Отца назначили народным судьёй в Андреевку. Это было очень большое село - районный центр. Это было 50 километров от Обиточного. Поселились мы в большом кирпичном доме на самом краю села. Местность была вркруг не то, чтобы гористая, но основательно холмистая с выходом каменистых пород наружу- кое где каменные глыбы торчали там , где их , вроде того, и не должно было бы быть. Здесь протекала та самая речка, которая в Обиточном называется Обиточная, а здесь, в Андреевке,она называлась Андреевка. К нашему дому примыкал старый и страшно неухоженный сад, в котором были только абрикосы, которые на Украине и за фрукты-то не считаются, ими лесополосы засаживают. И было много чёрной смородины. И бурьян. За садом простиралась степь, но не ровная, как в Обиточном и Преславе, а вся какая-то увалистая. А в степи было полно зайцкв, сусликов и волков. В сельскохозяйственном отношении степь никак не использовалась, была дикая и заброшенная.
Андреевку немцы при отступлении сожгли дотла, все дома до поры до времени были без крыш, т.к. стройматериалов для крыш, т.е. стропил и досок, взять было негде, не было ничего такого. Поэтому дома были похожи на казахские сакли- крыша возвышалась над домом этаким бугорком. Из-за этих крыш вид был у Андреевки какой-то пришибленный, не настоящий. Даже здание суда, где работал отец, было без крыши.
Этот год, 1947-ой, был на Украине очень неурожайный - лето было засушливое, в огородах ничего не выросло, кукурузы с поля мы собрали мало, хотя и было у нас в степи два поля общей площадью почти с гектар. Кукурузу мы "изрушили", т.е. зерно отсоединили от кочерыжек, провеяли и снесли на мельницу, там нам её обменили на муку. Было у нас кукурузной муки килограмм 50. А в прошлом году с той же посевной площади мы получили 300 кг.
Начался учебный год, и мы с Кларой пошли в школу - она в 8-й класс, а я - в 6-й.
Вот где в полной по своей жестокости мере проявилось моё заикание. В школе я ничего не мог говорить, только мычал и глаза таращил. Ребята опять не смеялись и не дразнились, только головы опускали и на меня не смотрели. Учителя быстро ко мне приспособились - стали спрашивать меня письменно. Контрольные я писал хорошо, а ботанику да географию я отвечал на листочках, даже тетрадки себе завёл. Преподавание велось на украинском языке, всё было на украинском, а русский язык преподавался отдельной дисциплиной, как в Обиточном преподавался украинский. Проблем с украинским языком я не имел, всё я хорошо понимал и с ребятами говорил по-украински. Мать работала в школе, о заикании моём пока не знала, а Клара знала, но матери об этом почему-то не говорила.
Население было по-настоящему украинское, об этом говорили фамилии ребят из нашего класса: Кущ, Псёл, Бабка, Бабченко, Кацай, Комарь, Трегубенко, Мэлэйко, была девочка Чиж, и другая девочка со смешной фамилией - Вождь.
Мы приходили в школу часа за два до начала уроков и играли в "знамя". Игра простая: поле делилось пополам, две команда устанавливали свои "знамёна" на одинаковом расстоянии от разделительной линии и стерегли их, а соперники старались эти "знамёна" утащить. Игра представляла собой сплошную беготню. Я бегал хорошо, и меня с удовольствием брали в любую команду. Сначала осенью мы бегали по мокрому и грязному полю, а потом стали бегать по заснеженному.
Дома мы с Кларой читали книги, т.е. читала опять Клара, а я слушал. Мы читали украинских писателей - Лэся Украинка, Иван Франко, Павло Тычина. Особенно мне понравился "Пан Холявский". Над этим "паном" мы хохотали до поздней ночи, даже родителям приходилось нас разводить по кроватям.
Печь мы топили соломой. Постепенно делалось всё голоднее и голоднее, кукурузную муку мы всю съели, было немного фасоли - и ту съели, жили на зарплаты наших родителей. Обстановка в доме стала какая-то неустойчивая, я чувствовал, что затеваются снова радикальные перемены, и Клара мне сказала, что скоро мы снова переедем в Сибирь.
Мы на санях доехали до станции Елизоветовка, это недалеко от столицы батьки Махно Гуляй Поле. Сели в поезд и приехали в Бердянск. Здесь мы остановились у маминых родственников, которые её ещё помнили, а я их абсолютно не знал. Была зима, было холодно и тоскливо- вот мы снова в пути, снова куда-то едем, снова у чужих людей, которым нет до нас никакого дела и которым мы явно мешаем. Делалось скучно и тоскливо, хотелось плакать. В Бердянске мне запомнился маленький эпизод. Мы с отцом почему-то пошли в баню, взяли номер. В номере был душ и ванна. Под душем можно было помыться нормальной водой, а в ванну набиралась морская солёная вода. Когда я влез в ванну и лёг в ней, я ощутил, что тело моё не утонуло в этой воде, мои руки свободно плавали на поверхности воды, и ноги тоже не утонули - это солёная вода держала тело. После такой ванны пришлось всполоснуться снова под душем.
