Полуботко Владимир Юрьевич : другие произведения.

Железные люди

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Это роман-притча, в котором рассказывается о единственной в своём роде катастрофе советской атомной подводной лодки. Ситуация, в которую попали те подводники, означала, что спастись совершенно невозможно - никто и никогда в мире - ни до этого случая, ни после него - из такого положения живым не выходил. А они свершили чудо и почти все вышли... Не сомневаюсь, что и Россия спасётся точно так же.

  
  
  
   ПОЛУБОТКО Владимир Юрьевич
  
   ЖЕЛЕЗНЫЕ ЛЮДИ
  
   роман
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Ростов-на-Дону
   1998
   Все факты (названия боевых кораблей, имена флотоводцев и прочее) - вымышленны.

Все совпадения с реальными событиями - случайны.

Не всегда точное соответствие реально существующих географических названий с приведёнными ниже топонимами не есть досадное недоразумение.

Это воля и каприз автора, как, впрочем, и всё остальное, написанное здесь.

Автор

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Глава первая. НАЧАЛО
   Сели гребцы и, канат отвязав от причального камня,
   Разом ударили в вёсла и взбрызнули тёмную влагу.

Гомер. "Одиссея", песнь тринадцатая

   Эта странная история началась с того, что однажды июньскою ночью 1983-го года из города Петропавловска-на-Камчатке выходила в район боевой подготовки советская атомная подводная лодка...
   Я сказал: "выходила". А точное значение этой русской глагольной формы таково: "ещё не вышла, и ещё неизвестно, выйдет ли". Стало быть, пока она только-только выходит на скромной скорости в восемь узлов и неизвестно, выйдет ли вообще, время у меня ещё есть, и я могу отвлечься на кое-какие пояснения.
   Для начала следует заметить, что все советские атомные подлодки, как, впрочем, и все остальные советские боевые корабли, были как-нибудь да окрещены в американских и английских военных справочниках. Для Запада это были то "Ревущая корова", то "Чарли-2", то "Чёрная королева", то ещё какая-нибудь легкомысленная ерунда.
   Названия же советские всегда отличались серьёзностью, обстоятельностью и прямо-таки научною обоснованностью. Например "К-19" или "К-129". И лишь изредка эти названия сбивались с лада научного, с лада математического -- на лад торжественный: "Ленинская гвардия" или "Костромской большевик". И уже в таком случае -- никаких цифр.
   Та атомная подводная лодка, о которой я здесь поведу речь, у англосаксов именовалась, как всегда, с подковыркой и ехидненько: "Спящая красавица"; наше же имя звучало гордо и торжественно: "ДЕРЖАВА". И -- никаких подковырок, никаких цифр -- только монументальность и незыблемость.
   Так вот: выходила и выходила, стало быть, наша атомная подводная лодка в район боевых учений... А зря. Лучше бы она в тот раз не выходила вовсе. Ведь не в добрый час родилась она когда-то на свет божий...

* * *

   А рождение это происходило за тысячи километров от Петропавловска, в самом центре европейской части России, на реке Волге, на сверхсекретной верфи в Нижнем Новгороде ровно за тринадцать лет до описываемого выхода в море.
   В ту пору при спуске на воду "ДЕРЖАВЫ" стали, как водится, разбивать бутылку шампанского о корпус корабля, чтобы умилостивить морских богов, которые, как известно, незримо при всём при этом присутствуют, даже и здесь -- на таком огромном удалении ото всех морей и океанов. Так вот, стали разбивать: бьют бутылку, бьют, а ей -- ну хоть бы что. Не бьётся! Как будто она не из стекла сделана, а из какой-то брони. Бьют опять и опять, а она опять и опять не бьётся и не бьётся!..
   Среди моряков уже тогда пошёл шёпот-ропот: не к добру это! Ох и не к добру!.. А тут ещё смущал и номер проекта, по которому эта подлодка была создана, -- из суммы его цифр получалась чёртова дюжина. А на регистрационный номер просто смотреть было страшно для того, кто хоть немножко соображал в математике: чёртовы дюжины сыпались из него -- ну просто как из рога изобилия; их в этом номере получалось ровно тридцать три штуки!..
   Тридцать три раза по тринадцать -- куда это годится!
   И уже тогда у людей закралось подозрение, что эпизод с бутылкой -- это не случайность. Олимпийские боги не желают пить за здравье рождающегося корабля. Или какая-то ещё более высшая сила не позволяет им сделать это. А тридцать три раза по тринадцать и эта дурацкая бутылка -- это знаки. Оттуда. Сверху.
   И решили тогда так: нерадивых богов надобно, наперекор их зловредной воле, приструнить и ЗАСТАВИТЬ выполнять свои прямые обязанности, что же касается биения бутылки по корпусу корабля, то нет таких крепостей, которые бы не взяли большевики, и эту бутылочно-стекольную операцию необходимо выполнять просто-напросто с ещё большим применением физической силы. Ну, то есть, бить -- так уж бить, а то что это -- бьют, как курица лапой, а потом сами же и удивляются!
   -- Ну кто так бьёт? Вы что -- совсем дохлые? А ну-ка вдарьте посильней!
   И, разозлившись, люди всё-таки разбили бутылку. Иными словами: формально вроде бы сотворили то, что и требовалось. Но теперь-то уже многим было ясно: благословения на долгую и счастливую жизнь для этого корабля от Высших Сил на самом деле не поступало. Была совершена грубая попытка навязать богам волю человека. А разве ж так можно обращаться со столь высокими космическими инстанциями? Они ведь могут и прогневаться на непочтительное отношение к себе!
   Что они, как потом выяснилось, и сделали...

* * *

   И пошло-поехало затем всё наперекосяк в жизни этого тридцать три раза проклятого атомохода: то один несчастный случай, то другой; то одна авария, то другая...
   Однажды был пожар во время покраски питьевых цистерн: их красили химически вредным веществом, непригодным для пищевых нужд. Ядовитая краска была в упаковке с другою надписью, и моряки, доверившись лживой этикетке, начали свою работу. Потом только заподозрили неладное и порешили: смоем краску с помощью сильнодействующих химикатов.
   Химикаты же те были огнеопасны.
   А в цистернах скопились газы...
   И когда матрос, нечаянно разбил переносную лампочку, то вызвал тем самым маленькую электрическую искорку.
   А уж из той искры, как водится у нас, на Руси, и возгорелось пламя.
   И произошёл взрыв.
   Три человека были убиты наповал, один скончался позже, остальные получили ожоги и ранения.
   А ведь это был лишь первый случай!
   А затем пришёл черёд и второму: при погрузке ракет в тесное пространство между прочным корпусом и лёгким -- насмерть задавило матроса преждевременно сходящимися створками лёгкого корпуса. Матрос не успел вовремя выскочить, его и задавило.
   Случалось потом и всякое другое...
   Но особенно нелепым эпизодом в жизни этой невезучей субмарины было затопление второго отсека из-за небрежности одного разгильдяя, не умеющего пользоваться мусоропроводом, который под водою работает по тому же принципу, что и торпедный аппарат: сжатым воздухом выбрасывает в море пакеты с мусором. Крышка была закрыта плохо, и в отсек стала поступать вода, а оборудование и аппаратура, осквернённые соприкосновением с морскою водой, по закону подлежат выбрасыванию на свалку; отсек пришлось полностью заменять, и это влетело государству в громадную сумму, ибо всё, чем напичкана атомная подводная лодка, -- на вес золота.
   В жизни нашей подводной лодки были целые месяцы, когда она из-за отсутствия пустяковых документов или железок бесплодно стояла в заводах, ожидая продолжения ремонта, а экипаж тем временем, выполняя несвойственные ему обязанности, разлагался от длительной заводской и осёдлой жизни. Военные же моряки должны в походы ходить или, если уж быть на берегу, то учиться чему-то путному, но уж никак не бесприютно топтаться между станками и подъёмными кранами! Ты им подай готовый корабль, а они пусть себе на нём и плавают! И не их дело заниматься в зависимости от высоты звания, то доставанием остродефицитных деталей, то погрузкой и разгрузкой, то подметанием железных стружек, то письменными уговорами каких-то бестолковых инстанций. На то существуют рабочие, техники и инженеры, а не матросы, мичманы и офицеры... Вот потому-то после каждого такого затяжного ремонта ведущие специалисты экипажа обнаруживали уже в морском походе полторы-две сотни недоделок, которые приходилось потом устранять подручными средствами на ходу и в спешке.
   Были ремонты и техосмотры другого сорта: молниеносные, формальные, поверхностные и опять же -- бестолковые и некачественные.
   Такова предыстория.

* * *

   Ну а сейчас подводной лодке "ДЕРЖАВА" предстояло, согласно плану боевой подготовки, отработать на учебных торпедных стрельбах на случай войны так называемую "дуэльную ситуацию".
   Поясню: это -- когда подлодка выходит один на один с подводным врагом и вступает с ним в бой. Кто кого потопит, в таком бою, ежели он -- настоящий, а не учебный, тот и будет прав. Вот тот и молодец. Вот тот и достоин восхищения и любви благодарных потомков. Ну а ТОТ, КОГО ПОТОПЯТ, пусть себе и лежит на дне морском. И не будет ему ни памяти, ни славы, ни доброго слова. Потому как народы мира не любят побеждённых, а любят и уважают только сильных.
   На эти самые торпедные стрельбы да плюс ещё на кое-какие уже не столь важные тренировочные дела отводился для нашей атомной подводной лодки, которая всё выходит и выходит в район боевых учений, но пока ещё не вышла, отводился, стало быть, короткий срок -- чуть больше трёх суток. Так задумали люди.
   Глава вторая. У БОГОВ -- ДРУГОЕ МНЕНИЕ
   Боги тогда собрались на великий совет; председал им
   В тучах гремящий Зевес, всемогущею властию первый.

Гомер. "Одиссея", песнь пятая

   Пока наша атомная подводная лодка всё выходит в район боевых учений да выходит, сообщу ещё вот о чём.
   Прямо с самого же начала, ещё там, в базе, всё почему-то пошло через пень-колоду: подлодку снаряжали в страшной спешке и неразберихе: почему-то все минимально допустимые сроки были сокращены в пять раз, и лодку нужно было загрузить всего лишь за двенадцать часов! До последней минуты в неё запихивали и запихивали продукты и предметы военного снаряжения. То одно, то другое не получалось; время же, между тем, поджимало и заставляло поторапливаться, и очень основательно поторапливаться, потому что за такую нераспорядительность могли ведь и по шапке дать. Существовал очень строгий порядок выхода из бухты и входа в неё; нарушение этого порядка могло повлечь за собою нарушение будущих сеансов радиосвязи, а также неприятности для других кораблей, чьи задачи могли быть ничуть не ниже по своему уровню, чем у описываемого подводного атомохода, а то так даже и выше. Это ведь могли быть надводные и подводные громады, способные внести свои коррективы в жизненные планы сотен миллионов обитателей нашей планеты.
   Кроме того: выход в море нашей подводной лодки был жёстко приурочен к возвращению в базу другой субмарины точно такого же проекта после такого же кратковременного учения. И это всё было приурочено к возвращению в базу после многомесячного похода ещё одной субмарины опять же точно такого же проекта. И это всё вместе взятое было жёстко увязано к выходу на длительное многомесячное плавание ещё одной, четвёртой по счёту точно такой же подводной лодки! И всё это должно было произойти с интервалом в несколько часов и имело глубочайший смысл: если кто-то чужой следит за этими передвижениями, то он непременно запутается в этих выходах и в этих входах подводных лодок, похожих друг на друга, как две капли воды!
   Надо было спешить и спешить, чтобы выполнить хитро задуманный план по введению в заблуждение разведки противника. Ну а когда спешишь, всегда что-нибудь да не так получается.
   А тут, как на грех, ещё и то создавало дополнительную нервозность, что на подводной лодке "ДЕРЖАВА" в поход отправлялось чересчур уж много людей.
   К ста членам основного экипажа было добавлено ещё двадцать человек!
   Подводные же лодки, пусть бы даже и большие, и атомные, -- это отнюдь не пассажирские лайнеры. Эти "лишние люди" казались обузою основному экипажу не только из-за своей численности, но и из-за того, что по суровым флотским меркам это всё были сплошь моряки ПОЧТИ или даже СОВСЕМ не нюхавшие моря: только недавно призванные на военную службу или те, которых чересчур часто использовали на всяких сухопутных хозяйственных работах -- то на стройках, то на уборке мусора... Естественно, что второй экипаж был ещё "не обкатанным", и его ещё надо было учить и учить. И учить не три дня, и учить не формально -- лишь бы только сделать запись в соответствующем журнале учёта, -- а по-настоящему учить! Пока же он казался обузой, объектом раздражения и насмешек для "основных хозяев" подводного корабля.
   Ещё и то было не совсем приятно, что, кроме командира основного экипажа, был ещё и командир экипажа вспомогательного.
   То есть: два командира на одном корабле!
   И это бы ещё ничего, но над этими двумя командирами возвышался ещё один -- третий по счёту и как бы самый главный.
   Это был начальник штаба дивизии.
   По идее он должен был наблюдать за ходом учений, выставлять оценки, помогать советом и своими знаниями, то есть, выполнять работу вполне нужную и важную.
   Если её выполнять нормально...
   Ещё и то уже и вовсе ни в какие ворота не лезло, что так называемый ОСНОВНОЙ ЭКИПАЖ вместе с его командиром был на самом деле НЕ ОЧЕНЬ-ТО И ОСНОВНЫМ и состоял почти целиком из людей ВРЕМЕННО ПРИКОМАНДИРОВАННЫХ к этой подводной лодке! А истинно основной экипаж -- экипаж-хозяин -- был на месяц отправлен в сверхсекретную столицу советских атомных подводных лодок -- в маленький калужский городок Обнинск на плановые курсы по повышению квалификации.
   Одних ОТкомандировали, других ПРИкомандировали -- ничего особенного в этом вроде бы и не было; такое практиковалось всегда. Большинство моряков, прибывших сюда на подмену, были людьми опытными в военно-морском деле, знающими, бывалыми. И даже и так: несколько человек в этом новом экипаже были оставлены здесь из экипажа старого.
   Но (и это "НО" дорогого стоит!) люди были собраны из разных коллективов, а говоря точнее -- из пяти разных экипажей -- и друг друга знали мало или даже не знали вовсе, а некоторые никогда не плавали прежде на подводных лодках, и это для них был первый в их жизни выход в море. Предварительного более-менее серьёзного ознакомления нового экипажа со спецификою этого подводного корабля -- сделано не было. Не говоря уже о каких бы то ни было учениях, категорически обязательных перед таким выходом в море. (Хотя на бумаге всё выглядело прекрасно: и инструктажи, и учения, и ознакомления, и нужные подписи...)
   Более того: выйти в море должны были не сто двадцать человек, а СТО ДВАДЦАТЬ ПЛЮС ОДИН.
   Так вот: этот самый "один" -- мичман Антиподов -- по пьяному делу, самовольно не явился на корабль, и об этом никто не знал. Спохватились только уже в море: вот так дела! а трюмного-то старшины Антиподова и нету! А он-то нужен -- ну просто позарез!..
   Вообще-то говоря, всё это было нарушением даже и не грубым, а просто непреодолимым с точки зрения Закона и Здравого Смысла для того, чтобы вот так взять да и отойти от причала и попереться потом куда-то в туманную морскую даль, но вечное "давай-давай!" и "быстрей-быстрей!" сделали своё чёрное дело -- попёрлись. Не в первый раз, и не в последний. Камчатским адмиралам нужно было срочно отрапортовать главам родной коммунистической партии в Москве о высокой степени боеготовности нашего атомного подводного флота.
   И не просто срочно.
   Существовал жёсткий график таких рапортов, от соблюдения или несоблюдения которого зависело продвижение по службе самых высоких военно-морских чинов и на Камчатке, и в Москве. А ради красивого и своевременно поданного рапорта многие из этих чинов готовы были пойти на всё...

* * *

   Командиром так называемого основного экипажа на нашей подлодке был, как водится, капитан первого ранга -- некто Рымницкий Игорь Степанович -- тоже человек, временно прикомандированный сюда, вместо другого, совсем уж основного командира, который теперь затерялся вместе со своим экипажем где-то в дебрях далёкой Калужской области.
   Старшим помощником у Рымницкого был капитан третьего ранга Колосов.
   Командиром экипажа вспомогательного был капитан второго ранга Полтавский.
   Возвышался же над ними над всеми -- капитан первого ранга Лебедев. Герой Советского Союза и выпускник Академии Генерального Штаба.
   Итак: два капитана первого ранга на одну подводную лодку! Не много ли?
   Но для более точного ответа на этот вопрос надо разобраться в том, что же это такое -- "капитан первого ранга"?
   Любой русский военный не задумываясь ответит: высший офицерский чин на русском флоте. Всего у нас семь офицерских чинов: самый низший -- младший лейтенант, а самый высший -- капитан первого ранга или каперанг... И это так и есть: выше капитана первого ранга уже идут адмиралы, а адмиралы не считаются офицерами. Адмиралы -- это адмиралы.
   Однажды я рассказывал обо всех этих событиях одному весьма умному, -- возможно, даже, не от мира сего, -- американскому юноше, учившемуся в частной школе, где я тогда преподавал -- хотелось прощупать его реакцию на кое-какие факты нашей истории. И тут я вдруг выяснил, что могу объяснить ему всё: какой это был корабль, и куда он направился, и что с ним потом случилось... Но вот одного я объяснить был не в состоянии: что же такое КАПИТАН ПЕРВОГО РАНГА?
   Компьютер у нас был под рукой, и парень быстренько связался со своим отцом -- бывшим военно-морским офицером. На другой день из далёкой вражеской страны пришла компьютерная весточка.
   Распечатали. Стали разбираться. При моём плохом английском и его плохом русском всё же выяснили вполне достоверно:
   Оказывается, для американского военного моряка наше выражение Captain of the First Rank и впрямь будет не совсем понятно. У них там, в Америке, тоже семь офицерских ступеней. На самой нижней -- энсин (Ensign), золотой прямоугольник, шифр "о-ноль-один", а на седьмой по счёту -- коммодор (Commodore), звезда и шифр "о-ноль-семь". Видимо, традиционный перевод русского "капитан первого ранга" английским "Captain" не может считаться безупречным. "Captain" (о-ноль-шесть) -- это скорее всего "капитан второго ранга"!
  
   Так вот, по американской терминологии: два коммодора.
   Два "о-ноль-семь".
   На одну подводную лодку.
   И кто из них в этой истории был главней, и кто был коммодористее и кто капитанистее, и в каком смысле, и по какой части -- разобраться было очень трудно...
   О Рымницком пока следует лишь сказать, что это был выдающийся человек, но пока я о нём умолчу, отодвину его в сторону, потому что он и так у меня будет едва ли не в самом центре всей этой истории.
   О старпоме Колосове скажу пока так: не соответствовал своей должности. Колоссальная физическая сила, личная порядочность и хорошая исполнительность -- это ведь ещё не всё для такого поста, где нужно иметь глобальное мышление. Нужных зачётов он так и не сумел в своё время сдать, хотя и очень старался; официального допуска к такой работе он поэтому не получил и по всем существующим нормам и документам занимать эту должность не имел никакого права.
   Полтавского оценить в двух словах будет труднее. Скажу так: существовали мнения едва ли не прямо противоположные насчёт того, кто же он -- хороший человек или плохой, умный или глупый, талантливый мореплаватель или бездарный. Разные люди -- разные мнения, и тут ничего не поделаешь. Я постараюсь воздержаться от собственных комментариев на эту тему и скажу лишь то, что всем было известно: происходил он из семьи потомственных моряков, был прекрасно образован, красив и аккуратен чисто внешне. Никогда в жизни он не позволял себе ни крика, ни матерной ругани, ни насмешек над младшими по званию. Только нормальный тон, только убеждение, только просьба. И причём всегда успешные, словно бы он обладал каким-то гипнозом. Многим его сослуживцам это казалось необычным (как это так -- совсем не орать и не материться?), и его стиль жизни и службы принимались за мягкотелость, слабохарактерность.
   А вот о "коммодоре" Лебедеве так коротко и просто не расскажешь. О нём придётся поведать совершенно особо.

* * *

   Этот Лебедев обладал характером исключительно тяжёлым и отличался властолюбием, несдержанностью, жестокостью, мстительностью и высокомерием. И всё это -- при явном отсутствии глубокого ума и при явном присутствии хитрости и пронырливости.
   И сам вижу: характеристика получилась очень резкая. Но -- точная! Ибо она, эта характеристика, -- не лично моя собственная. Со всеми вышеперечисленными его качествами сталкивались многие люди в базе атомных подводных лодок в Петропавловске-на-Камчатке, и многим людям они принесли много неприятностей или даже горя.
   За что его все и ненавидели...
   Ну а что же касается его Золотой Звезды Героя Советского Союза, то насчёт степени заслуженности или незаслуженности её получения -- говорить слишком уж резко и уверенно не стоит.
   Длительный подлёдный переход, который когда-то проделал Лебедев на своей атомной субмарине, -- это, вполне возможно, что и подвиг, достойный высочайшей в стране награды. Вот только одна неувязка появляется при таком рассуждении: с некоторых пор почему-то не все командиры атомных подлодок получали ТАКУЮ НАГРАДУ за ТАКОЙ переход.
   Не все.
   А только те, которые провезли с собою крупных штабных шишек.
   Прошёл тысячи километров подо льдом с крупным штабным чином на борту (который всю дорогу, может быть, ежедневно напивался до скотского состояния и дрых в своей каюте), -- и ты Герой, и весь твой экипаж бряцает орденами и медалями. Прошёл тот же путь, но "налегке" -- и ничего тебе, кроме почётной грамоты!
   Справедливости ради, следует заявить, что так было не во все времена существования Северного Морского МАРШРУТА для атомных подводных лодок.
   Вначале, когда это была всего лишь тропинка, полная неизвестности и ещё как следует не протоптанная, в такие походы снаряжались лишь тщательно подобранные экипажи -- от простых матросов и до старших офицеров или сопровождающего их адмирала; карьеристов и трибунных брехунов туда не посылали, а сами они туда не рвались и пробивались по жизни совсем другими закоулками и совсем на других видах транспорта.
   Но позже, когда опыта поднакопилось, проход под арктическими льдами стал восприниматься некоторыми большими начальниками как средство за чужой счёт выбиться в люди. Конечно, риск при этом был, но, как казалось, не очень большой. Особенно, если залить глаза водкой и всю дорогу ни о чём не знать. И вот на таких маршрутах замелькали "пассажиры" -- хотя и с большими погонами и амбициями, но с маленьким опытом по части мореходного искусства...
   Когда-нибудь то же самое будет и с космическими полётами: сначала подвиг, а потом -- простая поездка, но на стыке между этими двумя состояниями развития человечества кто-то точно так же будет ловить рыбку в мутной воде.
   Ну а теперь представим себе вот такую картину: В конце пути всплывает атомоход в полынье, которую ещё не так-то просто найти при нынешнем развитии техники. А тут уже -- ледоколы, военные корабли, самолёты, вертолёты; гремит гимн Союза Советских Социалистических Республик, и радости людской нет конца -- шли-шли подо льдами, порою до семи метров толщиной, и вот -- живыми выбрались из арктического кошмара!
   И вот оказывается: шли-то подо льдами шли, и благополучно всплывали, и аварий не имели, и с честью выдерживали и то, и это, но -- как-то всё неуловимо по-разному, и какие-то тонкие различия были, недоступные зрению простого смертного, а доступные лишь проникновенному взору Высоких Штабных Чинов.
   Одни шли просто хорошо, а другие -- ещё лучше!
   Лебедеву повезло: он прошёл "ещё лучше" -- провёз подо льдом Члена Военного Совета Флотилии подводных лодок. То есть, попал в счастливую струю, если можно говорить о счастье при походе такой степени сложности -- от Мурманска через Северный полюс и до Чукотки; а от Чукотки до Петропавловска.
   Сам Член Военного Совета удостоился Золотой Звезды, но и Лебедева Высшие Государственные Силы не забыли -- дали и ему такую же.
   Свирепствовала подобная постыдная практика всё более и более неукоснительно. Всё более нагло и всё более бессовестно -- по мере того как Военно-Морской Флот вместе со всею страною медленно, но верно приходил в состояние развала...
   А при катастрофе -- спасайся, кто как может! Для личного выживания хороши все средства.
   Золотая же Звезда на практике была отнюдь не простым ювелирным украшением, а универсальным поплавком, обеспечивающим человеку благополучное всплытие из любой самой страшной житейской глубины, благополучное спасение в любой служебной буре. После смерти Сталина ни выговор, ни понижение в должности, ни досрочное увольнение, ни тюрьма как правило никогда не грозили носителям этого золотого символа неприкосновенности и непогрешимости. Более того: химическое свойство этого металла таково, что к нему сами притягиваются и новые награды, и новое золото, и новая слава. Не зря же неписаный советский закон торжественно провозглашает:
   КОМУ В ЭТОЙ ЖИЗНИ ХОРОШО, ТОМУ ДОЛЖНО СТАТЬ ЕЩЁ ЛУЧШЕ,
   А КОМУ В ЭТОЙ ЖИЗНИ ПЛОХО, ТОМУ ПУСТЬ БУДЕТ ЕЩЁ ХУЖЕ!
   Кто-то, бывало, и честно получал такие Золотые Звёзды, кто-то случайно, ну а кто-то и в собачьей драке, с визгом и хрипением, где один другому норовит перегрызть горло.
   Перед выходом в море Лебедев находился на излечении в госпитале -- не в тяжёлом состоянии, но и не в самом блестящем.
   Его выписали оттуда в один миг. Практически вышвырнули. И жёстко поставили задачу: быть старшим на борту отходящей в море атомной подводной лодки.
   Узнав о том, что эта за подлодка и в каком она состоянии, Лебедев воспротивился, но его осадили: струсил, что ли?
   Тогда он написал соответствующий рапорт с выражением несогласия по поводу полученного приказа. Рапорт был отклонён.
   Лебедев всегда был человеком очень предусмотрительным (особенно по карьерной части) и рапорт написал в двух экземплярах: один-то у него отклонили и оставили у себя, а может быть, и выбросили, но другой экземпляр он оформил как положено да и припрятал в своём личном сейфе. Мало ли что. Может быть, надо будет потом заявить: а ведь я предупреждал! я был не с ними!.. И кто тогда подтвердит, что и в самом деле предупреждал и был не согласен с ошибочным мнением сверху?
   Глава третья. ТАЙНЫЕ СВИДЕТЕЛИ
   Так говорили о многом они, собеседуя тайно.

Гомер. "Одиссея", песнь двадцать вторая

   Около двух часов ночи два старинных маяка, что высятся на мысах Маячном и Безымянном, стали свидетелями того, как в проливе между ними прошла в сторону открытого моря атомная подводная лодка.
   Легко и красиво. Проскользнула, а не прошла.
   И как всегда -- специально ночью, чтоб не так заметно было.
   Это означало, что она наконец-таки вышла из Авачинской губы в открытый океан.
   Тихий, он же Великий.
   Этот выход видели, наблюдали, контролировали некоторые наши живые люди и их техника.
   Возможно, что и некоторые НЕ наши люди и НЕ наша техника тоже -- и видели, и наблюдали, и контролировали. А иначе -- зачем бы тогда существовала и успешно работала американская наземная, подводная, воздушная и космическая разведка? Но это всего лишь неуверенное предположение.
   Зато с уверенностью можно утверждать, что кое-какие другие силы, не подчиняющиеся ни одной разведке, ни одной державе на нашей планете, наблюдали с большим интересом и нетерпением за движением атомохода.
   И нездоровым был этот интерес, и недобрым было это нетерпение.
   Оба старинных маяка знали об этом последнем обстоятельстве, но предупредить уходящих вдаль людей не могли. Не дано им было по своему желанию вступать в контакт с людьми, а люди и не знали, и не догадывались о свойстве некоторых мнимо неживых предметов -- всё видеть и всё понимать.
   Так же точно и сама подводная лодка что-то знала и понимала, что-то видела внутри себя внутренним своим взором; видела она и вокруг себя -- зрением внешним. Знала, понимала, видела, слышала; возможно, усмехалась про себя, возможно, горько о чём-то плакала -- кто её знает. Людям она ничего не говорила и даже знаков никаких не подавала...
   На ходовом мостике стояло пятеро: Рымницкий, Лебедев, вахтенный офицер, боцман на вертикальном руле и матрос-сигнальщик на прожекторе.
   Пять -- сверху, сто пятнадцать -- внутри.
   Капитан второго ранга Полтавский -- командир вспомогательного экипажа -- был как раз-таки в числе ста пятнадцати. Дело в том, что он с самого начала пути почувствовал себя очень скверно. В этот маленький поход его запихнули, не дав предварительно отдохнуть от другой тяжёлой работы. И вот теперь у него страшно разболелась голова. Он попросил каких-то обезболивающих и успокаивающих таблеток у мичмана Семёнова, в распоряжении которого на тот момент оказалась не распакованная ещё аптечка. И тот дал. Приняв таблетки и согласовав свои действия с Рымницким и Лебедевым, а отнюдь не самовольно, Полтавский удалился в свою каюту. Рухнул на койку и провалился в глубокий сон. Дело привычное -- трое с половиной суток. Не впервой.
   Итак, на ходовом мостике было лишь двое самых главных офицеров. Третий вышел из игры.
   Лёгкий ветер дул людям в лицо, обдавая их морскими запахами и унося прочь запахи табачные. Луна то пряталась за облака, то ненадолго выглядывала из них, словно бы дразня людей: где я? найдите меня! а вот и я!.. Вы от меня будете нырять в море, а я от вас -- в тучи! Давайте так: кто кого перехитрит! Но людям, стоявшим на вершине какой-то странной башни, было не до шуток; это были очень серьёзные, хмурые люди. Люди, озабоченные более важными и ответственными делами, чем лунный свет и те облака и морские волны, которые этим самым светом подкрашивались-подсвечивались с такою легкомысленною щедростью...
   Необычный по форме корабль -- ни тебе мачт, ни тебе труб, ни тебе сияющих иллюминаторов -- чуть возвышался над водою и освещал ночь лишь несколькими скупыми огоньками -- опознавательными и сигаретными, да ещё теми совсем уж крохотными искорками, что срывались в темноту вместе с пеплом и редкими обрывками разговора...

* * *

   Тяжёлое это было время для советского Тихоокеанского Флота. И особенно подводного. Где-то очень далеко от него шла война в Афганистане -- в горной стране, которая-то и выхода к морю не имеет.
   И оказывается: подводные лодки участвовали в этой войне! Это ведь только так говорилось полуграмотными газетно-журнальными и теле-кино-радио-болтунами и шутами, что на одной стороне были несгибаемые афганские коммунисты и Советский Союз (оплот дружбы народов на Земле), а на другой стороне -- жестокие афганские феодалы и представители реакционного духовенства этой многострадальной и свободолюбивой страны.
   Последнему индюку было давным-давно ясно: на одной стороне -- СССР, а на другой -- США.
   А война между ними ведётся за сферы влияния.
   Но -- не напрямую.
   Мы воюем своими руками, американцы -- чужими. (Во Вьетнаме всё было наоборот -- так что никаких упрёков быть не может.) Ежели Советский Союз оттяпает себе сейчас Афганистан, то дальше рванётся "освобождать" Пакистан, потому что для дальнейшего захвата власти на всём Земном шаре -- выход к Индийскому океану очень нужен Великой Коммунистической Империи.
   А ежели Пакистан окажется в коммунистической сфере влияния, то дальше-то что?
   Американские эксперты размышляли по этому поводу так:
   А дальше у советских вождей взор затуманится, и перед глазами поплывут миражи: Персидский залив, напичканный нефтью -- а это зона особых интересов Соединённых Штатов Америки, где очень любят кататься на машинах и не желают упускать дешёвую и хорошую нефть; это и богатая Индия, это и стратегически важный Мадагаскар, это и Южноафриканская Бездонная Бочка Полезных Ископаемых, этот и Индонезия, это и дружественная нам Австралия, это и Новая Зеландия -- опять же очень дружественная!.. И это всё коммунисты хотят прибрать к рукам, ибо в их священных писаниях так или иначе говорилось о необходимости Мировой Революции...
   А те и в самом деле думали именно так. Или примерно так.
   Но Мировое Господство -- то потом. Пока же задачей номер один для Советского Союза был Афганистан. Он был нужен ещё и на случай внезапной Третьей Мировой войны: как только она начнётся, так тут же полетят на Советский Союз вражеские ракеты со всех четырёх сторон света. В том числе и с американских кораблей в Индийском океане. А мы-то глупых америкашек перехитрим и будем ихние ракеты сбивать ещё над Афганистаном! А тогда, глядишь, -- и меньшую дозу радиоактивности получим и проживём в ядерной пустыне на две недели дольше!
   Так что, Афганистан Советскому Союзу был очень и очень нужен, и оставался только маленький пустячок: ликвидировать там пережитки феодализма и исламизма и построить там социализм.
   Ракеты могли полететь из Индийского океана в любую секунду. Но и прорыв из Афганистана в Пакистан тоже мог начаться в любую секунду -- как только кремлёвским престарелым и непредсказуемым вождям такая блажь ударит в голову.
   Поэтому-то присутствие советских подводных лодок в Индийском океане стало крайне необходимым. В случае чего -- надо было срочно топить весь тамошний американский флот со всеми его потрохами -- авианосцами, крейсерами, ракетами, людьми. И помогать нашим сухопутным войскам прорубать коридор к берегам Индийского океана: они будут бить оттуда, а мы -- отсюда.
   Вот этим-то целям и стал служить с некоторых пор Советский Тихоокеанский Подводный Флот, который был задуман когда-то умами светлыми -- не чета этим нынешним старческим и маразматическим! -- совсем для других целей. Конечно, всё ещё продолжались боевые дежурства наших субмарин и у Гавайских островов, и возле Аляски. Наши подводные атомоходы крейсировали вдоль Калифорнии, держа на прицеле весь этот небоскрёбный, наркотический, гомосексуальный мусор, которому всё равно ведь не место на нашей планете. Страшная мощь, незримо передвигающаяся под водою, готова была по команде из Москвы испепелить весь этот притон высокомерных некрофилов в считанные минуты. Но ведь такие задачи Тихоокеанский Подводный Флот и раньше выполнял -- дежурил себе в Тихом океане возле Америки и дежурил. Тихо-мирно держал на прицеле врагов. Задача же по крупномасштабному обслуживанию ещё и океана Индийского никогда перед этим флотом всерьёз не ставилась!
   А вот теперь была поставлена.
   И требовалось решать её на голом энтузиазме, без должного материального обеспечения.
   И вот подводники стали уходить в далёкий океан на такие длительные сроки, какие в прежние времена считались событием, хотя и возможным, но всё же из ряда вон выходящим. К временам же, о которых теперь идёт речь, такие походы стали обыденным явлением. Не успевали люди вернуться домой и отдышаться, как их тут же снаряжали снова и снова в эти бесконечные блуждания по Индийскому океану. Бывали случаи, когда людей хватали на улице, на причале, в базе -- буквально за шкирку и, не дав им проститься с родными и близкими, без личных вещей, прямо в том, в чём их застигли, запихивали в отплывающую подлодку и отправляли туда, куда хотели!
   И только вякни что-нибудь против -- в миг окажешься, если и не за решёткой, то уж на улице точно. Без погон, без пенсии, без прав на квартиру. И вообще -- без прав.
   При Брежневе, ещё до нашего вторжения в Афганистан, был какой-то период, когда советская власть пыталась проявлять заботу о своих атомных подводниках -- особое снабжение, особое санаторное и медицинское обслуживание, бешеных размеров зарплаты; порою даже и благоустроенные квартиры кому-то перепадали. Уходят моряки в поход, а их перед выходом в море спрашивают: что вам угодно получить к моменту вашего возвращения -- остродефицитные ли ковровые изделия, кафель ли редкого оттенка, чего-нибудь там из мебели, или телевизор вам отгрохать такой, чтоб все штатские аж зубами заскрежетали от зависти, -- вы только закажите, а мы запишем и по своим каналам, героически преодолевая всяческие сопротивления, достанем... И ведь доставали! Жёны подводников-атомников, ушедших в поход, заботливо объединялись командованием в своеобразный женский экипаж; и это была не простая формальность -- за оставшимися на берегу семьями государство присматривало. Не дай бог там у моряка дитё заболеет, а в аптеке не будет нужных лекарств, или в квартире испортится водопровод -- тут же тебе и женский комитет, и касса взаимной помощи, и нужные телефонные звонки в нужные инстанции, и всё будет после этого в ажуре! Вы только, дорогие наши подводники, делайте своё дело на просторах Мирового Океана, помогайте нам перекроить мир по нашим схемам, а уж мы-то, здесь-то, не дадим в обиду ваши семьи!
   Но такая трогательная забота о тех, на ком держится оборонная и наступательная мощь Страны, она ведь денег стоит. Да и не только денег -- тут ведь нужна и какая-то энергетическая установка по бесперебойной выработке душевного, человеческого тепла. Вера людей в себя и в то, чему они служат, должна ведь подпитываться не только барахольным снабжением или деньгами, не только партийными увещеваниями типа "надо-надо, давай-давай, вперёд-вперёд!", но и чем-то другим. Топлива же для таких установок не хватало. Всё полезное и нужное становилось дефицитом -- и доброта, и тряпки, и совесть, и колбаса, и разум...
   Быть готовым к защите родины -- это одно. Кто ж говорит, что её не нужно защищать? Ведь сожрут же Россию, если только не поберечь её! Но шататься с атомным оружием в руках по далёким морям-океанам неизвестно с какою целью -- это другое.
   До начала Афганской войны и массового прохода наших кораблей в Индийский океан подавляющее большинство атомных подводников было искренне убеждено в том, что они защищают интересы родины. Не коммунистической, не политбюровской, не кагэбэшной, а Родины в самом чистом смысле этого слова.
   Ну а потом...
   Какое-то время можно было продержать моряков на азарте, на приказах, но не слишком долго. Гонка вооружений опустошала не только магазинные прилавки, но и души людей, и их мозги. Гниение государственной машины проникало в Военно-Морской Флот точно так же, как и во все остальные сферы жизни... И вот уже забота государства об ушедших в море подводниках стала потихоньку-полегоньку сходить на нет, она стала носить всё более формальный характер, и выполнение подводниками своих обязанностей -- зачастую тоже. Многое делалось уже только из-под палки или чисто машинально. Люди уходили в море физически и нравственно измотанными, с тяжёлым сердцем о брошенных на берегу семьях, и ни тебе отдыха, ни тебе уверенности в завтрашнем дне, ни вообще -- цели в жизни. Долгими-долгими месяцами не видишь солнца, неба, семьи, людей, а ради чего -- уже вроде бы и не так понятно, как бывало прежде...
   И всё чаще даже до самых наивных начинала доходить неприятная, но простая истина: для коммунистической государственной системы главное выжать из людей, как из механизмов, всё, что только можно. До конца. И выбросить их затем на свалку.
   Подводные лодки типа "ДЕРЖАВА" были рассчитаны для походов длительностью месяца в два. Вместо этого их запускали на восемь, а то и на десять месяцев в дальние плаванья. Небольшой ремонт по возвращении в базу -- и опять, и опять в дорогу!
   И не только эти атомные подводные лодки, но и многие другие -- точно так же. Иногда такое благополучно сходило с рук, а иногда и нет.
   Однажды вконец обезумевшее высшее военно-морское командование решило послать в моря южные и индийские -- атомоходы, созданные исключительно для морей северных и ледовитых. Повинуясь безумному приказу, подлодки дошли до Вьетнама, и там стало окончательно ясно, что дальше они не двинутся, хоть ты тресни -- навигационное оборудование, способное выдержать адский холод, но не адскую жару, вышло из строя. Пришлось возвращать корабли назад.
   Люди и машины эксплуатировались на износ. И если уж и сверхсовременная и сверхдорогая техника -- и та не выдерживала порою такого к себе отношения и ломалась, то уж человеческие организмы и подавно.
   Всё чаще и чаще стали происходить аварии, чрезвычайные происшествия, увечья. Всё чаще подводники стали отмечать такое: обращаешься бывало к бодрствующему человеку, а тот не слышит; тормошишь его, а он сидит с остекленелыми глазами и ничего не соображает. Отключился! Или так: ты подходишь к трезвому и спокойному на вид человеку с невинным вопросом, а он -- по зубам тебя! А потом очухивается и орёт: "Ой, прости! я и сам не знаю, как это у меня так получилось!" А у самого -- слёзы на глазах. И прощали, а что поделаешь!
   После непривычно долгого пребывания под водою люди начинали путаться в мыслях, разговаривать сами с собою или с несуществующими собеседниками, беспричинно смеяться или плакать. Люди болели, бесились, впадали в отчаяние уже и не только в море, но и на берегу; у многих атомных подводников стали разваливаться семьи, жёны загуливали, а безнадзорные дети шли по дурному пути...
   Вот тебе и выбрались в Индийский океан!
   Вот тебе и заткнули за пояс Америку!
   Коммунистическая Империя, на радость Империи Некрофилов, клонилась к закату, выдержать всё новые и новые экономические и моральные нагрузки она явно была не в состоянии, и когда-нибудь это должно было чем-то кончиться.
   Чем?
   Когда?
   Глава четвёртая. ПЕРЕПАЛКА
   Мрачно взглянув исподлобья, сказал Одиссей благородный:
   -- Слово обидно твоё; человек ты, я вижу, злоумный.

