В четыре часа утра 22 июня 1941 года на границе началась стрельба, взвились разноцветные ракеты, тут же телефонный звонок коменданта из местечка Чудэй известил, что гитлеровская Германия вероломно напала на Советский Союз.
Война... Военные действия начались от Баренцева до Черного моря. Бомбят Киев, Кировоград, Каменец-Подольск и другие города.
Трое суток пограничники вели неравный бой со многократно превосходящими силами кадровой армии румын и немцев. На четвертые сутки командование 97 пограничного отряда войск НКВД приказало оставшемуся в живых личному составу застав отходить в направлении города Черновцы. По дорогам, как по ручейкам, впадающим в большую реку, потекли, заколыхались зеленые фуражки пограничников. На основных трактах в г. Черновцы стало тесно. Отходили вместе с пограничниками к старой границе пехота, кавалерия, конная артиллерия Красной Армии.
Узенькие мосты старинного пограничного города-крепости Каменец-Подольска, сделанные из дикого камня, не обеспечивали быстрого продвижения огромного количества войск, скопившихся на правом берегу Днестра. Днем продвижению войск мешала авиация противника.
Ночью пограничники одиннадцатой заставы на мосту задержали военного с двумя шпалами на петлицах. Когда слышался в небе гул моторов вражеской авиации, он мигал карманным фонариком. При проверке документов выяснилось, что это немец - один из сброшенного в наш тыл десанта.
Днем и ночью по дорогам, основным и проселочным, вконец разбитым, местами перепаханным бомбами, со вздувшимися зловонными трупами лошадей и коров, с изодранной и втоптанной в израненную землю домашней утварью, захваченной впопыхах, движутся на Умань и вообще на восток гражданское население, скот.
Под вечер, еще до заката солнца, за Уманью над колонной войск на высоте метров сто появился огромный, темный, неуклюжий самолет ТБ-3. Он сделал круг, сбросил несколько пачек белых бумажек - листовок и улетел. В листовках командование Южного фронта обращалось к войскам, попавшим в окружение, создавать партизанские отряды, беспощадно громить врага в его тылу, не оставлять ни крошки хлеба...
Июль. Как назло стоят страшная духота и жара. На деревьях не шелохнется лист. Дорожная пыль зависшим серым изогнутым облаком от горизонта до горизонта закрыла дороги, смешалась с бензиновой гарью тракторов-тягачей, танков, припудрила всех и все, хрустит на зубах, перехватывает дыхание. Соленый пот грязными стручками стекает по бокам лошадей, лицам людей, разъедает тело. На гимнастерках, словно на высохшей старой селедке, узорами отложилась соль.
Перекрывая скрип, лязг, топот тысяч ног, кто-то кричит: "Эй, братишки, откуда будете? Нет ли смоленских?" "У нас ивановские, тульские, ярославские" - отвечают из соседней колонны кавалеристы.
"Гармонист, что без толку держишь гармошку? Вдарь веселенькую! "Три танкиста", "Катюшу" - просят бойцы.
Немецкая авиация по всем правилам воздушной тактики с рассвета до темноты висит над нашими передовыми линиями, следит за перемещением войск, бомбит переправы, наблюдает за всем происходящим в тылу, фотографирует.
"Юнкерсы" неожиданно появляются из-за тучки, со стороны солнца и с отвратительным ревом сирен, кажется способным вытянуть целиком кишечник, друг за другом пикируют на намеченную цель. Отбомбившись, обстреливают из пулеметов. Порой гоняются за одним человеком. Все живое шарахается из стороны в сторону, ища укрытия. Слышатся стоны, крики о помощи. Горят селения, железнодорожные станции, склады, цистерны с горючим. Горит сама земля.
Грохот взрывающихся боеприпасов сотрясает воздух и землю, смешивается с тревожными гудками паровозов, пожарных машин, черный едкий дым першит в горле, до слез разъедает глаза. Языки пламени жадно облизывают все, что им попадается.
Небо испещрено дымками зенитных снарядов. Кажется, наступил конец света. Поезда, груженные станками эвакуирующихся заводов, подбитыми танками, орудиями, самолетами, идут только в одном направлении - на Киев, в затылок друг другу.
С беспомощной злобой смотрят все на стервятников с черной паучьей свастикой, несущих смерть, разрушения, и невольно спрашивают друг у друга: "За что?", "Где же наши-то истребители?", "Эх, сейчас бы наших чаек, они бы показали этим паршивым фрицам кузькину мать...", "И куда только подевалась наша-то авиация?" "Убеждали - своей земли не отдадим ни пяди. Воевать будем малой кровью и только на территории врага, а драпаем, как паршивые зайцы". Но ответить толком на возникающие вопросы никто не мог.
Чаще других из своей авиации видели У-2. Он, как труженица-пчелка, низко летал, жужжа, над полями, лесами, селами. В трудную минуту прятался от страшных "Мессершмиттов" в лесных опушках, кукурузных полях. Он - связной со штабами, он - санитар. Бойцы любовно прозвали его "кукурузником".
Пошел второй месяц войны, а все отступаем. Точных сведений о ходе военных действий на фронтах нет. Доходят только противоречивые слухи: по одним - окружен Ленинград, немец подошел к Москве, а по другим - остановили где-то в Белоруссии. По немецким листовкам, на которые они не скупились, выходило, что войне конец: мы повержены.
Сердце сжимается от боли за наше отступление, и никак не можем удержаться на каком-либо рубеже обороны, подготовленной для нас армией трудового фронта.
Бойцы подразделений, занявших оборону, хмуро смотрят на проходящие мимо отступающие части. Иные с досадой откровенно спрашивают: "До каких же пор будем отступать?..", "Куда же вы, братишки?..", "Присоединяйтесь к нам!..", но каждый в этой сутолоке выполнял приказ своего командира, делал то, что приказывалось, хотя и хотелось присоединиться к приглашавшим бойцам.
Нередко такая оборона, с ее минными полями, проволочными заграждениями, противотанковыми ежами и рвами, не имела значения - немцы ее обходили или мощным ударом в одном месте прорывали и заходили в тыл обороняющимся войскам Красной Армии, угрожая окружением.
Плохая связь, а то и полное отсутствие таковой между штабами, создавала неразбериху. Командиры подразделений принимали самостоятельные решения, порой приводившие к лишним жертвам, надламывающие боевой дух. Более стойко держались бойцы - кадровики. Они верили, что где-то остановят врага, разобьют и перейдут в наступление по всему фронту. Будет и на их улице праздник.
Во второй половине июля прошел слушок, будто наши дела не так уж плохи. Мы действительно в кольце, но и немцы тоже окружены. Вроде как кольцо в кольце. Такое толкование событий вносило какое-то успокоение. На фронте, дескать, бывает всякое - стоит ли отчаиваться.
Километрах в тридцати за Винницей почему-то на дорогах не стало скопления войск, а наша девяносто девятая дивизия начала переходы из одного селения в другое. День движемся на восток под артиллерийским обстрелом противника, утром новый маршрут - обратно на запад. Вступаем в бой за господствующую над местностью высотку, за перекресток дорог, за село. Началась какая-то карусель.
Красноармейцы, словно предчувствуя приближение грозовой тучи, пока еще невидимой, теснее стали держаться друг друга, своего подразделения.
События дня и все, каким-либо путем услышанное, быстро становилось достоянием всех, и обсуждалось в горячих спорах. Больше всего хотелось узнать о совещании в штабе комдива, но оттуда обычно приходило краткое приказание, в каком направлении двигаться дальше.
"Если мы в окружении, - рассуждали любители посудачить, - нужно по примеру немцев завязать бой в нескольких местах, а основной удар нанести там, где его меньше всего ожидает противник".
Другие считали бесполезным, даже преступным, штурм каких-то там бугришек в поле.
Третьи с возмущением замечали: "Наше дело не демагогией заниматься, а выполнять приказ. Командованию виднее, что делать. Рассуждать не положено по уставу".
Между тем, маневрировать стали меньше: пяток километров туда-сюда. Пехота отбивает атаки наседающего врага, переходит в штыковую атаку сама. Пограничников, особенно кавалеристов, командование держит в резерве. Противник излишне не наседает, но идет по пятам, снарядов не жалеет.
Стало ясно - окружены. Кольцо с каждым днем неумолимо сжимается. Скоро оно будет совсем тесным, невыносимо душным и страшным в своем смертельном объятии.