Снова сели в поезд и приехали в Днепропетровск, снова остановились у двоюродной сестры матери тёти Маруси, снова хотелось плакать. Снова поехали, доехали до Синельникова, пересели в купейный вагон и поехали в Москву. В купе мы с Кларой занимали две верхние полки, а внизу расположились два бывших военных. Один был моряк, о другой какой-то не моряк. Они закусывали и разговаривали. Ели они консервы, и очень мне запомнилось, что моряк отрезал от большого куска кусочки сливочного масла, клал их на хлеб и таким образом ел. Они рассказывали друг другу свои военные эпизоды, говорили о сврих ранениях. Моряк сказал, что пуля пробила ему мякоть бедра насквозь и "зажило, как на собаке". А второй говорил, что разрывная пуля попала ему в плечо, разворотила всё, что можно разворотить, и сейчас его рука не действует.
Мы приехали в Москву.
Мы "поселились" на Казанском вокзале. Целыми днями я бродил по проходам между диванами, заваленными вещами пассажиров, которые расположились тут же на полу, или на диванах, я проходил мимо длинного ряда буфетов и киосков, торгующих бутербродами, булочками, апельсинами и разными напитками. Мне не надо было бы ходить мимо еды, т.к. аппетит возникал зверский, но я раза три в день проделывал этот маршрут. Я на многие годы вперёд сохранил в себе синдром голода, я с ним расстался (да и не окончательно расстался) приблизительно на третьем-четвёртом курсе института.
Мы с отцом поехали в город, отцу надо было по делам в министерство юстиции, а меня он взял с собой в воспитательных целях. Надо сказать, что после демобилизации отца, его отношение ко мне, на мой взгляд, изменилось: он стал менее внимательным ко мне, стал насмешливым, что меня обижало, но зато стал особенно требоватеоьным в порядке моего физического воспитания. Он составил для меня перечень упражнений, которые я должен был выполнять ежедневно, научил ездить на велосипеде, и научил меня плавать, хотя в Андреевке плавать можно было только в крошечном омуте, который создавала наша малюсенькая речка Андреевка. Я забирался в воду по грудь, глубже места не было, поджимал ноги , как-то ими шевелил, немного грёб руками, и это считалось плаванием. Отец в это время сидел на берегу, покуривал и требовал, чтобы я ещё и ещё проплывал туда 2-3 метра и столько же обратно. Он и не знал, что я заикаюсь и никто в доме не знал, что у меня на макушке начинался и сильно развивался лишай. Этот лишай заметила Клара, когда он занял почти полголовы. Она стала меня лечить рыбьим жиром, я пил рыбий жир дважды в день по столовой ложке. Через месяц лишай исчез, но волосы на его месте стали редкие, а ближе к старости и лысина образовалась, хотя лысин в нашем роду не было ни у кого
Так вот , во время поездки нашей по Москве у меня к отцу тоже возникли некоторые предубеждения: мне не понравилось,что в здании министерства он подпоясал свой красивый, немецкий китель широким солдатским ремнём и стал похож на солдата, я почувствовал, что отец волнуется, и мне стало его жалко. После выхода из министерства я почувствовал, что отец не доволен и даже угнетён результатами посещения, и мне снова стало его жалко.
Мы сели в поезд и поехали в Новосибирск, злая память о котором всегда была со мной и, видимо, более страшных воспоминаний у меня не было и теперь уже не будет. В Новосибирске снова пересели и доехали до станции Каргат. От станции Каргат надо было добираться до районного села Кочки 150 км, отец с каким-то обозом ушёл пешком туда, а мы, мать, Клара и я, остались в Каргате, снова у тётки, которая за плату нас у себя приютила. Вообще-то здесь было что-то вроде постоялова двора - приходили и уходили обозы, ночевали возчики, здесь они ели пьянствовали, матерились и играли в карты в очко. Меня ещё в Чебаркуле отец научил играть в " 66" и в "кинг", я быстро обучил возчиков в эти игры, им нравилось, и я с ними играл на равных..
Обнаружилось, что у нас абсолютно нет денег, и не на что нам жить и нечем питаться . Мать меняла наши простыни и покрывала на мороженную картошку, и мы таким образом были сыты. Через неделю приехала возчица, мы погрузились и поехали в Кочки. Нас с Кларой мать уложила на одеяло, которое расстелили на сено, укрыла одеялом и тулупом, было тепло, а сама она сидела у нас в ногах, скорчившись. Возчица ехала, где ей и положено - впереди, держалась за вожжи, причмокивала и покрикивала. С двумя ночёвками мы доехали до Кочек.
Село это очень большое, было расположено по обе стороны реки Карасук. Здание суда было ерундовым домиком, здесь же жила уборщица суда со своим сыном Колькой. Здесь же остановились и мы, прожили несколько дней и переехали в дом, который был нам предоставле райисполкомом и который ещё не освободили прежние жильцы Меркушины - Меркушин был маленький и коротенький, а его жена была худая и рыжая, и была у них дочка Валька, приблизительно ровесница нашей Клары.
