Мы блондим без всякой цели. Разношёрстная и разновозрастная шантрапа. Мы - дети улицы Калинина и прилегающих к ней райончиков. Бродим беззаботно, болтаем. Порылись немножко в кучах мусора на берегу Кучинского оврага возле моста, где эта улица Калинина кончается, у домика Вали Сычёвой.
Она училась в одном классе с моей сестрой Верой, но сразу после школы вышла замуж и уже родила девочку. Девочка крошечная, чуть больше семи месяцев, но уже вовсю щебечет словами, которые даже можно понять. Смешно. Валя иногда к нам приходит с ней, когда приносит молоко. Нашей коровы уже нет.
В кучах много интересного. Всякие завитые стружки. Иногда попадаются рулоны бумажных денег, а иногда в виде отдельных денежек. Славка Лысихин, оболтус, старший брат моего почти ровесника Юрки, в школу вообще не ходит. Он мечтает на эти деньги купить у неграмотных старух на станционном рынке чего-нибудь вкусного. На станции Сергач поезда стоят долго, ждут, пока заправят паровозные котлы и смочат водой угольное крошево в тендере. У пассажиров есть время забежать в привокзальный буфет за водкой или пивом. Десять-пятнадцать-двадцать минут. Зависит от поезда. Если скорый, то, конечно, стоит меньше времени. Тётки с помидорами, свежими и малосольными, пахнущими укропом, огурцами, смородиной, вишней, малиной в вёдрах и с кульками, свёрнутыми из старых газет и учебников, снуют под окнами вагонов, наперебой расхваливая свой товар.
Вкуснее всего пахнет размятая с зелёным луком и постным маслом картошка.
Мы ходим к проезжающим поездам, чтобы понюхать. Славкины деньги так и остаются невостребованными. Дураков нет. Так что зря он слюнявым пальцем прижимал, резко отделял ноль и переносил его с одной купюры на другую, чтобы получалось уже не 25 рублей, а 250.
Даже я знаю, что таких денежек не бывает.
Чтобы хоть как-то оправдать потраченное время, мы ползаем под длинными дощатыми рыночными столами под ногами у торговок и выискиваем среди червивых орехов случайно оброненные целые и тут же щёлкаем их пока ещё крепкими зубами. Ничего вкуснее калёных лесных орехов я не ел. Это сейчас я знаю, что их название - лещина. А тогда мы знали только слова "орехи" и "семечки".
Где вы, калёные орехи? Нынешний жареный фундук по вкусу в подмётки им не годится!
Семечки - подсолнечные, а конопляные назывались - "семя". Шурка Дикарёв ловко лущил семя зубами, а мы ели по-простому, горстями, прямо с шелухой. Всё равно очень вкусно. Только редко попадалось. На уроках естествознания нам показывали, как много в нём масла, портя тетрадный лист раздавленным семенем.
Однажды мы пробрались под огромный склад за "линией", то есть, на "той" стороне железнодорожных путей. Сторож нас не видел, так как мы и вправду проползли между сваями сарая и его пол оказался над нами, как потолок, только даже сесть не удавалось: низко.
Было сумеречно, свет пробивался сквозь всевозможные щели и круглые дырки в полу, прогрызенные то ли мышами, то ли крысами. Мы не видели этот процесс, а только пользовались результатом. Под каждой такой дыркой возвышался вулканчик отборной конопли. В ход пошли оттопыренные карманы, завязанные узлом рубашки и майки, но удобнее всего были наши кепки-фуражки, с которыми по тогдашней моде мы не расставались. Их-то мы напоследок и наполнили, прежде чем удалиться из под склада.
Это было объедение. У взрослых своя жизнь, а у нас свои радости. В те времена за детьми так, как сейчас, не смотрели. Гуляй где хочешь и сколько хочешь. Несколько неприятных минут вечером, если обратят внимание и начнут нудеть: "Говори, где целый день шлялся, где тебя носило? Уроки опять не приготовил, стервец!.."
Так что свою фуражку конопли я умял с величайшим удовольствием. Потом, правда, почувствовал себя той обезъяной в зоопарке, на которую косились посетители, так как каждый их дар она прежде всего подносила к заду, и только потом съедала. Возмущённых посетителей урезонил служитель, объяснивший им, что они сами и виноваты. Намедни какой-то дебил бросил ей яблоко и она, проглотив налету, потом не могла долго по-большому сходить. У нас говорили "просраться". И вот с тех пор она сначала примеряет, а потом уж ест.
