Полуботко Владимир Юрьевич. Гауптвахта

ПОЛУБОТКО Владимир Юрьевич

ГАУПТВАХТА

роман-репортаж

Ростов-на-Дону 1987

Посвящаю Д.Б. -

Автор

Эта история, написанная в эпоху Перестройки, странным образом пришлась не по душе нашим литературным перестройщикам. Они все дружно, в один голос заклеймили меня и мою повесть позором.

Причём основания для такого, как говорил кот Бегемот, резкого отношения были все как на подбор одно удивительнее другого. Например: городская тюрьма не могла находиться на улице имени Фёдора Михайловича Достоевского, точно так же, как и гарнизонная гауптвахта не могла располагаться на улице имени Чернышевского. Поскольку таких глубокомысленных и многозначительных совпадений в реальной жизни быть не может, то, стало быть, сюжет грешит условностью и схематизмом. То, что один из отрицательных героев повести еврей, - это, естественно, антисемитизм. То, что у одного из персонажей повести мать оказалась на Западе потому, что вышла замуж за американца, - явное недоразумение: автор просто не знал или забыл, что в описываемое время браки между советскими гражданами и представителями капиталистических держав были запрещены...

Разумеется, всё это чушь, которую я, автор, отметаю с презрением и гадливостью. В моей повести - всё правда. Всё было ровно так, как я описал, и мне ли, автору, не знать об этом.

Да ведь и подразумевалось-то на самом деле что-то совсем-совсем другое, а не то, в чём меня упрекали вслух. Что-то очень важное для придирающихся - вот только я так и не понял что. Да и понимать не хочу.

Тогда же моя повесть получила одобрение от Знаменитого Литовца. Он сказал, что повесть произвела на него сильное впечатление, а на насмешки призвал не обращать внимания. Помочь он мне так и не смог, хотя и пытался. Его как раз самого тогда травили: отлучили от всех без исключения постов союзного значения и велели сидеть в своей Литве и не рыпаться.

На долгие годы я отложил свою повесть в ящик письменного стола и совсем забыл о ней. И вот только теперь вспомнил. Как бы там ни было, а именно Знаменитому Литовцу я и посвящаю свою "Гауптвахту".

Полуботко В.Ю.

НАЧАЛО

История эта случилась весною 1972-го года в одном из очень крупных и мрачных промышленных городов Советского Союза. Называть его по имени, пожалуй, не стоит, а надо только сказать, что город этот расположился где-то на Востоке Европейской части Советского Союза, на трёх реках, что он мог бы быть очень красивым, если бы не химическое производство, обезображивающее его, и что к моменту описываемых событий он перенёс очень тяжёлую зиму с морозами за сорок градусов.

Получается так: и город мрачный, и морозы в нём ужасные, и химия в нём какая-то мерзкая... Не много ли чёрных красок?

Многовато, конечно.

Но можно отыскать краски и светлые -- например, молодость основных участников этой истории или голубое небо и весеннее солнце, которое медленно, но верно растапливало грязный снег, накопившийся в больших количествах после зимы. А кроме солнца, есть в этой истории ещё и живописные предгорья Урала вокруг города, и степи с лесами и рощами, а ещё -- те самые три больших реки. Не может быть безобразным город, стоящий на трёх реках да ещё на таких! И вся эта местность, прекрасная и залитая ярким весенним солнцем, она ведь совсем не виновата в том, что люди расположились на ней так бесцеремонно и так глупо. И понастроили здесь так много заводов и тюрем.

И особенно -- тюрем.

А именно они-то нас и интересуют сейчас больше всего.

Итак, большой город и в нём -- целый ансамбль тюремных зданий.

Тюремная эпопея, начатая лет двести тому назад камнями и кирпичами и продолженная железобетоном уже в наше время. Границами её служат улицы Карла Маркса, Достоевского и Аксакова.

На вершине вон той трубы -- железной, высокой как мачта, -- стоит на спице флюгер-петух, вырезанный из листа тюремного железа. Петух стоит на спице одною ножкою, и хвост у него словно бы развевается на ветру, и шея сильно и вопросительно вытянута вперёд. Так он и смотрит со своей высоты на город - то в одну сторону, то в другую - в зависимости от того, куда его повернёт ветер.

И это единственное украшение всего тюремного городка.

Где-то там, внизу, -- горы угля и кочегарка, похожая на чёрную, жуткую пещеру. А вокруг кочегарки -- стены, тюремные корпуса с окнами, на которых в лучшем случае надеты решётки, а в худшем -- железные жалюзи.

То там, то здесь мелькают зэки, одетые во всё чёрное и лишь изредка -- в тёмно-синее. Есть и надзиратели -- сержанты сверхсрочной службы и прапорщики (звание пока новое, непривычное, лишь недавно введённое в военный обиход). Есть и офицеры. Солдаты же в недрах зэковского жилмассива -- явление исключительно редкое; допуск для них туда практически запрещён.

Для солдат отведена специальная СОЛДАТСКАЯ ЗОНА, где и размещается КОНВОЙНАЯ РОТА -- то самое, что нам как раз и нужно. От всего мира она отгорожена наглухо-пренаглухо -- и от зэковского, и от незэковского.

Тюрьма в тюрьме.

Впрочем, не так уж и от всего -- над территорией роты беспрепятственно и безнаказанно, бесконвойно и безвозмездно сияет голубое и чистое небо с золотым и утренним солнцем.

По двору солдатской зоны идут двое: старший лейтенант Тобольцев и капитан Мурдасов.

И, казалось бы, в этом нет ничего особенного -- идут, ну и пусть себе идут. Нам-то что? Но дело-то в том, что двадцатисемилетний старший лейтенант есть КОМАНДИР этой самой конвойной роты, а убелённый сединами капитан -- всего-навсего командир взвода.

То есть -- ПОДЧИНЁННЫЙ этого сопляка!

Потому-то и идут эти двое не просто: один -- твёрдою поступью, а другой -- то он плетётся сзади, то забегает вперёд, норовя заглянуть в лицо начальнику и засвидетельствовать ему своё нижайшее почтеньице.

Рожа у седого капитана -- феноменально гнусная, а голос -- заискивающий, хотя и хриплый. Особенно поразительны в этом субъекте резкие переходы от подобострастия к едва скрываемой ненависти.

-- Капитан! -- говорит молодой офицер. -- Твой взвод -- это шайка взяточников и аферистов!

-- Но, товарищ старший лейтенант, -- возражает ему седой капитан, -- я же ничего не могу поделать! По штатному расписанию моему взводу положено состоять из одних сверхсрочников, а на сверхсрочную службу в Конвойных Войсках остаются одни только жулики!

-- Работать надо с людьми! Перевоспитывать!

-- Легко сказать! Да и кто я здесь? Всего лишь командир взвода!

-- А я -- командир этой роты! И я требую: усмири своих прохвостов, если не хочешь, чтобы я их всех пересажал!

При этих словах молодого командира -- старый капитан прямо-таки аж млеет от восторга.

-- А с чего вы взяли, товарищ старший лейтенант, что я не хочу?! Да в старые времена -- оно только так и делалось! Это сейчас пораспустились! Новые веяния! Курс на новое мышление!.. Да я бы их всех уже бы давно пересажал, а некоторых бы -- так и пострелял бы! И новых бы набрал!

Тобольцев и Мурдасов поднимаются по массивным деревянным ступенькам и входят в здание роты -- полутораэтажный длинный и нелепый дом.

-- Почему бумажки на полу? -- кричит Тобольцев. -- Убрать! Немедленно!

Какие-то невидимые солдатские голоса отвечают ему словно бы из небытия:

-- Будет сделано, товарищ старший лейтенант! Будет сделано.

Тобольцев бросает деловитый и грозный взгляд направо -- в сторону солдатской казармы. И круто сворачивает налево -- мимо отдающего честь дневального, солдата в парадной форме и со штык-ножом на ремне, стерегущего тумбочку с телефоном и дверь канцелярии.

И вот мы в кабинете командира советской конвойной роты.

Обычная канцелярская обстановка, но есть в ней и нечто специфическое, чисто конвойное: это пять бутылок водки и коньяка, шоколад, пакеты со сливочным маслом и сыром, банки с мёдом, с вареньем и ещё бог знает с чем; тут же и несъедобные предметы: искусной работы мундштуки, трубки, портсигары, авторучки, браслеты, ножи с очень красивыми рукоятками.

Тобольцев по-хозяйски подходит к столу и, оглядываясь на притихшего в изумлении капитана, говорит:

-- Вот, старик, полюбуйся! Сегодня утром я послал к зэкам солдат, и они за сорок минут обыска изъяли всё это. А твои сверхсрочники и за целый год не принесут мне такой добычи! Неужели они ничего не видят у заключённых?

-- Видят, товарищ старший лейтенант! Всё видят! И всё запрещённое -- конфискуют! Но только -- в свою собственную пользу! И даже со мной не деля... Гм-гм... -- капитан запинается. -- Да сажать их надо! Сажать! Под трибунал и -- сажать и сажать!

Тобольцев тем временем разваливается в кресле с гитарою в руках. Вслух обдумывает полученное предложение:

-- Сажать, говоришь? Но ведь это всё-таки не выход. Да и не те нынче времена. Ладно, старик, посмотрел? Иди!

-- Есть, товарищ старший лейтенант! -- рявкает старый капитан и, развернувшись в строгом соответствии с требованиями Строевого Устава, покидает кабинет. С лицом уже совсем не таким, какое только что видел молодой командир роты. А неузнаваемо другим.

Оставшись один, старший лейтенант перебирает струны, что-то мурлычет себе под нос. На гитаре у него -- две переводные картинки: слащавая женская головка и столь же слащавенькие цветочки. Побренчавши и помурлыкавши, командир конвойной роты начинает играть и петь уже по-настоящему. И очень, между прочим, недурственно:

О, где же вы, дни любви,

Дивныя грёзы мои?..

Кабинет командира роты с её непременным портретом Ленина находится как раз на углу тюремного жилмассива, и за окном простирается -- вполне приличный городской пейзаж. Улица Достоевского вливается в широкую улицу Аксакова с её трамваями и троллейбусами. Нормальная жизнь нормальных советских людей.

В кабинет командира конвойной роты без стука врывается ротный писарь -- рядовой Полуботок.

-- Товарищ старший лейтенант! -- кричит он. -- К нам приехал командир полка! Полковник Орлик!

Гитарный звон обрывается. Тобольцев мигом вскакивает и оправляет на себе мундир.

-- Орлик? Чёрт его принёс! Не сидится ему в штабе!

-- Это убрать? -- спрашивает писарь, указывая на стол.

-- Ножи оставь. Они произведут впечатление. И гитару -- спрячь тоже!..

Выходя встречать командира конвойного полка, Тобольцев бубнит себе под нос:

-- Ну ведь приезжал же недавно!.. Ну зачем же так часто приезжать!

Владимир Ильич Ленин молча следит за происходящим со своего портрета.

Старший лейтенант Тобольцев и полковник Орлик идут по двору солдатской зоны.

Весь юмор в том, что идут они точно по той же дорожке и примерно так же, как давеча шли Тобольцев и Мурдасов. Но теперь смиренным голоском говорит как раз-таки Тобольцев:

-- Вот, товарищ полковник, таково положение дел на данный момент.

А величественный двухметровый конвойный полковник отвечает ему мощным басом:

-- Ну, если не врёшь, то отрадно слышать, отрадно слышать...

А на столе у командира роты уже нет ничего лишнего.

Слыша за дверью шаги и голоса, Полуботок успевает спрятать гитару. И как раз вовремя, ибо дверь распахивается и громадная фигура полковника переступает порог кабинета.

Полуботок вытягивается в струнку.

-- Здравь-жлай-тарщ-пол-ков-ник!

-- Рядовой Полуботок? Как же -- знаем такого, знаем: Полусапожек!.. Ну и как ты поживаешь тут -- в своей писарской должности?

-- Сносно, товарищ полковник!

-- Много ещё осталось служить?

-- Три месяца, товарищ полковник!

-- Три месяца? -- с большим сомнением повторяет полковник. -- Ну, вот что: за безобразное ведение документации я -- тебя прощал. И не раз. Но за ту пьяную драку-то как тебя можно простить?

Писарь молчит.

-- Три месяца ему, видите ли, осталось! А два года дисциплинарного батальона -- не хочешь?

-- Товарищ полковник, -- вмешивается Тобольцев. -- В той истории не он играл первую скрипку... Его втянули...

-- Втянули, не втянули -- свою голову на плечах нужно было иметь!

Полуботок потупился, молчит.

-- А ты под арестом уже побывал?

Полуботок молчит.

Полковник оборачивается к старшему лейтенанту:

-- Товарищ старший лейтенант! Ещё на позапрошлой неделе я дал вашему ротному писарю десять суток. Так как же?

-- Товарищ полковник... У меня -- отчётность, много дел накопилось... Нельзя мне его сейчас отрывать от работы...

-- Немедленно отправить на гауптвахту!.. В записке об арестовании напишешь... -- задумывается. -- За нарушение формы одежды -- вот так напишешь. От имени командира полка -- десять суток! А это -- что за ножи у тебя такие?

-- Изъяты при обыске у заключённых!

Полковник с любопытством рассматривает трофеи.

-- Хорошие игрушки... -- Оглянувшись через плечо, бросает писарю: -- А ты, Полусапожек, -- иди, иди. Прощал я тебя, прощал -- грех тебе жаловаться.

-- Да я и не жалуюсь, -- отвечает Полуботок.

-- Правильно делаешь. Ну а пока: собирай вещички.

-- Есть! -- отвечает Полуботок и уходит.

-- Допекли они меня, -- жалуется полковник старшему лейтенанту почти как своему человеку. -- Допекли. Один мерзавец там уже сидит -- на улице Чернышевского. И не знаем теперь, что с ним и делать -- отдавать под трибунал или нет. Дал пока десять суток, а там посмотрим... А теперь ещё этот твой писарь.

-- Товарищ полковник, в этой истории с пьянкой всё было не так просто...

-- Да уж я догадываюсь и без тебя! Ладно... Вот этот ножичек я возьму себе. Для коллекции.

-- Да, да! Разумеется! Можете ВСЁ взять!

-- Ну, да я, пожалуй, так и сделаю! -- отвечает полковник Орлик после некоторых колебаний. -- Симпатичные, правда?

-- Да, да, товарищ полковник, работа искусная. Зэки -- они умеют!

-- Послушай... -- полковник сильно понижает голос. -- Ну, да мы тут с тобой -- свои люди... Я к тебе-то -- зачем приехал? Тут дело такое получилось: мы с ребятами раздобыли свеженького пивка -- очень хорошего качества. Редкого, я тебе скажу. Ну да я тебе оставлю бутылочку -- попробуешь. Так вот: сейчас собрались на дачу ехать, а рыбки-то и нету. А что же это за пиво, если нет рыбы?

-- Я сейчас сбегаю на кухню! К поварихе! У неё всегда всё есть!

И с этими словами Тобольцев стремительно исчезает.

А полковник Орлик сидит в кресле и нетерпеливо поигрывает ножичком.

И снова в командирском кабинете звенит гитара.

-- Слава богу! -- говорит Тобольцев в перерывах между бренчаньями. -- Уехал!.. Умник!.. А ты бери-ка, наверно, чистый бланк записки об арестовании да и заполняй. -- Тобольцев поёт:

Уймитесь, сомнения, страсти,

Душа истомилась в разлуке.

Я плачу, я стражду...

Полуботок тем временем заполняет бланк, читает: "...с содержанием..."

-- В какой камере вы мне предписываете содержаться, товарищ старший лейтенант? В одиночной или в общей?

А Тобольцев будто бы и не слышит и всё поёт и поёт:

Я плачу, я стражду;

Не выплакать горе слезами...

Нет-нет! Так не пойдёт! Вот послушай:

Не выплакать горе ссслеза-а-ами...

Здорово, а?

-- Неплохо, но патетики всё ещё маловато. Тут вам ещё работать и работать. Так что писать-то?

А ему в ответ грозное и музыкальное:

-- Оружия просит рука-а-а!!!.. -- А затем уже неожиданно нормальным голосом: -- А тебе какая камера больше нравится?

-- Даже и не знаю. Я ведь ещё ни разу не сидел на гауптвахте. Но, думаю, что в одиночной мне будет спокойней.

-- Вот и пиши: "С содержанием в одиночной камере". -- Бренча струнами, Тобольцев поёт:

Я плачу, я стражду;

Не выплакать горе слезами...

Рядовой Полуботок пишет.

Старший лейтенант Тобольцев -- на неожиданно высоком художественном уровне! -- продолжает исполнять романс на стихи Нестора Кукольника. И голос у него отменный, и инструментом владеет -- очень даже. И что он здесь только делает с такими талантами? Шёл бы куда-нибудь в театр -- может быть, знаменитым певцом стал бы.

Рядовой Полуботок и старшина Степанов

спускаются по массивным деревянным ступенькам и движутся через двор солдатской зоны по направлению к воротам.

Во дворе слоняются без дела несколько солдат срочной службы; трое зэков расчищают снег под конвоем часового с автоматом. У ворот стоит другой часовой -- это пост номер один. Этот часовой отпирает железную дверцу в железных воротах, и старшина Степанов первым выходит за пределы роты. Полуботок же, перед тем как выйти, оборачивается назад и радостно кричит часовому и всем остальным -- солдатам и зэкам:

-- Счастливо оставаться, ребятки! Через десять суток я вернусь к вам, на Свободу!

Степанову эта шутка очень не нравится, и он недовольно бурчит:

-- Пойдём, пойдём, трепло чёртово! "На свободу"... Остряк-самоучка...

Железная дверь с грохотом закрывается, как бы заявляя всем своим суровым видом: ты изгнан!

Рядовой и старшина идут по улице Достоевского.

Слева, за декоративным чугунным забором, мрачные, почти крепостные стены громадной тюрьмы, справа -- обычные дома: один, тот, что прямо напротив тюремных ворот -- вполне современный и красивый, а остальные -- дореволюционные трущобы.

Это не простое место, а историческое: в суровые годы кровавого царского режима пламенные революционеры томились вот за этими самыми стенами. Причём -- в самом прямом смысле за этими самыми. Именно вот в этом месте, где сейчас прохаживается сверхсрочник с автоматом, был совершён взрыв стены, и в образовавшийся пролом все борцы за светлое будущее самым пламенным образом вырвались на свободу и благополучно сбежали, и вот теперь страна наслаждается тем, что они ей подарили.

Поворот направо -- старшина и писарь оказываются на улице Гоголя, упирающейся перпендикуляром в улицу Достоевского. Если главная достопримечательность улицы Достоевского -- тюрьма, то на улице Гоголя самое главное -- театр имени Гоголя. Городские власти, наверное, вложили в это такой смысл: Достоевский читал на тайном сборище революционеров запрещённое цензурою письмо Белинского к Гоголю и вот попал в тюрьму; Гоголь же сочинил пьесу "Ревизор", и вот теперь в честь этого писателя назван театр. И вообще в этом городе все знаменитые русские писатели увековечены в названиях улиц. Есть тут и улица всё того же пресловутого Белинского, есть и улица Пушкина, и улица Лермонтова, и Тургенева, и Аксакова и многие другие. Причём все эти улицы не разбросаны как попало по всему городу, а сгруппированы в одном его районе -- самом центральном.

Но поскольку наша история посвящена солдатской тематике, а не литературоведческой, то для нас сейчас интереснее всего улица имени Николая Гавриловича Чернышевского. Любимейшего писателя самого Владимира Ильича Ленина, который, кстати, тоже приложил руку к судьбе и репутации этого города -- какое-то время он жил в нём, чему служит доказательством дом-музей великого вождя, куда всех солдат местного гарнизона водят на экскурсию в обязательном порядке.

Но Старшина Степанов и рядовой Полуботок направляются сейчас отнюдь не в дом вождя мирового пролетариата. Их конечная цель -- эта самая улица Чернышевского, а точнее -- некое учреждение, расположенное на этой улице.

Пока они туда идут, нам следует обратить внимание и на другие особенности данного города. Есть в нём какое-то необъяснимое свойство притягивать к себе весьма значительные события отечественной истории и вообще события. Например, здесь когда-то власть бурно переходила от белых к красным и -- наоборот, здесь бесчинствовал печально знаменитый чехословацкий корпус, а в одном из тюремных учреждений именно этого города перевоспитывался будущий герой Великой Отечественной войны -- тогда ещё несовершеннолетний правонарушитель Александр Матросов. Война уже давно отгремела, но по городу до сих пор ходят слухи: его там так довели, что, как только он оказался на фронте, бедняга тут же с горя взял да и бросился грудью на немецкий пулемёт... За последние два-три года по различным подразделениям описываемого здесь конвойного полка прокатился ряд самоубийств. Например, в третьей роте, откуда только что вышли старшина Степанов и рядовой Полуботок, было два самоубийства. К чести старшего лейтенанта Тобольцева -- оба до его назначения в эту роту. Но и это не всё: спустя четырнадцать лет и пять месяцев после нашей истории -- именно в этом городе несколько солдат именно этого самого конвойного полка дойдут до безумия и, захватив заложников и убив нескольких человек, попытаются умчаться куда-то в далёкие края на авиалайнере, который они потребуют для себя...

Но и это не всё. Сейчас, когда старшина Степанов и рядовой Полуботок свернули на улицу Чернышевского, самое время рассказать ещё и о том, что спустя тридцать один год именно на этой самой улице произойдёт террористический акт, нашумевший на всю страну -- это будет мощный взрыв с целью убить одного из влиятельнейших людей этого города. Улицу Чернышевского будут показывать и показывать по центральному телевидению, но, к сожалению, того учреждения, о котором у нас сейчас пойдёт речь, так и не покажут.

Наши герои, однако, о будущих взрывах ничего не знают и неотвратимо приближаются к назначенной цели -- старшина и рядовой. В руках у рядового -- нечто, завёрнутое в газету. Это "нечто" называют обычно "джентльменским набором", но об этом позже.

Улица Чернышевского.

Здесь-то, по левой её стороне, и находится гарнизонная гауптвахта. Ничего примечательного: дома, домики, дворы, дворики, серость и убожество. Но вдали, на глухой стене большого дома, этажей как бы не во все пять, виден большой и обнадёживающий плакат:

вверху какие-то малюсенькие буквы, а ниже --

ОБУВИ столько-то МИЛЛИОНОВ ПАР

ещё ниже -- график, изображающий победный рост производства обуви.

Старшина Степанов и рядовой Полуботок входят в распахнутые и никем не охраняемые ворота городской комендатуры. Большой двор, похожий скорее на плац; впереди -- жалкое одноэтажное здание, резиденция коменданта, а слева -- плотный, высокий деревянный забор, а в нём -- плотная калитка, а на калитке надпись:

ГАРНИЗОННАЯ ГАУПТВАХТА.

То самое, что нам и нужно.

Степанов нажимает кнопку звонка.

Открывается окошко. Выглядывает часовой.

-- Открывай, -- говорит Степанов. -- Я вам новенького привёл.

Оба вступают в Г-образный дворик,

оставляя позади себя часового, вооружённого карабином, на котором -- штык.

Этот часовой, а равным образом и все остальные часовые, охраняющие гауптвахту, принадлежат авиационному полку. Погоны, петлицы и эмблемы у них -- авиаторские. Каждые сутки состав караула полностью меняется от начальника караула (офицера) и до рядовых его членов. Неизменным на гауптвахте остаётся только одно лицо -- начальник гауптвахты, старший лейтенант Домброва, офицер с малиновыми петлицами и общевойсковыми эмблемами. С ним мы ещё встретимся, но то будет позже. Пока же навстречу двум гостям идёт пожилой капитан авиации -- человек с усталым и явно добрым лицом. И с пистолетом на боку.

Степанов и Полуботок, видя, что к ним уже идут, останавливаются возле деревянного навеса в форме гриба и ждут. Под крышею грибочка висит плащ защитного цвета, а рядом -- таинственная надпись на столбике:

ТУЛУП.

Большими чёрными буквами по белому фону. Тут же висит гильза от четырёхдюймового снаряда, а к ней в придачу -- колотушка. Это -- вместо гонга, на случай тревоги.

Но вот, капитан с добрым лицом подошёл.

-- Здравь-жлай-тарщ-кап-тан! -- докладывает Степанов, отдавая честь. -- Вы здесь начальником караула будете?

Капитан насмешливо молчит в ответ.

-- А я к вам арестованного привёл. Документы в порядке, медицинская комиссия признала его годным, вещи при нём в полном комплекте. Принимайте! Докладывает старшина Степанов! Вот.

Гильза с колотушкою висят себе неподвижно и беззвучно. А зря. Сейчас бы ударить гонгу и отметить, что с этой самой секунды для рядового Полуботка начались

ПЕРВЫЕ СУТКИ ГАУПТВАХТЫ!

Полуботок сидит во дворе перед столиком,

вбитым единственною ножкою в землю.

Слышно, как рядом, на соседней скамейке кто-то всхлипывает. А кто именно -- мы этого пока не видим.

-- Деньги, ценности, часы -- имеешь? -- спрашивает Добрый Капитан -- так мы его будем называть.

-- Не имею, -- отвечает Полуботок.

-- Табак, папиросы, сигареты, спички, зажигалки?

-- Я не курю. -- Видя, что капитан чего-то недопонял, Полуботок отвечает по всей форме: -- Не имею, товарищ капитан!

-- Выворачивай все карманы. Снимай шинель.

Полуботок на глазах у офицера выворачивает карманы всей своей одежды. Ничего, кроме военного билета, при нём не обнаруживается.

Добрый Капитан берёт военный билет и читает:

-- Полуботок -- ну и фамилия у тебя! -- неодобрительно покачивает головою. -- Так... Владимир Юрьевич... 1950-го года рождения... Место рождения: Новочеркасск Ростовской области... Беспартийный... Что -- даже и не комсомолец?

-- Не комсомолец, -- отвечает Полуботок.

-- А чего ж так?

-- Не достоин я этой чести. Не созрел.

Капитан пожимает плечами. И сличает фотографию с лицом находящегося перед ним живого человека.

-- Так. Ясно. А теперь снимай оба ремня.

Полуботок отдаёт капитану внешний ремень -- тот, который с медною бляхой.

Капитан берёт.

-- И брючной ремень, -- добавляет Добрый Капитан.

Полуботок вспыхивает от возмущения:

-- Но, товарищ капитан, ведь в Уставе не написано, чтобы сдавать брючной ремень! Я же прекрасно помню эту статью! Это -- нарушение!

Капитан терпеливо ждёт, вытянув руку.

Полуботок тихо вздыхает и снимает брючной ремень -- брезентовый, самый обыкновенный. Отдаёт.

Капитан берёт.

-- Ведь это нарушение Устава!.. И это просто нелепо!.. И ведь у меня же штаны будут спадать!

Добрый и безгранично терпеливый Капитан говорит:

-- Снимай сапоги.

Рядовой Полуботок снимает, уже ничему не удивляясь. Чуть поджимает под себя ноги в толстых шерстяных носках, чтобы не ставить их на грязный снег.

-- Вытряхивай -- что спрятано!

Полуботок вытряхивает из сапог спрятанную в них пустоту. Усердно вытряхивает. А офицер усердно просматривает выпавшее.

-- Так. Ясно. Обувайся.

Полуботок обувается, а Добрый Капитан берёт шапку и шинель. Тщательно проверяет и их.

Потом возвращает.

-- Оденься. Холодно. -- Выждав немного и сделав какие-то пометки в записке об арестовании, говорит: -- Оделся? Десять суток -- это, конечно, дело тяжёлое. В первый раз садишься?

-- В первый.

-- Оно и заметно. Но ты не падай духом. И сдерживайся -- здесь это очень важно. Понял?

-- Так точно, товарищ капитан!

-- К примеру сказать, вот ему -- куда хуже, чем тебе. Парень сегодня десять лет получил от Военного Трибунала. Сейчас за ним должны приехать.

И лишь теперь мы видим того, кто всё это время всхлипывал.

Это младший сержант танковых войск. У него -- затуманенные ужасом глаза, у него -- стриженная налысо голова (чёрная щетина волос на круглом черепе, шапка лежит перед ним на столике), у него -- трясущиеся пальцы, которыми он судорожно растирает слёзы по лицу. И красные полосы на щеках от этих самых пальцев.

Оглядываясь на младшего сержанта,

Полуботок идёт вслед за капитаном к одноэтажному зданию гауптвахты.

Дверь открылась и поглотила офицера и солдата.

Дверь закрылась.

А справа от двери -- плакат на кирпичной стене. А на плакате изображён часовой, героически стоящий на посту. А ниже, под часовым, такая надпись:

ЧАСОВОЙ, ПЕРЕД ЗАСТУПЛЕНИЕМ НА ПОСТ --

СДАЙ КУРИТЕЛЬНУЮ ПРИНАДЛЕЖНОСТЬ!

Капитан отпирает дверь с надписью:

КАМЕРА N4

для арестованных солдат (матросов).

В камере -- гробовая тьма.

-- Тут у нас неполадки с электричеством. Посидишь пока тут в темноте. Но учти: стены побелены и прислоняться к ним нельзя -- запрещено.

Рядовой Полуботок входит во мрак и тонет в нём.

Дверь захлопывается.

Ключ проворачивается.

Шаги за дверью -- удаляются.

Но мрак в камере оказывается не таким уж и безнадёжным -- тусклый свет всё-таки проникает через глазок в двери.

По коридору мимо дверей с глазками

медленно проходят двое охранников -- ефрейтор и курносый рядовой. У обоих полудетские лица и настоящие взаправдашные карабины с самыми настоящими штыками. Оба солдата шёпотом переговариваются о чём-то весёлом.

А пока они ходят по коридору, сверху, с потолочных балок, за ними сурово наблюдают плакаты следующего содержания:

НА ПОСТУ -- ЧТО НА ВОЙНЕ! БУДЬ БДИТЕЛЕН ВДВОЙНЕ!

ЖИВИ ПО УСТАВУ -- ЗАВОЮЕШЬ ЧЕСТЬ И СЛАВУ!

И ещё что-то такое об укреплении воинской дисциплины и за подписью Владимира Ильича Ленина, дух которого витает и над этим городом, и над всеми происходящими в нём событиями.

Камера номер четыре.

Полуботок тоскливо смотрит в глазок. Не увидев ничего интересного, осторожно отходит от двери, нащупывает табуретку и садится.

И сидит, отбывает свой срок. Секунда за секундою. Минута за минутою.

И тихо бормочет:

-- И что же? Так вот все десять суток и будет продолжаться?.. Да-а, мне потом будет о чём вспоминать...

Курносый солдат прохаживается по коридору мимо дверей с глазками.

Давешний ефрейтор куда-то ушёл, и теперь Курносому скучно... Вот он даже с тоски стал перечитывать плакаты...

Из глазка камеры номер четыре на него смотрит голубой человеческий глаз.

Курносый презрительно усмехается: дескать, ты -- там, ну а я -- так здесь! Во как здорово!

-- Эй, слышь! -- кричит Полуботок.

-- Ну, чо тебе?

-- А когда свет дадут?

-- Не знаю.

-- Слышь ты! А в туалет сходить можно?

-- Можно. Я выводному скажу, он тебя и выведет.

