Аннотация: Проба пера с замахом на мистику. Критика приветствуется.
1.
Вечером пошёл дождь.
Скрипая отправилась закрывать ставни, недовольно ворча на погоду. Она ценила дождь для урожая, но не любила дождливые дни. Сколько она себя помнила, в Ойшах вообще не любили дождь. Лёгкий скрип, издаваемый ольховой клюкой под высохшей, но крепкой рукою словно поддразнивал ставни, которым доводилось скрипеть лишь дважды в день. Последним Скрипая всегда закрывала северное окно, окидывая цепким старушечьим взглядом погрузившуюся в сумерки дорогу, что мягким изгибом терялась за лесом.
На дороге кто-то был. Не зверь: они всегда сторонились людских дорог - но живое, бобылиха точно знала - живое - недаром седьмой десяток разменивала. Меньше дождя в селении любили только ночных путников. Поди разбери, кто лихо с собой принёс человечье, а кто и вовсе - нечисть обернувшаяся. Уж чего-чего, а добра от таких гостей не ждали. Скрипая поплевала за окно, неторопливо затворила его и постучала по порогу клюкой, заговаривая дом от незваных гостей.
Дождь.
Сидеть на дороге было удобно. Проникаясь дождём, ощущать всем своим существом упоение промокшего мира, впитывать его шелест и прохладу. Шум капель доносит растворённый влагой шёпот заговора из-за стен, и затаённая улыбка на мгновение касается глаз. Хозяйка избегает чужаков, но в голосе нет страха. Это хорошо.
2.
На рассвете сгустился туман.
Утренняя сырость рассыпалась по лугу росой, и та медленно впитывала белёсую дымку, стремясь запечатлеть меркнущие звёзды в каждом из тысяч водянистых глаз. Зарево рассвета властно смахнуло с неба оробевшие искорки, заглянуло в глаза росе и шагнуло из-за горизонта, неизменно ведя за собой солнце, что в один миг обратило усеянный жемчугом луг в сияющий бриллиантовый ковёр.
Солев важно вышагивал по прохладной траве, помахивая прутом и недовольно поглядывая на серого гусака. Веснушчатого Хольда пару дней назад отправили в ученики к мельнику, и пастухом стал он - Солев, хотя и был на год младше братьев Карих. Теперь мальчугана распирало от гордости, и лишь одно омрачало нынешнее утро: Карие отдали на выпас гуся хромым, а заметно это стало сейчас. Если Каряя пожалуется старосте на Солева... А она пожалуется. Ведь злосчастный гусак всё сильнее припадал на правую лапу.
Мальчик остановился. В лучах восходящего солнца на лугу сидел человек. Плечи его, голова, всё целиком было покрыто маленькими сверкающими каплями, готовыми сорваться вниз от малейшего дуновения ветра, но неведомым образом держащимися на месте. Пастушок, как зачарованный, подошёл к неподвижной фигуре на несколько шагов, когда росинки вдруг сорвались вниз и рассыпались по траве единым движением. Незнакомец повернул голову и в глазах его радугой блеснул восход.
Солев вздрогнул, попятился и, выронив прутик, понёсся к домам. За спиной его перепугано закричали гуси.
Туман.
Белое полотно простирается над землёй, укутывая, но не согревая. Утро приносит влагу, а после и свет. Мягкая сеть росы заботливо укутывает тело, и крохотные капли пронзают кожу сотнями ледяных иголочек с каждым движением воздуха. Лоб будто обжигает огнём на фоне росистой прохлады: необязательно открывать глаза, чтобы знать - это солнце.
Сзади становится шумно. Птицы. Шелест травы оглушает. Кто-то подходит ближе. Ледяные иголочки пронзают затылок, требуя внимания к подошедшему. Бремя неподвижности сбрасывается вместе с росой и рассыпается брызгами солнечного света. Поворот головы.
Мальчуган, подошедший со спины, бросается наутёк, но смятение в глазах его уже прочитано, а страхи разложены на луговом ковре. Цыканье в зуб привлекает внимание гусей, а мановение руки в траве легко выводит одного вперёд. Перо скользит по ладони считанные мгновения. Мягкий уверенный рывок руками и птичий крик окрашивает утро в преддверие шумного дня. Вспышка боли, испытанной гусаком, ещё какое-то время обжигает руки, но постепенно разливается по венам и наполняет тело теплом. Как это приятно - дарить.
3.
Утро было безветренным.
Влажный ещё с ночи, тягучий воздух наполнял округу густым запахом соломенных крыш и железной окалины, но Грача это не трогало. Ночной дождь сумел таки просочиться сквозь крышу кузницы, и теперь прикрытые одной лишь дерюгой железные чушки были сплошь покрыты рыжеватыми разводами.
