Аннотация: Город качает в ладонях чуму и баюкает страх, поёт колыбельную для всех отчаявшихся. А по улицам, от дома к дому, бродит понурая смерть с ученицей. Антиутопия. История одиночества.
У людей самых отчаянных, готовых шутить с жизнью и смертью, есть нечто такое, над чем они не позволяют себе смеяться.
Эдгар По "Маска красной смерти"
Всё-таки "мир во всем мире" намекал, что недовольные всё равно будут жить себе по домам и квартирам, только тихо, почти неслышно для всех остальных. Их голоса затеряются среди гула прочих, а потом и вовсе стихнут. Что мир для одних, то гробовая доска для других.
Снег выпал позднее, чем ожидал полусонный город. Просчёт прогноза в две недели. Невнимательность и упущение метеорологов, а на деле капризы природы и свои порядки мироздания. А тем временем октябрь вальяжно прогулялся по городу, напуская пыль в глаза, и умчался, спасаясь от сырости и холода. Вслед за ним задумчивый ноябрь, ступая по грязно-рыжему ковру, взошёл на золотой трон.
Волшебство произошло в ночь с пятого на шестое. Днём раньше, днём позже - город не жаловался. Последний календарный месяц качал седеющей головой и исправлял оплошность опрометчивого предшественника. Ночь сверкала пухлыми хлопьями снега и окрашивала город в белый. Слякоть боролась за права царствования до последнего вздоха, но грядущая зима победила. Год за годом, век за веком ничего не менялось. Лето спало под гниющей травой, а осень готовила берлогу. Декабрь не за горами.
Ада натянула на руки варежки и подняла воротник орехового пальто. На пояснице красовалась нелепая бордовая бабочка, пришитая крупными стежками и прикрывающая брешь. Угольный портфель с завидной периодичностью сползал с плеча, и Ада придерживала его за ремень. Воспоминание об отце, а вместе с тем незаменимая вещь. Отец занимался почтой, разносил письма и посылки: тяжёлые, лёгкие, с целой сургучной печатью и сломанной - по понятным причинам.
Ноябрь не спешил пугать морозами. Обещал, но не более того. Иногда удивлял грязными лужами, а сегодня всю ночь сыпал с неба манную крупу. Снег спрятал неудачные попытки октября выглянуть в чуждый мир и одел крыши и деревья в горностай. Шуршание под ногами разносилось эхом сотен шагов и уносилось прочь во все стороны. Ада прислушалась и раз или два оттянула край чёрной шапочки - не послышалось ли. Нет, всё верно: эхо вспархивало испуганными птицами из-под ног. Под белым покрывалом прятался серый слой прошлых дней. Он налипал на выцветшие рыжие ботинки, пряча шнурки и узелки на местах разрывов.
Эхо приближалось. Ада остановилась и обернулась, придерживая ремень на плече, чтобы не сполз. Гул сотен, а может, десятков шагов не зависел от неё. Они жили своей жизнью и не боялись заминок одного человека. Время, может, и замедлилось ненадолго, а вот строй не смолк. Ада дошла до перекрёстка и посмотрела сначала налево - пустая дорога, занесённая грязной жижей из смеси снега и воды. Потом направо - картина ничем не отличалась бы от противоположной, если бы не поднимающийся в гору отряд дружинников.
Мужчины размахивали руками и чеканными шагами боронили липкий снег. Кто в длинных или коротких пальто, кто в дутых куртках или парках. Кроссовки, ботинки, тяжёлые сапоги. Армейцам не позволили бы одеться кто во что горазд. А дружинники, подобно райским птицам со страниц книг о природе жарких стран, кричали о себе оперением. Смотрите все, я не обычный прохожий, спешащий на работу, я на гособеспечении. "Уйди-ка с дороги".
Ада отошла на два шага назад, разумно решив пропустить отряд. Чем ближе, тем громче. Это уже не рой гудящих пчёл и не стая райских птах, а подминающее под себя зевак стадо. Наверное, мужчины видели её, только она не поймала на себе ни одного взгляда. Она встала, спрятав нос в поднятом худеньком воротнике, и выглядывала из него. Ей хотелось увидеть дубинки или даже пистолеты, хотелось верить в защиту, которую обещало громкое эхо шагов. И если рты этих людей молчали, то сердца наверняка пели. Так и выпрыгнули бы из нераспахнутых одежд и поскакали впереди отряда, трубя во все сосуды.
На самом деле десятка три или четыре пар ног. Громких и уверенных, что и превращало их в сотни. Замыкающие тяжёлую процессию тоже не глянули на Аду, даже исподлобья. Дескать, чего стоишь на месте, девчонка? Время перемен, давай, спеши же за ними, раз уж тебе повезло.
Не хватало сопровождения оркестра, играющего, например, вальс. Тот самый, которым заслушивались когда-то прадеды, выбравшись из холодных окопов и вернувшись домой.
Отряд промаршировал дальше по улице топтать снег, оставив Аду и ещё двух мальчишек позади. Остаток её пути прошёл без неожиданных встреч, и стоголосое эхо больше не вылетало из-под ног, не оглушало и не пугало. Только восьмиэтажка встретила лаем дворняжки во дворе и голосом строгой мамы, отчитывавшей насупившегося сына. Ада не слышала, плакал он или нет.
Пустой двор с детской площадкой. Ада насчитала три скамейки недалеко от возвышения - наверное, песочницы. У каждого подъезда по две лавки, а у одного их не было. Даже пеньков. Тут стояли перевёрнутые проржавевшие вёдра и ещё наставленные друг на друга шины, как раз на удобном уровне, чтобы сесть.