-- Ну так ты скажи там, а?

Коридор гауптвахты.

Опередив замешкавшегося выводного, Полуботок самовольно выходит во двор. Потрясённый застывает при виде немыслимо голубого неба и высоких белых берёз, что растут где-то за забором. С наслаждением вдыхает в себя пьянящий воздух Свободы.

Это безобразие с ужасом замечает часовой, стоящий возле грибка с надписью "ТУЛУП". Нелепо выставив вперёд карабин со сверкающим на солнце штыком и выпучив карие тупые и испуганные глаза, он лепечет:

-- А капитан сказал, чтобы без выводного -- чтоб никого!.. Сказал, чтоб не выпускать! Стой! Стрелять буду!

Полуботок цедит сквозь зубы:

-- Тьфу ты! Салага хренова!..

Появляется ефрейтор и выводит ещё нескольких губарей во двор. Увидев Полуботка в неположенном месте, говорит:

-- А ты почему вышел без моей команды?

Тот не отвечает.

-- А ну быстро в туалет, мужики! -- кричит ефрейтор.

Наш герой и ещё трое арестантов идут к кабинкам туалета.

Двое других стоят в сторонке и ждут.

Все -- арестанты, и их выводной -- вышли налегке, но у ефрейтора на голове шапка, и при нём -- ремень, не говоря уже о подсумке с магазинами, о карабине и о штыке. А вот у губарей ничего этого нет, и этим -- но главным образом ОТСУТСТВИЕМ РЕМНЯ -- чётко обозначается их юридический статус в пространстве по имени "ГАУПТВАХТА".

Полуботок входит в свою кабинку, хочет закрыть за собою дверь, как того и требуют приличия. Но ефрейтор пресекает это нарушение:

-- Эй, там! Дверь не закрывать! Не положено!

Картина: арестанты, каждый в своей кабинке, стоят спиною к ефрейтору и делают своё дело.

Камера номер четыре.

Полуботок сидит во мраке, уставившись в светлое пятнышко в двери.

Из коридора слышны голоса, шаги. Свет в глазке чем-то заслоняется, ключ в замке проворачивается, и вот -- дверь открыта. И на пороге стоит капитан с добрым лицом.

-- Ну что? Заморился сидеть в темноте? Тут у нас вышли кое-какие неполадки с электричеством. И надолго. Так что пойдём-ка, я тебя в другую камеру переведу. Туда, где светло.

Полуботок идёт по коридору. Жмурится.

Добрый Капитан отпирает дверь камеры номер семь для арестованных солдат (матросов) и подталкивает туда Полуботка.

-- Заходи, здесь хоть окно есть. Посидишь пока здесь.

Камера номер семь.

Сразу же, как только открывается дверь, происходит нечто необычное для того, кто никогда прежде не погружался в гауптвахтовскую стихию: все шестеро обитателей камеры с молниеносною быстротой выстраиваются -- пятеро в шеренгу, а один -- впереди.

Этот последний -- рядовой Кац, стройбатовец.

Кац командует губарям:

-- Равняйсь! Смирно!

И все пятеро застывают.

Кац продолжает:

-- Товарищ капитан! В камере номер семь содержится шестеро арестованных! Докладывает старший по камере -- рядовой Кац!

-- Было шестеро, а будет семеро, -- говорит Добрый Капитан. А затем строго приказывает Кацу: -- Вольно!

Кац поворачивается к губарям и приказывает им:

-- Вольно!

Арестанты несколько расслабляются, но стоят всё же в напряжении и ожидании.

-- Замечания, претензии имеются? -- спрашивает Добрый Капитан.

-- Никак нет, товарищ капитан! -- отвечает за всех Кац.

Рядовой Полуботок, подталкиваемый капитаном, переступает порог и остаётся в камере.

Дверь запирается.

Ключ проворачивается.

Шаги за дверью удаляются.

Теперь в камере номер семь содержится семеро арестованных.

Запомним эти цифры -- они будут иметь значение.

Камера номер семь.

Полуботок всё так же стоит на фоне захлопнувшейся за ним двери.

А арестанты тем временем рассаживаются по своим прежним местам. А у каждого здесь своё место. И не случайно оно. Ох, как не случайно!

Обращаясь ко всем, Полуботок говорит:

-- Здорово, ребята! Прибыл... вот...

Ему в ответ -- равнодушное молчание. Прибыл -- ну и чёрт с тобой!

В углу, откинув спину на печку-голландку, сидит рядовой конвойных войск, однополчанин Полуботка, Злотников. Сидеть вот таким образом ему очень удобно -- это и спину не замараешь побелкой, это и тепло, это и эффектно: другой бы и рад посидеть на этом месте, а не может. Не в праве.

Полуботок, увидав своего собрата по конвойному оружию, к нему и подходит.

-- Злотников? Вот так встреча!

Злотников отвечает с достоинством:

-- Да, давно не видались. Присаживайся. Гостем будешь.

Полуботок ставит свою табуретку рядом со Злотниковым, садится, держа спину сначала прямо, а потом, сгибая её, упираясь ладонями в колени. Говорить обоим, видимо, не о чем. Оба молчат.

Полуботок, поскольку ему указано быть всего лишь гостем, робко, насторожённо обводит глазами камеру и её обитателей. И вот, что он видит:

Крепкого телосложения стройбатовец, о котором он ещё не знает, что это второй по значению человек в камере. После Злотникова -- человека номер один. Фамилия этого солдата -- Косов. Деревенский парень из Чувашии. Сидит он, откинув спину на стену, а от предательской побелки его спасает прокладка -- газета "Правда".

Другой стройбатовец -- человек номер три -- сидит точно таким же способом, только газета у него другая -- "Красная Звезда". Это рядовой Лисицын -- короткая стрижечка, пшеничные усики под носом; чертами лица, но не выражением, он поразительно напоминает Знаменитого Донского Писателя... Этот солдат тоже из Чувашии, но не из деревни, а из райцентра. Телосложение у него отнюдь не богатырское, да и умом он тоже не удался; все силы -- и умственные, и физические -- у него принесены в жертву одной-единственной силе. Да-да -- той самой. Именно поэтому его крысья, гаденькая мордочка хранит на себе такой отпечаток порока, что ошибиться, глядя на неё, невозможно. Это -- мразь.

Следующий арестованный -- рядовой Бурханов. Он из того же самого авиационного полка, который стережёт гарнизонную гауптвахту. Шустренький, маленький, чернявенький. Газеты ему не досталось, и от побелки он спасает свою спину с помощью собственной портянки, а это очень рискованно, ведь в случае проверки он должен будет со страшною скоростью намотать портянку на ногу, воткнуть ногу в сапог, после чего ухитриться стать вовремя в одну шеренгу вместе со всеми; в предвиденье такой возможности его левая нога пребывает в повышенной боеготовности.

Старший по камере, рядовой Кац, сидит, опершись спиною о стол. Это не так удобно, но зато безопасно: чуть только ключ в двери начнёт проворачиваться -- вскочил и готово! Кац, он хотя и стройбатовец, но внешность имеет далеко не пролетарскую. Родом он из очень порядочной и обеспеченной семьи, играет на музыкальных инструментах, носит очки и обладает приятным, мелодичным голосом. Чёрные волосы, большие чёрные глаза.

И последний обитатель камеры номер семь -- это рядовой Аркадьев. Он из авиации. Голубоглазый блондин с узким продолговатым лицом и невероятно горбатым носом, который устало висит над столом. Владелец носа настолько неприспособлен к жизни, что никакой другой более удобной позы, видимо, себе и не представляет...

Полуботок закончил осмотр, длившийся не более одной минуты. Сидит на своей табуретке и, не зная, куда девать спину, машинально прислоняет её к стене.

Злотников, видя это, лишь усмехается.

Косов тоже видит это, но реагирует по-другому:

-- Осторожно, парень! Спину замараешь побелкой, а за это -- срок добавляют!

Полуботок принимает замечание к сведению и садится в прежнее положение. И сидит так рядом со Злотниковым, удобно упёршим спину в металлический корпус тёплой печки.

Камера номер семь.

Злотников равнодушно спрашивает у гостя:

-- Какой у тебя срок?

-- Десять суток. От имени командира полка.

В камере при этих словах наступает оживление.

Косов изумляется:

-- Сколько сажусь на губвахту, а никогда ещё не был в такой компании!

-- В какой компании? -- не понимает Полуботок.

-- Так ведь выходит, что здесь у нас -- у каждого по десять суток! Вот так совпадение!

Злотников хохочет:

-- В эту камеру посадили самых отъявленных негодяев! Специально собрали в одном месте!

Кац не согласен с такою оценкой событий:

-- Ну почему ты так говоришь: негодяи? Просто каждый из нас имел несчастье попасть в немилость своему командиру части...

Злотников дико ржёт:

-- Камера несчастных!

Кац же продолжает развивать свою идею:

-- А вот если бы мы прогневили командира роты, а не командира части, то и получили бы всего по трое суток. Просто это такая шкала существует: командир дивизии даёт пятнадцать суток, командир полка -- десять, командир батальона -- пять, командир роты -- три. И мы все оказались в этой шкале, так сказать, на одном делении. Судите сами: вот я, например...

Злотников раздражённо отмахивается:

-- Что ТЫ? Ну что такое ТЫ? Заткнись! Тебя здесь никто не спрашивает!

Старший по камере рядовой Кац мигом затыкается.

-- Эх, братва! -- продолжает Злотников. -- Вот то ли дело Я! На сегодняшний день я уже насидел в общей сложности девяносто пять суток на гауптвахте!

-- Как девяносто пять?.. -- Полуботок просто отказывается верить своим ушам. -- Так ведь, сколько я тебя помню... Насколько я тебя знаю... Ты ведь всегда был тише воды, ниже травы...

-- А сколько ты меня знаешь-то? Мы с тобой были вместе только в первые два месяца службы, а с тех пор многое изменилось... Я ведь тогда, в начале, думал, как и все: отслужу, мол, и домой поеду, в свою родную деревню, к своей родной бабке...

-- Болеет до сих пор?

-- Болеет, болеет. Она, как я в армию ушёл, всё время теперь болеет. Одна осталась -- ни за водой сходить некому, ни дров наколоть... Меня в армию призвали незаконно! И вот теперь я здесь, а она там -- одна на целом свете! И я теперь вижу: ни к какой бабке я уже никогда не поеду.

-- Ну и ну! Бабка тебе отца и мать заменила, а ты к ней возвращаться не хочешь?

-- Да при чём здесь "хочешь" или "не хочешь"? -- Злотников вдруг замолкает -- насупленно, злобно. -- Дело на меня сейчас шьют. Хотят мне все пятнадцать лет вкатать. Я, конечно, тоже могу кое-что сделать, но в любом случае, хоть так, хоть так бабусю я свою уже никогда не увижу.

В камере при этом наступает тягостное молчание. Видимо, её обитатели уже что-то такое знают или о чём-то догадываются.

-- А может быть, ещё и увижу... Вот выкручусь и увижу... Ну а нет, так и нет. Кроме моей родной Смоленской области, есть ведь ещё и другие хорошие места. Урал, например. А там -- леса, там -- горы... -- Переходит на шёпот и говорит так, что слышно одному только Полуботку: -- Есть там у меня кое-какие знакомые. Залягу на дно и носа никуда не буду высовывать, а то ведь опять чего-нибудь натворю. Я в последнее время буйным почему-то стал.

-- Странно, -- говорит Полуботок. -- Я бы никогда не подумал о тебе...

Вполголоса, лишь одному Полуботку, Злотников говорит:

-- Это я в тринадцатый раз на губу загремел. Не люблю я этой цифры -- "тринадцать". В прошлый раз насилу из-под суда ушёл, а теперь...

-- Так ты что? Уже под следствием?

-- Нет. Был бы под следствием, сидел бы в особой камере, а не в этой. Это меня так просто посадили. Думают пока, что со мной делать... У меня ведь в штабе есть кое-какие связи... Ну и я тоже -- думаю. А если почувствую, что дело дойдёт до суда, то... -- присвистнув, он делает неопределённый и пока ещё непонятный жест куда-то в сторону. -- Урал -- недалеко.

Полуботок внимательно смотрит на него.

Камера номер семь.

Лисицын заливается мелким, судорожным хихиканьем:

-- Салажня... хи-хи... все вы -- салажня по сравнению со мной! Хи-хи-хи!..

Злотников лениво поворачивает в его сторону свою тяжёлую голову:

-- Чего ты там голос подаёшь?

-- И ты -- тоже! И ты -- салага передо мной! Хи-хи!..

Злотников сообщает Полуботку, почти как равному, доверительную информацию:

-- Вот же щенок! Знает ведь, что я его бить не буду. -- Снова оглядывается на Лисицына, говорит ему, как нашкодившему любимчику:

-- Ты, паскуда вонючая! Чего ты там болтаешь? Ну-ка повтори, сука!

-- И повторю! Хоть ты и прослужил, сколько и я, а что твои девяносто пять суток? Ну что? Молчал бы уж! Я тут сейчас подсчитал, ну так у меня уже сто пятьдесят суток выходит! И всего-то в десять заходов!

-- Как же это ты? -- спрашивает Полуботок. -- Поделись опытом.

Лисицын хихикает в ответ. Многозначительно вскидывает брови кверху:

-- А уметь надо!

Косов вмешивается:

-- А вот как: ему, к примеру, дали трое суток, а он здесь, на губе, обязательно сотворит какую-нибудь пакость, вот и получает за это добавочку. Вот так и на этот раз: командир нашей части дал ему десять суток, ну а начальник губвахты видит, что для такого идиота десяти суток мало, вот и растянул ему срок.

Лисицын благодушно и многозначительно кивает, дескать, болтай, болтай, а самое-то главное -- впереди!

-- Ничего! Завтра ему придётся отпустить меня. Хошь, не хошь, а отпускай -- больше двадцати восьми суток -- на губе держать не положено. Закон есть такой, я знаю.

В разговор вступает Бурханов -- большой знаток законов:

-- Это -- точняк, ребята! В один заход больше двадцати восьми суток -- не положено! Точняк, говорю я вам!

Лисицын продолжает:

-- Вот завтра освобожусь и-и-и... Ох, и разгуляюсь же! Бабы у меня -- стонать будут! Стонать и визжать!

Бурханов с восторгом сообщает новенькому соседу по камере невероятное известие:

-- Он у нас ведь -- сексуальный маньяк! Это его так начальник губвахты перед всем строем назвал: ты, говорит, сексуальный маньяк!

Косов презрительно усмехается:

-- Через то и попадает всё время на губвахту.

-- Ой, ребята, -- продолжает Лисицын, -- что я буду выделывать с ними -- с бабами! Как я их буду... О-о-о!..

Полуботок говорит:

-- Жаль, что больше двадцати восьми суток нельзя. Тебя б, кретина, держать бы здесь вечно!

Лисицына такая перспектива почему-то совсем не пугает:

-- А что? А пусть бы и вечно! Мне бы только баб выдавали, а тогда -- можно и вечно!

Столовая гауптвахты.

Это продолговатая комната с двумя решётчатыми окошками под потолком. Несколько столов, составленных буквою "Т", скамейки. Человек сорок арестантов усиленно поглощают пищу.

Среди присутствующих -- все семеро обитателей камеры номер семь, и что интересно: все они сидят порознь, а не вместе.

Теперь об остальных.

Эти господа, хотя и являются делегатами от разных войсковых частей, всё же процентов на пятьдесят-шестьдесят представляют интересы партии анархистов, которая официально именуется СТРОИТЕЛЬНЫМИ БАТАЛЬОНАМИ; партия эта стоит в оппозиции всему самому святому на свете -- Советской Армии, её обороноспособности, воинскому долгу, социалистической законности, всем вождям, всем знамёнам, всем полным собраниям сочинений и божьим заповедям... Танкисты, артиллеристы, пехотинцы, летуны и эмвэдэшники представлены не густо, а Военно-Морской Флот, так тот и вовсе отражён одним-единственным экземпляром в лице матросика, который проездом оказался в этом резко континентальном городе. Большинство арестантов -- рядовые, но есть и другие чины: один ефрейтор, один младший сержант сверхсрочной службы и два старших сержанта -- курсант авиационного училища с "юнкерскими" погонами и забулдыга-стройбатовец с побитою мордою, но зато в парадном мундире.

Полуботок обнаруживает нечто невероятное:

вылавливает из миски с борщом большой кусок мяса.

-- Ого! Вот даже как бывает на гауптвахте! Никогда бы не подумал!

Кац замечает с философским видом:

-- Вообще-то, это что-то немыслимое!

И тут Лисицын перегибается через стол и ловко хватает чужое мясо. Тут же его и проглатывает с сосредоточенным лицом, давясь от спешки и жадности.

Кто-то из губарей удивляется:

-- Во, сволочь, что делает!

Злотников подаёт команду:

-- Ничего не сволочь! Всё правильно! Нечего смотреть на мясо -- его ЖРАТЬ надо!

Кац очень спокойно объясняет Полуботку:

-- Понимаешь: караульщики обычно всё мясо тщательно выбирают и съедают. Это, должен заметить, случай уникальный.

Полуботок, подивившись происшедшему, продолжает есть.

И все остальные тоже едят и ни о чём уже, кроме еды, не думают. Чавкают рты, стучат-звенят ложки-миски.

Появляется начальник гауптвахты -- старший лейтенант Домброва.

Безупречные -- одежда и телодвижения. Безумные, сатанинские чёрные глаза и чёрные волосы.

Домброва молча становится возле часового, у самого выхода, и смотрит на едящих. Губари искоса поглядывают на него. Сидящие к нему спиною -- не видят его и не слышат; они чувствуют его затылками, всем телом. Этим -- страшнее всего, ибо опасность подступила к ним сзади, а оглянуться нельзя, и нельзя встретить её лицом к лицу.

-- До конца обеда осталось тридцать шесть секунд! -- сообщает Домброва. Разумеется, никакого секундомера у нет и в помине.

Все лихорадочно жуют и глотают.

-- Встать! Обед окончен!

Все разом вскакивают -- и те, кто доел, и те, кто не успел.

Но один солдат замешкался с ложкою каши и поднялся позже всех.

Тишина.

Затем вопрос:

-- Фамилия?

-- Рядовой Жуков! Десятая камера!

-- Рядовой Жуков. Если я добавлю вам ещё двое суток, вы тогда научитесь вставать из-за стола вовремя?

-- Так точно, товарищ старший лейтенант!

-- Договорились. Двое суток!

-- Есть двое суток!

Двор гауптвахты.

Арестанты выстроились в одну шеренгу. Все они в шинелях, в шапках и без ремней. Молча и трепетно ждут.

Появляется старший лейтенант Домброва.

Жуткая тишина.

Страшный взгляд чёрных и безумных глаз Домбровы скользит по стоящим навытяжку губарям. А ведь команд "Равняйсь!" и "Смирно!" ещё не было!

Тишь. Трепет.

-- Равняйсь! -- кричит Домброва. И затем выдерживает длинную паузу. -- Смиррр-НО! -- Опять пауза. Да ещё какая! -- Вольно! -- Стеклянный взгляд, переходящий с одного лица на другое. Медленные, но твёрдые шаги вдоль оцепенелого строя. -- Те, кому сегодня освобождаться, -- шаг вперёд!

Несколько губарей выступают вперёд.

Домброва неспеша подходит к первому из них. Это стройбатовец-оппозиционер, убеждённый сторонник анархии, пьянства и самовольных отлучек.

Домброва долго, до ужаса долго изучает эту поросячью рожу с куркульским курносеньким носиком и по-собачьи подхалимистыми глазёнками.

-- Бандит! Уставы учил?

-- Так точно, товарищ старший лейтенант!

-- Знамя части.

-- Знамя части?.. Поросячья Рожа мнётся. -- Знамя части есть... Ну, оно, значит, есть символ воинской доблести и славы! И оно ещё является этим... как его?.. Напоминанием! Вот! Напоминанием оно является о священном воинском нашем долге!.. -- Поросячья Рожа вдруг не выдерживает чего-то и осекается, облизывает пересохшие губы.

-- Не знаешь. За дополнительные трое суток успеешь выучить статью "Знамя части"?

-- Так точно, товарищ старший лейтенант!

-- Договорились. Добавляю трое суток.

Домброва переходит к следующему.

-- Рядовой Мальцев. Отдание воинской чести.

Мальцев выдыхает из себя:

-- Все военнослужащие обязаны при встрече (обгоне) отдавать друг другу честь, строго соблюдая правила, установленные Строевым Уставом! Подчинённые и младшие по званию отдают честь первыми!

-- Дальше!

-- Военнослужащие обязаны, кроме того, отдавать честь: Мавзолею Владимира Ильича Ленина! Братским могилам воинов, павших в боях за свободу и независимость нашей Родины!..

-- Понятно. Отпускаю.

Переходит к третьему солдату. Долго и страшно смотрит на него.

-- Рядовой Кузьменко. Ко мне ты попадаешь уже -- в седьмой раз! Случайно люди попадают сюда один раз. Ну, два. А в седьмой раз -- случайно не попадают.

Пауза. Тишина. Оглушительный грохот сердечных клапанов. Затем дикий и почему-то истеричный вопль:

-- БАНДИТ!!! ОТДАМ ПОД ТРИБУНАЛ!!! -- И вдруг спокойным и нормальным голосом Домброва продолжает: -- Твой дружок сегодня отправился на десять лет. Учти: я могу отправить тебя туда же и настолько же. Это вполне в моих силах. И это моё последнее предупреждение тебе.

У Кузьменки красные пятна идут по лицу от нервного перенапряжения.

-- Так точно, товарищ старший лейтенант! -- А губы бледные, дрожащие.

-- Пока добавляю трое суток. А там посмотрю, сколько ещё добавить. -- Переходя к следующему: -- Ну а ты, бандит, учил Уставы?

Камера номер семь.

Лишь один Злотников сидит, откинув спину на печку-голландку. Все остальные сидят прямо, по Уставу. Все под впечатлением от давешнего построения во дворе.

Тяжкое молчание. Наконец Полуботок сдавленным голосом выговаривает:

-- Страшный человек он -- этот старший лейтенант Домброва.

-- А ты как хотел? -- отвечает ему Злотников. -- С нами, падлами, только так и надо.

-- Ну, так уж и "падлами"! Разве все мы падлы?

-- Все! И он -- прав! Его дело -- душить! Наше -- сдыхать!

Бурханов тоже обретает дар речи:

-- Да-а, наш Домброва -- ого-го! В гроб загонит и глазом не моргнёт... Говорят, поляки -- они все злые.

Полуботок вспоминает:

Ротная канцелярия. Он сидит недалеко от двери командирского кабинета. Там, за дверью, слышны весёлые голоса, детский смех, женский хохот.

Дверь со стороны коридора открывается. Входит старший лейтенант Домброва -- великолепный штатский костюм, в руках -- цветы и коробка с подарком. А глаза -- совсем не безумные и не сатанинские, а добрейшие.

-- Привет, тёзка! Ну как там? Все уже в сборе?

Полуботок отвечает спокойно и не вставая:

-- Да, товарищ старший лейтенант. Одного вас и ждут.

-- Ничего. Лучше поздно, чем никогда. -- С этими словами он входит в кабинет командира конвойной роты. -- А вот и я!

Из-за двери доносится голос Тобольцева:

-- Ну, наконец-то! Явился -- не запылился!

А затем -- чей-то женский голос:

-- Ой, Вовочка! Какой ты сегодня шикарный!

-- Настоящий польский шляхтич! -- это опять голос Тобольцева.

Детский голосок:

-- Дядя Вова! Дядя Вова пришёл!

Голос Домбровы:

-- Извините, что опоздал... Поздравляю... Поздравляю...

Из кабинета выглядывает старший лейтенант Тобольцев.

-- Слушай, Володя, сходи, пожалуйста, на кухню, принеси нам ещё один стакан. Мы же не знали, что этот чертяка всё-таки придёт.

-- Сейчас смотаюсь, -- отвечает писарь.

Женский голос:

-- Ой, Вова! А мы уж тут думаем: куда это он запропастился? На гауптвахту его посадили, что ли?

И -- хохот.

И снова -- камера номер семь.

-- Наш Домброва -- настоящий офицер, -- говорит Косов. -- Суворовское училище окончил. С детских лет носит военный мундир.

Но Лисицын ему возражает на это очень резонно:

-- А что Домброва? Что мне ваш Домброва? -- тут он берёт со стола газету и подкладывает её себе под спину. -- Завтра он меня как миленький отпустит. И плевал я на него и на его губвахту!.. Хотя мне здесь не очень-то и плохо было. По мне -- так и на губвахте жить можно. А Домброва -- не Домброва, какая разница? Лишь бы нам только баб выдавали!

-- Вот бы здорово, а? -- подхватывает Бурханов. -- На каждую камеру бы -- по одной бабе!

-- Зачем же по одной на камеру? -- возражает Злотников. -- Тогда пусть бы уж -- по одной на каждого арестованного!

Коротенькое, как вспышка света видение: все те же и там же, но теперь у каждого на коленях сидит голая женщина.

-- Точно! -- кричит Лисицын. -- А я бы тогда взял бы свою бабу, да как бы её!..

-- А ещё бы пусть бы нам сюда шампанское подавали! -- предлагает Бурханов.

Видение: в камеру номер семь официантка заносит поднос с шампанским и бокалами.

-- Зачем нам шампанское? -- возражает Злотников. -- Тогда бы уж пусть водку!

-- С закуской! -- уточняет Косов.

Видение: официантка уходит и возвращается с водкой и закуской... Лисицын тем временем раньше всех набрасывается на свою женщину. Орёт от возбуждения...

И вдруг всё обрывается. И не само по себе, а по той причине, что из глазка в двери раздаётся окрик:

-- Эй ты! С усиками! Чего орёшь? И отодвинься от стены!

Лисицын сильно вздрагивает.

-- Да... так точно!.. -- Отодвигается от стены. Газета падает на пол. -- Я -- сей момент! Хе-ге!..

-- Подбери газету. Ещё раз увижу подобное -- берегись!

-- Так точно!.. Так точно!..

Старший сержант отходит от двери

с надписью "Камера N7 для арестованных солдат (матросов)" и идёт дальше.

Задерживается ещё перед какою-то дверью, смотрит в глазок.

Лисицын медленно приходит в себя.

-- Перебил на самом интересном месте! Гад! Сука!.. Весь кайф испортил!.. А ведь как бы я тогда взял бы свою бабу да и... А потом... И ещё!.. И ещё!..

-- Ну вот -- опять! -- брезгливо морщится Кац. -- Ну сколько можно?

Злотников:

-- Сколько надо -- столько и будет! Заткнись!

Кац замолкает. А Лисицын продолжает:

-- И потом бы ещё разик! И ещё!.. И ещё!..

С этими словами он вскакивает с места и начинает бегать вокруг стола.

На крысиной мордочке -- страдание и сладострастие, изо рта клейкою ниточкою свисают слюни, а из носа, по усикам -- сопли; руки держатся за переднее место. Ещё несколько оборотов вокруг стола и -- пальцы с грязными ногтями жадно расстёгивают ширинку: ух! ух!.. а-а-ах!..

Кто хохочет, кто морщится, а кто и кривится от омерзенья.

Наконец Злотников подставляет маньяку ногу, и тот падает на пол, а упав -- и удачно -- вовсе и не думает вставать; вместо этого, он корчится на холодном цементном полу, извивается, стонет, захлёбывается чем-то, как будто идёт ко дну.

За окошком камеры номер семь -- снег.

Он тает, просачивается сквозь худую раму; вода стекает по исцарапанной надписями стене на пол камеры. И образует лужицу.

Лисицын брякается лицом в эту лужу и лежит так, приходя в себя. Ледяная струйка воды попадает ему за шиворот, на голову...

Косов упрекает Злотникова:

-- Ну зачем ты его опять раздразнил? Знаешь же, что ненормальный, и зачем же его дразнить?!

Злотников в ответ только ржёт и ничего больше.

Косов же встаёт и брезгливо пинает упавшего.

-- Вставай, ублюдок! Какая только потаскуха тебя на свет родила!.. Таких, как она вешать надо!.. Вставай, шизик вонючий!

Совершенно неожиданно подаёт голос Аркадьев:

-- Вот же пакость какая!

А Бурханов скорее восхищён, чем возмущён.

-- Половой гангстер! Во даёт, а?

Кац неопределённо улыбается -- то ли он "за", то ли он "против". Не понять.

Полуботок молча опускает голову в колени. Сидит, отбывает срок.

А на гауптвахте всё идёт своим чередом:

двое часовых шёпотом болтают о чём-то в коридоре гауптвахты, старший лейтенант Домброва сидит в своём кабинете под портретом Ленина и спокойно читает газету "Советский спорт"; кто-то томится в одиночной камере, а кто-то -- в общей...

Камера номер семь.

Всё спокойно, все сидят по-прежнему в своих обычных позах. Лисицын сладко дремлет.

-- Так говоришь, бабуся болеет по-прежнему? -- спрашивает у Злотникова Полуботок.

Тот отвечает совершенно нормально:

-- Болеет.

-- Ну а мать-то как? Пишешь ей письма?

-- Пишу. И она мне пишет. Да только не все письма от неё доходят до меня.

-- Да ты откуда знаешь, что не все?

-- Чувствую. А доказать не могу. Перехватывают -- те, кому положено.

-- Ну я-то думаю, она понимает: что можно тебе писать, а чего нельзя.

-- Мало ли что ты думаешь! А она вон пишет всё, что ей в голову взбредёт! У них же там -- демократия. Дошло до того, что уже чуть ли не к себе стала звать. Со мной уже и командир полка беседовал, и из КГБ со мной беседовали...

Вмешивается Косов:

-- Это за что же тебе -- такая честь? Гляньте на него! Все с ним беседуют! Ты что -- персона важная?

-- А, иди ты! -- отмахивается от него Злотников и с явным удовольствием продолжает прерванный разговор с Полуботком. Нормальный тон и нормальное выражение лица у него уже прошли, и он опять чего-то из себя строит, сообщая нечто невероятное для простых советских смертных: -- ну а недозволенные-то места -- все смыты.

-- Как смыты? -- удивляется Полуботок.

-- Химикатами... Вижу, что было здесь что-то написано, а что -- разобрать не могу. Бывает, что и целые строчки смыты...

Бурханов уже не может усидеть на месте от любопытства:

-- Ничего не пойму -- какие там у тебя письма?

-- Заткнись! -- рявкает Злотников. -- Не с тобой говорят.

Но тогда в разговор встревает Косов.

-- Ну мне-то ты можешь объяснить -- какие письма и почему там, в них, всё смыто?

-- Тебе -- можно. Ты -- человек. -- Поворачиваясь к старшему по камере, рядовому Кацу, Злотников небрежно бросает: -- Ну-ка ты, придурок, встань!

Кац, не понимая, в чём дело, встаёт с табуретки. Злотников придвигает табуретку к себе и кладёт на неё ноги -- так ему намного удобнее приступать к повествованию, которого все, а прежде всего он сам, так страстно жаждут. А Кац -- тот так и стоит, лишних-то табуреток в камере нету.

Косов говорит:

-- Ну, рассказывай!

Злотников кивает на Полуботка:

-- Он пусть расскажет. Мы с ним первые два месяца прослужили вместе. Дружили тогда -- не разлей водой. Он всю мою историю знает.

