Полуботко Владимир Юрьевич : другие произведения.

Речка за моим окном

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Пьеса с фантастическим сюжетом, в жанре, который бы я назвал так: трагифарс. Хотя кто-то мог бы и возразить, что это комедия - спорить не буду. Главное действующее лицо пьесы - это я сам. Мне примерно около 35 лет, я живу в погибающем Советском Союзе, пытаюсь осмыслить русскую историю, а пока я это делаю, со мною или вокруг меня происходят удивительные истории...

  
  
  
   ВЛАДИМИР ЮРЬЕВИЧ ПОЛУБОТКО
  
  
  
  
  
  
  
  
   РЕЧКА ЗА МОИМ ОКНОМ
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Пьеса
  
  
  
   Ростов-на-Дону
  
   1989, 1999
  
   Посвящается Ростову-на-Дону и речке Темерничке.

Автор

  
  
   -- Да, Поэт, ты много выше, чем полагают иные из тех, кому ты читал свои опыты, в коих пером и чернилами пытался изобразить на бумаге внутреннюю музыку. В опытах этих ты ещё немного успел. И всё же ты сделал хороший набросок в историческом роде, когда с прагматическою широтой и скрупулёзностью записал рассказ о любви Соловья к Пурпурной Розе -- истинное событие, свидетелем которого я был. Великолепная работа!
   Проспер Альпанус умолк. А Бальтазар смотрел на него изумлённо, широко раскрытыми глазами; он и не знал, что и ответить на такое, ведь стихотворение, которое он считал самым фантастическим из всего написанного им прежде, Проспер объявил опытом в историческом духе.

Э. Т. А. Гофман. Крошка Цахес по прозванию Циннобер.

  
   ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
  
  
   Сцена изображает кабинет автора этой пьесы; это большой письменный стол лилового цвета, книжные шкафы, пара кресел с высокими спинками, диван и огромная корзина для бумажного мусора. За окном -- прелестный до слащавости пейзаж: речка, по берегам которой разрослись зелёные камыши и пышные, ярко-зелёные деревья. По сторонам от окна -- тяжкие гардины от потолка и до пола. А на стене висят два портрета -- Эрнста Теодора Амадея Гофмана и Эдгара По. Действие происходит в 1988-м году нашей эры в городе Ростове-на-Дону, в стране, известной под названием Россия. Сам автор -- тут же. Это лысоватый шатен тридцати восьми лет. У него блондинистые усы и голубые глаза, глядящие на мир сквозь стёкла очков в металлической оправе... Автор, между тем, творит: пишет эту самую пьесу. Но делает он это не просто, а каким-то жутким, адским способом: берёт со стола или из шкафа нужную книгу, находит в ней нужную страницу, выдирает этот лист самым безбожным образом, а затем уже вырезает ножницами нужный участок текста. Участок он наклеивает себе в объёмистую тетрадь с красною обложкой, ниже наклейки вписывает несколько собственных слов, а то и предложений, растерзанную же книгу вместе со скомканною бумажкой -- отправляет прямиком в мусорную корзину. И лишь затем берётся за новую книгу, держа наготове клей с кисточкою и смертоносные, кощунственные ножницы. В это его чудовищное занятие вносят некоторое разнообразие лишь звуки музыки да вопли и грохот скандала, доносящиеся из соседних квартир. Автор реагирует и на то, и на другое одинаково спокойно; звукам же музыки внемлет так даже и благосклонно, несмотря на то, что это -- бестолковое разучивание чего-то омерзительно рояльно-фортепьянного. Но вот, когда из-под двери его кабинета начинает выползать едкий, зловонный туман, тут-то уж он не выдерживает: решительно и даже с откровенным вызовом чихает и швыряет ножницы на стол.
  
   АВТОР (принюхиваясь). Нет, это уже чёрт знает, что такое! То ли изоляция где-то подгорела, то ли на кухне что-то случилось...
  
   Автор спешит к двери. Но в этом нет необходимости -- дверь сама разверзается, и спустя несколько таинственных, мистических и напряжённых секунд на пороге кабинета появляется некий чопорного вида господин, одетый во всё чёрное. С чёрными усами, чёрною бородкою и чёрным же портфелем.
  
   Ах!.. Так это вы, Мефодий Исаевич... Господин Трюффель... А я, было, подумал: изоляция... кухня... (от волнения запинается и явно робеет.)
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Моё почтение, господин Полуботка. (По-хозяйски устраивается в кресле.) И с изоляциею, и с кухнею у вас всё нормально, не беспокойтесь. Ну а это (показывает на белый дым)... это как всегда -- небольшая предварительная формальность. И она скоро пройдёт.
  
   АВТОР. Весьма рад вас видеть... Весьма... Хотя, если честно признаться, не ждал я вас сегодня...
  
   ТРЮФФЕЛЬ. И напрасно. Время, оговоренное в нашем с вами контракте, истекает с неумолимою скоростию. Я огорчил вас этим напоминанием?
  
   Автор отводит глаза в сторону.
  
   Я не настаиваю на полной готовности. Но хотя бы частично, хотя бы в общих чертах -- готов ли мой заказ?
  
   АВТОР. Частично? Частично -- да. (Радостно хватаясь за эту мысль.) Вот именно: частично!
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Что ж, я доволен, что хоть так. Но позвольте же, однако, поинтересоваться: а что же мешало вам выполнить взятые на себя обязательства в срок?
  
   Автор подавленно молчит.
  
   Быть может, у вас были какие-то уважительные причины, подтверждённые больничными листами, справками?
  
   Автор отрицательно мотает головою. Молчит.
  
   Пребываете ли вы и ваше семейство в добром здравии? Как матушка, супруга ваша -- Татьяна Борисовна, дети - сын Виктор и дочь Алевтина?
  
   АВТОР. Спасибо. В этом смысле у меня всё хорошо.
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Приятно слышать. Как видите, я выполняю всё, что обещал. Делаю всё, чтобы облегчить вам отбывание вашего срока на этом свете. (Оживляется, грозит пальцем.) Ах вы хитрец! Ведь вы специально попались мне на глаза ещё, когда вы только-только появлялись на свет. Вы тогда сразу же задохнулись, вылезая в этот мир вперёд ногами. И уже -- почти умерли. Но втайне, -- и не без основания! -- рассчитывали, что я этого так не оставлю... Как сейчас вижу: дело было в Новочеркасске! Я тогда сразу же уловил ваш намёк и в ту же секунду надоумил старенькую акушерку сделать вам искусственное дыхание. Я понял: этот малыш сможет ещё сослужить нашему ведомству хорошую службу.
  
   АВТОР. Вы, видимо, ошиблись. Вряд ли я смогу быть вам чем-нибудь полезен. Но -- в любом случае: спасибо.
  
   ТРЮФФЕЛЬ. А сколько раз вы в своей жизни тонули? С детства умеете плавать, но всё время тонете и тонете. И каждый раз -- молча. Хотя кругом бывает обычно полным-полно народу. Почему вы не зовёте на помощь, когда тонете?
  
   АВТОР. Не люблю отвлекать людей по пустякам.
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Ах, вот как! А я думал -- это у вас от гордости. И каждый раз я молча и незаметно, дабы не повредить вашему самолюбию, приходил вам на помощь и не давал вам захлебнуться и утонуть. И вот: вы живёте.
  
   АВТОР. Вы хотели сказать: "И вот, вы продолжаете отбывать свой срок", не так ли? Поверьте, Мефодий Исаевич, я безмерно благодарен вам за всё. Я постоянно чувствую на себе вашу заботу.
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Вот видите как! А ведь главный закон этой жизни таков: ты -- мне, я -- тебе. Я для вас стараюсь, делаю всё от меня зависящее!.. (С ужасом спохватывается.) А впрочем: всё ли? Ведь вы же совершенно не знакомы с "презренным"... хе-хе, то есть, я хотел сказать, с благословенным металлом, а также и с прямоугольными листками бумаги, издающими мелодичный, волшебный хруст, когда их пересчитываешь пальчиками. (Показывает, как бы он это делал, с каким бы аппетитом он слюнявил пальцы, и как бы они у него при этом тряслись. Заливается хихиканьем, но внезапно делается очень серьёзным.) Как насчёт того, чтобы такое знакомство всё-таки состоялось? И чтобы это было основательное знакомство, а не легкомысленное -- познакомились и разошлись? (Трясёт кулаками, изображая основательность. И глядит на автора исподлобья.) А? Так как же?
  
   АВТОР. Идите вы к чёрту со своими металлами и бумажками!!!
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Ша! Ша! (Защищается ладонями от страшных слов.) Зачем же так резко? И о самом священном?
  
   АВТОР. Для вас священном, а не для меня. Не собираюсь я перед вами унижаться и клянчить у вас помощи. Как-нибудь и сам перебьюсь. Бог даст -- заработаю себе на жизнь.
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Если даст. А если не даст?
  
   Автор молчит.
  
   Ну а может быть, вам нужно что-нибудь по части снабженческой? Вмиг достану всё, что угодно.
  
   Автор молчит -- на фоне посторонних звуков из соседних квартир.
  
   Ну, хотя бы в чём-нибудь я могу оказать вам содействие или нет?
  
   АВТОР. Даже и не знаю. Вроде ничего мне такого особенно и не нужно. У меня тут полный комфорт -- шутка ли сказать: ТРЁХкомнатная квартира!
  
   ТРЮФФЕЛЬ. О да! О да!
  
   Вежливо и выжидательно молчит. Молчит и автор -- думает, нужно ли ему о чём-нибудь просить своего странного гостя. А посторонние звуки тем временем усиливаются.
  
   АВТОР. Впрочем, если вам не трудно...
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Ну-ну! Не стесняйтесь!
  
   АВТОР. В этом доме -- тишина в большом дефиците. В прошлом году, когда я только переехал сюда, меня поначалу поразили жуткие вопли и стоны в соседних квартирах. Там постоянно кто-то кого-то душит, лупит головою об стенку; там бьют посуду и рубят мебель, а на следующее утро эти люди выходят из дому целыми и невредимыми, спокойными и улыбающимися; и каким-то таинственным образом не переводятся в квартирах нашего дома ни мебель, ни посуда, ни живые люди. Сколько было, столько и остаётся.
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Странно. От нашего ведомства никто не работает в соседних с вами квартирах.
  
   АВТОР. А я и не утверждаю, что вокруг меня живут ваши агенты. Это всё простые советские семьи. Очень милые, особенно, когда по трезвлянке. Вот, скажем, та семья, что живёт этажом выше, -- приятные люди, дерутся довольно редко и даже почти не ругаются. Вот только жаль, что я каждый день вынужден слушать, как их доченька явно из-под палки обучается музыке.
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Понятно. (Встаёт.) Именно таких -- простых и советских -- и надо в первую очередь изымать из обращения. Подождите минутку: сейчас не будет ни буйных соседей, ни музыкальных!
  
   АВТОР. Помилуйте, Мефодий Исаевич! Какой же вы кровожадный!
  
   ТРЮФФЕЛЬ. А это мне по штату положено.
  
   АВТОР. Ради бога! Не надо никого изымать!
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Это -- как вам будет угодно. (Спокойно садится.)
  
   АВТОР. И вообще: странная у вас логика. Всякое зло исходит от вас и от вашего ведомства. Так какие же у вас могут быть претензии к людям, если они творят свои неблаговидные дела по вашему наущению?
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Почтеннейший! Наши рекомендации -- а отнюдь не наущения, как вы изволили выразиться, -- носят не обязывающий характер: хочешь -- слушайся нас, а не хочешь -- поступай по-своему. Мы не в силах навязать человеку то, чего он сам не желает. Да вот взять, к примеру, хотя бы и вас.
  
   АВТОР. Меня?
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Да. Вы, как я подозреваю, пытаетесь уклониться от взятых на себя...
  
   АВТОР. Да не уклоняюсь я!
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Разве? (Достаёт из портфеля свиток пергамента.) Если это и впрямь так, то было бы невредно освежить вашу память кое-какими напоминаниями. Вот в этом документе, подписанном вами, говорится следующее. (Читает.) "Я, нижеподписавшийся, Полуботка Владимир Юрьевич, родившийся 12-го марта 1950-го года, в городе Новочеркасске, русский, проживающий по адресу: Россия, Ростов-на-Дону.. И так далее, добровольно выражаю готовность выдать представителю потусторонней цивилизации -- Трюффелю Мефодию Исаевичу -- разработанную мною философско-историческую документацию..."
  
   АВТОР. Не надо! Не терзайте мне душу! Я ведь ни от чего не увиливаю. Согласно контракту, я обязан в своём научном труде развеять то предвзятое, то негативное отношение... впечатление, которое сложилось у нашей... у земной общественности о вашей благородной просветительской деятельности на этой планете. (Мрачно, сам себе.) Во что я, по правде сказать, верю всё меньше и меньше.
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Для нас главное -- товар. А во что вы там верили или не верили, пока создавали его, -- это уже не столь важно. Ну а что до людей вашей планеты, то им бы уже давно пора понять, что они и без нашей помощи творят на Земле такой ад, какого нет и не может быть в так называемом "загробном" мире, что они выращивают таких чудовищ, по сравнению с которыми любой наш дьявол -- просто ангел. В вашу задачу, Владимир Юрьевич, входит спасти нашу репутацию. Поймите и вы наше положение. Может так случиться, что нашим двум мирам придётся поменяться местами, и тогда мои собратья, мои соотечественники и коллеги станут жить в постоянном страхе попасть за какую-нибудь оплошность к вам на Землю! Представьте, что может случиться, если человеческая злоба перерастёт в категорию вечную! Ведь тогда по законам Вселенной ад превратится в явление зыбкое и временное, а обезумевшие жители вашей дурацкой планеты -- в вечное! Вы станете вечными злодеями, а мы -- бренными и смертными беззащитными существами! И ваш ад будет пострашнее нашего! Ведь это только вы, люди, способны измыслить такие мерзости, как Политбюро, Соединённые Штаты Америки, Освенцим, Дружбу Народов или парады возле Мавзолея, а мы не сможем к этому привыкнуть -- колхозы, лес небоскрёбов, атомный и химический дым -- это для нас неприемлемая среда обитания! Если такое обрушится на нас, то мы просто погибнем!.. (Успокаиваясь.) Так что извините, господин Полуботка, но я вынужден быть настойчивым по отношению к вам. Равным образом, как и ко всем тем людям вашей планеты, с которыми я заключил подобные же контракты.
  
   АВТОР. Поверьте, я сочувствую вашему положению... И я уже дописываю! Да-да: дописываю! Вот, сами посмотрите!
  
   ТРЮФФЕЛЬ (беря тетрадь, читая и перелистывая). Так-так-так. Однако, я вижу, вы не очень-то обременяли своё воображение. (Кладёт тетрадь, роется в мусорной корзине.) И это вы столько книг перепортили?
  
   АВТОР. Это мой новый метод.
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Ну не такой уж и новый... Чудовищно!
  
   АВТОР. Что поделаешь -- человек. Земной. Что с меня взять?
  
   ТРЮФФЕЛЬ (продолжая рыться в корзине). Э! Да вы искромсали всех самых знаменитых писателей! И в основном -- русских.
  
   АВТОР. Это мой метод. И это не противоречит договору.
  
   ТРЮФФЕЛЬ. А я вас ни в чём и не виню. (Усмехаясь.) Забавненько, что многие из этих господ (кивает на корзину) -- теперь наши подопечные.
  
   АВТОР. Вы шутите.
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Какие уж тут могут быть шутки! Если эта ваша безумная планета когда-нибудь станет адом, то и по их вине -- тоже. Вот тогда-то мы и обрушим на них самое лютое возмездие, какое только мыслимо при нашей скромной дьявольской фантазии: мы отправим их назад, на Землю! В поСЮстороннюю жизнь! Пусть получат то, на что обрекли других людей!
  
   АВТОР. Но это было бы чрезмерно жестоко! Мефодий Исаевич, поверьте: они все (указывает на корзину) стремились в душе к лучшему, к светлому...
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Насчёт души -- оставьте, почтеннейший. Про это НАМ гораздо лучше знать. Так же, как и насчёт светлого и тёмного.
  
   АВТОР. Боже, как страшна будет их участь! (Воздевает глаза и руки к небу.) Если ты не вмешаешься!..
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Да чёрт с ними! Что вы о них печётесь? Они-то много ли заботились о вас лично, Владимир Юрьевич, о ваших близких и родственниках, о ваших современниках и единомышленниках?
  
   АВТОР. Я так полагаю, что они всё-таки думали о нас, обо мне...
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Ни черта они не думали! И в глубине души вы уже давно догадались об этом и без меня, иначе бы они не оказались у вас в мусорной корзине. Позаботьтесь-ка лучше, любезнейший, о себе лично и о своих потомках, у которых пока ещё есть слабая надежда посетить сей мир!
  
   АВТОР. Да. Мне есть, о чём поразмыслить. (Мыслит.) Скажите, а вот эти двое (показывает на портреты)... Они что? Тоже сейчас поджариваются у вас, там?
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Я вам повторяю: вам бы лучше побеспокоиться о себе! А с этими двумя -- с ними как раз-таки всё в порядке. Дай бог каждому такую посмертную судьбу, как им. И это несмотря на то, что один из них был пьяницею, а другой -- чуть ли не наркоманом.
  
   АВТОР. Я рад за них. Слава богу, что хоть с ними всё хорошо. А ведь и их произведения тоже лежат в этой же мусорной корзине, но только на самом дне.
  
   ТРЮФФЕЛЬ (изумлённо). До дна я пока ещё не добирался... Но это вы уже слишком!..
  
   АВТОР. Но ведь я это сделал любя. Я их всех люблю. Но этих двоих -- особенно. Кстати, как они там сейчас? (с напускным безразличием.) Не знаете ли случайно?
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Случайно -- знаю. Обитают в тихой и далёкой отсюда области Вселенной. Беспрепятственно занимаются искусствами и наслаждаются красотами внеземной природы. Уверяю вас: там им намного лучше, чем в обычном раю. Понемногу они приходят в себя после того шока, который они получили на Земле. Но им спешить некуда. У них впереди -- Вечность.
  
   АВТОР. Да. Конечно.
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Гофман, если считать по земному времени, то вот уже сто шестьдесят лет, как бросил пить и пишет теперь удивительные сказки. Они оживают прямо под его пером и обступают его со всех сторон, обступают...
  
   АВТОР. А эта его Юлия?
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Эта особа -- постоянно при нём. Ловко пристроилась. Ну а что касается до Эдгара По, то ведь вы же знаете его характер?
  
   АВТОР. Знаю.
  
   ТРЮФФЕЛЬ. С этим -- посложнее. С наркотиками он, разумеется, покончил почти сразу, как только переступил роковую черту. С этими делами по ту сторону -- довольно-таки строго. Но, к сожалению, и поныне там на него временами что-то накатывает. Такое иногда вытворит, что вся поТУсторонняя администрация на уши становится! Вот что значит -- ваше земное воспитаньице. Ну а в целом и он при деле... А впрочем, я вам уже в который раз твержу: позаботьтесь-ка лучше о своей собственной участи. А она будет кошмарна, если вы не сдержите слова.
  
   АВТОР. Да я сдержу его! Сдержу! Да я его почти сдержал! И не забывайте, что ведь я сам добровольно пошёл на это! Я сам вызвал вас из Космоса и взялся помочь вам, ну а заодно и людям, которые мне тоже не безразличны. Так неужели же вы думаете!..
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Ничего я не думаю. И я не угрожаю вам возмездием с нашей стороны -- за ваше бездействие. Нет! Возмездие грянет со стороны человеческой! Земной. И не смешите меня насчёт добровольности, а то я упаду на пол и буду кататься от хохота! Я прекрасно понимаю, что ваши же собратья поставили вас в безвыходное положение. Вы просто волею-неволею должны помочь нам, нашему брату дьяволу, в деле спасения нашей репутации. (Видя, что автор чем-то возмущён и хочет возразить, успокаивает его умиротворяющими взмахами ладоней.) И ничего страшного в этом нет, ведь кое-что непременно перепадёт и людям, которым полезнее было бы сначала в себе разобраться, а потом уже только сваливать вину на кого-то другого. Ваш труд одинаково нужен и нашей стороне, и вашей. Да, но где же работа? Я до сих пор ничего конкретного не увидел, кроме каких-то вырезок, приклеенных к тетрадным страницам.
  
   АВТОР. Вот это ж и есть моя работа!.. И она почти готова! Вот только с концовкою у меня вышли кое-какие нелады... Сомнения гложут -- какая-то она у меня непродуманная, сумбурная -- концовка эта... И выводов -- ну почти никаких!
  
   ТРЮФФЕЛЬ. То есть вы не вывели мораль, и это вас тревожит? (Смеётся задорным сатанинским смехом.) Ну а что сомнения -- так ведь это хорошо! Это даже полезно, ибо не сомневаются в себе лишь идиоты... (Доверительно.) Сам Господь Бог -- и тот сомневается... Давайте сюда вашу писанину в том виде, в каком она у вас есть. Давайте, не стесняйтесь -- я повнимательнее изучу её, ведь всякий товар нужно щупать и щупать перед тем, как купить его.
  
   АВТОР. С вашего позволения, у меня почему-то получилась пьеса.
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Ну, пьеса, так пьеса. Мы её оживим и посмотрим, что это за вещь такая.
  
   Спускается со сцены в зрительный зал и садится в кресло первого ряда.
  
   А вы что же не спускаетесь? Спускайтесь, господин Полуботка! Садитесь рядом со мною, вместе и посмотрим.
  
   АВТОР. Да я бы и рад, но мне -- нельзя. Я ведь участвую в этой пьесе.
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Ну, разве что так... Тогда -- конечно, конечно... Не смею возражать.
  
   И автор исчезает, и наступает тьма.
  