Гомер. "Одиссея", песнь восьмая

   Лодка деловито рассекала морскую воду, распарывала её, а та, признавая как факт, что с нею таким образом поступают, реагировала на это таким образом: сталкиваясь с носом подводного корабля, -- сначала шипела, а проскальзывая к корме вдоль бортов, уже явно рокотала, намекая на то, что, если дело и дальше пойдёт так же, то оно закончится кильватерным следом. И так и оно получалось и впрямь: белый кильватерный след возникал из всего этого и тянулся, тянулся позади корабля да так потом озабоченно и исчезал где-то в темноте... Прохладному морскому ветерку тоже была отведена определённая роль во всей этой истории: мощные вентиляторы сначала заглатывали его внутрь подводной лодки, затем прогоняли сквозь яркие, шумные, многолюдные отсеки и под конец выпускали его -- ошеломлённого увиденным, уже с запахами человеческого жилья и всякой химии, прямо на просторы Тихого-претихого океана. "Лети дальше! -- говорили вентиляторы ветерку. -- И можешь рассказывать кому угодно о том, что ты здесь подсмотрел, но тебе всё равно никто не поверит!"
   На ходовом мостике по-прежнему находились двое из трёх самых старших на корабле офицеров. Третий, забывшись тяжёлым болезненным сном, всё так же спал у себя в каюте.
   Плохо, когда два командира, вместо одного. Но вот трое, вместо двух -- по крайней мере в этом случае -- было бы лучше!
   Окажись сейчас на ходовом мостике вежливый, умный и миролюбивый Полтавский, и все дальнейшие события могли бы развернуться иначе, ну а без него беседа Рымницкого с Лебедевым почему-то не клеилась; так только -- какие-то обрывки мыслей вслух, клочки распоряжений, лоскутки вопросов, ответов. И всё вроде бы было внешне спокойно и пристойно, но однако же с каким-то тайным подтекстом, что-то вроде:
   -- Ты -- дурак!
   -- Да ты сам дурак!
   -- Я здесь главный!
   -- А я ещё главней!
   Рымницкий терпеть не мог Лебедева и считал его выскочкой. Лебедев же на дух не переносил Рымницкого.
   Рымницкий был чуть старше и по возрасту, и по годам службы. Лебедев -- младше.
   Рымницкий был выше ростом. Лебедев -- ниже.
   Рымницкий был элементарно умнее. Лебедев -- явно уступал ему в образованности и в умственных способностях.
   Рымницкий происходил из старинной дворянской семьи. Лебедев -- из семьи потомственных революционеров.
   Рымницкий выдвинулся из штурманов. Лебедев всего лишь -- из минёров. Тонкий нюанс, и не всем понятный, но для посвящённых -- очень многозначительный!
   И последнее. На закуску:
   Золотая-то Звезда, которую когда-то получил Лебедев, была на самом деле предназначена изначально Рымницкому!
   Ведь это он тогда ещё, на далёком Кольском полуострове, тщательно готовил свой атомоход к подлёдному марш-броску, собирал экипаж, занимался ремонтом и переоснащением своего корабля. А высокопоставленный Пассажир был для него заготовлен как награда за все предыдущие труды. И вдруг в самый последний миг чей-то невидимый, но могучий пинцет взял его как муравья, как букашку, да и пересадил на атомную подводную лодку без Крупнопогонного Пассажира. И этот же хирургический инструментик аккуратненько вживил на освободившееся место другого человечка, прибывшего откуда-то со стороны.
   Результат: Рымницкий, прошедший подо льдами без Пассажира, получает почётную грамоту; Лебедев, прошедший тот же путь, но с драгоценным Живым Грузом, получает Золотую Звезду Героя Советского Союза.
   Ничем не примечательный и серый до сих пор человек вдруг резко вырвался вперёд за счёт другого, более достойного, но отодвинутого в сторону -- обычное дело в нашей жизни. Теперь же, ко времени, о котором идёт речь, отодвинутый неудачник сделал вдруг резкий и неожиданный рывок вперёд. А какой -- о том речь впереди. И это было необычно. И это взбесило Героя Советского Союза: хотелось отодвинуть и задвинуть ещё сильней; хотелось доказать, указать!.. А вместо этого!..
   Вот потому-то беседа у них сейчас и не клеилась, и только внешне держалась в рамках приличия. Ведь это были враги.
   Но вот капитан первого ранга Лебедев с тревогой заметил:
   -- Чёрт возьми!.. -- это я, конечно, вру: он совсем не так выразился. Ну да ладно: -- Чёрт возьми! Да ведь мы уже совсем выбились из графика. Так можем и не поспеть вовремя.
   -- Поспеем, -- коротко и хмуро бросил в ответ Рымницкий.
   Между прочим, для опасений Лебедева были все основания, ибо боевому подводному кораблю ещё предстояло провести ДИФФЕРЕНТОВКУ -- такую операцию, без которой говорить всерьёз о дальнейшем продвижении вперёд просто невозможно; боевой подводный корабль для правильного лежания на воде и движения в ней должен быть тщательно выровнен; без дифферентовки, проведённой грамотно, по всем формулам, по всем вычислениям подводная лодка -- она вовсе и не подводная, да вовсе и не лодка тоже.
   Лебедева такой ответ Рымницкого не удовлетворил, и он то ли предложил, то ли уведомил, то ли приказал:
   -- Проводить дифферентовку лодки будем на ходу! Не отклоняясь для этого в район дифферентовки!
   -- Нет, -- коротко бросил Рымницкий. Ему хотелось и стычки избежать со скандалистом, "нечаянно пригретым славой", и не отступить от требований Его Величества Закона. -- Под нами сейчас -- три километра! Над пропастью проползаем, какая же может быть дифферентовка?
   -- Но пойми же, Игорь Степаныч! Ведь мы сэкономим массу времени, а дифферентовку и так сделаем -- на переходе в район торпедных стрельб! Чего там её особенно делать!
   -- Поймите и вы, -- ответил Рымницкий, всё ещё пытаясь сдерживаться. -- Это -- МОЙ ПОСЛЕДНИЙ В ЖИЗНИ ВЫХОД В МОРЕ! И я хочу провести его по всем правилам, согласно руководящим документам!
   Капризные нервы у Героя Советского Союза не выдержали, и он заорал:
   -- В таком случае, Я ВАМ ПРИКАЗЫВАЮ: ПРОВОДИТЕ ДИФФЕРЕНТОВКУ НА ХОДУ!
   Рымницкий ответил неожиданно трезво и чётко:
   -- Есть! -- и тут же передал в центральный пост: -- Записать в вахтенный журнал: КОМАНДОВАНИЕ КОРАБЛЁМ ПРИНЯЛ НА СЕБЯ КАПИТАН ПЕРВОГО РАНГА ЛЕБЕДЕВ!
   Вот это был удар так удар! Ответственности-то никто из этих штабных не любит. Им бы только других учить.
   Лебедев кисло заулыбался:
   -- Ну ладно, командир! Хе-хе!.. Не кипятись! В конце-то концов, хозяин корабля здесь ты! Конечно же, тебе и все, как говорится, и карты в руки. Веди лодку в район дифферентовки. Только ж ты ходу прибавь-то, Степаныч! Ходу!
   -- Отставить запись в журнал! -- скомандовал Рымницкий.
   -- Есть отставить! -- ответили ему из металлических недр субмарины.
   -- Прибавить ходу!
   -- Есть прибавить ходу!
   Атомная подводная лодка продолжала свой путь: пять человек сверху, сто пятнадцать -- внизу; распоротая вода, шипение, белый кильватерный след...
   И прохладный морской ветерок, которому тоже будет отведена определённая роль в предстоящих событиях -- этакий летучий воздушный шпион: влетел -- вылетел!..
   Глава пятая. ПОРА НА ОТДЫХ...
   Есть там надёжная пристань, в которой не нужно ни тяжкий
   Якорь бросать, ни канатом привязывать шаткое судно;
   Может оно простоять безопасно там, сколько захочет
   Плаватель сам иль пока не подымется ветер попутный.

Гомер. "Одиссея", песнь девятая

   У капитана первого ранга Рымницкого далеко не случайно сорвалось с языка: ПОСЛЕДНИЙ В ЖИЗНИ ВЫХОД В МОРЕ.
   Да. Так оно и было.
   Ведь и его военно-морская карьера, как уже говорилось, тоже отнюдь не топталась на месте.
   Золотой Звезды за транспортировку Крупного Чина он когда-то не получил, но зато многочисленные научные труды, автором, которых он был, не остались без чьего-то высокого внимания. И его успешное выполнение сложнейших боевых задач в Индийском океане -- тоже. И то, что он провёл на посту командира подводного атомохода тринадцать лет, -- тоже. Редко ведь кто из наших подводников столько лет жизни отдавал этой необыкновенной должности! Редко кто не уходил на покой или в штабы, а плавал себе и плавал и весь со своим колоссальным опытом как бы срастался с подводным кораблём. Чьи-то зоркие начальственные глаза приметили такой необыкновенный, ЕДИНСТВЕННЫЙ В СТРАНЕ случай, кто-то заговорил о Рымницком в самых высших начальственных сферах, и вот совсем недавно приказом министра обороны СССР Рымницкий за особые заслуги был назначен на должность старшего преподавателя в Военно-Морскую Академию имени Гречко в Городе-на-Неве.
   Вот это и было то самое: Лебедев остаётся здесь, на краю света, а Рымницкий улетает в Северную Столицу!
   По мнению Лебедева, это было недоразумение, которое не мешало бы и исправить.
   По мнению же Рымницкого, всё было правильно. Мало ли по стране капитанов первого ранга? Да вот поди ж ты -- только одному мне доверили освободившуюся в Академии вакансию! И вот теперь-то, после вулканно-туманной Камчатки, после скитаний по морям-океанам всего Земного шара -- мне причитается вполне заслуженный ПОЧТИ-ЧТО-ОТДЫХ на тёплой, на респектабельной должности...
   Отутюженная форма.
   Строгое отдание чести.
   Коридоры, ковры, кабинеты, кафедры...
   Квартира в красивом каменно-колонном городе...
   Грандиозные статуи и величественный гранит набережных...
   И дети, выведенные в люди, а не в провинциалы, а не в подводники...
   Прощай, Лебедев! Прощайте, другие карьеристы и склочники! Прощайте, подсиживания и скандалы! И прощайте, океаны -- Тихий и Индийский!.. Ох и устал же я от вас от всех!..
   Глава шестая. БИТВА ЗА БИТВОЙ...
   Яростно билися воины; гром, раздаваясь, железный
   К медному небу всходил по пустынным пространствам эфира.

Гомер. "Илиада", песнь семнадцатая

   Болезненно амбициозная и высокомерная Америка взволновалась: массовый проход советских военных кораблей в Индийский океан сильно ударил по её самолюбию. Американцы в своём самоослеплении считали, что этот океан создан природой почти исключительно для них. Кремлёвские же старикашки полагали, что всё обстоит как раз-таки наоборот: для них океан, а не для Соединённых Штатов!
   И вот: наши корабли потоком устремились в этот спорный океан, а американцы усилили за ним контроль. Каждый наш корабль они постарались взять под наблюдение и под прицел. Чтобы в случае войны -- незамедлительно утопить его (если удастся).
   Но то -- надводные корабли, а как же быть с подводными лодками? Как уследить, через какую щель они проскочили в этот, что ни говори, ОКЕАН?
   А так же точно и следить. Отслеживать, обнаруживать и не упускать из виду. И в случае войны -- немедленно топить (если удастся).
   Но лодка -- на то она и подводная, чтобы её не видно было. Но техника -- на то она и сверхсложная, чтобы и видеть, и слышать всё и везде (если удастся).
   Но ведь и на подводной да ещё и на атомной лодке -- тоже ведь случается, что заваляется какая-нибудь сверхсовременная и сверхъестественная техника, чтобы поставить ни во грош ту, другую технику и усыпить её бдительность (если удастся)! Вы, к примеру, выслеживаете нас по шумам, которые издаёт наша подводная лодка, а мы заглушаем двигатели и высылаем по своему курсу маленькую торпедку, которая издаёт точно те же самые шумы, что и выпустившая его субмарина. Вот и идите по курсу этой торпеды, пока не поймёте, что вас надули. А мы тем временем отлежимся в тишине да и пойдём дальше, но уже с сильно изменённым курсом.
   Вот так и шло соревнование: КТО -- КОГО! Бывали случаи, когда лодка, выйдя из Петропавловска-на-Камчатке в открытый океан, тотчас же обнаруживала за собою слежку. Воды -- международные, и никто не запретит американским кораблям и самолётам находиться рядом. Всегда и неотступно. Нахально и беспощадно. Лодка и ныряет, и уплывает, и кружит, и выключает двигатели, но лишь только высунет наружу кончик перископа, как уже американцы тут как тут! Это означает, что всё это время они её и не теряли из виду. Это означает, что существование этой подводной лодки -- совершенно бессмысленно, ибо она лишается своего главного достоинства -- невидимости. И это означает торжество американской военной мощи и поражение мощи советской. И тогда лодка возвращается назад в базу как не выполнившая задание. С позором!
   А ведь идёт не только борьба за сферы влияния, но и борьба самолюбий. И не только межгосударственных, но и межчеловеческих. Чисто спортивный азарт, жажда самоутверждения и -- никакой классовой или национальной ненависти, никакой политики. Для многих это именно так и есть.
   У военных лётчиков есть такое понятие: "высший пилотаж". Это когда самолёт делает всякие там мёртвые петли и уже падает на землю и почти разбивается, но в последнюю секунду выясняется, что это он всего лишь пошутил -- демонстрировал зрителям своё искусство. Самолёт взмывает ввысь, и у зрителей вырывается вздох облегчения, а некоторых -- так даже слеза прошибает. Взрыв аплодисментов, восторженные крики. Дамы, цветы.
   И такой же точно высший пилотаж и даже пострашнее есть и у атомных подводников. Но -- никаких зрителей. Никаких аплодисментов. А если и слёзы, то не от восторга. Слёзы будут у оставшихся дома жён, детей и матерей. Может, и у самих подводников, медленно умирающих от удушья и думающих: боже, как меня в это место занесло, и как там теперь будет без меня моя семья?..

* * *

   За Рымницким числились не только важные научные труды.
   В истории советского атомного подводного флота он был одним из самых первых, кто вышел на тесный контакт с американцами.
   Выходить-то на контакт он выходил и общался так, что видел перед собою и выражение лиц, и широту и белозубость американской улыбки, и цвет глаз и волос. Но только каждый раз неизменно исчезал из поля зрения преждевременно торжествующих американцев и срамил и всю их технику, и всю их наблюдательность.
   Пройти в Индийский океан из океана Тихого можно многими путями, но для подлодки путь между роем островов Индонезии -- крайне опасен, а в обход Австралии или Новой Зеландии, где вода поглубже, а назойливых клочков суши поменьше -- крайне долог (хотя, конечно, в случае Большой Войны, это и будет самый надёжный путь); вот и решено было в высочайших инстанциях: в мирное время идти через Малаккский пролив. А это узкий и очень длинный коридор между островом Суматрой и полуостровом Малаккой. Для подводной лодки там слишком мелко, и идти имеет смысл только в надводном положении. В открытую. На виду у всех.
   А там -- и ни нырнёшь, и ни свернёшь.
   Если на это время начнутся настоящие боевые действия, то это -- верная смерть.
   А Малаккский пролив -- чуть ли не самый длинный пролив на свете.
   А атомная подводная лодка страшна, быстроходна, красива и ловка только в подводном положении; в надводном -- она неуклюжа и медлительна.

* * *

   При первом же прохождении через пролив, ещё только в самом его начале, на подходе к Сингапуру, случилось нечто невообразимое: на подводную лодку напали пираты. Сначала они кружили вокруг таинственного корабля на своих быстроходных глиссерах, и Рымницкий со своего мостика безо всякого бинокля видел их лица -- смугло-жёлтые, плоские, широкоскулые и узкоглазые. Ни на какие знаки, приказы и окрики бандиты не реагировали. И даже больше: они попытались взобраться на корпус лодки, а когда им не позволили -- отошли в сторону и стали стрелять из автоматов! Рымницкий сообщил об этом сопровождающему эсминцу; тот приблизился и, угрожающе вращая всеми своими орудиями, обратил дорвавшихся до техники бандитов в бегство. Глиссера ушли в сторону Сингапура и на подходе к нему слились-смешались с тысячами других лодок, катеров и судёнышек. Позже правительству Сингапура было заявлено об инциденте, но так никто и не узнал, что это были за люди и чего они хотели.
   Вскоре после пиратов там же, в Сингапурском проливе, произошло новое событие: тропический циклон.
   На море появилась зыбь, а барометр повёл себя как-то странно; со стороны же надвигающегося урагана появились перистые облака. Рымницкий с изумлением смотрел на происходящее и всё томился в неприятном ожидании. Подводники свои взаимоотношения с бурями обычно решают простейшим способом -- понятно каким; теперь же уйти на глубину было невозможно по причине отсутствия таковой. Предстояло принять удар, как обыкновенному надводному кораблю. Между тем надвинулось чёрное месиво облаков, и наступило невыносимое затишье -- духота и ни малейшего ветерка. Радисты жаловались из своего центрального поста на непрерывные разряды в атмосфере, которые мешали им работать; вскоре последовал доклад о выходе из строя радиолокационной станции, а в воздухе вдруг стало совершенно черно -- чернее, чем ночью: сначала потерялся из виду корабль охраны, а затем уже ни носа собственной подводной лодки, ни её кормы невозможно было различить... Рымницкий приказал снизить скорость с восьми узлов до пяти...
   И тут -- началось!..
   А кончилось всё так же внезапно, как и началось: спокойствие и величественная панорама вдруг откуда-то взявшихся небоскрёбов, озарённых солнцем. Как мираж! Все приборы работали нормально, и корабль продолжал движение вперёд.
   Рымницкого тогда этот случай сильно поразил: пираты и вскоре после них, как продолжение их злобы -- ураган. Существует часть человечества, совершенно неизвестная нам. Готовимся к войне с американцами, которые ведь в сущности ничего плохого нам никогда не делали и которые похожи на нас, которым стоит во многом подражать, а война-то, может быть, нагрянет совсем и не оттуда, откуда мы её ждём. Как ураган она примчится из перенаселённого Китая, из нашей же собственной Средней Азии, из этого же Сингапура, из Африки, из Вьетнама... Во Вьетнаме он уже бывал прежде и видел этих людей вблизи. И разделял ощущение многих наших моряков -- смутное, не всегда объяснимое чувство недоверия к этому народу. Непостижимые для европейского разума поступки: в Кам-Ране они взорвали шикарные виллы, оставшиеся от французов и предпочли жить в дрянных хибарках -- только бы не видеть перед собою следов другой цивилизации. К особо сложной технике, оставшейся от американцев, так и не подпустили советских пришельцев, а сами в ней разобраться так и не сумели, несмотря на все усилия. Во взаимоотношениях с нашими моряками проявляли себя торгашами и отъявленными мошенниками... И потом: почему их всех так невообразимо много? Почему они так живучи и так неприхотливы в пище; они голодают, им очень тесно, а они словно бы ради какой-то высшей цели всё претерпевают и с непостижимым упорством воспроизводят и воспроизводят себе подобных, чтобы тем новым стало ещё голоднее, ещё теснее и ещё хуже -- так, что ли?.. Непонятно... Тайна...
   А после диких азиатских пиратов начались культурные и симпатичные американцы. Их вертолёты кружили, не переставая, вокруг нашей подводной лодки. Американцы разглядывали нас, как хотели. Весело и нахально. Кинокамеры, фотоаппараты, бинокли. Вполне возможно, что и микрофоны направленного действия -- чёрт их знает, что у них там могло быть. Так что наши моряки держали язык за зубами и лишнего не болтали. Американцы же высовывались так, что чуть только не вываливались наружу, и через свои громкоговорители что-то орали нам по-своему, ржали-хохотали на весь Малаккский пролив, шутя звали нас с собою, свешивая верёвку и предлагая взять на буксир, и при этом упорно забрасывали лодку красивыми пёстрыми пакетиками -- видимо, всё-таки с чистосердечными сувенирами и угощениями, а не с ядом и минами...
   Рымницкий, ещё в бытность свою капитаном второго ранга, уже был свидетелем такого эпизода в Атлантическом океане: к нашей атомной подлодке, идущей в надводном положении, почти вплотную подлетает откуда-то прямо с небес американский вертолёт, оттуда высовывается огромадный негр и ювелирно точным попаданием -- бряк об железо огромную корзину! А в корзине -- цветы, выпивон-закусон и поздравление с наступающим новым годом. Вертолёт исчез, а на подлодке специалистами соответствующего профиля началось расследование -- не диверсия ли это? Вражескую корзину осторожно занесли внутрь корабля, изучили, не слишком глубоко запуская руки (а вдруг -- мина?), а по рации запросили командование эскадры: сброшена корзина... подозрительная корзина... что делать с корзиной?.. как поступить с напитками -- пить или не пить? и, если пить, то -- закусывать ихними харчами или не закусывать?.. подозреваем... опасаемся... возможна подрывная литература и порнография... как слышите? Переходим на приём!
   А в ответ: какая корзина?.. почему корзина?.. откуда корзина?.. корзина или не корзина?.. Требуем разъяснений!..
   Кое-как всё же переговорили. Получили ценные инструкции. Стали приступать к их выполнению.
   Только глядь -- а корзина-то пустёхонька! Всё содержимое необъяснимым образом растворилось среди проявившего политическую незрелость экипажа, который во время переговоров то и дело проходил мимо корзины -- то взад, то вперёд. И с очень озабоченным, деловым и хмурым видом. И вот -- не найдёшь ничего. И никто ничего не видел, и никто ничего не слышал. Провели потом расследование: у всех невозмутимые лица и опять -- никто, ничего, ни о чём...
   Но в этот раз кидали не только пакетики, а ещё и буйки, но, конечно, не прямо в лодку, а в воду рядом с нею. Эти ярко-красные шары с антенной служили для фиксации и передачи куда следует подводных шумов нашей субмарины. У каждой лодки -- свой неповторимый, как отпечатки пальцев, шум от работы её двигателей, и, если иметь каталог всех шумов всех подлодок, то их можно будет при современном уровне техники легко распознавать. Но шумы надо изучать долго и тщательно -- во всех режимах работы: при большой скорости, при малой, при погружении, при всплытии... Поэтому и буйков должно быть много. По приказу Рымницкого самые быстрые наши пловцы бултыхались в воду, хватали эти буйки и забрасывали, затаскивали их к нам -- на изучение и на растерзание. Все разговоры возле буйков запрещались до тех пор, пока не будет отломана ненавистная антенна. Буйки заносились в недра подводного корабля, разбирались на кусочки, изучались, и любознательный экипаж смотрел, что у них там внутри.
   Вот она -- американская сверхсовременная подслушивающая техника!
   Наиболее талантливые народные умельцы использовали потом добытые детали для своих самодельных радиоприёмников и магнитофонов, для сигнальных систем на своих автомашинах, для сушки белья и для прочих хозяйственных нужд. Но то будет потом.
   А пока же развесёлые и культурные американцы всё кружили и кружили, окутывая подводную лодку тремя слоями: самый ближний -- вертолётный круг; затем -- круг средний, тоже вертолётный и затем -- восьмёрка, а не круг, которую описывал по какой-то хитрой системе уже самолёт "Орион", а не тарахтелка, похожая на стрекозу. "Орионы" и вертолёты сменялись, а подлодка и насторожённые люди на ней оставались, проползая по величественному водному коридору между огромным островом Суматрой и немыслимо длинным полуостровом Малаккой.
   Тоже ведь драма была какая-то и у них -- миллионы лет тому назад Суматра оторвалась почему-то от материка и вместе с сотнями и тысячами других островов зажила отдельною жизнью в составе независимого архипелага; боязливая же Малакка не решилась отделиться от громады самой большой части света и присоединиться к островам: Суматра звала её, звала в своё семейство вольных островов, а Малакка тянулась и тянулась к ним, да так и не дотянулась -- материк уговорил остаться.
   Кругом борьба, везде соперничество. И вроде бы всё -- игры да забавы...
   Кто кого перетянет, кто кого перехитрит...

* * *

   Сумасшедший пролив кончался. Впереди был кусок широкого океана, который потом суживался в пролив Восьмого Градуса, что между Мальдивскими и Лаккадивскими островами. За проливом, в Аравийском море, -- наша эскадра, в подчинение которой и должен войти этот подводный атомоход. И весь этот путь от одного пролива до другого наша подлодка уже не сможет ускользнуть из-под плотного контроля американцев. И это будет означать НАШУ беспомощность и ИХ могущество. Ведь, чтобы вот так на виду у противника идти и идти, вовсе незачем быть подводным атомным кораблём, который стоит таких фантастических денег, как будто он весь из золота. Можно быть и просто баржей.
   Обидно было. Что ж это -- МЫ хуже ИХ, что ли?
   Была ночь, когда подлодка Рымницкого приближалась к выходу из Малаккского пролива. Американцы следовали неотступно -- и по воздуху, и по воде.
   И тут наша подлодка вдруг стала выполнять какие-то непонятные действия: то потушит огни, то включит, то нырнёт, то вынырнет, то вперёд пройдёт, то назад.
   И так -- много раз. И не хаотично, а по определённой схеме, вроде бы глубокомысленной и загадочной.
   А однажды, когда она нырнула и американцы, уже вычислившие всё наперёд, уже поджидали её в нужном месте, она взяла да и не вынырнула там. Американцы переполошились и бросились искать её на путях к проливу Десятого Градуса, но её и след простыл.
   Только её и видели!
   Рымницкий, уведя корабль под воду, приказал повернуть его на сто восемьдесят градусов и повёл его совсем назад -- в Малаккский пролив. Там, переждав немного, он велел пробираться в сторону всё того же Индийского океана, тесно прижавшись к берегу Суматры...
   Есть полуостров Малакка.
   Есть на нём город Малакка.
   Есть Малаккский пролив между Суматрой и Малаккой.
   А есть ещё и узенький ПРОХОД МАЛАККА -- между Суматрою и двумя островками по имени Ве и Брёэх.
   Протиснулись через эту ещё одну Малакку и выползли тою же ночью на новые просторы.
   Молниеносный опорный сеанс радиосвязи с Москвой и приказ свыше: круто рвануть к экватору, обогнуть Мальдивские острова с юга, сильно изменив первоначально запланированный маршрут. Так и сделали. Круто рванули.
   Американцы же шныряли по всему Великому Каналу -- так называется пространство между Никобарскими островами и Суматрой -- и ничего не могли найти, а наша подлодка знай шла себе и шла в тех краях, где её появления никто и не ожидал.
   Иногда, как бы говоря "ку-ку!", она высовывала свою антенну и, едва сдерживая смех, вслушивалась в эфир.
   Там творилось что-то невообразимое.
   Рымницкому, с его хорошим знанием английского языка, многие слова в этом базаре были всё же непонятны, и он лишь по косвенным признакам догадывался, что это он слышит отборный американский мат-перемат. Потерявшие и голову, и бдительность американцы ругались между собою, обменивались упрёками и угрозами. Судя по всему, чьи-то карьеры были подпорчены, а репутации подмочены. "Вот, значит, и у них -- всё то же, что и у нас, -- с усмешкой подумал тогда Рымницкий. -- Везде одно и то же. Такие же люди, как и мы. Из-за чего только ссоримся!.."
   В скором времени он присоединил свой корабль к нашей эскадре, подойдя к ней не с востока, как ожидалось наблюдающими за всем этим американцами а, к величайшему их изумлению, -- возникнув из морских глубин на юго-западе. Ни свои, ни чужие -- никто не ожидал от нашей подлодки такой прыти, ибо прежде считалось, что игра с американцами в Малаккском проливе всё равно ведь ведётся в открытую: один чёрт, на этом этапе дистанции мы заведомо обречены на моральное поражение, так что и стараться тут особенно нечего. Научно доказано: стараться нечего!
   А он взял -- и постарался.

* * *

   Потом он бывал и в Персидском заливе, и в Красном море на архипелаге Дахлак, и на Сокотре, и в Йемене... И везде он проявлял сообразительность и решительность, и всегда он был в почёте и уважении, и его приводили в пример другим экипажам и другим командирам...
   Вот только двое сыновей и одна дочь росли без него, как будто он их бросил. И жена жила сама по себе, как будто она и не жена ему вовсе...
   И чем дольше отсутствуешь во имя каких-то великих идей, во имя каких-то спортивных соревнований между двумя сверхдержавами, чем дольше отсутствуешь, тем тебя меньше и ждут, и тем меньше ты и нужен...
   Появляешься дома -- как какой-то чужой. Даже и для детей. Какой-то лишний дядя, взялся, неизвестно откуда. А зачем тогда было и спешить домой, и тосковать, и появляться?..
   А если незачем, то тогда непонятно, ради чего жить... Развод с первою женою подкрадывался к нему всё явственнее. Да развод -- оно бы и ладно! Но ведь оставались два сына и одна дочь! А жена, чрезмерно увлечённая причёсками, маникюрами и платьями, -- сможет ли она дать им нужное воспитание? Она и безо всякого развода с некоторых пор перестала давать отчёт мужу о своих поступках, а что будет после распада семьи? Она и вовсе тогда забросит детей. Распад он и есть распад. Это, когда всё распадается: и любовь, и представления о долге, и судьбы родителей, и судьбы детей...
   Глава седьмая. ДЕЛА СЕМЕЙНЫЕ
   ...На верность жены полагаться опасно.

Гомер. "Одиссея", песнь одиннадцатая

   Об Игоре Степановиче Рымницком следует сказать, что он никогда не считал себя тонким знатоком женщин. И поэтому в сфере женско-мужских отношений были такие вещи, которые не только оставались для него загадкой за семью печатями, а вообще попахивали мистикой. Он вроде бы и знавал кое-что, и слыхивал от других кое о чём, и теоретически допускал кое-какие необычные явления, но поверить по-настоящему в реальность некоторых дел он всё же не мог. Дескать, такое, быть может, где-нибудь и случается, но где-то там-там-там, где меня нет-нет-нет, где-то далеко-предалеко. Как камешек, который на Марсе лежал где-то на краю пропасти, а потом от дуновения марсианского ветра взял и свалился в неё и покоится теперь на самом дне. Вроде бы всё обычно, но попробуй этот камешек потрогать пальцем или просто посмотри на него -- не дотянешься ни рукою, ни взором, ни даже мыслью! А ведь точно, что он там лежал-лежал, а потом скатился вниз...
   Володя Ненастьев, бывший сокурсник Рымницкого, а ныне удачливый боец идеологического фронта в столице нашей Социалистической Родины городе-герое Москве, был принципиальным врагом женитьбы и всю свою бурную жизнь делил между карьерой одетого в военно-морской мундир трибунного трепача (Родина-Ленин-Партия-Брежнев!) и -- женщинами.
   К обеим этим сторонам своего бытия он относился с тихим юмором; совершенно спокойно рассказывал и про заседания Верховного Совета, в которых он участвовал, и про невероятные приключения с женщинами.
   Представители высшей коммунистической власти в его рассказах были сплошь глупыми и подлыми, а женщины -- сплошь скачущими в голом виде у него по квартире. Придя после Володиной обработки в неистовство, они у него опрокидывали мебель, выли и сладострастно визжали и стонали... Ну, ты же знаешь, что я кое-какую литературку почитываю и лично знаком кое с какими светилами по этой части. Так что у меня всё по науке. Да вот, кстати, у меня тут есть магнитофонная запись. Не хочешь ли послушать?.. Ну, как?.. Каково?.. Ну, ты ж, конечно, представляешь, до какого состояния я их довожу?.. Одно только плохо: не было у меня ещё негритяночки! А так хочется чего-нибудь африканского!..
   В партийной карьере Володя старался не упустить ничего и добиться всего. И в отношениях с женщинами тоже всегда отличался дотошностью и деловитостью: вёл журнал наблюдений, содержал картотеку. Сотни и даже тысячи фотографий и кратких анкетных данных должны были по его мысли скрасить ему когда-нибудь неизбежную старость, лишённую детей, внуков и семейного очага; вместо всего этого, будет картотека: посмотрел, перебрал -- вот и стало теплей на душе.
   Ну а когда дело дойдёт до того, что некому будет и стакан воды подать перед смертью, тогда -- пулю в лоб и с чувством, что взял от жизни всё, -- прогулка на тот свет и новые захватывающие приключения ещё и там...
   Так вот, Володя Ненастьев этот самый рассказывал Рымницкому такие вещи: в Москве, мол, возле памятника Пушкину, регулярно собираются для любовных утех люди -- молодые, старые, женщины, мужчины, с корыстною целью и без таковой... В частности там всегда встречается примерно такой тип женщин: хорошая, добрая мать своим детям, любящая и чуткая жена, отличная хозяйка, с высшим образованием или какими-то другими талантами и титулами. По какому-то графику, или от случая к случаю, или даже всего лишь один раз в год, такая женщина вдруг перевоплощается во что-то иное: подбирает себе подходящего мужчину и весело и разухабисто проводит с ним ночь или только несколько часов, словно бы старательно отрабатывая какой-то свой долг перед кем-то или перед чем-то. Перебесившись и постояв на голове (быть может, и в самом прямом смысле), женщина возвращается к своему домашнему очагу и ведёт и дальше смиренный, добропорядочный образ жизни. Потупленные глаза, выполнение ежедневных обязанностей, чистая совесть. И так -- до следующего раза.
   Рымницкий говорил:
   -- Но ведь это просто шизофрения! Раздвоение личности! Нужно быть или психически ненормальным человеком, чтобы вот так спокойно и равномерно жить, зная такое за собою или... или... Или это -- просто какой-то необыкновенный, фантастический сволочизм!
   А Володька Ненастьев возражал:
   -- Никакого сволочизма! Это обычная жизнь! Просто ты на своих подводных лодках оторвался от неё.