За мечту о тёплой постели и о кружке малинового чая если не расстреливают, то уж точно строго смотрят и качают головой. Метели нет, и на том спасибо. Многоэтажка угрюмо наблюдала разинутыми ртами тёмных окон за надоедливой дворняжкой и за людьми. Из-за трансформаторной будки выглядывал двухэтажный барак. В прошлом он смотрелся аляповатой коробкой, которой давно пора под снос. В теперешние же дни он вписывался в город как никто другой. Некогда новые красные и жёлтые дома теперь горбились и выглядели виноватыми. Всем своим видом просили прощения за крикливость не потерянных цветов и широких, удобных лоджий. Частые пятиэтажки тоже смотрелись нелепо. А эти пандусы, вы только посмотрите! Бессовестные. Папа бы сказал: "Пижоны".
Только он сам был когда-то щеголем, рассказывал о молодости и улыбался. Когда же мир перевернулся с ног на голову, перестал вспоминать никому кроме него не нужную жизнь. Сделался угрюмым, неразговорчивым, сох на глазах, вот-вот стал бы невидимым. Однажды от него, как и от города, осталась только тень.
Широкие дворы города и тротуары, и всё это не проезжая часть, а, как принято говорить, удобства. Манерность, островок среди клочков забытых строек. Сложи руки у губ и крикни, только вороньё отзовётся испуганным хлопаньем крыльев где-нибудь неподалёку.
Ада, шаркая по снегу, добрела до барака и остановилась у двери не то "тяни-толкай", не то"скрипуч-и-ворчлив". Она не успела дотронуться до железной морозной ручки, вытертой до мельхиорового блеска посередине, а по бокам грязно-коричневой, как дверь распахнулась, ударилась о стоявшую за ней тяжёлую колоду; из чёрного проёма вышла тучная женщина. Она на ходу повязывала на голову серую, как запечная мышь, шаль. У синей куртки разобран бок, видно некогда белое нутро.
- Эла, чего разоралась, как будто тебя режут? - громко спросила вышедшая женщина. Голос недовольный, грубый и низкий.
Мальчик, которого отчитывала девушка, стукнул её по рукам и побежал в сторону барака. За несколько метров до женщины он перешёл на шаг и заревел. Обиженный, скривил рот, набрал побольше воздуха и уже не скрывал детских переживаний.
- Так он опять санки отдал кому-то! Иди теперь ищи. - Мать пошла навстречу к тучной женщине.
- Ах ты, дрянь! Отец вернётся, так тебя выдерет, сволочонок. Кому санки отдал, а? А? Мы для чего крутимся-вертимся?
Она схватила мальчишку за ворот и потащила к двери. Он заголосил ещё громче, но не сопротивлялся. Понимал, наверное, что за дело.
- А ты кто? - Женщина остановилась и смерила Аду взглядом. - Попрошайка? Дворов много, иди отсюда.
- Я к Петру Всеволодовичу, - Аде стало неуютно, ведь она не оправдывалась, а со стороны, может быть, так и выглядело.
Мальчишка перестал ныть и повис на дверной ручке, всё ещё удерживаемый за ворот. Он высунул язык и тянул лицо к заветному металлу, но каждый раз женщина притягивала ребёнка к себе. Иногда встряхивала за шиворот, как нерадивого котёнка, чтобы не мешался. Дверь надрывно скрипела.
- Он на втором этаже, дверь слева. Стёпка, а ну пшёл.
Ада пропустила вперёд говорливую женщину с ребёнком и молодую девушку. В ветхом подъезде света не было. Тёмный зев проглотил солнце и малоквартирный деревянный мир. Широкие ступени под ногами вздыхали и сопели. Звуки в темноте не пугали, но вырывались из-под ног как будто громче, чем при свете. Заколоченные окна не пропускали день в царство ветхой тьмы. Зашуршали мыши, встревоженные незваными гостями.
И всё-таки в крохотный уголок пробился смущённый луч и осветил небольшой участок на полу, размером не больше пуговицы от пальто. Как в таком бараке не испугаться одиночества и не почувствовать себя нарочно запрятанным в подземелье? Когда Ада поднялась на второй этаж, её ухватили за рукав и подтолкнули к двери, шепнув: "Толкай, звонка нет". Она спросила, не стоит ли сначала постучаться, не очень вежливо врываться в чужой дом, но женщины скрипнули своей дверью и скрылись за ней, не ответив.
В тишине наедине с собой стало совсем тоскливо. И невыносимо. Так бывает, если окажешься в больнице. Вечер, время после ужина, каждый занимается своим делом. Кто вяжет, кто играет в карты или раскладывает пасьянс, а одинокий новичок, которому стены палаты что тюрьма, стоит у окна и смотрит на жилые дома. На жёлтые окна, за которыми люди садятся за столы или на диваны, чтобы поделиться новостями друг с другом. Даже это лучше, чем больница: здесь почти все угрюмые и серые, будто тела их ушли, а тени остались, вынужденные зачем-то существовать по чьему-то приказу. И так хотелось выть, как волк на луну, только при этом реветь и рвать на голове волосы. "Сбежать, сбежать, сбежать", - стучало в висках. Никто не умирал от голода, просто там свобода, особенно если кто-нибудь ждёт.