  
  
  
  
  
  
   ЧАСТЬ ВТОРАЯ
  
  
   А затем возникает жилая комната, обстановка которой позволяет судить, что действие будет происходить где-то во второй половине девятнадцатого века от рождества Христова. Всё в этой комнате довольно потрёпано, но следы былой респектабельности всё же кое-где проглядывают. К сожалению, предметы обстановки не могут дать представления о роде деятельности их владельца, ибо тут есть и мольберты с начатыми картинами, и глобус, и заспиртованные осьминоги и морские коньки, и карты -- игральные и географические, и инструменты -- музыкальные, чертёжные и медицинские, схемы и чертежи каких-то механизмов и зданий, колбы и склянки с разноцветными химикатами, а также и книжные шкафы, некоторые из которых набиты не только посудою и объедками, но и книгами в дорогих переплётах. В углу, рядом с чучелом кабана, стоит скелет, временно исполняющий обязанности то ли пугала, то ли вешалки для одежды. В комнате находятся два человека: Евгений Иванович Базальтов -- тот же самый автор, но только помоложе его лет на дюжину, без лысины и без очков, и его слуга Тришка -- человек неопределённого возраста. Оба спят. Первый -- на барской кровати. Второй -- на сундуке, свернувшись калачиком и в одёже. Между тем, дверь комнаты время от времени содрогается от тяжкого грохота. В неё кто-то стучит и стучит... И Базальтов просыпается. Его опухшее лицо сонно смотрит на окружающий мир и ничего не может понять.
  
   БАЗАЛЬТОВ. Где я? Что со мною? Куда я попал? Ведь только что я был в совсем другой комнате и, кажется, с кем-то беседовал... С каким-то подозрительным типом... И за окном откуда-то взялась какая-то речка и куда-то текла к какой-то неведомой цели... Снится - чёрт знает что...
  
   Стук в дверь то усиливается, то ослабевает. Базальтов догадывается спрятаться от него под одеяло. С головою. Но стук от этого не убывает, и тогда Базальтов высовывается и кричит:
  
   Эй, Тришка! Морда пьяная! Поди отопри!
  
   Тришка -- ноль внимания. Спит.
  
   Тришка! Что тебе велено?! Уволю, сволочь! Отопри, слышишь, ведь стучит же какая-то сволочь!
  
   Тришка дрыхнет, а дверной крюк отскакивает от нового удара, и дверь открывается. И входит поручик Покровский, грохочущий и пылающий, энергичный и скандальный.
  
   ПОКРОВСКИЙ. Евгений Иванович! Господин Базальтов! Милостивый государь, чёрт бы тебя побрал! Ну не свинство ли это?! Уже двенадцать, а ты до сих пор спишь!
  
   БАЗАЛЬТОВ. Я извиняюсь -- двенадцать чего? Дня или ночи?
  
   ПОКРОВСКИЙ. Дня! Дня! Вставай, каналья!
  
   БАЗАЛЬТОВ. Нет-нет! Не подходи так близко! Не подходи ко мне так близко! (Как бы защищается руками -- трагически и беспомощно.) Ты с улицы! На тебе -- пыль! Жар! От тебя зноем так и прёт! И ты просто оглушаешь меня своим уличным шумом. Тише! Тише!.. (Зевает.) Ради всего святого! Заклинаю: тише!
  
   ПОКРОВСКИЙ (оторопело). Да я уже давно молчу.
  
   БАЗАЛЬТОВ. Так же нельзя -- человек ещё не проснулся как следует, а ты уже орёшь у него над самым ухом! (Зевает.) Тут снится... чертовщина какая-то снится: речка и какой-то гнусный тип, а тут ещё и ты... Да ты, Покровский, хоть по делу-то пришёл или так просто?
  
   ПОКРОВСКИЙ. По делу! По делу!.. (Хохочет.) А по такому делу, что срочно нужно напиться, загулять, закутить, а одному начинать такое дело -- как-то не с руки.
  
   БАЗАЛЬТОВ. Выпить -- это бы недурственно. Это бы я с радостию. Но -- денег нету. Хотя, ежели угощаешь ты, -- тогда можно. (Предупреждая возражения.) Но только не сейчас! Только не сразу! Я ведь ещё по-настоящему и не проснулся! Так что, не настаивай, пожалуйста: я буду неумолим.
  
   ПОКРОВСКИЙ. Да я тебя особенно и не тороплю...
  
   БАЗАЛЬТОВ. Ты ведь знаешь мою натуру: если я сказал, что нет, то это значит: нет! Так что все твои старания и уговоры будут напрасны!..
  
   ПОКРОВСКИЙ. Да я тебя и не уговариваю вовсе... По правде сказать, так ведь и у меня денег тоже нету. Я-то, идя сюда, надеялся, что они есть у тебя.
  
   БАЗАЛЬТОВ. Ну а тогда об чём и речь? Зачем было тогда устраивать весь это шум-гам, трам-тарарам: Базальтов, проснись! Базальтов, очнись! Базальтов, то да сё, третье-десятое!.. Зачем было стучаться-ломиться? (Зевает.) И вообще -- приходить! Вторгаться в мирное жилище! (Поворачивается на другой бок и пытается натянуть одеяло на голову.)
  
   ПОКРОВСКИЙ. Право же, обидно!.. (Обращаясь то ли к Базальтову, то ли к спящему Тришке.) Я к нему -- как к другу, как к своему старому товарищу, а он...
  
   Базальтов делает вид, что спит. Или спит и впрямь?
  
   Неблагодарный ты, братец. Сколько раз я тебе протягивал руку помощи в трудную минуту. Ведь я даже и честь и жизнь тебе не раз спасал! И вдруг -- вдруг такое вот отношение! Это даже и фраппирует меня как-то!..
  
   БАЗАЛЬТОВ (чуть высунувшись). Да пойми же: нет у меня денег на выпивон! И вообще -- никаких денег! Тебе-то хорошо: ты хоть служишь, жалованье получаешь, а я? С тех пор как меня вышибли из полка за ту злополучную дуэль...
  
   ПОКРОВСКИЙ. Да кто тебе сказал, что мне хорошо и что я служу? Меня ведь тоже выгоняют.
  
   БАЗАЛЬТОВ (почти с любопытством). Да ну? За что? Неужто опять за растрату?
  
   ПОКРОВСКИЙ. Ой, и не спрашивай, братец, -- за неё самую! Командир полка обещал привлечь к суду и загнать в Сибирь. Говорит: "Поручик, мол, Покровский! Коли к четвёртому числу не соизволите вернуть деньги в кассу, не миновать вам кандалов!" Вот так прямо и сказал. А до четвёртого-то неделя осталась! И где же я теперь возьму столько денег? Вот я и решил: напьюсь с горя, раз уж ничего другого нельзя...
  
   БАЗАЛЬТОВ. Как "ничего другого"? А пулю в лоб?
  
   Покровский молчит, отрицательно мотает головою.
  
   Ну, тебе видней... (Оживляясь.) Вот так штука! А много ли за тобою долгу?
  
   ПОКРОВСКИЙ. Да десять тысяч рублей.
  
   БАЗАЛЬТОВ (присвистывая). Вот те на!.. Тяжеловато тебе придётся в Сибири... (Зевает.) Там и климат... да и вообще -- в руднике, да ещё и на железной цепи... Ну что же, рад был на прощанье повидаться. (Укладывается поудобнее.) Теперь-то уж бог весть, когда свидимся... (Засыпает.)
  
   ПОКРОВСКИЙ. Экий ты, братец, честное слово...
  
   БАЗАЛЬТОВ (ненадолго просыпаясь). Ну а когда вернёшься оттуда, заходи. Всегда буду рад. У меня к тому времени деньги на выпивку, наверное, найдутся. Мы тогда с тобою будем уже в преклонных летах... Вспомянем молодость...
  
   Сгорбившись и не прощаясь, Покровский уходит.
  
   А хороший был малый! Вот же что делает любовь... Десять тысяч прокутил и ко мне пришёл... И должно быть, извёл все денежки на ту чернявенькую актрисочку... на эту француженку -- Арлетту... (Засыпает.)
  
   Затемнение.
  
  
  
  
   ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
  
  
   И вновь -- стук в дверь. Базальтов стонет и укутывается поплотнее в свою постельно-одеяльную упаковку. А стук повторяется и повторяется.
  
   БАЗАЛЬТОВ (недовольно). Не заперто! Входите!
  
   Входит, шурша одеждами -- пышными и кружевными -- женщина лет тридцати. Это графиня Однаждина.
  
   ОДНАЖДИНА. Евгений! Мой милый друг! Наконец-то я нашла вас! Столько бесплодных поисков! Cтолько скитаний!.. Я исколесила пол-России, потому что чей-то злой указующий перст навёл меня поначалу на ложный след: мне сказали, что вы перебрались на постоянное жительство в Вологду. В Вологде я получила письмо от своей подруги, которая заверяла меня: искать вас следует где-то между Псковом и Новгородом. Я сейчас же помчалась туда, но и там не нашла вас. Оттуда я почему-то поехала в Самару, а почему -- и сама не знаю, а из Самары -- в Керчь, а из Керчи -- в Вятку, а из Вятки -- в Новгород, но на этот раз уже не простой, а Нижний; а из Нижнего я направилась в Ярославскую губернию, в Ростов Великий; и вот там-то мне моё сердце подсказало, что вас следует искать в Ростове-на-Дону! И вот, ненадолго задержавшись в Ревеле, я через Киев и Варшаву приехала к вам! (Становится на колени перед кроватью Базальтова.) Но что с вами, друг мой? Быть может, вы ранены? Заболели?..
  
   БАЗАЛЬТОВ. Нет... Вроде бы здоров-с-с...
  
   ОДНАЖДИНА. Но этого не может быть! Признайтесь: что с вами? Что вас тревожит? Какая страшная враждебная сила приковала вас в столь необычный час к постели? Не утаивайте от меня ничего. Я всё вижу: вы больны, вы несчастливы, вы одиноки, вам нужна помощь, и вам нужно, чтобы рядом билось чьё-то любящее преданное сердце!..
  
   БАЗАЛЬТОВ. Вовсе нет... С чего вы взяли?..
  
   ОДНАЖДИНА. Так вот вам оно -- моё сердце! Возьмите его!
  
   Пытается, видимо, вырвать из груди своё сердце, но вместо этого у неё получается лишь некий конфуз с одеждою, что впрочем не очень-то её и смущает.
  
   Оно теперь -- ваше! (Запихивая назад вывалившиеся огромные груди.) Я приехала, чтобы навеки соединить нерасторжимыми узами наши судьбы в одну общую и прекрасную судьбу!
  
   БАЗАЛЬТОВ. Я, однако же извиняюсь, сударыня... Но -- кто вы такая? Я вас впервые вижу.
  
   ОДНАЖДИНА (вскакивая на ноги). Евгений! Опомнитесь! Не иначе как вы сражены тяжким недугом! Неужели вы не узнаёте меня -- графиню Однаждину!
  
   БАЗАЛЬТОВ. Однаждину? Графиню?.. Не помню... Да разве всех вас упомнишь?.. По-моему, вы меня с кем-то путаете. Я вас не знаю.
  
   ОДНАЖДИНА. Но как же!.. Как же!.. А шальную птицу-тройку -- вы тоже забыли? Как мы с вами неслись по утреннему снегу! Скользя! С ветерком!..
  
   БАЗАЛЬТОВ (с содроганием). С ветерком? По снегу? Бррр!
  
   ОДНАЖДИНА. С бубенцами!.. А помните тот первый бал, когда вы меня пригласили на мазурку?.. И ту вашу клятву! Мне -- совсем ещё тогда юной, неискушённой девочке!
  
   БАЗАЛЬТОВ. Да чёрт их упомнит -- все эти клятвы, мазурки, балы и тройки!.. Не помню! Ничего не помню!
  
   ОДНАЖДИНА. Но как же! Как же! Разве вы не помните тот полк, в котором вы служили в Новочеркасске? И те блистательные парады, балы и приёмы!
  
   БАЗАЛЬТОВ. Что-то припоминаю. Но очень смутно. (Зевает.) Был полк. Был и Новочеркасск -- это да. Странный, помнится, город -- этот Новочеркасск. Целых две триумфальных арки! Не понимаю -- зачем так много? Здесь, в Ростове, к примеру, ни одной нету, и ничего -- живут себе люди и живут. А там -- целых две. Много. Очень много.
  
   ОДНАЖДИНА. Ну, вот видите! Память возвращается к вам! А теперь вспомните, как мы с вами при луне...
  
   БАЗАЛЬТОВ. А вот этого -- казни меня бог -- не помню!
  
   ОДНАЖДИНА. Вы клялись мне в верности. Вы хотели всё бросить и увезти меня куда-то в прекрасную даль! Так берите же меня! Я -- ваша! (Снова бросается на колени перед кроватью господина Базальтова.)
  
   БАЗАЛЬТОВ. Однако же не дышите на меня так горячо! И вообще -- я не люблю, когда ко мне так близко подходят! Честное слово, это даже и не очень вежливо с вашей стороны -- приставать к незнакомому, к неодетому мужчине!..
  
   ОДНАЖДИНА. Евгений! Душка! Опомнитесь!
  
   БАЗАЛЬТОВ. Я буду жаловаться в полицию! Я позову на помощь!
  
   ОДНАЖДИНА (рыдая). Евгений!..
  
   БАЗАЛЬТОВ (плаксиво). Оставьте меня, ради бога! Ужасно хочется спать, а тут ходят всякие!.. Эй, Тришка! Проводи даму -- слышишь ты, подлец, что тебе барин велит! Проводи и запри за нею дверь!
  
   Тришка лишь мычит что-то невнятное в ответ, но вставать и не думает -- дрыхнет.
  
   Тришка! (Отчаянным воплем.) Мерзавец проклятый! Избавь меня от этого кошмара!
  
   ОДНАЖДИНА (вспыхивая и вскакивая на ноги). Ах! Так вот оно что: я -- кошмар!
  
   БАЗАЛЬТОВ. Сударыня... или графиня... как вас там... простите, я не хотел вас обидеть, но ей же богу -- очень уж хочется спать. Приходите как-нибудь потом...
  
   ОДНАЖДИНА. Так нет же! Слышите: я покидаю вас и -- навсегда! Прощайте!
  
   БАЗАЛЬТОВ. Прощайте. Этак даже и лучше!
  
   Однаждина выбегает, хлопая дверью.
  
   Как сказал один безумный стихоплёт:
  
   И всё, что пред собой он видел,
   Он презирал иль ненавидел...
  
   Зевая, засыпает. Затемнение.
  
  
  
  
  
   ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ
  
  
   Базальтов и Тришка всё так же спят. Слышен стук в дверь, но на сей раз -- деликатный, вежливый, но зато и настойчивый.
  
   БАЗАЛЬТОВ. Опять! Да сколько же можно! Тришка-сволочь! Проснись! Отопри дверь, слышь, скотина! Хамло! Хмырь! Холоп! Холуй! Харя хитрая!
  
   Тришка ворочается на своём сундуке и мычит что-то вроде: "слушаюсь... будет исполнено... сей момент..." Но вставать так и не встаёт.
  
   Да ведь и не заперто, вроде. (Громко.) Эй! Ну, кто там ещё?! Не заперто! Войдите!
  
   Входит господин Ладогин -- молодой человек приятной наружности.
  
   ЛАДОГИН. Господин Базальтов Евгений Иванович? Здравствуйте.
  
   БАЗАЛЬТОВ. Чем могу служить? Э-э... Ну, здравствуйте, здравствуйте, уж коли на то пошло.
  
   ЛАДОГИН. Позвольте представиться: частно практикующий учёный-химик, а равным образом также и предприниматель Фалалей Титович Ладогин.
  
   БАЗАЛЬТОВ. Польщён в наивысшей степени... Однако же, я, конечно, извиняюсь, -- не подходите ко мне так близко! Вы с улицы, а там -- пыль, шум, запахи непристойные!.. И всё это -- прямо на меня! Прямо на меня!.. Ужасно!
  
   ЛАДОГИН (пятясь). Да, да, разумеется...
  
   БАЗАЛЬТОВ. А вы, если не секрет, по какому?..
  
   ЛАДОГИН. О! Никаких секретов! (Принуждённый смешочек.) Я -- начинающий предприниматель и частно практикующий...
  
   БАЗАЛЬТОВ. Это я уже слышал.
  
   ЛАДОГИН. И у меня есть кое-какой капитал, с помощью которого я бы мог открыть собственное дело.
  
   БАЗАЛЬТОВ. Никак не могу взять в толк: причём здесь я?
  
   ЛАДОГИН. Минутку терпения! Я уже давно занимаюсь изысканиями в области фармакологии. И уже набросал исследованьице по одному интересующему меня вопросику. Так -- черновичок, не более того... И теперь мне нужен помощник, напарник в проведении моих научных опытов, а именно вас-то мне и отрекомендовали как человека любознательного, искушённого в химии и прочих естественных науках.
  
   БАЗАЛЬТОВ (изумлённо). Я? В химии? (Ошеломлённо и тупо смотрит на пришельца, но, наконец до него доходит.) Вы, верно, имеете в виду мои прошлые увлечения всеми этими пробирками и колбочками? Припоминаю! Припоминаю! Дела давно минувших дней!.. Это как я смешивал кислоту лимонную с кислотою яблочною; немного сушёной лягушачьей икры, толчёного мрамора, перца, угольной пыли, скипидара... И потом я всё это варил в берёзовом соке, а зачем -- и сам теперь уже не помню... Кажется, это было как-то связано с алхимиею, хотя -- разве сейчас вспомнишь точно? Ха-ха-ха!.. Да вы садитесь, садитесь.
  
   Ладогин присаживается на далёкую окраину стула. С почтением слушает.
  
   Мне даже и неловко как-то. Тут у меня всё не прибрано. И этот Тришка, слуга мой, такая, знаете ли, скотина вечно пьяная. Вроде ж бы и бить его надобно как можно чаще -- это ведь и так ясно, -- а вот поди ж ты: не могу, и всё тут! Совестно. Случается, конечно, когда и пришибу, но это -- редко. У меня ведь тоже имеются представления о гуманизме, о прогрессе и обо всяких таких-этаких-разэтаких штучках -- новых веяниях, то есть. Я ведь читаю... В своё время читал-читывал-почитывал газетки, журнальчики... Так что ни слуг, ни даже собак я стараюсь не бить. По мере возможности. А если уж и бить, то не до крови же! Ну а если уж когда и до крови, то уж хотя бы не до смерти. Ну а ежели и до смерти, то -- чтоб сразу. Чтоб долго не мучились -- ни человек, ни собака. Конечно, при условии, что для проявления такого рода милосердия будут наличествовать необходимые предпосылки. И в необходимых количествах. Ну а если нет, то и нет. Как говорится: на нет -- и суда нет.
  
   Ладогин слушает. Кивает. Улыбается.
  
   Ну а что касательно до химии, то ведь я с нею уже давно распростился. Жизнь затянула. Я потом определился на военную службу. А затем -- можете себе вообразить? -- затем воспоследовала дуэль. И с нею -- злополучное стечение роковых обстоятельств. Впрочем, тогда у меня всё обошлось довольно сносно: суда и кандалов удалось избежать. Но вот из полка, представьте, пришлось убраться. И это мне-то -- боевому офицеру! Бывалому вояке и рубаке! Участнику русско-турецкой войны!..
  
   ЛАДОГИН. Да... Весьма прискорбно... Весьма... Но мне отрекомендовали вас как очень искусного химика...
  
   БАЗАЛЬТОВ. Химия! О, как давно это было!.. Ещё задолго до того, как я отличился при штурме Карса! (Подумавши.) Или уже после? Года два-три назад... (С сомнением.) А то как бы и не год?.. Но -- всё равно: очень давно. Очень. (Смеётся.) Я ведь ещё и физикою занимался, и метафизикою, и медициною; живописью, и архитектурою -- тоже. Да, впрочем, не желаете ли полюбопытствовать? Вот мои проекты и холсты!
  
   Ладогин делает вид, будто любуется чертежами и картинами.
  
   Вон то -- чертёж города будущего. Я там уже было рассчитал фундаменты, кладку стен, купола и шпили, да потом махнул на это дело рукою: пропади они пропадом - грядущие эти поколения! Всё равно спасибо не скажут. Так ведь?
  
   Ладогин кивает, улыбается. Проходя мимо мольбертов и чертежей, сохраняет натянутую улыбку.
  
   А вон то, полюбуйтесь: "Тутовые деревья, освещённые солнцем". Берёзы-то здесь не растут; вот и пришлось рисовать тутовые деревья...
  
   С натянутою улыбкою Ладогин продолжает пробираться мимо всякого хлама. В районе кабана и человеческого скелета осмотр заканчивается столкновением с ними и временным исчезновением улыбки. И даже -- некоторым замешательством.
  
   ЛАДОГИН. Да... Это всё имеет большое значение... И весьма и весьма примечательно...
  
   БАЗАЛЬТОВ. Я и механикою увлекался -- вечный двигатель изобретал и даже почти изобрёл. И музыке дань отдал, и поэзии, и сельскому хозяйству... Но со временем позабыл-позабросил эти увлечения юности мятежной.
  
   ЛАДОГИН. Вы человек разносторонних дарований. Это -- несомненно!
  
   БАЗАЛЬТОВ. А спросите: почему позабросил? Да то, знаете ли, несчастная любовь, то долги карточные... И, в общем, не до того мне стало. Да и годы мои теперь уже далеко не те, что были прежде! Шутка ли сказать -- ведь через какие-нибудь пять лет мне стукнет все тридцать. (Горько и умудрённо усмехается.) Ну а после тридцати лет -- ну что это за жизнь?
  
   Ладогин усердно кивает. Сочувственно улыбается.
  
   Тут и так уже, можно сказать, одною ногою в могиле стоишь, а тут ещё и этот... как там у Вергилия? "Неумолимый времени полёт!" -- вот как у него сказано. Такие вот наши годы... А вы говорите: химия, алхимия! (Зевает.) Какая уж теперь для меня может быть химия?
  
   ЛАДОГИН. Господин Базальтов, но до меня дошли сведенья из достоверных источников, что вы в своих химических штудиях -- случайно или нет, про то судить не смею -- натолкнулись на один чрезвычайно волнующий меня секрет.
  
   БАЗАЛЬТОВ. Да уж натолкнёшься! В этой скотской жизни на что только не натолкнёшься!
  
   ЛАДОГИН. Вы, я слышал, изобрели некое необыкновенное вещество, которое таким образом воздействует на человека, что делает его легко управляемым, покорным.
  
   БАЗАЛЬТОВ. Ну, изобрёл! Ну и что! Толку-то от этого! Разве с нашим народом и без того трудно управиться? Вместо моего вещества ему вполне подойдёт и водка... (Смеётся.) И плётка! А тогда -- знай себе приказывай ему и приказывай, погоняй да погоняй, а он и будет тащиться с ярмом на шее туда, куда ему прикажут.
  
