи с небрежно зашитыми дырами. На его фиолетовых хаккама светились белым и красным большие заплаты.
Юноша поднялся на одно колено и прикоснулся щекой к ноге девушки. Затем поднял лицо к возлюбленной и громко прошептал:
-- О, мой цветок ночи, мои мысли не столь приятны, как приятен голос твой и лицо!
Девушка опустила руку на голову Токуро и произнесла:
-- Но слышу я яшмовой флейты звук. Поет печально так она -- то не странно, что слезы сжимают мое сердце!
Юноша схватил ее руку и прижал к лицу.
-- Если Небо подарило нам счастье сегодня быть вдвоем -- то знак! Мы будем вместе!
Синий свет чуть пригас, а желтый -- разгорелся.
Юноша встал и сел на скамейку справа от девушки.
-- В ночной тишине проносится свежий ветер, и слышу я сладкий аромат цветов унохана -- то рука твоя убрала паутину слез с моих глаз!
Хацуми печально откликнулась:
-- Воды светлой реки между нами -- кто сможет переплыть ее? Не дают покоя мне мысли, -- что если разлука ждет нас в будущем близком?
Токуро порывисто обнял ее и громко произнес:
-- На речном берегу не расстанемся мы! Одинокий парус исчезнет вдали -- лишь мы будем вместе. Закатное солнце откроет нам путь -- никто не в силах помешать нашей любви!
Девушка медленно склонила голову на плечо юноши.
Картонная бабочка неспешно порхала над ними.
Синий светильник неровно замерцал, в левом углу сцены загорелся белый свет и озарил сидящую на полу фигуру в белой одежде. Лицо человека было выкрашено белой краской, едва заметными угольными штрихами были обозначен нос, губы и обведены глаза.
Фигура чуть повернула голову в сторону девушки и прошелестела:
-- Она плачет.
Через несколько ударов сердца белый свет погас и бесполая фигура вновь скрылась во тьме.
Влюбленные минуту сидели без движения, лишь картонная бабочка перелетала с левого плеча Хацуми, на правое плечо Токуро и обратно. Затем за их спиной разгорелись алые светильники.
Стало видно, что юноша и девушка сидят на скамейке посреди большого сада. В глубине его виднелся маленький красивый дом. Изогнутая крыша дома, покрытая новенькой посеребренной черепицей, и изящная резьба столбов говорили о том, что дом принадлежит состоятельному человеку. Или же о том, что это Дом-на-озере для девушек, услаждающих богатых гостей.
Один из алых светильников требовательно полыхнул. Из глубин сада раздался женский голос, громко и зло звавший девушку.
Хацуми порывисто поднялась на ноги и застыла, опустив голову и прижав правую руку к сердцу. Левая безвольно висела вдоль тела.
Вновь загорелся белый фонарь и осветил сидящую белую фигуру. Бесплотный голос произнес:
-- Ей надо идти. Она боится.
Затем фигура скрылась в полутьме.
Хацуми медленно направилась в сторону дома. Юноша упал на колени и протянул руки ей вслед:
-- О, коварная луна, она обманула наши надежды! Нам надеяться нельзя на небо -- под светлой луной грущу я, и слышно, как поют в душе моей песню "Сломанных ив".
Юноша упал лицом вниз, и медленно поднял над собой странно изогнутую правую руку. Казалось, будто чайка с раненым крылом лежит перед зрителями. В глубине сада, где скрылась девушка, раздались звуки веселой мелодии.
Белая фигура, освещенная на краткий миг, прошептала:
-- Он горюет.
Через несколько минуты юноша медленно поднялся на ноги. Он смотрел в зал закрытыми глазами и ощупывал руками воздух перед собой, словно слепой старик в незнакомой комнате.
-- О, если бы не бедность нынешняя моя! Имей я тысячу монет серебряных, я бы выкупил Хацуми возлюбленную мою. В нефритовых скалах гнездо наше было бы. Ручей лепестков и ущелье тенистое... -- но не бывать всему этому. Виной лишь тому бедствие, упавшее на семью мою. Кто-то прогневал Небо? Но денег лишились все мы, и есть один только способ...