- Дядька Грач! Дядька Грач! - Тонкий детский голосок отнял мысли раздражённого кузнеца от сырых ещё болванок. - Там чужак гусей уводит!
В кузницу вбежал босоногий мальчонка с насквозь пропитанным слезой взглядом.
- Чужак? - кузнец сдвинул косматые брови и, не дождавшись ответа, шагнул прочь из кузни. - Идём.
Кузнец не любил чужаков больше дождя, что портил дорого достающееся железо.
"Мальчик прибежал ко мне, значит кузня была ближе всех" - резонно рассудил мастер и даже не стал спрашивать дорогу. Фигуру сидящего на лугу трудно было не заметить. Стадо гусей невозмутимо толклось в сторонке, потихоньку разбредаясь. Грач нахмурился пуще прежнего: ну пастушка перепугал - ясное дело, но любой уже похватал бы птицу, да в лес побежал... А этот сидит. Непонятный. Как бы порчу на гусей не навёл.
- Послушай-ка, кто бы ты ни был, - прогудел кузнец, жестом отправив Солева к стаду, - не следует тебе...
- Здравствуй, добрый человек! - мягкий голос рассёк гневную тираду подобно семижды закалённому клинку. Чужак поднял голову и, взглянув на плечистого мастерового, улыбнулся.
- Зачем ты испугал пастуха? - Грач потемнел лицом и сверкнул глазами, но тон его голоса изменился.
- Пугать не пугал. А отчего испуг его - не моя в том вина. - Лёгкая улыбка не сходила с лица чужака, приобретя лишь немного грустный оттенок.
- Уж не знаю, чего он испугался, да нечего здесь ходить! От вас таких добра не жди!
- И зла я тоже не творю. - Всё также мягко проговорил незнакомец, и что-то неуловимое пронеслось в его взгляде за мгновение до того, как он вернулся к созерцанию леса и потерял к кузнецу всякий интерес.
Грач ещё немного постоял над сидящей в странной позе фигурой, махнул рукой и, зло сплюнув в траву, направился было к кузне, когда пастушок вновь заголосил:
- Дядька Грач! Дядька Грач!
"Так и знал. Точно птицу подпортил" - Решил про себя кузнец и сжал кулаки. Но чужак сидел не шелохнувшись, и мастер решил сперва выслушать мальчугана.
- Дядька Грач! Там гусь... Карих гусь!... - В детских глазах на сей раз царил не испуг, а благоговейный ужас. - Он хромой был, дядя Грач! А сейчас...
- То есть он стал хромой? - Кузнец сжал губы. Он во всём любил порядок, а в словах Солева царил бардак.
- Да нет же! - Мальчик чуть не плакал. - Он сегодня хромой был, а теперь... теперь ходит, как не бывало ничего...
"Совсем у малого ум за разум зашёл с перепугу", - Решил Грач: "И в кого пошёл, эдакий трусишка?". Вслух же произнёс:
- Гусей иди пасти, а небылицы вечером будешь рассказывать народу на потеху.
Кузнец взглянул на едва просветлевшее небо, на косые пряди дождя у горизонта, бросил задумчивый взгляд на сидящего истуканом чужака и зашагал к себе, уже не слушая пастушка. А тот всё кричал ему вслед с обидой:
- Я же правду! Я правду говорю!
Безветрие.
Воздух застывает неподвижно, подвешенный сам в себе. Земля же, послушная мановению светила, отдаёт ему всё больше влаги, вспучивая утреннюю прохладу ленивыми знойными потоками от тверди. Тёплый, распластанный над землёй воздух вдыхает возносящуюся сырость, глотает запах примолкшего луга и пока ещё влажной земли, вливает эти ароматы в ноздри всё глубже и глубже. Трава неподвижна, лишь изредка потрескивая под клювами птиц, что будто стесняются нарушить всеобщую тишину и соблюдают почтительное молчание.
Поступь. Трава расступается под двумя парами ног. Одни шаги знакомы, но будто прячутся в других. Незнакомый - человек. Тяжёлый.
Голос под стать поступи, будто готовый воротить скалы и склонять горы, густой, сильный. Взгляд в глаза. Его тревожит испуг - не его собственный, маленького. В глазах волнение и вода, дождь. Слова проливаются размеренно, мягко протекая в душу, смягчая углы в ответах. Последние слова играют лёгким ритмом, музыкой ложатся на язык и на сердце. Музыка приятна, но мимолётна.
Лес без ветра, но движется в своём собственном, почти неуловимом ритме, будто пытаясь увлечь в нём соседствующие луга. За спиной сталкиваются человеческие страхи. Непонятный страх и страх не понять. С лязгом схлёстываются и расстаются, обратившись один горькой обидой, другой - деловым безразличием. Чужая обида прокатывается по позвоночнику жидким огнём, прижигая лёгкие, а безразличие плечистого вонзается в поясницу терновым шипом. Маленький боится чудес. Это странно. Большой не видит чудес. Грустно.