Горящих окон щепотка, на пальцах можно пересчитать. Немногие отважились остаться в холодных и кирпичных конурах. Кто умер, кто ушёл искать счастье или беду, но, скорее всего, их просто переселили, а дома так и не снесли, хотя столько шуму было. И не снесут. Сколько раз случались стычки между дружинниками и обитателями каменных районов, которые уже тогда прозвали кварталами каменных карманов, из-за лоджий. Нижние этажи страдали в первую очередь - и больше всех, потому что камни всегда летели в их окна. Некогда завидный центр вымер за несколько недель, в домах отважились остаться самые стойкие. Иногда приходили нищие и занимали квартиры. Их гоняли, чтобы не устроили пожар - они разжигали костры в детских и спальнях, на кухнях и в коридорах. Иногда сгорали заживо, если огню хотелось жертвоприношений в свою честь. Чаще всего люди оставались и больше не уходили в поисках неизвестно чего ещё. Со временем дружинники присваивали жильцам номера и запрещали переселяться в другие квартиры, несмотря на то, что дом пустовал на все этажи, сколько бы их ни было.
Ада надавила рукой на шершавую дверь, пахнущую сыростью и гарью, и открыла её. Потянуло варёным картофелем и теплом. По коже пробежались мурашки, как бывает, когда с мороза попадаешь в уют. Аду встретил недлинный коридор с выцветшими стенами. Старые, некогда изумрудного цвета обои по низу ободраны когтями. Чёрно-белый виновник, пушистый длинноусый кот, вышел встретить гостя и сел, с интересом разглядывая Аду желтыми глазищами.
Брякнула посуда.
- Варя, дверь закрой, - зычно гаркнул из глубины квартиры мужчина. Немолодой, судя по голосу, лет сорока или старше. Ада представила статного обитателя с отпущенными баками и в строгом костюме - дань моде прошлых лет. Именно за это переселённый в "квартал", в барак.
- Здравствуйте!
Светлая прядка выбилась из-под шапки. Ада поспешила снять головной убор и зачесала пальцами волосы назад. Кот сощурился и широко зевнул, показав зубы. Одного клыка сверху не хватало.
- В драке потерял? - спросила у него Ада, стягивая варежки.
Эхо шагов по деревянному полу быстро долетело до входной двери. Из-за угла вышел невысокий мужчина, одетый в чёрные брюки и синий свитер с высоким загнутым горлом. Хозяин - или жилец - вытирал руки о вафельное полотенце и рассматривал гостью. Невысокий, не такой, как представляла его Ада. Не лондонский сэр из книг Чарльза Диккенса и не "Мои корни уходят в дворянское прошлое крепостной России".
- Я к Петру Всеволодовичу. Это вы?
- Стало быть, я. А ты?
- Меня зовут Ада, по документам... - она полезла в портфель.
Мужчина махнул полотенцем и пригласил пройти за ним. Ада потянулась вниз, чтобы снять обувь, но Пётр Всеволодович попросил не разуваться.
- Дома тепло, но не прибрано. Пальто повесь в шкаф, лучше не оставлять одежду у входа, нищие шастают. - Мужчина сел за стол и продолжил чистить картошку в белое пластмассовое ведро, а очистки складывал на жёлтую газету. - Ада, значит.
Она кивнула, стоя в кухонном дверном проёме. На окне лежали две стопки, одна с книгами, другая с журналами. Над столом приклеена на скотч газетная вырезка из газеты "Медицина делает нас добрее".
Пётр Всеволодович попросил, чтобы Ада подставила стул и села рядом. Дал небольшой и неудобный нож, из старых, из прошлой жизни, - с чёрной пластиковой ручкой и коротким лезвием - и пододвинул белое блюдо, наполненное неочищенной картошкой. Ада повесила портфель на спинку и сгорбилась. Пётр Всеволодович молчал и срезал кожуру тонким слоем, выковыривал глазки и проеденные проволочниками узкие ходы.
Ада хмурилась на то, что мужчина до сих пор не заговорил с ней. Ничего не рассказывал, не объяснял, не учил уму-разуму. Её предупреждали, что это обязательный атрибут любого обучения. Время медленно тянулось, плыло, как синий кит в океане, неспешный и тяжёлый. Или как облака в жаркий августовский день: их много, и все похожи друг на друга. Не барашки и не драконы, а островки. Целое море пушистой безмятежности. И хочется бежать за ними и упрашивать забрать с собой, хоть из города, хоть из страны, а ещё лучше с планеты.
Пётр Всеволодович забрал эмалированную белую кастрюлю с чищеной картошкой, побулькал рукой воду, смывая с клубней грязные отпечатки. Пока он менял воду и резал клубни, Ада осматривалась. У печи на тюльке лежала рыжая книга, небрежно раскрытая и перевёрнутая корешком вверх, "Морской волк". Каждый угол в квартире был наполнен книжной пылью. То тут, то там выглядывали с полок или из-за углов журналы по медицине, в коридоре у двери на стуле свалены в груду "Модные страницы", "Моя машина" и старая вечная классика.
- Долго я у вас буду жить? - Ада поднялась с места, вытирая руки вафельным полотенцем и читая очередной корешок. Когда-то на стенах висели картины или фотографии, на их местах остались яркие, не выгоревшие на солнце ровные фигурные отметины. Позже, когда Ада обошла всю квартиру, она нашла подобные и в других комнатах. Не стоило спрашивать об этом, и она не стала. У человека на то могут быть веские причины.
- Две недели я должен буду вести отчёт о твоих успехах и о своих навыках в качестве учителя или наставника. Наверное, со временем ужесточат: две недели слишком мало. А по мне так вообще лучше бы ничего не писать. Как будто день резиновый, а ночь не для сна, - Пётр Всеволодович говорил тихо и беззлобно.