Токуро открыл глаза и яростно вскричал в темноту зала:
-- Один лишь способ! Убить человека в себе и стать демонам подобным! Зажгу я небо и землю в горне жаркого пламени! Возьму я город в руку и сожму ее, лишь огненные искры взлетят выше неба!
В ответ юноше прилетел единый вздох изумленного зала.
На протяжении сотен лет постановка этой пьесы была совершенно одинакова, лишь менялись актеры и декорации. Но сегодня, у них на глазах, текст пьесы оказался столь резко изменен. Чудилось, будто горящий факел воткнули каждому из зрителей в сердце. Они, пришедшие насладиться неизменностью и удивительностью игры знаменитых актеров, вдруг оказались в кипении водоворота хаоса.
Лахорг ударил ледяной волной в сердца зрителей.
Как... поразительно.
И страшно.
Среди зрителей был и глава Шангаса при Водоеме со своим первым помощником. Они сидели в отдельной кабинке, отгороженной от остального зала ширмой из толстой бумаги. Их кабинка -- совсем рядом со сценой, даже видны тонкие прозрачные нити, с помощью которых мастер-кукольник заставлял бумажную бабочку порхать над головой юноши.
Чженси искоса посмотрел на старого таку-шангера. Киримэ сидел в кресле, наслаждаясь игрой актера. На сцене Токуро как раз заканчивал свой монолог. Хёгу-шангер уселся в кресле удобнее и спросил:
-- Как вам новая постановка, господин Киримэ?
Старый таку-шангер усмехнулся:
-- Хорошо. Очень хорошо. Пожалуй, сегодня господин Кинзира Хамакура превзошел самого себя.
-- Да, в семьдесят лет играть девушку -- это одно, а вот изменить столь старый текст и так, чтобы это было красиво и не казалось недостойным по отношению к автору... Это дано немногим.
-- Что же, подождем окончания пьесы и поздравим господина Хамакура?
Они помолчали, рассматривая красочное действо на сцене.
-- Господин Гомпати, я вижу, тоже пришел? -- спросил Киримэ.
-- Да. Едва ли не раньше нас.
-- Трудно не посетить представление такого мастера, как господин Кинзира Хамакура и его не менее талантливого сына, господина Киясу Хамакура, -- усмехнулся Киримэ.
-- Особенно, если они объявляют представление вне обычного времени и приглашают самых уважаемых людей города. И совершенно случайно оказывается, что представление идет не на пользу столь печально известным ханзаку.
Они одинаково усмехнулись. Тут же телефон Хёгу-шангера приглушенно зажужжал. Тот послушал, что ему сообщили, и несколькими словами ответил на звонок. Через минут телефон зажужжал вновь. Чженси выслушал сообщение и молча кивнул.
Сунув телефон во внутренний карман, он вновь слегка повернулся к таку-шангеру:
-- Скажите, господин Киримэ, мой уважаемый бакугэру, а вы ни о чем не разговаривали не так давно с господином Кинзира Хамакура?
-- А вы, мой господин, с его сыном?
Чженси приглушенно рассмеялся:
-- Вот как! Интересно, не вышло ли так, что отец и сын получили одинаковую просьбу от разных людей?
Старый шангер молча усмехнулся. Глава Шангаса довольно покачал головой:
-- Так вот откуда берутся эти случайности!
-- Вы ведь назначили меня начальником отдела случайностей, господин Чженси, вот я и организовываю их по мере сил. И не мешаю моему господину организовывать свои.
Хёгу-шангер удовлетворенно улыбнулся. Что же, он рад, что сумел вытащить своего старого друга из той далекой от города деревушки. За последние годы глава Шангаса не раз жалел, что рядом с ним нет его бакугэру. Человека, который всегда его правильно поймет и которому достаточно лишь тончайшей ниточки, намека, чтобы тот быстро понял весь замысел.
Киримэ же тем временем думал, удалось бы им так легко уговорить уважаемых актеров, если бы не те страшные слухи, что распространились недавно по городу?
Вряд ли.
Безумный сам роет себе яму.
В этот момент занавесь за их спиной шевельнулась и в кабинку вошел Тидайосу-шангер. Тяу-Лин был в своем обычном облачении -- сине-зеленого цвета одежда и темно-желтые низкие полусапоги. Поклонившись, он устало опустился в кресло справа от Чженси.