   ЛАДОГИН. Осмелюсь возразить: это не совсем так. Не всякого одолеешь водкою да плёткою. Да и после водки -- какая работа? С другой же стороны -- законы теперь уже не те, что были ранее. Плёткою нынче не помашешь, как прежде. А вот ежели бы с вашим бы да средством да поехать бы в какую-нибудь дикую страну -- в Африку, в Южную Америку... И хоть там рабство и отменено, а можно было бы с помощью вашего "лекарства" завести какое-либо своё хозяйство -- плантацию, заводик, рудничок.
  
   БАЗАЛЬТОВ. Не понимаю, зачем так далеко забираться в поисках дикости? России вам мало, что ли? С нашим-то русским мужиком и основывайте любое предприятие -- и рудничок, пожалуйста, вам, и плантацию!
  
   ЛАДОГИН. Осмелюсь возразить: вот ведь слуга ваш, Тришка, лежит и не встаёт; и вы ничего с ним поделать не можете. Нет уж. Мне бы с неграми предпочтительнее было бы.
  
   БАЗАЛЬТОВ. Так разве ж мой Тришка -- это русский мужик? Это ведь так себе -- бывшая собака бездомная. Всю жизнь в грязи и в помоях ковырялся, а я его из жалости подобрал, да человеком сделал. А настоящему русскому мужику моё вещество -- ни к чему. Стало быть, это моё изобретение -- у нас, в России, столь же нелепо, как если бы я открыл в природе новый газ, способный заменить обычный воздух. А зачем людям новый воздух, когда и старого кругом полным-полно? Дыши себе и дыши.
  
   ЛАДОГИН. И всё же, продайте мне ваше изобретение.
  
   БАЗАЛЬТОВ. Да на что оно вам? Неужто и в самом деле в Африку поедете?
  
   ЛАДОГИН. Может, и поеду. А может быть, и не поеду.
  
   БАЗАЛЬТОВ. Честное слово, понять мне вас трудно. Ехать куда-то... С изобретением, которое никому не нужно...
  
   ЛАДОГИН (успокаивающе, убаюкивающе). А кто ж и говорит, что нужно? Не нужно. Не нужно. Вот потому и продайте. А я вам за него заплачу: пятнадцать рублей.
  
   БАЗАЛЬТОВ. Вот вы лучше бы купили у меня проект вечного двигателя! А с вечным бы двигателем -- такие бы дела закрутили!..
  
   ЛАДОГИН. Спасибо, спасибо... Это -- как-нибудь в другой раз...
  
   БАЗАЛЬТОВ. Или проект громоотвода. Я такой громоотвод изобрёл!
  
   ЛАДОГИН. В другой раз -- с величайшим удовольствием куплю и вечный двигатель, и громоотвод, и проект вашего города будущего!.. Но сейчас -- продайте мне ваше "лекарство".
  
   БАЗАЛЬТОВ. Право, даже и не знаю. Торговать пустотою, воздухом -- оно даже как-то и грешно... Да возьмите вы моё открытие так. Задаром. Вон на той полке лежит моя тетрадь, где я всё это когда-то записывал. Красненькая такая... (Смеётся.) Там и все опыты мои описаны, и рецептура вся... Я опыты свои над этим самым Тришкой и проводил. Поверите ли? Бывало дам ему дозу, а он её -- как примет! И тот же час станет -- ну как шёлковый! Но потом я понял, что с ним можно легко обходиться и без этого: двинешь его иной раз по мордасам -- и тот же результат. А нет, так и кулак ему просто покажешь, а он уже лезет целовать тебе руку за то, что кулак этот остался в бездействии. Эй, Тришка! Сукин сын! Подай господину -- как его там -- тетрадку! Слышь ты, что тебе барин велит?!
  
   ЛАДОГИН. Не извольте беспокоиться! Я и сам могу взять.
  
   БАЗАЛЬТОВ. Тришка! Эй ты!
  
   Тришка лишь ворочается на своём сундуке.
  
   Нет, ну вы видели когда-нибудь такого проходимца?
  
   ЛАДОГИН. Я и сам могу взять... На какой, вы изволили сказать, полочке?
  
   БАЗАЛЬТОВ. Да вон на той. Красненький такой переплётик. Только ж вы осторожней, а то ведь там пыль может оказаться! Ради бога! Не поднимайте пыли!.. Я так боюсь пыли!.. А этот Тришка-бездельник, его ж ведь не заставишь потом ни подмести, ни убрать, ни прибрать...
  
   Гость берёт в указанном месте указанный предмет. И это та самая тетрадь, которая уже фигурировала в первой сцене этой пьесы. Это в неё автор наклеивал свои кощунственные вырезки.
  
   ЛАДОГИН (смеясь дрожаще и подобострастно). Да что вы! Тетрадь чистенькая, совсем и не пыльная вовсе...
  
   Дрожащими пальцами он перелистывает своё сокровище, жадно вчитывается в написанное. И вдруг -- ехидно улыбается.
  
   Вы, насколько я вижу, не очень-то обременяли своё воображение. Ведь тут -- сплошные вырезки-вырезки-вырезки, и лишь совсем немного -- написанного вашею рукою... Хе-хе-хе!.. Однако же!..
  
   БАЗАЛЬТОВ. А чего вы удивляетесь? В этом мире нет решительно ничего нового. Всё уже когда-нибудь да было. И я был, и мой Тришка-негодяй когда-нибудь был, вот и вы -- тоже ведь уже были, мой дорогой...
  
   ЛАДОГИН. Я?! Ну что вы!.. Меня никогда не было... Я -- впервые...
  
   БАЗАЛЬТОВ. Да бросьте вы! Всем так кажется. Каждому лестно думать о себе, что он единственный в истории Вселенной...
  
   ЛАДОГИН. Но я-то уж точно -- единственный... Насчёт меня -- ошибаться изволите...
  
   БАЗАЛЬТОВ. Всё старо, мой дорогой господин -- как вас там! Всё старо!.. (Поправляет одеяло, основательно укутывается в него.) Одно и то же! Всегда и везде -- одно и то же! Невыносимая скука, доложу я вам, эта самая жизнь... Удивляюсь некоторым людям: что они хорошего в ней находят...
  
   ЛАДОГИН (прижимая тетрадь к груди). Хе-хе... Ваша правда, ваша правда... Однако же у меня очень много дел сегодня... Рад был... Честь имею... Прощайте!
  
   Пятится, пятится... И -- исчезает за дверью.
  
   БАЗАЛЬТОВ. Прощайте! Ох-хо-хо!.. Грехи наши тяжкие... И за что я так наказан: жить, жить и жить... Зачем?..
  
   Зевая, засыпает.
  
   А тут как раз и -- затемнение. Очень кстати.
  
  
  
  
  
   ЧАСТЬ ПЯТАЯ
  
  
   Базальтов и Тришка спят. И вдруг -- дверь распахивается. И врывается запылённый и разгорячённый поэт по фамилии Утехин. Врывается и потрясает над головою пистолетом.
  
   УТЕХИН. Базальтов! Базальтов! Друг мой Базальтов! Я пришёл проститься с тобою навсегда!
  
   БАЗАЛЬТОВ (просыпаясь и продирая глаза). Ну, кто это там ещё? А-а!.. Так это ты, Утехин? Да что случилось, приятель?
  
   УТЕХИН. Всё! Всё!! Всё!!! Всё кончено!!!! Я выхожу из игры!!!!!
  
   БАЗАЛЬТОВ. Да что кончено? Объяснись!
  
   УТЕХИН. Всё кончено! Всё погибло! Она ушла к другому!
  
   БАЗАЛЬТОВ. Ну хорошо: допустим, ушла. Но какое (зевает) это имеет отношение ко мне? И вообще, Утехин, не подходи так близко! Ты с улицы! Весь разгорячённый, потный, пыльный! И убери пистолет!
  
   УТЕХИН. Ах! Ты ничего не понимаешь! (Прячет пистолет.)
  
   БАЗАЛЬТОВ. Так ведь ты ничего толком и не объясняешь.
  
   Утехин всхлипывает, всхлипывает; и вот он уже совсем плачет! Утирает рукавами слёзы, и тут только выясняется, что они у него -- ну то есть рукава -- какой-то противоестественной длины; более того: они явно имеют тенденцию удлиняться всё больше и больше, словно они -- живые. Или с тайным моторчиком.
  
   Э! А что у тебя с рукавами?
  
   УТЕХИН. Ах!.. Пустое!.. (Во мгновение ока приводит рукава в порядок.) Разве дело в рукавах!.. Пойми: я посвятил ей божественные, воистину небывалые стихи! Ты только послушай, какие дивные стихи я ей сочинил!
  
   БАЗАЛЬТОВ (морщась). Ради бога! Избавь меня от своих стихов!
  
   УТЕХИН. О, эти чарующие звуки моей божественной лиры! (Снова теряет контроль над рукавами.) О, как прекрасен Я! А она говорит, что я -- голодранец! Что я не смогу её содержать так, как то ей приличествует! И что Турусов -- не чета мне!!! Но позволь: кто же такой этот Турусов?
  
   БАЗАЛЬТОВ. Ну и кто?
  
   УТЕХИН. Жалкий скопидом и обыватель -- вот кто! Филистер и убеждённый лавочник! Скряга и сутяга! И вот к нему-то она и ушла! От меня! К нему! А я-то!.. Нет, каков я-то!..
  
   Катастрофически удлинившимися рукавами утирает нахлынувшие слёзы.
  
   БАЗАЛЬТОВ (со слабым интересом). Ну и каков же?
  
   УТЕХИН. Я сочинил ей гениальные стихи! Ты только послушай!
  
   Базальтов делает протестующие жесты, но тщетно.
  
   УТЕХИН (укоротив свои рукава почти до плеч, вскакивает на стул и начинает декламировать).
  
   Тебе! Но огненною страстью
   Во мне гремит грядущий бой!
   Я брошу вызов самовластью,
   И мы расстанемся с тобой!
   Но -- пламенеющая младость
   И -- огнедышащая сладость
   Повергнут недругов во прах!
   Низринут с пьедестала страх!
   И мы отправимся тропою
   Неведомых, далёких стран
   В неодолимый океан.
   Воспрянув, мы войдём с тобою
   В пленительный, блаженный храм,
   Моя прелестная мадам!
  
   (Спускаясь со стула и садясь на него же.) И вот, после этих очаровательных, восхитительных стихов она и ушла от меня к этому ничтожнейшему Турусову! (Рыдает. Рукава -- неизменны. Они уже больше не будут ни удлиняться, ни укорачиваться.)
  
   БАЗАЛЬТОВ. Я бы на её месте сделал бы то же самое.
  
   УТЕХИН. Как? Неужто? И ты, Брут??? (Изумлённо и страшно смотрит на Базальтова.)
  
   БАЗАЛЬТОВ. Только давай так: без этих лишних душещипательных воплей. И я -- не Брут, но и ты -- не Юлий Цезарь!
  
   УТЕХИН. Я -- не Юлий Цезарь?! О, ничтожный! Как смел ты, лишённый искры божией, столь опрометчиво судить обо мне?! Тебе ли, коему судьба не предуготовила никакого дара, тебе ли дано оценить тот высокий звёздный жребий, каковым пометили меня всемогущие небеса! Быть может, именно мне-то и предназначено затмить своею славою самого Юлия Цезаря!
  
   БАЗАЛЬТОВ. Утехин! Батенька! Да полноте! Да в уме ли ты?! Да кто ж нынче-то на Руси себя Юлием Цезарем не считает? Кругом -- мычащие стада сплошных Юлиев Цезарей! Ну а про меня это ты верно сказал: нет во мне ни искры божией, ни самого пустячного дара. Но уж если бы господь удостоил бы меня вдруг подобной чести, -- уж и разгулялся бы я тогда вволю! Тогда бы я не лежал целыми днями на кровати, а показал бы себя во всём своём скрытом могуществе!
  
   УТЕХИН. Вот потому-то ты и не постиг величия моих бессмертных стихов!
  
   БАЗАЛЬТОВ. А чего там постигать? (Зевает.) То ты сперва заявляешь, что "мы расстанемся с тобою", то ты говоришь, что поведёшь её -- красотку эту свою, -- в какие-то неведомые страны и даже -- страшно вообразить! в какой-то океан её потащишь! В бездонную пучину! Туда, где глубоко, мокро и холодно! Ну и какая же здравомыслящая женщина покинет обжитые места и попрётся неизвестно куда и неизвестно с кем? И лишь в конце ты бросаешь ей туманный намёк, что, мол, поведёшь её в храм. Стало быть, под венец -- я правильно понял?
  
   УТЕХИН. Ну, причём здесь венец?! Ведь это всё -- поэтические образы, рождённые на волнах моей безудержной страсти!
  
   БАЗАЛЬТОВ. Вот то-то и оно! У тебя образы и волны, а женщины любят во всём определённость: венец -- так уж и венец, а сожительство -- так уж и сожительство! И тогда, будь добр, укажи условия: сроки, размеры денежного содержания... ну там и так далее... И потом: что это за странные разговоры о вызове самовластью?
  
   УТЕХИН. Как?! А наши с тобою идеалы?! Или ты забыл, о чём мы когда-то мечтали? Ужели ты не помнишь более, как рисовали мы в своём воображении грандиозное царство добра и справедливости?! Царство без царей и тиранов! Царство, где все равны!
  
   БАЗАЛЬТОВ. Припоминаю, припоминаю... Но ведь это было-то -- в кои-то веки! И, если мне память не изменяет, -- по пьянке. А мало ли чего не брякнешь по пьяному делу?
  
   УТЕХИН. Ничтожный! Ты изменил нашей юношеской клятве! Нет! Я так жить больше не в силах! Возлюбленная бросила меня, лучший друг отвернулся от меня в трудную минуту!!! О, жизнь! О, мечты! Простите меня, о, простите за то, что я покидаю вас! И, быть может, -- навсегда!
  
   Откидывается на спинку стула с наибольшим для себя удобством. Широким жестом закидывает ногу за ногу. Достаёт пистолет и приставляет его к виску.
  
   Всё кончено! Финита ля комэдиа!
  
   С неожиданною прытью Базальтов выскакивает из постели и кидается на Утехина.
  
   БАЗАЛЬТОВ. Стой! Погоди!
  
   УТЕХИН (непреклонно). Нет, нет и нет! Даже и не уговаривай! Проси о любом одолжении, но только не об этом!
  
   Завязывается борьба.
  
   БАЗАЛЬТОВ. Эй, Тришка! Проснись, подлец! (Утехину.) На кой чёрт ты мне нужен?..
  
   Пытается вырвать пистолет. Утехин брыкается и кусается.
  
   Но ведь если ты застрелишься у меня в квартире, то мне же тогда крышка! Кто мне поверит потом, что это не я тебя тут прикончил... Да Тришка же, собака! Скорее на помощь, пёс!
  
   И Тришка пробуждается. Что-то смекнув, бросается на помощь хозяину. И пистолет наконец-таки отлетает в сторону. Утехин устремляется, было, за пистолетом, но Тришка надёжно не пущает его.
  
   УТЕХИН. Нет, нет и нет! Это конец! Пустите меня!
  
   БАЗАЛЬТОВ. Да пойми же ты, дурья твоя башка! (Вытирает пот со лба.) Вот ты бы давеча застрелился у меня в комнате, -- и туда бы тебе, дураку, и дорога! -- но ведь меня бы тогда уж точно бы спровадили в дальние края. Тут насилу расхлебал эту историю с дуэлью, а теперь ещё и ты!..
  
   ТРИШКА. И меня упекли бы тоже.
  
   БАЗАЛЬТОВ. Вот-вот! У Тришки-то у моего -- ого-го какое нечистое прошлое! Кто ж бы ему тогда поверил, что он ни в чём не виновен? Доказывай потом в суде этим олухам -- присяжным заседателям, что это не мы тебя тут укокошили! Нет уж, Утехин: ежели пришла тебе в голову блажь кончать счёты с жизнию, -- иди в любое другое место и стреляйся там себе на доброе здоровьице!
  
   Утехин весь обмяк, скис. Сидит и хнычет. Видя такое дело, Базальтов спокойно подходит к пистолету и поднимает его. Повертев его в руках, переводит остолбенелый взгляд с пистолета -- на его владельца. А затем разражается хохотом. И бросает пистолет под ноги разнесчастному поэту.
  
   Эй! Тришка! А ну-ка выкинуть вон этого пьяного бездельника! Вместе с его деревянным пистолетом!
  
   ТРИШКА. Деревянным? Не может быть! (Поднимает с полу пистолет.) Точно так-с. (Утехину.) Ах ты, господи! Да можно ли до таких чёртиков напиваться?! (Стягивает его со стула, ведёт к двери.) Нет, господин хороший, вам нужно основательно проспаться, а иначе вы таким макаром и до белой горячки дойдёте... Эк ведь что удумал -- стреляться из деревянного пистолета! (Выпихивает гостя вон и запирает за ним дверь.) Брал бы пример с нас -- с Евгения Иваныча и с меня. Мы с ним, когда перепьём, то ложимся и спим. И не бузим. И никому не мешаем жить. (С этими словами заваливается на свой сундук и крепко засыпает.)
  
   А господин Базальтов -- тот уже давно спит.
  
   Затемнение
  
  
  
  
  
   ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
  
  
   Всё та же комната со всё теми же спящими в ней Базальтовым и Тришкою. Но теперь эта знакомая картина предстаёт перед зрителем в новом свете. А именно -- в тёмно-синем, призрачном. Откуда-то наплывает странная, старинная танцевально-торжественная музыка, и что уже совсем невероятно, -- по комнате порхает прелестная стайка из четырёх молодых дам в полупрозрачных почти балетных одеждах. Тришка продолжает спать на своём сундуке, а Базальтов вылазит из своей кровати; и тут выясняется, что одет он в великолепный генеральский мундир, украшенный орденами, крестами, аксельбантами и прочим дурацким барахлом. С задумчивым и суровым выражением лица, покручивая то один залихвацкий ус, то другой, Базальтов прохаживается босыми ногами по сцене -- взад-вперёд, вперёд-назад... Временами он то кому-то благожелательно кивает, то отдаёт кому-то честь, то приветливо, но со значением улыбается. Дамы же с восторгом и обожанием страстно и нежно глядят на него из-под тёмных бровей (накрашенных, ибо все эти дамы суть натуральные блондинки) и перешёптываются: "Это он!.. Это он!.. Это он!.." "Кто же он?.. Кто же он?.. Кто же он?.." "Базальтов!.. Базальтов!.. Базальтов!.. -- Генерал!.. Генералиссимус!.. Спаситель Веры, Царя и Отечества!.."
  
   ПЕРВАЯ ДАМА (потупив очи, не жива, и не мертва). Ваше высокопревосходительство! Это правда ли, что вы спасли Россию и Европу от нашествия карфагенских и монгольских полчищ?
  
   БАЗАЛЬТОВ. О, да.
  
   ВТОРАЯ ДАМА. А скажите: а не было ли вам страшно преодолевать снежные вершины Альп и Гималаев под свист вражеских ядер и стрел?
  
   БАЗАЛЬТОВ. О, нет.
  
   ТРЕТЬЯ ДАМА. Вы -- наш спаситель!
  
   БАЗАЛЬТОВ. Всегда к вашим услугам, сударыня.
  
   А четвёртая дама -- та ничего не говорит. Та приближается к Базальтову вплотную и вовлекает его в тихий и прекрасный танец. Три остальных дамы тоже начинают исполнять те же медленные и странные, как будто бы даже ритуальные телодвижения.
  
   ЧЕТВЁРТАЯ ДАМА. Евгений! Во сне вы просто прелесть как хорошо умеете танцевать!
  
   БАЗАЛЬТОВ (останавливаясь). Во сне? То есть как это -- во сне?
  
   Дамы хохочут.
  
   ЧЕТВЁРТАЯ ДАМА. Ах, неужели же вы и в самом деле верите, что это происходит с вами наяву?
  
   БАЗАЛЬТОВ. А разве нет?
  
   ЧЕТВЁРТАЯ ДАМА. Вы очень наивный человек! (Хохочет и убегает вместе с остальными подружками.)
  
   Базальтов стоит. Растерянно, изумлённо озирается по сторонам, разглядывает свой мундир, трогает пальцами мелодично позвякивающие на груди побрякушки.
  
   БАЗАЛЬТОВ. А и в самом-то деле... Как же это я с самого начала не догадался? Тьфу!.. Всё какая-то ерунда снится и снится... То будто бы я сижу в каком-то кабинете и что-то пишу и пишу, и ко мне в гости приходит кто-то в чёрном -- весь пахнущий дымом и серою, и ему что-то от меня очень нужно... А то приснится, будто бы я сражаюсь против -- смешно сказать! -- против немцев, которых во все времена только ленивый и не бил, а то -- будто бы против своих же русских и воюю, и я в одной русской армии, а они -- в другой, но тоже -- в русской... И ещё: каторга то и дело снится. Каторга и каторга. Сибирь да Сибирь. И будто бы иду я долгие-долгие годы по непролазным сибирским дорогам, позвякивая кандалами, и падаю то в снег, то в грязь, и умираю, и снова -- иду и иду... И никому я не нужен; и уж меньше-то всего на свете нужен я своим же, русским. И видится мне, будто бы тысячи и тысячи молчаливых зрителей смотрят на меня из какого-то уютного и недоступного для меня далека и посмеиваются надо мною -- лениво и презрительно... И мне хочется крикнуть им: "Чему смеётесь? -- Над собою смеётесь!.." Боже, за что ты меня так наказал? Как жить дальше? И -- зачем? (Не снимая мундира, укладывается в свою постель.)
  
   Затемнение.
  
  
  
  
  
  
   ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ
  
  
   Тьма ещё как следует не рассеялась, а уже слышен сильный и требовательный стук в дверь господина Базальтова. Когда же становится совсем светло, мы видим, что в его комнате ничего не изменилось: хозяин и слуга всё так же спят. А стук усиливается.
  
   БАЗАЛЬТОВ (просыпаясь и глядя на часы). Нет, это какой-то ужас! Ещё и трёх часов не прошло после этого безумного стихоплёта, а опять нелёгкая сила несёт кого-то ко мне. Эй, Трифон! Поди отопри! Да спроси -- чего надобно! А ежели опять будет этот сумасшедший с деревянным пистолетом, так ты гони его прочь! Прочь гони его, сукина сына! Прочь!
  
   Кряхтя, Тришка встаёт с сундука и плетётся к двери. И отпирает её. И почтительно пятится, ибо -- в комнату вступают внушительного вида Городовой и Домовладелица, квартиросъёмщиком которой является господин Базальтов.
  