* * *

   Были намёки, были слухи, а были и прямые сообщения: видели то-то и то-то, знаем то-то и то-то... Были и собственные косвенные наблюдения.
   Факты -- упрямая вещь. Но ведь и трое детей -- это тоже факт.
   Да, всякой женщине нужен мужчина... Одни женщины спокойно выдерживают долгие месяцы без мужской близости, другие выдержать такое неспособны; для них это пытка. Допустим, что мужчина гоняет на своих подводных лодках ради какой-то высшей идеи, а ради чего женщина должна мучиться? У неё идея одна -- быть матерью, женою, хозяйкою. Мужа своего она получит в полное владение, когда тот выйдет на пенсию, но ведь это уже будет не тот молодой и красивый, каким он был прежде, а усталый и, чего доброго, с радиоактивным зарядом в крови!.. Получай, баба, своего мужика!
   Ну и как же быть?
   Рассуждение: да, я знал, на что шёл, когда выбирал себе этот путь, а она -- понимала ли она? И женское ли это дело -- понимать? Дело женщины быть за мужчиной, как за каменною стеною. Если мужчина сначала обещает создать такую стену, а потом отказывается от своего обещания и влюбляется в море и корабли, и не собирается этой любви изменять, то женщина вправе считать его предателем...
   Ну и как же быть?..
   На момент развода -- старшему сыну Рымницкого было шестнадцать лет -- почти взрослый парень; следующей по возрасту дочери -- четырнадцать, а младшему сыну было восемь, это ещё совсем малыш. Сложный клубок из разных возрастов, с которым надо было возиться. И всё шло прахом...
   Рымницкий счёл для себя невозможным и даже постыдным делить квартиру и имущество и почти всё, кроме самых необходимых вещей, оставил семье.
   Глава восьмая. НОВЫЕ БЕРЕГА
   ...Ночью на остров Огигию выброшен был, где Калипсо,
   Светлокудрявая нимфа, живёт.

Гомер. "Одиссея", песнь седьмая

   Та новая жизненная встреча, которая так круто изменила судьбу Рымницкого, состоялась при наличии следующих пространственно-временных характеристик:
   -- год -- 1981,
   -- город -- Ростов-на-Дону,
   -- Рымницкому -- сорок один год,
   -- прекрасной и таинственной незнакомке -- восемнадцать лет.
   И это после всех раздумий о трудной судьбе и законных правах женщины, имевшей несчастье выйти замуж за моряка-подводника!
   Незнакомка - брюнетка с простым нормальным лицом и крепкою фигурой - мыла посуду в кафе, и Рымницкий, приехавший в Донскую Столицу ненадолго погостить у своих близких родственников, увидел её совершенно случайно, решительно и гневно зайдя за перегородку в запретную для посетителей зону, -- искал запропастившуюся куда-то нерадивую официантку -- старую, нахальную и с двойным подбородком.
   Девушка мыла ненавистную посуду и плакала. Её обижало тамошнее начальство: кто-то чего-то от неё домогался, кто-то заставлял работать свыше всяких сил и кто-то чего-то при этом недоплачивал...
   Руки и ноги у неё были необыкновенной красоты, ну а бюст, угадывавшийся сквозь замызганную одежду, -- такие бюсты встречаются разве только у кинозвёзд или у фотомоделей в западных порножурналах.
   Времени было очень мало: Рымницкий был в Ростове проездом на Кавказ, и жизненные решения ему, всё ещё находящемуся в шоке после развала семьи, представлялись сейчас выполнимыми так же просто и так же строго, как действия на атомной подлодке: лево руля -- право руля; всплытие -- погружение; выстрел -- поражение цели.
   Денег у Рымницкого было по местным понятиям, очень много, и он легко помог девушке оставить эту работу, не требуя ни расчёта за проработанные там две недели, ни даже трудовой книжки.
   Тамара (так звали девушку) сразу же, однако, дала понять, что не намерена расплачиваться за все благодеяния доброго незнакомца единственным, что у неё было.
   А тот и не настаивал.
   Действовал спокойно и обстоятельно: пригласил туда, пригласил сюда, между делом беседовал, терпеливо выяснял точки зрения и жизненные установки.
   После мероприятий под названием "ресторан", "городской пляж", "волейбол", "катание на лодке" и "театр" Рымницкий решил вырваться из Ростова и посетить что-нибудь из окрестных достопримечательностей: руины древнегреческого города Танаиса где-то в пространстве между Ростовом и Таганрогом или знаменитую станицу Старочеркасскую -- колыбель донского казачества.
   Выяснилось, однако, что в Танаис, стоящий в дельте Дона, можно добраться всё же только на электричке, то есть путём не интересным -- дельта, оказывается, не во всех своих протоках судоходна. А вот зато в Старочеркасск есть возможность домчаться по воде, да на подводных крыльях! Последнее показалось предпочтительнее, и вскоре странная, явно несовместимая парочка мчалась вверх по Дону на стремительном теплоходе с острым и задранным вверх носом. Мчалась прочь от действительности -- куда-то в мечту.

* * *

   Заболтавшись, чересчур уж тщательно выясняя точки соприкосновения и зрения, они проскочили мимо Старочеркасска, а спохватившись, решили выйти на следующей же остановке и тут же на чём-нибудь попутном вернуться в пропущенный Старочеркасск. Пассажиры подсказали, что следующим будет хутор Арпачин. Спасибо, спасибо... Вот там и выйдем.
   Вышли.
   Ему сорок один, ей восемнадцать.
   Безлюдный причал с шаткими перилами. Чайки. Невообразимо красивый Дон, тихо плещущий в почерневшие и покрытые мхом и водорослями сваи. На противоположном берегу -- зелёная степь вперемежку с какими-то рощами. Чистое голубое небо... Этого не поймёт и не оценит никакой ни художник, ни поэт; это оценит и поймёт только тот, кто всю свою сознательную жизнь положил на погружения и всплытия, на атомные подводные лодки, на морские глубины, на ежесекундную готовность к чему-то ракетному и третьему мировому!..
   Но надо было что-то делать дальше, куда-то двигаться. Просмотрели расписание, поговорили с кассиршей, которая сидела за окошком в купальнике и налаживала какую-то рыболовную снасть. Плоховато дело... А железных дорог и автобусов здесь не водится... И попутных машин не предвидится... Влипли, что ли? Или не влипли?
   Прошлись по улочкам хутора и -- ни единого человека. Ни за заборами, ни в окошках убогих хат, ни в дверях или на крылечках -- ни души. Разве что только куры с паническим кудахтаньем изредка перебегали пыльную дорогу. И сады, чуть шумящие от лёгкого ветерка. А в садах -- оранжевые и золотые абрикосы на зелёных ветках.
   Вышли на берег, и там тоже -- пусто. На боку валяется ржавый буксирный катер. И это всё.
   Но ивы, ни о чём не подозревая, живописно склонялись над водою, а жёлтый песок на берегу прямо-таки приглашал полежать, позагорать.
   Расположились на берегу: что-то расстелили, что-то выложили из сумки. Рымницкий сразу же разделся. Оставшись в одних плавках, аккуратно сложил вещи. Он во всём любил аккуратность.
   Почти незнакомая девушка -- не раздевалась и странным образом сидела на коврике, выставив в сторону Дона босые ноги с красным лаком на ногтях и задумчиво глядя на зелёную полосу далёкого правого берега.
   -- А ты чего не раздеваешься, Тома? -- удивился Рымницкий. -- Неужели не хочешь купаться? Жара-то какая!
   -- Ой, хочу!..
   -- Так чего же?
   -- А не могу.
   -- Почему?
   -- А у меня нету купальника.
   -- Но ведь вчера... тогда, на пляже, у тебя был купальник... А сейчас -- куда делся-то?
   -- Так то ж был чужой. Я его попросила тогда у одной девочки... у соседки -- со мной на квартире живёт... А сейчас опять попросила, а она не дала.
   -- А почему не дала?
   Тамара замялась.
   -- Она говорит мне: ты там будешь с кем-то в моём купальнике, а я здесь одна оставаться должна, что ли? Ну и не дала... А что же мне делать -- разделить тебя пополам, чтобы и ей, и мне хватило?.. Игорь, иди купайся сам! -- неожиданно просто предложила Тамара.
   -- А я так и сделаю, -- ответил Игорь Степанович и бросился в воду.
   Мощно работая руками, поплыл прочь от берега. Потом с открытыми глазами пошёл на погружение, продолжая двигаться вперёд. Дон изнутри!.. Фантастика!.. Это тебе не пролив между Суматрой и Малаккой!.. Вынырнул. Оглядываясь назад, залюбовался: красивый пустынный берег, красивые камыши, красивое дерево, красивая и почти незнакомая девушка под ним. Красивая и почти незнакомая Россия... Здорово!.. Жаль только, что Тома не плавает, не купается. Может, и в самом деле -- нельзя девочке? Или настроения нет? Или с купальником и впрямь всё так и обстоит? Или это каприз у неё? Или какая-то форма женского коварства?
   Когда вылез на берег, последнее подозрение перешло едва ли не в уверенность: ему удалось почти без особого труда уговорить Тамару пойти купаться "так просто".
   Да, коварство!
   Но ведь это даже и мило!
   Тамара зашла за дерево, разделась там догола и, крикнув Рымницкому, чтобы он отвернулся, бросилась в воду.
   "Игра начинается", -- подумал Рымницкий и тоже бросился в воду.
   С открытыми глазами пошёл на погружение.

* * *

   На берегу Рымницкий достал фотоаппарат и к своему немалому изумлению безо всякого труда уговорил Тому попозировать.
   Девушка сначала страшно удивилась, засмущалась, раскраснелась, но потом по указаниям Рымницкого уселась под деревом так, как было нужно -- то есть живописно и без одежды.
   -- Игорь! Только ты -- чур, чтоб руками меня не трогал!
   Ага! Как бы не так!

* * *

   Потом она снова оделась. Села рядом. Пошли рассказы из её личной жизни. Биографические подробности.
   Девушка вырвалась из кошмара жалкого районного центра где-то в центре России и твёрдо вознамерилась начать жить не так, как её непутёвые, необразованные родители, и выбиться в люди. Пойти куда-нибудь учиться, например. Получить профессию. Создать семью.
   Всё нормально. Девочка бросила свой убогий, полудеревенский быт и переехала в Ростов.
   На словах у неё всё получалось очень здраво: увидела плохой пример и решила жить по-другому. Оба родителя у неё -- люди по-своему умные. Умная и она. Но, если у неё папаша -- злобная жадная дрянь, а мамаша стерва, то в кого же она уродилась такая хорошая? Где получила воспитание, которое не позволит и ей вести аморальный образ жизни?
   Об этом Игорь Степанович тогда, в Арпачине, не подумал.

* * *

   В скором времени он объявился на берегу Чёрного моря в городе Анапе, и все знакомые и незнакомые атомные подводники, которые имели обыкновение отдыхать там, просто-таки падали в обморок от зависти, когда он проходил по пляжу или по территории профилактория в компании столь юной и столь прекрасной особы.
   У неё появились новые платья, и купальные одежды у неё теперь были собственные, а не чужие. Об этом Рымницкий позаботился -- чтобы у девушки было в чём выйти погулять и в чём поплавать.
   В море любимым занятием Томы было взбираться Рымницкому на спину, вжимаясь в неё упругими шарами грудей, а затем -- и на плечи; и топтаться на них победными ступнями, в притворном страхе судорожно стискивая мужскую голову перед собою. Красный лак на ногтях рук и ног. И вроде бы "хи-хи" да "ха-ха"... То за нос ухватится, то за уши. И это была уже совсем не хрупкая и наивная девчушка, а было это что-то неожиданно твёрдым, цепким и мускулистым. И только затем эта мощь тяжело низвергалась в пучину, разбрызгивая пену и смех.
   На них почти показывали пальцем, завистливо перешёптывались... Слушай, ты что-нибудь подобное видел?.. Ну, даёт!.. Тихий-тихий из себя, вежливый-вежливый, а как дошло до настоящего, до серьёзного дела!.. Это ж надо -- сорок один год мужику, а ей -- восемнадцать!.. Как он умудрился? Где и как можно было отхватить такую?! Где ещё дают такой дефицит?!
   Рымницкий проходил мимо завистников чинно и торжественно.

* * *

   Проездом через Москву показал своё новое приобретение другу Володьке Ненастьеву.
   Тот пронзительным взором гения глянул и вмиг вычислил: фигура, конечно, выше всяких похвал, но имей в виду: ты ведь о ней ничего не знаешь, а она намного умнее, чем ты о ней думаешь! Берегись её ума! Он у неё особый!..

* * *

   В Петропавловске расположились на квартире: тесная комнатка и чертежи на столе. До ухода в море было ещё далеко, и Рымницкий всё время что-то изобретал, писал статьи и рецензии. А за окном были дожди, кошмарный климат, военная жизнь и непонятные перспективы на будущее. Но какая-то ниточка или даже паутинка всё ещё тянулась от Арпачина и Ростова-на-Дону до Петропавловска-на-Камчатке и военного городка. Молодая жена, как ни странно, совсем не тяготилась отсутствием дворцов, солнца и фруктов лениво свисающих с деревьев. Она любила домашний уют, была хорошею хозяйкою и чистюлей. А ещё ей очень нравилось ходить с мужем в гости и гостей принимать; она хорошо себя чувствовала в шумных компаниях и скучала, когда таковых долгое время не было.
   Попыталась даже сойтись с детьми Рымницкого, но те отнеслись к ней недоверчиво и враждебно.
   Да и нелепо это выглядело: родной дочери -- четырнадцать лет, а жене -- восемнадцать. Две женщины смотрят друг на друга, что-то своё явно видят и понимают, а ему не говорят -- что именно.
   Но в глазах кое-что читалось:
   -- Ишь ты какая выискалась! Папу моего захомутала!
   -- Да -- выискалась! Вот я какая! И теперь он -- мой, а не твой!
   Партийное начальство отнеслось к донжуанскому подвигу Рымницкого неодобрительно, а один из работников идеологического фронта по фамилии Шлесарев и по кличке Маньяк-с-Бритвой (запомним этого человека -- он ещё встретится нам позже в связи с совсем другими событиями) так даже и выступил с предложением выгнать Рымницкого из партии за моральное разложение. Но Маньяк тогда ещё не достиг больших вершин власти, а опытных мореходов не хватало, и эту тему не стали выносить на всеобщее обсуждение в партийном коллективе.

* * *

   А потом Рымницкий отправился в поход. Долго то нырял, то выныривал где-то в морях и океанах между Камчаткою и Персидским заливом, а когда вернулся домой...
   Ну какой же дурак отправляется в дальние странствия, оставляя дома молодую жену -- без ребёнка, без родителей, даже и без домашней собачки?!
   Впрочем, всё в этой жизни уже было, было и было... Зачем рассказывать лишний раз об одном и том же? Одинаковые ситуации повторяются и повторяются, а люди всё снова и снова удивляются или смеются, огорчаются или возвышаются духом. И делают это по своей наивности так, как будто всё это -- ВПЕРВЫЕ, как будто человечество никакого опыта никогда и не имело прежде, как будто древнегреческие аэды и рапсоды, комедианты и трагики ничего подобного никогда не описывали и древние зрители древних театров никогда не плакали и не смеялись над подобными историями...
   Глава девятая. КТО ЗА КЕМ СЛЕДИТ?
   Вы, божества, -- вездесущи и знаете всё в поднебесной;
   Мы ничего не знаем, молву мы единую слышим...

Гомер. "Илиада", песнь вторая

   К отблескам луны на тёмной воде и к океану, погружённому в дремоту, добавлялась ещё и едва заметная подводная лодка, о которой почти никто не знает, куда она идёт и зачем. И существует ли она вообще на свете.
   Не знает никто, кроме немногих посвящённых -- штабных распорядителей этих подводных походов да ещё кое-кого.
   Капитан первого ранга Рымницкий улыбнулся далёкому детскому воспоминанию. Он когда-то читал потрёпанную, замызганную книжечку некоего Ловелля Томаса. Вся книга была битком набита документальными сведениями о действиях немецких подводных лодок в Первую Мировую войну. Немцы топили и топили всех подряд. Но сильнее всех этих кровавых и безумных сцен поразила Рымницкого одна сцена -- совершенно мирная. Да даже и не сцена, а так -- наблюдение:
   Немецкая субмарина проходит тёмною ночью где-то в проливе между Швецией и Данией. Подлодка идёт в надводном положении, но её никто не видит, о её существовании ни на датском берегу, ни на шведском никто не догадывается. Капитан стоит на своём мостике (вот как сейчас Рымницкий) и смотрит в бинокль на Данию. И видит уютные, тёплые огни домов какого-то города. И выбирает одно-единственное окошко. И подглядывает в него через свой бинокль. И видит за окном весёлых и самодовольных людей -- мужчин и женщин. Людям уютно и хорошо. И они поднимают за что-то свои бокалы с вином. Вот и всё. Подводная лодка уходит во тьму, проводит длительное время в своём смертоносном походе, с нею происходит то одно, то другое, но она остаётся жива. И вот -- возвращение. Тот же пролив. И тот же город. И тот же дом на том же берегу. И то же окно. И те же самые люди всё так же поднимают свои бокалы, не зная, не ведая, что на них смотрит в свой бинокль всё тот же немецкий подводник!..

* * *

   Есть какая-то приятная убаюкивающая умудрённость от сознания, что ты за кем-то тайно следишь. Ты следишь, видишь, знаешь, а тот, за кем ты наблюдаешь, ни о чём даже и не подозревает. Но следить надо непременно из Тьмы. Словно ты её посланец. Из Тьмы -- в Свет. Там, на Свету, легкомысленные люди ослеплены им, порхают как бабочки с цветка на цветок и не думают о завтрашнем дне, будет ли он для них вообще. А здесь -- ты, глядящий то ли из Темноты, то ли из Космоса. И вроде бы Жизнь и Смерть -- не для тебя. Ты -- выше таких земных понятий. Ты -- мудрый и всевидящий. Как Бог!
   Сколько уже раз Рымницкий с таким тайным и труднообъяснимым удовольствием видел: вот американский матрос выпил свою кока-колу и небрежно швырнул яркую бутылку через плечо и -- за борт; а вот прекрасный океанский лайнер -- огни, мужчины, женщины, дети, наверно же, и музыка! Они там ликуют, жизни свои прожигают, а я, конечно, не там, и не с ними, ну да и ладно, и не жалко; но зато они не знают, что кто-то сейчас может их взять да и потопить! А вот я -- знаю.
   И этот кто-то -- я!
   Я!
   Каждый более-менее крупный плавающий объект для всевидящего и всезнающего подводника -- цель. Цель номер один, цель номер два, цель номер три! Будет приказ -- и цель будет поражена. Независимо от того, под каким флагом она идёт -- под чужим или под своим; авианосец ли она, эта цель, или пассажирский лайнер. Подводнику, выполняющему приказ, рассуждать не положено!.. Рымницкий видел и огни городов, и огоньки деревень. И чья участь лучше -- их, ни о чём не догадывающихся и мнимо счастливых или мнимо несчастных, или его -- знающего всё и держащего в своих руках тысячи, а может быть, и миллионы нитей?
   Морской офицер Рымницкий всегда отличался простотою обхождения с подчинёнными. Да это и не только ему одному было свойственно. Разве можно себе представить, чтобы в сухопутных советских войсках рядовой солдат называл своего офицера по имени-отчеству? Даже и в обычной бытовой, внеслужебной обстановке! А у подводников-атомщиков такая простота в общении была в порядке вещей. Понятное дело: атомные подводники -- люди культурные, дисциплинированные и очень умные. Всё самое лучшее -- у них. У них -- лучшая техника, к ним стараются подбирать лучших людей, у них -- глобальные задачи, и на одних плётках да окриках вся эта человеческо-техническая конструкция не смогла бы удержаться. Развалилась бы без каких-то уступок в пользу естественности и непринуждённости.
   Да только не так-то уж и была ПРОСТА эта их внешняя ПРОСТОТА! Да, примитивной муштры, шагистики и дуристики -- не было, а вот зато внутреннее осознание своей исключительности в этой жизни и на этой планете -- очень даже было.
   И попробуй их за это осуди!..
   Но не заслуженная ли это награда за те лишения, которые претерпевает подводник во имя Чего-то Высшего?
   И как же не быть такому внутреннему самолюбованию, когда столько раз приходится смотреть из своего тайного укрытия во внешний мир?
   Смотреть из Тайного -- в Явное.
   Из Сверхчеловеческого Измерения -- в Человеческое.
   Из Тьмы -- в Свет.

* * *

   Но умные и деловитые подводники старались никогда не забывать, что ведь и за ними тоже кто-то может тайно следить. И пока ты будешь наслаждаться ощущением своей сверхъестественной силы и сверхъестественной неуязвимости, кто-то может взять тебя на мушку да так шарахнуть по тебе чем-нибудь торпедным или ракетным!..
   Тайное подглядывание могло вестись и из чуть торчащего над водою перископа, и со спутника-шпиона, пролетающего где-то в космосе; оно могло исходить и от каких-то приборов, наводящих или ловящих какие-то лучи или звуки, электромагнитные или радиационные поля... И никогда не можешь знать наверняка, следят за тобою или не следят.
   И никогда не можешь знать наверняка, началась ли уже война или не началась. А ведь может быть, что уже и началась, да только сообщений об этом не поступало. Может, она началась без предупреждения, прямо вот с этой секунды! А подводник-атомник должен быть готов именно к такой секунде. Его ведь воспитали в сознании того, что атомный кошмар может вспыхнуть в любой миг.

* * *

   Однажды в южной части Тихого океана, в том его громадном районе, где на тысячи километров нет ни единого островка, Рымницкий и несколько членов его экипажа -- офицеров и матросов -- лично наблюдали "неопознанные летающие объекты".
   Наблюдали и сами были наблюдаемы.
   Дело было ясною звёздною ночью. Летающие предметы стали появляться неожиданно и на совершенно невероятных скоростях. Они меняли траекторию своего движения -- как только хотели. Глумясь над законами физики, то внезапно застывали, то без малейшего разбега срывались с места. Меняли и свою собственную форму, превращаясь из летательных аппаратов в какие-то сияющие разноцветные кляксы. И -- наоборот. Несколько секунд -- и вот всё небо от края и до края занято этими светящимися предметами!
   "Война?.. Провокация?.. Американцы испытывают новое оружие?.. Или уже применяют?.. Или всё-таки -- оптический обман?.." -- подобные мысли недолго проносились в голове командира подводного атомохода, и он, объявив тревогу, приказал погружаться. Что и было тотчас же выполнено.
   Погрузились. Стали уходить...
   Когда через час всплыли в другом месте, небо было чистым, звёздным и невинным, как будто ничего в нём и не было никогда. Вздохнув облегчённо хорошим, свежим воздухом, поплыли дальше в надводном положении. Значит, всё-таки -- оптические фокусы. Какая-нибудь ерунда вроде северного сияния... Но недолго наслаждались покоем. Вскоре всё повторилось! В считанные секунды небо заполыхало от снующих туда и сюда светящихся штуковин. Снова: тревога, погружение, смятение в душах. "Кто бросает нам вызов?.. У кого это на нашей планете завелась такая необыкновенная мощь?.. Шутка это чья-то или угроза?.." После некоторых раздумий, споров и высказываний мнений командование подлодки сошлось на том, что это были те самые неопознанные летающие объекты, о которых все так или иначе уже слышали и раньше. Ребята из космоса, видимо, забавлялись какими-то своими развлекательными полётами. Должно быть, чувство юмора или легкомыслие присущи не только земным людям...
   Значит, мы -- не одни! И всё наше мнимое могущество ничего не стоит по сравнению с могуществом тех, кто за нами наблюдает из космоса и не нападает на нас лишь по причине своего великодушия. Или из жалости к нам -- ничтожным и мелким. А может быть, эти существа и не из космоса, а наши же -- земные, из параллельных миров... А может быть, и оттуда, и отсюда... Они ТАМ знают всё про нас, а мы ЗДЕСЬ ничего не знаем о них... И существует ли какая-нибудь сила и НАД НИМИ?.. Или они -- самые высшие?
   Столько вопросов! А ответов нет. Специальные инструкции запрещают советским вооружённым силам вступать в конфликт или в бой с неопознанными летающими объектами. Мало ли чем это может кончиться для нас! Но ведь так хочется узнать правду! В Корабельном же Уставе, в 134-й его статье сказано, что командир корабля в случаях, не предусмотренных уставами и приказами, сообразуясь с обстоятельствами, ПОСТУПАЕТ ПО СВОЕМУ УСМОТРЕНИЮ, соблюдая при этом ИНТЕРЕСЫ и ДОСТОИНСТВО Советского Союза. Если вдуматься, совершенно невероятная статья -- коварная, смертельно опасная для исполнителя. Но Рымницкий, исходя из этой статьи, бесстрашно рассудил так: в целях соблюдения интересов и достоинства нашей страны и нашей планеты надо всё-таки понаблюдать за ними. Очень уж интересно. И очень уж недостойно -- сбегать!
   Та атомная подводная лодка, на которой был тогда Рымницкий, принадлежала к классу особо быстрых. Три часа подводного хода со скоростью сорок узлов -- это по меркам двадцатого века нечто немыслимое. Блеск! Торжество человеческой мысли!
   И вот через эти три часа наша субмарина поднимается на поверхность, пройдя за это время с помощью своих сверхмощных двигателей уже порядочное расстояние.
   Тишина. Огромное звёздное небо над огромным океаном. И созданный руками людей металлический корабль. Рымницкий и его помощники всматриваются в небо, всматриваются в горизонт, всматриваются в бездонные воды. Всё тихо, всё величественно -- как обычно. Словно бы то, предыдущее, было сном, галлюцинацией. "Ну вот, и давно бы так, -- подумал Рымницкий и даже испытал что-то вроде разочарования или сомнения: -- а то, может, ничего и не было? Померещилось? Коллективное помешательство?"
   И вдруг снова -- НЕОПОЗНАННОЕ явилось! ОНИ вычислили нас! ОНИ снова будут забавляться нашим страхом! Тревога! Какие уж там к чёрту интересы и достоинство! Погружаемся!
   И погрузились.
   И уж на этот-то раз -- очень и очень надолго. И схоронили себя в океанских водах так, чтоб никакой инопланетный пришелец, чтоб никакой выходец из параллельного мира уж на этот-то раз точно не мог нас засечь.
   Глубина -- на пределе последних технических достижений! Скорость -- на пределе! Боеготовность -- выше всяких пределов! Маневрируем кораблём так, чтоб у НИХ аж ум за разум зашёл в попытках докопаться до нашего истинного маршрута! В попытках постичь наш разум!!!
   И так-таки и ушли и больше никогда не соприкасались с подобным явлением. Затем Рымницкий писал объяснительные и докладные записки. Специалисты по таким делам изучали их, беседовали с теми членами экипажа, кто всё это видел собственными глазами или фиксировал приборами. Но так потом никто и не дал вразумительного ответа на естественный вопрос: что же это было?
   А Рымницкий для себя тогда сделал один вывод: мы в этом мире не одни. И кто-то время от времени или постоянно наблюдает за нами.
   Вот и сейчас -- подводная лодка идёт себе тайком и идёт, а её командира нет-нет, а пощипывает странное ощущение, почти уверенность, что он здесь со своим кораблём не один, что за ним кто-то наблюдает и наблюдает. И кто он -- этот кто-то? Друг или враг? И о чём он думает? И почему не вступает в контакт с теми, на кого смотрит? Не хочет, не может, не смеет?
   Глава десятая. ЛЮДИ -- БОЛЬШИЕ И МАЛЕНЬКИЕ
   Всё на земле изменяется, всё скоротечно; всего же,
   Что ни цветёт, ни живёт на земле, человек скоротечней;
   Он о возможной в грядущем беде не помыслит, покуда
   Счастием боги лелеют его и стоит на ногах он...

Гомер. "Одиссея", песнь восемнадцатая

   Однако жизнь в недрах этой субмарины шла своим чередом: люди стояли на своих постах, и каждый делал своё дело; каждый был жёстко закреплён за каким-то куском или кусочком подводной лодки, отвечал за него и работал в одном ритме с этим неживым механизмом. И то, что получалось в итоге, было вроде бы и живым, и мыслящим.
   Многие же на атомной подводной лодке "ДЕРЖАВА" ни на каких постах не стояли. А просто не знали, куда приткнуться. Прежде всего, это были люди из "постороннего" экипажа, командир которого лежал сейчас в своей каюте, забывшись тяжёлым сном после сильного приступа неожиданной головной боли. Его люди бродили, как слепые котята, туда-сюда по лодке и искали, где бы найти свободную коечку или в какой бы уголок кинуть бушлат, чтобы прилечь, чтобы отдохнуть, чтобы поспать... При такой избыточности людей любая бытовая мелочь превращалась в проблему. А уж тем более -- отдых, который -- не мелочь.
   Вечерний чай на перенаселённой подлодке проходил тоже очень бестолково: не хватало мест в кают-компании для личного состава, не хватало посуды. Обычное поедание-попивание чая с булочками и сгущёнкой растягивалось аж на четыре смены! Старослужащих матросов, привыкших к очень строгой дисциплине на атомном подводном флоте, такой бардак на лодке удивлял: дескать, всякое мы видывали, но это -- что-то особенное; молодых -- такое начало их службы отталкивало и пугало. "Ну и порядочки же здесь! -- думали салажата. -- Что же, и дальше так же будет?"
   Жара стояла тридцатиградусная, и вентиляторы работали на полную мощь: втягивали в себя прохладный атмосферный воздух, прогоняли его сквозь недра подлодки, а затем выбрасывали наружу. И несмотря на это -- было и жарко, и душно, и пахло человеческими испарениями сильнее обычного... Свободным от службы, да и не только им, хотелось спать, спать и спать...
   Свободным от службы, да и не только им...

* * *

   Солёный ветер дул в лицо.
   ...Прощай, океан! Всё-таки что-то было во всём этом величественное -- в этих утомительных походах, в этих многомесячных отрывах от дома, от семьи. Не может быть, чтобы это всё было зря! Ну ведь не может же быть!.. А возраст-то уже по атомно-подводным меркам -- почтенный, почти предельный. Пусть теперь другие поплавают, кто помоложе. Ну а мне пора поучить молодых моряков, да и своими собственными детьми заняться. Успеваемость и поведение в школе, родительские собрания -- ничего этого Игорь Степанович Рымницкий никогда не касался. В тетради к детям и то не заглядывал. Не до того было в короткие наезды. Дома хотелось отдохнуть, развлечься, и отношения с детьми носили характер мирного и самодовольного поглаживания по головке. Любые шалости -- прощал. В их игры -- не вникал. Радость от встречи с детьми была так непередаваемо велика, что всё казалось незначительным, из того, что этой радости мешало.
   А потом на старшего из сыновей пошли жалобы из школы... А младший сын, как выяснилось, совершенно ничем не интересуется... А дочь -- чужая в доме барышня...
   Да, всем этим предстояло теперь основательно заняться... То он плавал по морям, по океанам, то разводился с женою, то потом снова сводился... А дети росли и росли, пока их папа с мамой экспериментировали на любовном театре военных действий. Теперь-то вроде бы помирились, а может быть, и нет -- просто перемирие заключили. Или сделку. Но детей-то всё равно надо выводить в люди! Надо!
   Начинать же перестраивать заново всё семейное здание в сорок три года -- не поздно ли?..
   С другой стороны -- Северная Столица. Это же не глухая камчатская провинция! Эрмитаж, театры, архитектура с колоннами и статуями... Воспитательное значение их на подрастающее поколение -- несомненно!..
   Да! И ещё ж ведь, конечно, и контейнер! Вот это проблема так проблема! Где достать, как достать? Ведь надо будет грузить вещи и перевозить их на Большую Землю. А контейнеры-то постоянно подвергаются разграблению, и потом ничего и никому доказать невозможно -- в нашей стране никто и ни за что ответственности не несёт! Особенно настоящие преступники, а не мелкие... Конечно, забот ещё предстоит немало!..

* * *

   Вообще-то, эта кратковременная вылазка в море была для него полною неожиданностью; приказ о переводе в Северную Столицу уже был подписан, и по идее никакая сила уже не могла заставить Рымницкого выходить в море ни на какие торпедные стрельбы.
   Но такая сила -- нашлась!
   С помощью грубого шантажа и угроз лишить его всего достигнутого в жизни он был водворён на этот корабль. На одной чаше весов лежали: разжалование, трибунал за невыполнение приказа и тюрьма; на другой -- коротенькое пустяковое мероприятие и переезд в Северную Столицу для продолжения блистательной карьеры.
   Конечно, приказ адмирала Алкфеева был преступным, и не Рымницкому, а как раз-таки ему надо было бояться трибунала и обвинения в прямой измене Родине. В ходе судебного разбирательства всплыли бы многочисленные факты, и остаток своей жизни продажный адмирал провёл бы за решёткой... Ну а если бы не всплыли? И ведь скорей бы всего не всплыли! Ведь всё уже давно куплено, и всё уже давно продано!
   Да чёрт с ними со всеми! С ними связываться -- себе дороже будет. Схожу в море в последний раз!..
   А тут и ещё один резон -- романтический: сорок три года для моряка-подводника -- это уже старость самая настоящая. Потом-то уже, ежели и захочешь, то поплаваешь, конечно. Но только уже пассажиром на белом развесёлом теплоходе. По маршруту Сочи -- Туапсе -- Новороссийск. И -- никаких тебе загранок, потому что подводники-атомщики -- народ невыездной. Отплавал своё -- и сиди теперь, не рыпайся на одной шестой части суши. И радуйся, что хорошо пристроился. И что квартира твоя не в диком Петропавловске-на-Камчатке, а в культурной Северной Столице.
   Так что, почему бы и не поплавать в последний раз?
   Глава одиннадцатая. В ГОСТЯХ У ПОЛИФЕМА
   Начали всё мы в пещере пространной осматривать; много
   Было сыров в тростниковых корзинах; в отдельных закутах
   Заперты были козлята, барашки...

Гомер. "Одиссея", песнь девятая

   У автора и читателей всегда есть одно преимущество перед действующими лицами: действующие лица -- реальны, а автор и читатель -- призрачны. Какое бы самое ужасное действие ни разворачивалось, автор и читатель будут проходить невредимыми и невидимыми сквозь огонь и сквозь воду, сквозь любое поле боя. Этим двум параллельным пространствам никогда не столкнуться -- так устроен мир.
   Гомер (конечно же, сильный и зрячий, а не старый и слепой!) вводит современных читателей в страшную пещеру циклопа Полифема и всё им спокойно показывает и разъясняет: вот это Одиссей, впавший в самомнение, и нечаянно заведший доверившихся ему людей в ловушку; это устройство пещеры; а вот и сам Полифем -- заваливает громадным камнем выход, глумится над человеческими обычаями и нагло заявляет, что и сами Олимпийские Боги ему не указ, мол, циклопы более знатного происхождения! Затем он начинает пожирать беззащитных людей, напивается пьяным, без чувств валится на землю и отрыгивает вино пополам с человеческим мясом... А вот Одиссей ослепляет циклопа и придумывает, как выбраться из ловушки... И -- выводит людей!
   Страшно об этом читать, идя по реальной пещере призраком вслед за Гомером, но всё же насколько страшнее было бы нам оказаться на месте царя Одиссея и спутников бедных его!.. Нет уж, лучше ТОЛЬКО ЧИТАТЬ о таком и с живыми циклопами в жизни реальной вовек не встречаться!