4.
Полдень выдался солнечным.
Небосвод раскалился добела и нещадно пёк землю, что казалась сейчас подрумянивающимся в огромной печи караваем с рассыпанными по корке лесами. Лёгкий ветерок беспорядочно сновал над землёй в безнадёжных попытках разыскать хоть одно облачко на небосводе, но вновь и вновь возвращался ни с чем.
Верезг с новой силой навалился на вытесанный утром брус. Дерево не поддавалось.
- Брось ты это дело. - Сказал Грач, хмурясь уже по привычке. - Черёмухи тебе что ли мало или берёзу не сыщешь?
- Да не в этом же дело! - Верезг отпустил зажатую в колоде деревяшку и взглянул на кузнеца. В глазах его горела та искра безумия, что можно залить разве только ведром воды ключевой, да и то не первым. - Ведь на глазах моих, руками голыми!
Шорник подхватил с колоды полено толщиною в руку, согнутое дугой, и предъявил, будто реликвию. Подходя к кузнецу, он даже не заметил, как растоптал соломенную шляпу, что совсем недавно прикрывала его редеющие волосы от палящего солнца. А Грач заметил.
- Её ведь тебе Мариша на свадьбу плела...
- А?!! Это? Да брось! - Верезг перехватил взгляд кузнеца, мельком глянул на продавленный убор, прослуживший ему за две дюжины весен, и вновь потряс скрученным деревом перед соседом. - Гляди, на моих глазах... А я с самого утра дерево вымачивал! Сколько лет дуги гну! Это ведь не берёза!
- Далось тебе это полено? Пользы тебе много будет, коли клён согнёшь?...
- Да что ты всё о пользе-то? - Верезг водворил реликвию на место и вновь ухватился за брус, упираясь ногами в колоду. - У Чужака же легко получилось... - С натугой проговорил он. Жалобный треск древесины не позволил ему договорить. Шорник, не выпуская из рук злополучный клён, с размаху опрокинулся на поленницу.
- Уж три седьмицы Чужак по околице бродит, одни хлопоты от него. - Проворчал Грач, в мгновение ока оказавшись рядом и помогая Верезгу подняться.
- О-ох, - простонал тот, потирая затылок и ковыляя к завалинке в сопровождении кузнеца, - зашибся я...
- Сам вижу, что зашибся. Не дурак. - Буркнул Грач.
- За старухой Скрипой беги... Ой, голова болит... Беги, Семёнушка, не медли...
Грач усадил бедолагу на завалинку и поспешил к знахарке. Нечасто его величали по имени.
К вечеру все в Ойшах знали, что Верезг Сивый охромел.
Зной.
Расплавленный воздух растекается по равнине, плещется в неприступных берегах лесов, прилипает к людям, жадно испивая из них влагу. Иссушенная земля сражается за каждую каплю, укрывается от ненасытной жары коврами лугов, прячется в тени деревьев. Это не спасает её - укрытие само вытягивает воду, чтобы вновь и вновь выменять на тепло и свет.
Поблизости никого. Лишь вдалеке, за изгородью упорство спорит с рассудком и с деревом. Глупо спорить с деревом, не понимая его. А упорство не желает понимать, просто стремясь повторить увиденное, но на свой манер: не входит в дерево, не прислушивается, не говорит с ним - просто силою жмёт.
Дерево перестаёт упираться. Всякий раз оно делает так перед чужим упорством и всякий раз тем самым его одолевает. Ныне - не исключение. Не желавший понимать страдает, а потрудиться вновь приходится рассудительному.
Лёгкий ветер недоумения касается трав под сердцем: плечистый вовсе не настроен понимать дерево, но выступал на его стороне. Непривычный рассудок.
5.
Закат был безоблачным.
Натруженное светило коснулось края неба и неторопливо стало натягивать на себя земное покрывало. Зенит мягко окрасился в глубокую синеву, косо поглядывая глазками первых звёзд на черноту близкой ночи у горизонта. А та опасливо пряталась от уходящего на покой солнца, не показываясь до поры, но уже скапливая тени в лесных чащах.
Кузнец, уже не торопясь, шагал домой. У брата засиделся, не думал успеть за светло, но успел. Ойши засыпали под мерное цвирканье сверчков.
- Шагай, шагай! Ох, доберусь я до тебя! - искушённый звоном металла слух Грача безошибочно узнал голос шорника. Верезгу было не до сна.
"Никак вновь Чужак за солнцем идёт?" - мастер нахмурился и вгляделся в сумерки. Так и есть. Одинокая фигура скользила по дороге, рассекающей селение надвое, направляясь на багровое закатное зарево.