Полуботок приступает к рассказу:

-- Мать у него много лет назад, когда он ещё маленьким был, сумела выехать за границу.

-- Выехать? -- в волнении кричит Кац. -- Но этого не может быть!

-- А ты -- стой, где поставили, и молчи! -- советует ему Злотников.

Полуботок продолжает рассказывать:

-- Она была переводчицей в составе одной нашей делегации и вот однажды взяла да и не вернулась из Америки. Вышла замуж там за американца, создала там новую семью. А сына и мужа бросила в России. Правильно я говорю?

-- Правильно, правильно, -- кивает Злотников.

Полуботок продолжает:

-- Отец у него вскоре после этого помер, вот его и выкормила-вынянчила старая бабка -- отцова мать.

Бурханов и верит, и не верит.

-- И что же? Твоя мать теперь в Америке живёт?

-- В самих Соединённых, значит, Штатах, что ли? -- уточняет вопрос Косов.

-- Да, в Нью-Йорке.

Никто и не замечает, что Кац, стоящий у белой стены, на фоне всяких дурацких надписей, приходит в состояние глубочайшего замешательства.

-- Но этого не может быть!!! -- кричит он.

Злотников лишь небрежно бросает через плечо:

-- Да пошёл ты!

И нарочито скучным голосом добивает всех слобонервных сообщением:

-- Посылки мне высылает. С вещами. Каждый год.

Бурханов потрясён:

-- Посылки? С заграничными вещами??? -- Медленно приходит в себя. -- Вот это да-а-а! Мне бы такую ма-а-ать!

-- А журналов с голыми бабами она тебе не высылала? -- это, конечно, Лисицын.

-- А ты молчи! -- кричит ему Косов. -- Здесь -- вон какое дело, а ты всё о своём!

Бурханов же тихо твердит скорее самому себе, чем окружающим:

-- Мне бы такую мать! Если б вы знали, какая она у меня зараза, моя мамаша! -- Везёт же людям!

По коридору прохаживается часовой с карабином.

Старший лейтенант Домброва сидит в своём кабинете и, смеясь, говорит по телефону:

-- Нет, Лидочка, сегодня не могу... У меня сегодня вечером партсобрание... Встретимся завтра... в доме офицеров...

Ещё один часовой ходит по двору.

Камера номер семь.

Рядовой Злотников напустил на себя ещё большую важность и, судя по выражению его лица, философствует.

А публика внемлет.

-- Вы думаете, меня на такое возьмёшь? Посылочки, шмотки и всякое там такое? Родина -- вот для меня что важно! Родина и Партия!

-- Так прямо-таки шмотки иностранные тебе и не нужны? -- спрашивает Бурханов с очень большим сомнением в голосе. -- Всё только родина да партия? Ну ты и даёшь!

А Лисицын хихикает с ещё большим сомнением:

-- А бабы?

Злотников терпеливо проясняет свою идейную установку:

-- Это всё, конечно, хорошо: и чтоб барахло всякое было, и чтобы водочка не переводилась, ну и насчёт баб... Но вы поймите правильно мою позицию...

-- Хо-хо-хо! Во даёт, а? -- изумляется Бурханов. -- Позицию!.. Профессор!..

Злотников, не свирепея, вполне пока по-хорошему продолжает гнуть свою линию:

-- Поймите меня правильно: самое для меня важное -- это, чтоб Родина! Это, чтоб Партия!

Что-то в этих его словах есть и дурашливое, и торжественное одновременно. Полуботок слушает-слушает -- очень внимательно, но не верит ни единому слову. Вспоминает:

Лето 1970-го года.

Удивительный ландшафт предгорий Урала: плоская степь, на которой то там, то сям торчат отдельные как будто бы вырезанные из совсем другого пейзажа холмы или даже невысокие горы, покрытые лесом.

Рота молодых солдат, а это сто двадцать человек русских и азербайджанцев, одетых в форму точно такую же, какая была во времена Второй Мировой войны (к тому времени в этой части Советского Союза эта форма была ещё не отменена).

Рота бежит где-то в тесном пространстве между двумя горбами одной горы то вверх, то вниз по извилистой тропинке, поднимая при этом невообразимую пыль. Солнце палит нещадно, лица и одежда у всех -- потные и грязные. И все страшно устали... И бег этим людям даётся очень тяжело ещё и потому, что бегут эти люди отнюдь не налегке, а с автоматами, подсумками, лопатками и самое главное -- с вещмешками.

Между тем, кто-то уже не в силах больше бежать; солдаты покрепче забирают у таких рюкзаки и автоматы, подхватывают таких под руки слева и справа и облегчают ослабевшим физические страдания. Одного так даже -- и на руках несут. На бегу!

Бежит и рядовой Полуботок -- обливается потом и тяжело дышит.

Его догоняет Злотников. На нём два вещмешка -- один на спине, а другой на груди. На правом плече -- целая пачка автоматов.

-- Устал? -- кричит он сквозь топот сапог Полуботку. -- Давай возьму твой вещмешок!

-- Спасибо!.. Не надо!.. Я -- сам!..

-- А то смотри, мне не тяжело! Я один уже взял, а надо будет -- смогу свободно ещё парочку на себя взвалить...

Камера номер семь.

Злотников вроде бы как заканчивает свой важный и ответственный рассказ. И вроде бы как добреет. И неторопливо убирает ноги с табуретки и двигает её в сторону всё ещё стоящего Каца:

-- Ладно, так и быть! Садись!

Кац пытается было сесть, но Злотников быстрым движением ноги выбивает табуретку из-под него, и тот шмякается на пол.

Всеобщее ржание.

-- Я передумал, -- заявляет Злотников. -- Ты пока ещё постой, а я ещё что-нибудь расскажу.

Кац никак не может подняться с пола.

-- А ну встать, когда с тобой говорят старшие! -- рявкает Злотников.

И не поймёшь -- то ли он так шутит, то ли и в самом деле -- пребывает в гневном состоянии.

Кац, морщась и преодолевая боль и обиду, послушно вскакивает. Стоит.

В камере -- свои законы. И их следует выполнять. Это трудно объяснить простому человеку на воле, ибо тот, кто не сидел в общей камере со всеми её раскладами, тот никогда этого не поймёт.

Кац понимает. Другие смотрят на него и тоже учатся чему-то своему.

Всё те же предгорья Урала.

И всё те же бегущие солдаты. Но на этот раз движутся они уже по совершенно открытому и плоскому пространству.

Один из азербайджанцев отказывается бежать. Ложится на траву, орёт, визжит, плачет, бьёт кулаками по земле и на чудовищном русском языке заявляет, что больше он не может, не хочет, не потерпит!.. Его пытаются поднять, но он отбрыкивается, кусается, что-то выкрикивает на своём языке...

В это дело вмешивается офицер. В шуме и в суматохе он что-то приказывает своим сержантам, и вот уже вся рота изменяет свой маршрут и начинает бегать вокруг упавшего.

-- Вставай! -- орут упавшему солдаты. -- Это мы из-за тебя бегаем!

Азербайджанец понял только то, что его оставили в покое и можно лежать и дальше.

Лежит.

А рота бегает вокруг него и бегает. Лишнее бегает. А это больше сотни человек. И все орут на него, и все проклинают его, и все ненавидят его.

А он всё лежит и лежит. Настаивает на своём. Глаза у него дико вращаются то в одну сторону, то в другую...

До него не доходит, что он перележал все мыслимые сроки.

Из толпы солдат вырывается доверху гружённый вещмешками и автоматами рядовой Злотников. Подбегает к лежащему. От имени разгневанных народных масс пинает любителя полежать так, что тот корчится от боли и, кувыркаясь, пытается уклониться от ударов.

Подбегающие азербайджанцы поднимают своего. И волокут его, плачущего и побитого. И только тогда рота перестаёт двигаться по кругу и дальше уже бежит по прямой линии.

Камера номер семь -- спустя некоторое время.

Кое-кто хохочет.

Злотников держит Аркадьева за шкирку и тычет беднягу носом в Уставы, лежащие на столе.

-- Ты у меня, падла, наизусть будешь знать Уставы! Наизусть! Чтобы к завтрему выучил "Знамя части" и "Поведение военнослужащих при увольнении в город"! Понял?

С этими словами он швыряет Аркадьева на стол.

Народ безмолвствует.

-- Так-то вот у меня... Все поняли? Я не потерплю беспорядка в этой камере! Высокая идеологическая сознательность -- вот наш девиз боевой! -- Ржёт. -- Ну а теперь, товарищи, повестка дня у нас такая: будем пердеть!

С этими словами он выходит на середину камеры, опускает голову ниже колен и:

ПППА-ПА-ПАХ!!!

-- Кто пёрнет громче?

Косов обретает голос и возражает вождю:

-- Мелко плаваешь. Если по пятибалльной системе, то это вытянет не больше, чем на три балла!.. Ну-ка я попробую...

Выходит на середину камеры и делает то же самое, но уже -- гораздо успешнее!

Бурханов кричит:

-- Вот это -- на все пять баллов!

Злотников почему-то не возражает. Его переплюнули, а он не возражает!

-- Согласен. Пусть. Кто следующий? Кто подхватит мою творческую инициативу?

-- Во даёт, а? -- Бурханов аж заходится от восторга. -- Творческую инициативу! Чешет -- как профессор!

Злотников ловит угрюмый взгляд Полуботка:

-- Что? Не нравится, да?

Полуботок в ответ лишь усмехается -- мрачно и презрительно. У него за спиною -- белая стена с дурацкими надписями.

Неожиданно вскакивает Лисицын. Он подходит к Полуботку и, развернувшись к нему задницей, опускает голову чуть ли не до пола.

Раздаётся звук.

-- Я пёрнул громче всех! Я громче всех! Мне положено семь баллов!

-- Да какие же семь?! -- возмущается Бурханов. -- Ну, какие семь?! Мы-то пердим по пятибалльной системе!

Камера номер семь.

Кажется, в ней произошло некое расслоение: совершенно явно вокруг Злотникова сгруппировались Косов, Лисицын и Бурханов; совершенно явно Полуботок и Кац пытаются найти друг с другом какой-то контакт. И лишь Аркадьев одинок.

Злотников говорит в своём кружке:

-- ...А когда она стала проситься: "Отпустите меня, ребятки, я уже больше не могу!" Я ей и говорю: "Да ты же, стерва, не сама ли к нам пришла? Мы же тебя не звали! Вот и терпи, пока через тебя весь взвод не пройдёт!" А она тогда и говорит: "Так мне ж невтерпёж стало, вот я и пришла!.. Но ведь я же не так хотела!" А я ей: "А нам тоже невтерпёж, вот мы и хотим теперь так, как мы хотим!"

Лисицына возбуждают эти слова:

-- Мне тоже однажды было невтерпёж! Вот я вам расскажу, какой у меня случай был!..

А в другом кружке Кац говорит своему единственному собеседнику:

-- Вся беда в том, что у нас, в Ленинграде, стать товароведом в приличном магазине -- не так-то просто. И это притом, что у меня отец -- директор неплохого комиссионного магазина и кое-какие связи имеет.

А Полуботок ему возражает:

-- Слушай, но если всё так, как ты описываешь, то тогда зачем ты столько лет учился музыке?

-- А я люблю музыку, -- отвечает Кац и как-то многозначительно при этом улыбается.

А Злотников тем временем -- царь и бог в своём кружке:

-- Ну, тут я её и завалил. И -- давай! А она -- как начнёт орать!

Его слушают и слушают.

-- Ну тут я выхватил нож и говорю ему: отвали! А он мне...

В другом кружке беседа протекает в совершенно иной тональности. Полуботок, отвечая на какой-то вопрос, говорит Кацу:

-- А я с детства люблю немецкий язык. Переводчиком хочу стать.

-- Говоришь свободно? -- спрашивает Кац.

-- Нет. Говорить с настоящими немцами у меня почему-то не получается. Теряюсь как-то, что ли -- они тарахтят слишком уж быстро для меня. А книги читаю. Я хочу стать литературным переводчиком.

Шум-гам в другом стане мешает ему говорить. Галдёж вокруг Злотникова усиливается.

Косов кричит:

-- Эй ты! Интеллигент! Правду он говорит или нет?

-- А?.. Кто?.. -- отзывается Полуботок.

-- Да вот он, Злотников. Правду он говорит, будто бы он срывал погоны со своего командира роты?

-- Да брешет, конечно! -- это Бурханов.

Полуботок спокойно отвечает:

-- Правду. Что-то такое я отдалённо слышал. Впрочем, подробностей я не знаю. И даже не знаю, кто именно это сделал. И даже впервые слышу, что это сделал Злотников; сколько я его помню, он всегда был безобидным малым, который и мухи не обидит.

-- Я же сказал: брешет! -- это опять Бурханов.

Косов вздыхает даже с каким-то облегчением:

-- Фу-у-у... А я-то думал, что и вправду... Только трепаться и умеешь, комментатор-международник!

Злотникова эти слова сильно задевают, и он от волнения аж вскакивает с места.

-- Это кто комментатор?! Кто международник?! Да я всю одёжу на нём изодрал! Погоны посрывал с плеч и ногами топтал! Перед всем строем! А он, Полуботок, он же -- не из нашей роты! Мы же с ним служим теперь в разных ротах! Откуда же ему знать?! Наша рота -- в одном конце города, а его -- в другом!

Кац тоже сомневается:

-- Но как же так -- ведь всё-таки КОМАНДИР РОТЫ?

Злотников успокаивается. Смотрит на всех и видит: ему никто не верит, но все готовы слушать, что же он скажет дальше -- в оправдание своей брехне.

-- Я ведь у него, у гада, личным шофёром был... Выручал его, падлу, из всякой беды... Через то он меня и взял личным шофёром, что я-то -- в любой драке пригодиться могу! Я ж ему заместо телохранителя был... А Полуботок прав -- я ведь до армии тихоней был. Почти и не дрался никогда. Ну а как попал служить сюда, так меня такое зло взяло!.. Ведь незаконно же меня призвали! Ведь не имели же права! Я для своей бабки -- единственный кормилец. Она всю жизнь проработала в этом колхозе проклятом, и на старости лет она теперь -- почти нищая. Я для неё -- единственная помощь! А меня забрали от неё, чтоб она там, в деревне, сдохла с голоду совсем! Отработала своё, и сдыхай! Ну и я...

-- Мстить начал? -- спрашивает Бурханов.

-- Не мстить, а проявлять скрытые способности! Вот так это нужно называть! А командир нашей роты первым меня и заметил, и по-настоящему оценил. Я ж ему заместо телохранителя был. А ему было чего бояться -- то в одно вляпается, то в другое... Помню, жена его прибегает, а он -- с бабой в постели...

Лисицын весь аж подпрыгивает. А Злотников продолжает:

-- А дело-то было на даче. Ну и я не растерялся, схватил его и прямо в шкаф и запихнул! Да ещё и одёжу его офицерскую успел прибрать. А жена-то, дура, мечется, кудахчет: "Где он? Где он?" А я ей: "Кто -- он? Здесь никого нету, кроме меня и этой девушки! А девушка -- она со мной! Командир знает, что она -- моя невеста! Ну и разрешает нам здесь иногда кое-что!" Ну, жена покрутилась-повертелась и ушла ни с чем. А он потом из шкафа вылазит, падла пьяная -- в одних трусах, весь бледный! И давай меня благодарить! Давай мне руку трясти! Век, говорит, тебя не забуду!.. Я ведь ему, падле, эту дачу строил за бесплатно. Из стройматериалов, которые он наворовал у нас в полку и в колонии, которую мы охраняем... Ну так вот, спас я его шкуру тогда, а уже через неделю он меня послал на губвахту за то, что я перепил. Ну и как он объявил мне это перед строем, тут я и взорвался...

Злотников надолго умолкает. Все тоже -- молчат.

-- Меня тогда под трибунал отдать хотели, -- усмехается. -- И не смогли.

Лисицын наконец обретает дар речи:

-- А та бабёнка, что лежала в постели, там, на даче, она как -- голая-то хоть была или как? Расскажи, какая она была из себя!

Камера номер семь.

Кац что-то рассказывает о трудностях поступления в консерваторию, но Полуботок лишь делает вид, что слушает -- кивает даже -- а сам-то всматривается в лицо Злотникова, который повествует о своих невзгодах. Лицо у Злотникова плоское, почти монгольское, но в узких раскосых щёлочках светятся неожиданно ярко-голубые глаза, а над ними -- дуги светло-русых бровей, а на голове -- щетина волос, тоже неожиданно светлых...

Полуботок вспоминает:

Вот он идёт по коридору штаба полка. За окном -- плац, рота марширующих солдат, а здесь, в коридоре ни души, но за одною дверью слышатся голоса.

-- А вы, товарищ майор, уверены в том, что это не психическое заболевание?

-- Абсолютно уверен! Этому негодяю -- место в тюрьме!

-- В таком случае, вы, как начальник штаба, должны мне дать соответствующее письменное свидетельство в том, что вы отменяете мой диагноз. Диагноз врача!

Ответ следует не сразу:

-- Я не могу дать вам такого свидетельства...

Полуботок пожимает плечами и тихонько отходит от таинственной двери.

Воспоминание растаяло, и Полуботок говорит Злотникову:

-- Теперь-то я кое-что понял. Так, вспомнилось кое-что... Тогда тебя спас наш полковой врач. Почему?

Злотников загадочно смеётся:

-- Не только полковой врач! Не только! Были и другие! Ха-ха-ха! Я на этих "других" и сейчас ещё крепко надеюсь!..

Камера номер семь по прошествии некоторого времени.

На пороге стоит рядовой пограничных войск -- Принцев.

За ним захлопывается дверь, проворачивается ключ; чьи-то шаги удаляются по коридору.

В парадном мундире Принцев стоит на пороге и, наивно улыбаясь, оглядывает камеру и присутствующих. Кудрявенький и счастливенький блондинчик с голубенькими глазками. Деревенский красавчик. В руках -- табуретка.

-- Добрый вечер, -- говорит пришелец. -- Моя фамилия Принцев. Я вот ехал домой -- отпуск я получил. Поощрительный. И ехал домой, а меня -- заарестовали.

Всё -- сплошная ошибка. Зачем же прямо с порога в чём-то оправдываться и извиняться? Не так нужно ставить себя с первой же минуты пребывания в камере для арестованных солдат (матросов).

Ошибку заметили все и сразу.

-- Домой ехал? -- деловито спрашивает Злотников. -- Арестовали? А сколько суток схлопотал?

-- Да вот: десять суток. От самого начальника гарнизона.

Камера в ответ вздрагивает от хохота.

-- Ещё один прибыл! -- кричит Косов.

Злотников даже как-то добреет при этом сообщении новичка.

-- Ну, заходи, заходи! Садись! Мы своему брату-бандиту завсегда рады.

Принцев тихо-робко пытается возразить:

-- Но я не бандит...

Ничего не понимая, он садится на принесённую с собою табуретку и смущённо молчит.

-- А за что арестовали? -- спрашивает Бурханов.

-- Не знаю.

-- Ты нам ангелочка здесь не корчь из себя! -- грозно говорит Злотников. -- Признавайся: что натворил!

-- А ничего. Совсем ничего. Мне на вокзале пересадку надо было сделать, чтобы на другом поезде следовать дальше. А мой поезд, оказывается, только завтра будет. Тогда я пошёл в гостиницу, чтобы переночевать там культурно, а мне та женщина, которая там в окошке сидит, и говорит: "Местов нету, а для солдат у нас в городе специальная гостиница есть на улице Чернышевского". Ну вот я и пришёл сюда по вышеуказанному адресу. Спрашиваю, где, мол, тут у вас гостиница для солдат? А комендант гарнизона, полковник этот, и привёл меня сюда. "Вот, говорит, твоя гостиница!" И дал мне десять суток.

Взрыв хохота. У Косова на глазах выступают слёзы, Бурханов брыкает в воздухе ногами, а Лисицын визжит от восторга.

Часовой в коридоре

с беспокойством оглядывается на дверь с надписью

КАМЕРА N7

для арестованных солдат (матросов).

-- Так ты гостиницу искал? -- говорит Злотников. --

Ну, располагайся! У нас тут -- камера типа "люкс"!

Ему подыгрывает Бурханов:

-- А ну дыхни!

Принцев покорно выполняет приказ.

-- Э-э, так ты выпимши, братец!

-- Так я ж ведь совсем немного! Стаканчик портвейна пропустил на вокзале!

-- А пить в армии запрещено! -- говорит Злотников. -- Понял?

-- Так ведь и тот полковник, что меня арестовал, -- он тоже был пьяным! Он же шатался весь, и язык у него -- аж заплетался! Он и запаха моего не мог почувствовать!

-- Не изворачивайся!

Принцев не слушает мудрого совета и продолжает загонять себя в угол:

-- И в Уставе пить не запрещено... Там про это ничего не сказано -- это же все знают!

-- Ты нас тут не уговаривай! -- сквозь смех говорит Бурханов. -- Натворил делов -- теперь и отвечай по всей строгости советских законов!

Злотников подводит итог случившемуся:

-- Значит так, сынок: будем тебя перевоспитывать!

И потирает руки от удовольствия.

Столовая гауптвахты.

Арестанты ужинают. Каждый смотрит в свою миску. Но вот Лисицын выхватывает у Принцева кусок хлеба и продолжает жрать, как ни в чём не бывало.

-- Как же? Ты -- зачем? -- возмущается Принцев и тянется было за своим хлебом, но получает по рукам.

-- Но это -- мой хлеб, а не твой! Отдай! -- Принцев потрясён и растерян.

А Лисицын спокойно продолжает жрать.

Злотников подаёт хороший совет:

-- А ты -- в рыло его! В рыло его двинь!

Полуботок с удивлением, впрочем, мимолётным, смотрит на участников этой маленькой сценки.

Камера номер семь.

Лисицын исподтишка бьёт Принцева по затылку, а когда тот поворачивается, -- делает вид, что страшно занят чтением Устава.

Так повторяется несколько раз.

-- Ну хватит! -- не выдерживает Принцев. -- Чего тебе от меня надо?

Лисицын с изумлением отвечает:

-- А это я, что ли? Это вот он -- носатый! -- показывает на Аркадьева. -- Это он!

-- Но ведь я же видел, что это ты, а не он!

Злотников опять подаёт дельный совет:

-- А ты двинь его по роже! Двинь! Ведь ты же не простой солдат, как все мы тут, а пограничник! Защитник наших священных рубежей!

Лисицын придвигается на своей табуретке к Принцеву. Гнусно, издевательски смотрит ему в лицо. Зловеще и загадочно ухмыляется.

Принцев не хочет затевать драку и отодвигается всё дальше и дальше. Ему страшно.

Злотников поощрительно рыгочет.

Бурханову тоже очень смешно.

Косову весело. Хотя и не так, чтоб уж очень.

Кац смотрит на начальство. Смекалистый парень. Соображает.

Аркадьев беспомощно и затаённо молчит.

Полуботок тоже молчит, но понемногу свирепеет.

Новая волна хохота --

это Лисицын ударил Принцева по носу. Легонько, ладонью снизу вверх.

Полуботок вскакивает.

-- Ты! Маньяк! Я тебя сейчас убью!

-- Что? А ну повтори!..

Часовой в коридоре

слышит шум и грохот в камере номер семь.

Заглядывает в глазок и кричит:

-- Прекратите безобразие! А то сейчас вызову начальника караула!

Некоторое время Лисицын всё ещё лежит на полу.

Встаёт. Многообещающе надвигается на Полуботка.

Полуботок ждёт. Он готов.

Сейчас начнётся. Вот будет здорово! Ух ты!

Публика смотрит. Азарт, любопытство -- они почти у всех. Но вот у Принцева, у этого -- ужас. Да он и не публика вовсе. Он стоит у белой стены -- бледный, напуганный, и не представляет, что же с ним станется после того, как представитель законной власти растерзает этого Полуботка, а в том, что будет именно так, он не сомневается. Потому и не пытается помочь своему заступнику.

Часовой в коридоре

слышит истеричный вопль, а следом раздаётся грохот.

Камера номер семь.

Лисицын лежит на полу, и на сей раз -- гораздо дольше прежнего. Ему пришлось перелететь через табуретку и больно удариться головой об пол. Он не в силах подняться даже и тогда, когда дверь открывается и на пороге возникает молодой лейтенант -- новый начальник караула.

Все, кроме Лисицына, мигом выстраиваются.

Кац командует губарям:

-- Равняйсь! Смирно! -- обращается к лейтенанту: -- Товарищ лейтенант! В камере номер семь содержится семеро арестованных!..

Лейтенант не слушает.

-- Что у вас тут происходит? Увидав Лисицына, кое-как встающего с пола, кричит: -- А это ещё что за мудило? Почему в строй не становишься?!

Злотников находится с ответом:

-- Товарищ лейтенант! А он у нас припадочный! Сейчас у него как раз начинался приступ эпилепсии...

Лисицын, между тем, становится в строй.

-- ...Но вы помешали, и ему пришлось встать.

Лейтенант смотрит на Лисицына, у которого и в самом деле помутневшие глаза подкатываются куда-то кверху, и не знает -- верить или не верить. И кричит молодым, неуверенным голосом:

-- Молчать! -- Поворачивается к Кацу. -- Ты здесь старший по камере?

-- Так точно! -- отвечает Кац.

-- Имей в виду: разбираться больше не буду! Если ещё раз услышу шум, -- отвечать за всё будешь лично ты! Лично!

Хлопнув дверью, лейтенант уходит. Сопровождающий его ефрейтор запирает камеру.

Все молчат. Тихо расходятся по своим местам. Первым нарушает тишину Злотников:

-- Много ты на себя берёшь в этой камере, Полуботок!

Полуботок мрачно усмехается в ответ.

-- По твоей милости мне могли срок добавить! -- чуть не хнычет Кац.

-- По моей милости? А мне показалось, что всё это затеял вон тот вонючий ублюдок, -- Полуботок небрежно кивает на Лисицына.

Лисицын злобно скалится, что-то бормочет угрожающее.

А Злотников треплет Лисицына по голове и приговаривает:

-- Ладно, ладно... Не сейчас... Потом разберётесь...

-- А мне могли бы срок добавить! -- продолжает Кац. -- И всё из-за...

-- Заткни пасть! -- рычит Злотников.

Кац моментально выполняет директиву.

Злотников властным взором обводит всех присутствующих:

-- Старшим по камере теперь будет вот этот пограничник! -- И указует перстом на бедняжечку Принцева.

Всеобщее изумление.

Полуботок возражает:

-- А почему, собственно, ты взял на себя право назначать? А то, может, проголосуем?

-- Голосовать не будем. Ведь ты же сам видел, как я тогда, в учебной роте, держал в одной руке над головой штангу весом в сто двадцать килограмм. Подержи и ты так -- вот тогда и будешь назначать старших по камере.

Молчание в ответ. Довод признан убедительным.

Камера номер семь.

Злотников достаёт бог весть откуда сигарету и спичку. Закуривает. Он стоит подальше от двери с её предательским глазком. Самодовольно лыбится.

Остальные семеро взирают на него -- кто с восхищением, кто с преданностью, кто исподлобья.

Купая лицо в клубах табачного дыма, Злотников говорит:

-- Удивляюсь, куда это смотрит старший по камере?

Кац подыгрывает ему:

-- А я что? А я теперь не старший по камере! Вот так!

Лисицын злобно подхихикивает, с ненавистью глядя на Принцева, который ничевошеньки не понимает по простоте душевной.

Табачный дым.

Белая стена с надписями:

1971, апрель -- Вова Безручко, 8-я рота.

Круголь, Малик Казимов, Вася Мамыкин.

1-е января 1972! С новым годом всех!

Поразительно: матерных слов на стене -- нет нигде. Ни в этой камере и ни в какой другой!

Камера номер семь.

За дверью слышны шаги, голоса, хлопанье дверьми.

Кто-то где-то орёт: "Товарищ лейтенант! В камере номер шесть содержится!.."

Обитатели седьмой камеры спешно приводят себя в порядок, готовятся к проверке.

Дверь открывается.

На пороге -- лейтенант.

Все мигом выстраиваются в одну шеренгу. Бурханов и Кац подталкивают Принцева: ну, дескать, давай! Докладывай! А Принцев растерялся и не знает, что и сказать.

Лейтенант смотрит на Каца.

-- Ты здесь, что ли, старший по камере?

-- Никак нет, товарищ лейтенант! Не я! -- Указывает на Принцева. -- Он!

-- Ты? Ну, тогда и докладывай, если ты!

Принцев бормочет:

-- А я не знаю, как докладывать!..

Лисицын тихохонько и злобненько повизгивает от восторга. Кац -- чуть улыбается.

Положение критическое. Так просто такие дела на гауптвахте не кончаются. Это ведь что-то вроде бунта или сговора. И опять всех спасает Злотников:

-- Давайте Я, товарищ лейтенант! -- Смело выходит вперёд, ставит Принцева назад. -- Я докладАть умею -- не в первый раз сижу!

Лейтенант немного растерянно отвечает:

-- Ну-ну, послушаем.

Злотников командует губарям по всей форме:

-- Равняйсь! Смир-НО! -- Только после этого обращается к лейтенанту: -- Товарищ лейтенант! В камере номер семь содержится восемь арестованных! Докладывает временно исполняющий обязанности старшего по камере рядовой Злотников!

-- Жалобы, претензии -- имеются?

-- Никак нет! -- рявкает Злотников единственно возможный ответ.

Лейтенант берёт из рук ефрейтора журнал.

-- Слушай вечернюю поверку! Рядовой Злотников?

-- Я! -- лихо отвечает Злотников.

-- Рядовой Косов?

-- Я!

-- Рядовой Лисицын?

-- Я!

-- Рядовой Кац?

-- Я!

-- Рядовой Бурханов?

-- Я!

-- Рядовой Аркадьев?

-- Я!

-- Рядовой Полуботок?

-- Я!

-- Рядовой Принцев?

-- Здесь!

Не веря своим ушам, лейтенант переспрашивает:

-- Что ты сказал???

Принцев охотно поясняет:

-- Я говорю, что, значит, здесь я. Тут... Вот он я, значит...

Все смеются.

-- Отставить смех! Положено говорить: "Я!" Понял? Повтори: "Я!"

Принцев обиженно повторяет за лейтенантом:

-- Я!

Лейтенант ещё раз оглядывает присутствующих.

-- Всё верно. Все на месте. -- Поворачивается к Злотникову: -- Вольно!

Таков порядок: вышестоящий командир не имеет права отдавать приказание подчинённым через голову промежуточного, более маленького командира, каковым в данном случае является Злотников, временно взявший на себя обязанность командовать камерой номер семь.

Злотников передаёт приказ губарям:

-- Вольно!

Все выполняют полученный приказ -- расслабляются.

А лейтенант тем временем принюхивается:

-- Что-то мне кажется, что у вас тут табачным дымком попахивает, а?

-- Так точно, товарищ лейтенант! -- охотно отвечает Злотников. -- Это я курил!

-- Ты? Ну а ежели я тебе за это срок добавлю?

-- Добавьте. Но ведь это всё будет бездоказательно. Вот вы застаньте меня за курением или обыщите меня да найдите при мне курево, вот тогда и продлевайте мне срок. Ну а так-то, если без доказательств -- так-то любой может.