* * *

   Я приглашаю читателей пройти со мною вместе через всю атомную подводную лодку "ДЕРЖАВА" невидимыми призраками от самого носа и до самой кормы, пока экипаж занимается своим делом и идёт навстречу своей судьбе. Я постараюсь не занудствовать, быть кратким и иметь в виду, что не каждому понятны и интересны сложные технические термины; пусть меня простят бывалые моряки, но я буду говорить языком нарочито упрощённым и даже, примитивным: все великие истины на самом деле очень просты, и не стоит их затемнять витиеватостями.
   Итак -- подводный атомоход, он же -- пещера циклопа.
   Гигантская ловушка, для тех, кто вошёл туда по доброй воле или против таковой.
   Все признаки и пещеры, и ловушки налицо: корабль имеет два корпуса -- внешний и внутренний. Корпус внутренний находится в пожизненном плену у внешнего корпуса. Как только кончится этот плен -- тотчас же кончится и жизнь корабля.
   Внешний корпус называется ЛЁГКИМ, внутренний -- ПРОЧНЫМ. Оба корпуса сделаны из особых сплавов, представляющих собою одну из военных тайн нашей страны. Причём лёгкий корпус покрыт ещё и слоем драгоценного сорта резины под названием "Горгона", также обладающей необыкновенными и секретными свойствами отвращать некоторые акустические опасности.
   Длина нашего подводного корабля с учётом лёгкого корпуса -- 95 метров и 55 сантиметров, это таким он выглядит для наблюдателя снаружи; длина же его с учётом только прочного корпуса намного меньше -- 76 метров и 70 сантиметров. Вот это последнее и есть внутренняя и истинная сущность нашего корабля.
   В пространстве между лёгким корпусом и прочным прятались двенадцать цистерн главного балласта, и в верхней носовой части в специальных контейнерах -- ракеты. Эти ракеты служили не для ударов по городам и по мирному населению, а для ударов прежде всего по американским авианосцам, которые могут ударить своими самолётами по нашим городам и по нашему мирному населению.
   Говоря военным языком, это был подводный корабль первого ранга, многоцелевой с полным водоизмещением в 4552 тонны, тактический, а не стратегический, что не должно умалять его значения. В самом деле, что важнее: испепелить столько-то вражеских городов, или не дать испепелить столько же городов своих собственных, уничтожая для этого вражеские авианосцы?
   Но вернёмся к внутреннему корпусу, то есть к тому миру, где обитают персонажи нашей истории. Это пространство имеет объём 2284 кубических метра и делится по горизонтали на три палубы -- верхнюю, среднюю и нижнюю. Для простоты будем называть их пока наивным и сухопутным словом "этажи". По вертикали же корабль делится на семь отсеков. Шесть мощных перегородок внутри корабля. (Лишь в одном отсеке количество этажей -- два, а не три. Это отсек ядерный; там нет верхнего этажа, а есть только двойной величины средний этаж и обыкновенных размеров нижний.)
   Переходить с одного этажа на другой можно по специальным трапам, открывая и закрывая для этого специальные люки.
   Переходить, а точнее -- перелазить, согнувшись в три погибели, из одного отсека в другой, можно только, открывая и закрывая круглую выпуклую дверь, диаметром в 820 миллиметров, расположенную НА СРЕДНЕМ ЭТАЖЕ. В обычное время через такую дыру может пролезть один человек; в случае же тревоги специально натренированные моряки умудряются проскакивать через неё парами. Иногда парами в одну сторону. А иногда так: один туда, другой сюда; и оба одновременно. Ни на верхнем этаже, ни на нижнем такой двери нет. Запомним это, ибо это очень важно: она только на среднем этаже. И только одна!
   Таким образом, отсеки первый и последний имеют только по одной-единственной двери, связывающей их со всем кораблём, остальные пять промежуточных отсеков связываются с кораблём только через две двери, одна из которых ведёт в отсек предыдущий, а другая -- в следующий.
   Семь отсеков, шесть дверей, три этажа -- очень простые цифры.
   Экскурсия продолжается!
   Подводная лодка, уважаемые читатели, обжимается со всех сторон водою, которая ведёт себя совершенно, как живая, злая и умная: с поразительным упорством она пытается проникнуть в каждую не то что бы дырочку, а просто слабинку, которую можно продавить, чтобы потом ворваться внутрь и доказать дерзким людям, кто здесь истинный хозяин. Подводники знают об этом свойстве воды и ожидают её прорыва в любую секунду и из любого места. Конечно, корпуса у подводных атомоходов делаются отнюдь не из картона. Всё самое сверхпрочное, сверхнадёжное, сверхдорогое, что изобретено лучшими умами человечества на данный момент, -- оно именно здесь. И умная вода знает это. Поэтому, тщательно обжимая корпус со всех сторон, она не очень-то и надеется прорваться в нежданно возникшее отверстие -- как правило, люди изнутри не спешат предоставить ей такое удовольствие; вместо этого, вода забавляется тем, что сжимает и сжимает сверхпрочный корпус, а тот вынужден сжимать и всё внутри себя; металлы напрягаются, незаметно гнутся и нет-нет, а то трубопровод какой-нибудь прорвётся и из него что-нибудь потечёт -- например, огнеопасное или ядовитое; то дверь какая-нибудь не закроется или не откроется. Но даже если всё и благополучно, то и тогда -- как жутко бывает людям смотреть на ниточку, которую перед погружением натянут бывало шутки ради между двумя стенами отсека; натянутая прежде как струнка, ниточка провисает и провисает по мере того, как подлодка опускается всё глубже и глубже. Кто видел хоть раз, как она провисает на глубине трехсот метров, тот никогда уже не забудет этого зрелища!
   Далее важно объяснить для непосвящённых ещё кое-что.
   Если, допустим, залить водою верхний этаж, а соответствующие люки будут закрыты, то вода из него никуда не денется и не польётся на нижние этажи. (Это, конечно, при условии, что давление будет не слишком сильным; ежели оно будет чрезмерным, то железный потолок над головою у находящихся ниже людей разверзнется, и все они погибнут.)
   Если залить водою любой из отсеков со всеми его тремя этажами, то и тогда, вода останется только в нём. Все стены, потолки и полы на подводной лодке -- водонепроницаемы. Но если Силам Зла вздумается пошутить, то они могут устроить и такое: затопить только СРЕДНИЙ этаж данного отсека. Это будет означать, что люди, находившиеся в нём, умрут сразу, а те, которые остались на этажах верхнем и нижнем, будут им ещё долго завидовать. Они не смогут перейти в соседние незатопленные отсеки по той причине, что это можно сделать только через СРЕДНИЙ этаж.
   Можно было бы придумать систему маленьких шлюзов и переходов, с тем чтобы люди могли выходить из некоторых ловушек. Никакого особого ума, особого развития техники для этого не нужно. Для этого нужно лишь допустить, что человеческая жизнь того и в самом деле стоит.
   Допустить же такое конструкторам и их заказчикам -- очень трудно. Особенно, если вспомнить, что предназначение любой атомной подводной лодки -- убивать во имя Великой Идеи других людей. Во имя Великой Советской Идеи. Или во имя Великой Американской Идеи. А Идеи для жителей нашей планеты -- самое святое, что у них есть. Никто и ничем не может поступиться. Каждый народ уверен, что именно его Идея правильна, а все остальные -- ошибочны. Конструкторы и их заказчики думают так же. И куда же им после этого заботиться о маленьких членах экипажа!
   Но и если глянуть на этот вопрос с другой стороны, то получается опять же то же самое -- об экипаже не стоит особенно заботиться. Ну, просто нет смысла. В самом деле, ведь в случае атомной войны, когда все атомные подводные лодки изрыгнут из себя все свои атомные боеприпасы, когда весь Земной шар обуглится и покроется коростой и пеплом, кому и на кой чёрт нужны будут эти люди -- одни из немногих оставшихся живыми и здоровыми на планете? Всё равно ведь поплавают-поплавают и через несколько месяцев, через год-другой -- перемрут.
   Нашу же подводную лодку в случае войны будет ожидать участь ещё более плачевная (или счастливая -- это как посмотреть!): ей предназначено умереть одним махом и без мучений, сразу после первого же ракетного выстрела по американскому авианосцу и окружающим его кораблям. Каждая из вылетевших ракет -- самонаводящаяся. Ракета сама определяет более важную цель и менее важную. И всё, что она определила, то и погибает со всею неизбежностью: от ракеты в нужные стороны разлетаются маленькие атомные бомбочки и поражают то самое, что им приказано искусственным разумом ракеты. А ракета -- не одна. И вот целая группа кораблей гибнет. Но какие-то корабли и самолёты неизбежно останутся. А место, из которого вылетели ракеты, будет тотчас же засечено и накрыто ответным ударом. И подводная лодка не успеет скрыться и почти наверняка почти сразу же и погибнет, выполнив всё, что от неё требовалось.
   Никак иначе случиться не может, ибо ракеты у нашей подлодки не очень большого радиуса действия, а с ближнего расстояния невозможно сохранить своё подводное "инкогнито". И возмездие -- почти неизбежно.
   Поясню ещё раз для самых недогадливых: эта подводная лодка спроектирована, задумана и запланирована как предмет одноразового пользования. Её экипаж -- смертники.
   Ну так и чего ж тогда заботиться о том, чтобы на этом подводном корабле была остроумная, а не упрощённая планировка, для чего тогда возиться с ловушками ещё на чертёжном столе, а не в реальной жизни?
   Само собой разумеется: этого делать не стоит. Смертники -- они и есть смертники, и в этой связи понятней делается тайное предназначение единственной двери, ведущей из одного отсека в другой. Такую дверь легче контролировать, и при такой двери труднее перебежать без разрешения из одного отсека в другой, ибо тайный и главный закон подводного флота таков:
   ПОПАЛ В ЛОВУШКУ -- ОСТАВАЙСЯ В НЕЙ!
   Вся наша подводная лодка сплошь состоит из таких ловушек. Лишь некоторые из них и лишь в некоторых случаях можно всё-таки покинуть и тогда -- спастись и выжить. Но это -- лишь с помощью сложнейших уловок и приспособлений. В большинстве же случаев -- сделать такое невозможно.
   В случае пожара, взрыва, затопления и других ужасов люди обязаны оставаться на своих местах и бороться за спасение подводной лодки и за своё спасение самостоятельно. Либо умереть, что чётко предусмотрено Уставом. Ни при каких обстоятельствах нельзя самовольно покидать место аварии. Как правило, нельзя или невозможно приходить на помощь другим -- всё запирается, и каждый -- сам за себя.
   Каждый должен оставаться в своей пещере и бороться против собственного циклопа.

* * *

   Теперь о расположении отсеков на атомной подводной лодке "ДЕРЖАВА".
   Повторю: их было всего семь.
   Это легко запомнить, ибо это число по каким-то необъяснимым причинам чаще всего встречается в мифах, сагах, сказаниях, легендах и других эпических произведениях.
   А наша история -- это как раз-таки эпос.
   ПЕРВЫЙ, носовой ОТСЕК, назывался торпедным, потому что на верхнем его этаже находились четыре больших боевых торпедных аппарата; там же было два маленьких торпедных аппарата, стреляющих торпедками совсем не боевого назначения. Маленькие торпедки, когда ими выстреливали, уплывали далеко-предалеко и при этом шумели точно таким же голосом, как и выпустившая их подводная лодка, которая на это время выключала свои двигатели и замолкала. Это для обмана противника... Всё остальное, что было в этом отсеке, представлялось уже не столь важным: офицерские каюты и кают-компания на среднем этаже и аккумуляторные батареи на этаже нижнем. И торпеды, и аккумуляторные батареи -- вещи взрывоопасные; люди, находясь между ними, как между молотом и наковальней, привыкали к мысли, что реальная смерть рядом.
   ВТОРОЙ ОТСЕК -- жилой. В нём находятся кают-компания для матросов и мичманов (попросту: столовая), каюты для матросов, камбуз...
   ТРЕТИЙ ОТСЕК есть мозговой центр корабля. Там -- Центральный Пост. Весь корабль управляется и направляется отсюда. На нижнем этаже этого же отсека находятся аккумуляторные батареи. Они -- только в первом отсеке и здесь, в третьем. И нигде больше.
   ЧЕТВЁРТЫЙ ОТСЕК -- электромеханический. Самое главное в нём -- пульт управления атомными реакторами. Там же -- так называемый пост "Микроклимат", управляющий "климатическими" процессами на всём подводном корабле.
   ПЯТЫЙ ОТСЕК -- необитаемый. В нём -- атомные реакторы. Две штуки. Один работает, другой отдыхает. Пройти через него в следующий шестой отсек можно либо по левому коридору, либо по правому. Обычно открытым для такого прохода бывает лишь один коридор. На данный момент пройти мимо реакторов в сторону кормы можно было лишь с правой стороны.
   ШЕСТОЙ ОТСЕК -- турбинный. Сама по себе атомная печка не сдвинет ведь корабль с места. Надо, чтобы в нём что-то крутилось-вертелось, а тогда и винты будут работать.
   СЕДЬМОЙ и последний ОТСЕК -- дизельный. Дизеля -- тоже полезная вещь, и без них атомная подводная лодка обойтись не может, особенно, когда требуется высокое напряжение для запуска атомного реактора, но об этом сейчас не время рассуждать. Кормовых торпедных аппаратов здесь не было.

* * *

   В старые времена подводные лодки имели НАДводную скорость довольно сносную, а ПОДводную -- очень маленькую, по современным понятиям -- просто черепашью. Листаю немецкий справочник "WEYERS TASCHENBUCH. DER KRIEGSFLOTTEN 1939", который после войны привёз из Берлина мой ныне покойный отец -- Юрий Константинович Полуботко. Выясняю: в 39-м году редко в какой стране мира были редкие подлодки, способные развить под водою десять-одиннадцать узлов. Как правило, шесть-семь узлов -- такова была их предельная подводная скорость. Читаю другие справочники, журналы и книги, привезённые покойным отцом, помешавшемся когда-то на военно-морских делах: всё то же самое.
   Или немцы врали? Или отец не те книги привёз?..
   Листаю послевоенные справочники, а затем и современные. Нынешние атомные подводные лодки обладают таким удивительным свойством: НАДводная скорость у них довольно скромная, зато уж ПОДводная!..
   К примеру сказать, наш атомоход мог двигаться на поверхности со скоростью до восемнадцати узлов (это скорость обычного торгового судна, но уж никак не боевого надводного корабля); под водою же он мог развить двадцать семь узлов! Для такого типа подлодок это очень даже прилично. Хотя и это далеко не предел, ибо существовали уже субмарины, способные мчаться под водою намного быстрее (в нашей стране был создан атомоход с титановым корпусом и скоростью под водою -- пятьдесят узлов; американцы пришли в ужас, когда из космоса засекли такое чудо техники!), но эти корабли были легче, меньше и, как правило, были рассчитаны на другие задачи -- на противолодочную оборону, для опытов, для устрашения и для демонстрации своим и чужим возможностей нашей техники.
   И тысячи страниц не хватит, чтобы поведать о том, какими свойствами обладала эта субмарина и что там в ней было ещё понапихано, но я обещал быть кратким, и я сдерживаю своё слово.
   Под конец напомню лишь важную мысль, исподволь прозвучавшую в великой поэме великого Гомера: в пещере циклопа были ведь не только люди. Вспомним:
   В отдельных закутах
   Заперты были козлята, барашки...
   Глава двенадцатая. ПОГРУЖЕНИЕ
   Тою порою в высоком покое своём Пенелопа
   Грустно лежала одна, ни еды, ни питья не вкушавши...

Гомер. "Одиссея", песнь четвёртая

   Курс 210 -- в район дифферентовки.
   Ровно и неотвратимо.
   Ещё некоторое время -- и снова поворот. Давно знакомый. Справа -- необитаемый скалистый островок Русский, а на нём -- маяк с таким же названием; впереди -- та самая бухта, где полагалось по всем правилам проводить дифферентовку -- район ДК-246; где-то по корме, в океане, мелькали огоньки торпедолова -- кораблика, который, зная свои обязанности, держался от этих мест подальше, чтобы не столкнуться, не дай господь, с подлодкой, которая здесь будет то нырять, то всплывать; и не уследишь за нею: откуда только появляется и куда исчезает чёртова штука!
   "Правила использования полигонов" (ПИП) -- это на суше.
   "Правила использования районов" (ПИР) -- это на море.
   И то, и другое -- святыня для военного человека.
   Итак: ПИР!
   Точно следуя сборнику ПИР, атомная подводная лодка "ДЕРЖАВА" стала входить в район, предназначенный для дифферентовки.

* * *

   Вошли.
   Капитан второго ранга Берёзкин, он же -- механик, он же -- командир БЧ-5, он же "дед", а с ним дублирующий его действия механик из "гостевого" экипажа, капитан третьего ранга Михеев, вместе с вахтенными офицерами приступили к дифферентовке -- операции, требующей ювелирного мастерства.
   Операция эта -- ответственная и опасная. Главный балласт -- забортную воду -- сначала принимают в среднюю цистерну главного балласта (ЦГБ). Делается это по команде: "Принять в среднюю!" В среднюю -- это, чтобы не перекосило корабль на нос или на корму. Затем следует команда: "Принять в концевые!" Это вода набирается в цистерны, расположенные в носовой части и в кормовой. При этом подлодка погружается в "позиционное положение" -- это, когда корпус почти полностью уходит ПОД воду, а НАД водою остаются лишь поверхность палубы да боевая рубка; затем вода принимается в специальную уравнительную цистерну до полного погружения; Каждая тонна воды -- важна, каждая -- на учёте. Ведь даже и "настроенная" подводная лодка, выстрелив торпедою, тут же набирает в специальную цистерночку количество воды, равное весу ушедшей торпеды. Теперь же тем более: скорость, малейшая доля градуса при крене или дифференте -- всё имеет значение, всё заносится в специальный журнал -- документ не только технический, но и юридический.
   "Дифферентовщики" заработали!
   Старший же помощник -- тот самый, который гением явно не был и даже не сдал необходимых зачётов -- всё это время стоял у перископа и наблюдал за надводною обстановкою: всё было спокойно.
   Между тем, дифферентовщики уже стали перекачивать воду из кормы в нос, нужными порциями перегоняя её из одной цистерны в другую. (Молодые матросики, впервые оказавшиеся на подлодке с изумлением и страхом вслушивались в эти необычные звуки за бортом: бульканье, фырканье, журчанье, грохот, струение; всё содрогалось и нагоняло страх.) Но лодка была всё ещё легка и под воду никак не шла. Стало быть, набрали забортной воды мало. Нужно -- ещё. Тогда и начали потихонечку-полегонечку принимать забортную водичку в носовую цистерну -- нос должен был отяжелеть настолько, чтобы лодка всё-таки могла зарыться им в воду и уйти туда. Что ж это она, однако, -- всё никак не уходит да не уходит? Непорядок! А ну-ка -- хлебнём ещё!
   Приняли в носовую балластную цистерну пять тонн забортной воды -- лодка не идёт под воду.
   Довели до восьми -- не идёт...
   Не веря самим себе, довели до десяти. Не идёт! Тьфу ты!.. Дьявольщина какая-то да и только!..
   Что-то получалось не совсем так, как обычно. Видимо, сказывалось то, что лодка вышла в море прямо из ремонта. И хотя в заводе ей только и делали, что заменяли головку перископа и ничего больше, но теперь, после долгого стояния на покое, её надо было как бы заново "настраивать", "налаживать". Это ведь и тонкий инструмент, и могучая машина одновременно.
   Вот уже хлебнули и пятнадцать тонн. А всё мало! Да сколько ж ей, этой ненасытной цистерне, надо?
   Семнадцать -- маловато, но уже что-то...
   Двадцать!..
   Последовал доклад "деда", что МОЖНО переходить из позиционного положения в перископное.
   Рекомендация дана: можно. Командиру остаётся лишь принять решение, НУЖНО ли.
   Решение принято: нужно. Идя на небольшой скорости, подводный атомоход "ДЕРЖАВА" стал, наконец, осторожно погружаться в воды океана. Некоторое время субмарина двигалась под перископом со скоростью шести узлов.
   Старший помощник командира корабля -- капитан третьего ранга Колосов, хороший мужик, безукоризненно порядочный в личной жизни, трудолюбивый и исполнительный -- стоял у своего перископа и, старательно изображая всем своим видом усиленную умственную деятельность, наблюдал надводную обстановку: звёзд не было видно из-за сильной облачности (7-8 баллов), волнение моря было лёгким (1-2 балла), торпедолов совсем скрылся из виду, и только маяк Русский мерцал справа, со стороны своего скалистого островка.
   Маяк -- автоматический. Островок -- необитаем. Скалистые мрачные берега бухты -- безлюдны.
   Пусто в этом холодном и огромном мире, пусто. Ничего не существует вокруг, ничего.
   И только здесь -- сто двадцать человек и чудовищная концентрация техники.
   И -- боевая задача...
   Глава тринадцатая. ЧЕЙ-ТО СМЕХ
   Дико они хохотали; и, лицами вдруг изменившись,
   Ели сырое кровавое мясо; глаза их слезами
   Все затуманились...

Гомер. "Одиссея", песнь двадцатая

   Осторожно стали погружаться:
   -- глубже,
   -- глубже,
   -- глубже...
   В это время по средней палубе первого отсека двигался мичман Семёнов.
   Виктор Семёнов -- запомним это!
   Он шёл в сторону носа. Там же, на этой же палубе спал в своей каюте командир "лишнего" экипажа капитан второго ранга Полтавский. И это пока всё. Остальное об этих двоих -- потом.
   А во втором отсеке мучительно заканчивался вечерний чай, превратившийся в сплошное безобразие. А на средней палубе этого отсека находился некий капитан-лейтенант Привалов -- запомним и это.
   А в третьем отсеке механики с вахтенным офицером добивали эту чёртову дифферентовку -- таблицы, формулы, инструкции. Впрочем, многое из этого просто держалось в голове и делалось на глазок, было ведь потеряно так много времени, и надо было поспешать.
   А свободным от службы, да и не только им, хотелось спать, спать и спать...
   Свободным от службы, да и не только им...
   Погрузились.
   Первым заметил беду капитан-лейтенант Привалов, который был в данный момент на средней палубе второго отсека: из вентиляционной трубы хлестало море! Подлодка продолжала вентилироваться! Но уже не атмосферным воздухом, а мощными потоками, сотнями тонн забортной воды! Привалов объявил голосом аварийную тревогу и в нужном месте, перекрыл вентиляционную трубу -- широкую, диаметром в 400 миллиметров!
   Узнав о случившемся, старпом Колосов перекинул ручку электрогидравлического манипулятора и прекратил "вентиляцию". Вода перестала поступать внутрь подводной лодки, но несколько десятков тонн её оставалось в огромной трубе, растянутой по всему кораблю. И эти тонны продолжали выливаться...
   А в эти самые секунды в носовом отсеке капитан второго ранга Полтавский, проснувшийся от какого-то непонятного шума, встал и, ещё плохо соображая после принятых таблеток, открыл дверь своей каюты. Вода с грохотом лилась прямо перед ним.
   -- Витя, что тут происходит? -- закричал он как раз подбежавшему Виктору Семёнову, который молниеносно перекрыл воду в нужном месте.
   Трезвый Семёнов знал не больше проснувшегося и заторможенного таблетками Полтавского. Одно только было ясно: вода в первый отсек больше не поступает...
   И в это же время почему-то пропало электропитание. Случилось это через несколько секунд после того, как Колосов перекинул ручку манипулятора на пульте. Задержись он на эти секунды, и перекидывать было бы уже бесполезно. И все дальнейшие события могли бы потечь совсем по другому руслу.
   Автоматически включилось аварийное освещение.
   Мертвенно-синий свет только тем и был хорош, что скрывал, как побледнели вдруг лица всех членов экипажа.
   Командир подлодки Рымницкий выругался и тотчас же приказал:
   -- Продуть балласт аварийно! Всплываем!
   Молоденький мичман из "лишнего" экипажа, сидевший на пульте управления цистернами главного балласта под присмотром "основного" и опытного мичмана, закреплённого за этим же пультом, включил нужный пакетник. Рымницкому на миг почудилось, будто бы палуба стала уходить у него из-под ног -- так сильно вздрогнула, качнулась лодка. А боцман, который сидел возле этого самого пульта, так тот даже и отлетел назад, больно ударившись о корпус кругового навигационного обнаружителя, что стоял у него за спиною.
   Все переглянулись. Что это было?
   Но вот послышались знакомые булькающие забортные звуки, означавшие, что сотни тонн воды выдавливаются наружу сжатым воздухом, и на душе у людей сразу полегчало. Подлодка всплывала -- вот, что означали все эти мощные раскаты вытесняемого из тела лодки сжатого воздуха.

* * *

   В скором времени лодка закачалась -- похоже, на поверхности моря началось волнение. Рымницкий взглянул на глубиномер и, увидев, что он показывает "ноль", вздохнул на этот раз совсем уже облегчённо:
   -- Ну, слава богу! Наконец-таки всплыли!
   Самое страшное из того, что могло случиться, теперь уже было позади. В надводном положении с неполадками всегда можно справиться. Главное, чтоб не под водой.
   Только бы не под водою!
   -- Старпом! Доложить надводную обстановку! -- приказал Рымницкий.
   -- Горизонт чист! -- крикнул старпом, глядя в перископ. Его синее лицо наконец оторвалось от окуляра. Оно тоже выражало радость и облегчение.
   Затем последовали доклады из отсеков -- первого, второго, третьего...
   Лебедев переводил дух, как после долгой физической работы. Хотелось свежего воздуха, хотелось покурить на ветерке, на морском просторе, а не в этой духотище.
   -- Командир, давай-ка выйдем на воздух, покурим! Поговорим на свежую голову... Прикажи там своим!.. -- бросил он Рымницкому -- вроде бы и небрежно, но его всего лихорадило. -- Да поживей пусть там! Поживей!
   Пожелание высокого начальника было абсолютно бредовым. Но конфликта не хотелось, и Рымницкий от своего имени приказал:
   -- Отдраить нижний рубочный люк!
   Полезли выполнять приказ. Нижний рубочный поддался сразу и без труда.
   -- Отдраить верхний рубочный люк!
   А вот с верхним рубочным началась какая-то мышиная возня -- вручную он чего-то не открывался. Заело его что-то, будь он проклят! Надо бы гидравликой попробовать -- она сильная, откроет всё, что хошь, но для этого требовалось специальное приказание командира.
   -- Почему молчит четвёртый отсек?! -- тихонько возмутился Рымницкий.
   И чтобы не слышал начальник штаба дивизии, тихонько приказал своему непутёвому старпому:
   -- Ну-ка сбегай к этим идиотам и спроси, что там у них! Заснули, что ли?
   Старпом тихонько побежал выполнять приказ. Рымницкий проводил его быстрым и недовольным взглядом. Человек исполнительный, но не очень умный. Как на такого можно положиться?
   А Лебедев всё видел и брал себе на заметку. И таких олухов, как этот Рымницкий, берут ещё на преподавательские должности! Чему они там научат! Сейчас бы уже отдифферентовались на ходу (ведь простейшая операция!) и шли бы себе полным ходом в район боевых учений. Так нет же! Умник чёртов! Надо ему было блистать служебным рвением! И вот теперь застряли в этой чёртовой бухте. Оно хоть и ненадолго, а всё равно неприятно.
   И Рымницкому, и Лебедеву -- обоим хотелось поскорее выбраться на свежий воздух и первым делом покурить, а уже потом переходить к неизбежному выяснению отношений: кто виноват в теперь уже неизбежном срыве графика?
   Капитан третьего ранга Колосов сбежал тем временем по трапу на среднюю палубу.
   Переборочная дверь в четвёртый отсек была задраена. Подёргал кремальеру -- бесполезно. И тут Колосову послышались какие-то странные звуки за дверью -- то ли это был сатанинский хохот, то ли журчание и бульканье воды -- не разберёшь. Колосов приложил ухо к переборке, чтобы послушать...
   И в ужасе отпрянул назад.
   Металл был ледяной!
   Только сейчас Колосов заметил в зловещем синем освещении, что вся переборка была покрыта мелкими капельками пота. Ещё бы не покрыться холодным потом даже и бездушному металлу! Ведь по ЭТУ сторону было тридцать градусов жары, а по ТУ... По ту сторону была забортная вода, очень холодная у берегов Камчатки даже и летом.
   А в эти же самые секунды из гиропоста, который находился на средней палубе, штурману доложили, что через сальники трубопровода кабелей, которые подходят к навигационному комплексу, начала откуда-то поступать вода! Штурман велел остановить навигационный комплекс и немедленно доложил в центральный пост о случившемся.
   Поступило предложение: не открыть ли верхний рубочный люк с помощью гидравлики?
   -- Пока ничего там не трогать! -- распорядился Рымницкий.
   Колосов что было сил тем временем взлетел на верхнюю палубу. Шёпотом, чтобы не слышал Лебедев, доложил Рымницкому в самое ухо:
   -- Товарищ командир! Четвёртый отсек затоплен!
   Выругавшись тем же самым шёпотом, Рымницкий бросился вниз, чтобы самому осмотреть всё на месте и принять какие-то меры, пока начальник штаба не поднял его на смех: у вас тут у всех что -- крыша поехала, что ли? От недосыпа? Или с перепою? Как это -- отсек и вдруг затоплен? Да это просто несерьёзно!
   Сбежал по трапу. Пощупал. Посмотрел. Прислушался.
   За переборкой была смерть.
   Никакого предварительного предупреждения -- мол, иду к вам в гости! -- никакого сигнала тревоги -- просто смерть и всё.
   Да как же так? Да когда ж она успела? Да ведь не ждали же!..
   И только сейчас Рымницкий сообразил, что связи-то не было не только с четвёртым отсеком, но и с кормовыми отсеками -- тоже! Так, может быть, и там -- то же? И все утонули!
   А верхний рубочный люк так ведь и не открылся вручную. И хорошо, что не дошло до гидравлики! Уж та бы -- точно открыла!
   Так вот, оказывается, что означала преследовавшая Рымницкого та странная уверенность, что его подводная лодка не одна в этом плаванье и что за нею кто-то неотступно следует и следит! Ведь это сама Смерть не отставала от них!
   Это она подглядывала за ними из своей Тьмы и прямо в их Свет!
   И вот -- настигла!
   А за переборкой и в самом деле царила Смерть. И матрос Иванов, ответственный за закрытие клинкета носового кольца вентиляции при погружении подлодки, матрос Александр Иванов, не получивший от механика чётких инструкций насчёт того, как закрывать этот чёртов клинкет, если тот не вполне исправен и требует какого-то особенного, совершенно невероятного обращения -- прямо-таки стойки на ушах, матрос Саша Иванов родом из затерявшейся в сосновых лесах станции Новодугинской Смоленской области, спал теперь в четвёртом отсеке вечным сном.
   И не он один.
   Оказывается, мичман Лещенко ещё в самом начале событий успел перед смертью приоткрыть дверь и прокричать в сухой третий отсек из своих потоков воды: "Ребята, нас тут топит!" Ему показалось, что его не услышали, и тогда он и вовсе перелез из четвёртого отсека в третий и прокричал снова то же самое сообщение. После этого он вернулся в затапливаемый третий отсек. Закрыл за собою дверь. И умер вместе со всеми в своём отсеке. Закон велит советским подводникам умирать там, где их застаёт Смерть и никуда не уходить с этого места. Что Лещенко и сделал: умер, но не нарушил Закона.
   И не один Лещенко -- многие теперь в непроглядно тёмном отсеке, затопленном ледяною водою до краёв, спали вечным сном.
   Большинство.
   Хотя и не все.

* * *

   И только теперь стало совершенно ясно, что атомная подводная лодка "ДЕРЖАВА" утонула.
   Утонула!
   Она лежала ровным килем на илистом грунте, с которого, как известно, подлодки такого класса не всплывают самостоятельно. Один из двух атомных реакторов был, как и полагается ему, отключён. Но другой-то был в работе! И его насосы, ни о чём не подозревая, уже успели втянуть в себя громадную порцию донного ила, взбаламученного падением лодки на грунт!..
   Если такая субмарина лежит не очень уж глубоко и не раздавлена пластами воды, то её можно поднять на поверхность лишь с помощью особой техники. Ближайшая же такая техника находилась в далёком городе Владивостоке... Это была очень громоздкая техника.
   Пока дойдёт. Пока поднимет...
   В истории флота нашего или флота зарубежного ещё ни разу не было случая, чтобы из такого положения экипаж выходил живым. Лишь отдельным людям удавалось спастись и лишь изредка. А так-то -- погибали все целиком и всегда. Рымницкий отлично знал это...
   Аварийная тревога, конечно же, была объявлена тут же, как только стало понятно: лежим на дне и всплыть почему-то не смогли. Была сделана попытка всплыть с помощью неприкосновенного запаса сжатого воздуха -- резерва, которым в экстренных случаях мог пользоваться только командир. Не помогло!.. Но тревога была объявлена лишь в первых трёх отсеках. Никакой связи с кормовыми отсеками не было. Не было даже известно, живы ли там люди или тоже погибли.
   Стали поступать первые донесения о количестве людей в отсеках на данный момент:
   -- В первом отсеке -- тринадцать человек!
   -- Во втором отсеке -- сорок два человека!
   -- В третьем отсеке -- тридцать два человека!
   Стало быть, всего в носовой части корабля получалось восемьдесят семь человек, о которых точно известно, что они живы. Восемьдесят семь из ста двадцати! А что с остальными тридцатью тремя?
   И вообще -- что случилось? Почему?
   Ещё живые обитатели братской могилы стали разбираться.
   Выяснилось, что тогда по команде "Продуть балласт аварийно!" молодой мичман из "лишнего" экипажа включил не тот пакетник -- пульт-то плохо освещался, и чёрт его там разберёт, куда там и чего крутить и на что там нажимать. И, особенно, когда в спешке. А мичман-то знал этот пульт далеко не как свои собственные пять пальцев -- он-то ведь был на этой подлодке временно, даже и не в гостях, а в гостях у гостей! Временные хозяева посадили его за пульт, чтобы парень приучался, чтобы парень обучался... И вот сжатый воздух пузырями вырвался за борт впустую. И после этого не помог и командирский резерв, его не хватило! И после этого никакого другого способа всплыть на поверхность собственными силами уже не оставалось -- стрелки на манометрах лежали по нулям. Сжатый-то воздух был израсходован полностью, до конца!
   Глубиномер же показывал "ноль" погружения по самой прозаической причине: в нужное время его забыли продуть, и он просто-напросто не работал.
   Был ещё маленький и скромный механический счётчик глубиномера на пульте управления горизонтальными и вертикальными рулями. Этот работал по другому принципу, и если бы на него догадались посмотреть сразу, то он бы и показал всю правду: сорок пять метров глубины! Ему всё время хотелось крикнуть: люди, да гляньте же вы на меня, и я вам скажу всё, что я о вас думаю!
   Но голоса у него не было, и люди на него сразу не посмотрели. Они на него потом посмотрят...
   Капитан первого ранга Рымницкий сообразил и другое: подводный атомоход не был перед отплытием проверен на герметичность! Рымницкого запихнули на корабль угрозами и шантажом: вот тебе подлодка, и ты плыви теперь на ней, выполняй нужные планы, чтобы мы могли в нужных отчётах написать нужные цифры! И он покорно поплыл...
   Подводный атомоход не был проверен на герметичность и непосредственно перед дифферентовкой! Эту операцию следовало делать в обязательном порядке, ибо именно такова последовательность: сначала проверка на герметичность и только затем может быть дифферентовка! Любой подводник скажет, что нарушить эту последовательность -- совершенно невозможно.
   Но -- нарушили. Очень спешили.
   А это означало, что течь могла начаться откуда угодно; и ещё неизвестно, по какой причине затопило четвёртый отсек (и только ли четвёртый?), и только ли из-за незакрытой вентиляционной трубы!..
   Но это означало и вот ещё что: с сорока пяти метров ещё есть шанс спастись, а вот если бы дифферентовку проводили так, как того требовал начальник штаба Лебедев, то есть, проплывая над пропастью, глубиною в три километра, то вот тогда ситуация сложилась бы совсем иная -- они упали бы на эти самые три километра и лежали бы уже сейчас раздавленными на страшной глубине, вот и вся ситуация!
   Да, Смерть шла за ними по пятам с самого начала!
   ...И почему закачалась лодка, теперь тоже стало вдруг понятно! Она упала на грунт и некоторое время раскачивалась на нём! И никакое это было не поднявшееся волнение моря! Это было и это есть -- дно моря!
   ...И что видел в перископ старший помощник, когда докладывал, что горизонт чист? А ничего он не видел! Подводное царство он видел!
   ...Перед отплытием и позже, в начале пути, было пропущено, забыто, не сделано столько всякого-превсякого, что расскажи такое нормальному моряку-подводнику или просто нормальному человеку -- и ведь не поверят!
   ...Все приказы командира и его помощников подавались и выполнялись с таким количеством небывалых, безумных нарушений, что это граничило с массовым психопатизмом!
   ...Плавучий дурдом, пьяный корабль, корабль дураков...
   ...Погружение выдавалось за всплытие, поражение -- за победу!
   ...И мы поверили!
   ...И вот теперь мы -- на дне! Почти покойники!
   ...И теперь стало ясно, почему верхний рубочный люк не открывался, вопреки технически безграмотному пожеланию одного высокого начальника и приказу другого: как же откроешь его, если в него сверху упёрся многотонный столб воды!
   Глава четырнадцатая. ПОДВОДНЫЙ ДИВЕРСАНТ МИЧМАН КРАСНОБАЕВ
   Если же кто из богов мне пошлёт потопление в тёмной
   Бездне, я выдержу то отверделою в бедствиях грудью...