Когда Грач подошёл к дому Верезга, тот уже утих, но по прежнему потрясал кулаком вслед неприятелю. Посреди дороги по обыкновению лежала палка, которую хромой шорник неминуемо швырял в Чужака, случись тому проходить неподалёку, и неизменно промахивался.
"Нарочно, небось, мажет" - хмыкнул кузнец, поднимая палку и прислоняя к ограде, - "Уж сколько закатов грозится до него дотянуться. Хотел бы взаправду, так подстерёг бы давно".
- Видала? Снова точнёхонько целил, да снова без удачи. Верно молвят, заговорённый Чужак. - Шептать так, чтобы и за оградой слыхали, умела только Каряя. - Как бы лиха не случилось! Ты отговори его, отговори! Ой, как бы лиха не было.
Старуха взяла в обычай ходить к Марише до заката и всякий раз с усердием пришёптывала ей умерить мужнин пыл, но стоило появиться Чужаку на дороге, как она смолкала и во все глаза глядела, как шорник бранится да мечет камни за плетень.
- Нечего меня отговаривать! - Верезг зыркнул на жену, не вымолвившую ни слова, и с трудом поковылял к сеням. Ходить, расставшись с палкой, было не легко, но за неё после такого шорник брался не раньше утра.
- Точно ведь заговорённый. - Каряя не унималась. - Я сама слыхала, когда Грач за Скрипой бежал, тот Чужак сидит посреди поля да ворожит на дом. Всё дела его тёмные. Грач вовек не соврёт.
Кузнец собрался было оборвать старуху, но в сердцах плюнул в дорожную пыль и ушёл во тьму: "Всё одно слова сызнова переврут. А с Карей спорить - врага наживать"
Сумерки.
Багровое зарево на горизонте притягивает с невероятной силой, принуждает следовать за ним без всякой надежды настигнуть. Над головой возникают первые бутоны звёзд, пока ещё не распустившиеся, невидимые, но уже ощутимые сквозь тонкую пелену темнеющего небосвода. Ночь до поры до времени укрывается за краем земной чаши, собирается с силами, готовится распахнуть чёрные крылья и взмыть над миром в своём искристом великолепии.
Позади шумят. Чужое упрямство с каждым днём всё больше превращается в бессилие, которое лишь холодит спину. Ему не нужна беседа со мною и потому шаги к закату не прерываются. Это ритуал, важный только для бессилия, и в нём нет стремления получить дар.
В моём даре нет нужды. Необычно.
5.
Ночь была ветреной.
Безутешный Борей поскрипывал застрехами, неутомимо раскачивал изгороди и недобро подвывал за ставнями. Громкий стук вытянул Грача из объятий сна.
- Проснись, беда! - Стучали в двери. Сон пропал, будто и не было.
- Что горит? - Грач был краток, едва выйдя в ночь и почуяв дым.
- Сарай Сивых! Идём скорее! - торопил Хор, сын старосты.
- Ах, дёрнули Отцы к такому ветру загореться! Всех поднял уже? Почему меня последним?!
- Твой дом с краю, а Скрипая тут не помощница, - не оборачиваясь и не сбавляя шаг, ответил юноша.
- Я тут тоже не помощник, - проговорил кузнец, подходя к полыхающему сараю.
Заливать сарай поздно, а крыша и стены дома с подветренной стороны уже были обильно политы.
- Ой лихо, лихо-то какое! - раздавались в темноте причитания Карей, подвывающей не хуже ветра.
Вдова Мариша стояла невдалеке и, как завороженная, глядела на пламя.
"Третьего дня, как мужа похоронила" - угрюмо подумал Грач, - "А тут ещё такая напасть".
- Добра много погорело? - он просто не знал, что спросить, но молчать не мог.
- Добра?! - голос Мариши звучал на удивление спокойно. - Даже не крикнул ни разу, проклятый!
- Кто не... - Грач не договорил. - Там?!
Ответа не требовалось. Верезг умер накануне, а сельские слухи не знали стыда и жалости. Не прошли даром Карихины наставления.
Кузнец взглянул на сарай новыми глазами и заметил в отсветах пламени маленькую фигурку. Мальчуган сидел у самого пожарища и также неотрывно глядел в огонь. Десять шагов отделяли Грача от него, но кузнецу суждено было сделать только семь. Солев обернулся.
Мягкая улыбка на лице пастушка и отсветы пламени в его глазах пригвоздили Грача к земле. Он поверил, что мальчику не нужны ни помощь, ни опека.
6.
Вечером пошёл дождь.
Теплые струи вонзались в пепелище, к которому за день не прикоснулся никто, и постепенно превращали его в чёрно-бурую грязь.