-- Ну а ежели я тебя обыщу?

-- Пожалуйста. И вот что я вам скажу: курево спрятано у меня в одёже, но вы ничего не найдёте!

Лейтенанту надоедает эта комедия, и он приказывает ефрейтору и рядовому из охраны:

-- Осмотрите его одежду! -- Стараясь казаться резким, бросает Злотникову: -- Раздевайся!

С явным удовольствием Злотников отвечает:

-- Это мы запросто.

И выполняет приказ.

И вот: в одних трусах он стоит на холодном цементном полу и наслаждается произведённым эффектом...

Во-первых, это совершенно невероятная грудная клетка, железобетонная мускулатура, чугунная шея, сросшаяся со спиною самым безобразным образом, короткие кривые ноги с уродливыми ступнями, презирающими холод; а во-вторых, это татуировка, которой необходимо уделить особое внимание.

Грудь. Она посвящена общественно-политической тематике: посерёдке -- кремлёвская башня, а по бокам -- Ленин и Сталин; оба в профиль и оба сурово смотрят друг на друга.

Левая рука -- тематика морская: роза ветров, русалка с длинными, топорно сработанными грудями, якорь.

Правая рука -- это заметки из семейной жизни: "Не забуду мать родную", "Отец, ты спишь, а я страдаю", солнце, восходящее над морскими волнами, а ниже -- дата прихода в эту жизнь: 1950.

Спина -- взаимоотношения полов: голая баба замахивается ножом на голого мужика.

А на ногах -- предостережение:

НЕ ТРОНЬ -- ОНИ УСТАЛИ!

Восхищённая публика

рассматривает уникальный экспонат, кто-то полушёпотом читает надписи, комментирует рисунки.

Злотников начинает двигать мускулами спины, и, к восторгу зрителей, вся картина приходит в движенье: баба и впрямь вроде бы как замахивается кинжалом, а мужик -- шевелится, навроде бы как увёртывается от удара!

-- Это ещё что! -- кричит Злотников. -- У меня под трусами -- ещё и не такое! -- Слегка приспускает заднюю часть трусов и показывает арестантам, стоящим позади него. -- Ну? Как?

-- Ох, ничо себе! -- изумляется Бурханов.

Другие тоже поражены до крайности, но более всех -- Полуботок.

-- Кто ж тебя так изрисовал? Ведь в начале службы у тебя ничего этого не было!

Рядовой и ефрейтор, между тем, почтительно и с опаскою приступают к обыску вещей Злотникова.

-- Ищите! Ищите! И вы у меня ничего не сможете найти!

Камера номер семь.

Злотников спокойно одевается, застёгивает последние пуговицы.

-- Да-а-а, -- разочарованно говорит лейтенант. -- И в самом деле -- ничего нету. -- Обращается к рядовому и ефрейтору: Пойдёмте, ребята. Это он специально устроил, чтобы показать всем свои картинки.

Лейтенант и двое его солдат покидают камеру.

Злотников провожает их насмешливым взглядом.

Дверь захлопывается.

Ключ проворачивается.

И -- шаги.

Коридор гауптвахты.

-- Помойте руки после этой мерзости! -- раздражённо говорит лейтенант.

Ефрейтор отвечает:

-- Да, товарищ лейтенант! Конечно! -- и намеренно отстаёт от офицера, придерживает рядового; шепчет тому: -- Здорово! Правда? Баба ножиком замахивается на мужика!

Рядовой шепчет в ответ:

-- Да, классно сделано! Клёво!

Ефрейтор продолжает мечтательным шепотком:

-- А я себе -- то же самое забацаю. Приеду домой -- все девки ахнут, как на пляж выйду!

Видение: летний день на песчаном берегу речки. По ту и по эту сторону воды -- деревенский среднерусский пейзаж с деревянными домиками, ёлочками-сосенками и трактором. Наш ефрейтор уже в штатском; неспеша раздевается. На глазах у потрясённых деревенских девушек медленно заходит в воду. На его теле со всех его сторон -- всё то же самое, что было у Злотникова.

Сквозь видение слышится голос ефрейтора:

-- У нас в посёлке такого ещё никто не видал!

Видение тает, и снова -- коридор гауптвахты.

Камера номер семь.

Злотников уже оделся, но он всё ещё на сцене, всё ещё купается в лучах прожекторов, всё ещё вдыхает аромат бурных аплодисментов и фанфар.

Гибрид Чингисхана и древнерусского богатыря: узкие раскосые глаза с ярко-голубыми огоньками, широкоскулое лицо с щетиною светлых волос.

И действительно -- все взоры обращены к нему одному.

Этак обыденно он достаёт откуда-то из неприличных участков одежды -- окурок и спичку!

Чиркает спичкою о стену!!

Закуривает!!!

Под неистовое, переходящее в овацию молчание присутствующих, -- КУРИТ!

Жмурясь в табачном дыму своими и без того узкими глазами, он говорит:

-- А куда смотрит старший по камере? Ведь курить-то на губвахте -- запрещено!

Коридор гауптвахты. Время -- около одиннадцати вечера.

Лейтенант и ефрейтор отпирают все камеры подряд, оповещая арестантов о том, что приближается отбой.

Голоса, стук, гул, шаги, приказы...

Солдаты идут в каптёрку, что в конце коридора, и выносят оттуда каждый по два предмета: доску для спанья и железную подставку для этой доски.

Доска называется "вертолёт", а подставка -- "козёл". Запомним это. Это очень важно для нашего повествования.

И от арестантов, и от офицера то и дело слышится одно и то же слово: "ОТБОЙ!"

Камера номер семь.

Восемь положенных в один ряд табуреток, восемь "козлов", поставленных в ряд параллельный. Оба ряда соединены перемычками в виде "вертолётов". И всё -- впритык друг к другу: и "козлы", и табуретки, и "вертолёты", а позже -- и люди. Когда лягут.

"Козлы" -- в головах, табуретки в ногах. Табуретки лежат таким образом, что обращены своими плоскостями в сторону внешней стены. Более высокие "козлы" должны быть обращены в сторону той стены, за которою коридор.

Таков порядок.

Стол отодвинут в угол, и свободного места в камере больше нет.

Арестанты сняли сапоги и легли на свои "постели".

Зимняя шапка им -- вместо подушки, а шинель -- она и матрас, и одеяло, и простыня одновременно: хочешь под себя стели, а хочешь, укрывайся сверху.

В камеру заглядывает лейтенант.

-- Кто взял лишнюю шинель? Там одному арестованному шинели не досталось!

За всех почему-то отвечает Бурханов:

-- У нас -- всё по-честному, товарищ лейтенант.

Лейтенант пересчитывает пальцем шинели, бубня себе под нос числительные от одного до восьми: "...семь, восемь... Все на месте... Куда же шинель делась?" Захлопывает и запирает дверь.

А Принцев спрашивает шёпотом:

-- Скоро они там свет выключат?

-- Да ты на губвахту попал или в санаторию? -- смеётся в ответ Бурханов.

Злотников вставляет:

-- Он в гостинице! У него -- номер-люкс!

Полуботок терпеливо поясняет Принцеву:

-- Понимаешь: на гауптвахте свет по ночам не выключают. Так -- по Уставу.

Арестанты вертятся, пытаясь найти более-менее подходящее положение, в котором можно было бы уснуть.

Принцев шепчет Полуботку:

-- Эй! Ты ещё не спишь? А почему эти доски называются "вертолётами"?

Тот отвечает:

-- От слов "вертеться" и "лететь вниз", если вся эта конструкция рухнет.

Камера номер семь. Все спят.

Но нет, не совсем! Вот Лисицын привстаёт на своём месте и извлекает из-под стола свёрнутую шинель. Ту самую. И укрывается ею. Так-то оно удобнее: одна шинель сверху, другая шинель -- снизу. Жить можно и на гауптвахте. Надо только -- умеючи!

Все камеры всей гауптвахты. Ночь.

Все спят. И далеко не во всех камерах доски лежат впритык. В одиночках -- так там и вовсе одинокий "вертолёт" у стены, об которую нельзя пачкаться, и одинокий арестант, вытянувшийся в струнку -- не дай бог начнёт во сне вертеться, вот как раз и совершит свой полёт с доски на пол.

А один такой бедолага спит без шинели. Не досталось ему почему-то. А он от холода ведь даже и калачиком свернуться не может.

ВТОРЫЕ СУТКИ ГАУПТВАХТЫ

Камера номер семь. Время -- шесть утра.

Дверь камеры открывается. Звучит команда: "Подъём!"

Все разом вскакивают, словно бы и не спали, а только того и ждали, когда раздастся этот душераздирающий вопль. Однако, если хорошенько вглядеться в эти активно движущиеся двуногие объекты, то станет ясно, что это просто человекообразные механизмы -- бессмысленные, бессловесные.

Слышно, как в коридоре отпираются другие двери, и тот же голос орёт: "Подъём!", "Подъём!"

"Козлы" и "вертолёты" отправляются назад в каптёрку; у каждого губаря -- "козёл" в одной руке, а "вертолёт" -- под мышкой другой руки. В камерах табуретки переводятся в вертикальное положение, столы выдвигаются на середину.

Звучит голос лейтенанта: "Чтоб через две минуты все стояли во дворе с лопатами!"

Двор гауптвахты. Шесть-тридцать утра.

Арестанты работают -- чёрные силуэты с чёрными лопатами, разгребающие снег.

Чей-то дряблый голосишко жалуется:

-- Ну и ну, ребята! Сколько снегу навалило за ночь! А мы-то уж думали, что весна совсем уж наступила!

Форма одежды такая: шапки, шинели без ремней, рукавицы, выданные на время работы.

А на высокой веранде соседнего дома, там, за забором, вспыхивает свет. И девушка торопливо спускается по лестнице во двор, а её мать высовывается из-за двери и кричит дочери вдогонку что-то вроде: "Не забудь чего-то там!" или "Смотри, не опоздай на работу!" -- губарям не слышно, им только видно.

То там, то здесь вспыхивает свет. Просыпаются окна с уютными занавесочками и люстрами, просыпаются дома, уходят в темноту тёмные силуэты простых советских тружеников. Нормальные люди встают с нормальных постелей, одеваются в нормальную одежду и идут на нормальную работу!

Там, в том сказочном царстве, всё нормально!

Двор комендатуры. Утренние сумерки.

Теперь губари работают здесь.

Возле ворот маячит часовой со штыком на карабине.

Улица Чернышевского. Тротуар возле входа во двор комендатуры. Уже светло.

Губари очищают от снега подступы к воротам.

Тут же -- часовой с карабином и случайные прохожие. А вдали виднеется плакат насчёт производства обуви.

Ещё только утро, а все уже смертельно устали.

Двор комендатуры. Уже совсем светло.

Арестанты выстроились вдоль забора и ждут, когда их распределят по машинам. Форма одежды: шапки, шинели, РЕМНИ (заметим это!), рукавиц нет ни у кого.

Начальник гауптвахты старший, лейтенант Домброва, и начальник караула -- вчерашний молодой лейтенантик, торчат перед строем, держа в руках листки с разнарядками на работу.

Арестанты стоят усталые, подавленные, ничего не соображающие, но чётко выполняющие любые команды.

Домброва говорит:

-- Эту группу бандитов отправим пешком, тут не очень далеко... так-так... Из этого списка -- всех на автобусе доставить на овощную базу... А вот этих бандюг пошлём в войсковую часть номер... (шум мотора заглушает последующие слова начальника гауптвахты).

А губари стоят вдоль забора и терпеливо (а разве можно иначе?) ждут своей участи.

Полуботок, Принцев, Косов

и ещё трое стройбатовцев из других камер садятся в машину, именуемую в народе "чёрным вороном".

Охранника с голубыми погонами проглатывает та же самая птица.

Водитель машины -- рядовой из конвойного полка; его прислали сюда по разнарядке начальника гарнизона. Он привычно и равнодушно запирает за конвоиром дверь -- с помощью специальной приставной ручки, после чего отсоединяет эту ручку и прячет её у себя в кармане, как ключ. Таков порядок. Затем он садится в кабину и едет по просторам большого и мрачного города, что стоит на трёх красивых реках. В кабине у него играет транзисторный приёмник, а на дверце бардачка красуется надпись: "Счастливого пути!"

Где-то в городе.

Шофёр выходит из кабины. Достаёт из кармана дверную ручку и, приставив её к двери, за окошком которой виден охранник, выпускает на свободу всех пассажиров -- охранника и шестерых губарей.

У шофёра и у рядового Полуботка -- одинаковые красные погоны и петлицы. На погонах у них -- буквы "ВВ" -- Внутренние Войска.

Откуда-то появляется замухрышистого вида прапорщик.

Старый, пропитый и в валенках.

-- Значится так, ребяты: вон от того угла улицы и вот аж до этих вот пор -- чтобы тротуар был весь очищён от снежного покрова. Лопаты и рукавицы сейчас выдам. Усекли?

Улица перед войсковою частью.

Арестанты очищают от снега отрезок тротуара, закреплённый городскими властями за военным учреждением.

Часовой прохаживается неподалёку. Карабин и штык.

А губари работают, работают...

Маленькая передышка.

Принцев и Полуботок стоят несколько отдельно ото всех.

-- Смотри, какая погода выдалась! -- восторженно говорит Принцев. -- Солнце, весна!.. Хорошо, хоть разрешили нам взять с собой ремни, а то ж, если бы без ремней, были бы мы сейчас похожи на каких-нибудь чуть ли не арестантов, что ли... -- сказав эту чушь, он смеётся счастливым, юным смехом.

Полуботок протрезвляет его:

-- Ремни у нас -- потому, что так по Уставу положено. Если на виду у гражданского населения, то непременно, чтоб с ремнями. Чтоб не возбуждать общественного мнения. А гражданское население, глянь-ка, оно всё видит и всё понимает. Часовой-то -- он НАС охраняет, и это каждому прохожему ясно.

И точно: прохожие всё видят и всё понимают. Из-за того губари и стараются почаще смотреть под ноги, а не по сторонам. Стыдно. Ох, как стыдно!

Появляется Замухрышка

и переводит губарей с улицы во двор войсковой части.

И вот уже -- огромный плац, по краям которого расположены склады, гаражи, мастерские, контейнеры. Несколько десятков грузовиков, бронетранспортёров и прочих машин. Всё -- новенькое, всё в отличном состоянии, включая и снегоуборочную технику. Большой пятиэтажный дом -- штаб войсковой части. И всё. Кругом -- ни души.

Полуботок спрашивает Косова:

-- Куда это мы попали?

-- Законсервированная войсковая часть. На случай войны. Своих солдат у них нету, у них тут только штаб с офицерами, а офицеры не будут же снег очищать. Они там по кабинетам сидят и бумаги пишут...

Часовой кричит:

-- А ну хватит болтать! Если не успеете всё очистить, мне за вас влетит! Самого на губвахту посодют из-за вас! Гляньте, сколько тут работы!

Косов отвечает:

-- Успеем, браток, не бойся!

Огромный двор законсервированной войсковой части.

Вся честна компания убирает снег. Чья-то лопата весело прохаживается по длиннющим сосулькам, свисающим с крыши гаража; сосульки звенят и сверкают; сверкает на солнце и штык часового, искрится снег, а уж про капель и говорить нечего -- чего только она не вытворяет: и сияет, и переливается всеми цветами радуги, и бултыхается в прозрачные лужи, и попадает за шиворот...

Принцев, которого всё время тянет быть с Полуботком, почти счастлив:

весна, солнце, молодость, надежды, предчувствия...

Опираясь на лопату, он и говорит:

-- А всё-таки, жизнь прекрасна, правда же?

-- Конечно, -- отвечает Полуботок. -- А кто сказал, что это не так?

-- Я сам так говорил. Когда на гауптвахту попал... А теперь я так уже не думаю. Знаешь, оно ничего, что мы на гауптвахте. Ведь и на гауптвахте жить всё равно нужно. Жить, а не прозябать.

-- Как ты сказал: нужно или можно?

Принцев не отвечает. Улыбаясь чему-то своему, говорит:

-- Весна!.. И вот ведь взять хотя бы и меня... Я пришёл -- ну ведь никому же не известный паренёк! -- а меня вот взяли да и выбрали старшим по камере, -- сказав это, он улыбается -- чисто, ласково, по-весеннему.

Полуботок с интересом смотрит на него.

-- Тебя как зовут-то?

-- Сергей! -- По-матерински нежно повторяет: Сергуня, Серый, Серенький... А затем с вежливым интересом спрашивает: -- А тебя?

-- А меня -- Владимир! Послушай, Сергей, я не знаю, где ты вырос, где ты учился жизни, где и как служишь... Но я хочу просветить тебя: старший по камере -- это козёл отпущения. В случае чего, виноватым всегда считается ОН. ЕМУ положено отвечать за всё происходящее в камере, и потом: с чего ты взял, что тебя ВЫБРАЛИ на этот пост?

-- Как же... А коллектив?

-- Никакой коллектив тебя не выбирал. Тебя НАЗНАЧИЛ Злотников. По праву сильнейшего в камере человека.

-- Ну вот же! Самый сильный -- а такое доверие мне оказал! И ведь заметил же меня, и выдвинул, и назначил!

Полуботок посмеивается и ничего не отвечает.

Оба продолжают работать.

Крыша гаража.

Полуботок и Принцев сбрасывают с неё сугробы снега. Часовой где-то далеко, а здесь, перед ними, -- городская улица, гражданская жизнь, опять же -- весна. А вон так даже и девушки идут! Настоящие, живые, весенние девушки!

Принцев кричит:

-- Смотри! Смотри! Какие красавицы! -- Шлёт им воздушный поцелуй. -- Я таких ещё никогда не видел! -- От восторга у него слёзы наворачиваются на глаза. -- И ведь они не знают, что мы с тобою арестованные! Мы ведь с ремнями, а часового они не видят! Мы совсем как настоящие солдаты! Правда же?

Крыша гаража.

Полуботок и Принцев кидают снежки куда-то вниз, на улицу. Обоим весело, но они вовремя замечают капитана, вышедшего из здания штаба части.

Капитан приближается к ним.

-- Увидел! -- ужасается Принцев. -- Ой! Что теперь со мной будет! Ведь продлят же срок!

Капитан, который на самом деле только то и увидел, что эти двое солдат работают ближе, чем все остальные, подходит к гаражу.

Самым учтивым и канцелярским голосом он говорит:

-- Товарищи солдаты, мне нужен один из вас. Спуститесь, пожалуйста, кто-нибудь.

Принцев стоит к капитану ближе, чем Полуботок, но так побледнел и растерялся, что Полуботок решает взять всю ответственность на себя и спрыгивает с крыши в мягкий сугроб и предстаёт перед капитаном.

-- Товарищ рядовой! -- спрашивает капитан. -- Вы не боитесь покойников?

-- Никак нет, товарищ капитан! Чего их бояться?

-- В таком случае, следуйте за мной!

Капитан подводит Полуботка к стене дома и указует туда, где в кирпичном углублении тоскует решётчатое окошко с грязными разбитыми стёклами.

-- Там, на дне, -- дохлая кошка. Извлеките её оттуда и перебросьте в мусорный ящик. А то ведь здесь у нас -- штаб, всё-таки.

Полуботок спускается в яму, поддевает кошку лопатою и выбрасывает дохлятину наружу. Капитан поспешно возвращается в штаб -- подальше от неэстетичных кошек. Полуботок, выбравшись наверх, снова поддевает кошку лопатой. Подбрасывает кошку высоко в голубое солнечное небо и весело кричит:

-- Эх, покойница!

Двор гауптвахты.

Арестанты -- в шинелях и с ремнями -- выстроились перед старшим лейтенантом Домбровою.

-- Поработали неплохо, -- Домброва потрясает в воздухе пачкою разнарядок. -- Отзывы о качестве выполненной работы -- положительные во всех ведомостях. Итак, бандиты, кому из вас сегодня освобождаться, -- шаг вперёд!

Несколько солдат, и в их числе Лисицын, делают один шаг вперёд.

Домброва говорит одному из них:

-- Расскажи-ка мне, -- задумывается. -- А впрочем -- не надо! Всех отпускаю! Через десять минут подойдёте к моему кабинету, я вам оформлю освобождение. А пока: всем разойтись!

Коридор гауптвахты. Небольшая очередь перед кабинетом Домбровы.

Из кабинета выходит освободившийся солдат. Подходит к шкафчикам и, открыв дверцу нужного отделения, забирает оттуда свой "джентльменский набор" -- полотенце, зубную щётку, тюбик пасты и прочие вещи в том же духе, без которых на гауптвахту принимают арестованных лишь в самых крайних случаях. Всё это наш солдат заворачивает в газету, со счастливым лицом прощается с губарями и удаляется в сопровождении присланного за ним прапорщика.

Кабинет покидает другой солдат -- и с ним происходит всё то же самое и всё так же...

Третий солдат...

Кабинет начальника гауптвахты.

Входит Лисицын. Останавливается в дверях, почтительно ждёт.

Домброва поднимает голову над столом.

-- Итак, как мы и договорились, ты -- последний?

-- Так точно, товарищ старший лейтенант!

Домброва подписывает записку об арестовании.

-- И рад бы тебя подержать подольше, но -- закон есть закон, -- оглядывается на портрет Ленина. -- Больше двадцати восьми суток -- увы! -- держать не имею права!

Лисицын кивает, улыбается, и тоже оглядывается на тот же портрет -- вроде как с благодарностью, а в глазах -- мольба, страх, нетерпение.

Домброва вручает ему записку об арестовании.

Свершилось!

Улыбаясь одними губами, Домброва говорит:

-- Ну что ж, иди забирай свой "джентльменский набор".

-- Есть!.. Да!.. Так точно!..

Коридор гауптвахты перед кабинетом.

Лисицын роется в шкафчике, собирая свои вещи. Почуяв на своём затылке страшный и пристальный взгляд Домбровы, бледнеет и съёживается.

-- Ты там чужого случайно не прихватил?

Дрожащим голоском, боясь оглянуться, Лисицын лепечет:

-- Да чтоб я -- чужое?.. Да я -- никогда!..

А глазки у него -- крысьи. И ротик -- гаденький, слюнявый.

Двор гауптвахты.

Лисицын с пакетом под мышкой стоит перед Домбровою.

-- В батальон пойдёшь сам. Я не стал звонить, вызывать для тебя специальных сопровождающих. Думаю, тебе они сегодня не понадобятся.

-- Да... Так точно!..

Совершенно небрежно Домброва говорит:

-- Я там у тебя в записке об арестовании нечаянно ошибся. И твоё освобождение оформил вчерашним днём. Ну да это мелочи. Просто получается, будто бы ты пробыл на гауптвахте не двадцать восемь суток, а двадцать семь.

Домброва сказал ему сейчас нечто совершенно невообразимое. Получается так: рядовой Лисицын сейчас вернётся к себе в батальон, а его там спросят: "Где ты шлялся целые сутки?" Но Лисицын совсем обалдел от счастья: кивает, кивает. Очень уж ему невтерпёж выбраться отсюда, а уж там... Там -- бабы!

Домброва выводит Лисицына из двора гауптвахты во двор комендатуры, откуда уже совсем рукою подать до свободы. Ой, скорей бы!.. А уж там-то! Там -- волшебное царство голых баб!

-- Ну, вот ты и свободен, -- говорит Домброва.

-- Т-та-так то-точно, товарищ старший лейтенант!

-- Ну что, давай закурим на прощанье?

-- Да... Нет... Э-э-э... Давайте, товарищ старший лейтенант!

Домброва улыбается одними губами.

Сигареты, зажигалка. Закуривает сам и даёт Лисицыну.

-- А погодка-то -- какая прелестная! -- говорит Домброва. -- Весна! Пора любви и грусти нежной!

-- Так точно, товарищ старший лейтенант!

Оба стоят рядом и курят. Один -- спокойно, с наслаждением вытягивая никотин из дорогой сигареты; другой -- чуть ли не трясясь от страха, нетерпения, от целой гаммы сложнейших и тончайших переживаний, связанных с голыми бабами, облачком клубящимися над ним...

Немного покурив, Домброва бросает в снег свою недокуренную отраву и с изумлением смотрит на стоящего перед ним солдата.

Тот ничего не понимает и видит перед собой только хоровод полупрозрачных голых баб -- они клубятся и расплываются в воздухе.

-- Товарищ рядовой, а вы разве не знаете, что курить во дворе городской комендатуры -- запрещено? Вон и написано. Прочтите, пожалуйста. Ознакомьтесь, так сказать, с текстом.

И точно -- текст.

Табличка.

-- Да я уже читал... Да я и сам удивлялся... Но ведь вы же сами мне дали... Сказали: кури...

-- Вот как? -- Улыбка одними губами. Страшный взгляд немигающих чёрных глаз. -- Я?? Сам???

Лисицын стоит бледный, жалкий.

-- Это для меня новость...

Адская тишина. Многообещающая.

-- Ну вот, что, товарищ рядовой: ВЫ АРЕСТОВАНЫ!

-- Но ведь меня нельзя... Нельзя больше двадцати восьми суток... Закон есть такой...

-- Закон соблюдён. Я свято чту советские законы. Вы пробыли на гауптвахте не двадцать восемь суток, а только двадцать семь. Целые сутки после этого вы не возвращались в свой батальон. То есть: находились в самовольной отлучке. А теперь вот, вдобавок ко всему ещё и закурили в неположенном месте, а я это случайно заметил. Проходил как раз мимо и -- заметил.

Страшный взгляд немигающих глаз. Страшная улыбка.

-- Ты арестован! Пошёл назад, мурло вонючее!

Камера номер семь.

В двери проворачивается ключ. Все разом вскакивают и выстраиваются.

Дверь распахивается.

На пороге -- старший и страшный лейтенант Домброва.

Принцев командует губарям:

-- Равняйсь! Смирно! -- повернувшись к Домброве: -- Товарищ старший лейтенант! В камере номер семь содержится семеро арестованных!

Домброва приказывает Принцеву:

-- Вольно!

Принцев передаёт приказ своим подчинённым:

-- Вольно!

Никто и не думает выполнять эту команду -- все продолжают стоять по стойке "Смирно!" и почти не дышат.

Домброва усмехается:

-- Бандиты, вы почему не подчиняетесь приказу старшего по камере? -- Иронически разглядывает Принцева. -- Пограничника. Стража наших священных рубежей? Ведь он же дал вам приказ: "Вольно!" Это что -- неповиновение? Бунт?

Все немного расслабляются. У некоторых на лице возникает нечто вроде нервной и бледной улыбки.

-- Претензии к условиям содержания имеются?

-- Никак нет, товарищ старший лейтенант! -- отвечает за всех рядовой Принцев.

-- В столовой -- нормы питания соблюдаются?

-- Так точно, товарищ старший лейтенант!

-- В помещениях -- санитарно-гигиенические условия соответствуют существующим требованиям?

-- Так точно, товарищ старший лейтенант!

-- Обращение караула с арестованными -- вежливое?

-- Так точно, товарищ старший лейтенант!

И вот, поймав именно этот момент, Домброва и выволакивает за шиворот откуда-то из-за двери обмякшую фигуру Лисицына и вталкивает её в камеру, подпихивая коленом под зад.

-- К вам пополнение! И -- ОЧЕНЬ надолго!

Дверь захлопывается.

Ключ проворачивается.

Шаги удаляются.

И - тишина. Ох и тишина-а-а!

Камера номер семь.

Некоторое время все потрясённо молчат.

Лисицын стоит -- убитый горем, без ремня, штаны обвисли, глаза смотрят в пол.

И вдруг камера содрогается от хохота. Причём громче всех ржёт Злотников.

-- Вернулся! Вернулся! -- орёт он. -- Он тебя продержит ещё двадцать восемь суток!.. Он так уже делал раньше с одним таким же идиотом, как ты!!!

Бурханов хохочет взахлёб:

-- Сексуальный маньяк! Сексуальный маньяк!!

А Злотников продолжает:

-- А двадцать восемь плюс двадцать восемь -- это будет пятьдесят шесть! Пятьдесят шесть суток на губе!

Камера номер семь.

Оживление помаленьку идёт на убыль. Смех всё ещё продолжается, но уже не с такою силой.

Косов размазывает слёзы по лицу и, почти рыдая, говорит:

-- Пятьдесят шесть суток! -- Весь так и сотрясается от хохота. -- После это можно попасть или на кладбище, или в сумасшедший дом...

-- Да никуда я не попаду, -- огрызается Лисицын.

-- А всё ж таки, ребята, нету на свете справедливости... Всё этому гадёнышу сходит с рук: и воровал, и насильничал, и друзей предавал, и такое делал, что и языком не выговорить, а ему -- пятьдесят шесть суток. Всего-навсего. Вместо расстрела. Да, наш Домброва молодец -- сделал всё, что мог... Хороший мужик он у нас всё-таки. Дай бог ему здоровья... Ведь вы, ребята, даже и не представляете, за что на самом деле эту суку посадили на губвахту...

-- Ну ты, заткнись! -- кричит Лисицын.

-- В записке об арестовании написано одно, а на самом-то деле было совсем другое. Просто наше батальонное начальство побоялось лишний шум поднимать. У них ведь отчётность, а её портить нельзя.

-- Да что он натворил? -- спрашивает Бурханов.

-- Ничего я не творил! Заткнитесь вы все!

Косов продолжает:

-- И рассказывать не хочется. Тошно. И что особенно обидно, ребята: мы ведь с ним вместе призывались, из одного района мы с ним. Его деревня от моей -- где-то в двадцати километрах находится. И служим в одном взводе. -- Приходя в состояние крайнего волнения, Косов говорит: -- И национальность у нас одна -- я чуваш, и он чуваш! И ведь люди, глядя на него, могут подумать, что и весь наш народ такой же! А ведь мы, чуваши, совсем не такие! -- Поворачивается к Лисицыну и с ненавистью добавляет: -- А тебя, мудака, всё равно когда-нибудь повесят за одно место. Нарвёшься ты когда-нибудь на таких людей!

-- Не нарвусь!

В камере наступает тягостное молчание. Полуботок долго и пристально изучает мерзкую мордочку, усмехается каким-то своим мыслям, а потом и говорит:

-- А что, ребята, давайте-ка мы эту сексуальную крысу назначим старшим по камере? -- поочерёдно оглядывает всех присутствующих.

-- Идея хорошая! -- соглашается Косов.

-- Так его, гада! -- кричит Бурханов.

-- Правильно! -- подаёт голос Аркадьев.

-- В общем-то можно, -- говорит Кац.

А Принцев ничего не говорит -- вроде бы как обиделся даже.

Остаётся Злотников. Что скажет он? Все взоры обращены к нему.

-- Нет, -- говорит он наконец своё слово.

-- Почему -- нет? -- спрашивает Полуботок.

-- Старшим по камере останется пограничник. Пусть этот придурок и отдувается за всех, а Лисицына я вам в обиду не дам. Поняли все?

Двор гарнизонного госпиталя.

Зелёный микроавтобус с красным крестом на боку, врачи в белых халатах и в военных брюках -- курят, стоя на крыльце. Губари чистят снег теперь уже здесь. Они устали, но работать-то надо -- проклятого снега выпало чересчур много, и кто-то же должен его убирать...