Гомер. "Одиссея", песнь пятая

   В это время в кормовом отсеке (он же -- шестой, он же -- турбинный) выяснилось, что в нём вдруг объявились два лишних человека. Это были мичман Серов и матрос Гонталев. Оба были страшно напуганы чем-то, но ничего толком не могли объяснить и почти заикались от страха.
   Из шестого отсека они перешли в седьмой -- самый последний.
   А в этом седьмом отсеке был такой молодой мичман по имени Василий, а по фамилии Краснобаев.
   Этот самый Краснобаев -- даром что всего лишь мичман и что молодой! -- он уже всё и безо всяких подсказок сообразил сам.
   Во-первых, и в шестом отсеке, и в седьмом тоже приходилось перекрывать "вентиляционную воду", и одно это уже могло навести на кое-какие мысли, а во-вторых, глубиномер в этой части подлодки был в исправном состоянии и показывал точно и беспристрастно: сорок три метра погружения! Что ж тут непонятного?..
   Сорок три метра -- это отличалось на два метра от того, что было в носовой части корабля, и объяснялось так: дно, на которое легла лодка, было неровным.
   Впрочем, такие подробности сейчас не имели значения. Имело значение лишь то, что двадцатитрёхлетний мичман Краснобаев закончил некогда школу подводных диверсантов, где получил при крайне суровой закалке ещё и весьма специфические знания и навыки; он же отличался и целым рядом ценных качеств, которые очень редко сочетаются в одном человеке: это была и физическая выносливость, и хорошие знания военно-морского ремесла, и ум, и крепкие нервы, и элементарная порядочность. И сейчас, когда двое незваных гостей стояли перед ним и лепетали что-то бессвязное про гибель четвёртого отсека, откуда они убежали через пятый отсек, он сохранил полное самообладание.
   Короткий допрос беглецов и затем столь же короткое исследование дали такую картину:
   Серов и Гонталев находились на средней палубе четвёртого отсека, когда сверху неожиданно хлынула вода. Десятки, а потом уже и сотни тонн её лились и лились таким мощным и непреодолимым потоком, что оба моряка вдруг поняли: они находятся зажатыми между двумя стенами -- одна была сделана из падающей и грохочущей воды, а другая -- из железа. В водяной стене не было проходов, а вот в железной -- был. Это был проход в соседний отсек. Хотелось уйти оттуда, где тебя вот-вот настигнет неминуемая смерть. Хотя Устав и запрещает делать это. Полагалось либо бороться за спасение своего отсека, либо терпеливо умирать там, где тебя застигла смерть. Нарушая Устав, они открыли круглую дверь, ведущую в пятый отсек, и пролезли туда. По их словам, они тотчас же стали закрывать её за собою. Но она почему-то не закрывалась плотно -- в ней что-то заедало! Тогда они бросили дверь и побежали по тёмному пятому отсеку в сторону кормы, обходя грозные атомные реакторы с правой стороны. А вода уже мчалась вслед за ними, но не прямо по пятам; у неё были дела поважнее, чем догонять двух убегающих нарушителей Устава: ей ещё нужно было затопить нижний этаж этого отсека. Беглецы же, перескочив в отсек номер шесть, на этот-то раз смогли задраить за собою дверь по-настоящему. Эта дверь была в исправном состоянии.
   И теперь эта самая дверь была покрыта холодным потом. По одну сторону была тридцатиградусная жара, а по другую -- забортная ледяная вода, от которой корабль отяжелел по крайней мере на полтысячи тонн. То есть, картина получалась та же самая, что открылась в своё время перед старпомом Колосовым и командиром корабля Рымницким в третьем отсеке.
   Но была и кое-какая разница. Дело в том, что межпереборочные двери на этом подводном корабле открываются по-разному: одни -- в сторону кормы, другие -- в сторону носа. Тому есть свои технические основания. И теперь вода, затопившая четвёртый и пятый отсеки, давила на дверь в третий отсек так, что запирала её ещё сильнее; здесь же, в корме, вода из затопленных отсеков давила на запертую дверь, как бы стремясь распахнуть её. Иными словами: у людей здесь вся надежда была только на крепость запоров. Выдержат или не выдержат.
   Происшедшее означало ещё и другое: на лодке затоплены два смежных отсека. Поскольку мичман Краснобаев ничего не знал о мнимом всплытии и о расходе впустую сжатого воздуха, то до этого известия он ещё надеялся, что всё кончится хорошо.
   Теперь же ему стало ясно, что ничего хорошего ждать не приходится. Подводная лодка этого типа спокойно сохраняет плавучесть при двух затопленных отсеках, но -- только не смежных!
   С двумя смежными -- она покойница.
   Тем более, что затопленный необитаемый пятый отсек -- это ведь ещё и два атомных реактора, из которых один всегда отдыхает, а другой -- работает. И ещё неизвестно -- заглушили ли работающий реактор или нет.
   Глава пятнадцатая. ПРОБУЖДЕНИЕ
   Я пробудился и долго умом колебался, не зная,
   Что мне избрать, самого ли себя уничтожить, в пучину
   Бросаясь, иль, молча судьбе покорясь, меж живыми остаться.

Гомер. "Одиссея", песнь десятая

   Командиры первого, второго и третьего отсеков докладывали Рымницкому о количестве людей, оказавшихся у них, и о наличии спасательных средств.
   Доклад получался зловещим: спасательных средств было намного меньше, чем людей.
   В десять раз меньше.
   Да и те, что имелись, часто были неисправны... За литры спирта всё было когда-то и кем-то благополучно поднесено кому-то на подпись, всё было одобрено вышестоящими и контролирующими инстанциями.
   Очень пьющими инстанциями.
   Но даже и на бумаге спасательные средства были предусмотрены только для основного экипажа, а не для "гостевого". Ещё Тогда и Там Рымницкий просто не имел права выходить в море с таким багажом безобразий. Надо было с самого начала сорвать с самого себя погоны и добровольно идти в тюрьму или хотя бы даже и под расстрел, но не допускать выполнения преступного адмиральского приказа о выходе в море.
   Всё искал компромиссов... Доискался...
   ...Плавучий дурдом, пьяный корабль, корабль дураков...
   Прямо хоть сейчас -- бери да и уходи из жизни; она после этого ничего не стоит!
   Но Рымницкий понимал, что такой простой выход равносилен предательству. Уйти он всегда успеет, а пока надо было действовать. Людей в ловушку завёл именно он. Ему и полагалось выводить их назад.
   Последний случай, когда экипаж нашей затонувшей подводной лодки смог частично вылезти из неё и более-менее успешно выбраться на поверхность моря и выжить, был лишь в далёких сороковых годах... По степени сложности тот случай лишь очень отдалённо напоминал этот нынешний. И с тех пор -- сколько подлодок перетонуло, и ни единый экипаж ещё не спасся... Ну так, значит, мы будем первыми!
   Будем ли?

* * *

   Тем временем мичман Краснобаев кое-как наладил аварийную телефонную связь (так называемая громкоговорящая связь "КАШТАН" полностью вышла из строя) и доложил в центральный пост из своего седьмого и теперь такого далёкого отсека о положении дел в этом конце корабля: два беглеца затопили пятый отсек с атомными реакторами, и теперь девятнадцать человек собрались в кормовом седьмом отсеке; спасательных средств хватит лишь человек на десять, и кто его знает -- всё ли снаряжение в исправности и все ли баллоны -- с воздухом.
   По приказу Рымницкого была объявлена аварийная тревога и в двух кормовых отсеках. Слышимость по телефону была очень плохая -- кабель проходил через затопленные отсеки, и это как-то сказывалось на его работе, поэтому приходилось переговариваться короткими и понятными фразами.
   -- Командование седьмым отсеком беру на себя! -- заявил Краснобаев.
   И это было хорошее решение, хотя и необычное: молодой лейтенант Гайдуков, лишь недавно прибывший из училища, только и имел что звание повыше. Он даже не успел сдать необходимых зачётов и не имел практического опыта действия в настоящих, а не учебных аварийных ситуациях.
   Сам Гайдуков и не возражал против этого. Главенство Краснобаева по водолазным и аварийным делам признали само собою разумеющимся и люди из шестого отсека во главе с их командиром -- капитан-лейтенантом Шаталовым.
   Взаимоотношения между чинами у подводников и особенно атомных, были как правило проще и человечнее, чем во флоте надводном, а уж тем более -- в сухопутных войсках, в которых подобное перераспределение власти вряд ли было бы возможным.
   К сожалению, на данный момент только в этой части подводной лодки и принимались правильные решения и звучали верные суждения.
   А рассуждали здесь так: всё наше жизненное пространство -- это теперь шестой и седьмой отсеки. В шестом турбинном отсеке делать теперь особенно нечего. Выйти наружу и спастись можно только через отсек дизельный -- отсек номер семь. И единственный человек, который до мельчайших подробностей знает, как делать такие вещи -- это мичман Краснобаев, некогда получивший специальную подготовку в страшной школе подводных диверсантов. То есть -- самый настоящий супермен безо всяких кавычек.
   Все офицеры и мичманы шестого и седьмого отсеков безоговорочно признали его авторитет.

* * *

   Сам Рымницкий находился в центральном посту, то есть в третьем отсеке, и именно здесь было сейчас очень неблагополучно: из соседнего четвёртого отсека поступала вода через водонепроницаемую переборку! Дверь и сама сверхпрочная стена отлично выдерживали давление воды и не имели никаких щелей или дырок, но те места, через которые в стене проходили кабели и трубопроводы оказались слабыми. То там, то здесь вода из затопленного отсека била тонюсенькими струйками. Глядя на них, Рымницкий не обольщался: струйки тоненькие и безобидные только сейчас. Позже они будут расти в толщине. Между тем в первых трёх отсеках уже и без того было много воды, проникшей сюда в самом начале через вентиляционную трубу. Эту воду некуда было девать, и она теперь сосредоточилась на нижних палубах и в трюмах этих отсеков.
   Надо было что-то придумывать. Надо было спешить. Надо было уходить.

* * *

   Капитан первого ранга Лебедев предложил:
   -- Аварийно-спасательный буй! Мы отдадим его, и он подаст сигнал SOS! Командир! Распорядись о том, чтобы отдали АСБ!
   Рымницкий лишь мрачно усмехнулся: выпускники Академии Генерального Штаба -- все они такие. Все забыли практику. Отдать буй? Ха-ха!
   -- Собственно, мой экипаж и я всего лишь несколько дней, как приняли эту лодку, и мы ещё не во всё вникли, -- Рымницкий с трудом подбирал нужные слова. -- Но я догадываюсь, что и на этой лодке то же, что и везде: аварийно-спасательный буй приварен.
   -- Как приварен? Разве такое может быть? -- изумился Лебедев.
   -- Может. Так везде принято. На всех подлодках этого проекта. Могли бы и знать об этом.
   -- Нечего меня поучать! -- заорал Лебедев.
   Рымницкий спокойно продолжал:
   -- На большой скорости буй ведь срывается с корпуса и болтается на своём тросе и бьётся... Вот их и приваривают потихоньку на лодках этого проекта. Авось пронесёт!
   Лебедев сплюнул и выругался матом.
   -- Но ведь это -- нарушение!
   -- Конечно!
   -- Но почему у меня не было ничего подобного, когда я делал свой ледовый переход?!
   -- То был другой проект.
   -- У меня другое отношение к делу было -- вот что лучше скажите!
   Рымницкий уже было вскипел и чуть было не закричал: да ведь это же я готовил к отплытию ту самую подводную лодку! Я, а не ты! А ты тогда пришёл на неё, на всё готовенькое, занял тогда моё место, прокатился на ней, получил, вместо меня, звание Героя Советского Союза и теперь ещё поучаешь тут меня!.. Но он сдержался и спокойно промолчал.
   -- И потом: ведь эта подлодка -- совершеннее той, на которой шёл я! -- продолжал орать Лебедев.
   -- Так точно! Это -- шедевр. Но не в отношении спасательного буя.
   Что толку препираться? Попытались отдать всё-таки буй.
   Но мрачное пророчество Рымницкого всё-таки сбылось: буй не пожелал отделяться от корпуса, потому что и в самом деле был намертво приварен.
   Глава шестнадцатая. ПАНИКА И ПАНИКЁРЫ

...И были все ужасом схвачены бледным;

   Все, озираясь, глазами дороги искали для бегства.

Гомер. "Одиссея", песнь двадцать вторая

   Паника, которая тихо и незаметно для офицеров и мичманов назревала среди матросов с момента появления двух беглецов, теперь стала разгораться всё сильнее и сильней. Несколько старослужащих матросов позахапывали себе все спасательные средства и категорически заявили о своём твёрдом намерении ВЫЖИТЬ. Любою ценой и за чей угодно счёт...
   Паника на корабле, терпящем бедствие, -- это вообще страшное дело. Особенно, если корабль пассажирский и паникуют на нём женщины: визжат, мечутся, рвут на себе волосы...
   А если корабль военный, но всё равно везёт на борту пассажиров, и если эти пассажиры не бабы, а блатняги, получившие воспитание в подворотнях, в городских шайках, от ненормальных или преступных родителей, порою сидевших-пересидевших, то тогда что?
   То тогда это, без сомнения, страшнее.
   Блатняги -- они ведь не только исключительно сильно подвержены истерике, но ещё и отличаются и жестокостью, и низостью...
   Но как же так? Ведь это же атомный подводный флот, куда отбирают лучших людей! Откуда и как на нём взялись блатняги?
   А вот так: военкоматы при определении морального облика призывника прежде всего смотрят,
   -- сидел он или не сидел,
   -- имел ли приводы в милицию или не имел,
   -- хорошую ли предъявил комсомольскую характеристику или плохую.
   Вот и всё определение.
   Но поскольку плохих характеристик при сдыхивании на службу в армию или во флот не дают никогда и никому, поскольку отбросы общества, пребывая в юном возрасте и на самом взлёте своей преступной жизни, могут и не попасть в поле зрения правоохранительных органов (это им ещё предстоит!), и поскольку в комсомоле состоять может с одинаковым успехом и скромная школьница-отличница и грабитель, который режет людей, то отсюда и все последствия.
   Это офицеров и мичманов берут на годы, и они проходят многократную проверку, хотя и здесь случаются ошибки, а в матросы берут лишь на три года; берут через военкоматы, где всегда процветали и безответственность, и вымогательство, и подкуп, и шантаж, и сведение личных счётов, и прочие безобразия; и поэтому-то здесь ошибки при подборе людей случаются во много раз чаще...
   И вот тут-то необходимо сделать некоторое отступление и вернуться к прошлым событиям и предысториям.

* * *

   Перегнать атомную подлодку из Северного Ледовитого океана в Тихий означает переместить с места на место не только сам корабль, но и экипаж.
   Корабль отдают безвозвратно.
   И людей -- тоже.
   Корабли отдавать положено по плану -- для того их там и производят в Северодвинске или в Нижнем Новгороде, чтобы потом отдавать куда-то. А вот экипажи...
   Когда на Северном флоте высшее начальство думает о том, кем бы укомплектовать уходящие навсегда подлодки, то, естественно, задаются вопросом: а с кем бы и из людей мы бы тоже хотели расстаться навсегда?
   Зачастую самых худших, самых скандальных подбирали, выметали и отправляли. Хотя и не все, конечно, были такими. Были и нормальные люди -- просто неугодные кому-то, просто пострадавшие от каких-то несправедливых притеснений или элементарно случайные -- попались под руку, вот их и отправили.
   Но, ежели ледовый переход делался не налегке, а с крупным Чином на борту в качестве пассажира, то, согласно существующим обычаям, и Чин, и командир данного атомохода получали по Золотой Звезде Героев Советского Союза. Но поскольку героизм в стране победившего социализма носит, как известно, массовый характер, то для оформления этой массовости по специальным разнарядкам высыпались, как из рога изобилия, ордена и медали на весь экипаж в целом. И вот многие вчерашние хулиганы и дураки, о которых прежде говорили, что они -- позор Краснознамённого Северного Флота, нынче вдруг украсились висюльками, которыми потом при малейшем случае начинали бряцать, бия себя в грудь:
   -- А ты такую имеешь?! Вот когда заимеешь, вот тогда и будешь выступать, а пока не гавкай!
   -- Вы и моря-то по-настоящему не нюхали, а мы -- мы пробирались подо льдами!..
   -- Мы были на Северном полюсе, пока вы тут плескались в своём вонючем Тихом океане!..
   -- Мы шли через Арктику!..
   -- Мы перешли!..
   -- Мы прошли!..
   То есть: мы совершили подвиг!
   Но: БЫЛ ЛИ САМ ФАКТ ПОДВИГА?
   Ведь те североморцы, которые не подвезли у себя на борту высокого Чина и не получили поэтому никаких наград, те как раз-таки и молчали. Значит, важно не само действие, а побрякушки -- есть они у тебя, независимо от того, что ты сделал, или нету!
   Такие экипажи сейчас же расформировывали.
   Но отдельные группки задир и нахалов продолжали существовать и держаться вместе. "Северомошки" сталкивались с "тихоокеашками", происходили стычки, скандалы, драки. Кончались они гауптвахтой. И не только.
   "Герой северных морей" матрос Ануфриев -- подо льдами прошёл, но наградами был обделён по причине того, что считался человеческим отбросом (за что и был выброшен из Северного флота). Кроме спеси и зазнайства, он имел ещё и некоторые познания в японской борьбе каратэ плюс некоторую физическую силу и довольно приличную. Любимым его развлечением было отрабатывать свои приёмчики на тех, кто послабее. До увечий и серьёзных побоев он никогда не доводил дела, но поиздевался он над людьми всласть. Долго его терпели -- целый год. И вот, когда ему до дембиля оставалось уже совсем недолго и он собирался продолжить свои тренировочки в родных Чебоксарах, -- городе, поделённом враждующими бандитскими группировками на сферы влияния -- вот тогда-то он даже и не сорвался, а просто попался со своим любимым занятием на глаза адмиралу. Ничего особенного вроде бы и не сделал -- так только помахал маленько ногами, кровь из носа кому-то пустил, губу кому-то разбил да ещё и покричал что-то экзотическое, истеричное и японское. Вот и всё.
   Но адмирал был сильно и неприятно поражён увиденным.
   И дело это стало раскручиваться.
   Выяснилось, что в махании ногами чебоксарский блатняга замечался и раньше. И не единожды. Выяснилось, что он фактически держал в страхе и в повиновении многих матросов. Что он был властолюбив, жесток, капризен и не терпел ослушания от нижестоящих -- бил и унижал за малейшую провинность.
   А потом, при многотысячном построении, адмирал неожиданно объявил и ему, и всем остальным тысячам:
   -- Два года дисциплинарного батальона!
   Ануфриев никак не ожидал такого поворота. Стоя на страшном плацу, на сыром ветру и на виду у всех, он вдруг съёжился, изменился в лице и сник так резко, что это заметили все собравшиеся, и некоторые даже сочувственно вздрогнули.
   А адмирал продолжал, обращаясь уже к простым матросам:
   -- А вам -- позор! Куда смотрели? Почему целый год терпели? Не могли ему всем миром один раз морду как следует набить, чтобы впредь неповадно было ногами махать!
   "Как же! Набьёшь ему!" -- мысленно возражали матросы наивному адмиралу.
   И в самом деле: если бандит сколотил жёсткую пирамиду, то тронуть его одного, человека с первым номером, означает привести в действие всех его нижестоящих помощников, подручных и прихлебателей. А также дружков из соседних пирамид. Такого не так-то просто задеть. И такие пирамиды надо разрушать ударами сверху, а не ударами снизу. И такие операции должны проводить офицеры, а не "народные ополчения" из доведённых до отчаяния простых матросов.
   Вскоре состоялся суд, и обещанные два года достались-таки махальщику ногами. Домахался!
   И за две недели до дембиля Ануфриев загремел в дисбат на два года. А в дисбате его встретили такие же, как и он сам, и в первые же дни так хорошо поработали над ним и руками, и ногами, что сильно изменили ему и всегда такое наглое выражение лица, и всегда такое безотказное здоровье. На всю оставшуюся жизнь! Советский дисциплинарный батальон -- это ведь очень серьёзная вещь. Дисбат можно сравнить разве только с немецким или сталинским концлагерем.
   Было это год тому назад, Ануфриев продолжал в это время отбывать дисбатовский кошмар, и к нашей истории он вроде бы никакого отношения не имеет. Но два его дружка -- матросы Остапенко и Кучковский -- гуляли на свободе. Однажды, когда они в очередной раз подзалетели на гауптвахту, и их в числе других губарей вели куда-то на работу -- что-то разгружать на каком-то очередном складе -- они по пути на склад встретили своих ребят -- "героев-североморцев", находящихся в городском увольнении и в загуле -- по случаю недавнего выхода с этой же гауптвахты. Невзирая на окрики сопровождавших их часовых, вся компания -- десятеро губарей и двое гуляк -- зашла за какие-то заборы и там, на живописном берегу залива, уютно расположилась на брёвнах и стала нахально пьянствовать, а затем и горланить блатные песни. Компания подпоила и охранников тоже, так что те особливо и не выступали.
   Но потом "герои-североморцы" решили, что выпито слишком мало, и один из находящихся в увольнении быстренько смотался куда-то за новою бутылкой. Часовые стали напоминать, что пора бы уже двигать дальше на склад, но смутьяны утверждали, что не пора; часовые настаивали всё строже, а арестованные вошли в раж и стали орать на своих охранников уже по-другому:
   -- Вы с нами пили? -- Пили! Ну, вот теперь и молчите! А если будете много выступать, то мы скажем, что это вы нас и напоили!
   Ситуация выходила из-под контроля, и охрана возражала всё решительнее.
   Тогда блатные попёрли на них уже вовсю:
   -- Вы -- салажня хренова! А ну -- заткнулись! Кто вы такие перед нами?!
   -- Мы шли подо льдами!.. Мы перешли!.. Мы прошли!.. А вы?!
   -- Вы и Северного полюса не нюхали, а уже выступаете тут!
   Часовые не молчали:
   -- Заткнулись бы уж со своим позорным Северным полюсом! Мы на экваторе были! Возле Новой Гвинеи три месяца дежурили! Вот это да! А на Северном вашем полюсе любой дурак сможет! Там не жарко!
   -- Сейчас ты у меня получишь, тюлька Тихоокеанская! Поговори мне ещё, сука!
   -- Стоять! -- кричали часовые. -- Только тронь!
   Вот тут-то и проявили себя эти самые Кучковский и Остапенко. Ведь это они первыми тогда закричали:
   -- А ну -- бей их, ребята! Ну что же вы, ребята!
   Сами же при этом, как потом рассказывали часовые, в бой не двинулись.
   -- Стой -- стрелять буду! -- проорали часовые слова, которые они так уже выучили наизусть, что уже и сами не верили в них -- никогда ведь стрелять в людей и не приходилось.
   -- Да у них патронов нету! Бейте их! Чего вы их боитесь! -- подначивал губарей Кучковский, бывший торговец наркотиками в городе Ташкенте.
   -- Да пусть стреляют! Что я их боюсь, что ли? -- кричал Остапенко -- отпрыск двух львовских преступных династий -- милицейской и пивнушечной. -- Вот он я! Стреляйте в меня! Чего же вы? Ну!
   Двое подвыпивших часовых, выставив вперёд автоматы, стояли перед дюжиной пьяных "героев".
   А в это время кто-то из местных жителей увидел эту сцену и позвонил в комендатуру.
   Там Значительное Лицо, выслушав по телефону сообщение, тут же подошло с биноклем в руках к окну, глянуло на открывающуюся с высоты этой сопки величественную панораму, отыскало нужный берег и с изумлением увидало такую картину:
   Широко расставив ноги и разрывая на груди одёжу, "герои-североморцы" стояли под дулами двух наведённых на них автоматов и, овеваемые суровыми северными штормовыми ветрами, орали, что-то героическое и предсмертное. Как перед расстрелом -- пламенные большевики в фильме "Мы из Кронштадта", который им недавно показывали в рамках улучшения идеологической работы с личным составом. Видимо, их крики были чем-то вроде: "Стреляйте, суки-падлы! Всех не перестреляете, мать-перемать!"
   Часовые тоже что-то кричали в ответ, но уже, видать, из какого-то другого фильма, где было про защитников наших священных рубежей от посягательств внутренних и внешних врагов. Получалось у них плохо, и держались они явно робко перед лицом столь массового героизма.
   Позади смутьянов плескались морские волны, а позади часовых громоздился какой-то забор. Ни те, ни другие не решались первыми пойти в атаку, а отступать тоже было некуда...
   Через пять минут из подъехавших машин высыпали вооружённые люди, смутьяны были усмирены, а пьяные часовые отстранены от службы и водворены на ту же гауптвахту.
   Никакого суда не было, но с тех пор многих "героев-североморцев", а по существу -- бывших городских блатняг и хулиганов, старались держать подальше от сложной боевой техники и поближе к береговым хозяйственным работам.

* * *

   И вот сейчас матросы Остапенко и Кучковский оказались волею случая на атомной подводной лодке для сдачи каких-то неведомых им зачётов. Целый год они не плавали и ничего, кроме складов, уборки мусора, чистки отхожих мест, тайного употребления наркотиков, драк, пьянок и гауптвахты не видели.
   И после этого, как на грех, случилось ужасное: их запихнули на атомную подводную лодку, а та -- утонула!
   Глава семнадцатая. О ПОЛЬЗЕ ЖЕЛЕЗНОГО КУЛАКА
   Будьте мужами, о други, почувствуйте стыд, аргивяне,
   Стыд перед всеми народами!..

Гомер. "Илиада", песнь пятнадцатая

   ВЫЖИТЬ -- любою ценой и за чей угодно счёт!
   Молодые -- подавленно молчали. А один из салаг -- так тот даже и заплакал.
   Но и среди старослужащих не было единства. Дело-то в том, что водолазные костюмы -- это одно, а тёплое бельё под них, без которого нет особого смысла всплывать в ледяной воде и ждать, быть может, несколько часов, пока тебя там заметят и спасут, тёплое бельё -- это нечто совсем другое. А баллоны, из которых лишь некоторые с воздухом, а большинство без воздуха, -- это нечто третье. Как всё это поделить между столь крупными мастерами по выживанию?
   -- А ну! Без паники! -- скомандовал Краснобаев, разнимая двух сцепившихся и уже основательно осатаневших до хрипа и выпученных глаз матросов.
   -- Пошёл ты! -- заорал на него один из отлетевших в сторону. Это и был Кучковский.
   -- Я тебе как пойду, так ты бедным у меня станешь! -- пригрозил Краснобаев. -- Приказываю: положить всем спасательные средства! Сейчас во всём разберёмся!
   -- Что там разберёмся?! Кто там будет разбираться! Спасайся, кто может -- вот и все разборки! -- это был всё тот же Кучковский -- специалист по перепродаже наркотиков из Средней Азии в Москву.
   -- Меня мама ждёт дома! -- это Остапенко вспомнил свою торгующую пивом мамашку. -- Мне здесь не кайф оставаться!
   -- А ну, молчать!
   -- А ты кто здесь такой? Чего ты здесь возникаешь?! Ребята! Бей его! Бейте его! Чего же вы стоите! -- это опять был Кучковский.
   Краснобаев, удержавшись от страшного, только показал, как он его сейчас размажет по переборке одним ударом кулака.
   -- Ты, мичманюга вонючий! Не лезь -- убью, падла! Не подходи!!! Убью, если подойдёшь!!!
   Краснобаев схватил разводной гаечный ключ -- огромный, увесистый -- и заорал:
   -- Всем не двигаться! Командую отсеком -- я! Снесу голову любому, кто выйдет из подчинения! Все меня слышали?
   Истерика заглохла. В тишине только раздавалось чьё-то хлюпанье соплями да ещё чья-то нервная икота.
   Насторожённые собачьи глаза нескольких ублюдков. И каждому ясно: обещал снести голову -- снесёт!
   -- Слушай мою команду: всем оставаться на местах! Ничего не делать без моего приказания. А спасательные средства оставить в покое. Мы всего лишь на глубине сорока трёх метров. Это не сто метров. Всплыть будет можно. Поняли? Когда я учился в школе подводных диверсантов, то всплывал и не с такой ещё глубины. И, как видите: жив-здоров! И ещё здоровее любого из вас!
   Напряжение понемногу спадало.
   -- Мы в бухте, а не в открытом море. Дадим знать о случившемся -- и нам помогут: дадут водолазные костюмы, дадут еды, дадут всё!
   -- Как? -- недоверчиво спросил кто-то. -- Как это нам дадут? Через форточку просунут, что ли?
   -- Через вот этот спасательный люк! -- Краснобаев указал на огромную трубу, как бы подвешенную к потолку. -- Через него можно будет передавать всё, что угодно, можно будет выходить наружу и возвращаться обратно!..
   -- Обратно -- ни за что! -- закричал кто-то, и все рассмеялись.
   Атмосфера становилась заметно добрее.
   -- К лодке подсоединят гидрофоны и будут с нами переговариваться! Ребята! Всё заранее продумано и без нас! Подводную лодку проектировали люди с гениальными мозгами, а строили -- люди с золотыми руками! Всё будет отлично, ребята!..
   Глава восемнадцатая. ДВОЕ В КОСМОСЕ
   Оба, одетые облаком, быстро по воздуху мчались.

Гомер. "Илиада", песнь четырнадцатая

   Но на подлодке было ещё и так называемое всплывающее устройство -- нечто вроде батискафа, который выстреливается на тросе вверх; люди вылазят из него куда-то на поверхность моря к тем, кто их там подберёт; затем устройство затягивается назад, внизу эта капсула вновь заполняется людьми, и опять поднимается на поверхность... Но это так -- по теории. На практике же, выяснилось, что и эта гениально простая штуковина -- не срабатывает!
   За всё время существования корабля никому не пришло в голову испытать в деле всплывающее устройство. Это было бы слишком хлопотно: сначала погружайся, потом запихивай туда людей, потом отстреливай устройство вверх, потом жди, пока там люди из него вылезут, потом затягивай всё назад... загружай... отстреливай... жди... Гораздо легче было ничего этого не делать. А только записывать липу в техническую документацию, что вот, мол, испытания проводятся, что всё в ажуре и в порядке...
   Всё-таки кино -- это вещь очень вредная; в большой степени именно из-за этого вида искусства люди отвыкают всерьёз воспринимать беды и катастрофы. Привыкли к тому, что всё на экране, всё -- понарошку, а когда случается что-то настоящее, они с изумлением обнаруживают, что оказались отнюдь не в кинозале, отнюдь не дома на диване перед телевизором, а наедине с Бедою или даже прямо -- со Смертью.
   Всплывающее устройство было так плотно упаковано в своём гнезде, что, если глядеть на подлодку сверху, то неопытным глазом нельзя было бы и заметить, где оно там прячется в этом обтекаемом гладком корпусе.
   Оно было так плотно упаковано, что за всё время своего беззаботного и бесполезного лежания в гнезде -- прилипло!
   Возможно, чересчур уж гладкие поверхности просто срослись на молекулярном уровне -- очень уж всё было тщательно подогнано -- с мастерством ювелирным, а возможно -- и что-то другое: ну, например, штуковину приварили невзначай, чтобы она не вывалилась на ходу. И это последнее -- скорей всего. А впрочем, какая разница! Одно было очевидно: всплывающее спасательное устройство -- не всплывёт и не спасёт!
   Поэтому, когда туда в панике залезли двое офицеров и попытались, выражаясь коммунистическим языком, "оторваться от коллектива", то есть тайно ото всех спастись бегством, у них, естественно, ничего не получилось. Паникёры вхолостую выдавливали и выдавливали в Мировой Океан громадное количество воздуха, но вырваться из подводного плена так и не смогли. Им указали на неправильность их действий. В резкой форме. Опозоренные в глазах экипажа попыткой незаконным образом спасти свои шкуры, они выбрались назад.
   Это были капитаны второго ранга Берёзкин и Полтавский. Офицеры из вспомогательного экипажа. Первый -- механик, второй -- командир всех этих "добавочных" людей.

* * *

   На верхней палубе носового отсека помещались четыре торпедных аппарата. Четыре трубы, калибром в 533 миллиметра. Длина каждой составляла восемь метров. Две трубы -- вверху, и две -- внизу. На крышке каждой из них -- большая красная кремлёвская звезда на жёлтом фоне.
   Четыре крышки -- четыре и звезды. Так, чтобы, моряк, стреляя во время войны торпедой, знал: ради каких идеалов он пускает на дно вражеский корабль!
   В двух нижних трубах лежали торпеды с ядерными боеголовками.
   В двух верхних же расклад был такой: в левом торпедном аппарате лежала обыкновенная боевая торпеда, а в правом -- учебная. То есть торпеда без боеголовки. Пустышка. Именно её-то и вынули пока с помощью специального крана и положили на стеллаж, рядом с пачками и штабелями других торпед.
   Выбираться наружу через освободившийся торпедный аппарат вызвались двое дюжих мичманов. Это был смертельный риск. Кроме мичмана Краснобаева, на подлодке не было больше бывших подводных диверсантов, и никто из оказавшихся в носовой части подлодки никогда ещё в жизни свободным всплытием не рисковал подняться с такой глубины.
   Сорок пять метров -- много это или мало?
   Для пешехода на тротуаре -- мало.
   Для камня, брошенного в воду, -- не много и не мало.
   Для подводной лодки -- обычное дело, она и на триста пятьдесят метров имеет право опуститься, а на самом деле способна выдержать и вдвое большую глубину.
   Для человека, высунувшегося из окна пятнадцатого этажа и глядящего вниз, -- много. Упасть с такой высоты -- боязно, даже просто смотреть вниз -- и то не каждому приятно.
   А если ты стоишь на земле возле такого пятнадцатиэтажного дома и тебе нужно взлететь каким-то чудом на его крышу? Это будет много или мало?..
   Единственный и неповторимый мичман Краснобаев был теперь далеко, в другой части корабля, и приходилось выбирать из того, что есть. Впрочем, и на этих двоих тоже вполне можно было положиться. Простые честные мужики, одетые в военно-морскую форму.
   Один -- русский; другой, несмотря на славянскую фамилию, -- молдаванин. Трудяги-работяги. С семьями, с детьми.
   Специальную же лёгководолазную подготовку -- имели оба! Впрочем, как и все офицеры и мичманы. Просто, эти двое были посильнее да покрепче всех остальных.
   А риск-то был нешуточный. Никто на подлодке не имел ни малейшего представления о том, куда сейчас там наверху могут дуть ветры и какие там сейчас снуют течения. Ветром и течениями этих двоих могло вынести в открытый океан, а это -- такая смерть, что и трупов никто и никогда не сыщет. Известны случаи, когда из подлодки, затонувшей на выходе из порта, вот так же точно выпускали наверх людей. Средь бела дня! И люди эти бесследно исчезали.
   И почти как на смерть их и снаряжали -- мичманов-торпедистов Мерзлякова и Лесничего. Вполне допускалась возможность, что они окажутся не живыми вестниками случившейся беды, а просто упаковкой для тех записок, которые им положат под тёплые водолазные фески.
   Записки были написаны, и их положили под эти самые фески, которые Мерзляков и Лесничий надели себе на свои головы.
   Потом было тёплое водолазное бельё из шерсти самых драгоценных сортов (многое из этого прекрасного белья было уже давно разворовано, но оставались ещё и целые комплекты), и ИСП-60 -- индивидуальные средства подводника (попросту -- водолазные комбинезоны), и ИДА-59 (индивидуально-дыхательные аппараты -- два баллончика на груди: в левом кислород, а в правом -- азотно-гелиево-кислородная смесь), и плюс ещё специальный дыхательный мешок на шее.
   Необыкновенную шерсть разворовали -- это понятно. Но и обыкновенный кислород тоже был не во всех баллонах. Его тоже потихоньку разворовывали. Дело в том, что моряки (офицеры, мичманы, матросы), явившиеся с берега на корабль, бывали иногда под хмельком. Или просто не в себе после вчерашнего. Стоило же только приложиться к кислороду, как в голове наступала хорошая, приятная свежесть. Это средство знали и использовали все. Кислородные же баллоны проверялись нерегулярно. К примеру, в ЭТОТ раз, перед ЭТИМ отплытием, их и вовсе не проверяли. Забыли. Поэтому обеспечить двух выходящих на поверхность людей нормальными баллонами -- тоже было делом нелёгким.
   Ставших неуклюжими и тяжёлыми, обоих мичманов подвели к торпедным аппаратам, а точнее -- к их крышкам, на которых зияли
   КРАСНЫЕ КРЕМЛЁВСКИЕ ЗВЁЗДЫ.
   Этим двоим, идущим то ли на смерть, то ли на благополучное всплытие, полагалась правая верхняя звезда.
   Им помогли влезть -- подсадили и подтолкнули сначала одного, потом -- другого.
   Работая локтями, Мерзляков и Лесничий поползли вглубь трубы.
   Залегли, выставив локти вперёд. Дождались условного стука по трубе, означавшего вопрос: "Всё ли в порядке и можно ли закрывать крышку?" Ответили условным стуком специального металлического кольца: можно! можно!
   Ответили чётко по правилам: сначала один, потом второй.
   Люди, стоявшие снаружи, услышав нужные ДВА ответа, с лязгом захлопнули крышку с красною звездою.
   Новый условный стук снаружи: "Можно ли пускать воду в трубу?"
   По очереди -- условные стуки металлического кольца по внутренностям трубы: можно! можно!
   Люди, стоявшие снаружи, услышав нужные ДВА ответа, запустили воду в эту трубу. Причём -- воду не забортную, а из цистерны.
   Третий и последний условный стук: "Можно ли открывать переднюю крышку торпедного аппарата?"
   И -- ДВА ответа: можно! можно!
   Передняя крышка разверзлась, но светлее от этого не стало. Забортная вода смешалась с водою в трубе торпедного аппарата. Оба моряка почувствовали, как давление мощно и беспощадно сжало их со всех сторон. Чувство совсем не из числа приятных.
   Поползли вперёд. После откинутой наружу крышки торпедного аппарата впереди ещё была открытая внутрь крышка в лёгком корпусе. Откинутые друг другу навстречу крышки -- не соприкасались. Между ними было ещё пространство где-то в полметра длиною. И заполнялось оно чем-то вроде подставки, державшейся на чём-то снизу. Получалось так, что для выползающего человека путь из трубы в открытый океан пролегал по двум откинутым крышкам и подставке между ними. Торпеде-то всё равно как вылетать из трубы; подставка эта ей совсем не нужна, и куда крышки откидываются -- вниз, вверх или вбок -- ей тоже безразлично; а вот для человека важно не затеряться в пространстве между прочным корпусом и корпусом лёгким. Для того-то крышки и откидываются вниз и служат ему вместе с подставкой мостиком. Если дело происходит на свету, то попасть в это пространство совсем не страшно: попал -- выплывай. А если в кромешной тьме, вот как сейчас: попал и ищи наощупь, где там эта дырка, за которою начинается океан! А если заблудишься или запутаешься?.. Словом, всё было наперёд предусмотрено. Любовь к Человеку. Забота о Человеке.
   Первым из трубы выбрался Мерзляков. Вторым -- Лесничий.
   С этого момента численность людей на борту подводной лодки "ДЕРЖАВА" равнялась цифре "сто восемнадцать" -- считая и живых, и мёртвых.
   Так называемым свободным всплытием, не делая никаких необходимых для такого поднятия задержек, устремились вверх -- то ли прямо в небеса к поющим ангелам, то ли на поверхность океана. Мерзляков и Лесничий и сами ещё не знали, какой из двух вариантов выпадет им на их долю.
   По пути в неизвестность их затуманенному сознанию послышалось что-то похожее на гневный угрожающий грохот, но что это было на самом деле -- они не поняли.
   А записки, которые устремлялись вверх вместе с ними, были такого содержания:
   SOS!
   ВСЕМ! ВСЕМ! ВСЕМ!
   СРОЧНО ПЕРЕДАТЬ В ШТАБ ФЛОТИЛИИ ПОДВОДНЫХ ЛОДОК
   В ГОРОДЕ ПЕТРОПАВЛОВСКЕ-НА-КАМЧАТКЕ:
   АТОМНАЯ ПОДВОДНАЯ ЛОДКА "ДЕРЖАВА"
   ПОТЕРПЕЛА АВАРИЮ В РАЙОНЕ ДИФФЕРЕНТОВКИ...
   ЛЕЖИМ НА ГРУНТЕ НА ГЛУБИНЕ СОРОКА ПЯТИ МЕТРОВ.
   ЗАТОПЛЕНЫ ОТСЕКИ -- 4-Й И 5-Й.
   ИМЕЮТСЯ ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ ЖЕРТВЫ.
   СИСТЕМЫ ЭНЕРГОСНАБЖЕНИЯ ВЫШЛИ ИЗ СТРОЯ.
   РАБОТАЕТ АВАРИЙНОЕ ОСВЕЩЕНИЕ.
   ИНДИВИДУАЛЬНО-СПАСАТЕЛЬНЫХ СРЕДСТВ НЕ ХВАТАЕТ.
   И внизу -- точные координаты, дата, подпись и печать.
   Глава девятнадцатая. СВЕТ МАЯКА
   Я же останусь смотреть за огнём,
   И светло здесь в палате
   Будет, хотя бы они до утра пировать здесь остались...