   ДОМОВЛАДЕЛИЦА. Вот он, господин Городовой! Извольте убедиться сами! Три месяца не плотит за квартиру, задолжал всем лавочникам на нашей улице, и нету на него никакой управы.
  
   ГОРОДОВОЙ. Управу найдём. И не таких ещё обламывали. Господин Базальтов Евгений Иванович?
  
   БАЗАЛЬТОВ (сладко потягиваясь). Чем могу быть полезен?
  
   ГОРОДОВОЙ. Известно ли вам, что ваша домовладелица подаёт на вас в суд?
  
   БАЗАЛЬТОВ. Да за что же в суд? (Сморкается в огромный носовой платок.)
  
   ГОРОДОВОЙ. За злонамеренное уклонение от уплаты за квартиру, а равным образом и за постоянные пьянки и дебоши, каковые вы учиняете в этом доме ежесуточно.
  
   ДОМОВЛАДЕЛИЦА. Он и его треклятый Тришка!
  
   ГОРОДОВОЙ. Вот именно-с: вы и ваш слуга, личность коего внушает нам самые чудовищные подозрения.
  
   БАЗАЛЬТОВ. Помилосердствуйте! Да мы с Трифоном -- самые миролюбивые люди во Вселенной. Здесь какое-то недоразумение.
  
   ГОРОДОВОЙ. Никакого недоразумения не имеется. Извольте немедленно встать, собрать свои пожитки и -- вон-с! В противном случае я уполномочен употребить супротив вас силу.
  
   БАЗАЛЬТОВ. Силу?
  
   ГОРОДОВОЙ. Так точно-с. Физическую силу.
  
   БАЗАЛЬТОВ. Да как вы смеете! Я -- дворянин! Благодарение господу богу, мы живём в устроенном государстве, и я не позволю, чтобы со мною обращались столь непочтительно! И я... И я буду жаловаться! Да-да: жаловаться!
  
   ДОМОВЛАДЕЛИЦА. Господин Городовой! Господин Городовой! Что же это такое? Скажите на милость: что же это такое творится?.. В моём-то собственном доме!.. Я -- вдова отставного статского советника!.. (Плачет.) Я -- женщина слабая, беззащитная!.. А с этими неплательщиками никакого сладу нету!.. Я совсем извелась! Защитите!
  
   ГОРОДОВОЙ. Я вам повторяю! Я вам заявляю самым наирешительнейшим образом, господин Базальтов...
  
   БАЗАЛЬТОВ. Ну, хорошо, хорошо! Разве я спорю? Я вовсе и не прочь обдумать ваше предложение. Как-нибудь на досуге, когда буду в подходящем расположении духа. Нынче же я не готов дать вам окончательный ответ по затронутому вами весьма существенному вопросу. Заходите как-нибудь через недельку-другую. Через месяц. Или год. Тогда и обсудим. Конечно, при условии, что я буду располагать для этого достаточным количеством времени. (Подумав.) И настроения -- тоже.
  
   ГОРОДОВОЙ (совершенно опешив). Да вы часом не об отсрочке ли толкуете тут?
  
   БАЗАЛЬТОВ. Да, господин урядник. О ней самой.
  
   ДОМОВЛАДЕЛИЦА. Никаких отсрочек и проволочек ему позволять нельзя! Обманет! В очередной раз -- обманет! А я и без того: с тех пор как овдовела -- на меня одни лишь неприятности всё сыплются и сыплются! Вот и сегодня, господин городовой, я до того с утра расстроилась с этими проклятущими своими жильцами, что даже и кофей пила ну совсем безо всякого удовольствия! (Всхлипывает.) Был бы жив мой супруг -- Ксенофонт Никандрович -- уж он бы не дал бы меня в обиду! Будьте покойны: не дал бы! А так-то -- кажный, кому не лень, норовит обмануть несчастную, одинокую женщину! (Плачет.)
  
   ГОРОДОВОЙ. Вот до чего вы довели женщину!
  
   ДОМОВЛАДЕЛИЦА (сквозь рыдания). Я женщина слабая, беззащитная!..
  
   БАЗАЛЬТОВ. Слабая! Беззащитная! Как же! Вот ежели дело дойдёт до разбирательства в высших (палец -- вверх) сферах, то я расскажу там про эту слабую-беззащитную! Про все её махинации!.. Да по ней уже давно Сибирь плачет! А то как бы и не сама виселица!
  
   ГОРОДОВОЙ. Да как вы смеете говорить в таком тоне!
  
   БАЗАЛЬТОВ. Что хотите со мною делайте, но раньше, чем через сутки вам меня отсюда не выгнать! Мы тоже законы знаем-с! Верно ведь, Трифон, а?
  
   ТРИШКА. Верно. Нету такого закону, чтобы дворянина взашей выгоняли на улицу.
  
   БАЗАЛЬТОВ. Вот так! И довольно тут!! И я не потерплю, чтобы со мною обращались неподобающим образом!!! (Городовому.) Вы слышите это? Хам! Солдафон!! Держиморда!!! Да ты хоть понимаешь ли, с кем имеешь честь говорить?! Знаешь ли, ПЕРЕД КЕМ СТОИШЬ?! Я -- ДВОРЯНИН! У меня в роду были русские князья и украинские гетманы!
  
   ГОРОДОВОЙ (в замешательстве). Хм... Гм... (Нерешительно поглядывает на присмиревшую Домовладелицу. Собирается с духом.) Но только -- чтоб через сутки... вас тут чтоб больше не было!
  
   Уходит, уводя с собою плачущую от непосильного горя Домовладелицу.
  
   Затемнения -- нет.
  
  
  
  
  
   ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ
  
  
   ТРИШКА. Стало быть, Евгений Иваныч, съезжать теперича придётся?
  
   БАЗАЛЬТОВ. Съезжать? Куда съезжать? Да мне и в этой квартире сносно живётся. Ну, чем не квартира? Уютная, светлая, просторная. И в хорошей, спокойной части города -- всего только четыре раза обворовали за всё время. Для Ростова-на-Дону -- это очень даже неплохо... Вот только надобно где-то срочно денег раздобыть.
  
   ТРИШКА. Да где же их раздобудешь, если мы кругом в долгах как в шелках?
  
   Мучительная пауза. Хозяин думает. Слуга вопросительно смотрит на хозяина. Тревожная тишина. Ох, и тревожная же! И -- многообещающая. Кажется, сейчас свершится нечто ужасное. И точно.
  
   БАЗАЛЬТОВ. А что, Трифон, купец-то Мельников -- живёт ли всё ещё в третьем этаже нашего дома?
  
   ТРИШКА. А то как же -- живёт. Самую дорогую квартиру занимает.
  
   БАЗАЛЬТОВ. Один?.. Ну, то есть, не женился ли там ещё?
  
   ТРИШКА. Один! Один как перст! Какая ж женщина захочет выйти замуж за больного старикашку?
  
   БАЗАЛЬТОВ. Ой, не скажи! Не скажи!.. Многие бы согласились!
  
   ТРИШКА. Да кому он нужен такой?
  
   БАЗАЛЬТОВ. Ведь ты только вообрази: молодая, прекрасная особа выходит замуж за хилого, выжившего из ума старого хрыча. А тот берёт да и помирает через месячишко-другой после свадьбы.
  
   ТРИШКА. Уж это скорее всего! На ладан ведь так и дышит!
  
   БАЗАЛЬТОВ. И всё его бешеное состояние переходит в руки нашей прелестницы... А? А ведь это -- десятки тысяч! (Прикладывается головою к подушке. Мечтательно смотрит в потолок.)
  
   ТРИШКА. А то как бы и не больше. (Доверительно.) Про него поговаривают, будто бы он -- миллионщик! Но только виду не подаёт. Живёт себе тихонечко, а денежки-то, они у него в кубышке где-то припрятаны.
  
   БАЗАЛЬТОВ. Эх! Мне бы да эти бы деньги! (Закладывает руки за голову.) Эх, и разгулялся бы я с ними!.. И вот, вообрази, Трифон, что могло бы получиться далее: молодая сия особа влюбилась бы в нестарого ещё мужчину -- привлекательного, воспитанного, наделённого ярким духовным внутренним миром, но -- увы! -- в мужчину бедного в грубом, земном смысле этого слова. И вот -- они поженились бы... Ну, то есть, обвенчались бы по нашему по православному по обряду и сыграли бы широкую русскую свадьбу!.. И зажили бы потом в покое и довольствии: обзавелись бы уютным поместьем в живописном краю -- что-нибудь такое возле воды. И чтобы ивы. И чтобы лебеди. И чтобы детишки на веранде. И чтобы семейное (зевает) счастье... А там глядишь -- самовар уж несут, а на стенах-то -- амуры и зефиры всякие... Всякие, то есть, картины, чтобы висели... всякие, чтобы статуи, статуэтки, колонны, кариатиды, карнизы, фрески всякие... (Засыпает. Но потом вдруг вздрагивает и разом пробуждается.) А ведь это -- идея! Человек сам должен быть кузнец своего счастья! Кузнец! Эй, Тришка!
  
   ТРИШКА. Слушаюсь!
  
   БАЗАЛЬТОВ. А подать-ка мне сюда топор! (Привстаёт с кровати.)
  
   ТРИШКА. Молот?
  
   БАЗАЛЬТОВ. Дурак! Говорят тебе: топор! (Решительно садится.)
  
   ТРИШКА. Надобно поискать бы. Гдей-то в кладовке, должно быть, лежит. Или в чулане.
  
   БАЗАЛЬТОВ. Так разыщи его да поскорее сюда неси! (Надевает халат.)
  
   ТРИШКА. Слушаюсь, Евгений Иваныч... (Уходя, бурчит себе под нос.) Не поймёшь этих господ: сами говорят, что хотят податься в кузнецы, а вместо этого, зачем-то требуют себе топор, а не молот... (Уходит в ту дверь, где кладовая.)
  
   БАЗАЛЬТОВ. Придумал! (Встаёт.) Придумал! Придумал! (Начинает ходить по комнате.) И ведь не сегодня придумал, а уже давно!.. Вот только не смел признаться себе в этом. (Задумчиво.) А почему? (Распахивает халат, внутри которого видна петля.) Почему?! Вот ведь уже и петлю пришил... Стало быть так: вешаю топор сюда, запахиваю халат вот так и поднимаюсь на третий этаж. Стучусь в дверь... Эй, Тришка! Нашёл топор?!
  
   ТРИШКА (из-за двери.) Да тут темным-темно, Евгений Иваныч!
  
   БАЗАЛЬТОВ. А ты бы свечу зажёг! Чёрт бы тебя побрал! Бездельник! Олух! Тебя бы только за смертью посылать -- ну ничего не умеешь!
  
   Опять -- грохот и Тришкины вопли.
  
   Вот же скотина пьяная! Дрова рассыпал. Заставь дурака богу молиться, он и лоб побьёт... Да-а, так на чём это бишь я остановился?.. Ах, ну да-а! ТОПОР! Вот он -- великий и универсальный, исконно русский ответ на все вопросы: ТОПОР!.. И вот, значит, поднимаюсь я к нему -- к купцу Мельникову. А топорик-то -- при мне! Как говорится в народе: есть у бога топоры, да лежат до поры.
  
   За грохотом дров Базальтов не слышит, как к нему входит новый гость -- морской офицер Курочкин. Курочкин пытается было поздороваться, но тут он слышит нечто такое от ничего не подозревающего хозяина квартиры, что просто лишается дара речи -- топоры какие-то и далее следующее:
  
   А старый хрыч как обычно чуточку приоткрывает дверь и через цепочку вопрошает: чего, мол, угодно? Он, конечно, подумает, что это я опять к нему пришёл денег занимать. И не захочет впускать меня. И скажет: "Верните сперва то, что вы мне должны! Да с процентами, сударь! С процентиками, будьте любезны! А уж тогда только и берите в долг снова, но только уж на сей раз -- чур не у меня!" Ехидный старикашка... Но я его перехитрю. Я ему скажу, что, мол, пришёл именно для того, чтобы расплатиться с ним. За всё. Сполна. (Многозначительно.) И уж расплачусь! (Смеётся.) Я покажу ему пачку бумаг, завёрнутую в газету. А он-то подумает, что там ассигнации! И впустит меня. А я ему суну пачку в руки, и, пока он будет разворачивать её, скажу: "А не правда ли, прекрасная сегодня выдалась погодка? Нет, вы только гляньте в окно!" А он и глянет на свою голову. И только он повернётся ко мне спиною, как я его -- да топором, да по затылку -- ХРРРЯП! И всё его богатство -- моё! Его -- моё!
  
   КУРОЧКИН. Базальтов! Очнись! Что такое ты мелешь, Базальтов!
  
   БАЗАЛЬТОВ (не слыша). Да ведь оно и так -- моё. По высшему праву оно должно быть МОЁ, а не его! Ну, в самом деле: кто такой он? И теперь: кто такой я? Он и я. Я и он. Смешно даже и сравнивать. (Сам же и смеётся.) Так почему же у него -- всё, а у меня -- ничего? Разве это справедливо? Разве это по-божески? Или Господь Бог что-то здесь напутал, и его нужно подправить?.. И восстановить Истинную Справедливость?.. Ну так я её и восстановлю! Разве высший смысл пребывания человека на земле не состоит в том, чтобы бороться за торжество СПРАВЕДЛИВОСТИ?! Вот я и борюсь. (Смеётся своей сообразительности. И добавляет совсем уж несерьёзно:) По мере моих возможностей. Доступными мне средствами.
  
   КУРОЧКИН. Очнись, Базальтов! Я вот уже минут пять слушаю тебя и не узнаю: ты ли это? Уж не заболел ли ты часом, приятель?
  
   БАЗАЛЬТОВ (увлечённо, не слыша). Бога нужно подправить, указать ему на его ошибки! Поставить на место! Чтобы он там лучше исполнял свои прямые обязанности!.. Ну а что до мук совести, то разве ж бы Юлий, скажем, Цезарь стал бы в нерешительности перед такими пустячками, как уничтожение никому не нужного старичка? У Цезаря -- грандиозные планы, величественные идеи, заоблачные замыслы!.. И на их пути, допустим бы, лежал бы жалкий полуживой старикашка, которого нужно было бы добить пинком ноги, чтобы затем маршировать всё дальше и дальше -- к Великим Победам, к Колоссальным, Циклопическим Свершениям!.. Нет! Птица такого полёта, как Юлий Цезарь, -- склюнула бы этого купчишку Мельникова! Как букашку! Как пылинку! И даже бы и не заметила, потому что такая птица питается не падалью, а мясом -- живым, ещё трепещущим под могучими ударами её стального и всепобеждающего клюва!
  
   КУРОЧКИН. Базальтов! Базальтов! Да очнись же! Ведь ты не в себе!
  
   БАЗАЛЬТОВ. А?.. Что?.. Где я?.. Что со мною?.. А-а... Так это ты здесь, Курочкин? (Облегчённо вздыхает.)
  
   КУРОЧКИН. Да, это я, но ты представь: если бы на моём месте очутился кто-нибудь из наших подлецов полицейских? Да тебя бы тогда за такие слова!..
  
   БАЗАЛЬТОВ. Да какие слова? Всё это -- мечты. Мечты, мечты! Где ваша слава!.. Слава или сладость? Не помнишь, как там дальше?
  
   КУРОЧКИН. Не помню.
  
   БАЗАЛЬТОВ. Шумим, братец, шумим... А толку-то и нету...
  
   КУРОЧКИН. Да ты пойми: шум шуму -- рознь. За такой "шум" наши вездесущие ищейки упекли бы ужо тебя!..
  
   БАЗАЛЬТОВ. Знаю, знаю... Эти душители свободы рыщут нынче повсюду в поисках поживы! Мне ли, о друг мой, не знать этого, ведь я сегодня уже сталкивался с ними.
  
   КУРОЧКИН. "Мечты", -- говоришь? "Шумим", -- говоришь? Но ведь от всякой безумной фантазии до правды -- один шаг! И где гарантия, что этот роковой шаг не будет сделан тобою?
  
   БАЗАЛЬТОВ. А нигде! Захочу сделать шаг -- а хоть бы и безумный! -- и сделаю, а захочу -- и НЕ сделаю! На всё моя воля.
  
   КУРОЧКИН. А ты не задумывался над тем, что, если бы твой дьявольский план убийства даже бы и состоялся, то ты бы не смог уйти от возмездия?
  
   БАЗАЛЬТОВ. Да отчего ж бы и не уйти? Если всё с умом сделать, да и концы -- в воду!
  
   КУРОЧКИН. Но ведь следствие сразу бы заподозрило тебя!
  
   БАЗАЛЬТОВ. Да почему меня? Мало ли всяких других людей? И я уже продумал, как отвести подозрения... как навести на ложный след...
  
   КУРОЧКИН. Но ведь есть же и Божий Суд!
  
   Базальтов небрежно отмахивается от этого довода, а тут как раз входит Тришка -- с топором в руке и весь почему-то измазанный в чём-то красном.
  
   БАЗАЛЬТОВ. Да вот хотя бы и на моего Тришку могут подумать! Ха-ха! Принёс? (Берёт топор.) А чем это ты так вымазался?
  
   ТРИШКА. Так что, позвольте доложить: там лежали ваши старые краски в одной куче с вашими старыми картинами, и я в темноте наткнулся на них.
  
   Базальтов пробует пальцем лезвие топора, а затем несколько раз взмахивает своим оружием, словно бы репетируя настоящий удар по голове настоящего купца Мельникова.
  
   БАЗАЛЬТОВ (Курочкину). Ты только глянь на эту пьяную перепачканную хамскую холопскую холуйскую харю! (Показывает на Тришку.) Ну чем не разбойник? Конечно, на него и подумают.
  
   КУРОЧКИН. Но ведь из-за тебя пострадает невинный человек! Ведь его же могут и на каторге сгноить и даже повесить!
  
   БАЗАЛЬТОВ. Эх, Курочкин, Курочкин! Хоть ты и капитан первого ранга, а до чего же ты всё-таки простодушен. Ведь ты даже и не представляешь, на какой свалке я подобрал этого Тришку. Ведь это бывший монах, ставший затем вышибалою в питейном заведении. И ещё: ведь это -- бывший...
  
   ТРИШКА. Не выдавайте! (Бухается на колени.) Не губите, Евгень Иваныч!
  
   БАЗАЛЬТОВ. Да будет тебе ведомо, Курочкин, что этому злодею самое место -- в петле болтаться да пинать ногами ветер. Или на каторге в крайнем случае. Я же его держу при себе просто так, из милости, по причине моего великодушия. (Тришке.) Полноте!
  
   Тришка пытается поцеловать ему руку.
  
   Полноте!.. Да ведь я ж тебя не бью всё-таки... Какие мы чувствительные стали! Какие нежные!.. Ты бы лучше пошёл бы да умылся, бездельник! Да в комнате прибрал бы! Скотина пьяная! Дубина стоеросовая! (Курочкину.) Был бы это простой русский мужик -- от сохи да от борозды, сеятель наш и хранитель, да разве бы я посмел о нём такое даже в мыслях держать? (Тришке.) Живи, чёрт с тобою, собака! И вечно помни мою доброту!
  
   Тришка целует, целует руки своему хозяину, шепча: "Отец ты наш родной, кормилец-поилец, заступник ты наш..." Затем, кланяясь и пятясь, удаляется. Базальтов же с досадою втыкает топор в стол -- со страшнейшим грохотом.
  
   Так и быть! Раздумал я убивать купца Мельникова! Ну а ты с чем припожаловал, Курочкин? Предупреждаю сразу: денег на выпивку у меня нету. Я уже давно и основательно сижу на мели.
  
   КУРОЧКИН. Базальтов! Да я к тебе не за этим!
  
   БАЗАЛЬТОВ (утомлённо). Ах, ну за чем ещё?
  
   КУРОЧКИН. Послушай, Базальтов! Ведь так жить, как ты живёшь, -- нельзя!
  
   Базальтов громко зевает, шлёпая при этом ладонью по рту.
  
   И я пришёл предложить тебе заняться делом. Настоящим делом!
  
   Базальтов садится на постель, встряхивает головою, скидывает обувь, болтает босыми ногами, скептически поглядывая на приятеля.
  
   БАЗАЛЬТОВ. Вся Россия с ума спятила. Не проходит и дня, чтобы ко мне не заявился какой-нибудь фантазёр, вроде тебя, и не призывал меня заняться необыкновенно важным делом. Если память мне не изменяет, ты за сегодня уже второй такой баламут. Или третий? Чёрт вас тут всех сосчитает... Сколько вас тут было... Ходят тут всякие, ходят...
  
   КУРОЧКИН. Да ты послушай! Ведь ты даже не представляешь, с чем я к тебе пришёл!
  
   БАЗАЛЬТОВ. Ну-ну... Валяй дальше...
  
   КУРОЧКИН. У нас, в Таганроге, сейчас собирают экспедицию на Южный полюс. Ты хоть понимаешь ли, на что мы замахнулись?
  
   БАЗАЛЬТОВ (проваливаясь в сон). На что?
  
   КУРОЧКИН. Первый сын человечества, который ступит на эту таинственную точку Земного шара, будет РУССКИЙ!
  
   Базальтов откровенно прикладывается к подушке, впрочем, не снимая халата.
  
   БАЗАЛЬТОВ. Ну и я-то причём?
  
   КУРОЧКИН. Да ведь и ты тоже -- русский! И я мог бы порекомендовать тебя в состав нашей экспедиции.
  
   БАЗАЛЬТОВ. Ну а я-то причём здесь? Уволь! Ради всего святого -- уволь! Тут живёшь и радуешься, что не загремел в Сибирь, и вот тебе на! Тебе, вместо Сибири, предлагают совсем чёрт-те что -- Южный полюс!
  
   КУРОЧКИН. Да ведь Южный полюс -- это совсем не разновидность нашей Сибири! Это совсем другое!
  
   БАЗАЛЬТОВ. Час от часу не легче! Теперь что-то ещё другое! Нет, Курочкин! Нет, мой дорогой: не нужен мне ни Южный полюс, ни Восточный, ни Западный... Ничего мне не надобно... Покою хочется... Хочется забыться и заснуть... (Именно это и собирается сделать.).
  