Во второй половине дня, после очередного марша в одном из сел, разделенном большим трактом с выходящими от него проселочными дорогами с двух сторон, скопились войска в ожидании дальнейших распоряжений.
Что за село, как его название - интересовало немногих. Пехота - владычица полей с начала войны столько протопала сел, маленьких и больших городов, что на название их уже не обращала внимание. Запомнить тоже невозможно.
Ночь провели в движении. Двигались медленно. Отчего и почему так - никто не знал. На рассвете самолеты противника сбросили бомбы впереди колонны. Взметнулся черный дым, что-то загорелось. Дали команду "вперед", "ускорить шаг". Вот и еще населенный пункт. Село. На одной из хат бомбой переломило крышу, другая горит, на земле воронки, вывороченные комья черной земли.
У дороги стоит насмерть перепуганный симпатичный мальчуган лет десяти-двенадцати. Он не плачет. В светлых широко раскрытых глазах - страх и мольба, рот приоткрыт. Из-под оторванного белого рукава рубахи торчит кость, и свисают кровоточащие рваные мышцы. Выше локтя рука перевязана полотенцем. За спиной мальчика стоит заплаканная бабушка. Она смотрит на проходящих бойцов и, причитая просит: "Родненькие, помогите мальчику, спасите... Ну, что же вы...".
Бойцы, наклонив головы, проходят мимо, кое-кто отворачивается, смахивает слезу. Каждый понимает - утешительные слова сейчас ни к чему. Помочь может только медицина, но где ее найдешь в такой сутолоке. Бойцов своих тяжелораненых оставляем на попечение жителей, и сами не знаем, что будет с каждым из нас. Какова его судьба. Кого выхватит смерть из рядов сейчас или позже, кого обойдет стороной.
4 августа всю ночь были на марше. Куда и в каком направлении шли - знали немногие. Команда передавалась по колонне. Строго настрого запрещалось чиркать спички, громко разговаривать. Продвигались медленно. Больше стояли. Однообразные лощины, балки и села, при лунном свете казались таинственными. Тревога заползала в душу при мысли, что противник может напасть неожиданно, не успеем даже развернуться в боевой порядок.
Встревоженные всем происходящим в селах у хат, обочин дорог стояли женщины, скорбные, безмолвные. Они рассматривали всех проходящих и о чем-то думали, порой смахивали катившуюся слезу со щеки.
На горизонте в разных направлениях вспыхивали розовые всполохи, слышались глухие разрывы - всюду кипел жестокий бой. Как хочется знать, каковы там успехи, почему всполохи вокруг нас.
Рассвет застал в большом украинском селе. Белые стены хат с соломенными крышами проглядывают из зарослей садов по склонам обеих балок. Ночная темень убралась под густые кроны фруктовых деревьев. С восходом солнца поблекла луна - ночное светило. Входящие в село воинские подразделения ищут, где поудобнее расположиться на дневку, где лучше укрыться на случай бомбежки, артиллерийского обстрела.
Эскадрон пограничников разместился на южной окраине села. Коней привязали у яблоней. Бойцы, свободные от вахты, улеглись поблизости на земле и тут же уснули.
Когда рассвело окончательно, над селом метрах в трехстах от земли появился немецкий самолет разведчик - постоянный спутник наших войск. Сделав несколько облетов села, самолет снизился. Летчик, видимо, старался как можно точнее определить, что представляем мы во всех отношениях, где кто и что находится.
И вот результат: поле, что за южной окраиной села, и дорога, пролегающая по полю, подверглись методическому многочасовому артиллерийскому обстрелу. Снаряды рвали в клочья землю. Поле, которое до обстрела радовало чистой зеленью трав, засыпано черноземом, испахано, искромсано.
Было ясно, что противник не хочет нас выпустить из села, дать возможности маневрировать и соединиться с частями Красной Армии.
Командир эскадрона предложил кавалеристу Петрову дерзнуть первому.
Петров! У тебя конь самый быстрый и увертливый. Попробуй проскочить, а мы за тобой. Смотри. Он больше все-таки держит под обстрелом дорогу, чем левую часть поля от дороги. Между разрывами снарядов, я проверял, проходит секунд восемь - десять...
- Понятно товарищ старший лейтенант. Я выскочу, когда тройка снарядов засвистит, пролетая над селом...
- Ну, давай!..
Пустив коня полевым галопом, Петров промчался сотни три метров по дороге, потом резко свернул влево, потом прямо и осадил коня на бугре в километре от села.
На бугре обернулся и увидел красивую картину лихо мчавшихся по всему полю пограничников эскадрона.
Корректировщик огня противника, увидев мчавшегося всадника, прекратил обстрел поля. Эскадрон проскочил беспрепятственно. Из села двинулся обоз, пехота. Противник продолжал молчать. Видимо обдумывал цель нашего передвижения, и какие принять меры против нас.
Глава вторая
По овражкам и лощинам, к передовой и обратно бегом, а где ползком, пробираются связные, санитары с ранеными, подкрепление. На улице тесным встречным потоком проходят бойцы, повозки. Все куда-то спешат. В узких проулочках возникают заторы. Слышится перебранка.
Жители села, в основном женщины, старики да малые дети, с тревогой смотрят на диковинную сутолоку, стараются понять, что происходит, кто куда движется. Малых детей, беспечных и любопытных подростков строгие мамаши загоняют в хаты, щедро угощая непослушных шлепками.
Рота пограничников девяносто седьмого пограничного отряда, печатая шаг, строем прошла мимо пестрой, разноликой толпы женщин. Их вид одновременно выражал страх, любопытство, жалость, надежду. Между собой говорили: "Яки здоровяки! Невже и ци супостата не промежуть?". Сгорбленная старушка с лицом, испещренным морщинами, не стыдясь непрошеных слез, высохшей рукой крестила проходящих бойцов. Пожилая, но еще красивая полная женщина в пестром, углом завязанном под подбородком платке, прижимая большое блюдо с солеными огурцами и румяными пирожками к пышной груди, поспешно совала их в руки бойцов и приговаривала: "Иште дорогие, иште. Адже десь и мои бидолаги. Чоловик и двое сынив, може и их кто покормить".
Бойцы скупо бросали: "Спасибо, спасибо, мать", а один, стройный чернявый, вышел из строя, поцеловал женщину в лоб и уверенно сказал:
- Мы, мамаша, все равно победим, вот увидишь" - и, неожиданно смутившись от взглядов женщин, побежал догонять строй. Бабка перекрестила его спину, произнося слова благодарности.
- Зовсим ще молоденьки, життя не бачилы, - журились женщины.
Остаток дня прожили в томительном неведении, в ожидании каких-то событий с тайной надеждой в душе, что все обойдется в лучшую сторону.
С передовой, хотя толком никто не знал, где она эта передовая, временами ветер доносил звуки пулеметных очередей, сухие хлопки винтовок и ухающие от мин и снарядов.
Среди бойцов прошел слух, что в какой-то Зеленой Браме скопилось много раненых, и некому оказать помощь. Испытывая острый недостаток в медикаментах, перевязочном материале, медики обратились за помощью к населению. Первыми пришли две симпатичные девушки и заявили, что они комсомолки, хотят помочь санитарам. Могут идти на передовую, но их попросили из принесенного белого материала приготовить бинты. Вскоре помощников набралось много, и работа закипела.
Получив первую помощь, бойцы с легким ранением шли опять на передовую. Говорили они разное: "Топчемся на месте", "Долго не продержимся", "На исходе боеприпасы", "С едой плохо", "Похоже, штаб готовит удар по немцам, оседлавшим дорогу в село Копенковатое. В селе наши".
Между задворками хат в низине расположился сводный эскадрон пограничников. Измученные кони под седлами с расслабленными подпругами жадно щиплют траву, отдыхают.
С наступлением сумерек немецкие осветительные ракеты четко определили наше жизненное пространство. Оно невелико: пять-восемь квадратных километров. С северной стороны противник оказался ближе к селу Подвысокому, окопался на возвышенностях и опушке леса. Отдельные пули оттуда, жутковато вжикая, уже долетали до крайних хат села.
Перепуганные жители, захватив кое-какой скарб домашний, попрятались в погребах или ушли к знакомым, подальше, в центр села.