-- Вы опоздали и пропустили столь многое, господин Тяу-Лин, -- сказал тот.
Верховный жрец кивнул и тихо произнес:
-- Да, я знаю. Мне уже позвонило, верно, чуть не полгорода. Вы не представляете, что творится в Кинто. Подумать только, господин Киндзиро Хамакуро поменял древнюю пьесу!
-- Завтра весь город будет говорить об этом, и популярность господина Хамакура взлетит до седьмых небес, -- улыбнулся Киримэ, -- так что он ничего не потерял, а лишь приобрел.
Верховный жрец внимательно посмотрел на старого, едва ли не ему самому ровесника, таку-шангера. Затем на главу Шангаса. Лица в полумраке были видны плохо, но Тяу-Лин качнул головой и заметил:
-- Пожалуй, я знаю, кто подал великому актеру столь странную идею.
Чженси едва заметно усмехнулся.
Тяу-Лин помолчал минуту и спросил:
-- Что же, с господином Хамакуро понятно. А что с нашим молодым сен-шангером?
Чженси, показав рукой на ограждающие кабинку ширмы, негромко прошептал в ответ:
-- Не беспокойтесь о нем, господин Тяу-Лин. Мы приняли ваши опасения. Люди господина Киримэ теперь будут охранять его. А сейчас давайте насладимся этим замечательным представлением. Уважаемые актеры играют сегодня изумительно, как никогда ранее.
Глава Шангаса повернулся к сцене и умолк. Таку-шангер и Верховный жрец последовали его примеру.
На сцене бушевал пожар.
Скамейка, сад и изящный домик исчезли. На их месте появились дома Старого города Кинто, а в центре сцены стояла самая настоящая каменная скала. На ее вершине была плоская площадка, маленькая, едва двоим поместиться.
Огненно-алые куски шелка трепетали под сильной струей воздуха, создавая иллюзию гигантского моря огня, охватившего Кинто. То разгорающиеся, то потухающие светильники добавляли пляску алых огней над городом. Всюду бегали люди, на миг или на минуту застывая в страшных изломанных позах. Некоторые падали на землю и так лежали. Горе и неслышный плач стояли над Кинто.
Лишь человек в белых одеждах равнодушно и неподвижно сидел в темном углу слева.
Из-за скалы вышла Хацуми. Она двигалась медленно, казалось, каждый шаг дается ей с большим трудом. Выйдя на сцену перед скалой, она остановилась и застыла на несколько мгновений. Затем отступила назад и прижалась спиной к скале, распластав по ней руки.
-- Исчез Токуро мой, и нет его нигде. Может, тучи песка и снега обвевают его в чужой стране? Три года были неразлучны мы -- и вот нет его нигде! Все горестней и печальней мне, последние листья надежды роняю я. Три года были неразлучны мы -- и вот нет его нигде!
Девушка склонила голову налево и застыла.
На скале появился Токуро, одетый в богатую одежду с пятнами крови. За поясом у него торчал длинный нож. Он застыл, слегка расставив руки, словно желая обнять зал.
-- Здесь всю ночь танцуют огненные обезьяны, скоро станет алой белая гора. Посмеяться мне хоть горьким смехом, но лишь слезы из очей бегут. Три года были неразлучны мы с Хацуми -- и вот нет ее нигде!
Он опустил голову, прижав правую руку к сердцу и подняв левую чуть выше головы.
Темнота слева от них медленно просветлела, и безжизненный голос одетого в белое человека произнес:
-- Они потеряли друг друга. Они плачут.
Так же медленно свет погас.
Девушка отошла от скалы и опустилась на колени.
-- Ночью и днем ожидаю его я. И легкий звук заставляет вздрагивать: шелест дождя или шорох ветра. Рукавом закрываю глаза и плачу, друг дорогой мой. Где ты, потерял память на дорогах чужбины и забыл меня? Беда в город пришла, горит он огнем -- и нет рядом тебя.