В его словах не проскальзывало недовольства, только какое-то холодное смирение. То, от чего не уйти, как не захочешь. Понимал, что Ада такая же заложница и этого барака, и двора, и улицы, и дружины, и режима, как и все вокруг. Неживые не исключение, пусть и отмучившиеся своё и теперь почившие, всё чин по чину - на кладбище, а живые - страдайте, ваша очередь ещё не кончилась.
Картошка заскворчала. Пётр Всеволодович взял с полки подсолнечное масло, подлил на сковороду и закрыл её крышкой.
- Спать будешь там, - он кивнул на занавеску.
Ада приоткрыла её и заглянула внутрь: небольшая комната с одноместной кроватью. Деревянная, ей лет двадцать, не меньше, такие стоят во многих квартирах. На подушки накинуто покрывало. Картина из "Маленького принца" - змея съела слона, и получилась шляпа. Или слон в змее, кто что увидит. На столе у стены стоял медицинский чемоданчик, с какими раньше ездили врачи на "Скорой помощи". Ещё тетрадь и связанные резинкой несколько ручек. Из-под кровати выглядывали стопки книг.
Вернувшись в кухню, Ада ответила коротко на вопрос об образовании: педагог. Но умолчала о том, её сюда привело. Хотя что скрывать? Всё записано в документах: "Подрывала патриотический дух учеников, участвовала в митингах". Пётр Всеволодович щёлкнул языком и склонил голову набок. Хорош подмастерье. Санитар, как теперь называли врачей и вообще любых медиков.
А Ада, стало быть, ученик санитара. Её отправили по распределению в заселяемый низшими классами "квартал". Чтобы сломать, заставить о чём-то сожалеть или всё сразу? Скоро в некогда элитных квартирах будет жить весь "цвет нации", персоны нон грата, радующиеся своему счастью, но не отдающие себе отчёта, что это и не награда, и не наказание. Если ты человек второго сорта, работай и не высовывайся. И главное - не выходи за пределы "квартала", ширина и длина которого несколько улиц на границе города. Её ни с чем не спутаешь, и зоркий глаз бдит день и ночь за ней. Блатом считается иметь знакомых или родственников, работающих на развозке продуктов. Водители - первый сорт трудяг среди остальных. Чудеса.
- И чему я тебя только буду учить, педагог? - Пётр Всеволодович задал вопрос скорее печи, убирая кастрюлю в нишу, чем Аде.
Он налил Аде стакан холодного молока и отрезал два куска чёрного хлеба, когда картошка поджарилась. Руки тряслись от голода, потому что с утра не удалось полноценно позавтракать, а доведётся ли поужинать - только гадать по разводам на выцветших обоях, как на кофейной гуще.
До вечера они хлопотали по дому: сначала Ада вымыла полы тёплым хлорным раствором, потом сидела в комнате на стуле и наблюдала, как Пётр Всеволодович принимает людей. Одна пожилая женщина, две помоложе и четверо мужчин разных возрастов.
Главная задача - записывать в журнал каждого пришедшего: пульс, возраст, жалобы, лечение и условия проживания. Ещё каждому присваивалась категория: насколько ты полезен обществу. За немощных, больных и старых не особо-то и держались, это Ада знала и без слов нового учителя. Он диктовал ей то, что следует записать, изредка поправляясь: "Это не пиши".
Только одному мужчине выписал на голубом бланке антибиотики, осмотрев ногу и заживающую рану. Ада записала со слов мужчины, что он получил её, когда рушили старый барак под будущую стоянку.
Остальным, как ни упрашивали, что ни говорили, ничто не помогло. Пётр Всеволодович был неприступен как крепость. Он отвечал: "Вы ведь сами понимаете". Они понимали, но пугались мириться с реальностью. Уходили ни с чем: мужчины хмурые, а женщины в слезах. Ада слушала их и листала журнал отчётов за прошлые дни и недели, с интересом изучая записи. В августе почерк вился красивый, ровный, аккуратный, а с начала сентября до сегодняшнего дня - как курица лапой. Строчки плясали и не желали поддаваться ни ручке, ни бумаге, ни людям.
Последний посетитель вышел в коридор, а за ним санитар. Ада выглянула: убедиться, что больше никого нет. Пётр Всеволодович стоял к ней спиной и копошился за шторкой у выхода, потом сунул что-то в руку мужчины и кивнул. Тот сразу спрятал дар в карман и ухватился за руку санитара. Затряс ею, как при долгожданной встрече, рассыпаясь благодарностью. Ада не ощущала, обрадовало ли её увиденное или же ей всё равно. Она скрылась в комнате и уткнулась в первую открывшуюся страницу женского журнала, оставленного какой-то девушкой на кушетке.
- Завтра идём на обход, - сказал Пётр Всеволодович, выпроводив посетителя и закрыв за ним дверь. Недолго стоял молча в дверном проёме. - Всё завтра, а сегодня спать. Выпей молока перед сном.
Он ушёл в свою комнату и выключил свет.
"Под небом голубым есть город золотой". Серебро утреннего потолка - это когда солнце ещё не встало, и полусумрак на мягких кошачьих лапах ступал по краю кровати к изголовью. Шевелил ушами, прислушивался, не пора ли спрятаться за плотной шторой. Странно, что в этом городе ещё есть жизнь. Здесь, на окраине, - хотя это совсем не отшиб, мир в мире, островок среди островов, свой среди чужих или наоборот, - дыхание домов замерло, и всё покрылось невидимым слоем пыли. Надо встряхнуть покрывала, только некому.