   КУРОЧКИН. Очнись! Сколько же можно спать! На том свете выспишься, а теперь -- самое время делать полезное дело. У меня огромные связи. Одно моё слово, и ты будешь принят в нашу команду! Я поручусь за тебя! Ведь я помню: ты способен на верность, на труд и на подвиг, в тебе есть напористость и смелость...
  
   БАЗАЛЬТОВ (ненадолго просыпаясь). Не есть, а были. И давненько.
  
   КУРОЧКИН. А я утверждаю, что и сейчас способен прекрасный подвиг! И... (Ищет новых доводов.) И ведь мы не прямым ходом поплывём к Южному полюсу. На пути к Южному Ледовитому океану у нас будут и средиземноморские города, и берега Африки и Южной Америки!..
  
   БАЗАЛЬТОВ (сквозь сон). Один чудак уже звал меня сегодня туда -- какие-то там плантации разводить!..
  
   КУРОЧКИН. Да какие плантации! У нас будут пальмы, танцы роскошных туземок, словом -- всяческая экзотика!
  
   Базальтов храпит ему в ответ -- прозаически и удручающе.
   Курочкин смотрит на своего друга и горько усмехается.
  
   Эх, Базальтов!.. А ведь как мы с тобою в гимназии мечтали о дальних странствиях... Как стремились к славе... Пропадает человек, человечище! И кто ж его знает, проснётся ли он когда-нибудь исполненный сил?.. (Замечая Тришку). Послушай, любезный, э-э, как там тебя?.. Ты -- береги своего барина, заботься об нём, люби его.
  
   ТРИШКА. Это уж как водится. Барин -- на то он и барин.
  
   КУРОЧКИН. Ну, прощай, любезный, как там тебя... Вот тебе рубль на водку.
  
   ТРИШКА. Премного благодарны-с, ваше-ство... (Берёт деньги и кланяется.) Премного благодарны-с.
  
   Курочкин понуро уходит, а Тришка, устало вздохнувши, выдёргивает из стола топор и уносит его на место. А Базальтов -- тот спит.
  
   Затемнение.
   ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ
  
  
   Базальтов всё так же спит на постели в халате, а его слуга Тришка прибирает в комнате. Слышен тихий, скромный стук в дверь.
  
  
   БАЗАЛЬТОВ (ворочаясь во сне). Тришка, подлец! Пойди скажи там, что барин, мол, барин... что не велел, мол, будить его...
  
   Стук повторяется.
  
   ТРИШКА. Да кто там? (Открывает дверь.)
  
   Входит девушка, просто и аккуратно одетая, с большою русою косою.
  
   Так что, Олимпиада Куприяновна, к нам нельзя -- пущать не велено.
  
   ОЛИМПИАДА. Трифон, да ведь мне только на одну минуточку!
  
   ТРИШКА. Даже и на минуточку -- нельзя-с. Они изволят почивать опосля вчерашнего. Они здорово перепимши и никак не могут в себя прийти. А тут, как на беду, всякие посторонние ходют и ходют тут весь день... шастают всякие... А они (кивает на Базальтова) серчают дюже через это. Оченно для них это огорчительно...
  
   ОЛИМПИАДА. Трифон, я слышала, будто у твоего барина худо с деньгами, и его завтра собираются выселять? Правда ли, что у него дела так плохи?
  
   ТРИШКА. Никак этого не могёт быть, чтобы выселяли -- потому как дворянин-с. Вы, Олимпиада Куприяновна, ошибаться изволите.
  
   ОЛИМПИАДА. Да уж ошибаться! Весь наш дом только об этом и толкует. Так неужели же всё это -- пустые слухи? Неужто люди врут?
  
   ТРИШКА (с важностию, назидательно). А чего их слушать -- людей? Люди -- это мусор под ногами. А мы с барином уж что-нибудь да изобретём этакое-разэтакое, но до выселения не допустим.
  
   ОЛИМПИАДА. Ой, не смеши, Трифон! Ну что вы с хозяином сможете изобрести в таком положении?.. А про людей -- это ты зря так. Грешно говорить такое...
  
   ТРИШКА. Отчего же грешно? Ежели которые понимают в людях, то для тех и не грешно. Потому как умственному человеку -- многое и дозволено.
  
   ОЛИМПИАДА. Я вот денег вам принесла. (Протягивает Тришке кошелёк.) Здесь все мои сбережения, и вам этого хватит, чтобы за квартиру уплатить и разделаться с долгами.
  
   Тришка удивлённо взирает на кошелёк.
  
   Бери же! Ведь я от чистого сердца! (В смятении убегает.)
  
   Тришка стоит с кошельком в руках и растерянно оглядывается на Базальтова, а тот, поняв по звуку хлопнувшей двери, что гостья ушла, перестаёт притворяться спящим и решительно встаёт с постели.
  
   БАЗАЛЬТОВ. Да слышал я всё! Слышал! Ну чего таращишься на меня? Гони деньги сюда! (Берёт кошелёк и, наспех пересчитавши его содержимое, бросает на комод.) Боже ты мой! Дожил!.. (Обхватывает голову руками и сокрушённо ерошит волосы, мотая головою.) Дожил!.. (Поднимает на Тришку умные, совсем не пьяные и не сонные глаза.) Ведь ты пойми, Трифон: ведь это последняя степень скотства, когда мужчина живёт на подачки от женщины...
  
   ТРИШКА. Точно так-с!
  
   БАЗАЛЬТОВ. Ну, дуэль -- ладно! Ну, подрался третьего дня в кабаке -- пусть! Выселяют из квартиры -- и это терпимо! Можно жить и под мостом вместе с чертями, и под забором! Но чтобы брать от ЖЕНЩИНЫ, от простой честной труженицы-швеи, от этой прекрасной... от этой честной... Нет! Это выше моих сил!
  
   ТРИШКА. Да чего ж бы и не брать-то, ежели дают?
  
   БАЗАЛЬТОВ. Ах, молчи, дурак! Ничего ты не понимаешь!
  
   ТРИШКА. Точно так-с!
  
   БАЗАЛЬТОВ. Тришка! Хоть ты скотина последняя, но послушай: что же это я творю? Что я делаю? Куда я качусь? В какую пропасть? Ведь эдак и до полной катастрофы недолго будет!
  
   ТРИШКА. Ваша правда, Евгень Иваныч!
  
   БАЗАЛЬТОВ. А она? Чистое и благородное сердце!.. (Мечется, мечется.) А я? Ну кто я такой по сравнению с нею? Ах, какое свинство!.. Этому надобно положить предел! И -- не медля!
  
   Становится у края сцены, смотрит в зрительный зал ошалелым взором пробудившегося к новой жизни человека.
  
   Что же это такое? Я -- молодой, сильный, умный, талантливый... И в таком несусветном положении! Какая злая сила загнала меня в этот жизненный тупик?! Почему я обречён на прозябание? На пьянство? Ну почему?! А ведь я мог бы приносить пользу!.. Что делать? Кто виноват? Кому на Руси жить хорошо и почему? И такие люди -- есть ли они вообще? И ежели есть, то как сделать так, чтоб не было? (Переждав аплодисменты и шум в зале, продолжает:) Быть или не быть -- вот в чём вопрос. Эти руки (смотрит на свои руки), они жаждут дела! Дайте им точку опоры, и они перевернут весь мир! (Обращаясь к залу) Ну так дайте же! А впрочем, я и сам возьму то, что мне причитается. А для этого нужно браться за дело. Дело! Да здравствует Дело! Нужно заниматься Делом!!!
  
   Получивши от девочки-пионерки, выбежавший из зрительного зала, букетик цветов и раскланявшись на бурные аплодисменты, Базальтов стремительно бросается к письменному столу, усаживается за него и, принявши солидный и учёный вид -- пенсне, гусиное перо, левая рука подпирает мыслящий лоб -- начинает нечто писать и нечто обдумывать. То есть -- заниматься делом.
  
   Эй, Трифон!
  
   ТРИШКА (а не Трифон). Что угодно-с?
  
   БАЗАЛЬТОВ. Трифон, послушай, друг ты мой: с этого дня я начинаю заниматься наукою. Я решил посвятить себя медицине. Отправляйся-ка на набережную Дона и налови мне там лягушек. (Пишет так убедительно, что становится ясно: вот уж теперь-то дело будет.)
  
   ТРИШКА. Чего?
  
   БАЗАЛЬТОВ. Лягушек налови. (Пишет.)
  
   ТРИШКА. Что?
  
   БАЗАЛЬТОВ (не отрываясь от писанины). Дурак! Говорят тебе: налови лягушек!
  
   ТРИШКА. А-а-а, лягушек!.. А зачем?
  
   БАЗАЛЬТОВ. Я буду ставить на них научные опыты. (Шарит в ящике письменного стола.) Эксперименты буду производить... Да где же, наконец мой скальпель?
  
   ТРИШКА. Осмелюсь доложить: вы им третьего дня чуть было не зарезали лавочника Селёдкина, когда он пришёл сюда требовать от вас уплаты долгов-с за взятый у него провиант. Так что ваш скальпель я спрятал от греха подальше. А куда -- и сам не упомню.
  
   БАЗАЛЬТОВ. Погоди. Какой такой лавочник? Ведь третьего дня у меня была драка на Малосадовой улице... Или нет -- в Богатяновском переулке!
  
   ТРИШКА. В кабаках -- то само собой-с. И на Малосадовой немного повздорили, и на Богатяновском малость поцапались... А лавочник Селёдкин -- он тоже само собой-с был-с .
  
   БАЗАЛЬТОВ (снова принимая учёный вид). Баста! Как сказал Марк Туллий Катон-младший в своей знаменитой филиппике, обращённой к Публию Овидию Назону: Рубикон перейдён, и к старому возврата больше нет! Вот только схожу завтра ещё разок в игорный дом -- надобно будет удвоить, утроить, а то как бы и не усемерить ту сумму, которую мне любезно одолжила Олимпиада Куприяновна. Должен же я жить на что-то или не должен? Да что там мелочиться? Удвадцатерить! Утридцатерить!.. Вот только бы на первых порах перебиться бы как-нибудь. А потом уже, когда стану известным врачом, уважаемым профессором медицины, -- вот тогда уже отошлю ко всем чертям все игорные притоны, чёрт бы их побрал, гадость эту! -- и займусь зарабатыванием на жизнь более достойными способами... Хотя, и то сказать -- разве бы стал Юлий, к примеру, Цезарь или Александр, допустим, Македонский... разве бы стали они колебаться -- играть ли им в картишки перед началом великих предприятий или не играть? Так тебе понятно? Отправляйся за лягушками!
  
   ТРИШКА. Осмелюсь доложить, Евгений Иванович, лягушки на ростовской набережной не водятся.
  
   БАЗАЛЬТОВ. Ну, так налови их где-нибудь по берегам этой нашей речки ростовской -- как её, забыл даже... -- Темернички! Или вообще -- где угодно! Пойми же, дурья твоя башка: лягушки мне совершенно необходимы для моих медицинских опытов. Ведь люди -- те же лягушки, и, изрезав и искромсав некоторое количество лягушек, я смогу резать и кро... (запинается), ну то есть: лечить людей! А что может быть прекраснее этого: лечить людей! Что может быть возвышеннее! Так что поторопись с этим делом!
  
   ТРИШКА (сам себе, собираясь к выходу). Не поймёшь этих господ. То они картины малюют, то химию какую-то разливают по склянкам, то ковать собирается топором... А теперича -- лягушки! Хотел бы я тоже барином быть! (Кряхтя уходит).
  
   БАЗАЛЬТОВ (поднимая голову над бумагами). Ведь этак и вся жизнь может пронестись мимо. И что же я буду в финале? Спившийся, разложившийся неудачник -- вот что из меня получится. Но -- нет! Не бывать по сему! Дело. Главное -- дело! (Усердно пишет.) Ну так за работу же!
  
   Затемнение.
  
  
  
  
  
   ЧАСТЬ ДЕСЯТАЯ
  
  
   Вспышка света мгновенно выхватывает из тьмы автора, одиноко стоящего на сцене. В руках у него уже известная красная тетрадь.
  
   АВТОР (обращаясь к Трюффелю, сидящему в первом ряду). Ну как, годится?
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Довольно занятно... А что же -- это и всё, что ли?
  
   АВТОР. Нет. Просто сейчас ваш выход, Мефодий Исаевич! Прошу вас на сцену.
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Ничего не понимаю! Это что -- новая форма обслуживания по принципу "сделай сам"? Я -- ваш заказчик, потребитель, клиент, покупатель, а вы меня же и хотите заставить выпускать нужную мне продукцию?
  
   АВТОР. Господин Трюффель, как сказал один из ваших агентов на Земле: поменьше амбиций, побольше простого будничного дела! Если вы заинтересованы в конечном результате -- защите поруганной чести ваших друзей, то прошу вас на сцену!
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Ну, разве что это нужно для пользы дела... Тогда конечно.
  
   Встаёт и выходит на сцену.
  
   Дайте-ка вашу тетрадь, я гляну хоть, что мне нужно говорить и что мне нужно делать.
  
   Берёт тетрадь и, просмотрев указанное автором место, возвращает её владельцу.
  
   Ерунда какая-то. На что вы меня толкаете?
  
   Автор молчит.
  
   Имейте в виду: эти ваши штучки неминуемо скажутся на качестве и размерах того гонорара, на который вы будете потом претендовать!
  
   АВТОР. Ну и пусть!
  
   ТРЮФФЕЛЬ. А если эта ваша затея обернётся подвохом, то тогда и вовсе: последствия будут для вас весьма и весьма...
  
   АВТОР. Никаких подвохов. Всё честно.
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Честно-нечестно -- для нас это не главное. Ладно уж -- давайте примемся за работу!
  
   Обоих поглощает тьма.
  
  
  
  
  
   ЧАСТЬ ОДИННАДЦАТАЯ
  
  
   Комната Базальтова. Хозяин её всё так же пишет за своим столом, но одет он уже не в свой домашний халат, а в платье приличное и строгое. На столе перед ним горят свечи. Большая часть квартиры погружена во мрак.
  
   БАЗАЛЬТОВ. Где же Трифон? Скоро ли он принесёт столь нужных мне лягушек? (Снова пишет и пишет.) Уж не случилось ли с ним беды какой? (Принюхивается.) А?.. Что?.. Чем-то запахло... у кого-то что-то случилось на кухне!.. Но нет! Запах не кухонный, а химический... Пахнет серою и смолою...
  
   Отмахиваясь от назойливых облаков белого дыма, к нему сзади подходит Трюффель. Почтительно покашливает.
  
   А?.. Кто вы?!
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Приношу тысячи извинений, что явился без стука. Но дело моё чрезвычайной важности, не терпящее отлагательств.
  
   БАЗАЛЬТОВ. Но как вы могли проникнуть сюда? Ведь всё было заперто, вроде бы...
  
   Трюффель смотрит на него и молчит. Лицо -- каменное.
  
   Или я не запирал?.. Живя в Ростове-на-Дону, нужно всегда запирать двери и даже окна... (Пытается рассмеяться -- не получается. Сам себе.) Что это со мною? Ведь я и с турками воевал, и на дуэлях стрелялся -- и нечего... А тут -- словно бы какой-то ужас подступает к моему горлу... (Громко.) Простите, с кем имею честь? (Почтительно и настороженно встаёт.)
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Позвольте представиться: Трюффель. Мефодий Исаевич Трюффель. Чиновник по особым поручениям. Только что из Лондона.
  
   БАЗАЛЬТОВ. Пожалуйста, садитесь. В свою очередь и мне позвольте представиться: Евгений Иванович Базальтов, дворянин.
  
   ТРЮФФЕЛЬ (тихонько и с презрением). Частно практикующий дворянин.
  
   БАЗАЛЬТОВ. Простите, вы что-то сказали, я не расслышал.
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Нет-нет... Ничего. Это вам показалось.
  
   БАЗАЛЬТОВ. Странно... А впрочем, здесь, вероятно, какое-то недоразумение, и вы -- не ко мне.
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Я именно к вам, господин Базальтов. (Доставая бумаги из своего портфеля.) Я имею честь вручить вам эти документы.
  
   БАЗАЛЬТОВ (сам себе). Неужели опять из полиции?
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Они содержат весьма важное известие. Постарайтесь при его получении сохранить самообладание. А равным образом и рассудок.
  
   Глаза Базальтова расширяются от ужаса. А тут, как на грех, откуда-то из соседней квартиры доносятся звуки музыки -- леденящие и непостижимые для простого смертного. Базальтов ждёт чего-то жуткого, рокового, непоправимого. И -- не зря. Не зря. Ох, и не зря же!
  
   Итак, собрались ли вы с духом?
  
   БАЗАЛЬТОВ (дрожащими губами). Д-да, говорите... (Тихо, сам себе.) Вот уж теперь, сдаётся мне, Сибирью и не пахнет. Тут даже и не Южный полюс. Тут -- что-то похуже. Но что? Неужели всё-таки виселица? (Тоскливо озирается по сторонам, ломает пальцы.) Но что?.. Что же я такого сотворил? В чём провинился?..
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Простите, что я подслушал ваши мысли. Уверяю вас: вы ни в чём не виноваты. Кроме четырёх дуэлей с трагическими концовками, за вами больше ничего не числится. Если, конечно, не считать ваших кутежей, драк, карточных долгов, длительных запоев, неоплаченных счетов, пустопорожних разговоров, бредовых мечтаний, заброшенных начинаний, нескольких женских судеб и прочих пустяков, как то: непомерной гордыни, патологической лени, непредсказуемости поступков, хвастливости и непреодолимой тяги ко всяким катастрофам. Уверяю вас, милейший: перед Господом Богом и перед человеческими законами -- вы чисты. Абсолютно чисты.
  
   БАЗАЛЬТОВ (удивлённо). Вот как?.. Но тогда -- что же?
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Вы готовы?
  
   БАЗАЛЬТОВ. Да!
  
   ТРЮФФЕЛЬ. В таком случае приступаю. (Эффектная, хотя и несколько театральная пауза.) Как вам известно, вы происходите из старинного дворянского рода Базальтовых.
  
   БАЗАЛЬТОВ. Да! Я русский дворянин и горжусь этим!
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Но это -- по отцу. Что же касается вашей маменьки, Ирины Савельевны, то она происходит из не менее славной фамилии, но уже украинской.
  
   БАЗАЛЬТОВ. Знаю. Я горжусь своим славянским происхождением!
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Позвольте, однако, напомнить вам кое-какие факты и сообщить новые, о существовании коих вы до сих пор и не подозревали. В году 1722-м от рождества Христова вашему далёкому предку по материнской линии -- Павлу Леонтьевичу Полуботку -- выпала то ли честь, то ли беда -- уж и не знаю -- стать украинским гетманом.
  
   БАЗАЛЬТОВ. Знаю. Помню. Горжусь.
  
   ТРЮФФЕЛЬ. И так уж, к сожалению, получилось, что русскому царю, правившему в то время...
  
   БАЗАЛЬТОВ. Я ненавижу и презираю его!
  
   ТРЮФФЕЛЬ (сильно мрачнея). Это ваше право. (Преодолевая сильное сопротивление, продолжает.) Русскому царю понадобилось для подтверждения своей власти над Украиною заточить вашего уважаемого предка в Петропавловскую крепость.
  
   БАЗАЛЬТОВ. Воистину царственная благодарность! Павел Леонтьевич был один из немногих из украинской знати, кто остался верен русскому царю и не переметнулся с Мазепою к шведскому королю Карлу Двенадцатому... Вот и напрасно!
  
   ТРЮФФЕЛЬ (раздражённо). Если вы всё-таки позволите, то я продолжу.
  
   БАЗАЛЬТОВ. Да-да, продолжайте. Да и что теперь толковать об этом -- после драки кулаками не машут... Продолжайте, продолжайте!
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Дело было давно, однако та драка ещё не кончена.
  
   БАЗАЛЬТОВ. Что? Разве предвидится ещё что-то?
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Отчасти -- да. Полуботок был человеком дальновидным и однажды он обратил часть своего колоссального состояния в золото (вспыхивает, произнося это слово). И тайно переправил оное на хранение в Лондон, доверившись знаменитой Ост-Индской компании.
  
   Базальтов весь напрягается.
  
   ТРЮФФЕЛЬ. На данный момент компания эта уже не существует, но дела её в своё время были переняты Лондонским Банком. Есть такое учреждение: Бэнк оф Лондон -- Лондонский Банк, представителем коего я и являюсь. И с особым поручением от которого я и прибыл к вам, господин Базальтов. Кроме того, я представляю интересы и некоего амстердамского банка, в каковом хранится другая часть наследства, положенная туда вашим мудрым, но несчастливым предком.
  
   Базальтов сидит -- бледный, потрясённый.
  
   На сегодня положение дел таково, что оба банка сочли бы за благо избавиться от этих вкладов, проценты на которые растут с неумолимою быстротою. Согласно завещаньям, наследниками этих вкладов должны были стать либо сыновья гетмана -- Андрей и Яков, либо их потомки, буде обстоятельства сложатся столь плачевно, что наследство не достанется прямым и ближайшим наследникам. Увы, именно это и случилось. О существовании обоих вкладов долгое время никто из ваших предков ничего не знал толком, а некоторые трагические обстоятельства привели к тому, что род Полуботков пресёкся по линии мужской, а изо всех его представителей по линии женской ныне существует один единственный человек на свете -- вы. Это нами абсолютно достоверно установлено -- нами проделана огромная работа по восстановлению генеалогического древа рода Полуботков. Итак, я имею честь поздравить вас: вам предстоит вступить во владение двумя денежными вкладами.
  
   БАЗАЛЬТОВ. И... сколько же это будет?
  
   ТРЮФФЕЛЬ. На сегодня сумма вклада, лежащего в Лондонском Банке, достигла цифры "ОДИН МИЛЛИАРД ФУНТОВ СТЕРЛИНГОВ".
  
   Базальтов хватается за сердце.
  
   Сумма же в банке амстердамском выглядит куда скромнее -- это всего лишь триста миллионов гульденов. Но, поверьте, что и это не так уж мало.
  
   БАЗАЛЬТОВ. Верю!
  
   У него закатываются глаза, он в изнеможении рушится на спинку стула.
  
   И всё-таки: не может быть!
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Всё может быть. На свете ничего не бывает случайного. Не случайно ваши сокровища оказались на Западе, а не на Востоке, не случайно коварный и неблагодарный -- как вы изволили выразиться -- русский царь умер всего лишь через сорок один день после смерти вашего предка. Не случайно и наследство достаётся именно вам! Да что с вами, драгоценнейший! Вам плохо? Вот выпейте-ка... (Достаёт из портфеля фляжку и подносит к губам Базальтова.) Божественное вино.
  