Медленно подняв голову, Токуро двумя осторожными шагами подошел к краю скалы и опустился на левое колено. Склонив голову направо, он слушал, что говорит Хацуми. Затем резко поднял руки к небу:
-- Вижу белую цаплю на тихой осенней реке -- то моя любимая Хацуми плачет невдалеке.
Плавно поднявшись на ноги, девушка запрокинула голову, и, полуобернувшись к скале, вытянула руки к юноше. Ее руки извивались в "танце волн". Так же, полуобернувшись к скале, она опустилась на колени и произнесла:
-- Открылось небо дивной чистоты -- то рядом со мною появился ты!
Затем быстро поднялась и исчезла за камнем. Через несколько мгновений девушка появилась на скале, рядом с Токуро. За их спинами языки шелкового пламени взвихрились с особой яростью, а жители города застыли на коленях, с руками, вытянутыми в сторону огня.
Токуро и Хацуми минуту смотрели на горящий город. Затем юноша опустился на колени перед Хацуми. Девушка медленно провела рукой над его головой и тоже опустилась на колени. Они взялись за руки и одновременно подняли лица к небу.
-- Алые искры любви смешались с темно-лиловым дымом утраты. Поем мы грустную песню потери и ветер разносит ее по далям необозримым.
Влюбленный чуть отодвинулся от девушки, и, заглядывая ей в глаза, спросил:
-- Прозрачней белого шелка твоя слеза. О, не плачь Хацуми, что должен сделать я?
Девушка посмотрела в сторону трепетания алого шелка и произнесла:
-- Под огненным дыханьем пожара увядают цветы и чернеет трава на лугу. Любимый мой Токуро, к чему нам жизнь, если души наши будут мертвы?
Юноша склонил голову перед Хацуми и прикоснулся щекой к ее ноге.
-- Да будет забыт тот обделенный разумом день, когда решился я стать наемником жадных людей. Лишь денег себе желал, забыв о страданьях чужих. Забыл о людях и о перерожденье -- никто домой не вернется живым с этого поля сраженья.
Хацуми и Токуро отпустили руки друг друга. Девушка наполовину легла на камень, прижавшись головой к груди возлюбленного. Токуро выпрямился, и, также оставаясь на коленях, медленно и осторожно хлопнул в ладоши. На минуту они застыли.
Белая тень, на миг проявившаяся слева, прошептала:
-- Касивадэ. Он обратился к богам.
Затем тень вновь исчезла в сумраке.
Девушка тихо произнесла:
-- Боги слышат. Лишь там небеса и земля только там для нас. Лишь там, а не средь людей. Идем же любимый, идем в страну, ожидающую нас. Встретимся в Чистой Земле -- не будем ожидать иного!
Хацуми погладил воздух над ее головой и ответил:
-- Будем глядеть мы отсюда на горы, а горы на нас. И долго глядеть мы будем, друг другу не надоедая. Любоваться месяцем сможем, когда он еще серебрит светом своим воду реки. Три года неразлучны мы были. И будем неразлучны еще три тысячи раз по столько! Прими же любовь мою, о Хацуми и подари мне свою!
Выхватив из-за пояса нож, он прикоснулся им к груди девушки, затем к своему горлу. Красные лампы поблекли и город скрылся во тьме. Включились синий и зеленый направленные светильники, ярко осветив лишь вершину скалы. Остальная часть сцены была скрыта во мраке. На скале Токура и Хацуми сплелись в нежном объятье, и лишь нож сверкал в поднятой руке юноши.
Затем рука с ножом упала, юноша и девушка тихо опустились на скалу и застыли в неподвижности.
Слабый свет мягко вызвал из тьмы невидимости одетого в белые одежды человека. Тот прошептал и его шепот был услышан даже в дальних уголках зала:
-- Они умерли.
Человек медленно лег лицом на пол.
Несколько минут в театре стояла ошеломленная тишина.
Глава Средней ветви выпрямился в кресле.
Он сидел в отдельной кабинке, ближе к левой стороне зала. Его кабинка была в четвертом ряду -- так, как он и хотел. Син-ханза сидел и улыбался совершенно спокойно, но сидящий рядом с ним таку-ханза Хотто, глава шпионов Средней ветви, обливался холодным потом. Старый таку-ханза боялся. И не зря.