Каждая коноплинка, конечно маленькая, но почему-то результат был, как у обезъянки. Наверное перемолотая зубами шелуха оказала цементирующий эффект. В конечном счете диаметр "произведения" был неимоверно велик и впоследствии уже никогда не был превзойдён. Чудом остался жив. Чума и желтуха тоже как-то стороной обошли.
Вернёмся в Кучинский овраг. Миновали кучи мусора, попробовали раскопать свежую яму из которой доносилось котёночье мяукание. Глубоко! С лопатой старался изверг!
Спустились к ручью на дне оврага. Иногда он прерывался, найдя путь под слоем обкатанных камней среди нанесённого после весеннего половодья песка, из которого торчали чёртовы пальцы.
Вскарабкались по крутому склону на ту сторону оврага. Смотрели на открывшиеся просторы и отчаянно громко матерились. Просто так. Упиваясь свободой.
На покинутой нами стороне оврага оказался какой-то взрослый с детьми. Почему-то он пытался нас разглядеть. Нам было не страшно. Пока он в своих ботинках спустится и одолеет крутой подъём - ищи ветра в поле! Да и с детьми он. Поэтому, мы бесстрашно продолжали материться и куролесить.
Но тут верзила Витька Смирнов и Юрка Кульмяев признали в нём директора нашей школы Дашкевича, которого за глаза называли "Култын" из-за того, что вместо кисти руки из пиджака высовывалась какая-то скрюченная клешня. Они тут же нас организовали хором скандировать: "Култын, кул-тын!".
Мне это не очень нравилось. Совсем не нравилось. Но в такой компании позор остаться чистоплюем сильнее привитого в семье сочуствия к инвалидам или страха быть узнанным и исключённым из школы.
Такие мысли тоже были, но хотелось на них не заостряться и уговорить себя: "А как он разберёт, кто мы такие? Ведь расстояние большое, да и фигуры мы малоизвестные - не директорА же".
Потом надоело и мы ушли дальше, к коричнево-маслянистым кучам у забора МТС, тоже со стружками, но уже металлическими, отливающими цветами радуги, с интересными узлами и деталями, с отработанными аккумуляторами, корпуса которых так жарко горят с клубами чёрно-зелёного густого чада. Зато, сколько свинца можно вытопить и отлить в тут же найденных среди отбросов ложках яйцевидные тяжёлые грузила, а Валька Смирнов догадался отливать наганы и пистолеты, вооружив всю нашу бродячую команду.
Предчуствие расплаты не обмануло. Наутро почти всех участников матерного хора потянули к директору, хотя была надежда, что он не захочет вспоминать своё прозвище.
Но нет. Видно, таких ничто не берёт. Сначала он пытался выявить зачинщиков. Но в таких компаниях круговая порука отработана до автоматизма. Мы сдали ему тех, кто и так не учится в нашей школе, так что их и не исключишь: Витьку Смирнова, Славку Лысихина, Юрку Кульмяева и даже Натольку Кислякова, которого вроде бы и вовсе там близко не было, но его залихватской дури хватало на десятерых, так что нас, вроде как и вообще можно было в расчёт не брать.
Покончив с этим, директор перешёл к воспитательной беседе, из которой мы, недоумки, вдруг узнали, что эта клешня - результат ранения на войне. Сами мы догадаться не могли, так как образ опрятно одетого директора не связывался с закопчёными лицами гибнущих на передовой героев из череды послевоенных фильмов.
Мы притихли, сидели пристыженные. Разговор подействовал. Участвовать впредь в таких акциях расхотелось. Дистанция между нами и директором не сократилась. Он по-прежнему проходил по коридорам строго-недоступный. Но култыном его почти никто из нас больше не называл.
-------------------------------
Примечания:
- Много позже такую приперронную торговлю всякой снедью, включая горячую картошечку, я наблюдал только на станции Скуратово Симферопольского направления.
- Много лет спустя, когда восстановились яблоневые сады, подчистую вымерзшие бесснежной суровой зимой 1941г., ассортимент обогатился яблоками.
- Кедровые и грецкие орехи тоже очень вкусные, но к нам в Сергач их завозили крайне редко. По паре грецких орехов мы находили в кульках или пакетах новогодних подарков вместе с неизменным маленьким мандарином, придававшим подаркам незабываемый свежий аромат. Да ещё "позолоченные" бронзовой краской орехи подвешивали среди других игрушек на ёлку, а потом снова упаковывали среди стеклянных шаров и плоских фигурок картонных зайцев, оклеенных станиолем, до следующей ёлки. Надо только было уследить, чтобы практичный и голодный Юрка Лысихин не умыкнул такой орех, чтобы расколоть его, прищемив возле дверной петли.