Прошёл март и наступило "первое апрель - никому не верь". Неужели я тогда был такой умный, что так зло подшутил над коротышкой-Меркушиным!! Я посоветовал намазать его золотые часы (ну, не золотые, а только позолоченные) ртутью, которая была у меня собрана из разбитого термометра. Часы засияли ярко, и Меркушин обрадовался, а через полчаса часы были обыкновенной железякой - позолота ртутью растворилась и смылась, и на часы было противно и жалко смотреть. Меркушин был в бешенстве! Налупить он меня не мог, но решил, что сам я своей проказы сообразить не мог, что мне подсказали родители - получился грандиозный скандал, взрослые переругались, и Валька тоже показывала мне кулаки. Скоро Меркушины переехали куда-то, от них осталась только их собака Бобик - огромный пёс, похожий на овчарку, цвет шерсти был тёмно-каштановый. Бобик постоянно ссорился и дрался с соседским белым Шариком, который был намного меньше нашего Бобика, на нисколько его не боялся, хотя и был постоянно побит.
Я заикался безобразно и беспощадно, говорить в школе ничего не мог и перестал ходить в школу, добровольно остался в 6-ом классе на второй год.
Наступило лето, мы посадили картошку.
В селе жила семья бывшего судьи Рудакова, у которого было два сына, которые стали с нами враждовать. Однажды, когда мы с Кларой собирали в поле колоски, чтобы потом сварить пшеничную кашу, эти ребята с друзьями напали на нас. Я отбивался ведром, лупил по головам, и мы отбились.
Мы с отцом гуляли по окрестностям села, чаще всего были на речке. Мы не рыбачили, хотя я неоднократно видел, как на плёсах вскидывалась крупная рыба. Иногда отец брал с собой винтовку - малокалиберку, я стрелял по спичечному коробку и всегда попадал. Потом отец подстрелил гуся - дикого, конечно. Мы ходили в соседнее село Жуланку, где отец был уполномоченным от райкома партии, чтобы контролировать работу тамошнего колхоза. Конечно колхоз ни в каком контроле не нуждался, и отец это отлично понимал, но такие были тогда порядки. Тогда я впервые услыхал от отца, что "судья никому не подчиняется - только закону". Потом отец сказал мне, что его, наверное, посадят в тюрьму т.к. у него "неправильное" происхождение и потому, что его не посадили "ещё тогда".Действительно - однажды ночью я проснулся от ходьбы и шума в доме. Отец подошёл ко мне и что-то затолкал мне под подушку - это были его военные награды - два ордена и медали. Обыск закончился, и отца увели н малокалиберку унесли. Это было оружие.
Приехал в отпуск из Польши брат Женя, привёз чемодан белой муки и много денег. На деньги мы купили корову, её звали Ракита. Корова была молодая и очень красивая - головка у неё была точёная, рога небольшие и вся она была аккуратненькая. Я гонял её в стадо, а мать доила утром и вечером. Я кормил её кусочками тыквы. И она сама приходила домой. Сначала корова из стада спешила за речку, во двор, где она раньше жила, а потом я её тыквой прикормил.
Клара в это время уже поступила в ремесленное училище в Новосибирске, и я на хозяйстве был один. Я научился корову доить, и она не возражала.
Мне было 13 лет.
Повадилась к нам приходить Меркулова, та, с которой мы в этом доме сначала жили. У неё был бредень, и мы с ней ловили бреднем в реке карасей. Всегда ловили много - почти полное ведро, делили пополам. Однажды мы половили, и она куда-то пропала, я собрал бредень, рыбу и пошёл через огород домой. Вдруг она выглянула из двери бани (у нас на огороде была баня по-чёрному) и помахала мне рукой. Я подошёл, и она позвала меня внутрь, я вошёл, а она там голая и тащит меня на полку. Я вырвался и выскочил из бани . Больше мы с ней не рыбачили.
Приехала с Украины сестра Галя. Она закончили свой сельскохозяйственный техникум, уже получила назначение в село Гофенталь Карасукского района и приехала, чтобы нас туда забрать. Мы быстро продали корову и сено, которое для неё припасли на зиму, сели в кузов машины и поехали через леса и поля на юг области в село Гофенталь, где находилась Октябрьская МТС, куда Галя получила назначение. Ночевали в деревне Черновка у женщины, у которой было 10 человек детей. Утром дети носились по избе, одевались, умывались, завтракали и разбегались в школу. Командовала ими старшая девочка лет 16 от роду, роли матери в это время почти не было заметно. Она во дворе доила корову, кормила скотину и кур, затопила печь и разговаривала с моей матерью. Покормила нас завтраком и проводила.