Ночь черным пологом тихо накрывает землю, стушевывает контуры дальних предметов, а потом и вовсе их растворяет. Высоко над головой вспыхнули зеленоватым мерцающим светом звездные россыпи. Сверчки - ночные певцы, предвестники хорошей погоды, в листве садов запели свои серенады. Подала свой голос зеленая лягушка, сначала робко, потом распелась громко, самозабвенно. Чья-то рука тронула струны забытой гитары, прыснул девичий смех. Длинной очередью трассирующих пуль стеганул по бугру пулемет, взвиваются осветительные ракеты, разговаривают бойцы, приперчивая для выразительности беседу крепким словцом, фыркают кони, стонут раненые. Странное переплетение звуков поражает воображение - с одной стороны бьющая ключом жизнь, любовь, надежда и рядом, бок о бок - вечная спутница смерть, которая где-то под покровом ночи выползает на исходные позиции лавиной танков, где-то сосредотачивается для смертельной схватки пехота, вгрызаясь в землю, а на аэродромах готовые к взлету стоят бомбардировщики.
К полуночи стрельба на передних линиях постепенно затихает. Немцы, страшась внезапного нападения, не жалея ракет, освещают "нейтралку". С чисто немецкой пунктуальностью, через пятнадцать-двадцать минут бьют шрапнелью дежурные пушки. "Давят на психику" - как говорят бойцы. Чувствуя, что они по ночам воевать не любят, предпочитают отдыхать. Бойцы из разведвзвода утверждают, что немцы и спать ложатся, как у себя дома: раздеваются до нижнего белья, а в полдень, когда подходит пора обеда, час молчит, а потом до ужина ведет ожесточенный огонь или наступает. "Пунктуален до странностей", "Воюет, черт, с комфортом - превосходство чувствует", "Если бы наши артиллеристы почаще ему гостинцы посылали, да пехота проверяла бы, как обмундирование перед сном укладывает, так не стал бы распорядок дня соблюдать" - горько судачили бойцы.
В расположение эскадрона на повозке, груженной мешками, приехал старшина Завиялов. Как-то необычно, совсем не по-армейски, по-домашнему, с отцовской теплотой, раздал пограничникам по большому куску сахара и по пачке махорки. Чувствовал он себя немножко неловко, и всем было ясно - больше у него ничего нет. Чтобы сгладить некоторую скованность, отогнать думы о еде всех присутствующих, к старшине обратился пограничник Киселев:
- Товарищ старшина, разрешите обратиться!
- Да, пожалуйста, товарищ Киселев.
- Я где-то читал, будто сахар хорошо действует на суставы, подвижность улучшается. Ноги, значит, лучше будут бегать. Так ли это, а? - Последние слова Киселева заглушил дружный хохот.
Бойцы уважали Сашу Киселева за веселый покладистый характер, за находчивость. Осенью он должен был демобилизоваться. С нетерпением ждал этого дня, перешил шинель по фигуре, в швы галифе вшил зеленые ленточки. На заставе новенькое обмундирование хранил в чемодане до желанного часа, а тут вдруг война! Она враз опрокинула все планы и распоряжается теперь судьбой человеческой по своему усмотрению.
"А махорочку-то для чего дали? Для дымзавесы?.." - неожиданно из темноты прокричал незнакомый визглявый голос и делано хихикнул.
- Ну, ты, там, зануда паршивая, кончай! Я-то ведь, товарищ старшина, так, для предисловия, - как бы извиняясь за себя и за кричавшего, сказал Киселев" и, поправив портупею, звякнул шпорами, бросив руку к козырьку - Вы лучше расскажите, что там слышно?
- Чего слышно? - переспросил старшина - Да, хорошего мало. Враг все наступает. Наша армия ведет тяжелые оборонительные бои с превосходящими силами противника, изматывает его, уничтожает технику, но мы, как видите, вынуждены отступать. Конечно, это временно...
- Та це мы вже чулы. Може що новэ знаетэ? - негодующе прервал старшину Завиялова рядовой Пелипенко.
- По новише, кажешь, - повторил старшина - Я, хлопцы, честно вам говорю, знаю не больше вашего. Радио нет. Почта не работает. Разным слухам верить нельзя. В штабе, конечно, сведений больше, только не все мы должны знать. Язык наш - враг наш. Говорить можем только о своем подразделении, и то между собой. Ну, извините, мне надо ехать еще в роту.
Быстрым проворным движением от средины пояса к бокам, старшина расправил складки на гимнастерке, легко вскочил в повозку, взял вожжи, поправил рукой пшеничным чуб, выпавший из-под лихо сдвинутой на бок фуражки, и вдруг вспомнил о ЧП.
- Постойте! Чуть не забыл - крикнул он уже расходившимся бойцам, и присел на мешок. Голос его стал строгим. - Из пехотного взвода вчера ночью исчез рядовой Бойко. Предполагают, сбежал домой. Его родители живут где-то тут недалеко. Дивизия проходила через это село. Там сейчас немцы... - последнюю фразу старшина произнес тихо, и развел руки в стороны, как бы подчеркивая невозможность ареста Бойко и передачи его военно-полевому суду.
Пелипенко, так жаждущий новостей, тяжко вздохнул, раздвинул своими широкими плечами толпу бойцов и растворился на задворках. Старшина Завиялов уехал. Бойцы, расходясь, бросали короткие фразы: "Подлец", "Дезертир", "Предатель", "Опозорил пограничников"... Продолжительных разговоров не возникло. Многие чувствовали себя как-то неловко, словно они повинны в дезертирстве Бойко, и именно им товарищи бросили такие обидные слова. Другие превратили все услышанное в безобидную шутку, что мол, парень соскучился по мамке, девушке, - скоро придет, гостинцев принесет. Но, так или иначе, задуматься тут было над чем, если проходишь мимо хаты, родных мест.
Глава третья
Далеко - далеко, из-за бугра показался краешек, а потом и весь диск огромной оранжевой луны. Поднимаясь выше, она уменьшалась в размерах и белела. В двенадцатом часу ночи связной Демидов, с нотками тревоги в голосе сообщил о возвращении из штаба дивизии командира эскадрона старшего лейтенанта Скубака.
- Сейчас он совещается со взводными, а потом придут к нам. Скубак расскажет обстановочку и оперативные данные о противнике, - от себя добавил: - о наших, значит, шансах на житье-бытье на этом свете и прочее. Приказано не расходиться. Все слышали?.. Вопросы будут? - уже смеясь, добавил Демидов, подражая командиру эскадрона.
- Слышали... Куда тут. Похоже, отходились. Надо радоваться, что можно еще спокойно полежать, - ответил из темноты за всех басок коновода Сушко. - Мы теперь одной веревочкой стреножены, не разбредемся.
Сводный эскадрон, созданный из кавалеристов застав, приданный девяносто девятой дивизии, выполнял задания штаба по разведке, прикрывал ее отход на новые рубежи, являлся резервом. Больших потерь не понес. Бойцы привыкли к тому, что их в любую минуту могут поднять по тревоге и послать на задание, поэтому всегда были поблизости к штабу, надолго не отлучались. Сложность создавшегося положения теснее сплотила бойцов. Принцип "все за одного - один за всех" стал реальным.
Однако неудачи на фронте начали сеять смятение в умах некоторых бойцов, а с ними в душу заползал липкий страх, он накатывался, оседал тяжелым грузом. Освободиться от него с каждым днем становились все труднее и труднее.
Рядом с пасущимися конями на упавшем плетне, вповалку улеглись бойцы второго взвода. Одни безмятежно уснули, другим не спалось. Терзали тревожные мысли, зябко ежились, поворачивались с боку на бок, вставали курить, заводили разговоры о доме, семейные - о жене, детях, самом сокровенном, лишь бы чем-то скоротать ночь, отвлечься.
Сержант Василий Латко, уроженец Сумской области, страстный любитель анекдотов, прибауток, черноволосый, черноглазый, с густыми сросшимися бровями у переносицы, с богатой мимикой и жестами, полулежа на земле, попыхивая самокруткой, собрал около себя бойцов и, в который уже раз, самозабвенно, с прикрасами, крепкими словечками, рассказывает, как его отделение участвовало в пленении трех немецких парашютистов, спустившихся прямо на лес под городом Винницей.