   Базальтов пьёт. Выражение его лица меняется. Возвращает фляжку.
  
   Ну как? Полегчало?
  
   БАЗАЛЬТОВ. Фу-у-ух! (Вытирает губы рукавом.) Полегчало! А то я сперва было загрустил: что ж это, значит, так нарочно подстроено кем-то, чтобы целый почтенный род вымер, ради только того, чтобы эти деньги достались мне одному? У меня даже мысль мелькнула, а достоин ли я такой чести?
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Ну а сейчас как -- мелькает?
  
   БАЗАЛЬТОВ. Что мелькает?
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Мысль такая?
  
   БАЗАЛЬТОВ. Не-а. Не мелькает. И вообще, я понял: вас зовут Мефодий Исаевич Трюффель!
  
   ТРЮФФЕЛЬ. А я этого и не отрицаю. Как раз так я вам и представился.
  
   БАЗАЛЬТОВ. И вы -- князь тьмы! Мефистрюфель! Мефодий Исаевич Трюффель! Да-да, не отпирайтесь! Я ведь тоже когда-то читывал этого немецкого борзописца Фауста, который написал про Гёте, про то, как тот продал свою душу дьяволу.
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Друг мой, вы пьяны. Вино, которым я вас угостил, оказалось для вас чересчур крепким. Оно вскружило вам голову, милейший.
  
   БАЗАЛЬТОВ. Мефистрюфель! Мефистрюфель! Мефодий Исаевич Трюффель! (Смеётся пьяно и беззаботно.) Уж коли такая сатанинская силища берётся за то, чтобы пробудить меня ото сна, то, значит, дело будет! Долгожданное дело! Вот она, та точка опоры, с помощью которой я смогу перевернуть весь мир! Ох, и разгуляюсь же я теперь!
  
   Появляется Тришка. В руках у него корзина, накрытая тряпкою. Откуда доносится отчаянное кваканье.
  
   ТРИШКА. Так что, Евгений Иваныч, ваше приказание выполнено: я вам наловил две дюжины лягушек. Не угодно ли посмотреть-с?
  
   БАЗАЛЬТОВ. Хам! Холоп! Холуй! Харя неумытая! Убирайся вон со своими паршивыми лягушками!
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Любезнейший, отпустите поскорее на волю этих пресимпатичнейших животных и возвращайтесь поскорее сюда. Вашего барина пора укладывать спать. Он неплохо сегодня потрудился, а теперь ещё и перебрал вина. (Базальтову.) Итак, сударь, позвольте познакомить вас с этими бумагами. Вот они. Ваше дело поставить только подписи в этом месте, и ещё вот, пожалуйста, в этом...
  
   Базальтов лихо подмахивает то, что ему подано.
  
   Благодарю вас.
  
   БАЗАЛЬТОВ (пьяным голосом). Надобно заметить: винцо ваше -- удивительный эликсир.
  
   ТРЮФФЕЛЬ. О! Теперь у вас будут и не такие напитки!
  
   БАЗАЛЬТОВ (трезвым голосом). Ну уж, чёрта с два! Пить я больше не буду! Никогда! Или почти не когда!
  
   ТРИШКА (растерянно). Так что же с лягушками делать? Неровён час они у меня там задохнутся под тряпкою!.. Эх, была не была! Пойду отпущу их на волю. Божьи всё-таки твари. Пущай себе живут. (Уходит.)
  
   Затемнение. Занавес.
  
  
  
  
  
   ЧАСТЬ ДВЕНАДЦАТАЯ
  
  
   Ростовская квартира автора пьесы. Автор и его гость.
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Господин Полуботка! Что же это такое происходит! Вы ставите меня в какое-то двусмысленное положение. Теперь, когда я сыграл отведённую вами для меня роль, я почувствовал с особенною силой, хотя у меня с самого начала было подозрение, что вы меня просто надуваете!
  
   АВТОР. Простите но я не понимаю: в чём вы усматриваете двусмысленность и надувательство?
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Ах! Не прикидывайтесь простачком! По условию нашего с вами контракта вы обязуетесь спасти честь нашего брата дьявола вы же напротив -- в очередной раз валите всё на так называемую "нечистую силу"!
  
   АВТОР. Помилуйте! Да с чего вы взяли?!
  
   ТРЮФФЕЛЬ. А как же! Ведь подчиняясь вашей злой воле, я вынужден был упомянуть в недоброжелательной форме о нашем бывшем агенте, о нашем любимце -- Петре Первом. Поверьте: мне это было очень неприятно делать.
  
   АВТОР. Но в контракте ничего не сказано, что я должен выгораживать ваших агентов из числа людей. Если кто-то из людей и продался вашему ведомству, то это не значит, что...
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Хорошо. Вопрос очень скользкий, и, допустим, что я с вами согласен... (Раздражённо.) Вы переговорите кого угодно!.. Хорошо. Допустим. Предположим. Будь по-вашему... Ну а как же быть с тем печальным обстоятельством, что в вашей пьесе -- ВСЁ ПОНЯТНО НАПЕРЁД?
  
   АВТОР. Ну и что же вам понятно?
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Этот ваш Базальтов, заполучив огромное состояние, должен будет совершить какую-нибудь эпохальную, колоссальную, гигантскую в масштабе всей вашей дурацкой планеты МЕРЗОСТЬ!
  
   АВТОР. Вы ничего не поняли в моём Базальтове.
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Ну да! Куда уж мне!
  
   АВТОР. Он просто не способен на это.
  
   ТРЮФФЕЛЬ. А я утверждаю: способен!
  
   АВТОР. Да нет же!
  
   ТРЮФФЕЛЬ. И если вы про него напишите иначе, то вы пойдёте против жизненной и исторической правды, то есть подсунете нам товар низкого качества. А это противоречит условиям сделки. Мы привыкли закупать только высококачественную продукцию и иметь дело с надёжными поставщиками.
  
   АВТОР. Да что вы столько шуму подняли из-за этого Базальтова: Базальтов то, Базальтов сё... Да моя пьеса -- вовсе даже не о нём!
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Как не о нём? О нём! Вы описываете морально неустойчивого типа, а меня выставляете подстрекателем и инициатором его будущих злодеяний. И разжигаете тем самым болезненный, нездоровый АНТИСАТАНИЗМ!
  
   АВТОР. Антисатанизм вам просто мерещится. А инициатором и подстрекателем я выставляю украинского гетмана -- Павла Леонтьевича Полуботка. Но я думаю, что у него там, на том свете, хватит чувства юмора не осудить меня за эту невинную литературную шалость.
  
   ТРЮФФЕЛЬ (с сомнением). Ой ли? Хватит ли?
  
   АВТОР. Хватит! Хватит! Будьте уверены! При жизни это был человек образованный и умный. А уж как он умел шутить, так вам и не снилось! Он и после смерти шутить продолжал. Через сорок дней после своей кончины, наканауне отлёта в дальние края, он заявился к царю, который с ним так когда-то подло обошёлся, и говорит ему: "А теперь настал и твой черёд!" И тот как миленький подчинился! Разве это не прекрасная шутка?
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Хорошо-хорошо-хорошо!.. Давайте не будем бередить прошлое! Иногда мне кажется, что вы просто мошенник, который ловко умеет играть словами!
  
   АВТОР. "Мошенник" в ваших устах звучит как комплимент. Нет, к сожалению, я не обладаю такими данными...
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Да как же не обладаете? А то вино, которым я по вашей воле потчевал Базальтова? Не тот ли это эликсир, коим я донимал когда-то святого Антония? Ведь я даже не знаю, откуда взялась у меня эта фляжка. У меня её раньше не было в моём портфеле. Ведь это вы мне её подсунули?
  
   АВТОР (скромно). Ну, я.
  
   ТРЮФФЕЛЬ. И эти бумаги. Он их подписал, а я даже и не успел разобрать, что в них написано. Может быть, он в них обязался продать мне свою душу? Учтите: такие сделки признаются недействительными в нашем приёмном отделении.
  
   АВТОР. Господин Трюффель. То, что содержится во фляжке и бумагах, легко проверить, и тогда все ваши подозрения развеются. Но уже то, что даже ВЫ, будучи профессионалом в своём деле, не можете разгадать моего замысла, уже одно это говорит о том, что человеческая злая фантазия -- а она у меня злая! -- переплюнет любую дьявольскую. А ведь это -- то, что и требуется по контракту.
  
   ТРЮФФЕЛЬ (с сомнением). Вы очень своеобразно толкуете наш контракт.
  
   АВТОР. Ничуть. В конце концов, моё дело произвести для вас нужный товар, а ваше -- принять или отвергнуть его. Но я убеждён: вы его примете.
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Ну, дай-то бог! Дай-то бог! Хоть вы станете нашим защитником, если, конечно, всё это не пустое хвастовство...
  
   АВТОР. Ну что вы!
  
   ТРЮФФЕЛЬ. А то ведь живёшь-живёшь вечным скитальцем в этом чёртовом Космосе, и -- ни тебе покою, ни тебе благодарности, ни тебе пристанища. Уж на что эта ваша захудалая Земля, а и здесь тебя вечно пытаются унизить, оскорбить, загнать в угол. Честное слово: устал.
  
   АВТОР. Не волнуйтесь, Мефодий Исаевич, ради бога! Всё у вас будет хорошо... И потом, ведь у вас впереди -- целая вечность!
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Ах, как знать -- нашему ли племени достанется эта самая вечность, или её перехватит осатаневший род людской!..
  
   АВТОР. Да будет вам хныкать! При вашем-то пока ещё могуществе!
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Какое там могущество! Одни остатки... Вы только себе представьте, Владимир Юрьевич: еду я сегодня на троллейбусе, четырнадцатым вашим маршрутом, а эта хамка водительница...
  
   АВТОР. Мефодий Исаевич! Мой вам добрый совет: никогда не пользуйтесь ростовским общественным транспортом. Да оно вам и не к лицу -- ведь вы умеете передвигаться другими способами. И вообще, не пора ли нам вернуться к делу?
  
   ТРЮФФЕЛЬ. ...а эта рябая и конопатая, крашенная под блондинку водительница и говорит мне... Вы только представьте себе, что она мне сказала!..
  
   АВТОР. Да плюньте вы на всех ростовских водительниц! Да чтоб им всем пусто было!
  
   ТРЮФФЕЛЬ. И вот ведь что обидно: если бы это была наша агентесса, то я бы только радовался, что она так рьяно служит нашему ведомству. Но ведь вижу -- не наша! Сущий дьявол, но не нашего производства, а земного!
  
   АВТОР. Господин Трюффель, а не может ли так быть, что и вашим соплеменникам за все их художества среди рода людского тоже причитается неотвратимое возмездие!
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Да какие там художества! Мы делаем всё только в рамках нашего высочайшего предназначения! Есть свет, и есть тьма. Есть белое и есть чёрное! Мы обслуживаем тьму! Черноту! Другое ведомство работает на свет и на белизну. Но на кого работают миллионы человеческих выродков?
  
   АВТОР. Не знаю. Но, может быть, сами на себя? Просто создали конкурирующую фирму...
  
   ТРЮФФЕЛЬ. И если мы обанкротимся, то наше место займут другие. Вы ЭТО хотите сказать?
  
   АВТОР. Пожалуй.
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Но поймите: во Вселенной не действуют рыночные законы вашей планеты.
  
   АВТОР. Да я с вами и не спорю, просто высказываю предположение. Я всё же думаю, что человек должен оставаться человеком, и не гоже ему вступать в состязание с высшими силами. А впрочем, давайте-ка вернёмся к делу.
  
   ТРЮФФЕЛЬ. К делу, к делу... Ну, давайте -- к делу. (Усталый и сгорбленный спускается со сцены к своему креслу.)
  
   АВТОР. Тем более, что теперь недолго остаётся до развязки моей истории. Дальше я как ни силился, а придумать ничего не смог.
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Хорошо, хорошо. Показывайте пока, что у вас там получилось, а с тем, что должно быть дальше, и должно ли быть вообще что-нибудь, -- с этим мы разберёмся потом. Когда всё будет ясно.
  
   Автор в ответ то ли кивает, то ли кланяется. Наступающая тьма поглощает его.
  
  
  
  
  
   ЧАСТЬ ТРИНАДЦАТАЯ
  
  
   Лето. Солнечный день. Терраса над уже известною нам речкою. Колонны, украшенные зефирами и амурами, вазы с цветами, мебель -- всё очень дорогое, оляповатое и с претензией на утончённый вкус. На террасе -- все участники этого космическо-земного спектакля. За исключением Базальтова. А также и Трюффеля, который сидит на своём месте в первом ряду зрительного зала и наблюдает за всем происходящим на сцене... Есть тут, кроме того, и несколько новых лиц. У всех этих дам и господ -- занятие одно-единственное: отдых. Кто-то любуется красивым речным пейзажем, кто-то играет в карты, кто-то пьёт чай из самовара... Замечательно преобразился Тришка -- он теперь разодет в богатую ливрею и, прислуживая гостям, держит себя с достоинством воистину генеральским. На переднем плане выделяется двое молодых господ. Оба настолько безлики, что различить мы их сможем только так: про одного скажем, что он -- номер один, а про другого, что он -- номер два.
  
   ГОСПОДИН N1. Какая злая ирония судьбы! Подумать только: я, полный сил и энергии молодой человек -- и должен находиться в зависимости от какого-то вздорного Базальтова, которого угораздило заполучить огромное наследство от какого-то вздорного малороссийского гетмана! И стать богатейшим человеком в мире! Ну почему он? О, небо! Дай ответ!.. Не даёт ответа... Почему не я?! Кто виноват в этой ошибке? И что теперь нужно сделать, чтобы исправить её?
  
   ГОСПОДИН N2. А ничего не делать! Мир устроен неисправимо глупо. Кругом одни нелепости, и стоит ли удивляться ещё одной?
  
   ГОСПОДИН N1. Какая несправедливость! Какая жестокая несправедливость!
  
   ГОСПОДИН N2. А если бы наследство получили бы вы -- это бы было справедливо?
  
   ГОСПОДИН N1. Да! В высшем смысле, в божественном -- да!
  
   ГОСПОДИН N2. Но тогда бы уже кто-нибудь другой был бы в праве воскликнуть: почему не я? В самом деле: ну почему, например, не я? Просто-напросто должен же был кто-нибудь получить это наследство. Вот Базальтов и получил.
  
   ГОСПОДИН N1. О! Если бы наследство досталось МНЕ, то тогда бы вы так не сказали. Вы бы увидели, КАК бы я распорядился этими денежками!
  
   ГОСПОДИН N2. Э-э! Пустое, батенька! Всё это вы говорите только потому, что ничего не знаете о МОИХ способностях. Да оно и понятно: вам ли, при вашем-то скудном воображении постичь МЕНЯ!
  
   ГОСПОДИН N1. Ну, знаете ли!.. Это уже слишком! Я долго терпел ваши выходки!.. Вы забываетесь!..
  
   Между обоими господами назревает явный скандал, но ему не суждено развиться в глубокий катаклизм, ибо на террасе возникает некое движение. Все взгляды обращены в одну сторону. Все встают. Под звуки танцевально-торжественной музыки появляется Базальтов. Он -- само великолепие и сияние. Здороваясь с присутствующими то кивком, то жестом, он задумчиво-оперетточно протанцовывает по террасе. Несколько прелестных дам так и увиваются вокруг него. С одною из них Базальтов проплывает в танце несколько метров, но затем легонько отстраняет млеющую от счастья мамзель и, невзирая на изумлённый шёпот: "Вы необыкновенный танцор, господин Базальтов! Вы как будто парите в воздухе!.." он вновь предаётся прерванным размышлениям. Но потом он что-то словно бы вспоминает и останавливается.
  
   БАЗАЛЬТОВ. Господа! Сегодня знаменательная дата: исполнился ровно год с тех пор, как я стал владельцем состояния, оставленного мне моим дальновидным предком. И вы все можете убедиться: злые предсказания моих недоброжелателей -- не сбылись. И не сбудутся! Я никогда не прокучу и не промотаю моих сокровищ! Никогда с их помощью я не делал и не буду делать никаких глупостей, никаких злодеяний! У меня теперь только одна задача: сеять на этой земле разумное, доброе, вечное -- всеми имеющимися у меня средствами. Господа! Клянусь вам: я вижу в этом своё величайшее предназначение, ниспосланное мне свыше.
  
   Аплодисменты. Восхищённые возгласы и взоры. Поручик Покровский вскакивает с места, подбегает к Базальтову и лобызает его.
  
   ПОКРОВСКИЙ. Евгеша! Евгений Иваныч! Да кто же в этом сомневается! Не меня ли ты спас, непутёвого пьянчужку, от каторги, заплативши за меня все мои долги!
  
   КУРОЧКИН. А у меня благодарность к Евгению Иванычу совсем другого свойства: меня всегда раньше тянуло и манило куда-то на какие-то необитаемые острова, неоткрытые горные вершины и всякие полюса, а оказалось, что всё в этой жизни намного проще, и в поисках прекрасного вовсе незачем уноситься в дальние края. Трезвость -- вот, чему научил меня господин Базальтов! Прекрасную жизнь можно создать и у себя дома, прямо на месте!
  
   ГОСПОДИН N1 (сам себе). Да. Если иметь очень много денег.
  
   ГОСПОДИН N2. Да что вы там всё шипите?
  
   ГОСПОДИН N1. Вам бы так, как мне: при таких задатках, как у меня, и не иметь ни гроша в кармане!
  
   ГОСПОДИН N2. Да что вы знаете о МОИХ задатках и талантах?!
  
   И опять до скандала не доходит, ибо внезапно заявляет о себе поэт Утехин. Как всегда, он очень пьян. И поэтому, становясь на стул, он с трудом удерживается от того, чтобы не свалиться с него.
  
   УТЕХИН. Господа! Минутку внимания! Сегодня имеет место и ещё один юбилей: мой ближайший друг и соратник, сподвижник и вдохновитель -- Евгений Базальтов -- спас меня от роковой пули и тем самым сберёг для человечества неисчерпаемый источник моего поэтического вдохновения!
  
   Слышны голоса: "Какая наглость! Этот вечно пьяный поэтишка -- опять за своё!", "Гнать его нужно! Гнать в шею!"
  
   БАЗАЛЬТОВ. Пусть! Пусть! Продолжай, Утехин! Нам интересно узнать, что же ты откинешь сегодня.
  
   Голоса: "Да-да! Конечно!", "Очень интересно!", "Просим!"
  
   УТЕХИН. Господа! По случаю моего чудесного спасения от роковой пули, я хочу прочесть вам свои воистину необыкновенные, ещё небывалые в истории человечества стихи. Первое из этих стихотворений называется так: "На спасение поэта":
  
   Чуть было не погиб поэт -- невольник чести,
   И чуть было не пал, прострелянный свинцом,
   (Обращаясь к Базальтову.)
   Но ты, мне преданный без лести,
   Не оказался подлецом!
   Ты осознал в сей миг кровавый,
   На ЧТО я руку поднимал.
   Ты понял, кто рождён для славы,
   И кто пред кем безмерно мал.
   И что за диво, слышь, Евгений,
   Как ты додумался, родной? --
   Стать за меня стеной! Горой!
   Ты эту тайну мне открой!
   Ведь ты, казалось бы, не гений,
   Не я, не царь и не герой.
   Теряюсь... Ты -- простое быдло.
   В тревогах шумной суеты
   Напоминать уж мне обрыдло,
   Сколь я велик и низок ты!
   Но я продолжу. Всё ж напрасно
   Гремела грозная молва:
   "Погиб поэт! Поэт прекрасный!
   Его поникла голова!"
   (Оглядываясь в зрительный зал.)
   Пожалуйста, не смейтесь в ложе!
   В партере -- тоже, что за крик?
   (Базальтову.)
   В последний, самый страшный миг
   Ты спас меня, кто всех дороже,
   И я -- главою не поник!
   (Переждав шум на террасе и аплодисменты в зрительном зале.)
   Так вот же он -- наш избавитель,
   Почти железный человек!
   Он перед нами -- наш спаситель!
   Ему и мне -- хвала вовек!
   (Указывает на Базальтова, после чего падает в беспамятстве на чьи-то руки.)
  
   ГОРОДОВОЙ. Господин Базальтов, как вы терпите этого нахала? Дозвольте, я его сейчас выкину в речку -- здесь не глубоко, небось не утонет... Или хотя бы выставлю его, поганца, вон?
  
   БАЗАЛЬТОВ. Ну что вы! Что вы! В моём имении должна быть полная свобода высказываний.
  
   УТЕХИН (придя в себя). А теперь, господа, я прочту вам своё второе стихотворение, посвящённое также -- моему чудесному избавлению от гибели...
  
   БАЗАЛЬТОВ. Нет уж, дружок, а теперь предоставь слово мне. (Снисходительно потрёпывает пьяного поэта по голове.)
  
   УТЕХИН. Тебе??? (Мотает головою, стараясь что-то сообразить.) Ничего не понимаю: кто ты здесь такой?.. А впрочем: шпарь! Да только покороче!..
  
   БАЗАЛЬТОВ. Господа! В этот прекрасный и радостный день я желал бы ещё раз напомнить вам свою концепцию.
  
   Благоговейная тишина перед диковинным иностранным словом.
  
   Она выросла из учения великого американского философа Эдгара Алана По. В его бессмертном трактате "Поместье Арнгейм" описан случай, во всём подобный моему: гигантское наследство, незнание на первых порах, что же с ним делать и наконец единственно верное решение о применении полученных денежных ресурсов, а именно -- покупка огромного поместья с лесами, рекою, скалами, озером... и всемерное преображение этой и без того красивой земли, доведение её до такой степени красивости, после которой уже можно будет всерьёз говорит о земном рае. Как видите, и я в своём поместье под Ростовом-на-Дону делаю всё то же самое и даже -- ещё больше. Кроме того, я закупил и ещё закуплю множество других поместий по всей Руси Великой, и я буду украшать их до тех пор, пока все остальные помещики не последуют моему примеру и не поймут, что и они должны делать то же самое, что и я. И тогда -- счастливая и процветающая Россия укажет путь всему остальному человечеству. Путь, по которому все люди нашей планеты двинутся к земному раю! Когда и самим ангелам небесным станет завидно, что у нас такая прекрасная и чистая жизнь! И тогда человечество станет бессмертным, и из мира потустороннего к нам будут переводить на постоянное жительство лишь особо отличившихся праведников и святых!
  