Село Гофенталь было немецкое. Здежние немцы были ещё екатериненские, их быт не был похож ни на германский, ни на быт немцев Поволжья. В селе была одна широкая улица. Дома были с плоскими крышами, обмазанными глиной. Внутри дом делился надве равные части. Каждая часть представляла собой одну большую комнату, главное место, в которой зпнимала огромная печь с вмазанным в неё большим котлом. Этот котёл и был рабочим элементом печи - он обогревал комнату и в него можно было поставить кастрюлю для готовки еды. На боковых поверхностях котла пекли лепёшки. На остальном пространстве комнаты можно было разместить сколько угодно кроватей и столов - комната была огромная. Вторая комната была такая же. Разделялись эти две комнаты большим таким пространством - ни прихожей ни корридором не назовёшь. Отсюда топились печи в обеих комнатах - в одну и в другую стороны. Топили в основном соломой и камышём. Солому брали длиннющими вилами, поджигали и клали за котёл к самой стенке печи, пламя с дымом омывало котёл, и дым уходил в трубу, которая располагалась над стваром печи. Очень редко пользовались дровами, которых было негде взять - вокруг были только степи. Камыш скручивали пучками и туда же толкали, в печь - от камыша жару было больше, чем от соломы и золы он оставлял меньше, можно было не ежедневно чистить печку от золы.
Во всех дворах обязательно были собаки, огромные с острыми как зубья пилы зубами. И по две, и по три собаки было. Иногда собаки чуяли волков, которых в округе было во множестве, и устраивали продолжительный собачий концерт - лаяли и выли. Село было по-немецки чистое и аккуратное, дома были выбелены, наличники окон были выкрашены в основном голубой краской, заборы были аккуратные, иногда выкрашены, иногда нет, калитка была покрашена всегда. У всех было много скотины, поэтому во дворах были вместительные сараи и заскладированы стога сена. Сено было зелёное, что говорило за то, что оно было во время скошено и не мокло под дождём. В отличие от волжских немцев сибирские немцы во время войны не были привлечены в труд-армию, и все жили на месте в своих деревнях и сёлах. Так что войны эти немцы и не почувствовали, только план в колхозе стал вдвое больше - это ещё больше развило колхозы. И люди ещё богаче стали. С волками боролись организовано: 2-3 села договаривались, окружали редкие околки и овраги флажками и стреляли волков сотнями. Проделывали эту процедуру каждые 3-4 года.
Нас поселили в таком вот доме, в одной половине, которого жили аж три семьи: физрук школы Сагандык (он был казах), уборщица Марта, кругленькая немка, с сыном Яшей, которого она почему-то называла Пожей, и ещё одна немка с двумя детьми - Давид 15 лет и Эльза 13 лет. Их там, в этой комнате, собралось 7 человек, да иногда к Сагандыку приезжала его казахская родня, уж и не сосчитать, сколько человек, молодые и старые, тогда Марта с Яшей перебирались к нам и жили несколько дней у нас. Однажды я слышал такой диалог - моя мать говорит:
- Вы же всё-таки преподаватель школы, Сагандык Сеитович, вы же воспитываете детей - как вы можете так поступать!?
А Сагадык ей отвечает:
- Дорогая Нина Игнатьевна! Как я могу не спать с ней - ведь это родная моя сноха! Обида будет!
Жили мы в этом доме мирно, мы топили свою печь, они топили свою.
В Кочках я в школу так и не ходил и начал в Гофентале учебный год уже после 7-го ноября, учился в 6-ом классе, а всего в школе было семь классов.
В нашем классе было всего 12 человек, я их всех почти по именам помню, Шурка Босенко и Ванька Солдатенко были из соседних деревень, Соня Абиева ходила тоже из соседнего казахского аула. Был один немец - Герман Гергерт. Преподавателей тоже было мало. Мать моя была завучем и преподавала историю, директор преподавал у нас математику, одна учительница преподавала русский язык и географию, ботаники и иностранного языка не было совсем, на физкультуре мы ходили на лыжах, у кого были лыжи, а у кого не было - боролись друг с другом на улице в снегу, девочки в это время сидели в классе. На военном деле мы по очереди разбирали и собирали одну и ту же винтовку образца "девяносто первого дробь тридцатого года". Я и сейчас могу с закрытыми глазами эту винтовку разобрать и собрать.
Школа была на противоположной стороне улицы, дальше за школой невдалеке была МТС - там работала Галя.
Шурке Босенко негде было жить, и стал он жить у нас. Мы спали с ним на одной кровати, вместе готовили уроки, но интересно, что я от этой совместной подготовки получал хорошие оценки, а Шурка - тройки, а иногда и двойки. Почему так бывает? Непостижимое дело. В школе я немного позаикался и перестал, не то, чтобы совсем перестал, а поднапрягшись, если что-нибудь сказал, то дальше уже говорил почти нормально.
Зима была обыкновенная, казахстанская зима. Я говорю "казахстанская" потому, что географически зта местность находилась уже в Казахстане, хотя административно это была Новосибирская область. В эту зиму , старожилы говорили, было очень много снега, сильных морозов не было, зато бураны были - и вообразить трудно, что такой может быть буран. Я в такой буран вышел из дома и пошёл через дорогу в школу. Не видно было ничего, я не видел сам себя, пальца вытянутой руки не было видно, будто вокруг меня было молоко - всё пространсиво было белое. Я не пришёл в школу, я прошёл мимо. Я шёл и шёл, не останавливаясь, т.к. знал, что дальше за школой должна быть МТС. И действительно - я упёрся рукой в мтс-овский забор, идя влдоль забора, я добрался до ворот, а там тоже наощупь вошёл внутрь и оказался в механическом цехе.