В армию Латко пришел худеньким, щупленьким, мешковатым, но на третьем году службы суровая пограничная жизнь, полная опасной романтики, превратила его в мужественного стройного и ловкого бойца. На заставе Василий Латко очень дружил с Сергеем Петровым - отличником боевой и политической подготовки, прекрасным спортсменом и любителем природы. Сергей очень любил слушать, как Латко поет украинские песни, и нередко ему подпевал.
Мнения "знатоков" о вокальных способностях друзей редко расходились. Одни говорили: "Ничего, по нашей закарпатской глухомани сойдет", другие - "Хорошо, прямо за душу берет", - но что бы там ни говорили, песни доставляли однокашникам удовольствие, уносили в мечтах к родным краям, любимым девушкам, делали чище духовно.
Гонимый тревожными размышлениями, желая как-то от них освободиться, Петров не спеша стал обходить повозки, ящики, перешагивал через спящих товарищей, ища, с кем бы побеседовать, скоротать бесконечно длинную лунную ночь, так прекрасно изображенную на полотне Куинджи.
Внимание привлек мигающий огонек самокруток у стены хаты, да и нос уловил едучий терпкий запах дыма махорки. Куривших скрывала тень от дерева. Она прилипла темными пятнами к стене хаты, переломившись, перешла на крышу, с крыши - на соседнюю хату.
- Не спится, непоседа? - вопросом встретил Петрова Латко - и отодвинулся в сторону, - присаживайся к нашей гоп компании.
Но Сергей, словно не слышал приглашения, продолжал стоять, всматриваясь в едва различимую линию горизонта.
- Ты чего, Сережа? Никак, на что-то сердишься, а? Ну, чего молчишь? или заметил что, а?
Сергей еще раз обвел взглядом весь горизонт и опять ничего не ответил. Латко встал. Подошел к Сергею. Положил руку на плечо друга. Снедаемые любопытством, вслед за Латко поднялись Хасанов, Павлов и Осипов. Всем хотелось понять причину тревоги зоркого следопыта, каким был Петров, однако понять ничего не могли.
- Ну, не томи душу, Петров! - за всех просил Хасанов. - Мы все равно в этой черноте ничего не увидим, разве ракеты, так он будет их пулять до утра.
- Вы не обратили внимания, что сегодня на горизонте, куда ни посмотришь, нет всполохов от орудийной стрельбы и зарева пожарищ, да и по нашему селу реже стал бить? - спросил всех Сергей.
- Нет! - одновременно ответили Хасанов и Павлов.
- А что? - спросил Латко.
- Мне кажется, фронт далеко ушел...
- Мать честная! А ведь ты прав, друг мой, как же мы не догадались... Постой! Значит, наши продолжают отступать. Так?
- Выходит так...
- Сергей верно подметил, ребята. Мы, стало быть, отрезаны окончательно. В глубоком тылу остались... - с дрожью в голосе продолжал развивать дальше мысль Федя Осипов, стоявший рядом с Латко. - Вон там вчера на севере, - он указал стволом карабина, - было зарево и взметывались огненные столбы, а сейчас действительно ничего, и вообще, нигде ничего. Вот так хреновина, ядрена вошь...
Встревоженные неутешительными выводами, с земли поспешно стали подниматься бойцы. До боли в глазах всматривались все в горизонт, но, как и прежде, периодически лишь разрезали ночь осветительные ракеты, и даже смолкла дежурная артиллерия. От неутешительных выводов, как на холодном ветерке прошиб озноб всех в самое сердце. Сержант Латко зябко поежился, рядовой Хасанов поправил шинель, накинутую на плечо, жадно затянулся незнакомый боец и выпустил через нос струйки едкого дыма. Невольно каждый думал, что в стольких были переплетах, не раз смотрели смерти в глаза, но все пока обошлось, кануло в вечность - может и на этот раз пронесет мимо, не заденет. Найдет, наверное, правильное решение штаб части. Им виднее.
С запада донесся едва уловимый шум. Он приближался, усиливался, становился более ясным, страшно знакомым, вибрирующим, с металлическим звоном, характерным для немецких самолетов. По спящему ночному селу, подхваченная множеством разных голосов, заметалась команда "Воздух", и в одно мгновение все ожило, зашумело, засуетилось.
Кони, мешая друг другу, фыркая, поскакали из села в поле. У них при команде "Воздух" и следующей за ней стрельбе с бомбежкой успел выработаться условный рефлекс животного страха.
Срывая голос, вперемешку с бранью кто-то истошно кричал: "Кашевар, туши огонь, туши огонь, кашевар, черт бы тебя побрал!.."
Послышались шлепки выплеснутой воды, шипенье и ругань нескольких человек. Сержант Латко крикнул: "Кончай курить". Каких-либо укрытий, щелей никто не делал из-за постоянного передвижения. При бомбежке прятались кое-где, убегали в сторону от курса самолета. Иные, махнув рукой, как бы подтверждая бесполезность беготни, говорили: "Чему быть - того не миновать" - и оставались на месте с замиравшим сердцем, глядели, куда же летят от самолета темные капли - бомбы.
Потом, после бомбежки, с серьезным видом заявляли: "Лучше не бегать. Бегают только трусы".
Первый самолет на небольшой высоте подходил уже к селу, за ним слышался нарастающий гул второго, третьего. Наступил момент для бомбометания. Сотни глаз лихорадочно ощупывали черное небо, затаив дыхание и, ощущая биение собственного сердца, вслушивались, нет ли свиста от сброшенных бомб, несущих кому-то еще смерть, горе и слезы.
С земли не стреляли.
Возникла необычайная тишина, какая бывает некоторое время после ураганного ветра, только что крутившего столбы пыли, мусора, и неожиданно затихшего перед ливнем, который вот-вот должен обрушиться на землю серой лавиной воды; накроет темным нагромождением свинцовых облаков, проткнет их ослепительными зигзагами молний и пересыплет страшными раскатами грома.
Поразительно длинными казались секунды ожидания, неопределенности, но вот на фоне луны проплыл большой силуэт самолета, за ним другого. Стало ясно, летят куда-то дальше. Курс держат на северо-восток.
- Похоже, на Киев, паразиты... Вон как моторы надрывно ревут... Смертную тяжесть везут, - сказал в сердцах пожилой артиллерист. - Мы им больше не нужны.
Глава четвертая
За общей суматохой и разговорами просмотрели, как появился командир эскадрона старший лейтенант Скубак в сопровождении взводных и старшины.
Эскадрона не выстраивали, не было места поблизости, да и не к чему такие формальности. Бойцы обступили командиров со всех сторон, чтобы лучше услышать, о чем будет говориться.
Старшина с двумя бойцами моментально отыскали три ящика из-под снарядов и соорудили из них возвышение. Скубак не спеша, в глубоком раздумье, поднялся на импровизированную трибуну, обвел взглядом собравшихся. Ему было видно, как подходили бойцы - соседи других подразделений, желающие послушать, - "Но что сказать? От меня, несомненно, ждут хороших вестей, а их нет. В штабе разговор был краток - окружены. Что собой представляет противник - не знают. Как идут дела в целом на нашем Юго-западном, на других фронтах - тоже не знают. Связь не работает. "Готовим прорыв - сказал комдив - а если не удастся - действуйте самостоятельно". "Действуйте самостоятельно"... но как? Такой совет чуть меня не поверг в шоковое состояние. Я отвечаю за жизнь каждого бойца, они верят мне, надеются, и если надо, не пожалеют жизни. Все собравшиеся вокруг меня прошли сквозь множество смертельных опасностей, честно выполнили свой долг перед Родиной, пережили за дни войны больше, чем за всю жизнь".
Лицо старшего лейтенанта освещала луна, оно казалось бледно-желтоватым. Бессонные неспокойные ночи, недоедание, постоянное напряжение нервов оставили свой след на лице и фигуре. Словно ветром сдуло прежнюю щеголеватость, пылью покрылись сапоги, форма, исчезли мелодично позванивающие польские шпоры, добытые где-то на старой границе, не стало шашки, придающей боевой вид. Тонкий нос заострился, обрисовались скулы, в черных волосах появилась седая прядь волос.
Командиром эскадрона он стал всего лишь неделю назад. До него командовал капитан Александров, которого куда-то перевело командование. Бойцы ничего не могли сказать о старшем лейтенанте Скубаке, как о командире, о его отношениях с подчиненными. Стоя на ящиках, старший лейтенант никак не мог решить, с чего начать разговор. Создалась неловкая заминка. Сказать правду или приободрить?" - лихорадочно, и мучительно вертелась мысль в голове Скубака.