   Аплодисменты.
  
   А мы не жадные. Мы их всех примем. Украшение Земли, счастье всем людям, животным и растениям -- вот смысл всей моей жизни!
  
   Аплодисменты.
  
   Друзья! Прекрасен наш союз! Я рад, что у меня так много единомышленников, готовых разделить со мною все трудности моего грандиозного замысла по переделке нашей планеты. Вот уже почти год, как основным напитком для меня стал только чай. Но ей же богу, господа! Бывают случаи, когда провозгласить тост и осушить бокал прекрасного старого вина -- совершенно необходимо! Эй, Трифон! Всем -- вина!
  
   Тришка ненадолго покидает террасу.
  
   Вчера, друзья мои, я получил прямо из Италии, из местечка Амонтильядо, бочонок благороднейшего вина. И я предлагаю его вашему вниманию.
  
   Тришка возвращается. В руках его -- поднос с бокалами.
  
   А теперь -- тост. (Собирается с мыслями.) Я не побоюсь старых, избитых выражений, взятых из газетных передовых статей; и одно из них я вам сейчас напомню: ВЫШЕ ЗНАМЯ! Да-да! Будем высоко нести наше знамя! И будем помнить, что мы -- избранники Земли, и нам принадлежит будущее!
  
   Аплодисменты. Все разбирают бокалы с вином.
  
   Знайте же, друзья мои, что неутомимая труженица природа тратит тысячелетия на создание целой нации только для того, чтобы вылепить из неё два или три десятка избранников. Так найдёмте же мужество признать, что именно мы с вами и являемся таковыми избранниками! Ура!
  
   Все подхватывают этот вопль и пьют. Несколько необычно ведёт себя скромный и незаметный господин Ладогин. Никаких восторгов -- только ироническая улыбочка. И вина он не пьёт вместе со всеми, а лишь приподнимает бокал и, усмехнувшись, отставляет его в сторону. И берёт, вместо него, рюмочку с каким-то другим вином, и пьёт его, словно бы подразумевая какой-то свой собственный тост.
  
   ЛАДОГИН. А теперь, господа, предоставьте слово мне!
  
   Голоса: "А это кто такой?", "Да кто вы тут такой, чтобы предоставлять вам слово?!", "Вы, сударь, почти и не бываете на наших собраниях!.."
  
   БАЗАЛЬТОВ. Тише! Господа! Это ведь мой добрый приятель -- частнопрактикующий химик Ладогин Фалалей Титович. Это человек дела, и поэтому он очень немногословен -- молчит себе и молчит. Но вы уж мне поверьте: он постоянно охвачен какими-то необычайными научными идеями. И сейчас он наверняка расскажет вам и мне о своём новом открытии. Прошу вас, господин Ладогин!
  
   ЛАДОГИН. Господа! Довожу до вашего сведения, что бочонок амонтильядо, выписанный господином Базальтовым из Италии, прошёл через мои руки. Вино отравлено -- очень бережно, любовно и надёжно. Я -- отличный химик. И вы сейчас все умрёте.
  
   Наступает гробовая тишина. Кладбищенская. Могильная. Потом: чей-то визг. И опять -- тишина, тишина, которая понемногу сменяется лёгким шумом,
  
   ГОСПОДИН N1 (господину N2). То был сумасшедший поэт, а теперь сумасшедший химик.
  
   ГОСПОДИН N1. Сами вы сумасшедший. Сейчас всё выяснится, и всё будет хорошо. Хорошо всё будет.
  
   Всеобщий шум нарастает. Постепенно, но нарастает.
  
   ЛАДОГИН. Не надо паники! Она вам не поможет! Вы уже чувствуете слабость в коленях, не так ли? Головокружение? Всё происходит по моему плану: минуты через две-три вы все будете на том свете и там в прежнем составе, но уже без меня, продолжите прерванные на Земле торжества по случаю триумфа Базальтова.
  
   БАЗАЛЬТОВ. Как это понимать? Что это такое?
  
   ПОКРОВСКИЙ. Эй ты! Химик! Я убью тебя!.. (Задыхается.)
  
   КУРОЧКИН. Кто ты такой, химик? Откуда ты взялся, проклятый?
  
   ЛАДОГИН. А я всегда был.
  
   ГОРОДОВОЙ. Я утоплю его в этой речке!.. (Шатается.)
  
   КУРОЧКИН. А ведь мне и в самом деле плохо...
  
   ЛАДОГИН. Именно так и должно быть. Продолжайте умирать, продолжайте! (Усаживается поудобней.)
  
   ГОСПОДИН N1. Я так и знал, что от этих сборищ добра не жди!
  
   ГОСПОДИН N2. Подумать только: погибнуть во цвете лет!
  
   БАЗАЛЬТОВ. И мне плохо... Мне очень плохо... Неужели сейчас, прямо сейчас -- я умру? Я, кого все так любили? Я? Моя бессмертная душа... (Поворачивается к Ладогину.) Ладогин! Признайся, а ведь ты не наш, не русский? Ведь не может же быть, чтобы свой же, чтобы русский -- и чтобы своих же!.. Мадьяришка проклятый, жидовская рожа, чухонец зачуханный, немчура!.. О-о, как мне больно!.. (Скорчившись от боли в животе, стонет.)
  
   Ладогин, презрительно усмехается и не удостаивает его ответом. Поглядывает на свои часы -- деловито и спокойно. Между тем всеобщее смятение усиливается. Женщины плачут и визжат. Утехин -- тот и вовсе падает на пол и, как кажется, вот-вот испустит дух.
  
   ЛАДОГИН (встаёт). Господа! Всё это может закончиться для вас не так уж плохо, как вы думаете. Яд, который вы проглотили, можно обезвредить с помощью замечательного сильнодействующего противоядия. Э-гей! Тришка! Неси-ка сюда то, о чём мы с тобою договаривались!
  
   БАЗАЛЬТОВ (слабеющим голосом). И ты -- тоже, Тришка?..
  
   Тришка презрительно плюёт в сторону своего бывшего барина и убегает. И вскоре появляется с подносом, на котором стоят бокалы с кроваво-красною жидкостью.
  
   ТРИШКА. Сдаётся мне, что некоторым здесь ваше противоядие уже и без надобности. (Хихикает.)
  
   ЛАДОГИН. Какая разница -- одним человеком больше, одним меньше! Незаменимых людей -- нет! Господа! Пейте новое вино! В нём спасение от старого! Но у него же есть и кое-какое дополнительное свойство: оно делает покорным и благоразумным всякого, кто его отведает. И после этого -- всё, что я вам ни прикажу вы будете делать безоговорочно! Действие противоядия ослабнет через месяц, но к тому времени я приготовлю вам новую порцию, и вы по моему приказу покорно выпьете и её! И так будет до бесконечности!
  
   КУРОЧКИН. Ты что же -- собираешься жить вечно?
  
   Ладогин не находит нужным отвечать на этот бестактный вопрос
  
   ТРИШКА. Попались, голубчики!
  
   ЛАДОГИН. Господа! Я поздравляю вас: отныне вы все имеете честь быть моими рабами! И рабынями.
  
   ТРИШКА. Ужо теперь никуда не уйдёте!
  
   Слышны глухие голоса: "Лучше умереть, чем так жить!", "Зачем такая жизнь нужна?..", "Ой, не скажите! Хоть такая! Это лучше, чем вообще никакая!"
  
   ЛАДОГИН. Всё это ваше личное дело! Кто хочет жить -- пусть пьёт. Кто не хочет пусть не пьёт. Полная свобода выбора. Но предупреждаю: времени у вас осталось очень мало. (Смотрит на свои часы.) Делайте выбор, пока не поздно.
  
   Почти все соглашаются и пьют. Поэт Утехин просыпается из своего небытия и подползает к подносу. Жадно пьёт новое вино. Базальтов сильно колеблется, но пьёт и он.
  
   Я и не сомневался, что вы сделаете это, господин Базальтов! В противном случае вся бы эта моя затея лишилась смысла. Сегодня же вы в установленном порядке переведёте на моё имя всё своё имущество -- движимое и недвижимое, все свои деньги -- наличные и...
  
   БАЗАЛЬТОВ. Но ведь это разбой! Гетман не для тебя оставлял наследство!..
  
   ЛАДОГИН. Он оставлял его для того, кто сумеет его заполучить!.. А это значит: для меня... Но что это?.. Мне плохо... Э-гей, Тришка! Что это со мною? Ведь я же пил другое вино, а признаки -- те же!
  
   ТРИШКА. Вино-то ты пил другое, да только яду я в него подлил того же самого, что и всем.
  
   ЛАДОГИН. Отравитель! Скорее давай противоядие, злодей!.. Хотя ведь и оно не спасёт!.. Неужели мне суждено стать твоим рабом?..
  
   ТРИШКА. А вот тебе-то я ничего и не дам! Зачем мне такой раб? (Хохочет так, что смех его раздаётся громовым эхом.) Эй! Все вы тут! Теперь вашим хозяином и владельцем наследства буду я! Я! Я!!! Трифон Первый! (Хохочет.) А вы все будете моими рабами! Мне теперь много понадобится рабов. И рабынь. И уж я-то знаю, какие новые поместья нужно будет развести по всей Руси Великой! Уж я-то знаю!..
  
   Бурные аплодисменты, переходящие во всеобщее ликование.
  
   Думали, Тришка -- дурак? Ничего не понимает? Он -- подай-принеси? И ничего не видит?..
  
   Аплодисменты, крики: "Мы всегда верили в вас, ваше величество!"
  
   Думали, Тришка не может подслушать чужих разговоров и подглядеть в чужие бумаги? Нет! Он как бог -- всё видит! Всё слышит! И за всё заставит вас держать ответ перед собой! За всё! За всё!! За всё!!!
  
   Сцена погружается во мрак и только Тришка остаётся в световом круге.
  
   Отныне -- я царь! Я -- победитель! И я стану вашим богом!
  
   Народ безмолвствует.
  
   Затемнение, погружение в кромешный мрак.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   ЧАСТЬ ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
  
  
   И снова -- кабинет автора. Появляется хозяин кабинета, а за ним и Трюффель, причём первый из них спешно отделывается от своего базальтовского грима.
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Чертовщина какая-то! Как-то у вас всё в вашей истории неожиданно получилось... Концовка нелепая, непонятная, абсурдная какая-то!..
  
   АВТОР. Да поймите же: в том-то всё и дело, что никакой концовки нет вовсе. Вовсе нет. То место, до которого мы с вами дошли, -- это всего лишь середина, а дальше за нею, должно быть что-то ещё и ещё. Вот только: что? Не знаю. И вы не знаете.
  
   ТРЮФФЕЛЬ. И я не знаю.
  
   АВТОР. Гофману-то хорошо было (с завистью кивает на портрет), когда он писал свою бессмертную пьесу "Принцесса Бландина"! Как только действие у него забрело в тупик, он после некоторых колебаний запустил в ход чудо: влюблённый простофиля отрубает королю Килиану голову, и та с грохотом падает с плеч на пол, и тут же выясняется, что внутри она пустая, и тогда вся армия негров в ужасе пускается наутёк, и всё завершается благополучно. Но такое было возможно лишь в том царстве-государстве, где жила Бландина, а в моём -- чудес, как кажется, не бывает. Увы.
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Да. В вашей чересчур реалистической системе координат чудеса невозможны. И хоть вы и похвалялись, что, мол, моему дьявольскому воображению не под силу угнаться за вашим, человеческим, а всё же на этот раз всё у вас понятно наперёд: Тришка, завладев наследством гетмана, вообразит себя наместником бога на Земле, поэт Утехин будет петь дифирамбы новому кумиру, а остальные -- кто сопьётся, кого убьют Тришкины палачи, а кто и сам подохнет... Но ведь так писать нельзя.
  
   АВТОР. А и не собираюсь писать ТАК.
  
   ТРЮФФЕЛЬ. И я даже и не знаю, чем бы я смог помочь вам в этой, прямо скажем, тупиковой, патовой ситуации.
  
   АВТОР. А я и не прошу у вас помощи. Сам не дурак. Додумаюсь.
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Ой ли? (После насмешливой паузы.) Мне жаль вас. Ведь это -- конфузик. При довольно занимательном начале, и так вляпаться в нелепую концовочку. Это -- непрофессионально. И это -- если быть предельно точным -- поражение!
  
   АВТОР. Посмотрим ещё. Я вот ещё подумаю-подумаю, да как соберусь с мыслями -- так всем чертям будет тошно!
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Ну-ну, думайте, думайте... И я тоже кое о чём подумаю.
  
   Оба уныло думают, но по всему видать: ничего им в голову не лезет.
  
   А ведь я всегда говорил -- вспомните мои слова: на реализме далеко не уедешь! Не доведёт он вас до добра -- реализм этот!..
  
   АВТОР. Да я с вами никогда и не спорил. Я это и без вас знал. Будь на то моя воля, так я бы всех, кто пишет по-реалистически... Да я бы их всех!.. В кандалы и в Сибирь -- вот бы что я с ними сделал!
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Послушайте, Владимир Юрьевич: не переменить ли нам тему разговора?..
  
   АВТОР (распаляясь ещё больше). Или бы так: к стенке -- и из крупнокалиберного пулемёта! Трассирующими! Разрывными пулями! Всех реалистов! К чёртовой матери! Довели страну!..
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Любезнейший, давайте немного отвлечёмся. (Достаёт из своего портфеля фляжку.)
  
   АВТОР (не слушая). Разве ж бы романтики додумались бы до тех гадостей, которые потрясли мир в двадцатом веке? Нет! Такое могли измыслить только эти проклятые реалисты-математики! Это они всё вычислили!..
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Любезнейший, я, конечно, скорблю... сочувствую. Вот вы сейчас прямо на моих глазах, потерпели ощутимое поражение... Но нельзя же вот так рьяно и грубо вымещать своё озлобление на этих невинных и милых созданиях -- реалистах! (Пытается поднести флягу к губам автора.) Вот выпейте-ка. Полегчает. Ваше же вино. То самое, что вы мне подсунули...
  
   АВТОР. Ах, отстаньте со своим вином! Разве вы не знаете, что я не пью?
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Воля ваша... Я просто хотел как лучше... При том сокрушительном поражении, которое вы сейчас потерпели, продемонстрировав мне столь странную пьесу... (Прячет фляжку.) Но право же, есть что-то подозрительное в тех людах, которые не пьют.
  
   Автор не отвечает. Думает.
  
   Хотя, конечно, могут быть и исключения.
  
   Автор не отвечает.
  
   А то, может, перекинемся в картишки? (Достаёт колоду карт.)
  
   Автор одним своим видом отвергает и это предложение.
  
   Ах, ну да! Я ведь и позабыл, что вы ведь не в состоянии запомнить, чем отличается одна масть от другой.
  
   Автор не отвечает, а Трюффель вдруг почему-то оживляется.
  
   А как в Ростове-на-Дону нынче с фруктами? Есть в продаже?
  
   АВТОР. С фруктами? В Ростове?.. Да-а, есть фрукты, бывают... Не перевелись ещё... А что?
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Варенье будете варить в этом году?
  
   АВТОР. Варенье??? О чём вы?.. Какое варенье?.. Ах да-а -- варенье! Варенье... А ведь вы знаете: будем варить варенье!
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Ну вот я и отвлёк вас от мрачных дум о собственном поражении. Неплохой психологический трюк, не правда ли? И что же, скажите: сахару-то хватает ли при нынешних трудностях?
  
   АВТОР. Да какое там хватает! Не хватает, конечно! Вот супруга моя, Татьяна Борисовна, достала недавно фальшивых талонов на сахар, вот на них и купили лишние десять килограммов. А так бы -- разве ж бы хватило?
  
   ТРЮФФЕЛЬ. А-а-а!.. Ну, значит, всё ж таки с вареньем будете в эту зиму. Всё ж таки с вареньем. А это лучше чем совсем без варенья... (Тягостная, заунывная пауза.) Скажите: а как с рыбой? В продаже бывает?..
  
   Внезапно за дверью кабинета автора раздаётся сильнейший грохот.
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Что это? Опять ваши буйные соседи?
  
   АВТОР. Нет. Звук был у меня в квартире. (Растерянно.) Странно -- ведь у меня дома сейчас никого нет. А дверь была заперта. Вроде бы.
  
   Дверь в кабинет автора разверзается. И на пороге возникает Тришка. Чёрные сапоги, чёрный картуз. За ним появляются шесть чёрных фигур -- в трико, плотно обтягивающих их мужские и женские тела, и в чёрных масках, почти полностью закрывающих лица.
  
   ТРИШКА (автору). Где продолжение?
  
   Автор вскакивает, сжимает руки, с ненавистью смотрит на Тришку.
  
   АВТОР. Какое тебе продолжение, собака? Сам продолжишься!
  
   Шестеро за спиною Тришки порываются было вперёд, но тот придерживает их.
  
   ТРИШКА. Стоять! Это же наш создатель!
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Позвольте, позвольте... Что здесь происходит? Я ничего не понимаю... Что сие означает?
  
   ТРИШКА (автору). Это кто?
  
   АВТОР. Это мой гость -- Мефодий Исаевич Трюффель... С того света.
  
   ТРИШКА. А-а! Защитник лягушек! Узнаю! Лягушек ему стало жалко, а меня он почему-то не пожалел. А ведь я был в таком унизительном положении!!! (Чёрным фигурам через плечо.) Этого -- выкинуть!
  
   Чёрные фигуры надвигаются на Трюффеля. Тот боязливо отступает. Пытается укрыться за высокими спинками кресел.
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Проклятье! Вляпался!.. А ведь как я не хотел брать эту командировку на Землю!.. Саморазвивающаяся идея!.. Неуправляемая цепная реакция!.. Ведь я предчувствовал!..
  
   Чёрные фигуры хватают Трюффеля и, преодолевая его яростное сопротивление, волокут к окну.
  
   АВТОР. Трюффель! Трюффель! Почему вы им такое позволяете?! Испепелите их! (В отчаянии.) Ведь вы же можете!
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Не могу! Не могу! Это не в моих силах!
  
   Хорошенько раскачав Трюффеля, фигуры выкидывают его в раскрытое окно; расходятся по углам кабинета в ожидании дальнейших распоряжений.
  
   АВТОР (всем). Что вы сделали? Что вы себе позволяете у меня, в моей квартире?! (Тришке.) Что это за типы? Кто они? Я их не создавал!
  
   ТРИШКА. Создавал! Создавал! Ты и сам не заметил, как они у тебя получились. Всё это мои тени. У меня теперь много теней, и все они ходят за мной. И отражений -- тоже много. Но тени безликие и чёрные, а отражения -- цветные, и они любят жить от меня отдельно: ходят по улицам, ездят в троллейбусах, ходят на работу и получают зарплату -- ну совсем как настоящие люди!
  
   АВТОР. Зачем ты явился в мой мир, собака?
  
   ТРИШКА. Не гневайся, владыко! (Бухается на колени.) Создателю ты мой и вседержителю! Я всегда знал, что ты, глядя с небес на землю, выделяешь меня одного!
  
   АВТОР. Что ты такое мелешь, придурок проклятый!
  
   Чёрные фигуры угрожающе дёргаются.
  
   ТРИШКА (чёрным фигурам). Стоять на месте! (Автору с умилением.) И когда я спасался от полиции в стенах монастыря, прикинувшись добродетельным монахом, и когда потом работал вышибалой в кабаке, и когда потом пошёл в услужение к Базальтову, я всегда в душе молился тебе! Тебе одному! Ведь это только с виду казалось, что я -- безбожник!..
  
   АВТОР. За кого ты меня принимаешь, дурак?
  
   ТРИШКА (чёрным фигурам.) Не рыпаться! (Автору.) Господине! Я всегда знал, что ты услышишь меня. Так же, как я слышал -- ведь слышал же! -- твой божественный голос в криках Базальтова: "Проснись Тришка! Проснись!" А я всё не мог и не мог пробудиться от долгой спячки, но я знал, я чувствовал, что он кричит мне ТВОИМ, о мой создателю, голосом! Твоим!
  
   АВТОР. Ещё бы не моим! Ведь Базальтов и я -- это почти одно и то же!
  
   ТРИШКА. Почти да не почти. Одно да не одно. (Переходя на другой тон, хихикает.) А ведь его там, у нас, -- прикокошили, голубчика, всё-таки! Заполучил я все его денежки и -- прикончил. Ликвидировал. Пустил в расход... (Мечтательно и сладострастно.) Бывало поработаешь со своим заклятым врагом в подвальчике да в подземельице, побеседуешь с ним на языке плёточки да калёной железочки, да поставишь его потом лицом к стеночке, да постреляешь потом в него -- спервоначала, как водится, мимо, для острастки, а уж затем только в цель, а уж только опосля усядешься, бывало, за хорошо накрытый стол -- скатёрочка, водочка, икорочка -- да выпьешь, да закусишь!.. И такое тепло, доложу я тебе, разольётся по всем жилам!.. И чёрт его знает, если так по-человечески сказать, так хочется жить и жить!.. (Совсем разомлев.) Оно хоть и грешно говорить о покойниках худое, а всё ж глупенький был у меня барин. Не чета тебе. А ты у меня -- бог. Вот ты звал меня пробудиться, и я, как видишь, у твоих ноженек и целую твои рученьки.
  
   Целует автору руки.
  
   АВТОР. Ну, это ещё зачем? (Отдёргивает руки.) Ведь я же тебя не бью!
  
   Пытается отойти в сторону от Тришки, но тот ползёт за ним на коленях и норовит облобызать господские ручки.
  
   Встань с колен, собака! И выражайся яснее. Что тебе от меня нужно?
  
   Тришка вставать с колен и не думает.
  
   Ну? Отвечай!
  
   ТРИШКА. Чего нужно-то? (Пересохшими губами.) А всего!
  
   АВТОР. Как, то есть, ВСЕГО? Совсем, что ли, -- ВСЕГО? ВСЕГО-ПРЕВСЕГО?
  
   С изумлением и ненавистью смотрит на Тришку и видит: да, тому хочется всего-превсего-превсего.
  
   Ну ты и нахал!
  
   ТРИШКА. Ты только не гневайся дюже, повелителю ты мой и создателю, отче и творче, ну уж больно хочется всего, что только ни есть на свете -- и на том, и на этом. Хочется быть всегда и везде!.. Очень, очень сильно хочется! Ну так сделай же! Сотвори! Ведь ты можешь. Что напишешь -- то и будет.
  