Поперёк улицы были наметены снежные барханы метров 50-60 друг от друга, мы с зтих барханов скатывались на лыжах, заезжали на крыши домов и катались с домов.
У нас кончился камыш, нечем стало топить, и мать послала нас с Шуркой за камышём на озеро. Мы запрягли в сани быка (в хозяйстве школы был ездовой бык), взяли косы и поехали на озеро Карасук. Косить я не умел, но сильно старался, а потом приспособился. Пока я приспосабливался, Шурка нашёл немного подальше целую скирду накошенного камыша. Не мудрствуя лукаво, мы нагрузили полные сани камыша, увязали его, как сумели и поехали домой. Нам показалось мало, мы вернулись, чтобы загрузиться второй раз. Но возле скирды крутился какой-то мужичёк и матюгался, что кто-то у него камыш ворует. Пришлось нам косить самим. Мы накосили и приехали домой, когда было уже темно.Этого камыша нам хватило до весны.
Наступила и прошла весна, наступило лето, Шурка уехал в свою деревню, и стал я дружить с Давидом, который жил у нас в соседях.
Как я уже сказал - была весна. Неожиданно я обнаружил, что прямо за нашим домом, ну метров 500 отнашего дома, в противоположном от школы направлении находилось довольно обширное озеро. И камышом оно заросло наполовину! Так зачем же мы с Шуркой ехали за камышом чорт-текуда на озеро Карасук?! Вот дураки-то! На этом озере по весне гнездовалось множество уток, чирков, гусей и других птиц, названия которым я не знал. Мы с Давидом открыли охоту на этих птиц. Мы нашли старую оторванную дверь, уложили на неё пласт дёрна с травой, поставили 3-4 капкана и толкнули этот крошечный плавучий остров в озеро. Утки забирались на этот "остров" и попадались в капкан за лапу или за шею. Мы уток забирали. Или мы прибивали капкан на нетолстую палку, заталкивали заострённую палку в дно на мелководье так, чтобы капкан был чуточку под водой, настораживали капкан, утки плавали, цеплялись за капкан, он срабатывал и - утка наша! Или ещё проще - мы находили птичьи гнёзда, забирали яйца и делали в котелке на костре грандиозный амлет, добавляли только соль и немного муки. Если на гнезде мы видели мамашу, мы обходили её, чтобы не спугнуть.
Озеро было мелкое, у Давида был маленький бредешок, мы бродили и налавливали по ведру окуней и плотвы. На удочку мы не рыбачили. На ночь ставили сеточку - попадались караси.
Со временем все гнёзда уже были заняты утками, яйца были уже насиженные, даже утятки уже плавали за мамами - и этот вид промысла себя изжил. Мы направились в степь, ставили капканы на сусликов, а попадалось всё подряд - сурки, тушканчики и зайчата (взрослые зайцы утаскивали наши небольшие сусличьи капканы). Эту добычу мы тоже съедали. Наши матери даже поощряли нас на эту охоту.
Иногда мы с Давидом делали набеги на поля соседних деревень и воровали у них капканы. А соседи воровали у нас. Однажды мы набрели на волчье логово и забрали шестерых волчат. Мы принесли их в сельсовет, нам дали премию как за взрослых волков. Ночью пришла к сельсовету волчица, ломилась в дверь и в окна, хотела вызволить волчат. Сторож сумел её застрелить.
Я научил ребят играть в "знамя" и в "кругового", а сами они играли в лапту и в "чижа". Все эти игры состояли в основном из беготни. Когда мы не шли на охоту, мы целый день носились за деревней - играли в эти игры. По выходным к нам присоединялись взрослые.
Клуб в селе был, но в нём никогда ничего не было - один только раз из Карасука приезжали девушки и пели "Летят утки и два гуся", и один раз было кино "Как закалялась сталь". После этого кино мы по примеру Павки Корчагина стали заниматься боксом. У меня получалось хорошо, но некоторые ребята были просто-напросто сильнее меня, и я часто бывал жестоко бит. Однажды Вовка Джебко ударил меня левым "хуком" в правую скулу очень сильно. Выскочила огромная "гуля", которая превратилась в кроваво-лиловый синяк. Потом всё прошло, но года два после этого болела голова.
В это время ребята начали меня воспитывать по двум направлениям: учили материться и присматриваться к девочкам. Некоторые хвастались своими "победами". Поскольку в клубе никогда ничего не было, молодёжь собиралась на "вечёрки" в каком нибудь доме (как в кино "Дело было в Пенькове"). Там играли, плясали, пили самогонку и занимались "кое чем". Я тоже один раз пришёл в дом Володьки Берёзко, где была вечёрка. Мне не понравилось, особенно когда Володька сказал мне: - А туда хочешь? - и показал на палати за зановеской.
- А что там?
- Полезай - увидишь, узнаешь!.
Я не полез, а через некоторое время оттуда стала спускаться пьнущая баба - сначала спустились голые розоватые ноги, сарафан при этом задрался до самой до невозможности, потом кряхтя и матерясь слезла сама "мадам", вышла в сени, там пописала и снова забралась на своё "рабочее место". А в это время пляски продолжались.