- Товарищ старший лейтенант, эскадрон собрался по вашему приказу, - тихо сказал лейтенант Вачасов.
- Да, да... - ответил Скубак осипшим голосом, - Я сейчас. Задумался тут над одним вопросом, - Скубак машинально достал папиросу. Покрутил ее между пальцев, подул в мундштук, и, словно очнувшись от дремы, обратился к бойцам, с затаенным дыханием ожидавших его слов. - Товарищи пограничники! Сегодня у нас последняя ночь... Последняя... - как бы заостряя на этом внимание и собираясь с дальнейшими мыслями, Скубак сделал паузу. - В час ночи, коли не изменят, пехота начнет делать прорыв. Мы пока в резерве. Не расходитесь... - старший лейтенант опять замолчал. - Скорее всего, мне кажется, придется охранять или прикрывать отход штаба дивизии. Многое будет зависеть от событий на переднем крае... У меня все, товарищи. Вопросы есть?
Вопросов не было. Сообщение подействовало, как холодный душ. Бойцы не расходились. Командир эскадрона старший лейтенант Скубак продолжал стоять на ящиках. Пальцы его машинально мяли папиросу, согнули и бросили, достали другую, помяли, постучали о портсигар и сунули в рот.
- Закуривайте, у меня "Беломор" - предложил Скубак лейтенантам и бойцам.
Туго набитый папиросами портсигар пошел по рукам и быстро опустел. Старшина Завиялов чиркнул спичку и, ловко спрятав ее в ковшик рук, поднес Скубаку, а потом лейтенантам. Сам он табачком не баловался, говорил: "Курево - дело бесполезное и вредное". Спичка осветила осунувшееся лицо старшего лейтенанта, кончики пальцев рук старшины, совсем юношеское лицо младшего лейтенанта Соколова и смуглое азиатское лицо лейтенанта Вачасова. Скубак жадно затянулся, щеки втянулись в рот, образовав темные впадины. Слабый огонек папироски красным бликом мелькнул на низко опущенном козырьке фуражки, кончике носа, широком, выступающем вперед подбородке, на рубиновых "кубарях". Выпустив струйку дыма, Скубак сошел с ящиков и подошел к взводным.
С видом деловых людей, какой умеют напускать на себя курильщики, как будто бы они в это время совершают что-то жизненно важное, они стояли друг против друга, ощущая какую-то неловкость. Разговор не клеился.
Отработанным красивым движением руки, отведенной в сторону, с пресерьезнейшим видом, лейтенант Вачасов, легким постукиванием указательного пальца по папиросе, стряхнул пепел.
Лейтенант Соколов отмахивался и шлепал себя по шее и лицу от надоевших комаров и мошек.
В наступившей неловкой тишине отчетливо слышался комариный писк. Они прилетели с речки вслед за бойцами, пришедшими сюда. Этим крохотным кровожадным насекомым нет дела до всего окружающего. Неважно, чей нос будет пищей, лишь бы насытить свою утробу. Коварны и нахальны, как немцы: их бьют, а они лезут.
Скубак в глубоком раздумье смотрел перед собой. Тревожные думы терзали душу. Жену Светлану и сына Витьку отправил он на второй день войны со всеми семьями военнослужащих, и до сих пор никаких вестей. Почта не работает. Просочились слухи, будто поезд бомбили в Каменец-Подольске, а тут еще и сам со своим эскадроном в отчаянном положении очутился.
Наконец Скубак не выдержал: бросил недокуренную папироску, обвел взглядом молчаливо стоящих бойцов и, как равный с равными, начал не спеша высказывать свои думы:
- У меня, друзья мои, голова разламывается от всего происходящего. Сам толком не пойму, что к чему. Может случиться так... Ну, попадете в такое положение, где подсказать будет некому, в смысле, что делать, как быть, так мой вам совет: не теряйтесь, действуйте по своему усмотрению, как подскажет совесть, по велению сердца, что ли... Положение наше гораздо сквернее, чем вы представляете.
Со стороны оврага потянуло знобкой сырой прохладой. Белесый туман скрыл в отдалении бойцов и лошадей.
К полуночи немецкие пушкари стали реже посылать "гостинцы", наверное, притомились. Бойцы расходились молча, группами и в одиночку. Думали о тех последних словах, сказанных командиром. Лица суровы, на душе тревожно. Сон, так одолевавший в полночь, пропал. У всех вертелась одна мысль: "Как-то развернутся сейчас события?" - и где-то в тайниках души теплилась надежда - "все обойдется, все будет хорошо."
Сережа Петров разыскал своего Серого, привязал поводьями к колесу брошенной и изуродованной гаубицы, которую артиллеристы подорвали из-за отсутствия снарядов. Серый по привычке ткнул мордой в карман Петрова и с силой втянул воздух, желая убедиться, не лежит ли там припасенный для него кусочек вкусного ароматного хлеба.
- Ну, на уж, попрошайка, - произнес Сережа, протягивая кусок сахара. Сегодня, Серый, нам предстоит... - тут Петров замолк и после паузы добавил: - впрочем, я и сам не знаю, что нас ждет с тобой, дружище. Твой предшественник Клапан служил мне верно. Бегал хуже тебя, Серый. Погиб, бедняга, в разведке под Винницей. Серый, казалось, все понимал, что говорил ему двуногий друг. Похрупывал сахаром, собирал мягкими губами крошки с руки, водил ушами и в знак благодарности тихонько потерся мордой о щеку Сергея, обдав горячим воздухом.
Пошли разыскивать своих коней и остальные. Команды на это никто не давал, делали машинально, не задумываясь, словно во сне, глядя друг на друга,.
Пограничник Сушко привязал своего Артура вместе с Серым к тому же колесу гаубицы. Кони были с одной заставы, давно знакомы и жили мирно. Сушко сунул им охапку травы, невесть откуда добытую, и в какой-то задумчивости вынул из ножен клинок, опробовал пальцем острие и бросил в ножны. Со стороны его действия могли показаться проверкой перед лихой рубкой. Не спеша, снял с плеча скатку, положил ее рядом с охапкой травы и конскими мордами и тут же, не сказав ни слова, растянулся во весь свой донкихотский рост.
Великое дело - выспаться перед боем, но сейчас сон сваливал с ног особо усталых или предельно беспечных, каким и был Сушко.
Глава пятая
Тем временем у хаты бабушки Парасковьи собралась небольшая группа кавалеристов-пограничников. Сам собой завязался разговор. Хотелось излить душу, разрешить сомнения. Володя, так называли его близкие, крепко сбитый, коренастый, прислонившись спиной к стене и, положив руку на эфес шашки, поставленной перед собой, хотел выяснить, почему так загадочно, скуповато поговорил с ними Скубак. "Дело табак, как думаете, братва?"
- Да мне показалось, он что-то умолчал. Или не хочет преждевременно пугать. Штаны, так сказать, не замарали бы - ответил Володе коновод Мартьянов и сам задал вопрос:
- А может, братишки, все еще обойдется, прорубимся, а?
От подобных высказываний становилось тяжко, душно, а мнительных воображение завело совсем в дебри. "Почему мы в резерве?", "Как получилось, что мы оказались одни?" '"Где остальные дивизии?" "Опытный ли наш комдив?"
На последний вопрос решил ответить Петр Сизов. Для больших речей он был не мастак. Говорил медленно и громко. Слова, как тяжелый молот били по голове робких. После двух-трех сказанных слов набирал полные легкие воздуха, и с его выдохом угощал новой весомой порцией слов. Большой рост, кулаки как боксерские перчатки, широкие плечи, все олицетворяло богатыря из древних русских былин. Пограничников, как воинов, он ценил выше регулярной пехоты.
- Эта дивизия, говорят, на учениях Киевского военного округа заняла первое место. Значит, комдив толковый. Правда, немец ее потрепал изрядно под Тернополем, но ведь пополнили пограничниками. Ну а мы не подкачаем. Верно я говорю?..
Сизову возразил кавалерист Дюков. Они были с одной заставы. Особой дружбы между ними не водилось. Дюкову этой осенью предстояла демобилизация, но война враз перечеркнула все планы. "Все полетело вверх тормашками" - как он часто любил говорить, сокрушаясь.