Стоило глубже вникнуть в устройство новых порядков. Кажется, в них входило что-то от старинных устоев, латыни и ещё чего-то, что всё-таки лучше запомнить. Всего и отовсюду понемногу. Уже не революция, но ещё и не устоявшийся строй. Якобы за этим она, Ада, здесь. Изучать новизну и распознавать старое и новое, отделять зёрна от плевел, с опытом знатока отточенными фразами вести свой народ. Пока же самой предстояло подобно губке впитывать окружение.
Ученик подобен земле, он вбирает знания, из которых взойдут ростки, и выйдет толк. Учитель - человек, природа, божество и непостижимая сила, он наполняет землю всем, что знает сам.
Ада перевернулась на другой бок. Скрип кровати по-утреннему тягуч. Вечерние звуки совсем не такие, они более тяжёлые и глухие, уставшие, вздыхающие.
Тишина. Ни шороха за окном или в квартире. Ада покрутила на языке слово "ученик", взвесила его на невидимых весах и поставила себя рядом с ним. Как прожить две недели и после ещё год в доме так называемого учителя, который, скорее всего, тоже рассматривал себя с разных сторон и дивился? И кому какое дело, что "квартал" - это будущее человечества, в которое веры пока нет? Только об этом надо помалкивать. Ада повернула голову и снова прислушалась.
Противников режима "Новая жизнь, новые города, новые люди" не переучивали. Они пали жертвами борьбы с ветряными мельницами и той самой "новизны". Есть ли смысл бороться за право жизни, если её как раз у человека не отбирают? Хочешь жить? Живи. Только позволь природе взять верх. Поговаривали, что те, кого когда-то называли средним классом, не говоря о высшем, находили лазейки в строгой системе так называемого естественного отбора. Природа тут не при чём. Человек остался человеком, как его суть не назови.
Революция. Новая жизнь. Жителям "кварталов" нечего больше бояться, допросы и обыски сделали дело: люди до последнего будут бояться, трястись от ожидания новых встрясок, которое так и не оправдается. Тягучий страх впитается в кожу и глубоко засядет: не вытравишь. Человека лишают самого главного - надежды. Революция шагает по улицам отшельников, революция живёт за пределами "квартала". Люди свободных городов существуют бок о бок с боязнью попасть туда, откуда никто не возвращается ни живым, ни мёртвым. Соблюдать свод правил ещё не значит поступать правильно и угодно режиму "новизны", это ещё непременные ошибки в поведении, словах, на работе, дома, в магазине, везде. А дома заливать ожидание дружинников крепким алкоголем или смертельными дозами любых таблеток, ожидающих своего часа в аптечке, чтобы или забыться, или уйти от проблем в муках.
Что такое новый мир? Это поиски неугодных, лишних, плохих людей. Тех, кто не боится говорить о свободе выбора и слова. Свобода - смертный грех, потому что тащит за собой гибель общества и гниение мыслей. Правила - вот что такое настоящая свобода, удобная, нужная. Не спорь, не плыви против течения, не сомневайся, не перечь новому закону.
Под окнами заскрипел снег под чьими-то тяжёлыми шагами. Человек спешил и, по звуку, неуклюже переставлял ноги. Кивал всем телом, как китайский болванчик, раскачивался, подобно тяжелому колоколу. Только вместо звона "бом-бом-бом" скрипел снег. Ада повернулась к выходу и прислушалась. Шагов по лестнице она не слышала, зато воображала, как стонут ступени.
Открылась дверь, и лёгкий сквозняк пролетел по квартире. Густой женский голос позвал хозяина квартиры. Пётр Всеволодович отозвался скоро.
- Ада! Неси бинты. И марганец.
Ада откинула одеяло и слезла с кровати. Босые ступни коснулись пола, и по ногам побежали мурашки. Она поёжилась, наспех стянула зелёную пижаму, которую хозяин квартиры вчера после обеда долго искал на полках шкафа, перекладывая и перебирая стопки сложенной одежды. Позже, когда Ада обвыклась в доме, она поинтересовалась, откуда в доме одинокого мужчины женская одежда. Пётр Всеволодович нахмурился, посмотрел в замёрзшее окно и с горечью в голосе ответил, что всё это собрано по пустым квартирам. Санитар должен не только врачевать, но и поделиться куском хлеба, выдать одинокой матери что-нибудь, что если не согреет, то хотя бы ненадолго укроет.
Наскоро одевшись, Ада на цыпочках выскользнула из комнаты. Половицы простонали и замолкли. В перестроенном под аптечку чулане не сразу нашлось необходимое. Взгляд бегал от полки к полке, от банок к тюбикам, знакомые и странные названия иногда пестрели яркими чернилами, а где-то едва читались, выцветшие. Из небольшой коробки из-под женской обуви, подписанной аккуратным почерком "Бинты", Ада достала вскрытую упаковку и ещё одну целую. Полкой ниже у стены стояли бутылочки с мышиной дозой марганца. Отодвинув в сторону стянутые резинкой пачки фурацилина, Ада взяла несколько бутылочек и вышла из аптечки.
Встав в дверном проёме, Ада прислонилась к косяку и поёжилась от ранее скользнувшего в комнату сквозняка и ещё хозяйничавшего здесь. Он выбрался из лисьей шубы, женщина вытряхнула его из меховой шапки, а после из красивого платка. Лежал румянцем на бледных щеках гостьи, касался ощупывающих рёбра рук Петра Всеволодовича и покусывал за кончики пальцев.
Женщина обернулась к Аде и полушёпотом что-то спросила у санитара, не отводя от лишнего человека в комнате взгляда. Он кивнул, нажал на болезненное место - потому что гостья ойкнула, тяжко вздохнула и наконец отвернулась. Она не сняла дорогие кожаные сапоги в прихожей, так и прошла в комнату в них. Вокруг подошв протянулись холодные грязные лужицы.