Какой-то военный склад.

Губари носят тяжести...

Двор гауптвахты. Вечер.

Несколько арестантов без шинелей, без шапок и без ремней топчутся возле туалета в ожидании своей очереди. Часовой, который вывел их, -- тоже без шинели, но в шапке и при карабине, не говоря уже о ремне. Он стоит несколько в стороне и тихо болтает с другим караульщиком -- тем, который в шинели и стережёт деревянный грибок с надписью "ТУЛУП".

Кто-то выходит из кабинок туалета, кто-то заходит в них, не закрывая за собою дверей, кто-то бормочет: "Ну вот, скоро спать будем... " Один из стоящих в ожидании своей очереди советует сидящему: "Давай вылазь уже. Не можешь срать -- не мучай жопу!" А кто-то с наслаждением смотрит на этот весенний мир и на свободу там, за забором; теплом и уютом светятся окна и окошки родной гауптвахты, и окна окрестных домов -- тоже. А вон, кстати, и та самая девушка, что сегодня утром уходила на работу; сейчас она возвращается -- поднимается по лестнице, и застеклённая веранда вспыхивает ярким светом, и солдаты видят силуэт девушки за занавескою, и всё кажется прекрасным, невообразимо прекрасным.

-- Наконец-то весна пришла! -- громко говорит кто-то.

И светятся домашним теплом и покоем окна жилых домов с гардинами, люстрами и с голубыми огоньками телевизоров; и откуда-то доносится музыка; а здесь, на гауптвахте, ласково поблёскивает гильза, которая висит возле такой доброй и отзывчивой надписи: "ТУЛУП"...

И вдруг в эту идиллическую картину мирного быта простых советских губарей вторгается нечто чуждое и инородное -- часовой открывает калитку, и патруль втаскивает упирающегося сверхсрочника с погонами старшего сержанта и с мордой, вместо обыкновенного человеческого лица. Причём Мордатый, продолжая мысль, начатую, видимо, где-то вдалеке от гауптвахты, сразу же ставит всех в известность о том, что

И снег, и ветер,

и звёзд ночной полёт.

Меня моё сердце

в тревожную даль зовёт!

Пьяную тушу проталкивают дальше, но она упирается, брыкается, а затем хватает в свои объятья столб с надписью "ТУЛУП" и, продолжая знаменитую "Песню о тревожной молодости", делает следующую заявочку:

Готовься к великой цели, а слава тебя найдёт!

Его толкают, пихают, отрывают, но он продолжает прерванный концерт и героически хватается и держится за столб своими мощными ручищами.

Надпись "ТУЛУП", между тем, заметно перекашивается и остаётся в таком положении вплоть до самого конца нашего повествования, а, может быть, и дольше.

Но вот к Мордатому подходит Злотников и делает нечто, мягко выражаясь, не входящее в обязанности арестованных, содержащихся на гауптвахте: без малейшего усилия он отрывает Мордатого от столба, заводит ему руки за спину и хорошим пинком посылает вперёд, по направлению к двери гауптвахты. Совершив перелёт, Мордатый падает мордой вниз и лежит без движений и без звуков. Один погон у него почти оторвался и болтается на ниточке, шапка слетела с головы. Солдаты из патруля относятся к полученной незаконной помощи с явным одобрением. Они подхватывают Мордатого и уносят на гауптвахту.

Камера номер семь. Ночь.

Арестанты спят, а откуда-то из глубины здания доносятся дикие стенания Мордатого:

-- Откройте! Отоприте!..

Арестанты шевелятся, просыпаются.

-- Ну не даёт спать, -- шепчет Полуботок. -- Не даёт.

-- Вот же дурак, -- бормочет Косов.

Другие камеры гауптвахты.

То там, то здесь просыпаются губари. Некоторые встают со своих "постелей" и кричат в глазки своих дверей:

-- Эй, ты там! Паскуда! Заткнись, падла!

-- Заглохни!..

-- Закрой пасть!..

-- Ну, мы тебе ещё покажем!..

Камера номер три, одиночная.

Мордатый бесится, его рожа перекошена от ненависти. Он орёт, и его кулаки и ноги что есть силы лупят по двери -- надёжной, крепкой, советской двери, которую сокрушить может только железо.

-- Откройте! Я вас всех сейчас буду убивать! Всех!!! Я вас всех ненавижу!!!

Ненадолго он делает передышку -- надо же отдышаться после такого извержения энергии, -- и вот, только сейчас до его сознания и слуха явственно доходят крики возмущённых губарей из едва ли не всех камер всей гауптвахты. Сплошное "мать-перемать!"... Трудно описать, какое впечатление это производит на Мордатого, человека властолюбивого, самовлюблённого, капризного. Откровенные выражения солдат приводят его в состояние безграничной ярости. Обезумев, он бросается на дверь, видимо, с целью сокрушить её. Раздаётся грохот. Дверь выдерживает, а сверхсрочник отлетает от неё, и падает на пол, и молотит его кулаками (цементный-то пол!), и кричит:

-- Всех ненавижу! Всех буду убивать! Убивать!

Дверь распахивается. Мордатый вскакивает и бросается вон из камеры. И тут -- весь хмель пропадает разом: в грудь ему упираются два штыка; Мордатый пятится к стенке, а между тем, появляется ещё и третий штык.

Входит офицер. Сонным, будничным голосом говорит:

-- Чего орёшь, скотина пьяная? Всю гауптвахту перебудил. Не двигаться! Проткнём насквозь!

Мордатый стоит прижатый к стене острым железом и не шевелится. А офицер обводит камеру взором. Если не считать людей, то в ней абсолютно пусто.

-- Никакой мебели ему не выдавать! Ни "вертолёта", ни табуретки. В туалет не выпускать до утра.

ТРЕТЬИ СУТКИ ГАУПТВАХТЫ

Коридор гауптвахты. Утро, часов шесть с минутами.

Губари выносят из своих камер "вертолёты" и "козлы" и затаскивают их в каптёрку.

-- Во зверюга! Только под утро успокоился!

-- Так и не дал поспать!

-- Ну, мразь, получишь ты от нас!

Не сговариваясь, все подходят к камере номер три, по очереди кричат в глазок что-нибудь оскорбительное:

-- Гад! Я тебе сделаю плоскостопие черепа!

-- Я тебе задницу наизнанку выверну!

Часовые не возражают.

Каждый из кричащих заглядывает в глазок и видит в нём: сверхсрочник -- мрачный, тяжёлый -- забился в угол и сидит на полу, и исподлобья смотрит свинцовыми, налитыми кровью глазами на дверь, изрыгающую проклятья.

Двор дома офицеров.

Губари орудуют лопатами, сгребая снег в кучу. Работают неторопливо с частыми перекурами.

Внезапно появляется майор с малиновыми петлицами и в фуражке с малиновым околышем.

-- Безобразие! Бардак! Кто позволил?! Снег нужно не сгребать в одну кучу, а наоборот -- разбрасывать, чтобы он поскорее растаял на солнце! -- Поворачивается к часовому: -- А ты куда смотрел? Да я тебя самого за такие дела на гауптвахту упеку!

Часовой с голубыми погонами и карабином лишь испуганно таращит глаза и мычит что-то невнятное.

-- Я вам покажу, что значит работать в доме офицеров! -- орёт майор. Величавый и ответственный -- уходит.

Часовой лепечет губарям:

-- Ребята, вы б всё-таки -- того... А? Всё-таки дом офицеров...

Двор дома офицеров.

Возле самых окон первого этажа Полуботок усердно разгребает сугроб. С высоты сугроба ему хорошо видно содержимое уютного кабинетика, где за столом, уставленным невообразимыми яствами восседает одутловатый полковник и всю эту пропасть жратвы уничтожает один.

В центре натюрморта -- гусь, бутылка вина и ананас.

Полуботок толкает в бок Принцева:

-- Гляди-ка!

Принцев боязливо заглядывает в окно.

-- Вот это да!

-- Скорей бы уж завтрак!

А полковник тем временем расправляется с гусем и запивает его вином.

Двор дома офицеров.

Полуботок и Принцев отдыхают в укромном месте. Принцев говорит:

-- А ещё я совершил подвиг.

-- Ну?

-- Да! Прошлым летом -- лично я обнаружил лодку, спрятанную в дюнах. В зарослях, недалеко от моря.

-- Ну так и что же?

-- А то: сделали засаду и поймали их!

-- Кого?

-- А тех двух эстонцев, которые лодку спрятали. Это были отец и сын. На допросе потом признались: хотели в Швецию драпануть.

-- А что -- разве в Швецию нельзя?

-- Конечно! Ведь там -- враги! И ты представляешь: получаю за это поощрительный отпуск с выездом на родину, приезжаю в наш посёлок, иду по улице в парадном мундире -- и со значком!

Полуботок говорит почти с ненавистью:

-- Простой, незаметный паренёк и вот -- стал героем!

-- Да! -- наивно подтверждает Принцев, улыбаясь каким-то сладостным воспоминаниям и не замечая издёвки.

-- А те двое сидят в тюрьме.

-- Ну да, сидят.

-- А этот новый отпуск ты за что получил?

-- А я опять заметил перебежчиков! И тоже -- в Швецию хотели переплыть! Там, на островах, все только об этой Швеции почему-то и думают.

Полуботок молча принимается за работу. Принцев смотрит на него, словно бы ожидая чего-то.

-- Эй, ты чего? -- спрашивает он.

Полуботок останавливает работу, смотрит прямо в глаза Принцеву.

-- А ты и впрямь -- придурок!

-- Почему?

Ответа нет.

Видя, что Полуботок больше не обращает на него внимания, Принцев и сам начинает орудовать лопатою.

Двор дома офицеров.

Тот самый полковник уже покушали, и теперь они вышли во двор после гуся и вина и много чего прочего, и теперь они видят безобразие. Вопиющее.

-- Возмутительно! Вы что тут устроили?! Кто вам дал право?!

Работа прекращается. Все молча взирают на офицера КГБ с синими петлицами и синим околышем на фуражке.

-- Вы зачем разбрасываете снег?! Немедленно собрать всё это в кучи и очистить двор!

Пожимая плечами, губари равнодушно приступают к выполнению нового приказа.

Столовая гауптвахты.

Арестанты судорожно заглатывают пищу. Хавает и Мордатый -- красная рожа, тяжёлые глаза, погоны старшего сержанта сверхсрочной службы, эмблемы автомобильного батальона.

Шёпот:

-- Мы тебе припомним эту ночь!

-- Всю жизнь помнить будешь, гадюка сверхсрочная!

Мордатый, не поднимая головы, перемалывает мощными челюстями грубую солдатскую пищу.

В дверях столовой появляется Домброва, распространяя вокруг себя всеобщий трепет.

-- Ваше время истекает!

Последние заглатывания на бешеной скорости.

-- Встать!

Все вскакивают.

-- Сейчас у нас будут политзанятия. Через две минуты -- чтобы все были в камере номер семь со своими табуретками!

Камера номер семь -- самая большая на гауптвахте,

если не считать столовой.

В невероятной тесноте там стоят и сидят почти все арестованные всей гауптвахты. Перед ними на мягком стуле восседает Домброва.

-- Сегодня у нас по плану -- политическая подготовка. Тема нашего занятия: "Классики марксизма-ленинизма об укреплении воинской дисциплины".

Все внимательно внимают.

Домброва продолжает:

-- Широко известно, что как Карл Маркс, так и Владимир Ильич Ленин неоднократно указывали в своих бессмертных работах на острую необходимость в условиях нарастающего...

Внезапно голос Домбровы пресекается. Он сильно меняется в лице, словно бы увидев перед собою нечто невероятное.

-- Послушайте, ребята: что вы делаете? На что вы тратите свою жизнь? Ведь большинство из вас попало сюда не случайно!

Тёплый, вполне человеческий тон старшего лейтенанта Домбровы, его до неправдоподобия подобревшие глаза -- всегда такие страшные! -- всё это ошеломляет губарей. В волнении Домброва встаёт с места и говорит уже стоя:

-- На что вы настроились? На тюрьмы и камеры -- вот на что! О чём вы будете вспоминать, когда состаритесь? О том, что всю жизнь кочевали по тюрьмам! Я не говорю обо всех вас. Но некоторые из вас совершенно бесповоротно избрали себе уже сейчас именно этот путь! Рядовой Вишненко! Рядовой Гонтарев! Рядовой Лисицын! Рядовой Злотников! Ведь вы же самые настоящие бандиты!.. Опомнитесь, ребята. Ведь ещё всё можно изменить!

На него смотрят лица губарей: удивлённые, наглые, забитые, хитрые, злобные. Для многих уже ничего нельзя изменить. Они выбрали свой путь и пойдут по нему до конца.

Злотников криво и многозначительно усмехается. Уж кто-кто, а он-то знает, ради чего он явился в этот мир.

-- Занятие окончено! -- объявляет Домброва. -- Всем разойтись по камерам!

Улица перед домом офицеров.

Арестанты: Полуботок, Бурханов, Кац, Аркадьев и ещё один солдат, которого мы впредь будем именовать Артиллеристом. Все они работают на разгрузке машины под командой некоего штатского с блокнотиком, женщины (по виду буфетчицы) и офицера с озабоченным военно-снабженческим лицом. Тут же и часовой с голубыми погонами и дурацким своим карабином. Грузчик в штатском подаёт из машины ящики, губари подхватывают их и уносят в здание -- в дом офицеров.

В ящиках тех -- вино и водка. А путь губарей пролегает от машины, через дверь ресторана, мимо швейцара и -- СКВОЗЬ ЗАЛ РЕСТОРАНА, где великолепная публика ест и пьёт.

Жадные взгляды губарей то там, то здесь фиксируют:

-- борщ,

-- салат,

-- жаркое,

-- две женских ноги в мини-юбке,

-- апельсины на вазе,

-- женская рука, царственно подносящая сигарету к ярко накрашенным губам и белоснежным зубам,

-- суп,

-- шоколад,

-- женская улыбка...

Миновав роскошный зал, губари попадают сначала в коридор, откуда им видны кухня и раздаточная, и, наконец, оказываются в кладовке.

Обратно, к машине, возвращаются тем же путём, но уже налегке. И всё смотрят, смотрят...

Чужое, далёкое, несбыточное счастье!

Железнодорожная станция.

А тем временем другая группа арестантов -- человек двадцать -- выгружает из товарных вагонов тюки с табаком. Тюки несут на спинах, сгибаясь от тяжести, но пока ещё особенно не унывая. Активнее почему-то всех вкалывает Злотников -- по-ударному.

-- Веселей, братва, -- орёт Злотников. -- Работаем под девизом: "Сила есть -- ума не надо!"

И странное дело: все слушаются его.

Кладовка ресторана в доме офицеров.

Эти более счастливые арестанты занимаются трудом не таким обременительным -- укладкой ящиков.

В дверях появляется женщина -- по виду судомойка. Женщина всплёскивает руками и, чуть не плача, начинает причитать и тараторить на каком-то непонятном языке. Рядовой Бурханов, к которому она обращается, отводит глаза в сторону, страшно смущается и что-то лепечет в ответ, явно оправдываясь в чём-то. Женщина кричит ещё сильнее и удаляется со слезами на глазах.

Все вопросительно смотрят на Бурханова.

-- Ну, чего вылупились? -- бурчит он. -- Это моя мать. Она здесь работает всю жизнь. Ну вот и увидела...

-- А на каком это языке вы говорили? -- спрашивает Артиллерист.

-- На татарском. Мы ведь татары.

-- Ругала, значит? -- спрашивает Артиллерист.

-- И ругала, и жалела.

Полуботок говорит:

-- Ну так ты уж как-нибудь успокой мать. Скажи: мол, ничего страшного, бывает, мол...

Появляется мать Бурханова. В руках у неё поднос, а там: гора котлет, хлеб, борщ, картошка и даже бутылка лимонада!

-- Кушайте, сыночки, кушайте, -- говорит она на чистейшем русском языке. -- Небось изголодались на своей губвахте! -- Смотрит, как они едят, а потом обращается к сыну: -- Горе-то какое! И за что же ты, проклятый, опять десять суток получил?! Да сколько ж это можно? Да когда же это кончится?..

И снова -- разгрузка машины,

но по всему видать, что это дело уже близится к концу. Наконец из кузова поступает приятное сообщение:

-- Принимай последний ящик! Баста!

Коридоры дома офицеров.

Губари топчутся возле окна, не зная, куда деться. Артиллерист неуверенно рассуждает вслух:

-- А то, может, вернёмся? Может, нам ещё какую работу дадут?

Кац смеётся:

-- Конечно, дадут! Если мы на глаза начальству попадёмся.

Бурханов предлагает:

-- Давайте не попадаться! Айда, ребята, прошвырнёмся по дому офицеров, пока охрана не спохватилась!

Всем эта мысль нравится.

Железнодорожная станция.

Разгрузка вагонов продолжается, но темпы у неё уже далеко не те, что были прежде. У Злотникова же эмоциональный и физический подъём и не думает идти на убыль.

У Принцева между тем подкашиваются ноги, и он падает на колени, роняя на грязный снег свой тюк. Злотников как раз возвращается к вагону с пустыми руками, видит это и, подбежав к нарушителю трудовой дисциплины, пинает его негодующим сапогом, дёргает за шиворот.

-- А ну вставай, падла! Работать надо, а не сачковать!

Принцев шепчет:

-- Не могу... уже...

-- Работай, говорю! У меня закон такой: чтоб на губвахте всем вкалывать!

-- Но ведь меня же несправедливо заарестовали!..

-- Эти сказки ты не мне рассказывай: справедливо-несправедливо! Попал на губу -- вкалывай!

Принцев встаёт. Поднимает свой тюк. Несёт.

Слышен чей-то шёпот-ропот:

-- Подумаешь, начальник какой сыскался! Часовые молчат, железнодорожники молчат, а этому одному больше всех надо!

А Злотников тем временем подхватывает свой тюк и бежит с ним, выставив вперёд овеваемое ветрами и бурями лицо.

-- Вперёд! За Родину! За Сталина! Ура!

Дом офицеров.

Полуботок входит в концертный зал, где на сцене идёт репетиция будущего концерта, а на передних рядах сидит человек пятнадцать-двадцать случайных зрителей -- офицеров, прапорщиков, штатских. За Полуботком робко топчутся Артиллерист и Бурханов, но войти в зал не решаются и, потоптавшись, уходят. Полуботок же хладнокровно садится где-то в ряду четвёртом и отдыхает, и смотрит, и мечтает...

Ах, как хорошо, оказывается, можно жить на гауптвахте!

На сцене эстрадный ансамбль шпарит модную украинскую эстрадную песню -- "Червона рута". На барабане, стоящем вертикально, видна надпись:

ГАРМОНИЯ.

Это такое, стало быть, название у ансамбля.

Затем на сцену выходит девица вполне привлекательной наружности, но почему-то в помятом платье и в неряшливо натянутых на красивые ноги тёплых чулках; причёска у неё тоже со следами необъяснимых повреждений... Девица поёт боевик эстрады 72-го года -- песню на слова Роберта Рождественского "Был он рыжий, как из рыжиков рагу, рыжий, словно апельсины на снегу..."

Играет музыка, страстно поёт девица... Хорошо!..

Полуботок, поддавшись всем этим чарам, закрывает лицо ладонями и мечтает, и грезит...

Волшебная, лесная поляна.

Дымка тумана и яркое солнце -- одновременно.

Все обитатели камеры номер семь, взявшись за руки, парят в замедленных движеньях над изумрудною зеленью травы; на голове у каждого венок из полевых цветов; и лица у всех такие человеческие, такие нормальные...

А навстречу им, просветлённым и умиротворённым, откуда-то из белого тумана выплывают девушки -- тоже с венками на головах -- босоногие блондинки с длинными волосами и в длинных белых платьях...

Полуботок, сидящий в концертном зале дома офицеров, спохватывается, стиснув зубы и закрыв глаза, мотает головой: нет, нет, нет!

И всё прокручивается в обратном направлении: девушки задним ходом возвращаются в белый туман, а умиротворённые солдаты в наивных веночках, но без ремней становятся в исходное положение и застывают в нём.

Полуботок встаёт со своего кресла в зале и входит в эту застывшую волшебную картинку. В руках у него пистолет. Приблизившись к застывшим губарям, всматривается в их лица, среди которых видит и самого себя. Останавливается возле Лисицына и Злотникова, всаживает в каждого из них по нескольку пуль. Злотников и Лисицын бесследно испаряются, а Полуботок возвращается в своё кресло и прокручивает снова картину всеобщего благополучия губарей из седьмой камеры. Те же самые девушки опять выплывают из тумана... И вообще -- всё то же самое. Только без тех двоих.

Двор дома офицеров.

Губари разгребают и разбивают нечто среднее между айсбергом и кучей мусора. Полушутя-полувсерьёз Полуботок говорит:

-- Что за прелесть эта наша жизнь на гауптвахте! Живём в своё удовольствие: посещаем рестораны, концерты!..

Губари смеются ему в ответ. Да, жить можно и на гауптвахте!.. А часовой ихний -- тот стоит в стороне хмурый и скучный. Бурханов говорит ему:

-- Чо унываешь, начальничек?

-- Замёрз -- вот чо, -- отвечает часовой. -- Вы-то хоть работаете, двигаетесь, а я стоять на холоде должен. Пойдёмте лучше в кочегарку! Погреемся!

Кочегарка дома офицеров.

Часовой и арестанты греются -- кто как может и кто как хочет: одни у огня, другие возле тёплых труб. В котельной темно -- в основном видны не люди, а лишь силуэты.

За столиком, в маленьком островке электрического света, сидят двое кочегаров: Тощий и Рябой. Обоим на вид лет под шестьдесят, оба под хмельком.

Рябой говорит:

-- Грейтесь, мужички, грейтесь на здоровье.

-- Тут у нас хлеб есть, лук, -- берите, кушайте, -- предлагает Тощий.

-- Спасибо, мы не хотим, -- говорит Бурханов.

-- Что ж, разве вас на губвахте так уж хорошо кормют? -- обиженно спрашивает Тощий.

Полуботок находится с ответом:

-- Нет, конечно, -- с этими словами он берёт кусочек хлеба и показывает тем самым пример всем остальным. -- Спасибо, спасибо вам...

-- Ну вот! Это по-нашему! А то стесняются!

Улицы города.

Губари под конвоем возвращаются домой.

Мальчик лет шести дёргает маму за рукав:

-- Мам, глянь! Опять этих повели! А их в тюрьму повели, да?

Мама отвечает мальчику:

-- В тюрьму, сынок! В тюрьму! Куда же ещё таких можно вести?

Полуботок всё это слышит, но не оглядывается -- насупившись, идёт себе под конвоем и смотрит в землю. Мальчик вернул его к действительности. Да и кочегарка -- тоже.

Двор комендатуры, а позже -- двор гауптвахты,

куда сходятся, съезжаются вернувшиеся с работы арестанты.

Слышны голоса:

-- В доме офицеров работали? Повезло людям... А мы вагоны разгружали...

-- Я слыхал, что после ужина нас опять поведут на работу.

-- Если в дом офицеров, так это мы с радостью!

-- Куда угодно, только бы не на железную дорогу!

Двор дома офицеров. Уже темно.

Во двор въезжает грузовая машина, битком набитая губарями. Губари выпрыгивают на землю, их конвоиры занимают свои позиции. Сразу видно, что работников прибыло гораздо больше, чем до ужина. Видны новые лица. Камера номер семь присутствует полностью.

Машина, в которой приехали арестанты, наполняется снегом. Активнее всех орудует лопатой Злотников.

-- Веселей работаем! Эй, кто там стоит?

-- Ну я стою, -- отвечает ему чей-то голос из темноты. -- И что из этого?

-- А ты не стой, а работай!

-- А я устал, и ты мне не указывай!

Злотников втыкает лопату в снег. По-деловому подходит к тёмному силуэту. Удар. Силуэт сгибается пополам и падает в снег. Вмешивается часовой:

-- А ну хватит! Ты чего здесь порядки наводишь?

-- Старшой, начальничек! -- отвечает Злотников неожиданно заискивающим голоском. -- Я ж ведь делаю, чтоб оно лучше было! Я ж для пользы -- чтоб за родину, за Сталина!

Двор дома офицеров, освещаемый окнами,

которые губарям кажутся сверкающими.

Арестанты работают, работают, и машина наконец-таки наполняется доверху снегом и выезжает со двора.

-- А теперь -- перекур! -- объявляет Злотников. Идёмте за мной, я вам покажу, где тут можно погреться!

Все спускаются в кочегарку. Злотников по-хозяйски усаживается на лучшее место, благожелательным взором обводит всех присутствующих. И ведёт такую речь:

-- Вы меня поймите правильно. Разве ж я против отдыха? Если хорошо поработали, то можно и отдохнуть.

Почтительное, насторожённое молчание публики.

-- Эй, Принцев! -- кричит Злотников. -- Ну-ка стяни с меня сапоги, а то ноги у меня совсем затекли!

Принцев стоит в нерешительности и не знает, что ему делать. Но чьи-то холуйские руки уже подталкивают его вперёд -- дескать делай то, что барин велит.

-- Ну? -- это грозное мычание Самого.

И Принцев робко подходит к сидящему в величественной позе силачу и снимает с него сапоги.

Злотников усаживается поудобнее, вытягивает ноги.

-- Ух! Фу-ух! Легче на душе стало!

Кочегарка дома офицеров.

Оба кочегара -- Рябой и Тощий, -- а с ними Злотников и Косов играют за столом в домино. Остальные греются, курят, болтают меж собою кто о чём. Но вот партия в домино закончена и Злотников говорит:

-- Ну а теперь -- так: погрелись и хватит! А ну-ка живо всем за работу! Машина уже давно вернуться должна!

И странное дело -- все принимают указание к сведению -- встают и медленно тянутся к выходу. Встаёт и Косов, но Злотников придерживает его:

-- Сиди! Не рыпайся!

Все вроде бы вышли. Злотников начинает новую партию, стучат "камни", звучат словечки вроде: "А мы тебя -- вот так!", "Ну а мы -- вот так!", "Ну что ты делаешь, старый хрен?!"

И вдруг появляется Полуботок.

-- А ты чего вернулся? -- удивляется Злотников.

-- А ты чего сам не работаешь? -- отвечает Полуботок.

-- Я -- это я. А ты -- это ты. А ну -- марш работать!

-- И не подумаю.

Косов встаёт с места.

-- Я пойду. Так нечестно: мы здесь, а они там...

-- Сиди, -- придерживает его за рукав Злотников.

Косов вырывается.

-- Нет, я всё-таки пойду. И ты тоже -- пойдём!

Видя, что Косов уходит, Злотников отодвигает домино, встаёт. Без поддержки человека номер два он чувствует себя неловко.

-- Ну что? Доигрывать не будем? -- спрашивает Тощий.

-- Не будем, -- отвечает Злотников и, повернувшись к Полуботку, шипит:

-- Вечно ты встреваешь не в своё дело!

Рябой, видя, что их оставляют, спрашивает Тощего:

-- Давай тогда выпьем, что ли?

И достаёт бутылку и стаканы.

Двор дома офицеров.

Работа кипит: наполняется снегом всё та же грузовая машина, уже вернувшаяся за новою порцией груза.

Гаснут некоторые окна в доме офицеров.

Камера номер семь.

Отбой. Арестанты укладываются на свои "постели".

-- Эй, Полуботок! -- говорит Злотников.

-- Что? -- отвечает Полуботок из-под своего "одеяла"

-- Не советую тебе портить со мной отношения. Ты что же думаешь: если мы с тобой из одного полка и если призывались вместе, так теперь тебе всё можно?

Полуботок приподнимается над "подушкою":

-- Слушай ты, сверхчеловек! Плевал я на тебя!

-- Смотри, как бы для тебя это не кончилось плохо.

Полуботок вскакивает:

-- Это ты что имеешь в виду?!

Кац возмущён:

-- Спать мешаешь! Тебе сказали -- прими к сведенью, вот и всё.

-- Да с какой стати я буду молчать?! И вы все! Почему вы молчите? У нас в камере два негодяя. Один -- сексуальный маньяк, а другой супермена из себя корчит! Что же мы с ними не справимся? -- Полуботок оглядывает присутствующих. -- Ведь нас больше!

Все откровенно молчат. У Каца -- многозначительная улыбочка. Лисицын вопросительно смотрит на Хозяина, что-то шепчет ему, кивая на Полуботка.

-- Не сейчас, -- чуть слышно отвечает ему Злотников. И с этими словами поудобнее упаковывается в шинель и засыпает.

Все спят. Только один Полуботок лежит на спине с открытыми глазами.

И вспоминается ему

уже знакомый нам кабинет командира конвойной роты старшего лейтенанта Тобольцева.

Командир, сидя за своим столом, говорит входящему в кабинет писарю:

-- Ты представляешь, Полуботок: купил я вчера альбом с репродукциями Рембрандта. Так ты знаешь: там в нём всё по-немецки написано -- издание-то гэдээрское. Давай-ка подсаживайся, будешь мне переводить! А то я замучился листать немецко-русский словарь.

Писарь подсаживается. Рассматривает с командиром цветные и чёрно-белые иллюстрации в альбоме.

-- Это всё -- его сплошные автопортреты, -- поясняет старший лейтенант Тобольцев. -- Уж это я перевести смог... А это глянь: какая женщина! -- восхищённо рассматривает голую Данаю...

На чёрно-белой иллюстрации под названием "Christus in Emmaus" он почему-то особенно долго задерживается.

-- Что это за чёрный силуэт, как ты думаешь?

-- Это Христос, -- отвечает Полуботок. -- Обратите внимание: на этой картине Рембрандт почему-то не соблюдает перспективу -- доски на полу и на стене!

-- Да, точно! -- изумляется Тобольцев. -- Скажи, пожалуйста, ведь великий был художник, а такие дурацкие промахи допускал!

Некоторое время спустя Полуботок читает немецкий текст:

-- Drei Jahre dauerte die Lehrzeit bei Swanenburch, dann ging Rembrandt auf ein halbes Jahr nach Amsterdam zu Pieter Lastman...

-- Ты мне переводи, переводи! -- нетерпеливо перебивает его командир роты.

-- Перевожу: три года длилось учение у Сваненбурха, а затем Рембрандт отправился на полгода в Амстердам к Питеру Ластману...

ЧЕТВЁРТЫЕ СУТКИ ГАУПТВАХТЫ

Двор гауптвахты. Часов девять утра.

Старший лейтенант Домброва проходит вдоль строя арестантов, внимательно с ног до головы разглядывая каждого.

Останавливается.

-- Бандит, почему сапоги плохо начищены?

Арестант пришибленно молчит.

Домброва переходит к следующему.

-- Почему бляха плохо начищена?

В ответ -- взгляд, направленный в неизведанную даль. Подавленное молчание.

Домброва, обращаясь к обоим, говорит:

-- Ещё раз замечу подобное -- добавлю срок.

Идёт дальше. Проверяет у солдата, туго ли затянут у него ремень. Туго.

Но вот -- Мордатый.

Домброва смотрит на него с притворным изумлением и спрашивает:

-- Ты уже способен держаться на ногах?

Мордатый наливается яростью:

-- Товарищ старший лейтенант! Когда меня отпустят? Я уже здесь целые сутки!