Гомер. "Одиссея", песнь восемнадцатая

   Риск подхватить кессонную болезнь при всплытии с такой глубины был теоретически очень велик, ибо человек -- существо нежное. Это существо, если его живьём класть под танк, или совать в огонь, или сбрасывать с большой высоты, -- тут же умирает; оно -- нежное и ранимое, и нельзя ему всплывать без остановок с такой глубины! Ведь это не пробка, а человек!
   И всё-таки оба мичмана всплыли и, придя в себя, почувствовали, что они -- живы и здоровы.
   Несмотря ни на что.
   Включили баллончики со сжатым воздухом. Надувные отсеки водолазных костюмов стали увеличиваться в объёмах. Всё было задумано таким образом, чтобы человек мог лежать, словно бы на надувном матрасе, плавающем на воде. Лицом вверх, спиной вниз. И грести руками по воде.
   Ночь была беззвёздная, тёмная. Луны больше не было, и единственным ориентиром для этих затерянных в холодном и огромном мире пловцов служили только огоньки маяка Русского на скалистом и необитаемом островке с таким же названием.
   -- Жив? -- спросил Лесничий, качаясь на волнах.
   -- Жив! -- отозвался Мерзляков. -- Только вроде что-то как будто очень сильно шумело в ушах. Будто бы -- ревело что-то.
   -- У меня -- тоже, -- ответил Лесничий. -- В ушах вроде как грохот какой-то прозвучал. А что это было -- я так и не понял.
   Мерзляков не ответил. Внезапно он почувствовал противный холодок где-то в ногах. Но надо было плыть и спешить, а не прислушиваться к своим ощущениям. Вот он и плыл -- молча, как и его товарищ, и гребя руками в сторону пустынного, тёмного и ничего не обещающего берега. Берега, к тому же, ещё и очень далёкого. Течение и ветер -- они сейчас вроде бы и не враждебны этим двоим и не пытаются унести их в открытый океан, как того боялись отправляющие их в путь люди, но ведь и Вода, и Ветер переменчивы и своевольны; то у них одно настроение, а то закапризничают и тогда -- через сколько дней или недель найдут их плавающие трупы с записками? И где найдут? Возле Курильских островов? Возле Японии? Или ещё южнее?
   В скором времени мичман Мерзляков выяснил, что его ногам холодно неспроста: оказывается, его водолазный костюм, видимо, ещё при выходе из трубы лопнул в районе паха, и теперь ледяная вода заходила внутрь. Точнее: могла заходить при неосторожных движениях. Лёжа на спине и придерживая одною рукой прореху, можно было и не доводить дело до проникновения воды внутрь. Но тогда и грести приходилось лишь одною рукой, а не двумя. Снижалась скорость.
   Задача же состояла не в том, чтобы спасать собственные жизни, а в том, чтобы как можно скорее сообщить людям о случившемся. Пока же было ясно: здесь, на поверхности, их никто не ждал. И было в этой пустоте едва ли не страшней, чем там, внизу, где вокруг всё-таки были люди. Лесничий не стал придерживаться темпа своего отстающего товарища и поплыл -- вперёд, вперёд... Надо было срочно сообщить кому-то о случившемся. Кому-то сообщить... Сообщить кому-нибудь...
   Хотя ещё и неизвестно было, кого из них двоих заметят раньше.
   И заметят ли вообще когда-нибудь.
   А если и заметят -- то живыми или уже мёртвыми...
   Глава двадцатая. ЛЮДИ -- ГВОЗДИ!
   Страшное тут я очами узрел, и страшней ничего мне
   Зреть никогда в продолжение странствий моих не случалось.

Гомер. "Одиссея", песнь двенадцатая

   Мичманам Мерзлякову и Лесничему грохот отнюдь не померещился. Ещё, когда они только-только отделились от корпуса корабля и ещё не всплыли на поверхность бухты, подводная лодка содрогнулась от взрыва.
   Это взорвалась аккумуляторная батарея на нижней палубе носового отсека. К этому моменту она уже успела выделить слишком большое количество водорода; вентиляции никакой не было по причине отсутствия энергоснабжения, и поэтому-то и случилось то, что и должно было случиться: взрыв большой силы от случайной электрической искорки.
   Впрочем, надо рассказать об этих событиях строго по порядку и помня при этом, что всё происходило очень быстро. Так быстро, что словесно поспеть за происходящим мне, рассказчику, будет невозможно, даже, если я буду вести речь скороговоркой, или даже вообще строчить словами, как из пулемёта. Однако же некоторые достижения литературной техники (не мною изобретённые) позволят мне произносить свои слова с нормальною скоростью, а вот зато изображаемые события они же позволят резко замедлить, как в кино.
   Итак -- всё происходит очень и очень медленно: очень медленно взрывается старенькая, отслужившая два срока аккумуляторная батарея на нижнем этаже носового отсека. При взрыве очень медленно выделяется хлор с какими-то примесями. А ещё с того времени, когда подлодку при погружении очень оригинально "вентилировала" забортная вода, эта самая водичка стекла на нижнюю палубу первого отсека да так там с тех пор и оставалась, замышляя недоброе. И теперь пора вспомнить о ней. Когда пошёл Хлор, Морская Вода вступила с ним в злобный химический сговор, и это увеличило силу взрыва и степень его ядовитости для людей.
   Далее взрыв очень медленно повышибал над собою крышки люков, но этого ему показалось мало, и он для обретения большей свободы прорвал над собою необыкновенной прочности стальной потолок и устремился из нижнего этажа на этаж средний, где помещались жилые каюты и офицерская кают-компания.
   А в эти роковые доли секунды по этой палубе шёл уже известный нам мичман Виктор Семёнов.
   Поскольку спешить нам совершенно некуда (захотим и вообще остановим действие, Гомер именно так и делал, когда находил нужным, и его совершенно зря упрекают в этом всякие учёные зануды), я, автор, сидя в своей спальне в кресле перед компьютером и изредка поглядывая за окно, за которым протекает красивая река, так вот я спокойно и неторопливо напомню читателю, кто этот человек. Это тот самый, который давал Полтавскому таблетки от головной боли; тот самый, который на этой же самой средней палубе перекрывал воду, лившуюся из вентиляционной трубы... Читатель вспомнил!.. И вообще -- это тот самый, который будет иметь некоторое значение в дальнейшем...
   И вот сейчас этот Виктор Семёнов с ужасом увидел крутящийся огненный шар, диаметром метра в два. Семёнова шар не задел, но взрывная волна пронесла Семёнова по всему коридору и ударила о переборку между первым и вторым отсеками.
   Падая на груду чего-то разрушенного, истерзанного, искорёженного, Семёнов стал медленно, сопротивляясь, терять сознание, видя перед собою огненный шар. Шар же тем временем, медленно полетел в противоположную сторону -- в сторону носа корабля... Семёнов, уцепившийся было левою рукою и левою же ногою за трап, ведущий на верхнюю палубу, всё сильнее отрывался от него, пока совсем не оторвался и не врезался в кучу железного месива, чего он до этого всеми силами стремился избежать. Врезавшись, он застрял в этой куче. И в эти же доли секунды огненный шар вонзился во что-то в носовой части корабля, с грохотом лопнул, как мыльный пузырь, и потух. Последние мысли Виктора Семёнова были о жене, которая сейчас пребывала на пятом месяце беременности: выдержит ли, когда узнает, что муж погиб... и как после этого родит... а одно дитё уже есть... и как она потом будет с двумя детьми и без мужа?.. Сознание погасло. Мичман Семёнов провалился в какую-то бездну.
   А в эти же доли секунды двое офицеров спускаясь по этому же трапу, видели этот же шар и получили удар этой же взрывной волны. Но располагались они удачнее, счастливее, удар получили не прямой, а смягчённый, а потому им досталось меньше, и они смогли более-менее сносно удержаться на трапе и не размазаться по стенке двумя кляксами...
   Это мне пришлось несколько забежать вперёд, отвлёкшись на шаровую молнию, которая ещё ведь не была всем взрывом. Теперь же вернёмся немножко назад: взрыв продолжается дальше: вот он разметал по среднему этажу все перегородки между всеми каютами, и вот он медленно-премедленно пробивает второй по счёту потолок -- сначала вышибает крышки люков, и только потом разрывает пол под ногами тех, кто на нём стоит. И попадает на верхний этаж...
   Поскольку дело клонится к чему-то очень серьёзному, перейду всё-таки с обывательского сухопутного языка -- на язык строгий и морской: взрыв, возникший на нижней палубе, прошёл сквозь среднюю палубу и прорвался на палубу верхнюю с её торпедными аппаратами, штабелями торпед и пятнадцатью человеками экипажа. По счастью, торпеды не взорвались (лишь у одной оторвало хвостовую часть), и все люди на всём затонувшем корабле не погибли от взрыва огромной мощности.
   Люди же на верхней палубе первого отсека в страхе попрыгали на стеллажи с торпедами и сидели на них, поджав ноги, точно птички на ветках.
   Страшная вонь стала заполнять весь отсек -- от нижней палубы до верхней.
   Но взрыв ещё не кончился. Он всё ещё продолжается и продолжается. Вольтова дуга бьёт молниями из разорванного пола среднего этажа... Пока всё это происходит и какое-то освещение ещё есть, и мы при этом можем невидимо и невредимо присутствовать, предлагаю повнимательней приглядеться к людям на средней палубе.
   Один из них в какой-то вывернутой позе лежал без движения, -- это был мичман Семёнов, -- но остальные были относительно целы и невредимы. Лишь небольшие ожоги и ушибы. В это почти невозможно поверить, но это действительно было так: никто не погиб. Старшим же из этих людей оказался уже известный нам капитан первого ранга Лебедев, кабинетный карьерист, властолюбивый и уже порядком отвыкший от практической деятельности.
   Мы посмотрели.
   Свет гаснет.
   Далее -- только темнота и изредка -- свет ручных фонариков.
   Но мы по-прежнему никуда не спешим. Мы здесь на экскурсии и можем всё происходящее подробно и обстоятельно, если уж и не рассмотреть, то хорошенько выслушать -- это точно.
   -- Топи отсек! -- заорал Лебедев механику и командиру БЧ-5 -- капитану второго ранга Берёзкину. Тому самому Берёзкину, который не так давно тайком пытался "оторваться от коллектива", ну то есть, удрать на маленьком батискафике.
   А надо сказать, что оба эти офицера оказались именно сейчас и именно в этом месте не случайно -- ведь это именно они спускались по трапу с верхней палубы на среднюю, возвращаясь оттуда после отправки через торпедный аппарат на поверхность океана двух мичманов -- Мерзлякова и Лесничего.
   -- Топи отсек!
   -- Да как же топить? Погибнут же люди! -- закричал в ответ Берёзкин.
   -- Топи, говорю тебе, отсек! Открывай кингстоны! Я тебе приказываю!
   В нашем замедленном-презамедленном рассказе нужно спокойно-преспокойно заметить, что из десяти человек, присутствовавших тогда на средней палубе носового отсека, пятеро -- имели при себе спасательные средства, с помощью которых можно было не захлебнуться в воде, а дышать, чтобы потом всплыть к люку, ведущему на верхнюю палубу, где пузырь воздуха должен будет остаться; четверо -- не имели при себе ничего. Им не досталось. А один -- так тот и вовсе лежал бездыханный и, возможно, уже ни в чём не нуждался. Сам же Лебедев индивидуально-спасательные средства имел. Ему -- хватило. Поэтому ему не было ни малейшего резону беспокоиться сейчас о жизнях тех, кому не повезло, о тех, кто в страшный момент растерялся и не успел вовремя урвать для себя кусочек шанса на спасение, и о том человеке, который как мусор валялся у него под ногами и о котором нельзя было сказать наверняка, что он мёртв и его можно бросать...
   Берёзкин тоже имел соответствующие спасательные средства. И ему тоже не было ни малейшего смысла думать о других. Так чего ж думал? Ведь кто-то ж должен и погибать! Не всем же оставаться в живых! На то они и слабые, на то они и робкие! Пусть подыхают! А сильные, и, прежде всего, я сам, уж мы-то выживем!.. Эти слова никем не говорились вслух, и никем не проговаривались даже и в мыслях -- всё это просто подразумевалось, осознавалось в тысячную долю секунды!
   -- Топи отсек!
   -- Я отказываюсь вам подчиняться! -- крикнул Берёзкин, всё ещё не зная толком, что же нужно сделать.
   -- Это измена Родине!.. Я тебя расстреляю!..
   -- Да пошёл ты!.. -- уже уверенно огрызнулся Берёзкин, понявший наконец, что он сейчас сделает.
   А нужно было открыть вентиль подачи воздуха низкого давления. И Берёзкин открыл этот вентиль. И вырвавшаяся струя воздуха придавила смертоносный газ, изрыгающийся снизу вместе со взрывом, и он, этот газ, будучи очень тяжёлым, уполз гадюкой сквозь разорванный пол назад -- на нижнюю палубу, оставив после себя смрад, в котором дышать было всё-таки кое-как можно.
   И только сейчас взрыв кончился.
   Был ли он чем-то единым, или состоял из каких-то этапов или серий дополнительных взрывов (это последнее -- скорей всего) -- об этом сказать сейчас довольно сложно, но, главное: он кончился! И этому способствовал Берёзкин, который спас от смерти не только тех, кто тогда оказался рядом с ним на средней палубе без средств к спасению, но и многих других.
   Поясню насчёт других.
   Только позже и он, и командир корабля, и остальные офицеры осознали, что означало бы выполнение безумного и жестокого приказа Лебедева. Это означало бы, что люди, находившиеся на тот момент во втором и в третьем отсеках (а это было семьдесят человек в общей сложности), люди эти оказались бы в ловушке. В их отсеках не было специальных выходов, через которые можно было бы вылезти в море -- всё было в неисправном состоянии, а пробраться к носовым торпедным аппаратам через затопленную среднюю палубу носового отсека было бы так трудно, что эта трудность граничила бы с невозможностью. Космонавту, выходящему в космос, было бы намного проще и безопаснее выполнить эту свою операцию!
   Как уже упоминалось прежде, перейти из отсека в отсек на подводной лодке такого проекта можно было только, пробираясь по СРЕДНЕЙ ПАЛУБЕ. Только на ней расположены мощные круглые двери -- по одной на каждой из шести водонепроницаемых переборок, делящих корабль на семь отсеков. И было ли это недоработкой конструкторов, или имело свои основания -- трудно сейчас ответить на этот вопрос простыми словами... Тут ведь больше -- нравственность, а не техника с математикой.
   И вот представим: люди из второго отсека хотят перейти в первый, чтобы воспользоваться торпедными аппаратами и выйти наружу.
   Ну и как же бы эти люди из второго отсека открывали бы переборную дверь в отсек первый, если бы за тою дверью была вода?
   В водолазных костюмах, которых не хватало на всех?
   И если бы даже и в водолазных костюмах, то как откроешь дверь, если по эту сторону -- воздух, а по ту сторону -- вода и, стало быть, огромное давление?
   Значит, тогда нужно и по эту сторону сделать воду! То есть затопить отсек и здесь! Вода бы не заняла его весь, и на верхней палубе второго отсека сохранился бы всё-таки воздух, в котором бы и остались люди!
   И что бы эти семьдесят человек в этом воздухе делали?
   А что может делать живой человек, положенный в гроб, пусть бы даже и не очень тесный, но закопанный в землю? Дышать, пока есть чем!
   Конечно, можно пофантазировать о том, как бы спасатели из Внешнего Мира передавали водолазное снаряжение для этих людей: сначала бы они пролезли через торпедный аппарат -- из Океана внутрь затонувшего корабля, затем бы нырнули с верхней палубы первого отсека в воду средней палубы, затем бы перешли под водою во второй отсек, затем бы вылезли на верхнюю палубу второго отсека, туда, где воздух. И там бы они сказали: "Ребята! Вот вам всё недостающее снаряжение! Разбирайте. Всем хватит".
   Можно помечтать о том, как бы люди в полученном водолазном снаряжении проделывали бы весь этот путь в обратном порядке: сначала бы быстренько оделись, а уже затем ныряли бы со своего верхнего этажа в этаж затопленный и там бы пробирались в носовой затопленный отсек, и там, в воде поднимались бы на верхнюю палубу, где тоже оставался воздух, и там бы, в этом воздухе они бы только добрались до единственного торпедного аппарата, через который нужно ещё уметь выбраться в море и потом только -- умудриться всплыть на поверхность!..
   Чисто теоретически это всё было осуществимо.
   А практически?
   Если по всему свету собрать тысячу самых первоклассных подводников и спросить их об этом, то каждый из этой тысячи ответит, не задумываясь ни на одну секунду: полный бред!
   Потому ведь никогда и не было коллективных выходов из затонувших подводных лодок -- слишком уж много препятствий возникало у людей. Так много, что легче было умереть, чем преодолеть их. Вот они и умирали.
   Практически это означало, что Герой Советского Союза Лебедев, отдавая приказ топить отсек, имел в виду спасти только свою собственную шкуру, за которую должны были бы заплатить своими жизнями десятки других людей!
   И если бы не изменник родины Берёзкин, то и заплатили бы!
   Но забавно и другое: подвиг по спасению людей в носовой части подводной лодки совершил тот самый человек, который совсем недавно собирался сотворить преступление -- втихаря драпануть ото всех на отделяемой капсуле!
   Более того: неисправность той дурацкой задвижки, которая должна была в своё время закрыться автоматически и не пустить в вентиляцию морскую воду, была на совести этого же самого Берёзкина.
   Вот как это получилось:
   Когда-то, ещё давно, составлялся список недоделок и поломок, подлежащих ремонту. Так вот, роковая эта самая задвижка-заслонка-затычка была кем-то включена в этот список -- мол, проклятая не работает нормально, требует какого-то особенного обращения с большим количеством невообразимых ухищрений; надо, мол, довести до ума чёртову железку.
   И вот тогда-то именно этот самый Берёзкин собственноручно и вычеркнул её из того списка!
   Ремонт блока логики, ответственного за закрытие вентиляции при погружении подлодки, требовал вмешательства специалистов высочайшего класса. Их надо было с очень большими организационными трудностями вызывать из европейской части страны. И, конечно, легче было не вызывать их совсем, а приставлять к неисправному устройству матросика, который бы и делал всё вручную.
   Так и делали -- приставляли матросика.
   А в этот раз очередной такой матрос Иванов взял да и заснул от усталости. И четвёртый отсек затопило...
   По одним признакам можно было бы расстрелять Берёзкина, а по другим -- представить к высочайшей награде! Кроме того, Берёзкин был евреем, а на этот счёт существуют разные мнения: одни говорят, что это очень хорошее и ценное качество, другие, что это качество очень плохое.
   Вот и думай после этого о том:
   -- что такое подвиг?
   -- и что такое преступление?
   -- и исходя из каких условий их совершают?
   -- и какие люди их совершают?
   -- и по каким признакам Судьба в своём Штатном Расписании одних назначает на должность предателей, а других на должность героев?..

* * *

   Если читатель думает, что я забыл про валяющегося без сознания мичмана Виктора Семёнова, то он глубоко заблуждается. Не забыл. И никогда не забуду.
   Victor по-латыни означает "победитель". Хорошее имя досталось ему при рождении -- латинское, из древнего Рима. А душа и внешность -- русские: лицо -- умное и доброе, глаза -- осмысленные и голубые, волосы -- тёмно-русые, телосложение -- могучее.
   В наступившей тьме Виктор пролежал долго. Как потом выяснилось -- шестнадцать часов. За это время он несколько раз вроде бы приходил в себя и пытался встать и что-то сделать, кого-то позвать на помощь. Но не мог ни шевельнуться, ни даже пискнуть. После каждого такого бесплодного усилия он терял сознание снова и снова. Вонь в отсеке стояла ужасная; шум, грохот, какие-то голоса и, должно быть, -- какие-то события... Виктор Семёнов ничего не знал и почти ничего не чувствовал. Он даже не представлял, целы ли у него кости... Но однажды, когда он вот так же пробудился и не смог даже и мизинцем шевельнуть, он услышал возле себя такой разговор:
   -- Эй, Шурик, иди сюда! -- это был голос мичмана Матвеева.
   -- Здесь кто-то лежит!.. Жив или нет -- не пойму...
   Чьи-то руки стали ощупывать Виктора Семёнова.
   -- Это, наверно, Витька Семёнов... Кажется, дышит... Шурик! Да иди же сюда! Давай его поднимем! Ей-богу -- жив!
   Голос мичмана Смолякова ответил:
   -- Брось! На хрен он нам теперь сдался!
   -- Да ведь помрёт же!
   -- Ну сдохнет и пусть сдохнет. Тут бы самим живыми остаться, а ты ещё кого-то хочешь спасать! Не до того сейчас!
   Так его тогда и бросили эти двое и даже не сказали никому о том, что нашли человека, производящего впечатление живого. И только много часов спустя на него наткнулся другой человек, позвал других людей, и мичману Семёнову была оказана какая-то помощь. И он после этого пришёл в чувство. Разумеется, не могло быть и речи о том, чтобы перенести его во второй отсек, где положение с воздухом было намного лучше. Закон о невозможности перехода в случае аварии из одного отсека в другой -- свят и непреложен. Ни ради чего на свете нельзя нарушать этот закон. Единственная дверь между первым отсеком и вторым была не просто задраена, но и заперта хитрым способом. Каждый должен оставаться в своём отсеке и бороться против собственных бед собственными силами!
   (Единственное исключение было сделано для всё того же капитана первого ранга Лебедева: каким-то невообразимым образом он сумел просочиться из первого отсека во второй, туда, где воздух получше.)
   Могучее здоровье позволило Виктору Семёнову не умереть. Все кости у него оказались целы, но на левой руке и на левой же ноге, которыми он при взрыве так упорно пытался удержаться за трап, были порваны какие-то связки, и обе эти конечности абсолютно не действовали. Семёнов мог скакать только на правой ноге и орудовать при этом правою же рукою. Он участвовал во всех спасательных работах, налаживал дыхательную аппаратуру, помогал другим людям. В том числе и тем двоим, которые в нужное время не пришли ему на помощь.
   Если до взрыва люди в первом отсеке ещё думали, что всё обойдётся и есть шанс на спасение, то теперь они уже почти не верили в то, что выживут. И всё-таки люди хоть как-то, хоть смутно, но на что-то слабо надеялись... Прохаркивались, отплёвывались, чистили себе тряпками зубы и рот и вынимали сгустки и комки какой-то химической гадости, которая при дыхании стремилась попасть к ним в рот, в нос, в горло, в лёгкие. На палец наматывали рукав своего шерстяного свитера и, превозмогая рвотные позывы, вставляли себе этот палец в самое горло. Прокручивали мохнатую шерсть. И выковыривали из горла какую-то массу. Если бы люди этого не делали, то химия бы там со временем сгущалась, твердела и забивала бы дыхательное горло полностью, так, что сквозь него совсем бы ничего не проходило...
   Прочищенными горлами люди дышали, ну а у человека так уж заведено: пока дышу -- надеюсь! Dum spiro -- spero.

* * *

   День в день ровно тринадцать лет спустя после благополучного выхода Виктора Семёнова из затонувшей подлодки мы сидели с ним на скамейке в одном парке. Сидели мы с ним и обсуждали эти самые события.
   А сидели мы почему-то так: оседлав скамейку, лицом друг к другу. Проходили час за часом, и вот уже и наступил вечер, а мы всё сидели и сидели, говорили и говорили. Сорокаградусный дневной кошмар понемногу шёл на убыль, сменяясь блаженными тридцатью градусами. Из окрестных домов стали выходить измученные дневною жарою люди; где-то мимо нас шныряли маленькие дети -- то с мячиками, то с велосипедиками; вот прошли мимо двое старичков с палочками, а вот позади Виктора, на соседней скамейке, уселись две молодых мамаши в платьях, напоминающих больше купальные костюмы; два отдельных предмета, между которыми голое тело -- один предмет на груди, другой пониже -- на бёдрах, и ничего больше, кроме, конечно, обуви; качают колясочки перед собою и курят... Чей-то мячик небольно попал мне по голове, а в другой раз просто пролетел между нами... Но ничто не отвлекало нас от беседы.
   Обстановка была тихая-мирная. Я задавал вопросы, Виктор отвечал -- толково и обстоятельно. Вообще, необыкновенная, просто-таки нетипичная для нашего общества ясность ума и даже яркость -- характерная черта атомных подводников.
   И вот, сидя верхом на скамейке, Виктор Семёнов и высказал мне такую мысль:
   -- Помнишь, Володя, слова одного поэта:
   Гвозди б делать из этих людей!
   Крепче б не было в мире гвоздей!
   Понятное дело -- Маяковский.
   -- Помню! -- ответил я. -- Только это не Маяковский, а Тихонов.
   -- Да как же не Маяковский? Ведь только он один мог сказать такое!
   -- Послушай, Витя: кто из нас двоих преподаёт русскую литературу -- я или ты?
   -- Ну, будь по-твоему: Тихонов -- так Тихонов, -- миролюбиво согласился Виктор. -- Значит, и этот такая же сволочь... Так вот, я сейчас начинаю кое-что понимать: советский наш флот -- это был один большой гвоздь, сделанный из живых людей. Коммунистическая партия брала молоток и лупила по этому живому гвоздю. И он во что-то иногда хорошо вбивался, иногда плохо, а иногда не вбивался вовсе и ломался на конце, но в любом случае: остриём этого гвоздя были МЫ, простые моряки, простые люди. На нашей крови, на наших страданиях всё и делалось!
   Глава двадцать первая. ВЕЛИКИЕ ПОТРЯСЕНИЯ ПРОДОЛЖАЮТСЯ!
   Дико завыл людоед -- застонала от воя пещера.

Гомер. "Одиссея", песнь девятая

   Вскоре после взрыва в первом отсеке командир затонувшей подлодки капитан первого ранга Рымницкий получил сообщение о приближении новой беды: переносными средствами газового анализа было установлено, что уровень содержания водорода в третьем отсеке приближается к критическим четырём процентам, за которыми должен непременно последовать новый взрыв. Увы, но такова была аккумуляторная техника того времени -- она требовала особой вентиляции, она требовала особого к себе отношения, а при нарушении этих требований она имела скверную привычку взрываться. Когда-нибудь такая техника будет восприниматься как нечто дикое и смешное, но в описываемую эпоху -- другой ещё не изобрели.
   Было приказано немедленно эвакуировать людей из третьего отсека во второй. Приказ был выполнен чётко и без паники: лязганье нужных дверей, быстрое топанье ног по нужным палубам и нужным ступенькам, стремительное движение в нужном направлении... Люди пулей проносились через единственную круглую дверь, соединяющую третий отсек со вторым.
   Все успели выйти живыми. Тридцать человек. Даже и некоторую секретную документацию успели вынести. Штурман -- капитан второго ранга Краюхин, на случай, если удастся дожить до следствия и суда, успел сунуть себе за пазуху навигационный журнал, чтобы потом доказать, что неправильных действий он не делал. Были вынесены и совершенно секретные документы шифровальщика. Всю же остальную документацию пришлось бросить, и это вызывало у многих такое же чувство страха, как и ожидаемый взрыв. Впереди-то ещё ожидались: либо смерть на дне океана, либо новая жизнь на суше -- позор, отстранение от плаваний, разжалования, снятия с должностей, военный трибунал. И кому-то -- и решётки, и камеры, и колючая проволока, а может даже, и расстрел. У власти ведь тогда находился генеральный секретарь, вышедший из недр советской тайной полиции и склонный именно к таким действиям.
   Всё же, вышли-то, хотя и целыми-невредимыми, но не совсем удачно: взрыв грянул ещё при людях -- при самых последних: разрываемая палуба, огненный шар, вольтова дуга, хлор. К счастью, этот взрыв не был таким же мощным, как тот, самый первый, что прогремел прежде в носовом отсеке. Тем не менее, давление ядовитого газа было достаточно сильным, чтобы ураганом ворваться в ОТКРЫТУЮ межпереборочную дверь, соединяющую третий отсек со вторым. Оно и ворвалось.
   Отсек -- на то он и отсек, чтобы ОТСЕКАТЬ. Отсекать живых от мёртвых.
   По идее нужно было немедленно ОТСЕЧЬ оставшихся в третьем отсеке людей с помощью закрытия круглой двери диаметром в 820 миллиметров и предоставить им возможность самостоятельно бороться за живучесть свою собственную и того куска корабля, на котором их застиг взрыв.
   Для тех читателей, которые ещё не поняли, о чём идёт речь, поясню попроще: нужно было пожертвовать этими людьми во имя безопасности всех остальных.
   В нарушение духа и буквы Устава Рымницкий не стал этого делать. И к тому времени, когда это круглое отверстие было окончательно закрыто за последним спасшимся человеком, воздух во втором отсеке уже был испорчен прорвавшимся туда зловонием.
   Итак, круглая выпуклая дверь на средней палубе между вторым отсеком и третьим была всё-таки задраена. Это означало, что с этой секунды люди потеряли четыреста тридцать восемь кубометров жизненного пространства, а именно таков объём оставленного отсека -- самого большого на подводной лодке.
   Во втором отсеке теперь столпились семьдесят человек, вместо прежних сорока. (Напомним: это был тот самый злополучный отсек, который несколько лет назад уже был однажды затоплен полностью из-за небрежного пользования мусоропроводом.)
   Всего в обоих отсеках носовой части корабля насчитывалось восемьдесят пять человек.
   Карманный калькулятор Рымницкого судорожно работал:
   -- Объём первого отсека -- 347 кубометров.
   -- Объём второго отсека -- 295,7 кубометров.
   -- Следовательно: 347+295,7 = 642,7. Вот цифра того, что им осталось для жизни.
   Но на самом деле цифра врёт, и всё намного хуже. Истинный объём -- гораздо меньше. Носовой отсек заражён вырвавшимся после взрыва газом. И находиться там постоянно нужно только тем, кто, жертвуя своим здоровьем, готовит выход экипажа через торпедные аппараты в море; остальные же люди до выхода должны будут отсиживаться здесь, во втором отсеке, где воздух, хотя и отравлен тоже, но всё-таки не до такой степени.
   Рымницкий принялся было за новые подсчёты...
   Новый взрыв почему-то намного более мощный, чем тот, предыдущий, потряс до основания всю подводную лодку. Люди невольно вздрогнули. В свете замелькавших ручных фонариков -- в ужасе переглянулись. Какое-то время все подавленно молчали. Мысль у всех была примерно одна и та же: ведь это только аккумуляторные батареи взбесились.
   А если бы атомный реактор?
   Вскоре по звукам журчащей воды, по вспотевшему железу и по другим признакам стало ясно, что в район третьего отсека стала прибывать вода. Корпус лодки вряд ли бы дал течь. Он был достаточно крепким, чтобы выдержать даже и такой взрыв. Скорее всего, вода проникла как раз через те уязвимые места в переборке между третьим отсеком и затопленным ранее четвёртым. Вероятно, взрыв выбил полностью какой-то кабель или трубопровод в месте их перехода через переборку, и вода под мощным давлением хлынула в освободившееся пространство. Ещё несколько минут и -- из семи отсеков подлодки были затоплены уже не два, как прежде, а три: третий, четвёртый и пятый! Аккумуляторных батарей на лодке больше не оставалось, и потому новых взрывов уже никто не ожидал.
   Источником света теперь были только переносные фонари -- большие и маленькие.
   Осознав, что случилось, люди всё-таки обрадовались: могло ведь быть и хуже; хорошо было уже и то, что мощная переборка выдержала удар и не пустила воду и ядовитый газ к ним во второй отсек. Ведь тогда бы пришлось бежать в первый. Если бы успели добежать.
   Рымницкий приказал осмотреть всю переборку и выяснить, нет ли и у неё таких же слабых мест, через которые бы могла просачиваться вода.
   Вскоре последовал доклад: слабые места есть, вода понемногу поступает -- бьёт тоненькими, но мощными струйками!
   Вот они чем теперь обернулись, те ремонты -- то скороспелые после длительных походов, то необъяснимо затяжные, но безобразные по качеству. И это вечное, всё более нарастающее "давай-давай, быстрей-быстрей, ещё-ещё!.."
   В начале своей жизни эта атомная подводная лодка, сделанная по самым прогрессивным и сверхсекретным технологиям из драгоценных сверхпрочных и сверхдорогих материалов, имела действительно водонепроницаемые переборки, испытанные и проверенные, но ведь и один-единственный недобросовестно проложенный новый кабель мог свести на нет всю эту водонепроницаемость!
   Струйки возникли в самой нижней части переборки, и это означало: если затопление и произойдёт, то вода ворвётся лишь на нижнюю палубу и затопит камбуз, но выше-то, на вторую палубу, она вроде бы, подняться и сама не сумеет, и ей не позволят. По крайней мере, хотелось надеяться на это.
   Глава двадцать вторая. УТРЕННЯЯ ЗАРЯ
   С трепетом в сердце мы ждали явленья божественной Эос:
   Вышла из мрака младая с перстами пурпурными Эос!