Пётр Всеволодович отошёл к столу, а женщина запустила руку в карман кофты и вытянула за кольцо ключи от машины. Протянула их санитару, продолжая что-то шептать, а когда он отказался принять подношение, уткнула лицо в ладони.
- Я выпишу пропуск. Без анализов я могу назвать ряд причин, а калечить вместо лечения никому не пойдёт на руку.
- Меня не пропустят, вы прекрасно знаете. - Она поджала губы.
- Тогда пейте витамины, вот рецепт. Ещё успеете сегодня подать его в дружинный медпункт, а завтра привезут. Ада, наведи раствор марганца, над мойкой висят пропорции, перелей в бутылочку и отдай Маргарите. Потом сядешь писать отчёт.
Бледная незнакомка ушла, оставив после себя следы до комнаты и обратно. Не поблагодарила Аду, напоследок не взглянула даже, пусть хоть недобро. Пётр Всеволодович оставил ученицу в комнате, попросив прибраться, и вышел провожать девушку. Она всхлипывала до самых дверей. Дал ли ей что-то санитар, неизвестно, но незнакомка за что-то сказала "Спасибо" и ушла, унося бесполезное богатство обратно в пустоту улиц.
Ада прислушивалась. Перед бараком стоял шлагбаум, - призрак той жизни - неработающий, потому что кнопок, наверное, ни у кого не было. Или они лежали где-то в квартирах, а искать их всё равно что потерянного воробья по всему свету.
Уверенность в правильности всего не пришла и через месяц, червь сомнения постоянно подкладывал неудобные вопросы. Со временем всё наладится, станет на уровне рефлексов, но когда это ещё встанет в колею. Чужие люди наполнят сначала близстоящие дома, а потом "квартал". Все до единого неродные, тени да и только. Вряд ли добрые и приветливые, таких в "районы" не выживают из послушного мира. А кто был порядочным и честным, тех жизнь поломала и остепенила, закрыла рот на замок, как отцу. Не к кому подбежать и уткнуться в грудь, чтобы простонать: "Мама".
Читая журнал, Ада нарочно не пропускала строки о жалобах и причинах выживания в "квартал". Кто сетовал на синяки без причины, иные жаловались на боли в животе, аллергию на холод и прочие недомогания. А вот следующий пункт выбивался из опросника, как кувшинка на озере. Вчера приходила ровесница Ады, принесла в дом кашель и дыхание неизбежного. Кажется, это о ней когда-то перешёптывались девушки на собраниях, куда Ада приходила, чтобы получить листок распределения. Болеющая отказалась признавать права на статьи в журнале за редактором. Молодая розовощёкая бунтарка выплеснула ему в лицо остывший кофе. Этого ей не простили, и так судьба привела её, непутёвую, в место, которому одно название: колыбель несправедливости, "сливки общества", которое тихо доживёт отмеренное.
- Завтракаем и собираемся. График не ждёт. В холодильнике колбаса и масло, сделай нам бутербродов с собой. Термос на печке, чай на столе.
Ада закрыла журнал и вышла из комнаты. Как раз отворилась входная дверь, и в коридор ввалилась крикливая бабушка непослушного внука. Она впустила настырный мороз в квартиру, и он невидимой кошкой пробежал внутрь и потёрся о ноги домочадцев, выпрашивая приоткрыть форточку, чтобы вьюга могла погреться у жаркой печи. Ада кивнула гостье и юркнула на кухню.
Пока на скорую руку доедала утреннюю кашу, рассматривала висевшую над столом вырезку из глянцевого журнала. Три девушки на пляже, в купальниках. На одной жёлтый в чёрный горох, вторая в закрытом красном с бантом на спине, а третья девушка в синем, цвета летних гроз. А перед ними море, и белая пена у ног барашками касалась пальцев. Ни покрывал, ни шезлонгов, только шляпка в стороне на песке. Может, они приехали на машине с открытым верхом, сидели в ней в шёлковых развевающихся на ветру шарфиках и смеялись. Дорога впереди бесконечная, как лето, обманывающее обещаниями. Так мама стоит на балконе и машет рукой дочери. Только серпантин ускользает всё дальше и дальше, и так не хочется возвращаться назад. Пусть заветные, беззаботные дни не оборачиваются золотом парков, а небо не оплакивает минувший праздник.
Ада отпила горячий чай и мысленно унеслась в то время, когда они с подругами мечтали уехать на море. Обязательно на машине, хотя прав ни у одной из них не было. Они отбросили от себя тягостные хлопоты составления плана и мечтали, как будут резвиться на берегу, а потом приходить туда и купаться ночи напролёт. И без того несбыточные девичьи фантазии рассыпались вдребезги о бурые скалы яви "квартала", а вырезка символизировала кладбище надежд и планов. И тень отца, канувшего в воспоминания. Все планы на жизнь, как рыба об воду хвостом.
Иногда воспоминания всплывали из глубин сожаления. То, что не забывается даже через непозволительно долгое время. Например, как мама раскладывала карамель по карманам ветровки и ранца, чтобы её девочка, стоя на остановке, вдруг могла обнаружить сладкий клад. Или как папа приходил с работы уставший. Раздевался, ужинал, а потом вытягивал ноги на диване и читал какую-нибудь толстую книгу. Беззаботное время: Ада вертелась юлой на полу с игрушками, а мама готовила на кухне кисель или сливовый компот.