- Ты, Сизов, еще мало каши солдатской съел, а рассуждать горазд. Плетешь чепуху, дурья твоя голова. Тебе кажется, только сплюнуть в пятерню для смака, взять оглоблю, да этак помахать ею вокруг головушки, а потом к-а-а-к -хрясть, и от немчуры только мокрое место останется.
Внезапно, как барабанная дробь, ударил и рассыпался дружный смех всех, кто слышал диалог, и сразу стало как-то веселее, легче. Острые слова Дюкова и смех товарищей не задели Сизова. Он был невозмутим, а Дюков, ободренный такой поддержкой, продолжал:
- На учениях - одно дело, там не убивают. Четко знаешь, где ориентир номер один и два, пушка справа, пулемет слева. Короткими пробежками сближаешься с противником, окапываешься, на исходном рубеже дозаряжаешь винтовку и с криком "ура" идешь в атаку - коротким колешь. На учениях-то и авиационный десант, говорят, применялся, а сейчас, где он?.. Нету!.. Современная война - война моторов, а не кулака и штыка, пойми, дура. Таким клинком, как наши, - Дюков, смеясь, приподнял левой рукой свою шашку, - деды успешно Антанту рубали, а сейчас они, ну на худой конец, могут заменить топор повару. Конечно, ребята, при особых ситуациях все может иметь значение, даже зубы.
В разговор вступил рядовой Скворцов, страстный любитель техники. В колхозе работал трактористом. В армии мечтал водить танк, но в момент призыва заболел, когда шел набор в спецчасти, и угодил в погранвойска, кавалеристом. Лошадей любил не менее чем технику, но продолжал грустить по "баранке" и жаловался на несправедливость судьбы.
- Правильно говорит Дюков. Сейчас моторы воюют. Чей мотор лучше - тот и победит. Танк КВ, хоть и велика Федора, но мой вороной лучше, быстрее. Другое дело семидесятка или тридцатьчетверка. У них есть скоростишка. Волчком на одном месте могут крутиться, ну, а бронеавтомобили вообще черт-те что, чепуха. Видели, как их винтовочная пуля прошивает... Автомобили против фрицевских - тоже мусор. Тягач ЧТЗ скоростишку имеет, конечно, больше черепахи, хорош для пехоты, а не пушки на фронте тягать, да и громыхает на всю округу. А самолеты, сами убедились, смех, да и только... Фанера, тряпки. Ни скорости, ни высоты. Ну, скажи, Петров, разве я не прав?..
- Выходит как по Марксу: "...в спорах рождается истина". Немцы серьезно и долго готовились к войне. Имеют опыт ведения войны. На них работает вся промышленность Европы, как они пишут в листовках. Вы видели трофейные алюминиевые фляжки под воду? Они защищены от жары и холода войлочным чехлом, при ударе не бренчат, а у нас стеклянные, да и тех не стало. Ложка с вилкой у них на одной ручке, котелок алюминиевый бобовидной формы, у нас же ложки деревянные, котелок круглый, железный.
Война еще только началась. Плохую технику заменяют. Над этим, я уверен, что работают, а наше дело, выходит, воевать с тем, что дано. Говорят, Суворов утверждал, что храбрый солдат не подпустит к себе роту противника, а мы, друзья, все отступаем. И почему - толком понять не можем. Так нам приказывают. У большинства наших пехотинцев винтовки без штыков, противогаз тоже выброшен. Так ведь?
- Да, так - ответили несколько человек.
- Возьмем нашу артиллерию... Знатоки утверждают, она лучше немецкой, а бойцы наши без всяких громких слов способны переносить любые лишения, готовы пожертвовать своей жизнью когда надо. Помните, как все мы на границе дрались, а и вооружены-то были винтовками, пулеметами, да гранатами. Боеприпасов имели на три-четыре часа хорошего боя, а ведь не дрогнули.
- Хорошо ты говоришь, Петров, только на деле получилось иначе. На границе действительно дрались отчаянно. Смутных мыслей не появлялось. Верили, что набьем немцу морду, - тихо с досадой в голосе стал высказывать боль своих сомнений командир отделения Холодов, внутренне желая получить в ответ что-то успокаивающее, обнадеживающее, могущее заслонить все горести, вселяющее уверенность в победе. Хотя у всех под победой подразумевалось и сохранение личной жизни. Жизни, которая еще только познается, и ей всего лишь от девятнадцати до двадцати пяти. В мечтах строили свою жизнь, она была безоблачной, в розовых тонах. - Нам приказывают ничего не оставлять противнику, все уничтожать, а мы отдали целые области со всем их достоянием, и вообще, товарищи, я, кажется, ничего не понимаю. В голове полнейшая путаница. Подняться бы сейчас на самолете высоко-высоко и посмотреть, что творится вокруг.
- А меня до окружения раздражали сводки с недомолвками: Южный, Центральный, Северный фронты, какие-то направления... Где они? Что с городами, селами, оставшимися под немцем? Как там люди? А сейчас вообще ничего не знаем. Видим только у своего носа и слышим не дальше. Вот сейчас чешем языки, да чего-то ждем, с той же досадой, как и Холодов, сказал рядовой Чупов.
- Все мы разбираемся в какой-то степени в происходящем, а если чего недопонимаем, так виновата война своей диковинной путаницей. Так, наверное, и должно быть. Для того чтобы разобраться все-таки нужны кое-какие знания, да и современная информация о положении дел, тогда и вывод легче будет сделать. Правильное решение примешь. Я тоже многое не понимаю, - признался Петров, - гибель нашей части ни за что не говорит. Мы - капля в море, но вот совет командира эскадрона "не теряйтесь, действуйте по своему усмотрению, по совести, по велению сердца" - я никак не могу понять. Разве мы не единое подразделение? А что же Скубак? В другую сторону что ли? Почему "по своему усмотрению?.."
Среди бойцов послышались возгласы: "Странно, однако же", "Черт его знает, как понимать", "Загадка, а не совет", "Ребус".
- Вот ты говоришь, Петров, мы - капля в море. Если по таким каплям терять, и море в лужу превратится. Еще в школе нам говорили, что русские солдаты, хотя и - несли потери, но победа была за ними. Тогда больше штыком действовали, да крепким словцом, но кровушка-то тоже лилась реченькой. Я помню, мать, бывало, сядет за прялку, начнет петь, так тихо, для себя, разные старинные песни. В одной из них мне врезались слова: "подожди еще годик один, и не будет мужчин, за старикашкой придется в черед становиться"... Это про войну, про ту первую. Ну а финская в сороковом, не один ли хрен? А? Техника нужна. Техника... Понимаешь? Нечего людей ложить - не унимался Скворцов. Он был по природе раздражительным и мрачным злыднем.
- Конечно, нужна. Никто не отрицает. Ну, а если ее нет - не вставать же перед врагом на колени. Я верю, мы победим. Кто-то из нас не доживет до этого дня, печально, конечно, таков закон войны. Помнишь слова товарища Сталина к народу: "Братья и сестры... Над нашей Родиной нависла серьезная опасность..." Он ведь не говорил, что будет легко, не обещал скорой победы... Призывал "...все подчинить интересам фронта, отстаивать каждую пядь советской земли, драться до последней капли крови". Она является не только войной между двумя армиями. Она является вместе с тем великой войной всего советского народа против немецко-фашистских войск..." Если мне память не изменяет, еще Бисмарк сказал: "русские долго запрягают, а запрягут - не остановишь". Так случится и в эту войну. Попомни!
Латко, слушая разговор, тихонько окликнул Маклакова, единственного в эскадроне обладателя карманных часов, и выразительно постучал пальцем по кармашку для часов.
- Сорок - ответил Маклаков.
- Не стоят?
- Нет, - и для достоверности приложил часы к уху.
- Скорей бы уж, - донеслось со стороны.
- Да - сопровождая тяжелым вздохом, согласился кто-то.
- Эх, ребята" если я останусь жив - женюсь на итальянке - неожиданно произнес полкомвзвода Скачевский, страстный почитатель женского пола.
- Ты чего это, Саша, вдруг всполохнулся? - удивленно глядя, спросил сидящий рядом с ним его дружок Демченко. - Жениться задумал, а у самого швы наложены по всей щеке, голова забинтована.
- Ничего. Для хорошей любви - шрам не помеха, тем более полученный в бою. Моя мать на этот счет говорила: "Любовь зла - полюбишь и козла" - возразил другу Скачевский, - вот, как бы живым остаться... Я так, братишки, хочу жить, вы даже не представляете.