Домброва многозначительно усмехается и следует дальше.

-- Что такое? У одних бляхи не начищены, у других сапоги грязные! Банда анархистов! Имейте в виду: сегодня будете работать весь день только в доме офицеров! И я не потерплю, чтобы вы там выглядели, как стадо огородных пугал! Так вот: чтобы через пятнадцать минут все были побриты, подшиты, начищены и чтобы стояли здесь, в строю! -- Смотрит на часы. -- Засекаю время. Разойдись!

Все помещения всей гауптвахты.

Умывалка. Губари лихорадочно бреются. Некоторые -- без мыла, кривясь от боли, делая порезы.

Коридор в районе шкафчиков. Здесь идёт судорожная чистка сапог и блях.

Камеры гауптвахты (все с открытыми настежь дверьми): паническое подшивание подворотничков.

Камера номер семь.

Злотников быстро и ловко пришивает погон к шинели Принцева. Принцев с почтительным молчанием и трепетом стоит рядом и следит за движениями Хозяина.

-- Салага! -- говорит Злотников. -- Чему вас только учат в пограничных этих ваших войсках?.. Между прочим, у меня дружок есть один. Тоже пограничник. Служит на советско-турецкой границе. Так он мне рассказывал кое-что, объяснял... Он говорит, что если делать всё по уму, то границу эту вашу перейти -- плёвое дело. А он -- настоящий вояка! Не то, что ты!.. На, возьми!

-- Спасибо, -- лепечет Принцев, беря шинель.

А Злотников продолжает говорить -- задумчиво, вроде бы как сам себе:

-- А ведь я, ребята, какой? Я -- справедливый. Вот так! Просто я привык, чтоб у меня в камере всегда был порядок. Всегда, чтоб, и во всём! Ну а что резкий бываю иногда -- так что же? Я же поругаю, я же и пожалею и в беде помогу.

Двор гауптвахты.

Домброва доволен осмотром строя, но виду старается не подавать. Арестанты стоят, не шелохнувшись. С напряжением ждут приговора.

-- Сойдёт, -- говорит наконец Домброва. -- Сойдёт. Вид вполне приличный, если не для настоящих солдат, то, по крайней мере, для арестованных... А сейчас пойдёте в дом офицеров. Там привезли новую мебель. Да и кое-какая другая работа найдётся.

Двор дома офицеров.

Полным ходом идёт разгрузка машины, набитой мебелью: столами, стульями, полированными скамеечками и прочею древесиной.

Злотников -- в авангарде. Пока все носят тяжёлые предметы мебели -- кто вдвоём, а кто и вчетвером, -- он героически подхватывает огромное кресло и победно прёт с ним, увлекая остальных за собою кличем:

-- За мной! Вперёд! Понеслись!

Атакующий поток мебели устремляется за Злотниковым куда-то вверх по лестницам.

Уверенность, с какою Злотников мчится к цели, его неустрашимость -- они передаются и остальным.

На лестничной площадке (с огнетушителем на стене) энтузиасты чуть было не расплющивают старушку-уборщицу; та вовремя успела отпрянуть и теперь испуганно крестится. На другой лестничной площадке солидного вида майор почтительно уступает дорогу передовикам-ударникам; дескать, хоть чины и нижние, а ежели, когда "Ура!" и "Вперёд!", то это приветствуется.

Оказавшись на лестнице, явно ведущей на чердак, все останавливаются, переводят дух.

Кто-то из губарей спрашивает:

-- Куда дальше?

Не отвечая, Злотников подходит к окну и, раскрыв его, кричит вниз:

-- Эй там, внизу! Куда мебель-то заносить?

Пожилой прапорщик кричит ему в ответ:

-- Куда попёрлись, черти?! На первый этаж спускайтесь! Всю мебель -- на первый этаж!!!

Повернувшись к своей команде и глядя на неё сверху вниз, с высоты лестницы, ведущей на чердак, Злотников бросает новый трудовой клич:

-- Всю мебель -- на первый этаж!

И губари, повинуясь новым указаниям, спускают мебель вниз.

Всё на той же лестничной площадке работает вся та же старушка. Она вновь испуганно прижимается к стене и бормочет: "Делать людям нечего... Туда-сюда носятся, туда-сюда..."

Двор дома офицеров.

Тяжёлый книжный шкаф выплывает из крытого кузова машины. На солдатских руках устремляется к двери. Откуда-то из-под шкафа слышен голос Злотникова:

-- Вперёд, ребята! Так, так... Молодцы! Ну, ещё!..

И сам работает тоже. Не стоит без дела...

Машина отъезжает. Злотников даёт команду усталым губарям:

-- Отдыхаем, братцы!

Разрешение получено -- значит, можно и отдохнуть.

Двор дома офицеров. Вечер.

Полуботок и другие арестанты выламывают замёрзший мусор, очищают асфальт от корки грязного льда. По всему видно, что все смертельно устали. И по всему видно, что конца-краю работе не будет.

А между тем вовсю светятся окна дома офицеров, из них струится тёплый заманчивый свет. Там же, в окнах, -- звуки музыки, мелькают силуэты танцующих мужчин и женщин.

Полуботок останавливается, чтобы перевести дух и говорит:

-- А ведь и в самом деле -- весна!.. Хорошо им там -- танцуют, купаются в тепле и музыке.

Принцев, а эти слова обращены именно к нему, боязливо косится на Злотникова и не отвечает -- шеф может разгневаться.

Полуботок этого не замечает и говорит:

-- Слышь, Принцев, пойдём, прогуляемся по коридорам, музыку послушаем, на чистую публику поглядим. Пойдём, а?

Косясь на Злотникова, Принцев лепечет:

-- Так ведь ОН не разрешит... А я -- как ОН... Я, того, -- не пойду я с тобой...

Полуботок усмехается.

А Принцев боязливо жмётся к Хозяину. Подальше от вредных влияний.

Дом офицеров.

Полуботок бродит по его коридорам. Смотрит и слушает, о чём-то своём думает.

Вот он заглядывает в открытую дверь концертного зала: барабан с надписью "ГАРМОНИЯ", музыка и музыканты.

Длинноволосый красавчик взмахом руки останавливает ликующие звуки и раздражённо кричит:

-- Нет, нет! Так не пойдёт! Давайте всё повторим сначала!

И снова -- коридоры, лестницы, чей-то смех, чьи-то громкие, весёлые голоса, музыка, яркие краски...

Танцевальный зал: гремит оркестр, и пары сладострастно исполняют танго. Какая-то расфуфыренная девица с удивлением останавливается перед Полуботком. Некоторое время оба смотрят друг на друга, пребывая при этом в состоянии величайшего изумления. Хихикнув, девица отваливает прочь; этот замученный солдатишка с усталыми глазами -- совсем не то, что она ищет в этой жизни. Полуботок задумчиво смотрит ей вслед.

Двор дома офицеров.

Все уже перестали работать и слоняются без дела под светлыми, звонкими, радостными окнами. Полуботок выходит из здания во двор, и его силуэт сливается с силуэтами других арестантов, подавленных и усталых.

Гнетущая безнадёжность. У всех одинаковые шинели, а лиц -- не видно.

К арестантам подходит конвоир с карабином -- такая же безликая человеко-единица в точно такой же одежде.

-- Ребята, -- говорит конвоир, -- хлопцы, а давайте пойдёмте в кочегарку погреемся? Если что -- скажем, что замёрзли, мол, что ненадолго же...

Кочегарка.

Один за другим сюда спускаются арестанты; последними по разбитым ступенькам пробираются двое конвоиров со своими карабинами.

Тощий кочегар выходит всем навстречу; он возникает внезапно, как привидение из зловещего мрака. Прямо за ним видны языки пламени в топке.

-- Садитесь, ребята, располагайтесь! В ногах правды нет! Грейтесь вот тут, а может, кто хочет, и вон там -- возле труб...

Злотников усаживается на скамейку и, окружённый почитателями, начинает рассказывать что-то интересное и содержащее в себе такие слова: "...Прислала мне из Америки свитер... тут такая полоска, а тут -- такая..."

Другие арестанты разбредаются по всем тёмным и тёплым углам, какие только можно найти в этом мирке.

Полуботок сидит рядом с Тощим и Рябым. Ну, Рябенький -- этот, конечно, не в счёт; этот дрыхнет, мертвецки пьяный, на скамейке, застеленной тряпьём, а вот Тощий -- вот этот трезвёхонек, на нём-то как раз-таки и держится вся кочегарка.

Полуботок всматривается в лицо Тощего, переводит взгляд на Рябого: храпящая сморщенная мордочка.

-- Что-то я не пойму, -- говорит Полуботок, -- когда бы мы ни зашли сюда, вы оба постоянно здесь. Вы что же и дома никогда не бываете?

Тощий отвечает:

-- Эх, солдатик... Был бы дом, так отчего же и не побывать бы дома? Здесь вот и живём, едим, работаем...

-- А летом куда деваетесь? Летом-то кочегарки не работают!

-- Да мало ли куда можно деться летом... Можно, к примеру, в колхоз податься...

-- И не скучно?

-- А?

-- И не скучно, говорю, вот так жить?

-- А чего скучать, парень? Я, к примеру, эту ночку буду коротать не один -- со мною, парень, моя любимая будет, -- с этими словами кочегар достаёт откуда-то из-под стола бутылку водки и нежно, как женщину, поглаживает её, а потом бережно прячет назад. -- Чего скучать, парень?

Полуботок устало сидит возле Тощего и смотрит куда-то в пол измученными, но широко раскрытыми глазами.

Коридор гауптвахты.

Арестанты выносят из каптёрки "вертолёты" и "козлы", разбредаются по своим камерам.

Майор, начальник караула, командует:

-- Побыстрее! Побыстрее! Чтобы через три минуты все спали!

Камера номер семь.

Губари засыпают на своих досках, крутясь и кутаясь в шинели. Над дверью горит лампочка, а из оконца стекает на пол тонкая, медленная струйка воды.

Засыпает и Полуботок; ему то ли видится во сне, то ли вспоминается: музыка, смех, пары, танцующие танго, барабан с надписью "ГАРМОНИЯ", девица остановившаяся в коридоре и с наглостью самодовольной самки разглядывающая его...

Спит. И вся камера спит -- спит. И вся гауптвахта, кроме часовых.

ПЯТЫЕ СУТКИ ГАУПТВАХТЫ

Камера номер семь. Пять часов утра.

За дверью слышны голоса и топот ног. Кто-то кричит: "Подъём! Подъём, гауптвахта!" Кто-то другой: "Быстро отпирай все камеры!"

Дверь камеры номер семь распахивается:

-- Седьмая камера! Подъём! Бегом на выход!

Губари тяжело и неохотно просыпаются.

-- Что-то рановато нас разбудили, -- говорит Косов.

-- Неужели уже шесть утра? -- удивляется Аркадьев. -- Не может быть!

А Бурханов ноет:

-- Ой, сил моих больше нету!..

Мрачное, унылое утро. Улицы города. Редко в каком доме горят окна...

Тёмные силуэты людей бегут в каком-то непонятном направлении. Изо рта у всех -- пар. Редкий блеск штыков. И неясная пока ещё тревога...

Арестанты сворачивают за угол.

Звучит команда сержанта, начальника конвоя:

-- Стоп! Прибежали!

Всё ещё тяжело дыша, губари стоят перед домом офицеров и не могут поверить тому, что открылось их взорам.

-- Что это?

-- Мама родная! Что здесь случилось?!

-- Вот так штука!..

Появляется сильно взволнованный офицер. Кричит:

-- Прибыли? Ну наконец-то!

Один из охранников кидается было докладывать ему, мол, прибыли в ваше распоряжение, но офицер отмахивается от доклада и панически и бессвязно умоляет губарей:

-- Ребята! Нужно очистить улицу! Когда люди проснутся и пойдут на работу, они не должны будут это увидеть!.. Да и никакой транспорт здесь не проедет, если мы сейчас же не очистим улицу!.. Ведь центр же города!.. И, товарищи солдаты, вот ещё что важно: в общем, разойдитесь! Приступайте к работе!.. Всё сваливайте на тротуар, поближе к дому!..

В темноте зловеще ощетинилось балками здание дома офицеров, пострадавшее от сильного взрыва.

У развалин.

Губари поднимают с земли огромную балку; человек двадцать несут её, выбиваясь из сил и готовые вот-вот выронить её, проклятую. Другие перекидывают камни поближе к стене дома и подальше от проезжей части улицы.

Постепенно, насколько позволяет темнота, вырисовывается общая картина: улица завалена железом, камнем, деревом, битым стеклом и прочим мусором. Здание дома офицеров стоит тёмное, холодное, мёртвое.

Со стороны улицы видно только, что у него выбиты все окна и сильно повреждена крыша, но, когда губари переходят во двор, то здесь при свете автомобильных фар, лампочек-переносок и карманных фонариков видно уже нечто более удручающее: с этой стороны у здания выбиты не только все окна и двери, но ещё и сильно пострадали стены -- на них трещины и проломы.

Во дворе -- огромные груды камней, опрокинутая и изуродованная, валяется та самая машина, в которой вчера привозилась новая мебель.

Вслед за лучами фонариков в руках офицеров и каких-то людей в штатском губари пробираются вглубь двора. Идти становится всё труднее и трудней. И вдруг кто-то вскрикивает. Все останавливаются.

Луч фонарика выхватывает из темноты человеческое тело. Тело лежит лицом к людям; голова выше, ноги ниже; рубашка задралась и виден голый живот с пупком. Это кочегар, которого мы называли Тощий.

Он мёртв.

Один из штатских говорит:

-- А куда делся второй алкоголик?

Полуботок и несколько других арестантов, офицеров и штатских останавливаются перед большим котлованом, образовавшимся на том месте, где ещё вчера была кочегарка.

Чей-то фонарик шарит лучом по дну страшной пропасти.

Спокойный голос говорит:

-- Вряд ли там что-нибудь осталось. После такого взрыва...

А визгливый голос визжит из темноты:

-- Допились, проклятые алкаши! Я же их предупреждал!..

Но тут в разговор вступает весомый и деловитый голос:

-- А может, это диверсия? Всё-таки -- гарнизонный дом офицеров. В таком большом городе, как наш, -- это самый настоящий военный объект.

Ему возражает спокойный голос:

-- Какая там диверсия в наше время! Эти ослы не уследили за паром, а котлы и взорвались!

Арестанты таскают балки, болванки, каменные глыбы.

-- Нога! Нога! -- орёт кто-то. -- Там нашли человеческую ногу!

-- Где нога? Покажите! Покажите ногу!..

-- Да не здесь!.. Она перелетела через весь пятиэтажный дом и упала на улицу!

Чьё-то предположение:

-- Должно быть, это кусок от второго алкаша. Надо бы найти и другие куски.

Двор дома офицеров. Уже светло.

Народ кишмя кишит: тут и губари со своим конвоем; тут и начальник гауптвахты Домброва; тут и офицеры всех родов войск и чинов; тут и штатские работники дома офицеров, явившиеся на работу, но не нашедшие таковой; тут же и толпы зевак.

Прибывает автобус, и из него вываливается целая рота солдат с чёрными погонами.

Подъезжает грузовик; из его кузова прыгают на землю солдаты с погонами голубыми.

Там же.

Рядовой Полуботок орудует ломом, поддевает бесформенную глыбу, чтобы отодвинуть её прочь с дороги. Бубнит себе под нос:

-- Всё рухнуло... Ну и хорошо!.. Жаль только этих двух...

Появляется степенный и грузный полковник Арутюнян. Он останавливается возле трупа Тощего, лежащего на том же месте и в той же позе. Арестанты, ковыряясь в каменных глыбах шепчутся:

-- Сам!.. Сам!..

-- Это же комендант гарнизона... Ты что -- не знал?

-- Полковник Арутюнян -- зверь, а не мужик...

Комендант -- человек высокий, крепкий, властный, хорошо упакованный в дорогое военное обмундирование -- критически разглядывает покойничка. Вид у полковника при этом такой, как будто он хочет сказать: "Ну что вот ты из себя представляешь -- хилый, полураздетый, нищий, бездомный, да ещё и мёртвый вдобавок? То ли дело Я -- сытый, прочный, чисто и дорого одетый, да ещё и живой!.."

Арестанты искоса поглядывают на коменданта гарнизона, но как только тот переводит свой взгляд с покойника на них, -- все разом делают вид, что заняты работой по горло.

Полуботок не успевает вовремя отвернуться, и глаза полковника встречаются с глазами рядового.

-- Иди-ка сюда! -- говорит Арутюнян.

Полуботок приближается к полковнику. Почему-то даже и не думает докладывать или отдавать честь.

-- Я сейчас распоряжусь, чтобы принесли простыню. А ты тогда завернёшь этого, -- кивает на труп, -- и отнесёшь вон в тот автобус.

Полуботок молча стоит перед мертвецом. Отчётливо видит его всего: Тощий -- такой маленький, щупленький -- лежит на камнях, и его белая рубашка всё так же задрана, и всё так же виден пупок на посиневшем животе. И весь целенький -- ни шрама, ни царапинки. Лишь в правое ухо вонзился при падении металлический прут, торчащий из чего-то разрушенного и железобетонного. А под ухом, на камнях -- лужица крови, уже замёрзшая.

Комендант продолжает выдавать приказ:

-- Он лёгенький. Ты его без труда поднимешь...

Полуботок слушает.

Тут комендант отвлекается и кричит куда-то вдаль:

-- Камни сваливать не туда! Не туда!.. Что? Другого места не могли найти? -- с этими словами он отходит куда-то в сторону, продолжая кричать: -- Я вам приказал очистить проход, а вы тут чем занимаетесь!

Видя, что комендант удаляется, Полуботок осторожно пятится, цепляясь за камни; осторожно, очень осторожно -- смывается.

А тут как раз группа арестантов переносит какие-то уцелевшие ресторанные ценности; Полуботок подхватывает ящик с посудою, вливается в общий поток носильщиков и растворяется в нём.

И носит ящики. Усердно носит.

Вдалеке видно, как какой-то другой солдат несёт на руках НЕЧТО, закутанное в белую простыню.

Продолжая таскать ящики с ресторанным добром,

Полуботок вдруг сталкивается с комендантом, рядом с которым стоит тот недавний смельчак, который давеча нёс покойника.

-- Чего убежал? -- спрашивает комендант Полуботка. -- Испугался мертвеца?

-- Испугался, товарищ полковник, -- отвечает Полуботок. -- Вчера вечером я с ним разговаривал. И он был жив... В кочегарке мы с ним сидели...

-- Ну ладно, ладно! Понимаю, -- вполне дружелюбно говорит комендант. -- Не расстраивайся, он лучшей участи и не заслуживал. -- Повернувшись в сторону, он опять кричит грозным голосом: -- Доски потом погрузите! Грузите пока железо! Железки грузите!

Полуботок тем временем подходит к сержанту МВД -- к тому самому смельчаку, который не побоялся взять на руки покойника. Сержант, увидев Полуботка, здоровается с ним за руку, как со старым приятелем.

-- И не страшно было? -- спрашивает Полуботок.

-- А я не боюсь мёртвых. У нас, там, где я живу, на станции Новодугинской, как-то раз взорвалась целая нефтебаза. Знал бы ты, сколько я тогда трупов повытаскивал из-под развалин! Да не таких, как этот, а так -- месиво одно... Вот с тех пор и не боюсь...

Всё там же.

Появляется старший лейтенант Тобольцев. Завидев Полуботка, машет ему рукою. Оба сближаются. Самым неофициальным образом здороваются.

-- Вот он где мой ротный писарь работает! -- смеясь, говорит Тобольцев. -- А я-то думаю, что он томится в одиночной камере!

-- Как там дела в нашей роте? -- спрашивает Полуботок.

-- Всё нормально: конвоируем, стоим на страже внутреннего спокойствия нашей Родины! -- Смеётся. -- А ты, я вижу, похудел... Ты представляешь: купил я вчера сказки какого-то немецкого сказочника. Какие там картинки -- видел бы ты! Но всё на немецком языке. Издано-то в ГДР. Дай, думаю, сам почитаю, а потом дочке расскажу. Стал читать -- и ничего не пойму. Только и знаю, что в словарь заглядываю. А со словарём -- что за чтение! Мучение одно. Поскорей освобождайся, будешь мне переводить! -- смеясь, командир похлопывает Полуботка по плечу.

Полуботок тоже почему-то смеётся.

-- Через пять дней освобожусь, тогда и займёмся.

Почти там же, но несколько в стороне от людских масс.

Командир конвойного полка и комендант гарнизона ведут какую-то оживлённую беседу как равный с равным. Оба ведь полковники. В отличие от всех вокруг.

Комендант указывает на повсеместные следы разрушений и говорит:

-- Ты разве не видишь, сколько у нас тут работы?..

-- Много людей дать не могу, -- возражает полковник Орлик. -- И не проси, и не настаивай. У меня ведь полк не какой-нибудь там халам-балам, а конвойный. Заключённых-то надо охранять? Надо! Представляешь, что будет, если они у нас возьмут и разбегутся?

Комендант гарнизона лишь безнадёжно машет рукою -- дескать всё ясно, с тобою каши не сваришь.

Между тем полковник Орлик переходит на доверительный тон и говорит:

-- Слушай, ты в военном трибунале интересовался насчёт того моего дела?

-- Интересовался. Мнения расходятся. Большинство, конечно, в пользу того, чтобы не раздувать, но есть там у них кое-кто... У него -- особое мнение... А где он сейчас, твой герой?

-- Да где же ему ещё быть? На гауптвахте! Да вон он -- камни ворочает!.. Рядовой Злотников! Ко мне!

Злотников только того, казалось, и ждал. Он бросает работу и опрометью мчится сквозь все препятствия на зов своего командира полка.

-- Товарищ полковник! Рядовой Злотников прибыл по вашему приказанию!

Полковник Орлик поворачивается к коменданту:

-- Вот, видал? Такому только свистни -- мигом появится! За это я его и держал своим личным шофёром. А когда у него права отобрали, взял его к себе в адъютанты,

Комендант тоже откровенно любуется этим прирождённым телохранителем:

-- А мускулатура! Ведь это же первое дело -- мускулатура! Помнишь, как он в тот раз, когда под пивнушкой? -- полковник Орлик смеётся. -- Не будь тогда его рядом с нами, ох и побили бы нас тогда! -- Заговорщически оглядывается по сторонам. -- Ну, мы тут свои люди. В общем так: надо выручать парня. Надо.

Комендант рассматривает Злотникова теперь уже почему-то критически.

-- Выручать? -- в голосе его звучит сомнение. -- Так ведь он же у тебя всё равно сядет. То он бабу изнасиловал, то своему командиру роты погоны посрывал, то таблеток каких-то перебрал и пошёл всё крушить... Ты! Когда у тебя демобилизация?

-- Через три месяца, товарищ полковник!

-- На гауптвахте-то когда у тебя срок кончается? -- это уже интересуется Орлик.

-- Завтра, товарищ полковник! Ровно десять суток исполняется, как вы меня припрятали!

Полковник Орлик посмеивается: хе-хе.

И комендант Арутюнян -- тоже.

Наконец комендант говорит после некоторых раздумий:

-- Ладно. Отпустим. Но только тебя одного. -- Поворачиваясь к Орлику, Арутюнян говорит: -- Я собираюсь подзадержать арестованных, а то ведь, если всех отпускать начнём, то кто ж тогда работать будет? -- Снова обращается к Злотникову: -- Смотри, чтоб до завтрашнего дня работал за троих. Чтоб потом нам было чем аргументировать: осознал, исправлялся и тому подобное. Всё понял?

-- Так точно, товарищ полковник!

Орлик говорит:

-- Да он у меня герой!

-- Служу Советскому Союзу, товарищ полковник!

Орлик:

-- Хе-хе!

Арутюнян:

-- Ха-ха-ха!

-- Ну, иди работай, -- ласково и всё ещё посмеиваясь говорит Орлик.

-- Есть, товарищ полковник! -- Злотников разворачивается по всей форме и уходит.

Там, где ворочают камни.

Солдатские массы всё видели. Рядовой, а аж целых два полковника с ним с одним беседуют.

Во как. Неспроста, стало быть.

Авторитет Злотникова в глазах губарей явно повысился.

-- Работаем, мужики! -- объявляет Злотников. -- Работаем! Ну, чего стали? Мне что же, и отлучиться уже совсем нельзя?

И арестанты работают.

Работают и "вольные" солдаты, присланные сюда из разных войсковых частей гарнизона: артиллеристы, стройбатовцы, летуны, эмвэдэшники... Работающих много -- сотни три, но командующих, советующих, созерцающих и сочувствующих -- ещё больше. Их -- целые толпы.

Двор гауптвахты.

Домброва объявляет:

-- Кому сегодня освобождаться, -- шаг вперёд!

Несколько губарей выступают вперёд.

Начальник гауптвахты и комендант гарнизона пересчитывают вышедших, о чём-то шепчутся. Слышно только, как комендант обронил: "Ты им сейчас объяви, а я потом подпишу..."

Домброва громко заявляет:

-- На сегодня свобода отменяется. Пока не очистим дом офицеров и его окрестности от обломков, пока не спасём всё движимое имущество от разграбления, никто на свободу не выйдет! Стать в строй!

Столовая гауптвахты. Завтрак.

Общее настроение у всех унылое. Все едят молча, но очень быстро, жадно.

Случайно так получилось или нет, но Злотников сидит за столом рядом с Полуботком.

Злотников говорит:

-- Мне про тебя рассказывали, что ты якобы отказался выполнить приказ коменданта гарнизона. Это правда?

-- А ты что -- осведомителей уже себе завёл?

-- Полковник Арутюнян отдавал тебе приказ погрузить мёртвого кочегара в автобус или не отдавал?

-- Отдавал. А я -- не погрузил. Убежал. Ну и при чём же здесь ты?

-- Смотри. Допрыгаешься ты у меня.

Полуботок с брезгливою ненавистью смотрит на Злотникова. Тот -- на Полуботка.

В столовой всё затихает, и в тишине все смотрят на них обоих. Но ничего не случается. Два врага продолжают есть.

Дом офицеров. Коридор второго этажа.

Группа арестантов, и среди них Полуботок и Злотников тащат огромный сейф. Тяжесть страшенная; тяжёлое дыхание, напряжённые лица.

Пожилой прапорщик руководит операцией:

-- Так, ребятки, так! Теперь левей его, левей!

Угол сейфа цепляет стену и выламывает из неё порядочный кусок. Сейф заползает в какую-то тёмную каморку. Пожилой прапорщик выпроваживает оттуда солдат и запирает каморку на ключ.

-- Это мы сделали, -- деловито констатирует Злотников. -- Куда ещё?

-- Куда ещё -- не знаю, -- отвечает прапорщик. -- Моё дело -- спасти сейф, а там дальше -- как хотите!

Кто-то из губарей радостно вздыхает:

-- Отдыхаем! Шабаш!

-- Я тебе покажу, падла, шабаш! -- кричит Злотников. -- Никому не расходиться! Я сейчас схожу к начальству, доложу, спрошу, что нам ещё делать.

Коридоры дома офицеров.

Губари разбредаются по ним, каждому хочется куда-нибудь приткнуться и отдохнуть, и перевести дух.

Полуботок стоит у окна. Видит, как внизу, во дворе, мечется Злотников, подходя то к одному офицеру, то к другому, вероятно с целью доложиться и получить указания на будущее -- где работать и что делать. Полуботок усмехается, медленно уходит вдаль по коридору.

Принцев кричит ему вслед:

-- Полуботок, а ты куда уходишь? Что нам всем было сказано -- не расходиться!

Полуботок не оглядывается.

Входит в то помещение, где ещё вчера был концертный зал. Останавливается в дверях.

В зале видны сильные повреждения: в потолке большая дыра, сквозь которую просунулась железная балка; то там, то здесь обвалилась штукатурка, видны голые кирпичи; повреждены канделябры и люстры, испорчены многие сиденья, а вместо роскошных окон -- зияющие проломы без рам и стёкол, с обрывками гардин, колышущимися на ветру.

А сцена? Обвалившиеся кулисы, какие-то верёвки, свисающие с потолка... Но -- среди перекалеченных пюпитров всё так же незыблемо стоит барабан с надписью "ГАРМОНИЯ".

Полуботку вспоминается растрёпанная девица, певшая песню про то, как "Был он рыжий, как из рыжиков рагу..."

Коридор дома офицеров. Старшина сверхсрочной службы и Злотников.

-- Но ведь люди же сидят без дела! -- доказывает Злотников. -- Товарищ старшина, нельзя же так! Людей необходимо обеспечить фронтом работ!

-- Ну хорошо, хорошо! Уговорил! Там, в конце коридора -- много мусору и битых всяких кирпичей... Носилки и лопаты найдёте во дворе.

Какое-то помещение, особенно сильно пострадавшее от взрыва.

Губари расчищают его, а Злотников и Косов выполняют роль раздатчиков камней: те, кто подходит к ним с носилками, получают свою порцию каменного мусора и затем уносят его.

К раздатчикам приближаются Полуботок и Артиллерист.

Косов наполняет их носилки битым кирпичом и штукатуркою и, казалось бы, всё идёт нормально, но тут свои коррективы вносит Злотников: берёт тяжёлую плиту и кладёт её на носилки поверх того, что уже есть. И насмешливо говорит Косову:

-- Тебе камней жалко, что ли?

Полуботок и Артиллерист, не сговариваясь, сбрасывают плиту на пол. Грохот и облако пыли.

-- Это оставь себе, -- говорит Полуботок.

-- Правильно! Ишь, начальник какой нашёлся! -- говорит Артиллерист.

У Злотникова лицо застывает от ярости.

-- Плиту положить на место!

Полуботок и Артиллерист поднимают свои носилки и идут к выходу.

-- А ну стоять! -- Злотников бросается наперерез. -- Забрать плиту назад! Вам что сказано?!

Артиллерист и Полуботок с грохотом и облаком пыли бросают на пол свои носилки.

-- А ты чего раскричался? -- спрашивает Артиллерист. Кто ты здесь такой?

Они стоят друг против друга -- Артиллерист и Злотников. Артиллерист намного выше ростом да и по ширине плеч, объёмам кулаков и прочим данным ничем не уступит самозванному властелину гауптвахты. Вот только лицо у него -- простое и открытое.

Вмешивается Косов. Он оттягивает Злотникова назад со словами: "Ну хватит! Пошутили и хватит!" И Злотников как будто успокаивается. Полуботок и Артиллерист поднимают свои носилки и уходят.

Остальные губари молчат -- никак не реагируют на увиденное и услышанное. Да и как тут выскажешься? Хозяин -- он и есть Хозяин. Против него не попрёшь.

Двор дома офицеров.

Арестанты стоят у обломка стены, оставшегося от какого-то гаража. А по ту сторону котлована маячит чугунная груша на цепи, сокрушающая обломки катастрофы. Но груша и прочая техника -- это где-то там, ну а здесь -- Злотников. Он упорно долбит кусок стены, пытаясь изничтожить его.

Пожилой прапорщик кричит ему:

-- Да ты погоди! Сейчас техника прибудет! -- Какая там техника, сквозь зубы отвечает Злотников. -- Навались, ребята! Ну-ка, раз-два-взяли!.. Ух!