От Варвары Николаевны, крикливой соседки, пахло вином, когда она по привычке с утра зашла проведать хозяев. Наверняка проживающие в городе немногочисленные ценители виноградников Франции или Греции без труда определили бы по запаху: белое это вино или красное. Сухое или полусладкое. Или... Они говорили с Петром Всеволодовичем о каком-то гараже.
Кажется, на третьей неделе проживания у санитара соседка поздоровалась с Адой первой, чем застала её врасплох. А на следующий день недобро посмотрела на папиросы на привычном месте, на кухонном столе, и огорошила: ни пневмония, ни что покрепче тут не в почёте. Ада отодвинула от себя пачку папирос и покачала головой.
Позже на улице, привычно плетясь позади санитара вдоль тонущих в морозе брошенных новостроек, ждущих чего-то, как и люди, Ада подметила тянущиеся от стены к стене тонкие жёлтые трубы. Они дельфинами ныряли в кирпичные стены и выныривали, будто иголки, протягивая за собой газовые нити. Вокруг большинство тротуаров не очищены от снега. Хорошо, что сегодня нет снегопада. Все скамейки засыпаны снегом, не видно и сложенных шин, зима забрала себе всё вокруг, даже детскую площадку.
Петр Всеволодович горбился, хотя его ноша не так уж и велика: чемодан врача "Скорой" - хороша пешая неотложка - синий пуховик с меховым воротником, шапка с неуклюжим маленьким помпоном, потёртые джинсы да зимние ботинки. И всё-таки он горбился. Ещё бы, под таким гнётом мыслей, когда несёшь в очередной дом недобрую весть. В квартиру, в которой живёт надежда, приходит смерть со своей ученицей. В "квартале" живут и не бедствуют, едят вдоволь, работают, но всё-таки доживают.
Бывало, какой-нибудь отец семейства сыпал шутками, ёрничал, но губы у него при этом дрожали, потому что единственная дочь умирала от простого и немилосердного аппендицита. Пиши хоть сколько писем, звони день и ночь, умоляй и рыдай в телефон, ответ будет всегда один: уповайте на здоровье. Если оно есть и силы бороться с недугом тоже, боритесь, только не звоните больше зазря. Останется вытащить отца из петли и похоронить несчастного.
"Квартал" оживал. Всё чаще санитаров встречали не пустынные занесённые снегом дворы и улицы, а люди. Все спешили по своим делам, кто на работу, кто на обеденный перерыв. Заселялись семьями, жёны с мужьями, старики, одинокие горожане и несчастные, разделённые незримым пока барьером. Решать всё равно не им, кто куда попадёт. Аде ещё не приходилось один на один оставаться с людьми. Она обычно стояла рядом с Петром Всеволодовичем и глотала не сказанные свинцовые слова. Тяжёлые, как правда.
Домофон не работал. Тяжёлая железная дверь открылась и с размаху чуть не задела нос санитара. От удара металла о стену оба человека вздрогнули. Ада закрыла за собой дверь, чтобы холод не чувствовал себя полноценным хозяином в забытой новостройке. На покрытых пылью ступенях ноги гостей оставляли рисунки от подошв поверх старых. Почти все квартиры закрыты, за исключением нескольких. Утоляя любопытство, Ада заглядывала в тихие коридоры. Этажерки для обуви, раскиданные домашние тапочки с поселившейся в них паутиной, тени и незримые призраки, притаившиеся в глубинах комнат.
На четвёртом этаже Пётр Всеволодович остановился на площадке и помешкал, прежде чем постучаться. Переступил с ноги на ногу, стряхивая начавший таять снег с ботинок, и постучал ещё раз. По ту сторону двери зашуршали и зашаркали, торопясь встретить гостей, судя по всему долгожданных.
В квартире, как и в подъезде, пахло пылью и заброшенными вещами. Ада не стала снимать обувь, иначе вечером ещё пришлось бы стирать носки. Кухня светлая и отмытая. В проходной комнате у стены лежали нотные альбомы, из некоторых выпали и теперь лежали в стороне пожелтевшие листы. Пианино в квартире не было, зато стены увешаны фотографиями в рамках. Молодые девчушки у реки или в лесу, юные девушки на выпускном вечере. Как ни старались хозяева разжечь в квартире уют, выходило всё одно: холод, болезненность, небрежность и обречённость.
Невысокая молодая женщина, на лицо которой легли первые морщины, по-хозяйски провела санитара с ученицей в большую комнату и встала у выхода, пропуская их вперёд. На кровати сидела ещё одна женщина, на первый взгляд старше первой, с уставшими глазами. Первая седина тронула виски и зачёсанную назад чёлку. Тёмно-синее приталенное платье висело в талии и в плечах. Худоба вписывалась в обстановку неуютной квартиры, как последний штрих стылого жилища.
За окном раскаркалось на тополе вороньё, перекрикивая друг друга на все лады. Ада вспомнила, как давно, ещё в детстве, бросала в форточку картошку, чтобы спугнуть утренних пернатых нарушителей спокойствия. Птицы взлетали, кружили над двором и садились на ветви обратно, угомонившись.
- Ну, Божена, как поживаешь? - Пётр Всеволодович натянуто улыбнулся и подставил к кровати стул.
- Кашель совсем её измучил. И меня тоже, я не высыпаюсь уже третью ночь. Даже днём не могу прилечь, потому что она целые сутки изматывает нас обеих.
- Тише, Адель. Она наверняка не специально. Ведь так? - Пётр Всеволодович взглянул на Божену, открыл чемодан и вынул фонендоскоп. - Тебе придётся раздеться по пояс. Должен предупредить: мы с мороза, будет холодно.