Мне на "вечёрке" не понравилось, и я больше туда не ходил. А материться я научился, хотя это мне тоже не нравилось, но потом освоился. Параллельно я хочешь-не-хочешь выучивал немецкий язык. Давид был немец, вокруг были немцы, когда мы играли, разговаривали только на немецком, даже русские ребята говорили друг с другом по-немецки. И матерились на немецком (хотя и по-русски не забывали).
И тут засобиралась моя мать, и поехали мы на Кавказ, в город Черкесск, где служил мой брат Женя.Этот город в прошлом бы станицей Баталпашинской, в окрестностях которой русские разгромили турок под командованием Батал=Паши. По имени этого турка и назвали станицу. Город был расположен на высоком берегу Кубани, весь он был усыпан булыжниками и галькой, в ясные дни из города был виден двуглавый заснеженный Эльбрус. Мы недолго пожили на улице Школьной дом N4 и переехали в другой конец города. Было лето, друзей и товарищей у меня ещё не было, мать на работе, Галя на работе, Женя на службе - и чем же я должен заниматься?! Во первых я нашёл на мусорке, в куче старого шлака настоящую кавказскую полусаблю. Рукоять была когда-то костяная, но вся сгнила, торчали только медные заклёпки. Рукоять я замотал медной проволокой, саблю вычистил и наточил и с этим оружием ходил на огород за картошкой. Огородов у Жени было три - один далеко за Кубанью - кукурузный, второй тоже за Кубанью, но близко - картофельный, третий смешанный,( всё там было), совсем рядом. Я на этот на ближний огород и ходил со своей саблей. Я накапывал приблизительно с полведра картошки и шёл домой. По дороге я срубывал головки подсолнухов на своём и чужих огородах. И ветки кустов тоже рубил. Один раз пришлось вынуть саблю из кошёлки, когда ко мне пробовали привязаться какие-то мальчишки. Я вынул саблю и для наглядности продемонстрировал, как она подсолнухи рубит. На ребят это произвело впечатление.
Мне попалась тоненькая книжечка, что-то вроде устава для офицеров, чтобы они следили за своей внешностью, чтобы брюхо не отпускали и чтобы на турнике могли подтягиваться. Я эту книжечку изучил и стал делать все упражнения, которые в ней рекомендовались. Делал это дело я ежедневно. Упражнений было много - штук 40 - я делал все и повторял каждое упражнение дважды. Кроме того я подвесил на веранде мешок с песком и колотил его кулаками, как Павка Корчагин. Иногда мы с Женей ходили на Кубань купаться. Я плавать мог исключительно относительно - не умел я плавать, так мне думалось. А река Кубань была быстрая, бурная, вода в ней холодная, я боялся, но не хотел показать брату, что боюсь. Зажмурив глаза, я бросился в воду и поплыл, вернее меня понесло водой, но я не тонул и отчаянно грёб к берегу. Вылез на берег, и мне ещё захотелось проплыть. Я ещё проплыл, а потом долгие годы плавал и в Урупе, и в Зеленчуке и в сибирских горных реках, и в Дону, и в Оби и даже в реке Уж в Закарпатье.
Я очень гордился своим братом - он был капитан внутренних войск. Потому что мой брат был военный я всегда на всех спортивных состязаниях болел за армейцев, за ЦДКА да за ЦСКА - это уж обязательно. К нам приходили Женины друзья-офицеры: Капитан Ванька Козицын, лейтенант Колько Кочетков, младший лейтенант Вовка Ковалёв. Офицеры были страшные хулиганы. У нас дома были боксёрские перчатки, так Кочетков надел их на руки и, когда заходил в комнату Ковалёв, дал ему перчаткой прямо в ухо так, что тот с ног слетел. Ковалёв едва поднялся и заплакал. Он был слабенький этот Вовка Ковалёв, и физкультурой не занимался принципиально, но зато он прекрасно играл на пианино и играл в шахматы. Водку он не пил.
Самый шухорной был лейтенант Кочетков. Он принёс толовую шашку, привязал её к боку кота и поджёг шнур. Шнур зашипел, заискрился, кот испугался и стал бросаться на этих дураков-офицеров, ища у них защиты, офицеры разбегались, орали от испуга, кот тоже орал и лез к ним, потом кот забежал под сарай и там как долбанёт!!! Доски пола в сарае все вылетели и крыша провалились. Офицеры быстро поснимали гимнастёрки и под руководством Ваньки Козицина стали ремонтировать сарай. К вечеру всё отремонтировали. Здесь я увидел, какой Ванька Козицын здоровенный, он был сильнее Жени (а Женя выжимал двухпудовку 10 раз), Кочетков был с пузом, а у Ковалёва ни пуза не было и ничего не было. Много чего хулиганили молодые офицеры - Женя был на 10 лет старше меня.