- Эво чего захотел! Блоха, и та хочет жить, но блоха - существо неразумное. Ей бы только нажраться, выспаться, гнид насадить поболее. Как вот этому кровопивцу - Скворцов с ожесточением прихлопнул комара на шее, больно его уколовшего, - А ты, Саша, человек... Все жить хотим. Все... Только права мы на жизнь уже не имеем. Родину должны защищать. Мы приняли присягу - кипел все то же Скворцов, - кто же немцев гнать будет с родной земли, сосед что ли?
- Послушай, Скворцов, не кипятись, охолонь немножко. Ты вечно цепляешься. Неужели нельзя помечтать? Панихиду служат только по покойнику, а мы умирать не собираемся. Мало ли что там сказал командир эскадрона, а вообще перед смертью любовь говорят, бывает еще крепче. Верно, ребята?
"Верно", "Верно" - смеясь, поддержали со всех сторон.
- Ну, слышишь! Не один я так думаю. Зря нападаешь - Скачевский весело рассмеялся.
Начались откровенные прямолинейные высказывания, прерываемые здоровым мужским смехом.
"Скворцов, а ты разве не соскучился по своей доярочке? Как звать-то ее?", "Ему милее трактор", "Толстушка, наверно, расскажи" - наседала братва. Скворцов тоже рассмеялся и в смехе продолжал:
- Мне кажется, всех нас не сегодня-завтра женят вот здесь. Невестой будет земля. Хорошо, если кто-то ямку выкопает и земелькой присыплет, чтоб не так сильно любовью пахло. У немцев, видели, какой в этом деле порядок: крестик, номерок, сверху касочка, слева сосед, справа сосед, в головах и ногах - сосед. Живому просто приятно посмотреть. Петров, ты какого мнения по этому поводу?
Петров сидел на камне у угла хаты, и казалось, был безучастным к перебранке Скачевского со Скворцовым.
- Петров! - еще раз окликнул Скворцов. - О последнем нынешнем денечке что ли размечтался? Скажи чего-нибудь. Быстрее ночь пройдет.
- Давай, Сергей, скажи. Ты один тут грамотный - поддержал Скворцова пограничник Рогов. - На самом деле, сейчас не до смеха ведь. Чего, дураки, зубы скалят.
В это время к Скворцову подошел пограничник Линев, обнял его за плечи и драматично запел: "...и никто не узнает, где могилка твоя..." Трудно было понять, смеется он над Скворцовым или разделяет его мнение. Ночь скрыла выражение глаз, мимику. Прыснул дружный смех, а из повозки, стоящей невдалеке, полетели крепкие слова: "кончай канючить, стерва, без этого тошно, мать твою".
Мнение и суждение Петрова среди бойцов и командиров имело значительное влияние. Он, как никто другой, умел схватить и выразить в общих словах то раздробленное и неясное, которое смутно и долго ищется другими. Обладал хорошей дикцией. Речь без повторений и слов-паразитов всегда текла тихо, гладко. Своего мнения он не навязывал, но, как-то невольно все с ним соглашались.
Перед призывом в армию Петров закончил среднюю школу. Усиленно готовился к экзаменам в художественный институт, мечтал о художественной академии. В институт поступил, но всерьез не представлял, какие черные тучи давно уже нависли над западной Европой и начали проливаться свинцовым дождем с фашистской свастикой над странами. Гитлер готовил нападение на Советский Союз, подтягивал войска.
Осенью 1939 года Петрова призвали в пограничные войска, и сразу угодил он на территорию Западной Украины, в город Зеленщики на реке Днестр - курорт европейской знати, принадлежавший панской Польше.
Первые дни армейская жизнь показалась тяжелой, но привыкший ко всякой работе дома, он быстро освоился со всеми порядками.
Рос он без отца, в деревне, недалеко от старинного города Рыбинска, расположенного на правом берегу большой реки Волги и впадающей в нее Шексны напротив города. Мужские дела по дому мать возложила на Сережу, и он делал все, что мог и не мог. Набрался опыта, постигал тонкости. Научился плотничать. Тонкая пахучая стружка из-под рубанка, гладкая поверхность выструганной доски, нравились ему, вдохновляли на труд. К своему совершеннолетию сам сшил себе сапоги. Любовь к природе духовно обогатила его и явилась источником душевного здоровья. Любил пройтись с ружьем ранним утром по лесу. Увлекался этюдами, лепкой, спортом. Вокруг него всегда держалась ватага ребят, сверстников и даже меньших. Тихий, скромный, излишне застенчивый, одаренный тонкой чувствительностью - душой легкоранимой, с сильным, властным характером, Сережа всецело влиял на ребят и сам воспитывал себя по своему вкусу, анализируя свои действия. Влияние само собой распространялось и на пограничников заставы, а теперь уже эскадрона.
Ему, как и многим другим коллегам по службе в армии, к двадцать второму июня, началу войны, начал неумолимо отсчитывать дни двадцать третий год. Жизненный опыт в такие годы еще не богат, но у него, кроме здравого ума и светлого взгляда на жизнь, было прирожденное чутье на людей: этот честный, тот подхалим, а вон трус, стяжатель, такой вот может быть верным другом.
Политрук заставы Комарчук, в свое отсутствие, оставлял его за себя, хотя Петров и был беспартийным. Бойцы на заставе прозвали его "замполитом" - сначала в шутку, а потом так и прилипло к нему такое звание. Петров обижался, но против общего мнения был бессилен.
- Вот что, друзья, - начал Сергей не спеша - может, будет именно так, как думает Скворцов. Обидно, конечно. Мало прожили, мало сделали. Я вот здесь прямо из-за школьной парты. Хотел учиться дальше, а обернулось все иначе. О смерти говорить пока рановато - так мне кажется. Да и вообще я против слез. Выбросьте такие мысли из головы. Жить все хотим, но без жертв войны тоже не бывает. Кому какой жребий выпадет. В старину говорили: "Грудь в крестах или голова в кустах..." Думать надо серьезно, как будем прорываться. Пока за нас думают командиры. Хорошо думают или плохо - будущее покажет. Помните, командир эскадрона сказал, что самому надо решать, что делать. Выходит, каждый сам себе командир. Я лично не теряю надежды на хороший исход. Видели, сколько пехоты в селе? Штаб дивизии тоже здесь. Значит, все будет хорошо. Пожалуй, действительно нам придется охранять штаб, знамя. Ждать теперь осталось немного. Так что ли, Маклаков?
- Двадцать две...
- Как медленно движется время - произнес Латко. - Неизвестность меня больше тяготит...
Ему никто не ответил. Каждой по-своему ожидал приближения назначенного часа.
Все бойцы были молодые здоровые парни, жизнь перед которыми еще не раскрыла всей своей многогранности. Суровая жизнь на заставах закалила, сблизила. Любой из них, не задумываясь, придет на выручку товарищу, если тот в опасности. Каждый знал характер друг друга, способности, увлечения, домашние дела и сердечные тайны.
Насырова знали как прекрасного кавалериста, лихого рубаку, Назимова уважали за русскую пляску, свердловчанин Агапов в армию захватил гармошку и при первом удобном случае пальцы его пробегали по кнопкам. Мелодичные переливы бросали ребят в пляску или на песни. На каждой заставе был свой запевала, но в эскадроне предпочтение отдавали киевлянину Пелипенко. Про него в шутку говорили: "Когда он поет что-нибудь лирическое, то девицы млеют". Словом, каждый боец представлял индивидуальность, но в целом, так бывает всегда, где есть единая великая семья, в ней каждый радуется общей победе, каждый страдает общим горем. Сейчас они собрались около Сергея Петрова. Слушают его доводы. Немного спорят, но в силу малого жизненного опыта, незнания истинного положения на своем Юго-Западном фронте и беспрекословной веры в командиров, хотят и не могут поверить в правильность совета командира эскадрона - действовать по своему усмотрению. Велик ли будет прок от одного воина в поле? Не на руку ли все это противнику?
Глава шестая
Томительно медленно убывает время до ожидаемого наступления, а тревога с каждой минутой растет, словно тисками сдавливает сердце, натягивает и без того натянутые нервы. Петрову порой казалось, что ему, как бывало не раз, первому прикажут устремиться в спасительный коридор, увлечь за собой весь эскадрон и всех-остальных, или, наоборот, оставят для прикрытия. Почетно и страшно! Только бы не выдало волнение истинного состояния души.