Некоторые губари тоже пробуют развалить стену. Звучат удары. Высекаются искры...

Злотников отходит подальше и, разбежавшись, со страшною силой врезается ломом в ненавистную твердыню. Стена явно содрогается.

-- Да ты погоди! Не горячись! -- кричит пожилой прапорщик.

Злотников вновь отходит для разбегу:

-- Ребята, вперёд! В бой! Ура-а-а-а! -- С рёвом врезается в стену. -- Бей её!

Клич вождя подхватывают и другие: с недружным "Ура!" губари налетают на преграду и выбивают из неё большие и малые куски.

А стена всё стоит и стоит. Вызов бросает, дерзкая.

И вновь Злотников отходит для разбегу.

Держа перед собою лом, как штык, он примеривается к той точке, которую собирается поразить. По бокам от него пристраиваются его боевые соратники -- в их числе и Принцев, и всегда безропотный и незаметный Аркадьев -- это тот, с ужасно горбатым носом.

-- За мной! За Родину! За Сталина!

Вожак и его народные массы врезаются в стену.

Стена сильно вздрагивает, покрывается трещинами и, поколебавшись, почти вся падает вперёд. Но один увесистый кусок, подчиняясь игре трещин и прихоти земного притяжения, опрокидывается назад -- прямо на Аркадьева, лом которого так неудачно сработал. Глыба падает Аркадьеву на руки, на грудь, её пытаются удержать, подхватить, но она медленно подминает под себя солдата, стремясь вдавить его в землю.

Слышны крики: "Держи! Держи!"

Компания зевак штатского происхождения.

Первый зевака высказывает осторожное предположение:

-- Смотри-ка, этого сейчас, наверно, задавит насмерть!

Второй более категоричен в своих суждениях:

-- Да уж я думаю! Такая глыба и чтобы не задавила!..

Солдаты отваливают глыбу в сторону. Спасённый Аркадьев долго ещё не может прийти в себя.

-- Я чуть не сломал себе руку!.. -- бормочет Аркадьев. -- Спасибо, ребята!.. Без вас я пропал бы... Рука-то как болит...

-- Ну чего столпились? -- кричит Злотников. -- Во всяком бою должны быть свои жертвы! -- Хохочет. -- И они ещё будут!

Двор дома офицеров. Вот уже и стемнело.

Прекращает своё тарахтенье понаехавшая техника, отключаются моторы, гаснут фары. Все расходятся -- кто по домам, кто по казармам; одни лишь губари остаются и продолжают вкалывать.

Но вот и их работа замедляется, а потом и прекращается вовсе. И не для перекура, нет! Тут, оказывается нечто другое.

Некая женщина начальственного вида и уже в возрасте, собирает вокруг себя губарей и начинает им что-то объяснять, а потом и приказывать. Причём -- с нарастанием, всё громче и громче:

-- А я вам приказываю!

Солдаты смеются в ответ:

-- Ну и ну!.. Ещё чего захотела!

-- А я вам приказываю погрузить немедленно этот прицеп в самосвал!

-- Так ведь мы ж его ни в жись не подымем, -- возражает кто-то из губарей. -- Тут нужен подъёмный кран!

И в самом деле: всякому психически нормальному человеку ясно, что поднять ТАКУЮ тяжесть и ТАКОЙ объём железа на высоту кузова самосвала способна только техника.

-- Вы не думайте! -- орёт истеричка. -- У меня у самой муж -- подполковник! Он вам всем покажет! А сейчас я позвоню начальнику вашей гауптвахты или коменданту гарнизона, и они вам добавят срок!

Ей в ответ -- дружный, хотя и невесёлый хохот.

-- А нам уже и так добавили срок!.. -- кричат губари. -- Нам уже и так отменили освобождение! И чего вы кричите? Нам просто не под силу поднять эту штуку!..

-- Я вас всех под трибунал подведу! -- орёт истеричка. -- Вы у меня сгниёте на гауптвахте! -- Срывается на визг: -- Выполняйте то, что я вам приказала!

Кто-то из свиты, окружающей начальницу, безуспешно пытается успокоить её. Истеричка же между тем лишается дара речи и судорожно ловит ртом воздух с выпученными предынфарктными глазами. И вот, в образовавшуюся длинную паузу нежданно вторгается рядовой Злотников. Он выходит вперёд, останавливается прямо перед Истеричкою, смело смотрит ей в её безумные глаза.

-- Вы, гражданка, не имеете права нам приказывать! Пусть сюда придёт офицер в военной форме и прикажет нам погрузить этот прицеп в самосвал! Пусть! И тогда мы... Вот сука буду! -- по-блатному бьёт себя кулаками в грудь, -- надорвёмся и умрём, а всё равно не сможем погрузить его! Но, по крайней мере, мы будем знать, за что мы умираем!.. Если за Родину, за Партию -- мы всегда готовы! -- Злотников усмехается. -- Но никакой офицер нам такого не прикажет. Офицеры -- люди умные. -- Злотников поворачивается к губарям и торжественно провозглашает: -- Ребята, следуйте за мной! Мы ещё не всю работу выполнили!

-- Хулиганы! Хулиганы! -- орёт Истеричка. -- Вы у меня все под трибунал пойдёте!

Злотников оглядывается на неё:

-- Мы -- под трибунал? -- и дико ржёт.

Губари подхватывают этот его тон, слышны хохот, свист, улюлюканье. Все идут следом за Злотниковым с облегчением, с ощущением того, что именно он избавил их от грозной беды.

Истеричка истошно визжит, а свита увещевает её: "Ну ведь нельзя же так! Ей-богу, неловко даже!"

Какая-то женщина, оказавшаяся свидетельницею этой сцены, неодобрительно качает головой. Вот её взгляд задерживается на проходящем мимо Принцеве -- на его мученическом личике, на страдальческой фигуре.

Женщина говорит с грустью, оглядываясь на свою соседку:

-- Вот ведь поколение какое пошло! Вот взять хотя бы вот этого, ведь видно же -- алкаш-алкашом! А может даже, и наркоман... Шинель-то хоть застегни правильно, юродивый! Тьфу! -- сплёвывает от омерзения и отходит подальше.

Принцев, потрясённый подавленный, порывается что-то сказать вослед обличительнице, но тут его дарует вниманием ещё одна представительница прекрасного пола. Эта женщина жалостливо разглядывает бедолагу, который и в самом деле сильно выделяется среди всех арестованных своим очень уж несчастным видом; она разглядывает его, а потом и говорит ему же -- вот ведь в чём весь ужас! Ему же самому! Как будто он -- это вовсе не он, а кто-то совсем другой:

-- Мордочка кислая. И сам-то -- как сморчок какой-то!.. Бывают же такие!

У Принцева дрожат сначала губы, а потом и всё лицо начинает мелко трястись. Ему хочется разрыдаться.

Во дворе дома офицеров, вдали от женского шумового оформления.

На сцене, живописно украшенной следами недавней катастрофы, выступает Злотников -- вожак, избавитель, трибун, дипломат. Поднимаясь на возвышение, Злотников говорит:

-- А теперь, ребята, не ударим в грязь лицом! И давайте сейчас, за оставшееся у нас время, расчистим от камней эту площадку!

Поначалу ответом ему служит лишь тягостное молчание усталых губарей. Постепенно молчание переходит в ропот:

-- Но ведь нам никто не приказывал!.. Никто нас сюда не посылал!..

-- Да ведь и устали мы!..

-- С пяти часов утра вкалываем!..

Злотников, слыша такие речи, молча сходит с пьедестала. Никого не бьёт -- молча берётся за работу.

К толпе губарей подходит часовой с карабином и говорит:

-- Но ведь комендант ясно сказал, что это на завтра! Завтра техника сгребёт всё это в кучу, а потом и увезёт!

-- Завтра? Техника? -- возражает Злотников. -- Ну а мы -- сегодня! И без техники! А ну, вперёд, ребята!

И уж то ли магнетизм, то ли личное обаяние вождя, вышедшего из народа, то ли что другое-третье-четвёртое, но наш Злотников и в этот раз завораживает народные массы и подчиняет их себе. Хотя и не все.

А часовой лишь пожимает плечами.

Там же. Те же.

Трудовой энтузиазм идёт на убыль. Все так выдохлись, что даже Злотникову становится понятно: пора закругляться.

А между тем Полуботок, Артиллерист и ещё один -- это курсант из училища МВД -- так те и не начинали вовсе. И зоркий глаз Злотникова подметил это давно.

-- Баста! -- кричит Злотников. -- На сегодня хватит, мужики! Спасибо за работу! Отдыхаем теперь.

Смертельно усталые, губари прекращают сверхплановую трудовую деятельность. А Злотников продолжает свою мысль:

-- Так вот, ребята, отдыхаем!.. Все, кроме рядового Полуботка! Вот он пусть теперь и поработает. А мы посмотрим на него.

Полуботок никак на это не реагирует.

-- Ну? Мы ждём, -- зловеще и многообещающе говорит Злотников.

-- Долго тебе ждать придётся, шкура!

-- А ну-ка, начинай!

-- Не буду. Кто ты для меня такой?

Вмешивается Артиллерист:

-- А почему ты мне ничего не говоришь? В самом деле -- кто ты здесь такой, что приказываешь всем? Я вот, например, тоже не работал. Ну-ка прикажи и мне поработать!

-- И я тоже не работал, -- спокойно говорит курсант МВД. -- И тоже не собираюсь тебе подчиняться.

-- Вы меня не интересуете, -- отвечает Злотников после краткого замешательства. -- Меня интересует Полуботок. Ну, долго мне ещё ждать тебя?

-- Я же сказал: долго.

Наступает жуткая тишина.

У Лисицына сдают нервы, и он прорезает её визгом:

-- Иди работай, падла!

Кац тоже вмешивается:

-- Сам же себе хуже делаешь. Иди работай, пока тебя по-хорошему просят!

Раздаются голоса и такие:

-- А давайте его проучим!.. Рёбра ему пересчитаем!..

И снова -- тишина.

Понимая, что Страшное уже совсем рядом, Полуботок говорит, поигрывая лопатой:

-- Попробуйте. Кто первый подойдёт?

Вмешивается часовой:

-- Хватит вам! А то сейчас начальника караула позову!

Злотников успокаивает его:

-- Старшой, ты не бойся. У нас всё будет в пределах социалистической законности. А бить мы его пока не будем. Нам ведь что важно-то? Человека перевоспитать -- вот что! Чтоб пользу приносил нашей Родине!

Ему в ответ -- подхалимистые смешки.

-- Ты родину -- оставь в покое, -- тихо говорит Полуботок. -- А то у нас и так: что ни мразь, что ни подонок, то больше всех и твердит о родине! И не тебе, дешёвка поганая упоминать про неё!

Злотников неожиданно смеётся:

-- Ты, старшой, не бойся. Я его сейчас бить не буду. Мы ведь с ним из одного полка. Свои люди, как-нибудь потом сочтёмся при случае.

Камера номер семь.

Губари лежат на "вертолётах", вертятся, пытаясь поудобнее закутаться в шинель.

Злотников выдаёт команду:

-- Ну а теперь -- всем спать! Всем, кроме рядового Полуботка.

-- Это почему же так? -- удивляется Полуботок.

Злотников очень спокойно отвечает:

-- А потому, что я вот что надумал: зачем оттягивать дело на слишком далёкий срок? Сегодня же ночью я отобью тебе все внутренности. И убить не убью, и калекой на всю жизнь оставлю.

Лисицын подхихикивает:

-- А я помогу.

Вмешивается Косов:

-- Ну, хватит, братцы, пора спать. Бай-бай, ребята, ну что вы в самом деле?

Злотников шутливого тона не принимает. Он по-прежнему спокоен, по-прежнему деловит и серьёзен.

-- Вот потому-то тебе спать и не придётся, -- продолжает он. -- Первую половину ночи ты проведёшь в ожидании, а вторую половину ночи -- тебе уже будет не до сна! -- Впервые за всё время смеётся.

Лисицын, Косов, Кац, Бурханов -- они тоже смеются, кто злобно, кто с хитрецой, а кто и просто не понимая, что происходит.

Принцев умирает от усталости и от жалости к себе. Он ничего не видит и не слышит.

Аркадьев молчит. Такое у него предназначение -- всегда молчать.

-- А ты не откладывай на потом, -- говорит Полуботок. -- Давай сейчас!

-- Нет. Сейчас мне несподручно! -- смеётся Злотников. -- Вот среди ночи -- в самый раз и будет.

Полуботок вскакивает на ноги:

-- Начинай сейчас! Один из нас сейчас умрёт!

Кац морщится:

-- Нет, ну это уже за всякие рамки выходит! Этот тип из Ростова-на-Дону вконец обнаглел.

Полуботок не обращает на него внимания.

-- Нам не жить вместе на Земле. Нападай! -- с этими словами он сходит с "вертолёта" на пол.

В камере -- тишина.

Злотников сначала молчит, а потом криво посмеивается:

-- Я же тебя сейчас одним мизинцем придушу!

-- А ты не надейся на свою мускулатуру! Уж на что мамонты были сильными, а и тех люди убивали! Нападай! -- Полуботок как-то странно изгибается для схватки.

Злотников свирепеет:

-- Ну раз так ты сам захотел, получай!

И -- бросается вперёд.

В ту же долю секунды Полуботок ловко выхватывает из-под своего "вертолёта" тяжёлый и железный "козёл" и направляет его в голову своего врага.

Злотников успевает увернуться, получив лишь царапину на лице, а "козёл" с грохотом врезается в стену, разбрызгивая штукатурку.

Полуботок, видя, что промазал и что Злотников сейчас раздавит его, как цыплёнка, успевает выхватить табуретку -- Злотников на какое-то время потерял равновесие. Табуретка заносится над головой, и сейчас она должна будет опуститься и неминуемо разбить эту голову...

Но до убийства дело не доходит и в этот раз: Косов бросается между ними, сдерживая ярость Злотникова, а Бурханов пытается утихомирить Полуботка.

Внезапно открывается дверь. На пороге стоит усатый ефрейтор, рядом с ним -- другой солдат. Карабины, штыки.

-- Что за шум? -- спрашивает ефрейтор. -- Почему не спите?

-- А это ОН! -- кричит Кац, показывая на Полуботка. -- Это всё он тут затеял!

Злотников, весь красный от ярости, пытается броситься на ослушника, на непокорного, на не признавшего, но Косов держит его мёртвою хваткой, да и штык очень уж многозначительно приближается к его лицу.

-- Хватит! -- кричит ефрейтор. -- Если я сейчас вызову начальника караула, то всем вам тут станет тошно! Все подзалетите под суд!

-- Почему это все? -- удивляется Кац. -- Я-то тут причём?

-- Товарищ ефрейтор, -- говорит Полуботок. -- Переведите меня, пожалуйста, в другую камеру. Ведь есть же свободные места.

-- В одиночную пойдёшь? -- спрашивает ефрейтор. -- Места есть только в одиночных.

-- С удовольствием.

-- Да ты что?! -- кричит Косов. -- Разве можно в одиночную? Оставайся здесь! Я тебя в обиду не дам! Я сам спать не буду!

Полуботок молча берёт шинель, шапку, "вертолёт", "козёл" и с этим имуществом пробирается к выходу.

-- Да ты что, в самом деле? -- не унимается Косов. -- Кто же по своей доброй воле идёт в одиночную камеру?

Полуботок молча выходит.

Дверь захлопывается.

Ключ проворачивается.

В камере номер семь содержится семеро арестованных.

Камера номер семь.

Косов кричит Злотникову:

-- Сука! Зачем ты изводил парня?! Я думал, ты всё шутишь, а оно -- вон оно как выходит!.. Правильно он сказал про тебя: мразь ты! И ты, и Лисицын -- вы две мрази! -- пинает ногою Лисицына.

Вступает Кац:

-- А между прочим, этот Полуботок первым начал.

А за ним и Лисицын:

-- И так нечестно: этот на него с голыми руками идёт, а тот на него -- с инструментом!

-- Не воняй!-- кричит Бурханов. -- Всё было честно!

-- Ладно, -- говорит Злотников, фальшиво и придурковато улыбаясь. -- Пошутили и хватит. Давайте-ка спать.

Косов, стеля себе "постель", говорит:

-- У нас, в строительных батальонах, какой только мрази не бывает. Всю гниль, всю пакость только в наши войска и берут. А такой мрази, как ты, Злотников, я ещё не видел даже и у нас.

Камера номер один. Одиночная.

Полуботок сооружает себе спальную конструкцию. Табуретка в камере уже есть, и ему остаётся лишь поставить "козёл" да "вертолёт" положить определённым образом, да шинель постелить, да самому лечь, положив шапку под голову. Так он и делает: ложится, лежит. И долго-долго смотрит в потолок широко раскрытыми глазами.

ШЕСТЫЕ СУТКИ ГАУПТВАХТЫ

Двор дома офицеров. Уже рассвело.

Работа кипит, и всё вроде бы, как вчера: и развалины, и техника, и толпы разного люда -- военного и невоенного, и губари вроде бы те же, что и вчера... Вот только Злотникова не видать среди них.

Кто-то из арестантов говорит:

-- А ведь этого Злотникова, что из седьмой камеры, освободили сегодня.

-- Всем свободу отменили, а его одного отпустили, -- удивляется другой.

Полуботок слышит эти речи, но молчит себе и молчит. Работает, погружённый сам в себя, ни на кого не оглядываясь.

И ещё чей-то голосишко:

-- А хорошо теперь без этого гада!..

Столовая гауптвахты. Обед.

Смертельно усталые арестанты жадно набрасываются на еду. Уничтожают её быстро и сосредоточенно.

Лисицын зыркает по сторонам своими крысьими глазёнками. И вот -- перегибается через стол и выхватывает у Аркадьева кусок хлеба.

Аркадьев вскакивает:

-- Отдай!

-- Отдай, отдай, -- говорит Косов. -- А то ведь бить будем. Времена для тебя теперь уже не те.

Лисицын насторожёнными глазками стреляет по присутствующим. Оценивает ситуацию: будут бить или не будут?

Многие перестали есть. С ненавистью смотрят на него.

И Лисицын понимает: будут!

Возвращая хлеб, он кричит:

-- Да подавись ты своим хлебом!

Все удовлетворены таким исходом.

Двор дома офицеров.

И снова такая же точно работа. Тяжёлая, изматывающая. Но ведь должен же кто-то убирать эти развалины, чтоб чисто было.

Лицо Полуботка вспыхивает радостью -- это он увидел, как во дворе появились человек пятнадцать из его роты, а с ними -- старший лейтенант Тобольцев.

Полуботок подбегает к ним:

-- Здорово, третья рота! Здравствуйте, товарищ старший лейтенант! Ну как там у нас дела?

Происходит обмен рукопожатиями и приветствиями.

Тобольцев отводит Полуботка в сторону и шепчет:

-- В нашей-то роте всё нормально... Слушай, ты случайно рядового Злотникова не знаешь?

-- Знаю.

-- Так ты представляешь: возвращается он к себе в роту, а там его сюрприз поджидает.

-- Какой сюрприз?

-- Там, в высших сферах, -- Тобольцев делает жест наверх, -- военный прокурор и прочие с ним всё колебались: возбуждать против него дело или не возбуждать? Очень уж этого Злотникова наш командир полка защищал. Ну и сегодня как раз надумали они там, в верхах, всё-таки возбудить дело. И получилась творческая недоработка. Если бы чуть раньше пришли к этому мнению, то его бы просто перевели из простой камеры для арестованных в камеру для подследственных. А так -- когда он оказался на свободе и узнал, что его всё-таки будут судить, он, представь: убивает дежурного по роте, берёт у него ключи от ружпарка и, вооружась до зубов, бежит в неизвестном направлении.

-- Так я и знал, -- говорит Полуботок. -- Дезертировал!

Некий кабинет в некоем учреждении.

Некие штатские, сидя за столом, то ли размышляют вслух, то ли принимают какое-то решение. Перед ними -- карты.

Один из штатских говорит:

-- Он часто хвастался, что у него где-то на советско-турецкой границе есть друг. Военнослужащий. Кажется, прапорщик...

Другой возражает:

-- С оружием, на угнанной машине и сразу после убийства он так далеко не помчится. Скорей всего он заляжет на дно где-нибудь поблизости. У него есть какие-то друзья где-то здесь совсем рядом, на Урале.

-- Урал -- это обширное понятие.

-- Поработаем с солдатами и командирами его роты и узнаем. Где друзья, где подруги, где родственники всё узнаем...

Чей-то начальственный голос вмешивается:

-- Только давайте в темпе, пожалуйста! В темпе! А то ещё неизвестно, сколько людей этот зверь поубивает!

СЕДЬМЫЕ СУТКИ ГАУПТВАХТЫ

Двор гауптвахты.

Вдоль шеренги гауптвахты прохаживается старший лейтенант Домброва.

-- Те, кому сегодня освобождаться -- шаг вперёд!

Выходят человек десять.

-- Многовато, -- говорит Домброва. -- Ты, ты и ты -- отпускаю. Через десять минут подойдёте к моему кабинету. Остальных бандитов попридержу, а то работать будет некому. Шаг назад!

Вышедшие становятся назад, в строй, в том числе и Косов, у которого лицо так и сияет от счастья, ведь ему-то как раз и досталось одно из этих трёх "ты"!

Между тем, Мордатый, который тоже давеча выходил из строя, освобождения не получил, хотя и претендовал на него. Еле сдерживая гнев, он говорит:

-- Товарищ старший лейтенант! А почему вы МЕНЯ не освобождаете?! Мои трое суток уже истекли! Вы не имеете права!.. Вы обязаны отпустить меня!

Домброва улыбаясь одними губами, тихо отвечает:

-- Любезный, вы плохо знаете Устав.

-- А вы хорошо его знаете, -- злобно ревёт Мордатый, -- что держите меня здесь незаконно?

Все губари застыли от напряжения. Некоторые чуть заметно улыбаются. Последнему дундуку понятно: так разговаривать с Домбровою никто из арестованных не должен. И этот Мордатый -- тоже. Не понимать таких простых вещей может только полный идиот.

Домброва улыбается одними губами, глядит прямо в глаза Мордатому и, смакуя каждое слово, произносит следующий шедевр гауптвахтовского красноречия:

-- Ты, пьянь. Знаешь ли ты, что для задержанных в нетрезвом состоянии срок наказания исчисляется не с момента ареста, а с момента ПОЛНОГО ПРОТРЕЗВЛЕНИЯ? Восемьдесят второй пункт. Глава двенадцатая. Дисциплинарный Устав Вооружённых Сил Союза ССР! Поскольку ты до сих пор ещё не пришёл в чувство, то отсчёт твоих троих суток ещё даже и не начинался. Ясно?

Где-то в России.

Злотников оставляет на шоссе, неподалёку от железнодорожной насыпи угнанную машину. Ловко вскарабкивается вверх и вваливается со всеми своими вещами в дверь проползающего мимо товарного вагона. Едет дальше...

А весна уже разошлась вовсю. Солнышко пригревает, тает и тает снег. Всё это, а ещё и леса, и поля, и деревни, проносится мимо, остаётся где-то позади, сменяется новыми картинами русской природы.

Злотников наблюдает за всем этим из открытой двери товарного вагона. На нём простая штатская одежда. Вещмешок и ещё какое-то тряпьё, пригодное для спанья и для упаковки автомата. И он уже никакой не рядовой конвойных войск, а, пожалуй даже, и не очень-то и гражданин СССР. Он теперь пребывает в совсем новом качестве, в новой роли, и возврата назад ему уже никогда не будет.

И хоть он сейчас и мнит себя сверхчеловеком, а всё-таки страшно ему сейчас, страшно. И вовсе он не супер-супер, а всего лишь маленький, крохотный человечек.

Камера номер семь для арестованных солдат (матросов).

В камере содержится шестеро арестованных: Лисицын, Бурханов, Аркадьев, Кац, Артиллерист и Принцев.

В обычных своих позах сидят они на табуретках у стены и у стола. Настроение у всех тягостное, недоумённое.

На почётном месте, возле печки-голландки сидит Лисицын.

Бурханов говорит:

-- Патриота из себя корчил, а мы и уши развесили...

-- Мне лично всё было понятно с самого начала! -- раздражённо перебивает его Кац. -- Это вы все пошли у него на поводу.

-- Да ты больше всех ему и подпевал! -- с ненавистью кричит Аркадьев.

Кац смотрит на него с уничтожающим презрением и бросает как плевок в лицо:

-- Я -- выживал, как мог. Я очень люблю выживать! Это моё самое любимое занятие! Моё хобби. Зато ты -- больше всех молчал! Так вот: заткнись и молчи!

Начинается шум, спор и в этой суматохе только один не участвует -- это рядовой Лисицын. Медленным и пронзительным взором он обводит всех присутствующих, и в голове его явно рождается какая-то мысль; и в лице происходит что-то вроде просветления, может даже -- озарения божья.

И он встаёт.

Присутствующие почему-то разом замолкают и вопросительно смотрят на него. Снизу вверх.

Лисицын, оглядывая всех сверху, ведёт такую речь:

-- Ну вот что: хватит! Мы долго терпели над собой власть этого придурка. И моё терпение теперь лопнуло! Я наведу порядок в этой камере! В общей сложности я уже насидел сто пятьдесят семь суток на гауптвахте! Поняли все? И я, как ветеран... Вы у меня попляшете!.. И чтоб Уставы учили! И чтоб работали у меня по-настоящему!

Гробовая тишина. Лицо Принцева вытягивается от изумления, а челюсть отвисает от страха.

Кац тщательно оценивает новую обстановочку. "За" он или "против" -- не поймёшь.

Остальные -- странным образом молчат.

Сверкая очами, Лисицын продолжает:

-- А порядки у меня теперь будут такие...

Его бесцеремонно прерывает Артиллерист:

-- Глядите-ка: новый диктатор явился!

-- Давайте мы ему набьём морду, ребята? -- предлагает Аркадьев.

-- Что там за разговорчики! -- возмущается Лисицын.

-- Штаны застегни! Ненормальный! -- кричит Бурханов.

И в самом деле -- у новоявленного лидера расстёгнута ширинка.

Застёгивая штаны Лисицын, говорит:

-- Что за разговорчики?

-- Да чего на него глядеть? Бить таких надо! -- кричит Аркадьев и первым бросается на Лисицына.

Вслед за ним бросаются и почти все остальные. Кроме Каца. Начинается свалка. Лисицына бьют руками и ногами.

А в камере номер один сидит рядовой Полуботок.

Локти упёрты в колени. Ладони подпирают голову. Он о чём-то думает, думает, думает... И ничего-то он не знает о том, что сейчас происходит в камере номер семь.

ВОСЬМЫЕ СУТКИ ГАУПТВАХТЫ

Двор гауптвахты.

Несколько губарей лениво убирают снег. Среди убирающих -- Бурханов и ещё один новенький солдат с эмблемами летуна.

-- И долго мы ещё будем тут в снегу ковыряться? -- возмущается Летун. -- Сколько же можно?

-- Салага! -- бросает ему с презрением Бурханов. -- Знал бы ты, какие у нас дела творились тут в старые времена! Это разве работа? Вот раньше было, вот то -- да!

Бурханов увлечённо слагает легенды о старом житье-бытье, но мы отключаем звук и ничего не слышим.

Двор гауптвахты.

Губари стоят в шеренгу. В шинелях, без ремней. Старший лейтенант Домброва прохаживается мимо них.

-- Кому сегодня освобождаться -- шаг вперёд! -- провозглашает он.

Из строя выходят: Артиллерист, Бурханов, Лисицын.

-- Воинская дисциплина, -- говорит Домброва Артиллеристу.

-- Воинская дисциплина есть строгое и точное соблюдение всеми военнослужащими порядка и правил, установленных Законами и воинскими Уставами!

-- Отпускаю, -- говорит Домброва. Переходя к Бурханову, спрашивает: -- Все статьи выучил?

-- Так точно, товарищ старший лейтенант! Выучил все статьи, полагающиеся арестованному на гауптвахте!

-- Верю, отпускаю, -- говорит Домброва и переходит к Лисицыну. -- А ты, мурло, чего вылезло?

-- А мне пора, -- отвечает Лисицын. -- То, что вы мне назначили, уже прошло.

Домброва с интересом разглядывает искорёженную, зазубренную, вдребезги разбитую рожу с сильно подбитым глазом.

-- Добавляю трое суток, -- говорит Домброва. -- За то, что плохо побрился.

ДЕВЯТЫЕ СУТКИ ГАУПТВАХТЫ

Двор комендатуры.

Арестанты занимаются строевыми упражнениями. Форма одежды: шинели с ремнями.

Чей-то голос лениво командует: "Нале-ВО!.. Напра-ВО!.. Кру-ГОМ!.. Шагом-МАРШ!.."

Полуботок и Принцев автоматически выполняют приказания с безучастными лицами.

Звучит команда:

-- Разойдись! Пять минут отдыхаем!

Полуботок, опираясь на забор, говорит Принцеву:

-- Весна... И ты прав был тогда: на гауптвахте нужно ЖИТЬ... -- Подумав, он добавляет: -- И нужно выжить...

Принцев будто и не слышит:

-- Мой отпуск... Мой отпуск -- так весь и пропал...

И чуть не плачет.

-- Да брось ты! -- говорит ему Полуботок. -- Ещё много жизни будет впереди!.. Смотри: вон небо какое! И солнце! Чувствуешь -- весна!

И улыбается каким-то своим мыслям.

Где-то в горах.

Злотников раздвигает заснеженные ветки, приглядывается к домику -- небольшому одиноко стоящему вдалеке. Припрятывает в скале кое-какие свои вещи. А затем выходит. Смело идёт, открыто.

Стучит в дверь и входит. А там -- сонное царство.

-- Есть тут кто-нибудь?

Навстречу ему встаёт страшно заспанный человек.

-- Кто там пришёл?

-- Здравствуйте, -- говорит Злотников. -- Я тут заблудился немного, отстал от нашей туристической группы... У вас не найдётся чего-нибудь поесть... Так есть хочется...

Внутри домика.

Злотников сидит за грубо сколоченным столом, жадно ест, запивая чем-то из кружки.

-- Так значит, вы геологи? Хорошо вам тут живётся... -- Голос у него теперь какой-то новый. Вроде бы как придурковатый, почти заискивающий. -- А я вот отбился от своих. Лыжи сломал... У нас была однодневная экскурсия, а я вот отбился и вот уже третьи сутки хожу туда-сюда и не могу никуда выбраться...

Первый из двух геологов говорит ему:

-- Не переживай, дорогой. Поешь, отдохни, а потом и в путь пойдёшь. Мы тебе тогда дорогу подскажем.

Второй геолог говорит:

-- Забрался ты в дебри, конечно, не очень удачно. Отдохни как следует прежде чем идти. На вот ещё выпей водочки...

Как бы между прочим, Злотников спрашивает:

-- А остальные когда вернутся?

-- Завтра. У них там, в горах, работы много. Да ты не переживай: тут у нас не так уж тесно, и место для гостя всегда найдётся. Ложись вот сюда. Полежи, отдохни пока...

Некоторое время спустя все трое тихо-мирно засыпают на своих постелях.

Двор гауптвахты.

И опять шеренга арестантов. И опять Домброва.