Гомер. "Одиссея", песнь девятая

   Тьма в это время стала понемногу рассеиваться на поверхности бухты. Где-то из вод Океана глубоких поднималось нечто тусклое и красное. То, что ещё нельзя считать Солнцем-Гелиосом, но уже можно с уверенностью назвать Утреннею Зарёю, имя которой -- Эос. Древним грекам было хорошо известно, что златокудрая Эос в это самое время встаёт с постели своего возлюбленного Тифона и взбирается на колесницу, запряжённую парой коней. У богини -- розовое тело и розовая одежда, а пальцы у неё похожи на лучи и светятся тёмно-красным огнём. Брат её Солнце, он же Гелиос, в это время ещё не светит, а занят другим делом: заканчивает своё еженощное путешествие в челноке вокруг земли и только ещё подумывает: "А не перебраться ли и мне в мою колесницу с четвёркою огнедышащих коней да не прокатиться ли затем по небу, чтобы осветить мир богам и людям?.." Иными словами, он может ещё и не сделать этого. Возьмёт да и не выйдет на небо.
   И вот в таком утреннем сумраке, при таких земных и божественных раскладах моряки на торпедолове, державшемся где-то на стыке вод бухты и открытого океана, заметили вдалеке два маленьких пятнышка. При более пристальном рассмотрении пятнышек в бинокль выяснилось, что они -- ярко-оранжевые. Командиру торпедолова это показалось странным, и он велел направить кораблик в сторону непонятных предметов. Шлюпок ведь на торпедолове не водилось -- он для этого был слишком мал.
   Уже на подходе к ярко-оранжевым пятнам выяснилось, что это люди. Неизвестно откуда взявшиеся в этой бухте с пустынными скалистыми берегами. Шпионы, что ли?
   А ведь могли быть и шпионы очень даже и запросто. На торпедных стрельбах, которые проводились в прошлом году недалеко от Петропавловска одна наша подлодка пальнула сдуру учебною торпедою куда-то совсем не туда, куда надо -- ей померещилось, что учебная подводная цель где-то там движется, где её-то и быть не могло. Потом кинулись -- никакой цели и нету. Исчезла в неведомом направлении! Да и была ли вообще?
   -- Куда ты стрелял, мать-перемать! -- орали потом на командира подлодки. -- Не было там никакой цели!
   -- Да как же не было, -- возражал командир, -- когда мы в том направлении зафиксировали!..
   -- Что вы там зафиксировали, когда там не было ничего?! И быть не могло! Пить надо меньше! А если и пить, то закусывать!
   В указанном месте стали искать учебную торпеду.
   И нашли.
   Она была с явными следами от того удара, который был нанесён ею по непонятному металлическому подводному объекту.
   Что за чертовщина?!
   Отправили торпеду в Москву. На экспертизу, чтобы узнать, обо что она тогда ударилась. Обо что помялась и поцарапалась.
   С помощью микроанализов узнали: на торпеде были следы от соприкосновения с очень сложным и очень дорогим металлическим сплавом, точного соответствия которому у нас в стране, нет, но из которого, согласно данным нашей разведки, сделан корпус такой-то американской атомной субмарины.
   Стало быть, она, находясь в наших территориальных водах, тайком следила за нашими торпедными стрельбами!
   Тогда этот случай всех очень неприятно поразил.
   Так кто же это теперь плывёт там? Эй, вы!
   Оба пловца заметили, что к ним приближаются. С борта подплывающего кораблика на них были наставлены дула автоматов.
   Один из пловцов замахал обеими руками, второй -- почему-то лишь одною рукой. Этот последний и грёб так же -- лишь одною рукою. Другою же он с непонятным упорством держался за неприличное место. Оба кричали на русском языке, что, мол, они свои, и просили не стрелять.
   Насчёт того, что это свои, верилось с трудом. Больше верилось в то, что это вражеские диверсанты. В этой связи поступило даже предложение сначала на всякий случай прикончить обоих пловцов, которые, вне всякого сомнения, вооружены до зубов, а уж только потом разбираться с ними.
   После некоторых колебаний предложение было отвергнуто. Тогда поступило другое предложение: подстрелить, искалечить и только затем затаскивать на борт окровавленные тела и разговаривать с ними.
   Было отвергнуто и это предложение.
   Таинственных пловцов подцепили баграми и, держа их на прицеле, втащили на палубу.
   Оба не проявляли никакой агрессивности и оружия при себе не имели. Моряк, о котором мы знаем, что он -- Мерзляков и русский по национальности, изъяснялся с задержавшими его -- на чистом русском языке. Но и тот второй моряк, о котором мы знаем, что он по фамилии Лесничий, а по национальности молдаванин, на своё счастье, говорил на неродном языке точно так же чисто, без малейшего акцента. Вот что значит Империя! Все общаются между собою на одном языке -- военном, государственном, имперском -- и знают, что Родина у них одна. Вот и оба моряка -- русский и молдаванин -- знали теперь, что утонувшая подводная лодка -- их общее горе, их общая забота... Оба были живы-здоровы. Вот только у одного водолазный костюм лопнул в районе паха, и поэтому-то ему, пока он был наплаву, и приходилось всё время придерживать прореху, чтобы туда не захлёстывала вода.
   -- Кто вы такие? Спортсмены, что ли? Или шпионы?
   -- Я -- мичман Мерзляков...
   -- Я -- мичман Лесничий...
   -- Откуда вы взялись, откуда приплыли?
   -- Наша подводная лодка... затонула. Мы -- оттуда... Передайте в штаб: лежим на грунте... Четвёртый и пятый отсеки -- затоплены...
   (О том же, что к этому времени был затоплен ещё и третий отсек, они, конечно, знать не могли.)
   Им поначалу не хотели верить.
   Моряки достали из-под фесок свои записки, предъявили свои личные документы.
   Их прочли: мичман Мерзляков, мичман Лесничий... а в записках -- то самое, что они и говорят... Подпись. Печать.
   Хотя и так уже было понятно: эти люди, вынырнувшие со дна морского, не врут.
   О случившемся было тотчас же передано по радио на один из боевых кораблей, находившийся в районе учений.
   Там очень долго не хотели этому верить и поэтому не решались разбудить очень грозного и нервного адмирала Алкфеева, который не любил, чтобы его тревожили по пустякам. И особенно во время его драгоценного сна. Но всё-таки спустя пару часов -- разбудили и доложили. Алкфеев был человеком, чья феноменальная бессовестность равнялась лишь его невежеству; он обматерил будильщиков, повернулся на другой бок и заснул снова. Его опять разбудили и повторили полученное сообщение. Опять -- мат-перемат... Часа через два Алкфеев окончательно продрал глаза и вроде бы как что-то стал соображать. Потом ещё часов этак несколько он думал о том, что всё это означает, не брехня ли это, и что нужно делать, когда такое случается. Наконец он смекнул (после многочисленных подсказок), что случившееся имеет планетарный масштаб и попахивает атомным взрывом.
   Махнул рукой и велел передать неправдоподобное сообщение в Петропавловск-на-Камчатке.
   И лишь после этого страшная весть перелетела в Москву.
   И тогда уже была объявлена тревога по флотилии.
   И по всему Тихоокеанскому флоту.
   И по трём другим флотам Союза Советских Социалистических Республик -- тоже.
   Из Петропавловска к месту катастрофы первыми двинулись эсминцы, которым ещё предстояло установить точное местонахождение затонувшей подлодки; следом пошли спасательные суда с водолазами и боевые корабли.
   Из Владивостока тоже вышли спасательные суда. И только им и было под силу поднять эту затонувшую громадину. Нигде больше на советском тихоокеанском побережье не было такой мощной техники. А путь-то от Владивостока до Камчатки -- не близкий! Но шли на выручку быстро -- на самых предельных скоростях.
   Глава двадцать третья. СОЛНЦЕ -- ДЛЯ ВСЕХ!
   Гелиос с моря прекрасного встал и явился на медном
   Своде небес, чтоб сиять для бессмертных богов и для смертных,
   Року подвластных людей, на земле плодоносной живущих.

Гомер. "Одиссея", песнь третья

   Атомная же подводная лодка "ДЕРЖАВА" тем временем тихо лежала на мягком грунте под сорокапятиметровою толщею воды.
   Восемь ракет, установленных под углом в тридцать два градуса, тоже мирно дремали вместе со своими ядерными боеголовками в своих контейнерах. Контейнеры же лежали в передней верхней части подлодки в пространстве между прочным корпусом и корпусом лёгким. И ни о чём они не беспокоились -- ни ракеты, ни контейнеры, ни боеголовки. Были они в полной исправности, и им было глубоко наплевать -- куда, когда и в кого стрелять. "Наше дело маленькое, -- думали они. -- Прикажут -- пальнём. А не прикажут -- так и не пальнём. Мы -- не злые и не добрые. Мы -- бездушные. Люди создали нас -- вот им и заботиться о том, как нам проводить своё время: на складе, в порту, в походе, в полёте к цели или лёжа на дне океана. Что же касается товарища Гелиоса, который сейчас выкатил на небо в своей колеснице, то нам начхать даже и на него; пусть себе самозабвенно сияет, для нас никакой разницы не существует -- что он есть, что его нету".
   Там, на берегу, в базе атомных подводных лодок, стоят поблизости два здания.
   Одно -- учебный центр для ракетчиков.
   Другое -- служба радиационной безопасности.
   Плакат на первом здании гласит:
   ВСЕ РАКЕТЫ -- В ЦЕЛЬ!
   А плакат на втором сообщает:
   НАША ЦЕЛЬ -- КОММУНИЗМ!
   И оба плаката -- рядышком.
   Куда уж бездушной технике разбираться, где там цель, а где не цель, если даже и сами люди не способны сделать это!
   Потому не так давно и была там такая авария, при которой пришлось выстрелить ракетой в сторону Тихого океана. А на ракете была ядерная боеголовка. Люди только успели ей приказать на своём особом техническом языке: ты ж там смотри, не взрывайся, когда долетишь! Она и не взорвалась -- выполнила приказ. Уже на другой день об этом выстреле знал весь Петропавловск, и люди были в ужасе, что атомный взрыв мог произойти совсем близко, пусть и не в самом городе, но ведь рядом же! А чего тут ужасаться? Нам прикажут -- взорвёмся и в городе. В этом или в другом. А не прикажут -- так и не взорвёмся. Тут и беспокоиться не о чем!
   И одному из двух атомных реакторов на затонувшей подводной лодке -- тоже не о чем было беспокоиться.
   Хоть взрывай его, хоть топи на дне Марианской впадины -- всё ему было до одного места.
   По своим собственным каналам из самых высочайших инстанций он точно знал: взорваться ему -- не судьба. Моряки-энергетики из четвёртого отсека успели заглушить его перед тем, как их захлестнула вода и они утонули в ней.
   Прямое руководство этого атомного реактора -- Высшие Сатанинские Силы -- на ближайшее время выдало предписание о взрыве лишь его сухопутному собрату и единомышленнику, что жил сейчас на четвёртом энергоблоке в далёком Чернобыле. Да и тому реактору предстояло бабахнуть по Небесам ещё не скоро -- где-то через три года. Впрочем, если бы Силы Тьмы изменили бы свои планы и велели бы сейчас взорваться реактору на борту подводной лодки "ДЕРЖАВА", то приказание было бы исполнено без колебаний и незамедлительно... Но -- приказа такого из Тёмных Инстанций не было.
   В своё время полномочный представитель этих самых сил на Земле -- академик Македонов накрепко вбил советским коммунистическим владыкам мысль о том, что
   АТОМНЫЕ РЕАКТОРЫ НЕ ВЗРЫВАЮТСЯ НИКОГДА!
   Хоть ты их на самой Красной площади поставь (это его истинные слова!) -- всё равно никакого вреда не будет.
   Оружейный плутоний для атомных бомб нам жизненно необходим и притом -- в очень больших количествах, а потому и реакторов нужно построить как можно больше! А так как они абсолютно безопасны, то их и надо ставить как можно теснее к как можно большему числу как можно наиболее населённых городов. Чтоб рабочие ресурсы, чтоб всякие там коммуникации были рядышком. И чтоб река протекала -- как можно ближе и как можно более полноводная. Чтоб это была Великая Русская Река. Или Великая Украинская. Или Великая Сибирская. Главное -- чтоб великая. Чтоб очень великая. И тогда будет вдоволь чем охлаждать горячие реакторы. И тогда будет хорошая водяная дорога для тяжеловесных атомных грузов (прежде всего -- тех же самых реакторов), для грузов, которые очень трудно доставлять по дорогам железным и шоссейным.
   А тут ещё и академик Курчавый вмешался: разработал концепцию так называемого МИРНОГО ИСПОЛЬЗОВАНИЯ АТОМА.
   На деле это означало, что атомные реакторы, производящие оружейный плутоний, выделяют громадное количество тепловой энергии, которую можно было бы не выбрасывать на ветер, а использовать на благо людей -- освещать и обогревать их этими энергетическими объедками с роскошного атомного стола.
   Все первые атомные электростанции в Советском Союзе, включая и Чернобыльскую, были построены именно в качестве заводов по производству зарядов для смертоносного оружия, а вовсе не ради заботливого обслуживания бытовых нужд простых трудящихся. Крохи со стола -- пожалуйста, но не больше того. Самое главное -- атомные бомбы, сферы влияния, передел мира. И тут нужно было очень сильно спешить, потому что американцы на первых порах очень сильно превзошли Советский Союз, и их надо было догнать и перегнать.
   И вот высокомерные, безгранично самовлюблённые, но и наивные как дети американцы, которые предрекали появление коммунистической атомной бомбы лишь через двадцать лет после Хиросимы, ужаснулись, узнав, как сильно они ошиблись в своих расчётах.
   В кратчайшие сроки советский атомный конвейер заработал на полную мощь. И это было хорошо. Это означало, что притязания Америки на мировое господство поставлены под вопрос, что всеподавляющее распространение американской примитивной культуры не есть что-то раз и навсегда предрешённое.
   Да, верно: коммунизм -- это смерть всему живому и мыслящему на планете, но и беспредельно наглая и лицемерная Америка -- зло ничуть не меньшее. И пока каждое из этих двух чудовищ знало, что на него есть управа, человечество и имело шанс выжить... В том числе имела шанс выжить и та драгоценнейшая и уникальнейшая часть человечества под названием "РУССКИЙ НАРОД", оказавшаяся на это время в коммунистическом плену.
   Итак, равновесие было установлено. Но платой за него было с самого же начала грубейшее пренебрежение со стороны советских коммунистов правилами элементарной не то что бы безопасности, но -- этики, но -- порядочности. У американцев радиоактивную мерзость переносили с места на место СПЕЦИАЛЬНЫЕ РОБОТЫ, а у коммунистов это делали зэки-смертники; американцы ставили железобетонные колпаки над своими атомными электростанциями, а коммунисты решили, что можно обходиться и без них. Шутка ли -- железобетонный колпак в три метра толщиною да диаметром в пятьдесят метров -- да ведь это же вдвое увеличит стоимость атомной электростанции! А средств нету, а спешить надо...
   Между тем, Генеральный Конструктор Земного шара допустил когда-то в своём проекте этой планеты массу погрешностей. Он совершенно не учёл, что обезьяны когда-нибудь слезут с деревьев и станут людьми, а люди вылезут из пещер и обзаведутся атомными дубинками, для которых нужны специальные отсеки, неподвластные взрывам, бурям, море- и землетрясениям, муравьям, пожарам, ураганам, человеческому безумию, наводнениям и разрушительному действию времени. Выяснилось, что планета наша оборудована так безобразно, что куда бы ты ни положил что-нибудь ядовитое или радиоактивное, оно непременно рано или поздно как через губку пройдёт сквозь почву, сквозь треснувшую стену, сквозь проржавевшее железо и сольётся и с мировым Океаном, и с Атмосферой, и с животными, и с молоком коровы или кормящей женщины, и с людьми...
   А на Земле-то в двадцатом-то веке стали накапливаться сначала сотни, а потом уже и тысячи тонн радиоактивного металлолома и всякого радиоактивного мусора, и куда это девать -- никто как не знал раньше, так не знает и по сей день. Ни жестокие к природе коммунисты, ни хитроумные американцы. Атомные реакторы лет через тридцать после их постройки должны быть неизбежно списаны и выброшены. Куда?
   И сотни атомных подводных лодок -- тоже.
   Этим последним вовсе не обязательно утонуть, чтобы нанести непоправимый ущерб Природе; им просто нужно отслужить свой срок и быть выброшенными.

* * *

   Ну и как же быть, если без атомных бомб и без атомных подводных лодок жить ну никак нельзя, а безобразное устройство Земного шара не способствует безопасному развитию соответствующих отраслей человеческой деятельности?
   Ответ напрашивался сам собой: нужно срочно создать новый Земной шар, не такой, как этот, наш, а лучше.
   И соответствующие специалисты его создали.
   В своём воображении.
   Дело оставалось за малым: доказать землянам, что этот фантом, этот мираж и есть самая настоящая действительность, а все разговоры о том, что человечество не готово к атомным делам по причине всеобщей дикости -- бред сумасшедшего.
   Земляне народ очень доверчивый и легко поддаются на увещевания грязных и грозных сил -- будь то добрый дедушка Гитлер, или суровый и непреклонный Ленин. Поверили и гениальным академикам...
   Отношения с атомом стали непринуждёнными, панибратскими, как между собутыльниками где-нибудь в подъезде: собрались, выпили, разошлись...
   Безобразия были, конечно, и в Америке, начисто развеивающие миф об американской демократии, но сейчас речь не о ней, а о Коммунистической Империи.
   Самолёты этой Империи влетали в гриб атомного взрыва, танки въезжали прямо в зону поражения, люди собирали руками образцы оплавленных пород; над тысячами русских солдат -- свои же, а не враги, под руководством Великого Полководца и Спасителя Отечества взрывали атомные бомбы и смотрели потом, что с этими своими, -- а не вражескими! -- солдатами будет; мирное население не предупреждалось о том, что вон те облака и вон те огненные шары, которые видны на горизонте, -- опасны для жизни; мирное население гробило здоровье и своё, и будущих поколений, а гениальные академики и различные государственные органы наблюдали за этим с холодным любопытством.
   Тысячи тонн тайно выброшенного радиоактивного мусора с тех самых пор и валяются в сибирской тайге, в тундре, в горах Кавказа, Алтая и Урала; и никто точно не знает, где и сколько всего этого понакидано. Никаких указателей, никаких карт. И кто-то случайный и невинный проходит мимо сейчас и ни о чём не догадывается... Будущие поколения пусть создают отряды специальных геологов, специальных мусорщиков; медики пусть создают специальные разделы медицины по наследственным атомным болезням и уродствам. А пока -- живём себе и живём в непроницаемом отсеке нашего времени! Презрение и ненависть потомков никогда не достигнут наших ушей и сердец.
   Со временем -- людей, кровно заинтересованных в развитии так называемого мирного атома, становилось всё больше и больше. Государство выделяло на такое развитие громадные суммы, приводились в движение гигантские потоки стройматериалов, оборудования, аппаратуры. И какие-то частицы от этого налипали на чьи-то жадные пальцы. И кто-то очень сильно богател на этом. И кому-то было очень нужно доказать, что требуется не одна атомная электростанция, а две или десять; что в том месте, о котором исследователи прежде отзывались, как о непригодном для строительства атомного объекта, строить такой объект всё-таки можно. А рассуждение было такое: если не построить здесь и сейчас, то деньги не прилипнут к пальцам, а если построить -- то прилипнут. А если построить очень быстро с нарушением таких-то и таких-то правил безопасности, то и деньги прилипать будут ещё быстрее. Всё очень просто. И никаких высших философских категорий. Жажда хапануть и урвать -- и не больше того.
   В стране формировалась настоящая атомная мафия, способная ради личного обогащения на всё, что угодно: на обман общественного мнения, на подкуп, на вымогательство, на угрозы, на шантаж -- на любое злодеяние. Единственная ценность для атомных бандюг -- личное обогащение на этот момент. А люди -- мусор, под ногами, который отпихнул и -- пошёл дальше. И потомки -- тоже мусор. И в том числе -- их собственные дети и внуки, даже и они -- мусор!
   И ведь что особенно странно: вся эта банда убийц, фанатиков и головорезов выглядела очень респектабельно -- все при костюмчиках и при шляпах, при наградах и при величественной осанке, у всех -- озабоченный вид и умные разговоры о Служении Человечеству, о Новых Горизонтах Науки и о прочей белиберде...
   Я ничуть не выгораживаю Америку. В Америке было во многом то же самое, но пусть об этом честно расскажут сами американцы. Если смогут. Не всё же им быть судьями и палачами других народов, когда-то нужно и о собственной совести и о собственном покаянии подумать.

* * *

   Ну а советский Тихоокеанский Флот, о котором сейчас и идёт речь, в числе прочих своих "атомных подвигов", среди которых уже был едва не состоявшийся атомный взрыв на затонувшей как-то раз возле Большого Камня подлодке, додумался тяжёлую воду из-под субмаринных атомных реакторов хоронить в недрах Тихого океана. В железных бочках вывозили её куда подальше от берега. И там её, родимую, и положено было топить, чтоб ушла на дно и -- с глаз долой!
   Но моряки из петропавловской базы атомных подводных лодок с изумлением обнаруживали, что тяжёлая вода вовсе не настолько уж и тяжела, как ей предписывалось быть актами о списании. Самым легкомысленным образом она была легка -- из-за воздушного пузыря, который был в каждой такой бочке. И тонуть в океане эта вода не желала. Привязывать же специальный балласт к бочкам, которые всё равно же когда-нибудь проржавеют насквозь, людям не хотелось -- только время зря терять! И люди расстреливали из автоматов плавающие по волнам бочки с тяжёлою водою до тех пор, пока бочки эти не превращались в решето и не тонули. Затем записывали то, что положено, туда, куда положено. И жили себе дальше в своё удовольствие под девизом: "Гуляй, Вася!"

* * *

   О чём думали сейчас другие узлы и детали подводной лодки передать очень не просто. Многие из них были совсем не такими равнодушными к судьбам человечества, как все эти атомные и ракетные штучки. Многие из них с самого своего появления на свет очень жалели о том глупом применении, которое им нашли люди. Многие из этих узлов и деталей были сделаны на высочайшем уровне техники и хранили в себе заряд человеческого разума несравненно более сильный, чем презренные боеголовки на ядерных ракетах и торпедах.
   О чём думали члены экипажа подводной лодки в двух носовых и в двух кормовых отсеках, -- об этом речь ещё впереди. А вот о чём думали люди в четвёртом, затопленном отсеке? Живые люди, запершиеся в помещении водонепроницаемого поста "Микроклимат"?..
   Запасы воздуха у этих четырёх человек были большие. И продержаться на этом воздухе они могли ещё целую неделю. И люди знали об этом. И надеялись, что уж за неделю-то их спасут. Вот об этом-то они и думали. Сообщить во внешний мир о своём положении и о самом факте своего существования они не имели никакой возможности. Но думать, мечтать, мысленно взывать к кому-то или к чему-то -- могли сколько угодно. Старались молчать и сидеть неподвижно -- нужно было беречь силы и кислород, который неизбежно расходуется при каждом движении, при каждом слове, произнесённом вслух.
   Глава двадцать четвёртая. МЕЖДУ СЦИЛЛОЙ И ХАРИБДОЙ
   В страхе великом тогда проходили мы тесным проливом;
   Сцилла грозила с одной стороны, а с другой пожирала
   Жадно Харибда солёную влагу...

Гомер. "Одиссея", песнь двенадцатая

   В носовом отсеке было много работы, и напрягаться приходилось много. В отсеке же втором работы не было никакой; и потому там прекратилось всякое движение, и людям было велено лежать на койках и без крайней надобности не шевелиться. Матросам объясняли: всякое лишнее шевеление приводит к дополнительному расходу воздуха, которого теперь мало и который теперь нужно растянуть, неизвестно на какое время -- возможно, на очень долгое. Система же нормального снабжения воздухом была отныне кошмарно далеко -- где-то за переборками, в затопленном водою царстве смерти, и пользоваться ею было теперь невозможно.
   Вскрыли так называемые банки регенерации воздуха.
   Запас прочности был ещё велик. Жить было ещё можно. Опасаясь выхода дисциплины из-под контроля, Рымницкий приказал старшему помощнику, капитану третьего ранга Колосову, выставить охрану возле входа в провизионную камеру, где хранилось несколько сот бутылок вина, входящего в ежедневный рацион подводников. Колосов же по приказу командира самолично занялся и раздачей продуктов личному составу. Людей-то надо было кормить...
   Но с дисциплиною всё было пока что нормально. Так уж получилось, что блатняги с наклонностями к лидерству и истеричности оказались только в кормовой части корабля; здесь же, в носовой части, таковых не оказалось. Рядовые матросы по-детски доверились своим командирам, по-детски не понимали до конца ужаса своего положения и совсем уже не знали, от чего их уберегла решительность Берёзкина. По-детски крепко они и спали -- за предыдущий день и эту сумбурную ночь все они очень сильно измотались. И им просто-напросто хотелось отдохнуть.
   Взрослые дяди-офицеры позаботятся об этих мальчиках.
   К тому же и мировое киноискусство с телевиденьем поднажали совместными усилиями на их подсознание: всё в этом мире -- понарошку, всё -- сплошное кино!..

* * *

   Тяжко было на сердце у Рымницкого. Подводный корабль перед выходом в океан не прошёл целого ряда установленных законом процедур и проверок. И то не было подсчитано, и это не было освидетельствовано; голова шла кругом от того громадного количества нарушений, которое было допущено перед отплытием "ДЕРЖАВЫ". Все записи во всех журналах контроля делались формально; подмахнул, подписал, и -- погнал дальше! Так бывало и раньше. И раньше делалось такое же. И ведь проносило же! Но не всегда делалось. А если и делалось, то не в таких масштабах, как сейчас. (Хотя иногда случалось, что и в таких же точно.) Нынешний же выход в море был сплошным воплем безобразия. И теперь, если останемся живы, суд -- неизбежен. Это понимали все офицеры и мичманы. Матросы срочной службы -- может быть, только они и не понимали.
   С другой же стороны: нельзя было и не выйти! Давай, давай! Быстрей, быстрей! -- вот на таком уровне всё и проходит. Любою ценой выдай то, что нужно! Если с нарушением чего-то -- то и пусть! Лишь бы только итог был хороший, лишь бы отчётность была в ажуре. Ну а если нарушение боком выйдет, то отвечать будет лично нарушитель, а не та система, которая его на это подтолкнула!
   И попробовал бы Рымницкий заявить о своём отказе вывести в море подводный корабль. И попробовал бы он задержать его до полного проведения всех необходимых проверок и процедур! Какой бы тогда шум поднялся: срыв учебного процесса, подрыв обороноспособности, неумение и нежелание своевременно выполнить учебно-боевую задачу!.. Тогда бы никакое заступничество в самых высших сферах не смогло бы спасти его от краха всей карьеры да и вообще -- от тюрьмы!.. И выбирай после этого между понятиями "обязан по совести" и "обязан по долгу службы"!
   Вот тебе и съездил в Северную Столицу! Вот тебе и кабинеты, и ковровые дорожки, и остродефицитные контейнеры, и витамины для детей, и столичная, а не убогая провинциальная участь для них!..
   За всё придётся держать ответ...
   Капитан первого ранга Рымницкий был человеком не только очень умным, глубоко образованным в своём деле да и не только в нём. Так же, как и в мичмане Краснобаеве, хорошие профессиональные качества уживались в нём с порядочностью и нравственною чистоплотностью. Конечно, без членства в партии нельзя было и думать ни о каком продвижении по службе выше ступеньки капитан-лейтенанта. Но это членство для него было просто как необходимое условие игры. Россия была, есть и будет, и если для продолжения её жизни нужно вырядиться в какие-то странные или даже шутовские одежды, -- что же. Надо -- так надо!.. Со школьных лет он страстно зачитывался романами "Порт-Артур" или "Цусима", очень переживал за наши былые поражения и очень гордился тем, что теперь-то никакая Япония нам нос не утрёт! Сами утрём кому угодно, если сунутся!
   Образцами русского человека и моряка для него всегда были адмирал Степан Осипович Макаров -- эта морская разновидность Ломоносова и капитан первого ранга Всеволод Фёдорович Руднев, -- человек, красивый во всех отношениях, тот -- самый Руднев, чей крейсер однажды вступил в бой с четырнадцатью японскими кораблями... Сейчас такое не модно. Не актуально. Не созвучно. Если бы Руднев сдался тогда японцам, вот тогда бы нынешняя молодёжь его бы и любила, и чтила... Когда-то в молодые годы, ещё в училище, Рымницкий крупно поспорил со своим однокурсником Вовкой Ненастьевым. Рымницкий твердил, что Руднев совершил подвиг, ну а Володька Ненастьев знай своё гнул: "Да кретин он -- этот твой Руднев! Ради своей карьеры, ради своей гордыни людей не пощадил! Какого чёрта было идти против такой силищи?! Всё равно же ведь это было бессмысленно! Ведь этот твой Руднев, он ведь и сквозь японский заслон так и не прорвался, и крейсер свой потом всё равно затопил (а японцы его потом всё равно подняли и отремонтировали!), и людей зря сгубил в неравном бою! Не думай, что ты один презираешь японцев за низость, которую они проявили тогда! Я тоже всё вижу, всё понимаю! Но Руднев -- был в тот раз неправ!"
   Библиотека домашняя у Рымницкого была необыкновенная: кроме большого числа художественных книг (в основном для семьи, чтоб жена не скучала, чтоб дети развивались), у него было множество книг по истории российского и мирового флота. Среди этих последних были книги и старинные -- прошлого и позапрошлого веков; такие книги он покупал обычно или в Питере, или в Кронштадте, не считаясь ни с какими расходами. Эти старые книги с непривычною дореволюционною орфографиею он читал и перечитывал по многу раз. И давал читать другим. И обсуждал кое-какой положительный опыт, который имел место в российском флоте задолго до революции или даже весьма задолго. И призывал перенимать сей опыт.
   И эти обсуждения и призывы не остались незамеченными.
   С ним стали БЕСЕДОВАТЬ. У него стали ДОПЫТЫВАТЬСЯ. Вот, например, вызывали недоумение какие-то странные имена: Ушаков, Суворов, Макаров, Багратион, Истомин, Руднев... Кто они такие, эти люди, чтобы о них с таким уж восторгом говорить? Есть Ленин, и есть Брежнев! Есть установленный список коммунистических святых: Калинин, Павлик Морозов, Дзержинский, Горький, Киров, Жуков, Юрий Гагарин... И, естественно, наш дорогой, наш любимый товарищ Сталин, имя которого при товарище Брежневе было спасено от необоснованного забвения. Список есть. Он утверждён. И его нужно придерживаться! И для чего тогда делалась Революция, для чего лучшие люди клали свои головы на полях сражений Гражданской Войны, если теперь, оказывается, мы должны учиться у той власти, которую свергали! Была бы это хорошая власть, разве бы стал наш народ свергать её? Или вы, товарищ Рымницкий, подвергаете сомнению
   -- установку товарища Ленина на всемерное.................
   -- мудрую и своевременную рекомендацию Леонида Ильича Брежнева о необходимости скорейшего.........................
   -- чёткие постановления последнего съезда, касающиеся дальнейшего углубления......................................
   -- научно обоснованные постановления двух недавних пленумов о.......................................................
   Товарищ Рымницкий! Вы занимаете опасную позицию!........ Игорь Степаныч! Да бросьте вы это дело!..................
   Рымницкий, потрясённый таким идиотизмом, сначала пытался возражать: ведь я же хотел, чтоб как лучше!.. да ведь я же -- из самых чистых побу!..
   Но доказать ничего было нельзя. Не только Флот, но и вся страна приходили в состояние какого-то помутнения рассудка. Опасным считалось не только антикоммунистическое вольнодумие, но даже и -- чрезмерное увлечение классиками марксизма-ленинизма! Потому как, читая их слишком уж очень углублённо, можно было набрести на разные противоречия в их суждениях или можно было прийти к выводу, что их священные заповеди выполняются нынче не так, как надо. Что уж там говорить о старинных русских флото- и полководцах, чьи заслуги вроде бы и были признаны при советской власти и дозволены к обсуждению и даже изучению!
   И вот Рымницкий сидел то в одном кабинете, то в другом, то перед одним мурлом, то перед другим и играл в какую-то дурацкую игру: да, верю, осознаю, каюсь!..
   Хотя он прекрасно понимал, что сладкоголосый или тупорылый солдафон, сидящий напротив, сам ни во что это не верит.
   Из партии его всё-таки не исключили. Но от плаваний отстранили самым решительным образом. Не может быть доверия человеку, который затуманил себе глаза Рудневым и Макаровым и не видит элементарных Ленина и Брежнева!
   Влиятельные знакомые пытались защитить его, говорили где надо и кому надо, что такой необыкновенный специалист должен плавать, должен быть в гуще военных событий, что человек, мол, ничего предосудительного даже и в мыслях никогда не имел, а просто хотел, чтобы всё было хорошо, но покровителей одёргивали: пусть ещё скажет спасибо, что в партии остался!
   Времени, впрочем, прошло совсем немного, и вот наш горячо любимый Леонид Ильич Брежнев со своими дружками-старичками однажды надумал развязать войну в Афганистане. Молодые парни после этого отправлялись туда класть там свои головы под руководством мудрой коммунистической партии, ну а атомные подводные лодки двинулись в Индийский океан на случай Третьей Мировой Войны.
   Срочно понадобились опытные люди.
   О Рымницком моментально вспомнили, всё ему в один миг "простили". В центральной газете в разделе "Служу Советскому Союзу!" вдруг появилась огромная статья одной знаменитой столичной журналистки "Эти нелёгкие глубины", и Рымницкий с изумлением узнал, что он,
  
   выйдя из машины, повёл нас к океанскому берегу.
   Помолчал, зорко всматриваясь в горизонт своими чуть прищуренными карими глазами, а затем неторопко и с хрипотцой в голосе сказал:
   -- Океан-батюшко!.. Вот говорят про него, будто он суровый и угрюмый. И будто бы он -- бесприютный. А я люблю наш океан -- за его раздолье, за его перекличку пароходных гудков, за говорливые крики чаек в предрассветном тумане... И всегда он -- манящий и разноликий. Вот уже сколько лет любуюсь я на него, любуюсь, а всё налюбоваться не могу.
  
   Ну и ну! И что же дальше?
  
   Капитан первого ранга Игорь Степанович Рымницкий снял фуражку и, подставляя своё широкоскулое лицо и подёрнутые первыми сединами чёрные, что твоя смоль, волосы круто просоленному ветру, вдруг рассмеялся:
   -- А ведь и в самом деле -- нелёгкое это дело служить на атомной подводной лодке!
   Где-то вдалеке заливалась матросская гармоника.
   -- А что, Игорь Степанович, -- спрашиваю я, отирая со лба солёные океанские брызги. -- Случались ли у вас непредвиденные ситуации в ваших походах?
   Рымницкий строго и внимательно всматривается в меня, словно бы испытывая на прочность, и я невольно смущаюсь под этим его взглядом, поправляю выбившиеся непокорные локоны. А Игорь Степанович долго о чём-то думает, вспоминая, наверное, что-то своё -- сокровенное, заветное, глубинное.
   -- Непредвиденное? Да, порою случалось всякое. Мне ведь довелось побывать под всеми широтами, во всех четырёх океанах. Если сложить вместе все походы, то это будет несколько лет беспрерывного нахождения под водой... А за это время каких только ситуаций не складывалось! Но всегда взаимовыручка, крепкая слаженность всего коллектива, преданность делу Ленина и родной Коммунистической партии -- неизменно приходили на помощь и побеждали!
  
   Так-с. Ну и дальше-то?
  
   -- Что это мы -- всё о службе да о службе? -- говорю я. -- А как живут нынче советские моряки на современных атомных подводных лодках?
   Добрая и лукавая улыбка озаряет глаза Игоря Степановича, разглаживая морщины на его мужественном, словно бы отлитом из бронзы лице. О своём корабле, о своём экипаже он говорит с нескрываемым волнением в голосе и с любовью.
   Подводный корабль под руководством его неутомимого командира всегда готов к бою и походу. Но и забота о быте, о благоустройстве корабля -- она тоже ложится на плечи того же самого командира. Не зря же 133-я (пункт "Л") статья Корабельного Устава обязывает командира "знать нужды подчинённых, заботиться о материально-бытовом обеспечении и сохранении их здоровья". В распоряжении у моряков-подводников -- всё самое лучшее: добротная и красивая одежда, современные бытовые приборы, прекрасные сервизы; на столе у моряков всегда в широком ассортименте представлены искрящиеся соки, сладкие фрукты, богатые витаминами салаты, питательные молочные изделия, щедрые дары моря, янтарный мёд, плитки вкусного шоколада, поджаристые сочные ломтики ароматной курятины, солнцеликая яичница, бодрящий флотский борщ.
   Немалое место в заботах командира о благосостоянии экипажа занимают и вопросы культурного плана. Внутренний интерьер подводного гиганта со вкусом украшен родными пейзажами с изображениями есенинских берёзовых ситцев, левитановской золотой осени, бескрайних полей нашей необъятной и могучей Родины. Художественные фильмы, магнитофонные записи песен мастеров современной советской эстрады, книги и журналы -- вот далеко не полный перечень забот командира подводной лодки о психологическом аспекте работы с боевым коллективом. Сам Игорь Степанович большой поклонник яркого поэтического таланта Владимира Маяковского, гражданственной лирики Марка Бернеса, озорной, задорной и искромётной песни Аллы Пугачёвой, живописных и колоритных полотен большого патриота нашей Родины Ильи Глазунова...
  
