Кутилов Аркадий
***
Живу в таинственном местечке,
в краю запуганных зверей.
Моя избушка возле речки
стоит без окон и дверей.
Окно и дверь на зорьке ясной
унес сохатый на рогах.
Погожей ночью и в ненастье
мой сон черемухой пропах.
Налево - согра, справа - ельник...
Разрыв-трава, трава-поклон,
ромашка, донник, можжевельник,
анчар, черемуха и клен...
Зверья не видно... Научилось
внезапно прятаться зверье.
Любой хорек, скажи на милость,
почует издали ружье.
Покоя нет лесному богу,
грохочут взрывы круглый год...
Бульдозер, рухнувший в берлогу,
как мамонт пойманный, ревет.
Двенадцать
Над рекой стоят, как свечки,
две сосны и десять пихт...
Отраженье в синей речке
передразнивает их.
Мне послышалось, признаться,
будто шепот донесло:
"Нас двенадцать!.. Нас двенадцать!..
Нас - библейское число...
Мы в пожарах не сгораем,
лишь горит под нами мох.
Нас гроза обходит краем,
нас не тронут зверь и бог..."
Так шептались пихты-сосны,
выбрав тему по душе...
А над ними люто-грозный
человек
стоял
уже!
Взвыла в ритме похоронном
зверь-пила средь тишины...
И упали с тяжким стоном
десять пихт и две сосны.
Спутница
Про счастье мне
гадали на туза,
на звездный дождь,
на хохот
куропачий.
И ты не прячь
зеленые глаза,
моя смешная
спутница -
Удача...
Когда-нибудь
ты влюбишься
в меня,
на землю рядом
тени наши
лягут...
Я вижу свет
далекого огня!
Давай, смешная,
чуть прибавим
шагу!
***
У зеркала вечно работы по горло...
Ему и дерзят, и мигают задорно.
К лицу ли медали, и бусы, и ленты...
У зеркала три миллиарда клиентов.
И даже лесник, презирающий моду,
тайком, мимоходом, но смотрится в воду.
***
Зверь боится, осина дрожит,
вечно птицы в испуганном гаме...
На кровати ружье возлежит
и нахально блистает курками.
У него беспечально житье...
Пусть боится и заяц, и птица...
Никого не боится ружье...
Только ржавчины, правда, боится.
***
Два ствола, как крылья за спиной,
задевают сосенки да елки...
Освистали рябчики весной
громовой дебют моей двустволки.
Терпкий вкус черемух и брусник
запиваю спиртом или чагой.
Нагадал мне пьяненький лесник
вечно быть охотником-бродягой.
Вечно караулить водопой
звезд и фантастических видений,
горевать над дивною судьбой
одиноких женщин и растений.
Первый снег
Первый снег... А до этого снега
острый ветер ерошил траву,
бил малинник с шального разбега,
рвал с растений плоды и листву.
Но утихло, и снежную книгу
неторопко раскрыл человек:
вот не тронуло ветром чернику,
и черника уходит под снег.
Вот ветрами разбит муравейник,
и подальше от этой беды
нас уводят в таинственный ельник
голубые сорочьи следы.
***
Ей совсем немного надо,
этой женщине в летах:
пудра, крем, духи, помада,
лак бордовый на ногтях...
Да еще кусочек лета,
яркий зайчик на стене...
Да еще чтоб кто-то где-то
увидал ее во сне.
***
Безверье веры -
солнце всех эпох, -
врагу и мне
оно бесстрашно светит.
Кричу я в небо:
- Есть ли в мире бог?!
А сам боюсь,
что небо вдруг ответит:
- Конечно, есть...
***
Я гляжу на тебя, любя,
твои локоны тереблю...
Я люблю в тебе не тебя,
я другое в тебе люблю.
Ты - успехов моих музей,
ты - в меня из меня окно.
Для тебя я бросал друзей,
и родных разлюбил давно.
Свою меру добра и зла
ты сплела из моих систем.
Даже почерк ты мой взяла -
с завитушкой на букве "эм".
Ты - тропинка в моих снегах,
ты - письмо из Москвы в Сибирь, -
ты в долгах - голубых шелках,
ты - в силках у меня снегирь.
Ты должна мне, мой мил-дружок,
я держу тебя сотней рук.
Вдруг уйдешь - и пропал должок!
Я встряхнусь, как пустой мешок,
и пристроюсь на пыльный крюк...
***
Назло несчастьям и насилью,
чтоб зло исчахло наяву,
Земля придумала Россию,
а та - придумала Москву.
И вечно жить тебе, столица!
И, грешным делом, я хочу
стихом за звезды уцепиться,
чтоб хлопнуть вечность по плечу.
Живу тревожным ожиданьем,
бессонно ямбами звеня...
Мой триумфальный день настанет:
Москва
придумает
меня!