-- Через десять минут подойдёте к моему кабинету. Я вам оформлю освобождение! -- С этими словами он подходит к Полуботку, как бы впервые за всё время замечая его. -- Ну, как оно, на гауптвахте?

-- Да ничего, -- равнодушно отвечает Полуботок.

-- Ничего? -- многозначительная усмешка. -- Это значит, что можно посидеть ещё.

Полуботок спокойно пожимает плечами: мол, воля ваша; мне-то что. Принцев стоит рядом: замученный, бледный, запуганный... Домброва что-то говорит ему, а Принцев что-то отвечает, но Полуботок не слышит. То ли он устал, то ли оглох, то ли постиг какую-то тайну -- гауптвахтовскую или весеннюю...

Домик геологов.

Злотников уже хорошо отдохнул. Он приподнимается на своей раскладушке, оглядывается по сторонам, прислушивается: всё тихо, и оба геолога спят.

Встаёт. Выглядывает из домика наружу -- и там всё тихо, всё спокойно. Величественные горы, покрытые сильно тающим снегом.

И тогда он так же спокойно, как и всё вокруг, достаёт из своего вещмешка пистолет и двумя выстрелами в голову убивает обоих спящих геологов. Они умирают, так и не узнав, за что и от кого.

А Злотников начинает собирать нужные ему вещи. Быстренько переодевается в новую одежду. Облачается в хорошие резиновые сапоги.

Некоторое время спустя он выходит из домика с рюкзаком за спиной и узелком со старыми вещами в руках. Возвращается к тому месту, где до этого кое-что припрятал. Это "кое-что" включает в себя замотанные в тряпки автомат и боеприпасы к нему.

По пути он выбрасывает куда-то в пропасть свою старую одежду и продолжает двигаться в направлении, известном лишь ему одному.

ДЕСЯТЫЕ СУТКИ ГАУПТВАХТЫ

Дворец спорта.

На ледовой арене под музыку упражняются фигуристы и фигуристки. Звучат команды тренерши, чей-то смех, чьё-то хлопанье в ладоши...

Двое пожилых рабочих не спеша возятся с повреждённым деревянным настилом: что-то отмеряют, отпиливают, приколачивают...

А арестанты выносят из зала целые ряды сидений и складывают их штабелями в большом и светлом фойе.

После очередной такой укладки рядовой Полуботок, оглянувшись по сторонам и, сочтя момент подходящим, куда-то убегает, радуясь тому, что оба часовых со своими карабинами чрезмерно увлеклись разглядыванием фигуристых фигуристок.

Застеклённый кабинет вахтёрши.

Две женщины -- старая и молодая -- пьют чай, закусывая бутербродами, вареньем, конфетами и печеньем. Тут же, на столе, рядом с телефоном, лежит какое-то шитьё.

Снаружи в стеклянную дверь стучит солдат -- это Полуботок.

-- Ну что там ещё? -- спрашивает пожилая женщина.

-- Простите, -- говорит Полуботок, нахально вторгаясь в их пространство и подходя к самому столу. -- Можно я от вас позвоню?

-- Там, в коридоре, есть телефон-автомат! Иди и звони.

Полуботок умоляет:

-- Ну, пожалуйста, разрешите! Ведь у меня же нет ни копейки денег!

-- Что? Двух копеек на телефон нету? -- с презрением говорит молодая.

-- Нету, конечно! Я же на гауптвахте сижу! У нас нет денег!

Молодая брезгливо фыркает и отворачивается.

Пожилая наоборот -- смягчается и сдвигает телефон в сторону солдата.

-- Звони! -- разрешает она и, повернувшись к молодой, продолжает: -- А юбка-то оказалась широка! Да вот посмотри сама.

Молодая смотрит. Потрясена увиденным:

-- Мешок! Самый настоящий мешок! Вот пусть и перешивает теперь! А то деньги только привыкла драть!..

Полуботок, набравши пятизначный номер, говорит в трубку:

-- Алло!.. Алло!.. Товарищ старший лейтенант!.. Здравствуйте!.. Это я -- рядовой Полуботок!..

Кабинет командира роты. Старший лейтенант Тобольцев, командир конвойной роты, сидит за своим столом.

-- А, это ты?.. Ну и как там у тебя дела на гауптвахте?.. Вам туда уже что -- телефон провели прямо в камеры?

Полуботок на своём конце провода взволнованно кричит в трубку:

-- Товарищ старший лейтенант! Завтра в одиннадцать утра исполняется ровно десять суток, как я здесь!..

-- Да ты откуда звонишь? -- спрашивает Тобольцев.

-- Из дворца спорта!.. Мы тут сегодня работаем!.. Товарищ старший лейтенант! Пришлите кого-нибудь за мною завтра... А то ведь меня так просто, без сопровождения не отпустят домой... Ведь так и будут держать и держать!..

-- Завтра?.. В одиннадцать? Хорошо, хорошо!..

-- Только ж вы не забудьте, товарищ старший лейтенант! А то ж вы можете и забыть!..

-- Ну что ты! Как же я могу забыть про своего писаря! Обязательно пришлю!

-- Спасибо, товарищ старший лейтенант! -- радостно кричит Полуботок и кладёт трубку.

А пожилая женщина говорит молодой:

-- Вот так она пристроилась, стерва эта: деньги гребёт, а сама шить не умеет. А теперь сюда посмотри -- видишь, какая строчка?

Молодая, отхлёбывая чай и закусывая печеньем смотрит, качая головою:

-- Это ж надо!

А Полуботок, воспользовавшись тем, что развёрнутая юбка заслонила собою половину будки, крадёт со стола одно печенье. Пробормотав "спасибо", выходит из стеклянной кабины. И тут же съедает украденное. И возвращается к своим обязанностям. И вместе с зачарованными часовыми смотрит на фигуристок, как бы впервые замечая их. Как прекрасна жизнь!

Где-то в горах. Уже вечереет.

Злотников слышит пока ещё очень далёкий собачий лай. Настораживается. Входит в неглубокий ручей и долгое время идёт по воде, чтобы сбить след. Прислушивается: вот уже и нет никакого лая. А может быть, и не было. Только вода под ногами журчит.

И ЕЩЁ ОДИН ДЕНЬ.

УЖ ЭТОТ-ТО ВРОДЕ БЫ ПОСЛЕДНИЙ!

Коридор гауптвахты. Подъём.

Губари выходят из своих камер с "вертолётами" и с "козлами", относят "спальные принадлежности" в каптёрку.

Полуботок толкает в бок Принцева:

-- Отсидели мы с тобой своё... Ведь и у тебя тоже сегодня срок кончается. Только у меня утром, а у тебя -- вечером.

-- Отсидели, -- уныло и бессмысленно повторяет Принцев.

Коридор гауптвахты.

Рядовой Полуботок моет пол -- на корточках, с засученными по локоть рукавами. Незаметно для себя он задумывается, держит перед собою тряпку и сидит так, и смотрит в одну точку.

За спиною у Полуботка возникают чьи-то ноги.

-- В чём дело? -- спрашивают Ноги.

-- А? -- ещё не очнувшись, спрашивает Полуботок.

-- Вы почему не работаете?

Полуботок поворачивается. И смотрит снизу вверх на хозяина ног -- это ефрейтор в очках, со значком о высшем образовании на груди и с карабином.

-- У меня сегодня срок кончается, -- отвечает Полуботок. -- В одиннадцать утра исполнится ровно десять суток...

Глядя на свои часы, ефрейтор говорит:

-- Сейчас только шесть часов двадцать две минуты. Так что вам ещё не скоро. Вперёд!

Полуботок чего-то недопонимает:

-- Что?

-- Вперёд!

Полуботок продолжает мыть пол: моет, моет, моет; выжимает тряпку и опять трёт, трёт, трёт...

И вновь -- ноги.

-- В чём дело? -- спрашивают Ноги. -- Почему так медленно?

-- Что? -- спрашивает Полуботок, глядя снизу вверх.

-- Мне кажется, что вы чересчур много отдыхаете, -- говорят Ноги. -- Тут имеет место какая-то ошибка: отбывая срок наказания на гауптвахте, вы обязаны РАБОТАТЬ, а не ОТДЫХАТЬ. Именно так: РАБОТАТЬ!

Полуботок встаёт и говорит:

-- Молодой человек, а вам что? Жалко? -- задумчиво перекладывает тряпку из одной руки в другую. А затем обратно.

Пальцы сжимают тряпку всё сильнее и сильнее, и из неё с нарастающим грохотом капает вода в ведро: кап-кап-кап.

-- Мне не жалко, -- отвечает ефрейтор. -- Но работать вы всё-таки будете. Я вас уверяю: будете. Вперёд!

Полуботок с ненавистью смотрит на человека со значком о высшем образовании. Тёмные глаза за стёклами очков. Мясистый нос. Толстые надменные губы.

В тишине грохочут капли, падающие в ведро с водою.

Полуботок порывается что-то сказать, но стиснутые зубы не дают ему сделать это. Молча берётся за прерванную работу.

Двор комендатуры, часов восемь утра.

Полуботок и другие арестанты убирают выпавший за ночь снег. Невдалеке виден тот же самый ефрейтор, но уже в шинели, которая безжалостно скрывает ромбик о высшем образовании. Слышно, как он кому-то то и дело говорит: "Вперёд!" да "Вперёд!"

Полуботок ни на что не обращая внимания, делает своё дело, будто и нет никакого ефрейтора с карабином и штыком.

Слышен чей-то крик: "На гауптвахту его!"

Ефрейтор резко оборачивается в ту сторону, откуда донёсся крик, но все губари уткнулись в свои лопаты и работают на полную мощь. Ефрейтор весь вспыхивает от негодования, но затем опять напускает на себя выражение, соответствующее важности возложенной на него задачи.

А Полуботок -- знай себе ковыряется в снегу и ковыряется. Отбывает срок.

Двор гауптвахты.

Несколько арестантов складывают в сарайчик лопаты и скребки. Из сарайчика выходит Полуботок. Останавливается. Смотрит. Перед ним -- всё тот же двор, всё те же плакаты на стене. Возле грибка с плащом и с надписью "ТУЛУП" переминается с ноги на ногу часовой с карабином. А вон и начальник караула -- капитан из авиации. И это -- тот самый Добрый Капитан, который десять суток тому назад принимал на гауптвахту рядового Конвойных Войск Полуботка.

Полуботок подходит к нему и говорит:

-- Товарищ капитан, разрешите обратиться!

-- Обращайся.

-- Товарищ капитан, который теперь час?

-- Полдвенадцатого, -- спокойно отвечает Добрый Капитан на этот необыкновенно вольный вопрос, глядя на свои часы.

-- Товарищ капитан, -- говорит Полуботок, продолжая всё дальше заходить за границы дозволенного, -- вот уже полчаса, как окончился мой срок. Меня пора освобождать!

-- Как фамилия?

-- Рядовой Полуботок! Первая камера!

-- Жди, -- устало говорит Добрый Капитан. -- Когда за тобой придут -- отпустим.

-- Товарищ капитан, а можно я обращусь к начальнику гауптвахты -- к старшему лейтенанту Домброве?

-- Можно. Но не советую. Да его сейчас и нету -- вышел ненадолго в комендатуру.

Горы. Лес. День. Погоня.

Злотников бежит через колючий кустарник, ломая ветки, рвя на себе одежду и царапая лицо. При нём автомат.

За спиною -- лай собак и голоса пограничников.

Где-то в небе тарахтит вертолёт.

-- Бросай оружие! -- кричит голос, усиленный мегафоном. -- Сдавайся!

-- Нет смысла! -- тихо говорит сам себе Злотников и, присев в удачном месте, отстреливается. Меняет магазин -- один, другой -- и опять стреляет и стреляет. И потом бежит дальше.

Всё это время в него тоже стреляют и стреляют. Но -- наугад. И потому не попадают.

Злотников бежит. Голоса людей и лай собак всё ближе.

Какая-то собака со страшным храпом вот-вот настигнет его и разорвёт на куски. Получив автоматную пулю, она жалобно взвизгивает и, катаясь по земле, отлетает по горному склону куда-то в сторону.

Отстреливаясь, Злотников бежит, а заветная цель -- тихое местечко где-нибудь в горах Кавказа или Урала, или мама, хорошо устроившаяся в жизни и в городе Нью-Йорке -- ох как далеко!

Перебегая через открытую поляну и, уже достигнув было быстрой горной речушки, он наконец-таки получает то, что ему уже давным-давно причитается: несколько путь, пробив ему спину, вырываются у него из груди и летят дальше. Какое-то время он пытается угнаться за ними, медленно-медленно плывя по воздуху, но затем всё-таки падает на землю и, надо полагать, замертво.

Камера номер один.

Рядовой Полуботок сидит на табуретке, подперев голову руками. Затем вскакивает и начинает ходить взад-вперёд, взад-вперёд, зачем-то время от времени поглядывая в глазок: мол, не идут ли там за ним?

А там -- не идут!

Умывальное помещение.

Один из часовых подставляет Принцеву стул. Тот усаживается и, уставив вперёд неподвижный и безумный взгляд, сидит так, и слёзы льются у него по щекам.

Добрый Капитан -- здесь же. Он говорит:

-- Ну вот: то б сегодня вечером или завтра утором освободился, а теперь тебя могут и под суд отдать за членовредительство с целью уклонения от воинской службы...

Принцев не отвечает -- тихо плачет.

Двое солдат из состава караула забинтовывают ему руки на запястьях.

-- Товарищ капитан, говорит один из солдат. -- Бритвы здесь всегда лежат... Они же, арестованные, бреются ими...

-- Мы ж думали, он воду убирает тут... Раковина-то протекает... А он, оказывается...

-- Смотреть надо было, -- устало говорит Добрый Капитан. На то вы и часовые. -- Обращаясь к Принцеву, Добрый Капитан говорит: -- Не хнычь. Сейчас приедет машина, окажут тебе помощь. Если потребуется -- госпитализируют...

Так, что только ему одному слышно, Добрый Капитан тихо бормочет:

-- Вот же дурень... Ничего не понимает... Даже и вены путём перерезать не сумел... Разве ж так из жизни уходят?..

Камера номер один.

Полуботок смотрит в глазок: там ведут под руки Принцева. Шум, голоса, а в чём дело -- не понять.

Полуботок снова садится на табуретку и ждёт, когда за ним придут.

Камера номер семь.

В ней теперь содержится пятеро арестованных. Один из них -- Лисицын с побитою рожей, а все остальные -- новенькие, неизвестные нам. Лисицын сидит, опершись локтями о стол. Почётное место возле печки-голландки занимает какой-то верзила из автобата.

Перед глазами Лисицына проплывают какие-то видения, сплошь состоящие из голых женщин; одну из них он якобы жадно хватает и уже наяву говорит:

-- А я бы её взял тогда и -- у-у-ух! А потом бы -- ещё раз! И ещё! И ещё!! И ещё!!! -- Закинув кверху голову, изо рта которой текут слюни, вскакивает из-за стола и хватается руками с грязными ногтями за неприличное место. И начинает метаться по камере.

-- Сядь, пришибленный! -- кричит ему кто-то.

И удар по голове.

Лисицын поднимается с пола. Доползает на четвереньках до своей табуретки. Получив ещё один удар -- на этот раз ногой -- долгое время корчится на полу от боли, но затем кое-как встаёт и садится на своё прежнее место. Крысьими глазёнками оглядывается по сторонам -- будут ли ещё бить или не будут.

Пока не бьют. Жить можно дальше. Из тумана медленно выползают силуэты новых голых женщин, но Лисицын боится на них даже и смотреть, а не то что бы хватать руками. И сидит себе смирно.

Коридор гауптвахты. Вечер.

Арестанты расходятся по своим камерам, неся в руках "спальные принадлежности".

Рядовой Полуботок входит в свою камеру номер один и устанавливает нужным образом "вертолёт" на "козёл" и опрокинутую табуретку.

Укладывается спать: шинель -- она и матрас, и одеяло одновременно, а шапка -- это подушка... Засыпает.

ОДИННАДЦАТЫЕ СУТКИ

Гауптвахта. Сплошной поток событий.

Утром -- подъём. "Спальные принадлежности" заносятся обратно в каптёрку...

Чистка выпавшего за ночь снега во дворе гауптвахты и соседней комендатуры...

Погрузка в автобус и поездка через весь город...

Работы во всё том же дворце спорта -- перетаскивание сидений из зрительного зала в фойе...

А затем: фигуристы и фигуристки на льду, а вокруг -- потрясённые их видом стражники с карабинами...

Дворец спорта.

Ледовая арена с зазевавшимися охранниками -- где-то внизу, а губари -- где-то на высоких рядах, чуть ли не под самым потолком.

К арестованным поднимаются две женщины среднего возраста, обе подходят и, смущённые чем-то, останавливаются, оглядываются друг на друга и не решаются что-то сказать. Наконец одна из них набирается смелости и говорит:

-- Ребята, мы вам собрали поесть... Из наших сотрудников -- кто, что мог, тот то и дал. Вот, покушайте...

Женщины разворачивают бумагу -- это и булочки, и куски хлеба, и колбаса, и печенье разных сортов, и солёный огурец, и одинокая конфетка, и что-то ещё и ещё, собранное, видимо, от всех сотрудников дворца спорта... Поблагодарив, губари принимаются за еду.

Маленькая сценка: вот рядовой Лисицын протягивает руку к большому куску колбасы. Полуботок спокойно и уверенно бьёт его по руке ребром ладони или даже мизинцем и забирает колбасу себе. Ест. А больше колбасы не осталось. Лисицын довольствуется простым хлебом.

Дворец спорта. Фигуристки на ледовой арене.

Часовые стоят у самого борта и не сводят с них глаз.

Рядовой Полуботок, поймав удачный момент, опять, как и вчера, удирает и бежит в ту же вчерашнюю вахтёрскую застеклённую будку. Стучится, открывает дверь и что-то объясняет старенькой женщине с вязаньем в руках. Это уже не та женщина, что была вчера. Эта -- добрее и отзывчивее. Полуботок звонит по телефону и кого-то в чём-то убеждает. Музыка, доносящаяся сюда с места тренировки прекрасных фигуристок, не позволяет нам услышать его слова. Да и зачем они? И так всё понятно -- кому звонит и о чём напоминает.

И снова -- счастливые и юные фигуристки, и снова губари носят и носят свои тяжести...

Камера номер один.

Полуботок сидит на табуретке, упершись локтями в колени и обхватив ладонями голову. О чём думает и что переживает -- неизвестно.

Щелчок в замке. Дверь открывается. Полуботок моментально вскакивает. Ничего не докладывает, просто смотрит на вошедшего и всё.

Толстый майор из авиации стоит на пороге и говорит:

-- Выходи. Тут за тобой пришли из твоей роты.

Полуботок молча выходит из камеры номер один для арестованных солдат (матросов).

Дверь за ним захлопывается.

Ключ проворачивается.

Шаги удаляются.

Опустевшая камера вслушивается в эти шаги...

Полуботок и молодой сержант сверхсрочной службы

покидают двор гауптвахты и через двор комендатуры выходят на улицу, названную почему-то именем Чернышевского.

Выйдя на улицу, сразу поворачивают направо и идут себе по тротуару, по Свободе. А сзади виден огромный плакат: "ОБУВИ (столько-то) МИЛЛИОНОВ ПАР". Под мышкой у Полуботка -- пакет с "джентльменским набором".

Огромный тюремный ансамбль,

находящийся едва ли не в самом центре города. Нигде ничего лишнего не написано, но те, кому надо, знают: это улица Достоевского, 39/1. Железные ворота.

Сверхсрочник нажимает кнопку звонка.

В больших железных воротах открывается маленькое железное окошко. Часовой Конвойных Войск МВД СССР смотрит на пришедших. Узнав, захлопывает окошко и отпирает железную дверцу.

Полуботок и сверхсрочник входят.

Дверца захлопывается.

Ключ в замке проворачивается.

И -- шаги двух человек по территории солдатской зоны.

Двор солдатской зоны.

Чёрные зэки чистят снег и отдирают от асфальта куски заскорузлого льда. Часовой с автоматом, дуло которого направлено прямо вперёд, безучастно наблюдает за их работой.

Из ворот промышленной зоны выезжает колёсный трактор, катя за собою три вагонетки, наполненные чем-то объёмистым и прикрытым брезентом. Капитан Мурдасов орёт на тракториста и на часового контрольно-пропускного пункта, который вышел из караульного помещения. Мурдасов срывает брезент с вагонеток, и мы видим, что они заполнены литьём и какими-то деталями, предназначенными для соседнего завода с военно-авиационным профилем.

-- А ты обыскивал вагонетки? -- орёт Мурдасов.

-- Товарищ капитан, я как раз сейчас и собирался это делать, -- спокойно и насмешливо отвечает часовой.

-- А если там заключённый спрятался?!

-- Да что вы на меня кричите? -- огрызается солдат. -- Я ничего не нарушил! Все мои действия -- правильны!

-- Молчать!

-- И я подчиняюсь не вам, а начальнику караула. А начальник караула подчиняется командиру роты! А вы для меня -- никто! Я прекрасно знаю Устав, и нечего тут на меня орать!

-- Сгною на гауптвахте!

Часовой КПП даже и не поворачивает головы в сторону орущего капитана. Молча осматривает вагонетки и даёт знак трактористу продолжать свой путь. Тот подъезжает к воротам, за которыми -- улица имени Достоевского.

А капитан Мурдасов уже напустился на заключённых, которые чистят снег...

Ротная канцелярия.

Старший лейтенант Тобольцев сидит за своим столом и рассматривает альбом с репродукциями Рембрандта. В углу, возле сейфа, стоит гитара.

Входит рядовой Полуботок. Отдавая честь, докладывает:

-- Товарищ старший лейтенант! Рядовой Полуботок прибыл с гауптвахты без замечаний! Вот моя записка об арестовании.

-- А-а, вернулся? -- говорит Тобольцев, беря записку. -- Как они быстро пролетели эти твои десять суток -- я и не заметил.

-- Одиннадцать суток, -- поправляет командира Полуботок.

-- Ну да, конечно: одиннадцать... Ну, раздевайся, чего стоишь? Я тут без тебя пытаюсь разобраться с Рембрандтом. Ну, помнишь, мы с тобой его всё время переводили? Тут всё по-немецки написано про него.

-- Помню, - отвечает писарь.

-- Вот и будешь мне сейчас переводить, что тут про Рембрандта этого ихнего написано. А то я по мировой культуре соскучился. А ещё я купил какие-то сказки на немецком языке. Тоже надо будет посмотреть.

Полуботок стоит неподвижно. Как будто и не слышит.

-- Ну, чего насупился? -- кричит командир роты. -- Забыл я про тебя! Забыл! Ну, бывает же такое: ну забыл человек!

Кабинет командира роты.

Оба -- командир и его писарь -- сидят за столом и рассматривают цветные картинки в какой-то большой детской книге.

-- Хотел дочке почитать немецкие сказки, -- говорит старший лейтенант Тобольцев. -- И не получилось: все какие-то слова непонятные. Дочка листает книгу, листает, смотрит на эти картинки и говорит: "Папа, почитай мне, про что здесь написано!" А я -- ну дуб дубом! Столько прозанимался немецким и -- ничего не понимаю! А ведь, сам знаешь: летом, уже после твоего дембиля -- мне в академию поступать. А там -- иностранный язык. А без иностранного сейчас никак нельзя. Так что давай, будем учиться.

-- Давайте, -- равнодушно отвечает Полуботок.

-- Ну-ка, почитай мне вот здесь - здесь картинки самые интересные!

Полуботок читает: "Die Geschichte von dem Gespensterschiff ".

-- Это что такое?

-- История о привиденческом корабле.

-- Здорово! Ну, ты читай, читай.

Писарь читает немецкий текст. Читает устало, равнодушно, но с неплохими немецкими произношениями:

-- Mein Vater hatte einen Laden in Balsora; er war weder arm noch reich und war einer von jenen Leuten, die nicht gerne etwas wagen, aus Furcht, das wenige zu verlieren, das sie haben...

-- Ты переводи, переводи! -- нетерпеливо перебивает его командир роты.

-- Перевожу: "У моего отца была лавка в Бальзоре. Он был ни беден, ни богат и был из тех людей, которые не любят отваживаться на что-либо из страха потерять то немногое, что имеют..."

Тобольцев, глядя на писаря, вдруг замечает:

-- Э-э, да у тебя седина появилась! Что ж там такое было на этой твоей гауптвахте, что у тебя седина появилась?

Полуботок лишь равнодушно пожимает плечами -- мол, бог его знает, что там было... не помню...

Тобольцев о чём-то задумывается. Смотрит на своего писаря вполне доброжелательно. Пытается перевести всё в шутку:

-- Как тебя тогда назвал полковник Орлик -- Полусапожек, а?

-- Так точно, товарищ старший лейтенант! Моя фамилия по-украински и по-белорусски означает полусапожек.

-- А по-немецки как будет полусапожек?

-- Halbstiefelchen, -- не задумываясь отвечает Полуботок.

-- А если полный сапог -- тогда как?

-- Schaftstiefel.

-- Может, ты знаешь, как по-немецки будет ботфорт?

-- Знаю: Kanonenstiefel.

-- Ну ты и даёшь!

Писарь снова читает и читает что-то по-немецки, а на лице у него такая усталость и такое напряжённое ожидание, что без труда можно было бы на нём прочесть: "Ну, когда же ты, проклятый, отвяжешься от меня?"

-- UnwillkЭrlich, -- продолжает он минут пять спустя, -- machten wir dort halt und sahen einander an, denn keiner wagte es recht seine Gedanken zu Дußern...

-- Ты ж переводи!

-- Мы невольно остановились, переглянулись, так как никто из нас не решался открыть свои мысли. "O Herr, spach mein treuer Diener, hier ist etwas schreckliches geschehen." Перевожу: "О господин, -- сказал мой верный слуга, -- здесь произошло нечто ужасное..."

Кабинет командира конвойной роты.

Сквозь чтение немецкого текста прорывается телефонный звонок.

Тобольцев поднимает трубку.

-- Алло! Старший лейтенант Тобольцев слушает!.. А-а, это ты, Лида? Что?.. Нет-нет! Сегодня нельзя! Жена уже вернулась из Херсона!.. -- машет Полуботку, чтобы тот проваливал ко всем чертям. -- Лидочка, давай попробуем встретиться завтра!..

Полуботок покидает кабинет, плотно закрыв за собою дверь. Бормочет: "Hier ist etwas schreckliches geschehen... Etwas schreckliches"...

Казарма с двухъярусными кроватями,

до идиотизма идеально заправленными и выровненными...

Тёмно-синие одеяла с двумя белыми полосками в ногах и с тремя -- в головах. Одеяла натянуты так туго, словно бы они служат обивочным материалом для досок, положенных на кровати.

Иллюзия обтянутых одеялами досок -- очень сильна, и, когда Полуботок бухается на одну из таких "досок" и она под ним прогибается и мнётся, у зрителей, которые, быть может, появятся когда-нибудь у этой истории, когда она превратится в художественный фильм, у зрителей, которые должны будут сидеть в большом зале и смотреть на всё происходящее на большом настоящем экране, а не на убогом телевизионном, у зрителей в этом месте должен невольно вырваться вздох изумления.

Какой-то сержантик из новеньких подбегает к нему и верещит:

-- Ты что здесь разлёгся? Ты кто здесь такой?.. А ну встань!

-- Gespensterschiff... -- бормочет, засыпая Полуботок. -- Etwas schreckliches... schreckliches... -- Глаза у него слипаются.

-- А ну встать! -- орёт на него сержантик.

-- Ruht!.. Пшол вон, собака, -- небрежно бросает Полуботок сквозь зубы, даже и не повернувши головы в его сторону.

К сержантику подходит солдат и шепчет:

-- Ты чо? Совсем охренел, что ли? Ведь это же наш писарь!

-- А-а, -- понимающе протягивает сержантик, и в глазах его испуг: кажется, у меня будут теперь неприятности.

-- Пойдём отсюда! Он только что с гауптвахты пришёл, будет теперь отсыпаться.

Оба уходят.

А Полуботок, задрав свои ноги в сапогах на спинку кровати, а руки заложив за голову, бормочет тихое заклинание:

-- Свободен! Свободен! Свободен!..

И сладко засыпает.

Он спит,

а рядом с ним окно, выходящее во двор солдатской зоны, а во дворе началась выгрузка зэков, вернувшихся с работы на объектах, и солдаты с автоматами стоят там, где им положено стоять при этой операции, а автоматы у них торчат дулами вперёд, а на неприступном, как крепостная стена, каменном заборе висит огромный обшарпанный плакат, призывающий что-то выполнять и претворять в жизнь, ну а над всем этим -- свободное и бесконвойное, голубое и чистое небо. И ещё -- солнце. А под небом и солнцем много кой-чего другого есть: вон тот флюгер на высокой, как мачта, трубе, и жилые кварталы города, и леса, и реки, и степи, и холмы (это ведь предгорья Урала), и... всего не перечислишь.

КОНЕЦ ТЕКСТА

Комментарии: 1, последний от 14/11/2018. © Copyright Полуботко Владимир Юрьевич (dontana@ya.ru) Размещен: 14/03/2012, изменен: 14/03/2012. 266k. Статистика. Роман: Проза		Оценка: *1.002** Ваша оценка:
Аннотация: Эта история, написанная в эпоху Перестройки, странным образом пришлась не по душе нашим литературным перестройщикам. Они все дружно, в один голос заклеймили меня и мою повесть позором. Причём основания для такого, как говорил кот Бегемот, резкого отношения были все как на подбор одно удивительнее другого. Например: городская тюрьма не могла находиться на улице имени Фёдора Михайловича Достоевского, точно так же, как и гарнизонная гауптвахта не могла располагаться на улице имени Чернышевского. Поскольку таких глубокомысленных и многозначительных совпадений в реальной жизни быть не может, то, стало быть, сюжет грешит условностью и схематизмом. То, что один из отрицательных героев повести еврей, - это, естественно, антисемитизм. То, что у одного из персонажей повести мать оказалась на Западе потому, что вышла замуж за американца, - явное недоразумение: автор просто не знал или забыл, что в описываемое время браки между советскими гражданами и представителями капиталистических держав были запрещены... Разумеется, всё это чушь, которую я, автор, отметаю с презрением и гадливостью. В моей повести - всё правда. Всё было ровно так, как я описал, и мне ли, автору, не знать об этом. Да ведь и подразумевалось-то на самом деле что-то совсем-совсем другое, а не то, в чём меня упрекали вслух. Что-то очень важное для придирающихся - вот только я так и не понял что. Да и понимать не хочу. Тогда же моя повесть получила одобрение от Знаменитого Литовца. Он сказал, что повесть произвела на него сильное впечатление, а на насмешки призвал не обращать внимания. Помочь он мне так и не смог, хотя и пытался. Его как раз самого тогда травили: отлучили от всех без исключения постов союзного значения и велели сидеть в своей Литве и не рыпаться. На долгие годы я отложил свою повесть в ящик письменного стола и совсем забыл о ней. И вот только теперь вспомнил. Как бы там ни было, а именно Знаменитому Литовцу я и посвящаю свою "Гауптвахту".

Полуботко Владимир Юрьевич : другие произведения.

Гауптвахта