Божена улыбнулась, вокруг губ собрались морщинки, придавая ей кокетства. Девушка расстегнула боковую молнию и стянула верх платья до пояса. Её руки бессильно упали на колени, как если бы она много часов работала, а не несколько мгновений боролась с одеждой.
- Хотите чаю? - деловито спросила Адель.
Ада кивнула, а санитар промолчал, слушая сердце Божены. На кухне как раз раздался щелчок: чайник вскипел и выключился. В этой квартире находиться не намного теплее, чем у выхода из подъезда, разве что инея на стенах нет. Зато есть электричество, и спасение в виде обогревателя пришло как нельзя кстати. А тёплые платья и толстые колготки дополнительно согревали хозяек.
- Моей сестре не помешало бы не отказываться от горячего чая с мёдом. А она пьёт только остывший. Пётр, скажите ей, чтобы она не вела себя, как испорченный ребёнок.
Адель осторожно протянула одну кружку Аде, а вторую поставила на стул, рядом с чемоданом. Горячий пар потянулся вверх, изображая молочное и прозрачное вытянутое пламя. Божена аккуратно и без стеснения опустила платье ещё ниже и легла на спину. Вытянулась, белая, одним словом мавка, кожа почти прозрачная. А когда после осмотра встала, поправила платье на плечах и застегнула молнию, всем присутствующим предстала картина: высохшие пятна на простыне, будто кто-то нарочно пролил гранатовый сок и растёр его руками.
Женщины встали рядом. Ада переступила с ноги на ногу, выискивая удобное положение для выведения кривых слов в журнале отчёта по обходам. Она тоже ждала, слушая тишину, будто она могла помешать прорваться сквозь толщу воздуха словам. Так всегда, ни одного исключения. Чаще всего люди провожали санитара и его ученицу с каменными лицами, серыми и гранитными.
- Не погубите.
Все обернулись к Аде. Недоумевающий Пётр Всеволодович, застывший над чемоданом с согнутой спиной, только пар лизал ворот тёплого свитера, выдавая квартиру с потрохами, что она живая и ещё дышит. Женщины растеряли горделивость и высокомерие, не находя ни слов, ни правильной манеры поведения.
Санитар ожил и бережно поставил на стул вынутый пузырёк с десятком-двумя белыми шариками внутри. На тумбочке сиротливо сгрудились пустые бутылочки. Под кроватью утка, один бок у неё сколот. Пылятся тапочки большого размера, сложенные крест на крест. На спинке кровати полотенце в гранатовых пятнах, рассыпанных зёрнами-кляксами. Рядом ещё одно, вафельное, скомкано и заткнуто под угол одеяла. Тоже усыпано алым бисером.
Пётр Всеволодович в тишине захлопнул чемодан, надел куртку и на полусогнутых ногах вышел из комнаты. Ни слова не говоря, открыл входную дверь, и Ада встрепенулась: бежать за ним? Но женщины смотрели на неё как котята, глазами, полными ожидания, несчастья. Если бы тени могли двигаться независимо от тел, они вытянули бы тонкие ветви и потянулись отростками к ней. Ухватили бы её и не отпустили, обвили и прижали к себе. Проглотили бы как пилюлю от страшной чумы.
Ада дёрнулась, в нерешительности остановилась: догонять учителя или остаться. Божена ухватила её за руки и упала на колени. Смотрела снизу вверх и умоляла. Ада не разбирала о чём, слушая свой испуг и не решаясь отцепить от себя костлявые пальцы умирающей женщины.
Пётр Всеволодович хлопнул дверью, не дождавшись ученицу, и ворвался в комнату. Снежинки взлетели с пушистого воротника и посыпались на пол, колючие и холодные. Он ухватил Аду за локоть и дёрнул на себя, вырывая из рук женщины и теней. Адель побежала за ними, стуча каблуками по полу, но санитар уволок девчонку во тьму никому непонятного мира.
На улице у дверей подъезда Ада вырвалась, ударила санитара по плечу и процедила, не в силах перейти на крик от вставшего в горле кома:
- Идём домой. - Голос Петра Всеволодовича звучал глухо. Будто он мальчишка, в чём-то провинившийся.
- Я видела, что вы даёте людям лекарства. Пусть нас потом хоть сжигают, хоть вырезают, но мы...
Пётр Всеволодович махнул рукой и поспешил прочь от заснеженного дома. Поскользнулся, упал на спину, а чемодан отъехал в сторону и открылся. Санитар неуклюже поднялся на четвереньки и принялся ловить раскатившиеся бутылочки и инструменты. Пачка листов для записи угодила в сугроб и остановилась; потревоженные снежинки опустились на неё. Санитар поднял бумагу, периодически то стряхивая снег ладонью, то сдувая его.
Ада опустилась рядом с ним на колени.
- Вернёмся.
Санитар замер, забыв и про бумагу, и про чемодан.
- Недобрые слухи принесли злую весть, что однажды в "район" могут прийти и сибирская язва, и простой грипп, что угодно ещё, а эту женщину убивает внематочная беременность. Она не застанет время, когда её сестру заберёт какая-нибудь корь или другая зараза, а карантин объявят не для нас.
Пётр Всеволодович закрыл чемодан и поднялся. Он шёл медленно, прихрамывал, но не оглядывался. Ада поплелась за ним, глотая острые слова. Может быть, когда всё закончится, к ней придёт не тень, а отец. За ней, чтобы увести подальше от братской могилы для живых и мёртвых. Ада поправила угольный портфель.