Младший лейтенант Соколов скорее говорил сам для себя:
- Так!.. А если наши не смогут пробиться? Тогда что?.. И все же, я думаю, есть же где-то спасительная лазейка. Как бы угадать, где она? Кто может разведать, подсказать?.. Конечно, если бы нашим артиллеристам подбросили снарядов, для пехоты танков - тогда был бы другой разговор... Со штыком и гранатой воевать трудно. Патронов и тех не хватает.
Сидевший рядом с ним командир эскадрона и лейтенант Вачасов слушали его, но в разговор не вступали. Многим казалось, что им на помощь еще кто-то придет - ходят же такие слухи. Других терзало и угнетало смутное предчувствие неотразимого приближения чего-то страшного, может самой смерти, в которую серьезно никто не хотел верить и отгонял, как мог, неприятные мысли.
Вдруг из-за повозок закричали: "Началось!", "Пошли, братишки!"... Сидящие и спящие бойцы вскочили с мест, насторожились.
Едва слышно, далеко на юге, один за другим охнули три снаряда, озарив на несколько секунд небо, и опять воцарилась тишина.
- Спросонья, наверное. Тявкнули, словно собаки, и опять на боковую, - как бы извиняясь, произнес кто-то из-за повозки, - а по времени уже пора начинать...
- Я пойду в штаб. Связного пришлите на всякий случай, - сказал Скубак лейтенантам. - Сейчас пять минут второго.
Долго вслушивались все в звуки ночи, стараясь уловить хотя бы какие-то признаки отчаянного кровавого поединка, но по-прежнему доносились редкие отдельные выстрелы винтовок, да изредка освещали местность ракеты.
- Совсем странно, товарищи. Неужели наши пошли в наступление без единого выстрела? - произнес лейтенант Вачасов и, помолчав, добавил: - Связной Демидов, давай к штабу.
- Есть к штабу, - повторил Демидов и, взяв за повод своего коня, удалился.
Время потянулось еще томительнее, тревожнее. Одни пытались немножко вздремнуть, другие скупо обменивались фразами.
В третьем часу ночи на юго-западе, в разных местах взвились осветительные ракеты, за ними еще и еще. Сменяя друг друга, они подчеркивали силуэт леса за Подвысоким. Справа налево у самой кромки леса описала дугу красная ракета и сию же минуту, следуя ее направлению, замелькали желто-зеленые пунктиры трассирующих пуль, но тут же навстречу им устремились такие же пунктиры.
- Узнаете? "Максим" голос подал. Своеобразная дуэль. Это у дороги в село Копенковатое, - пояснил лейтенант Вачасов.
Бой с каждой минутой нарастал, разгорался шире. Нервно стучали пулеметы, ухали мины, замелькали яркие всполохи от взрывов. Пушка под яблоней ожила. Ее грохот враз опрокинул и смял ночную тишину. Притихли кузнечики и лягушки, только кони при каждом ее выстреле напряженно приседали и всхрапывали.
Над окраиной села Подвысокого, той, что ближе к лесу, где кипел бой, начали рваться снаряды противника. Красные вспышки, словно молнии, на миг разрывали темень ночи, осыпали разящим воющим горячим металлом все на земле.
Кисловатый удушливый дым сгоревшего пороха щекотал в носу, першил в горле. Послав около десятка гостинцев, пушка замолкла. Заряжающий с досадой плюнул, крепко выругался и присел на лафет. Стрельба на передовой то разгоралась, то затихала и куда-то откатывалась влево. Не стало видно стежков трассирующих пуль, и ракеты, едва показавшись над верхушкой леса, исчезали за его густой стеной. Схватка теперь продолжалась то ли в лесу, то ли за его пределами.
Пограничники подошли к расчету пушки, надеясь узнать кое-какие подробности, поскольку артиллеристы всегда держат связь с наблюдательным пунктом на передовой.
На вопрос: "Как дела, пушкари?" - заданный младшим лейтенантом медиком, командир батареи высокий, черноволосый, похожий на грузина, зло сплюнул и сказал:
- Шабаш!..Отвоевались, медицина. Снаряды кончились. Пушку приказали взорвать, - он указал пальцем на телефонную трубку, которую держал в руке. - Пехотушка залегла, головы поднять не может и вообще черт знает что там делается, а мы, в душу мать, не можем помочь ей, - с ожесточением уже заорал он и излился от беспомощности в сплошной матерщине. Когда поток слов иссяк, более спокойно скомандовал: "Саша, давай взрывчатку, суй в ствол, а вы, кавалерия, тикайте за хаты".
Сообщение артиллериста стало еще одной каплей дегтя в скверное и без него душевное состояние.
Интереса к артиллеристам больше никто не проявлял. Разговоры обрывались на первых фразах. Говорить действительно не хотелось, да и какие могли облегчить душу слова, если каждый понимал, сколько сейчас там полегло ребят, а сколько ляжет еще. Горечь еще одной неудачи сдавила горло, по телу побежали мурашки. Страх, как холодная вода, стал разливаться по всему телу, туша остатки надежд.
Стрельба на передовой окончательно стихла, но осветительные ракеты немцев, леденя душу, как и прежде, обрисовывали контуры огромного мешка, горловина которого туго завязана где-то там, в лесу или за его пределами. Судя по ракетам, изменений в размерах занимаемой обороны не произошло. С передовой никаких сведений не поступало, их знал только штаб.
Не взбодрил и рассвет нового рождающегося дня. На небе ни облачка, на деревьях не шелохнется лист. В низине над речкой неподвижно повис туман. Не обрадовало и яркое солнышко, выкатившееся из-за холма. Все понимали, - в такую погоду жди беспощадной бомбежки...
Село ожило, зашевелилось, зашумело, заскрипели тяжелые повозки. Тяжело раненые лежачие с опаской смотрят на суетню вокруг. Несколько санитаров и бойцов переносят раненых с улицы в помещение, укладывают на пол.
Ходячие раненые, превозмогая жгучую боль, выстаиваются за санитарными повозками. Пожилой усатый, довольно полный фельдшер, мягким задушевным голосом объясняет раненому, что его состояние здоровья не позволяет везти на повозке. Нужен покой, но раненый ничего, казалось, не хочет понимать, и только жалобно просит:
- Не оставляйте... В плен, значит, хотите...
Фельдшер ничего не отвечает, машет рукой санитарам, чтобы унесли раненого.
- Где мой наган? Ну!.. Ну, пристрели тогда! - неожиданно вскакивает раненый, и пытается приподняться на локте, но страшная боль пронизывает мозг, он теряет сознание.
- Господь с тобой - шепчет фельдшер - разве можно такое... Ох, бедненький.
Из села Подвысокого по дороге к лесу, где намечался прорыв и кипел ночной бой, потянулись обозы связистов, интендантства, медсанбата и прочих подразделений, за ними штаб дивизии. С тыла колонну замыкало десятка два пеших и конных артиллеристов, оставшихся без техники.
Эскадрон пограничников по команде старшего лейтенанта: "По коням!" вскочил в седла, и на рыси, обгоняя странную разношерстную процессию, вышел на лесную дорогу.
Дорогу противник держал под непрерывным обстрелом. Снаряды визжали и фыркали, ахали над головой, осыпая осколками.
В синеве неба раннего утра появился постоянный спутник наших войск немецкий самолет-разведчик, - он же и корректировщик. По прозвищу бойцов - "костыль".
Самолет сделал круг над селом Подвысоким, а, пролетая над колонной, сбросил две ракеты, над ее началом и концом, и сразу все услышали вой приближающихся снарядов, взорвались они в воздухе, не долетев до дороги. Черные клубки дыма медленно растекались, зависая в воздухе. "Костыль" вернулся, точно пролетел над колонной, и тут же из-за бугра ударила батарея. Теперь снаряды легли совсем близко от дороги, в воздух взметнулись огненные хвосты, комья чернозема с пшеницей, Каждый понимал, что это только пристрелка, за ней последует артналет.
Ездовые хлестнули лошадей и, сойдя с дороги, прямиком, через тучное поле пшеницы помчались к спасительному лесу, прикрытому туманной дымкой, макушки которого уже кое-где позолотил луч солнца.