   АВТОР. Да ты мне все руки обслюнявил! (Закладывает руки за спину.) Дай-то хоть с мыслями собраться... (Думает.) Значит, хочешь ВСЕГО?
  
   Тришка кивает.
  
   И чтоб я у тебя на посылках был -- тоже?
  
   Тришка кивает, кивает... А автор подходит к портрету Гофмана, всё пытаясь отогнать ползущего за ним раба.
  
   Поди прочь!.. Да пошёл же ты вон! Дай же мне спокойно помолиться МОЕМУ божеству, посоветоваться с ним, побеседовать. (Грубо отпихивает Тришку, чем приводит в злобное движение его чёрных телохранителей.)
  
   ТРИШКА (своим). А ну стоять, падаль!
  
   Видя, что его приказ выполняется не очень-то охотно и содрогаясь от омерзения к чёрным фигурам, выхватывает пистолет и стреляет в потолок.
  
   Тише, сволота! Хозяин молиться будет!
  
   Чёрные фигуры замирают. Тришка прячет в кобуру сильно дымящийся пистолет, а автор опускается на колени перед портретом Гофмана, молитвенно складывает руки на груди.
  
   АВТОР. Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий, ты один мне помощь и отрада, ты один мне негасимый свет, о, великий и могучий ЭРНСТ ТЕОДОР АМАДЕЙ ГОФМАН! Не будь тебя, как не впасть в отчаяние, при виде того, что творится вокруг. Подскажи мне: что мне делать с этими?.. (Кивает в сторону чёрных гостей. И словно бы слушает то, что ему отвечает Гофман. Кивает в знак согласия.) Понятно. Понятно. Спасибо тебе. Ты всегда был моим самым лучшим другом, моим защитником, моим советчиком. Спасибо, друг. Извини, что отвлёк от более важных дел. (Решительно встаёт на ноги.)
  
   ТРИШКА. Ну? Что велел тебе твой барин? Будет дело, да?
  
   АВТОР. Будет, будет. Сейчас вам всё будет.
  
   ТРИШКА (потирая руки встаёт с колен). Ну, братва, живём! Теперича мы покажем, чего мы умеем делать, если развернёмся да по-настоящему! Довольно шутки шутить! Пошутковали и будет с нас! То-то позабавимся мы нонче! То-то разгуляемся!
  
   Чёрные фигуры оживляются в ответ. Смеются или удовлетворённо урчат -- не поймёшь. А автор подходит к книжному шкафу и достаёт оттуда книгу. Усаживается за свой лиловый письменный стол и находит нужную страницу. Вырывает лист. Ножницами вырезает нужный участок текста. Книгу кладёт рядом с собою -- на стол.
  
   АВТОР. Гофман, когда жил на нашей грешной Земле, был ко всему прочему ещё и великим юристом. И сейчас он отослал меня в суд низшей инстанции, к одному из своих подчинённых. Сказал, что у того я найду всё, что мне будет потребно. Старый крючкотвор!..
  
   Приклеивает вырезанный участок текста к нужному участку чистой страницы своей тетради.
  
   Вот я и нашёл!.. Нашёл то, что нужно!
  
   ТРИШКА (падая на четвереньки и подползая к автору). Благодетель, отец ты наш родной! (Целует хозяину ручку и трётся об неё щекою, повизгивая от удовольствия.)
  
   АВТОР. Не всё мне нравится в этом писателе. (Смотрит на обложку использованной книги, а затем швыряет эту книгу в мусорную корзину.) То, что он хапал у Гофмана всё подряд и безо всякой меры, -- это бы ещё ладно! А вот, что он с таким блеском умел смеяться над нечистью на страницах своих книг -- громил её в пух и прах, срамил, побеждал -- вот это-то и страшно... Побеждать в мечтах -- разве это побеждать?.. Перечитаешь, бывало его историю про Мастера и Маргариту, и такая безысходность охватывает... И пропадает всякая вера -- и в собственные силы, и в людей. Имел ли он право так писать -- вот в чём вопрос.
  
   А Тришка всё прижимается к руке автора, прижимается. И повизгивает от счастья.
  
   Ну а с этими твоими тенями я смогу разобраться и без посторонней помощи.
  
   Вписывает в тетрадь НЕЧТО ниже приклеенного текста. И по мере того, как он того делает, что-то странное происходит с чёрными фигурами -- они становятся сначала на колени, а затем -- на четвереньки. Автор встаёт из-за стола.
  
   Готово! Рецепт Булгакова хотя и не самый лучший, но другого, видимо, придумать невозможно.
  
   Хватает Тришку за шиворот и тащит к двери.
  
   Отныне ты будешь бездомною собакою. Я поселил тебя на городской свалке. Ты будешь много-много лет жрать там отбросы и помои, а сдохнешь в глубокой собачьей старости.
  
   Подводит Тришку к двери и пинком ноги выгоняет его. Поворачивается к его телохранителям.
  
   А вы, чёрные коты и кошки! Брысьте отсюда! На ту же самую свалку!
  
   Чёрные фигуры бесшумно выскальзывают за дверь.
  
   ТРИШКА (из-за двери жалобно). Хозяин!.. Что ты наделал! Зачем?! По-хорошему прошу тебя: перепиши мою судьбу! Перепиши, пока не поздно! Ведь ты забыл про мои отраженья!..
  
   АВТОР. Пшол вон, псина!..
  
   ТРИШКА. Они же отомстят тебе за меня!.. Они повсюду -- у тебя на работе, на улице, среди твоих знакомых, они -- в первых рядах борцов за Перестройку, они -- в редакциях тех журналов, которым ты предлагаешь свою писанину! Они заправляют в Москве всем миром! Опомнись, пока не поздно!
  
   Автор колеблется, порывается было вернуться к своему письменному столу, но затем машет рукою -- была не была! -- и решительно выходит из кабинета в прихожую своей квартиры, где, судя по всему, окончательно разделывается с клубком чего-то визжащего, мяукающего и тявкающего. Слышно, как где-то с грохотом закрывается дверь. Вскоре автор возвращается в кабинет, подходит к окну и смотрит куда-то вниз, а затем вверх.
  
   АВТОР. Ого! Да они полетели, а не побежали! По-ле-те-ли! Фьюить! И полетели по моему велению туда, куда я им приказал! (Нервно, чуть истерично смеётся, а затем уж тихо-претихо и очень грустно добавляет:) Да-а-а велика сила художественного слова...
  
   Увидевши кого-то внизу, внезапно оживляется, радостно машет рукою.
  
   Мефодий Исаевич! Да родной же вы мой! Вы живы? Целы?.. Поднимайтесь поскорее ко мне!.. Нет-нет!.. Ничего уж не бойтесь -- я уже выпроводил непрошеных гостей! Вытурил! Вытолкнул! Выдворил! Выгнал! Выпер! Вышиб! Вышвырнул! Да вы разве не видели? Вон они -- сейчас полетели туда, в ту сторону! Они больше никогда не вернутся!.. А вы заходите! Поднимайтесь поскорее!
  
  
  
  
   ЧАСТЬ ПЯТНАДЦАТАЯ
  
  
   Некоторое время спустя в кабинет входит Трюффель -- измученный потрёпанный, прихрамывающий. Автор радостно бросается к нему, бережно усаживает на диван, подкладывает под спину подушку.
  
   АВТОР. Ну, как вы тогда?.. Приземлились благополучно?
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Приземлился?! Да я чуть было не приводнился! Я упал возле самой воды!..
  
   АВТОР. Мефодий Исаевич!
  
   Обмахивает его листами бумаги. Трюффель усаживается поудобнее, поосновательнее.
  
   Это было ужасно! Ужасно!
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Вы правы: ужасно. А впрочем, не буду вас томить и расскажу всё по порядку.
  
   Достаёт зеркальце и тщательно исследует повреждения на своём лице. Поплёвывая на платочек, вытирает какие-то пятнышки под глазами и на лбу.
  
   ТРЮФФЕЛЬ. А было так. Вылетая из окна, я подумал: вот она -- людская благодарность за всё то плохое, что я сделал для этой планеты! Сколько ни служи тёмным идеалам, сколько ни работай во имя торжества тьмы, а всё равно -- благодарности не будет! А пролетая над столиком для игры в домино и над бельевыми верёвками, я подумал ещё и вот о чём: пора смываться. Вселенная бездонна, и нашему брату всегда найдётся место в ней, чтобы понадёжнее да поглубже спрятаться от этого обезумевшего рода человеческого!
  
   АВТОР. Но, Мефодий Исаевич! Вам и вашим коллегам никак нельзя оставлять Землю! Без вас будет разрушена гармония всей нашей планеты! Её симметрия! И к тому же над вами тяготеет ваше высшее предназначение!
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Мой дорогой Владимир Юрьевич! Вам, как другу, я открою одну маленькую тайну: наше высшее предназначение -- в том, чтобы выжить! Выжить и ВЫЖАТЬ всё, что только возможно и из всего, что только возможно! ВЫЖИТЬ любою ценою, но по возможности -- с наибольшими удобствами. Высшие космические силы очень любят нас, и, любя самих себя, мы тем самым выполняем их священную волю... Но я недорассказал вам о том, как и что было дальше. А дальше -- я упал на склон крутого берега, и тут всё завертелось, закружилось и помчалось колесом перед моим потухшим взором... Очнулся я у самой воды. Я лежал на мягких сухих листьях под сенью раскидистой ивы и молодого персика. Неожиданно я увидел, как с обрыва на меня скатился мячик и как несколько девочек-старшеклассниц -- должно они из вашего дома -- побежали за ним вниз, фактически -- прямо ко мне!
  
   АВТОР. И они помогли вам встать?
  
   ТРЮФФЕЛЬ. И не подумали. Мяч лежал прямо рядом со мною, но они не увидели меня!
  
   АВТОР. Молодость, чего же вы от неё хотите!..
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Да. Но здесь возможно и другое: я для них просто не существую. Как если бы я был соткан из прозрачного воздуха. Обычно юные прелестные создания этого пола с такою лёгкостью спешат ко мне в объятья!.. Я поднялся, стряхнул с себя листья и какие-то сухие веточки, оглянулся окрест меня и подумал: "О времена! О, нравы!.. И однако же в каком красивом уголке Ростова я оказался..."
  
   АВТОР. В красивом? Да, вы правы. И однако же здесь, на моей-то улице, после каждого дождичка появляется непролазная грязь!..
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Грязь -- всего этого не видно из окон вашей квартиры. Так она у вас хитро расположена.
  
   АВТОР (задумчиво). Словно бы по чьему-то умыслу.
  
   ТРЮФФЕЛЬ. А вот речка с красивыми берегами - и окрестными дачами видна. Главный вокзал слишком близко - это не очень хорошо, но с другой стороны: близость железной дороги - в этом весдь тоже есть какая-то романтика!
  
   АВТОР. Да я и так всё время любуюсь речкою и любуюсь. Ведь это вы меня сюда поселили, не так ли?
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Может быть, может быть...
  
   АВТОР. Помню ещё в семидесятом году - мне тогда было двадцать лет, и я служил в армии - я оказался на том берегу (показывает рукою в окно). И вот я иду вон через ту самую рощу (показывает рукою в окно). Меня, ещё помню, поразили эти старинные дубы, оставшиеся от дореволюционных времён. Вышел к берегу речки, вон на то место, возле вон тех тутовых деревьев, улёгся на травке и смотрю на противоположный берег. А там как раз достраивался большой дом. Смотрю и думаю: везёт же людям! Они будут жить в этом доме и смотреть каждый день из своего окна на эту речку, на эту рощу!.. И как уж так получилось - и сам не знаю, но спустя много лет я живу именно в этом самом доме! После сложнейшего обмена, в котором по сложнейшей схеме участвовало штук двадцать квартир, я вдруг оказался именно здесь.
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Надеюсь, вы понимаете, что в этом деле не обошлось без меня?
  
   АВТОР. Конечно, конечно! Ценю, понимаю... Но иногда мне начинает казаться, что красота этой речки -- она как пир во время чумы! Как сатанинское наваждение!
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Вы льстите моим способностям. Не я создал это маленькое чудо. Всё, что вы видите вот за этим своим окном, -- реальность, и даю вам честное слово: если и был кто-то, кто подстроил всё так, что вам отсюда видно одно лишь хорошее, а плохого ничего не видно, то вот уж это -- не я. Да и не в моих это было бы интересах... (Смеясь каким-то своим мыслям.) Да, но я забыл вам дорассказать о том, что было со мной дальше. Так вот, стоял я на берегу, и тут, словно бы в ответ на эти мои раздумья, из-за камышей выплыла пара белых лебедей. Он и она. (Задыхаясь и не находя слов от возмущения и обиды.) И представьте: и эти, как и те девицы, не обратили на меня внимания и спокойно заскользили дальше по воде, как по хрустальному зеркалу!
  
   АВТОР. Ещё один удар по вашему самолюбию?
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Да! Всё прекрасное по праву причитается мне! Согласно священным снабженческим распорядкам! И горе тому, кто придерживается на сей счёт противоположного мнения!.. (Медленно приходя в себя, спокойно.) Эти девочки и эти лебеди -- они окончательно доконали меня... О как безнравственен этот мир! И как он нуждается в исправлении!.. И тут я понял: я остаюсь! Я остаюсь!!! Я прошёл вверх по течению, к тому месту, где у причала привязана лодка, и поднялся по каменной лестнице... А вскоре после этого вы увидели меня из своего окна, и позвали меня, и вот я у вас, с вами.
  
   АВТОР. Я рад, что вы образумились и решили-таки не уноситься в космические бездны. Мне бы вас, Мефодий Исаевич, очень недоставало. Теперь вы будете захаживать ко мне в гости, но только не по делам, а уже просто так! И мы будем любоваться с вами красивыми речными пейзажами из моего окна и...
  
   Лицо Трюффеля выражает сомнение, и автор замечает это.
  
   Я сказал что-то не то? Ну, хорошо! Мы сможем и так просто, э-э-э, пройти прогуляться, подышать воздухом...
  
   ТРЮФФЕЛЬ (останавливая автора жестом). Владимир Юрьевич! Должен вам сказать, что я весьма удовлетворён итогами нашей нынешней встречи.
  
   Автор осекается. Внимательно смотрит на Трюффеля.
  
   Опус в историческом духе, который вы изготовили по заказу нашего ведомства, -- он вполне устроит моих коллег. Так давайте же безо всяких излишних сантиментов рассчитаемся.
  
   Обоюдная пауза.
  
   С учётом, конечно же, моих предупреждений о размере и качестве гонорара. (Достаёт бумажник.) Валюту какой страны вы предпочитаете в это время суток? Есть песеты, юани, крузадо, динары, тугрики -- как видите, выбор очень велик.
  
   Автор внимательно смотрит на Трюффеля, как бы заново изучая его.
  
   АВТОР. Уберите это. Не нужно мне ваших денег.
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Понимаю. Есть и другие формы оплаты. Пожалуйста, выбирайте: всё, что в моих силах -- ваше. Разумеется же, с учётом тех поправок... хе-хе-хе... поправочек...
  
   АВТОР. А мне и выбирать нечего. Мой выбор один: речка.
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Что -- речка? Какая -- речка?
  
   АВТОР. Вы же сами видите, какая она красивая возле моего дома. (Оживляясь.) Ловлю вас на слове: вы сами это отмечали!
  
   ТРЮФФЕЛЬ (насторожённо). Ну и что же?
  
   АВТОР. А то: в разные годы и по разным поводам я исходил её всю -- и в велосипедных проулках и пешком...
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Ну что же из этого следует?
  
   АВТОР. И я сейчас снова мысленно охватываю её от истока и вплоть до того места, где она впадает в Дон, и мне делается страшно и больно: в верховьях моя речка намного красивее, чем здесь, и она там -- чистая! Но чем дальше она течёт, тем больше в неё проникает всякой грязи, всяких отходов. В районе санатория в ней ещё можно купаться и ловить рыбу. Но чем ниже по течению, тем она, эта вода, делается всё гаже и гаже, и тем мрачнее становятся берега моей речки.
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Ну и что же вы от меня хотите?
  
   АВТОР (спокойно глядя собеседнику в глаза). Как правильно называть эту речку -- Темерник или Темерничка?
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Темерничка!
  
   АВТОР. Так я и знал: женский род!
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Ещё бы не женский! Ведь всеми делами в этой вашей речке заправляет НИМФА!
  
   АВТОР. Нимфа? Богиня? Женщина?.. (Мечтательно.) Вы видели её когда-нибудь?
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Видел.
  
   АВТОР. Расскажите, какая она из себя?
  
   ТРЮФФЕЛЬ (мнётся). Нимфа как нимфа. Довольно-таки привлекательная: голубоглазая блондинка в древнегреческом вкусе. Не в моём. Брови какие-то уж очень светлые да и -- гордячка! А что?
  
   АВТОР. Да так, ничего. А почему гордячка? Дала вам от ворот поворот?
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Да вам-то что за дело? Я же говорю: не в моём она вкусе. И вообще, я с нею мало знаком... Да к тому же и не люблю я этих курортных романов. Путёвка... ммм... то есть я хотел сказать КОМАНДИРОВКА у меня эта -- очень уж напряжённая выдалась, особенно последние две тысячи лет были просто неимоверно тяжелы. Так что не до того было.
  
   АВТОР. Скажите: за что ей такое наказание? Такой срам?
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Кому?.. Чему?.. Моей командировке, что ли?
  
   АВТОР. Да нет -- речке!
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Понятия не имею.
  
   АВТОР. За что ей такой позор? Она родилась для красоты, для жизни и для продолжения жизни, а вместо этого, она страшно загрязнена!
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Не пойму: куда вы всё клоните и клоните?
  
   Автор подсаживается к Трюффелю на диван.
  
   АВТОР. Ведь вы можете спасти её!
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Кого -- спасти?
  
   АВТОР. Мою речку. Я хочу. чтобы из неё можно было просто пить воду!
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Ах, вот вы о чём! (Решительно встаёт.) Нет.
  
   Берёт со стола тетрадь автора, взвешивает её на ладони и прячет в своём портфеле.
  
   Да и весомость вашей работы не столь уж велика, чтобы претендовать на столь уж чрезмерную оплату -- целая речка!
  
   АВТОР (вставая). Ну тогда сделайте мою речку чище ровно на столько процентов, на сколько это позволяет объём работы, качество продукции.
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Нет, нет и нет! Ни на один процент. Ни на сотую, ни на тысячную долю процента! (Задыхаясь от гнева.) Ни даже на миллионную!
  
   АВТОР. Но почему?
  
   Трюффель мрачно молчит, зловеще улыбается.
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Неужели вы и в самом деле не понимаете -- почему?
  
   АВТОР. Не понимаю.
  
   ТРЮФФЕЛЬ. О, наивность!
  
   АВТОР. Верните мне мой исторический опус! Будем считать, что я не работал по вашему заказу с целью оправдать вашу деятельность в глазах высшего космического командования и земного человечества! Я не работал на вас, и мы друг другу не должны!..
  
   ТРЮФФЕЛЬ (доставая тетрадь из портфеля). А вы и так не работали. Разве это работа?.. Баловство одно. (Возвращает было тетрадь автору, но в последнюю секунду словно бы передумывает.) А впрочем, я бы мог предложить вам оплату в одной неожиданной для вас форме. Хотите?
  
   АВТОР. Смотря какая оплата.
  
   Трюффель как бы невзначай прячет тетрадь туда же, откуда и брал.
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Глядите туда, в окно! Видите речку?
  
   АВТОР. Вижу.
  
   ТРЮФФЕЛЬ. А теперь внимание: РАЗ, ДВА, ТРИ!
  
   Трюффель хлопает в ладоши, и происходит чудо: та стена, которая с окном, -- раздвигается, и перед изумлённым автором предстаёт ЕГО РЕЧКА -- в таком же зелёном убранстве, как и прежде, но без каких бы то ни было признаков двадцатого века и вообще -- присутствия людей.
  
   Эта форма оплаты называется "навеять сон золотой"! Именно так она проходит в наших платёжных ведомостях. Вот это -- ваша Темерничка в том виде, в каком она была ровно тысячу лет тому назад. Здорово, не правда ли? А?
  
   АВТОР (зачарованно). Да.
  
   ТРЮФФЕЛЬ (скороговоркою и как бы сам себе). Неплохая плата, и товарный вид подходящий... хе-хе... (Громко и официально.) И вот вы можете прямо из своего кабинета пройти к ней, к своей речке, и поплавать в объятиях чистейшей воды, и попить её, и погулять по зелёному берегу, и не встретить там ни причала с лодкою, ни какого бы то ни было признака человеческого жилья; позагораете... Ну, что же вы стоите в нерешительности? Идите!
  
   АВТОР. Но как же я спущусь со второго этажа на землю? Мне что же, придётся спрыгивать?
  
   ТРЮФФЕЛЬ. Идите и не бойтесь! Спрыгивать вам не придётся. Разве что -- возноситься ввысь под облака, если уж наскучит ходить пешком. А когда искупаетесь, улягтесь на изумрудной траве и засните. И будет ваш сон -- сладчайшим. И во сне вы увидите всю вашу речку от истока и до устья и сумеете просмотреть путь её чистых вод сначала в русле Дона, а затем и в Синем море - это так раньше Азовское море ваше называлось, а затем и в Чёрном, и в Мраморном, и в Эгейском... А проснётесь вы -- вот на этом самом диване. У вас на столе будет лежать машинописный экземпляр этой вашей пьесы, и все истерзанные книги из вашей мусорной корзины чудесным образом вернутся на свои полки -- целыми и невредимыми. А то мне даже и самому как-то неловко делается за вас: уж на что Я, казалось бы, САТАНА, а и то никогда бы не додумался бы так обращаться с хорошими книгами. Ну так как? Такая форма оплаты вас устроит?
  
   Автор кивает, не оглядываясь на Трюффеля.
  
   Компромиссное решение проблемы, не правда ли?
  
   Автор опять точно так же кивает.
  
   Ну что же, идите. Приятного вам отдыха.
  
   Трюффель удаляется из кабинета через дверь.
  
   АВТОР. Речка моя! Какая же ты красивая! Какая чистая! Ты -- самая лучшая на свете!.. Была... когда-то...
  
   Уходит навстречу речке.
  
   Затемнение.
  
   Занавес.
   Конец.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"