У Жени было три пистолета. Один был у него в кабуре, это был ТТ, и Женя имел его всегда при себе. Второй никелированный "браунинг" тоже в кабуре лежал на шифоньере. Третий - маленький "маузер" был у Евгения в чемодане. Я вытащил этот пистолет, рассмотрел его хорошенько и... передёрнул затвор. Я увиднл, как жёлтенький патрон проскочил в ствол. Теперь можно было стрелять. Я стрелять не хотел. Но понимал, что теперь пистолет опасен, он может выстрелить, если кто-нибудь неосторожно нажмёт на спуск. И, конечно, этот "кто-то" вероятнее всего будет Женя. Я испугался, но, как только брат пришёл домой, сразу же признался во всём. Он меня не ругал, просто разрядил пистолет полностью и вынул обойму. Он разрядил и браунинг.
А когда мы с ним поехали на телеге с лошадью за кукурузой, он стрелял по подсолнухам и дал мне выстрелить.
В конце лета Евгения уволили из армии, т.к. наш отец был осуждён по какой-то страшной статье. Он уехал в Ростов, где, оказывается, была у него жена Ирина и маленький сын Серёжка. Галя уехала с ним. И остались мы с матерью вдвоём.
Мы переселились вземлянку к деду Бутко и к его бабушке Марии Лаврентьевне.
Начался учебный год. И начались мои муки с заиканием. Говорить я ничего не мог, ребята пыжились, чтобы не расхохотаться. Учителя расстраивались. А учительница по химии даже плакала, глядя на меня. Некоторые учителя хотели бы, чтобы я отвечал уроки письменно, но дирктор школы Карамышев Александр Семёнович котегорически это запретил.И стал я вымучивать из себя слова. Уроки я всегда знал, у меня и в мыслях не было симулировать, но наверное можно было про меня так подумать. Постепенно всё пришло в относительную норму - начал я говорить.
Ребята были полу-деревенские полу-городские: ходили босиком, не в рубашках, а в майках, не матерились, играли не в "знамя" и не в "чижа", а в футбол и в баскетбол. Школа была мужская и располагалась на пустыре, где и улицы никакой не было. В городе Черкесске было две мужские школы - 6-я и 8-я. Я учился в МСШ N 8 (мужская средняя школа номер 8). Были в городе и три женские школы - средние 9-я и 10-я и семилетняя 4-я. Был в городе и интернат для черкесов.
Мать моя стала работать директором института усовершенствования учителей. К нам приехала бабушка, мать моей матери и стала дружить с нашей квартирной хозяйкой. Были они абсолютные тёзки - обе были Марии Лаврентьевны.
Сначала я подружился с Адиком Гайдашём. Он был сын судьи, у него была маленькая сестра. Мы с Адиком сидели за одной партой. Я и сейчас помню имена и фамилии всех ребят. Все ребята были хорошие, а когда мы заканчивали уже школу, у меня ни к кому отношение не изменилось - все ребята были хорошие. Почему так бывает? А вообще-то, вспоминая всю свою жизнь , не могу вспомнить ни одного отрицательного персонажа, ну, кто-то чуть-чуть не соответствовал понятию "хороший", - в основном все люди в моей жизни были по-настоящему ХОРОШИЕ!
Мне поручили "подтянуть" по русскому языку Борьку Арушанова. Он был аьсолютный двоечник, армянин, отец его был директором магазина, Борька был старше меня на год, у него уже пробивались усы, дома у них была собака-овчарка и кот. Кота мы однажды напоили водкой, и кот орал и бросался на сены. Борька был до безобразия честный и доверчивый. Он был влюблён в Люсю Чупринину из 9-й школы и рассказал об этом мне, а я быстренько сказал об этом Адьке Гайдашу. Мы с Адькой стали писать Борьке письма будто бы от Люси, а потом признались ему в этом, но Борька не поверил, он так всегда и думал, что письма были от Люси. Мы с Борькой писали диктанты, преподавать я не умел, но постоянная писанина натренировала Борьку так, что он, не зная грамматики, интуитивно угадывал, где надо ставить запятую, а где двоеточие.
Адька, как и все, хорошо играл в футбол, а мы с Борькой не умели. Но зато если Борьку брали в команду, он, понимая всю ответственность, носился по полю ветром и пинал мяч в самые невероятные направления. А меня в команду никогда не брали. Я так до старости и не научился играть в футбол.
Быстро проявилась моя физическая несостоятельность. Бегать я ещё кое-как бегал, но в спортигры играть не умел да и на беговой дорожке меня "делали" и даже очень. А гимнаст я был вообще никакой. Ребят делали на турнике "склёпку" и "выход в упор" , делали стойку на руках на брусьях. А я через "козла" мог только прыгать, а через "коня" уже не мог. Однажды на уроке физкультуры я сорвался с турника и грохнулся лицом о пол, потом провалился сквозь брусья головой прямо в пол - хорошо, что хоть маты были подстелены. Не спрашивая никаких врачей, наш физрук Михаил Тихонович написал в журнале напротив моей фамилии ОСВОБОЖДЁН , и больше я на физкультуру не ходил никогда, ни в этом 7-ом классе, ни в последующих старших классах, даже когда стал общепризнанным спортивным лидером школы.
Вместо урока физкультуры я брал свою полевую сумку, в которой носил учебники и тетради и шёл домой. Но однажды я зашёл в спортшколу, там занималась секция бокса, и тренер Петухов закричал на меня:
- А ты почему опаздываешь?! А на марш колотить стенку!!