Горящие глаза Син-ханзы впились в актера, игравшего роль юноши. Семья юноши в одночасье обеднела, и он не смог выкупить свою возлюбленную из Дома-на-озере. Древняя трагедия. Сотни лет актеры ее играли неизменной, такой, какой она вышла из-под кисти мастера. Сотни лет -- но не сегодня.
Странное творилось ныне в театре. Странное и непонятное. Это раздражало господина Гомпати и беспокоило главу его шпионов.
Син-ханза был раздражен и зол. Как он мог попасться в такую ловушку? Зачем он пришел сегодня в театр -- чтобы стать свидетелем позора ханзаку? Но сильнее раздражения, сильнее удивления, сильнее всего иного, чему и не найти названия, в нем поднималась темная волна предчувствия. Ветры времени вздымались и несли сверкающий алмазный песок. Песчинки впивались в глаза Син-ханза, прогрызая себе путь в его душу.
Рука Ширая Гомпати опустилась на подлокотник кресла и сжалась. Вцепилась в дерево до посинения ладони.
Таку-ханза Хотто похолодел.
Необходимо было срочно что-то делать. Вдруг его господин впадет в безумие посреди переполненного театра? А здесь много уважаемых и полезных людей! В зале были даже главы дейзаку, их извечных противников. Если что-то произойдет, то господин Гомпати полностью потеряет лицо... Многие полезные и нужные люди отвернутся от Средней ветви. Как же, ведь ей правит безумец!
Какая неприятная ситуация. Подобного нельзя допустить!
Хотто поклонился Гомпати и, слегка запнувшись, произнес:
-- Какая... необычная трактовка древнего текста. Верно, это господин Кинзира Хамакура лично решил изменить пьесу. Никто бы иной на такое не отважился.
Несколько долгих мгновений таку-ханза казалось, будто господин его не слышит.
Затем тот расслабился, руки его перестали сжимать подлокотники, словно это было горло врага, и он откинулся на спинку кресла. Через четверть часа, не повернув в сторону Хотто головы, Син-ханза произнес:
-- Я благодарен вам, господин Хотто. Вы были правы, не время и не место для выражения моего гнева.
Глава Средней ветви Черного Древа не отрывал глаз от сцены.
В это время на сцене юноша решил умереть, чтобы смыть позор, который он принял, нападая ради денег на горожан. Его возлюбленная предложила ему это печальное решение и решила последовать за ним дорогой смерти. Люди, которые дали оружие юноше, так и не были показаны. Последнюю половину часа зал был наполнен напряжением -- кого же назовет господин Хамакуро в качестве виновников пожара и самоубийства влюбленных?
Но нет, не было показано этих людей. Однако каждый, кто сидел в зале, очень хорошо понимал, о ком идет речь.
Пьеса закончилась. Влюбленные убили себя по древнему ритуалу. Тела Токуро и Хацуми лежали на вершине скалы и сильный ветер трепал их одежды.
Зал молчал, словно ни одного человека не было в нем. Затем взорвался, всплеснулся оглушающей волной хлопков одобрения.
Таку-ханза боялся повернуться к своему господину. Он был на грани того, что древние называли бёсё -- когда в человеке вздымаются самые темные и липкие чувства, когда разум исчезает и человеком руководит лишь страх.
И вдруг случилось невероятное...
Хотто услышал слева от себя сильный хлопок. Затем еще один. Обернувшись к господину, он увидел, что глава Средней ветви громко хлопал левой ладонью по правой руке. Он далеко отставил их от себя. Устремив неподвижный взор на сцену, он хлопал все сильнее.
В глазах его плясало пламя.
То было не отражение огня, что недавно полыхал на сцене. Нет, это были далекие отголоски кровавого безумия, что ныне пряталось, но готовилось вскоре собрать свою смертную жатву.
Син-ханза жестоко улыбался, аплодируя гению сцены, который только что нанес сильный удар по задуманным Гомпати делам. Так неприятно, но так красиво! Глава Средней ветви сильно бил левой рукой по правой, и ничего не видел перед собой.
Он был слеп и не собирался прозревать.
Как страшно.
* в тексте главы использованы стихи китайских поэтов Ли Бо и Ду Фу