"Колотить стенку" означало отрабатывать удары на мате, подвешенном на стене. Я уже обладал навыком удара, это у меня получалось хорошо - не прошли даром тренировки на мешке, которые я практиковал летом. Тренеру понравилось, как я работал кулаками, он мне предложил поработать на "лапах", я по этим лапам не попадал, а попадал почему-то по тренеру, он даже увернуться не успевал. Петухов проверил мои физические возможности и сделал вывод, что выносливость у меня хорошая, реакция хорошая, но общая мускулатура организма слабая. Он дал мне косплекс упражнений, из которых я помню сейчас только отжимания - мне надо было отжиматься от пола хотя бы 16 раз. Через 3 месяца я отжимался от пола 50 раз, выпрыгивал из полного приседа 100 раз, а когда мы закончили 7-ой класс я выполнил норматив ГТО в беге на 1000 метров. Боксировал я всегда успешно, боёв не проигрывал, и на первенстве по боксу среди спортивных школ Ставропольского края выиграл в своём весе первое место. Соревнования проводились в нашем городе, ребята из нашей школы за меня болели, орали и свистели. Большое им за это спасибо! А на физкультуру я всё равно не ходил, и никто не возражал.
Учился я хорошо, не отлично, но хорошо. "Троек" у меня не было, а "пятёрок" было много. В классе были признанные отличники: Юрка Ус, Вовка Щербаков и Вивка Жидков. Юрка был маменькин сынок, Вовка имел несуразную фигуру - мощный торс и коротенькие ноги, а Вивка был прекрасно развитым акселератом, с красивой фигурой: высокий, сильный, быстрый и пластичный. Он даже боксировал со мной - бил он очень больно, хотя попадал в основном по рукам.
Любимые мои предметы были: литеротура, история, география и геометрия. Я не любил алгебру. По-немецки я говорил свободно, но пришлось научиться писать и читать. Я не любил уроки немецкого языка, но получал всё время "пятёрки".
Я очень много читал, перечитал всех наших классиков (кроме Достоевского, которого и сейчас не переношу) и целые кипы книжек про войну. Мне было интересно читать об истории почему-то народов Средней Азии и Монголии, я читал "Русскую историю" Ключевского, " Историю государства Российского" Карамзина, "Кавказскую войну" того же Карамзина. Я не хотел читать ни про Китай, ни про Индию, ни про Италию, а вот про Чингис-хана, про Тамерлана и про Петра Первого я прочёл очень много и художественной литеротуры, и публицестической, и даже научной. Я вычитал, откуда появились современные турки и венгры, кто такие финны и эстонцы, удмурты и мордва. Моя мать была историком, и соответствующей литеротуры у нас было много. И как это я попал потом в железнодорожный институт? Надо было мне выучиться на историка!
Летом мы с Адькой Гайдашём ходили на Кубань резать траву для адькиного поросёнка, там же залезали в чей-нибудь сад за вишней и черешней, "хиляли" без билета в летний кинотеатр и ходили аж за Джегуту в кизиловые и ореховые леса.
Где-то в середине 8-го класса Адька Гайдаш уехал жить в Ставрополь, я уже в институтские годы с ним встретился - он был ростом больше меня, но был весь ужасно неспортивный, и был отличный шахматист. Где-то в это время я влюбился ( но не сильно) в Тамару Калинникову, сводную сестру нашего Юрки Пушкарскрго. Любовь была без взаимности, Тамара прямо мне об этом заявила, я рассердился и натравил малышей, чтобы они стреляли в неё из рогатки. Тамара меня встретила и презрительнейшим образом меня отчитала - мне и сказать было нечего. Потом я влюблялся просто потоком: Римма Мананникова, Маша Фирсова, Нина Прокопенко, Нэля Ростокина, Эля Аллас, Надя Тришкина, Тая Воронина, Тамара Шевченко, Вика Терешкевич и Люба Колбаса. И всё это в 8-ом классе. А в 9-ом была одна только любовь - Валя Баландис, а в 10-ом тоже только одна - Жанна Уманская. Только с Валей и с Жанной было что-то похожее на любовь, но слава Богу всё закончилось благополучно.
У нас в школе открылся танцевальный кружок. Я был старастой этого кружка. Мы танцевали всё время - до уроков, после уроков, на переменах, на занятиях танцкружка, я танцевал дома с сестрой Галей, и с ней же ходил иногда на "взрослые" танцы, где не боялся танцевать со всеми подряд. На наших школьных вечерах я танцевал лучше всех. Но у меня не было подходящей обуви, и на школьные вечера я надевал туфли Вивки Жидкова (с которым после отъезда Адьки я стал дружить). Танцевал я всегда хорошо, в институте участвовал в танцевальных конкурсах и всегда с триумфом. И всегда я испытывал дифицит нормальных партнёрш, научил-таки танцевать свою жену, а больше не было никого.
Вот здесь, где-то на границе отрочества и юности, я оставил бокс и стал тренироваться в беге. С этого я и начну следующую мою главу "Юность - Молодость"