   Рымницкий с брезгливым любопытством читал тогда эту и другую трепотню, сочинённую московскою журналисточкой Виолеттой. Он и у берега моря-то с нею не стоял, а не то, что бы произносил эти или похожие слова, так только -- видел её мельком один раз. А ведь как расписала всё, стерва, по инструкциям, полученным в политотделе! Да, видать, в спешке писала. Между ресторанами и кое-чем другим. Отродясь у него не было ни "хрипотцы в голосе", ни широких скул, ни карих глаз, ни чёрных волос -- всю жизнь был голубоглазым и русоволосым, с голосом крепким и звонким; поклонником Маяковского или Аллы Пугачёвой -- тоже никогда не был даже и близко, а об Илье Глазунове и Марке Бернесе имел лишь самое смутное представление...
   Но статья означала чью-то мощную команду помочь карьере Рымницкого. И прогулявшаяся по высшим офицерским постелям смазливая журналисточка выполнила полезную работу, которая пришлась очень кстати и увесисто легла на его чашу весов. Его снова стали пускать в дальние плавания.
   И Индийский океан, а по пути к нему и Тихий, -- стали для него всё равно что домом родным. Он из этих океанов потом почти не вылазил.

* * *

   Были у него и настоящие промашки, а не только в плане самокритики и верной идеологической работы над самим собою. Но кончались эти промашки хорошо, и поэтому он ни за одну из них так и не сел в тюрьму.
   Однажды в Индийском океане он вошёл в такой раж, держа на мушке американский авианосец "Корал си", который следовало в случае начала Третьей Мировой Войны немедленно утопить, что, неудачно поднимаясь с глубины, чуть было не упёрся в корпус этого гигантского корабля, который, как на грех, оказался как раз сверху. Это могло кончиться плохо и для подлодки, и для авианосца. А Третья-то Мировая ещё не была объявлена, поэтому следовало соблюдать какие-то международные приличия и не нарываться лишний раз на скандал.
   Наша подлодка не пострадала, поэтому простили. К тому же и американцам полезно знать, что мы не дремлем, а всегда наготове их перетопить, мать-их-всех-перемать!
   В другой раз атомоход Рымницкого, выйдя из Петропавловска, вскоре обнаружил, что масло для гидравлики, ведающей запуском ракет, всё вдруг вытекло. Если бы сейчас объявили войну, то стрелять было бы почти невозможно.
   Что делать? Самое разумное было бы -- вернуться назад и заправиться маслом. Но это -- позор. Это -- самые тяжелейшие последствия... Посовещались. И решили так: никому ни слова, идём в Индийский океан, а там, в нашей йеменской базе, и подумаем. В случае же Войны -- перегоним масло из систем, ведающих выдвижными устройствами (перископами и антеннами) и тогда и пальнём туда, куда прикажут. Правда, перископы и антенны после этого перестанут действовать, а без них атомная подлодка станет беспомощною посудиной, но -- на то она и война, чтобы в ней погибать!
   В Йемене Рымницкий запросил тамошнее наше начальство насчёт масла. Выяснилось, что такого масла нет ни в этой базе, ни в других. Масло надо было получать из Советского Союза. В специальной шифровке объяснять, куда оно делось, и -- ждать, когда пришлют.
   И тут как раз Рымницкий, случайно познакомившись с капитаном нашего рыболовецкого судна, случайно узнал, что у того есть чудо техники того времени -- телефон, с помощью которого можно позвонить через космос куда угодно. На его атомоходе такой штуки тогда ещё не было.
   -- И что же, я могу отсюда позвонить прямо к себе домой? -- спросил он капитана.
   -- Можете. Звоните, не стесняйтесь!
   И Рымницкий позвонил. Прямо к себе домой, в свою петропавловскую квартиру. Но дома никого не оказалось, и так и не удалось ему тогда во внеплановом порядке услышать родные голоса...
   И тогда он набрал номер того телефона, что стоит в кабинете у самого адмирала.
   -- Алло! -- услышал он голос с лёгким латышским акцентом.
   -- Альберт Арнольдыч! Здравствуйте, Альберт Арнольдыч! Как вы там поживаете?
   -- Здравствуйте, а кто это звонит?
   -- Да это же я -- Игорь Степаныч Рымницкий, не узнаёте, что ли?
   -- Игорь Степаныч? -- переспросил изумлённый таким обращением и таким тоном адмирал. -- А откуда вы звоните?
   -- С курорта, откуда ж ещё!
   -- Ну и как вы там отдыхаете, весело?
   -- Весело! Весело, Альберт Арнольдыч! Загораем, купаемся в море, ныряем -- делаем всё, что положено делать курортникам!
   -- Ну что ж, я рад за вас, Игорь Степаныч!
   -- Альберт Арнольдыч! Тут у нас одна проблемка возникла!
   -- Какая?
   -- Да вот мы тут с ребятами насчёт закуски соображаем. Выпить-то тут всегда чего найдётся, ну а закусочки-то нашей родной здесь и нету. И задумали мы тут с ребятами насчёт огурчиков наших любимых...
   -- Чего???
   -- ОГУРЧИКОВ, говорю, солёненьких ОГУРЧИКОВ! На закуску!
   -- Понял!
   -- Какая ж выпивка, если нету нашей родной, нашей любимой закуски -- солёных ОГУРЦОВ!
   -- Понял! Понял!! Понял!!! -- заорал адмирал.
   -- Ну а для хорошей засолки нужно ОСОБОЕ МАСЛО -- провансальское хотя бы, но не подсолнечное же! А масла-то такого качества в здешних магазинах и нету!
   -- Понял!!! -- не своим голосом завопил сообразительный адмирал. Ещё в былые времена товарищ Хрущёв говаривал: для нас, мать-перемать, что огурцы выращивать, что ракеты производить -- одинаково просто!
   На другой же день из Москвы прилетел самолёт с драгоценным сверхсекретным гидравлическим маслом, придуманным в специальных лабораториях для приведения в действие ракет с ядерными боеголовками, находящихся на вооружении у атомных подводных лодок. Советская власть всегда чутко заботилась о своих ракетах. Малейшее их желание или даже каприз были для советской власти законом.
   Рымницкий сочинил потом с помощью своего механика красивую техническую версию, научно объясняющую внезапную утечку всего масла через прорвавшийся дюрритовый шланг за прочным корпусом в надстройке, и никакого дела против него даже и не подумали возбуждать. Посмеялись, на том всё и кончилось.

* * *

   Где-то в пространстве между островом Формозой и россыпью коралловых рифов есть такой пролив с китайским названьем Ба-Ши.
   Специальные инструкции запрещают советским подводникам следовать этим проливом, на дне которого слишком много острых скал, образующих там стены какого-то подводного каньона или ущелья. Слепая, без окон, подводная лодка -- разве может она при современном уровне техники безнаказанно прошмыгнуть мимо этих каменных зубьев? Вот когда изобретут на подводных кораблях командирские кабины с огромными окнами, сквозь которые можно было бы смотреть на подводный мир без боязни, что их продавит вода или повредит близкий взрыв глубинной бомбы, вот тогда такое разрешение без сомнения и поступит, ну а пока таких стёкол нет -- пролив Ба-Ши, как и многие другие места в Мировом океане, для подводников закрыт.
   Но как же быть, если американцы то и дело засекают нашу подводную лодку; она от них то и дело ускользает, её снова засекают, но она снова ускользает? И день так продолжается, и два, и три... Если они окончательно зацепятся за нас, то: им -- почёт, а нам -- позор; их претензии на безраздельное владычество во всех морях и океанах -- подкрепляются, товарищи, реальным содержанием; наши же, так получается, -- необоснованны. А ну-ка: собьём непомерную спесь с обнаглевших американцев! Покажем им, на что мы способны!
   И Рымницкий приказывает свернуть в запрещённый страшный пролив. После нескольких хитрых манёвров он наконец отрывается от преследования, и не временно, а насовсем. И затем уже исчезает в проливе, где американцы и не подумают его искать. Они и в самом деле -- не подумали, и Рымницкий тогда так потом благополучно и ускользнул от них...
   Но то -- потом, а пока:
   И слева почти вплотную -- каменные скалы, и справа почти вплотную -- скалы.
   А под килем -- чёрная пропасть, глубиною в два километра. На приборы смотреть страшно: идёшь-идёшь над двумя тысячами метров, но только чуть шатнёшься влево или вправо -- и вот уже двести метров глубины, ещё в ту же сторону подашься, и вот уже и двадцать метров, а на секунду зазеваешься -- и будет тебе ноль метров, и будет тебе братская могила на скалах подводного каньона!
   А чёрная пропасть только того и ждёт, чтобы жадно поглотить свою добычу. Пасть раззявила и ждёт.
   Но идти -- надо!
   И шли. Капитан первого ранга Рымницкий и его штурман, капитан третьего ранга Кузнецов, запершись в рубке и положив валидол под язык, медленно, осторожно вели свой корабль мимо скал.
   Должно быть там, за этим железом, было очень красиво: яркая подводная синева, озарённая солнцем, буйная подводная тропическая растительность по склонам подводных скал, пёстрые стайки рыбок, шарахающиеся от огромной, ни на что не похожей железной рыбины... Но здесь, в утробе субмарины, было не до того; здесь было очень страшно. Не для всех, правда. Почти весь экипаж ни о чём не подозревал -- плывём себе куда-то и плывём. Следуем избранным курсом. Прямо к победе. Как обычно. Стены нашей подводной крепости -- железны, двигатели -- мощны, руководители -- надёжны, Великая Идея -- непогрешима!.. Живём, братва!.. Там свободные от службы в домино лупят так, что всё вокруг содрогается, а там -- поднимают гири, мускулы накачивают железом, а там -- "А ну-ка, Петя, сыграй нам на гитаре нашу любимую!.." Которые же на постах, -- те делают своё дело, крутят каждый свой собственный винтик...
   ...Тем двоим было очень страшно. И одиноко. Но -- вывели корабль! Вывели!
   И потом, месяцев десять спустя после этого, когда подлодка вернулась домой и делался подробный отчёт обо всех её маршрутах, крупный военный чиновник из Москвы возмутился:
   -- Да как же вы посмели! Да ведь этот путь -- запрещён!
   А Рымницкий ответил гордо и спокойно:
   -- А что? Победителей не судят! А я ушёл тогда от американской погони. Я выполнил свою боевую задачу. И я -- победитель!
   И точно -- его тогда не судили. Победитель -- он и есть победитель.
   Трибунал не судил. А от своего собственного суда -- куда денешься? Так ли уж нужно было на карту ставить жизни ни о чём не подозревающих людей, драгоценный корабль, построенный за счёт беспощадного разорения всей страны и без того бедной?! А нервы и сердце -- свои и того молодого ещё штурмана!.. И как ведь всё безнадёжно глупо: рядом остров, названный европейскими первопроходцами ФОРМОЗА, что по-латински означает ПРЕКРАСНЫЙ! Значит же, было за что называть его так! Он, должно быть, и в самом деле -- прекрасен!.. И эти коралловые мелкие островки с их солнцем и пальмами, и эти подводные ландшафты!..
   И всё прошло мимо.
   И так вот и жизнь вся пройдёт...

* * *

   Но думал он таким вот недозволенным образом -- очень редко. Не до того было. Азарт игры между двумя сверхдержавами захватывал его почти целиком. А временами и -- совсем целиком. Так, что ничего больше в душе не оставалось. Хотелось служить и служить -- чему-то Высшему, чему-то Прекрасному. Казалось так: от того, что служишь и Высшему, и Прекрасному, -- ты и сам делаешься и выше, и прекраснее...
   И вот теперь он сидит на морском дне -- утопил могучий подводный корабль, который ему доверили, обманул экипаж, который ему доверился!..
   Как красиво вышел Руднев на бой против четырнадцати японских кораблей! И какое красивое название было у его крейсера -- "Варяг"!
   Как красиво погиб Макаров -- подорвался вместе со своим броненосцем на вражеской мине. И погиб -- весь, без остатка!
   И какой безобразный конец ждал теперь Рымницкого -- скорей всего, обвинение в измене Родине, расстрел или пятнадцать лет тюрьмы.
   Глава двадцать пятая. КОЕ-ЧТО ИЗ ОПЫТА ТОВАРИЩА ЛЕБЕДЕВА
   Сам же себя, Евримах, ты считаешь великим и сильным
   Лишь потому, что находишься в обществе низких и слабых.

Гомер. "Одиссея", песнь восемнадцатая

   Переживания же капитана первого ранга Лебедева были совсем другого рода: как спасти шкуру и карьеру. И ничего больше. До сих пор ему удавалось успешно проходить между острейшими и сложнейшими служебными рифами. Лебедев и сейчас был уверен: если выберусь отсюда живым, то и карьеру победно продолжу! Насчёт того, выберется живым или нет, сомнения, конечно, имелись, а вот относительно успешности дальнейшей карьеры никаких сомнений не было. Только бы выбраться, а уж там!..
   Сколько у него уже таких случаев было, когда, казалось бы, с карьерой надо распрощаться навсегда, и каждый раз он удивительным образом вместо выговора или снятия с должности получал повышение.
   Как-то раз в Атлантическом океане уже на самом подходе к Карибскому морю он вызвал к себе в центральный пост капитан-лейтенанта Нестерова с такими словами:
   -- А ну-ка, Нестеров, подойди ко мне в центральный пост вместе со своим ЖУРНАЛОМ УЧЁТА СОБЫТИЙ! -- манера обращения с подчинёнными у него никогда не отличалась изысканностью.
   Через две минуты каплей Нестеров докладывал о своём прибытии. Капитан тогда ещё второго ранга Лебедев взял ЖУС и стал листать его.
   -- Пока свободен! Я возьму на пару часов журнал и почитаю. Это видели и слышали почти все, кто находился тогда на верхней палубе третьего отсека, который в подводном народе называется ещё иначе: ЦЕНТРАЛЬНЫЙ ПОСТ. Только акустики, погружённые в мир своих внутриокеанских звуков ничего не могли слышать.
   Часа через два опять же при свидетелях Лебедев вновь вызывает каплея Нестерова. Тот является:
   -- Товарищ командир! Капитан-лейтенант Нестеров явился по вашему приказанию!
   Дальнейшее описание этой сцены последует в очень приблизительном и очень бледном пересказе:
   -- Ты! Идиот! Какая только тебя проститутка на свет родила! Ты что мне здесь понаписал, сука-пересука, падла-перепадла?!
   Нестеров так и обомлел.
   -- Ты хоть понимаешь, идиот хренов-перехренов, что за все три недели пути у нас было сорок семь сеансов связи!..
   -- Понимаю!
   -- Молчать! И из этих сорока семи всплытий мы сорок пять раз оказывались вблизи то каких-то самолётов, то вертолётов, то кораблей, то рыбачьих посудин! И степень близости: то три балла, то два!..
   -- Но ведь так же оно и было на самом деле, -- робко возразил Нестеров.
   -- Идиот! Мало ли что было! Переписать журнал и немедленно! Возьмёшь у секретчиков новый журнал, всё перепишешь так, как я там пометил, а старый экземпляр сдашь потом секретчикам на уничтожение! Понял, мать-перемать?
   -- Так точно, товарищ командир!
   -- Выполняй!
   -- Есть!
   На другой день работа была выполнена: некий старшина второй статьи, отличавшийся дивным почерком, изобразил всё очень красиво -- почти печатными буквами и без единой помарки. Сорок семь всплытий и лишь три случая, когда вдоль горизонта прошмыгнул американский самолёт или эсминец. А остальных сорока двух случаев -- как будто и не было.
   -- Вот это другое дело, -- удовлетворённо сказал Лебедев, меняя гнев на милость. -- А то ж ведь потом штабные умники могли бы подумать, что мы всё это время были под наблюдением американцев.
   И эта сцена тоже происходила на многолюдной верхней палубе третьего отсека.
   О чём думал Лебедев, на что надеялся? Или он забыл, что он живёт в Стране Победившего Социализма? Или он просто такой уж тупой от рождения?.. Об этом можно только гадать.
   Ясное дело, что вскоре после этого специальный агент тайной полиции явился без приглашения в гости к каюту Лебедева. Такой агент называется у нас и поныне словом "ОСОБИСТ", а тайная полиция в те времена именовалась Комитетом Государственной Безопасности. Или сокращённо: КГБ. Особист на подводном атомоходе имеет огромную власть, обладает правом захода в любое помещение (а подводная лодка вся сплошь состоит из помещений, куда для большинства членов экипажа вход ограничен), он был одним из тех пяти человек на подлодке, без которого в случае Серьёзной Войны, ракеты, если и взлетят, то лишь в качестве безвредных болванок, а не атомного оружия. В каюте у особиста хранятся особые инструкции, наручники, нужные коды и шифры; он может послать шифровку с доносом на любого члена экипажа, а об этом на корабле даже никто и не догадается -- радист передаст то, что ему велено, вот и всё; при большом желании особист может кого-то и арестовать, чтобы по возвращении на берег предать суду военного трибунала... Особист многое может!
   От кого он узнал про историю с ЖУСом -- тайна. Но, понятное дело, кто-то из слышавших -- донёс.
   Фамилия особиста была Швяков, и состоял он в том же самом звании, что и Лебедев, то есть, был капитаном второго ранга. В неофициальной обстановке Швяков всех без исключения называл на ты, а на вы переходил либо в торжественных случаях (допустим, на партсобраниях), либо в случаях, ничего хорошего не сулящих для собеседника.
   Журнал уже был у Швякова, когда он явился в каюту Лебедева.
   -- Что-то у тебя ЖУРНАЛ УЧЁТА СОБЫТИЙ ведётся подозрительно чисто, -- вкрадчивым голоском начал Швяков. -- Ни помарок, ни перечёркиваний. Что бы это значило, как ты думаешь?
   Лебедев было побледнел, но почти сразу нашёлся с ответом:
   -- Мои орлы знают мой характер -- не люблю беспорядка! Вот и стараются. А что? Разве это плохо?
   -- Хорошо. Не спорю. Но вот у меня есть сомнения: а действительно ли за всё время нашего пути было три контакта с посторонними силами?
   Лебедев замешкался с ответом.
   -- А? Вроде ж было больше? Насколько я припоминаю: то один раз разведка докладывала про американские "Орионы", которые кружили невдалеке от нас, то в другой раз, то в третий... Помнится, были сообщения про какие-то натовские эсминцы... Или мне память изменяет? Может быть, мне вызвать сюда кого-нибудь из разведки, чтобы он мне память освежил?
   -- Да, конечно, я не спорю... Нежелательных контактов было многовато...
   -- И я тоже думаю: много их было. Во много раз больше, чем положено иметь порядочной советской атомной подводной лодке, вышедшей на порядочное боевое дежурство. Я полагаю: раз в десять больше! Но вот почему-то в этом журнале -- таких контактов я вижу только три штуки!
   -- Как три?.. Не может быть!
   -- Кто заполнял этот журнал? Чей это почерк? Очень он мне напоминает нашу стенгазету, да и в других бумагах я его частенько видал. Давай-ка вместе припомним: у кого в нашем экипаже такой фантастический почерк.
   Вдвоём стали припоминать.
   Припомнили.
   Вскоре в каюте Лебедева появился молодой старшина второй статьи, обладатель феноменально красивого почерка. Затем появился тот, кто ему непосредственно приказал переписать заново журнал -- капитан-лейтенант Нестеров. Затем появился мичман-секретчик, который заявил, что старый экземпляр ЖУРНАЛА УЧЁТА СОБЫТИЙ всё ещё у него и всё ещё не уничтожен -- руки, дескать не доходили по причине множества других дел. Затем мичман принёс и сам журнал, после чего удалился. Выставили за дверь и старшину второй статьи.
   В каюте осталось три человека: Лебедев, Швяков и Нестеров.
   -- Как же это так, товарищ капитан-лейтенант -- в ВАШИ обязанности входит ведение ЖУРНАЛА УЧЁТА СОБЫТИЙ, а ВЫ тут какую-то двойную бухгалтерию развели: приказываете своим подчинённым переписывать заново журнал?
   Дело запахло военным трибуналом.
   -- Мне командир приказал -- я и велел переписать.
   Лебедев сидел весь бледный.
   -- Какой командир? Звание! Фамилия!
   -- Капитан второго ранга Лебедев!
   И тут Лебедев обрёл дар речи:
   -- Это я-то тебе приказал, что ли?
   -- Ну да... Вы.
   -- Федя! Да ты в своём ли уме??? Очнись! Мог ли я, командир, такое приказать тебе? -- Лебедев очень натурально рассмеялся и, словно бы призывая случайно оказавшегося при этом Швякова в свидетели, словно бы говоря: "Нет, ну вы видели когда-нибудь такое чудо в перьях! Что он мелет, вы только послушайте этого остолопа!", словно бы всё это имея в виду, он со смехом повернулся к особисту.
   А у особиста Швякова было каменное лицо.
   -- Товарищ капитан второго ранга, -- обратился он к командиру, -- должен ли я понимать ВАШ смех и ВАШЕ изумление как утверждение о ВАШЕЙ непричастности к двойной бухгалтерии?
   -- Ну да, конечно! -- заливаясь смехом подтвердил Лебедев. -- Всякое приказание подобного рода непременно делается ПИСЬМЕННО, а я такого письменного приказания не отдавал!
   Нестеров стоял перед ними -- уже смертельно бледный, а не просто бледный.
   И вдруг особист снова перешёл на ты. Сказал:
   -- Слушай-ка, Нестеров, сходи погуляй. Я тебя потом сам найду.
   Нестеров ушёл.
   -- Ты чего мне тюльку гонишь? Какой смысл этому молодому капитан-лейтенанту скрывать количество контактов? Его дело регистрировать то, что было, и не рассуждать! И чем больше он увидит, услышит, узнает -- тем похвальней его работа! Тем больше ему чести! На то он и разведчик! Зачем же ему было скрывать свою хорошую работу?
   -- Да я и сам удивляюсь, зачем он это сделал!
   -- Ты мне тут под дурочка не играй! Смысл утаить эту информацию -- он есть только для тебя! Много контактов -- твоя вина! Плохо управляешь кораблём! Подводная лодка должна быть невидима и неуязвима, а под твоим чутким руководством -- она всё время пребывала под наблюдением противника! И теперь ты парня подставляешь под трибунал, а сам хочешь чистеньким остаться! А я вот возьму сейчас да как начну вызывать по одиночке всех тех, кто тогда присутствовал на верхней палубе третьего отсека, а это много народу получится...
   Швяков не был сволочью. После беседы с Лебедевым он наедине с Нестеровым сказал тому такую штуку:
   -- Ты не маленький. Ты должен был понять, что командир требует от тебя совершить преступление. И ты должен был потребовать от него письменного приказа! Это бы его сразу отрезвило! И ничего бы тогда не случилось!
   -- Но ведь это было при всех... В центральном посту... Все это видели и слышали...
   -- На такое -- никогда не надейся. Кому охота портить отношения с командиром? Большинство, если я их спрошу, отопрутся, скажут: ничего не знаем, впервые слышим. А теперь посмотри в старый журнал: эти перечёркивания -- их кто делал?
   -- Командир. Лично.
   -- Ну вот видишь: перечёркивания есть, а образцов почерка -- нет. И эта бумажка -- ничего не докажет! Надо было требовать письменного приказа! Дурья твоя голова, письменного приказа требуй в следующий раз!
   Капитан-лейтенант Нестеров облегчённо вздохнул -- обращение на ты и слова "в следующий раз" подразумевали, что он не садится под арест, не отстраняется и служба для него продолжится в прежнем качестве.

* * *

   Сейчас на затонувшей атомной подводной лодке, лежащей на дне бухты Русской, волею случая оказался человек, который несколько лет тому назад был в том самом походе на той самой атомной подводной лодке, где произошёл случай с двойным ЖУРНАЛОМ УЧЁТА СОБЫТИЙ. И никакого особенного стечения обстоятельств тут не было. Просто в своё время многие подводники-североморцы перешли на тихоокеанский флот вместе с перегоняемыми атомными подводными лодками. И тогда, и сейчас Краюхин был штурманом. Только в том "карибском" походе он был в звании капитана третьего ранга, а сейчас состоял уже во втором ранге. В нынешних трагически событиях он ничем особенным ярко не выделился, и поэтому его имя в этой истории почти не упоминается (всех ведь всё равно не перечислишь), а вот зато к тому походу по Карибскому морю и его окрестностям, отношение он имеет самое прямое.
   Итак: Карибское море...
   Самым странным образом случай с подделкой журнала ничему не научил Лебедева. В скором времени всё повторилось: глупость, попытка новой подделки, лживое обвинение, отпирательство... Но только в этот раз уже речь шла совсем о другом документе.
   Впрочем, расскажу обо всём по порядку.
   Возле берегов Венесуэлы акустики доложили о проходящем вдали "вроде бы как супертанкере". Для советской же атомной подводной лодки всё плывущее мимо -- цель. Поражать эту цель или не поражать -- это уже дело командира. Но то, что целью считается всё услышанное в наушники, всё замеченное в перископ, независимо от флага, от национальной принадлежности и от назначения -- это несомненно.
   Итак -- танкер. Что с ним делать, топить или не топить -- об этом ещё нужно будет подумать и принять решение. Ну а вообще-то, всем понятно: топить не будем, не война, танкеров кругом полно, и это просто фиксация факта. Просто проявление бдительности: мол, ничто не пройдёт мимо нас незамеченным. Да и заметить танкер -- не много чести. За такое не хвалят и по службе не повышают. Заметили -- ну и молодцы! И не больше того.
   Капитан второго ранга Лебедев мгновенно всё это воспроизвёл в своём сознании, взвесил и оценил.
   -- Так танкер или не танкер? Что значит "вроде бы"?
   -- Да вот турбина -- вроде бы как у танкера, а вроде бы как и нет...
   -- Так это, может быть, турбина авианосца?
   -- Может быть, и авианосца... Хотя и на танкер -- тоже очень похоже...
   -- Да вы прислушайтесь лучше! А то мы подумаем, что танкер, а это -- авианосец! А для чего тогда мы сюда пришли? Наше задание -- держать американцев под контролем! Так танкер или авианосец?
   -- Да, вроде бы и на авианосец -- тоже похоже...
   -- Пишите! -- распорядился Лебедев. -- Авианосец!
   Так и записали: авианосец.
   Стали приближаться.
   Поднялись на перископную глубину.
   А дело было ночью.
   А перископ торчит только один.
   А иллюминаторов и форточек на подлодках не водится.
   А к перископу имеет доступ только один командир, да те один-два человека, кому он, быть может, позволит глянуть туда. Если позволит.
   -- Вот он красавец! Вот он родной наш! Попался на мушку! Ах ты, мать-перемать, какая громада! Какая зверюга! Ну так и прёт! Ну так и прёт!.. -- приговаривал Лебедев глядя в перископ. -- Запишите в журнал так: американский авианосец "Си Хиро" -- шестьдесят пять тысяч тонн водоизмещения!.. Да если б была сейчас война, да как бы мы по тебе, родной ты наш, сейчас бы врезали да нашими бы да торпедами! Да какой бы красивый взрыв бы увидали!.. Краюхин! Зафиксируй точные координаты!
   Штурман Краюхин подошёл к перископу, но перед тем как повернуть призму на ночное небо и снять с него звёздные показания, взял да и глянул на "авианосец". И увидел: обыкновенный супертанкер -- тысяч на сто водоизмещением. Всё видно чётко и ясно -- по причине очень близкого расстояния. Краюхин, однако, ничего не сказал -- побоялся. Зафиксировал по звёздам точные координаты и -- ни больше того.
   Затем было маленькое учение. Экипаж репетировал потопление вражеского авианосца.
   А каждый контакт нашей атомной подводной лодки с американским авианосцем -- честь для нашего командира. Особенно, если авианосец ничего не знает, не ведает. Он жертва, мы нападающие и -- побеждающие! А раз командир молодец, то и весь Флот вместе с ним -- тоже отлично работает на благо Родины, а раз весь Флот, то и все Вооружённые Силы -- тоже!.. А по таким крохам и собираются бравые рапорты для нашего Политбюро и для престарелого Генерального Секретаря...
   Некоторое время спустя Лебедев, как обычно, просматривал соответствующую кальку: курсы, цифры, условные обозначения.
   И вдруг: на кальке, вместо значка "авианосец", был нарисован особый огурец, обозначающий для посвящённых понятие "танкер".
   -- Ты чего мне здесь нарисовал! Какой танкер, если был авианосец! -- истошно завопил Лебедев.
   -- Товарищ командир, -- тихо сказал Краюхин. -- Был ТАНКЕР -- я сам видел.
   -- Да что ты там видел? Ты на звёзды смотрел! А я видел -- АВИАНОСЕЦ! И акустики могут подтвердить: был авианосец!
   -- Товарищ командир!..
   -- Ничего и слышать не хочу! Кальку переделать! -- сказавши это, Лебедев росчерком красного фломастера перечеркнул кальку и собственноручно написал роковое слово: "переделать".
   -- Я не буду переделывать, -- твёрдо заявил Краюхин. Это тоже были роковые слова. Кто-то из них двоих после этого должен будет отправиться в тюрьму.
   -- А я тебе приказываю!
   У Краюхина губы пересохли от волнения. Но он сказал:
   -- Я отказываюсь выполнять ваш приказ!
   -- Тогда я отстраняю тебя от службы! Марш в свою каюту под арест! На берег сойдёшь в наручниках! Я тебя, падлу-суку, мать-перемать, отдам под трибунал, посажу за неподчинение!
   И опять свидетелей было -- хоть отбавляй, ибо эта сцена происходила на том же самом месте, что и прошлая история с журналом учёта событий.
   И снова на сцену выходит особист, неведомо откуда узнавший об этом.
   Вызов. Беседа.
   -- Это был одинокий ТАНКЕР. Не бывает авианосцев без охранения, -- доказывал Краюхин особисту Швякову.
   -- Знаю, -- вкрадчивым голоском промурлыкал кагэбэшник. -- Кое-чему учился. Авианосец -- его чуть ли не целая эскадра охраняет.
   -- Да оторвался от своих! -- кричал Лебедев.
   -- Это не могло быть авианосцем ещё и вот почему, -- спокойно продолжал объяснять Краюхин. -- За час до этого разведка получила сообщение, что наш спутник обнаружил авианосец "Си Хиро" в ста милях от того места, где мы засекли танкер! Не мог американский авианосец пройти за час сто миль!
   Это был совершенно убийственный довод. Со спутником не поспоришь. И именно поэтому Краюхин так упёрся: когда на берегу дойдёт до разбирательства, ведь точно же, что сопоставят данные от спутника с докладом Лебедева и его штурмана! Акустикам простят -- всем известно, что у них наука не точная, что-то вроде искусства; там у них всякое можно услышать в зависимости от перемены окружающих условий. Бывали случаи, когда слышно за сто миль проходящий корабль так, как будто он плывёт совсем рядом, а бывает и так, что рядом ничего не слыхать. А вот со штурмана -- спросят. И тогда он сошлётся на спутник. В принципе это мог быть трибунал как раз-таки для Лебедева, а не для непокорного штурманюги. Или -- просто тихое и бесславное окончание службы.
   -- Да оторвался, говорю, от своих! Отбился!
   -- Не уходят авианосцы от своей охраны, -- тихо и зловеще проговорил особист. -- Это тебе не стадо баранов.
   Все факты были против Лебедева. Мат-перемат кончился, надо было спасать собственную шкуру. И вот, оставшись наедине с Краюхиным, он повёл себя вдруг как-то по-новому:
   -- Ну, Валёк, ну чего ты, в самом-то деле? Да я ж тебя всегда выделял, отличал среди других... Ну мы же с тобой одно училище кончали... Ну давай, не будем раздувать...
   Далее последовали уговоры: ты скажи, мол, что было так и так, а НЕ так и так. Мол, ошибся, недоглядел -- с кем не случается: смотрел на свои звёзды, а авианосец впопыхах принял за танкер.
   Краюхин не изменил своих показаний.
   Потом, спустя много времени после Карибского моря и Мексиканского залива, после берегов знойной Венесуэлы и холодного Ньюфаундленда -- уже на ледяных берегах Кольского полуострова было разбирательство. И этого эпизода, и того предыдущего, и некоторых других.
   Действия капитана третьего ранга Краюхина и капитан-лейтенанта Нестерова были признаны правильными; действия капитана второго ранга Лебедева -- ошибочными. Но никакого шума по этому поводу не было поднято. Разобрали -- и забыли.
   И Лебедев получил за тот поход отнюдь не выговор.
   Отгадайте -- что?
   Орден -- вот что он получил!
   Но может быть, он совершил в этом походе какой-нибудь подвиг да такой значительный, что тот перекрыл своим величием все остальные недочёты в работе?
   Ни хрена он не совершал! Просто по разнарядке полагался орден. Вот и он и получил орден.
   Глава двадцать шестая. ТОРЖЕСТВО ЛЕНИНСКОЙ ИДЕОЛОГИИ
   Слёзы твои ничему не помогут: а лучше подумай,
   Как бы тебе самому возвратиться скорее в отчизну.

Гомер. "Одиссея", песнь четвёртая

   Паника в носовых отсеках началась отнюдь не с матросов. Тихая, и сперва не истерическая, она пошла от начальника химической службы -- капитан-лейтенанта Пранькова. Ирония судьбы: Праньков этот, кстати, являлся ещё и секретарём партийной организации на этой подводной лодке!

* * *

   Трудно определить ту грань, с которой пребывание в коммунистической партии становилось явным преступлением, а не чем-то вынужденным, чему люди подчиняются в силу каких-то обстоятельств. Думается, что секретарь партийной организации на атомной подводной лодке с громким именем "ДЕРЖАВА" эту грань всё же не переступил. Просто маленький-премаленький человек. Слабый-преслабый. Никаким матёрым карьеристом он никогда не был. Просто обстоятельства подтолкнули -- и он пошёл в подводники. Подтолкнули ещё раз -- и он подался в партию, которая оказалась с коммунистическим уклоном, а все остальные были как раз на этот момент и в этой стране -- запрещены. Подтолкнули обстоятельства ещё чуток -- и вот он уже и парторг -- партийный организатор!
   А как стало страшно, -- он и не выдержал. Представил себе всю картину, понял, что это не в кино, а наяву, и горькими-горькими слезами разрыдался.
   -- Ребята! Простите, если обидел чем... -- возможно, он имел в виду свою нехорошую в сущности партийную деятельность. -- Ребята! Все мы скоро умрём, и мне хочется сказать вам на прощанье, чтобы вы не держали зла ни на меня, ни друг на друга...
   Скулёж был тихим, не истерическим, но на нервы людям всё-таки действовал. И скорее не столько на нервы, сколько на ту часть человеческого сознания, где располагается мотор под названием "вера в себя".
   Некоторые человеческие моторы стали давать перебои.
   И тогда капитан третьего ранга Колосов, тот самый, который докладывал, что горизонт чист, глядя в перископ на чёрный подводный мир, тот самый Колосов принял простое и верное решение: подошёл к нытику и схватил его за грудки.
   -- Ты чего? А ну очнись!..
   -- Всё пропало, Паша, -- пробормотал в ответ Праньков. -- Разве ты не видишь, что мы все уже покойники?
   -- Да ты секретарь партийной организации или кто?! -- заорал Колосов. Силища у него была огромадная, и он без труда приподнял за грудки плачущего офицера.
   -- Ну при чём здесь -- секретарь или не секретарь?..
   -- Ты обязан вести себя, как положено истинному коммунисту!
   -- Брехня всё это -- коммунист, не коммунист... Все мы люди... Хотя часто забывали об этом... И только, когда смерть подойдёт, мы только тогда и вспоминаем, что есть БОГ и что все мы люди... и что перед БОГОМ за всё придётся отвечать... А уж он-то спросит...
   -- Вот придурок! Да какой бог?! Очнись! Нет никакого бога! Есть только люди! Есть их железная воля! Ты слышишь это?! Захотим -- и спасёмся! А не захотим -- и пропадём здесь на дне! Но мы все -- хотим спастись! И -- НЕПРЕМЕННО СПАСЁМСЯ!!!
   И странное дело -- эти богохульные, насквозь коммунистические слова -- помогли. К ним было добавлено некоторое количество мата и пощёчин -- по мордасам! по мордасам! -- и хнычущий офицер пришёл после этого в какое-то подобие нормы.
   Осиянные красным знаменем, а не православным крестом, люди под руководством туповатого, но точно понявшего суть дела Колосова, снова воспряли духом!
   Их дух поддержал тот самый человек, который, в своё время, глядя на морское дно, докладывал: горизонт чист! Всё в порядке! Он и сейчас, этот человек, был полон оптимизма!
   Позже, однако, бедняге Пранькову пришлось делать успокоительные уколы, потому что он сначала стал на себе рвать рубаху, а потом потребовал, чтобы специально для него открыли запертую круглую дверь, ведущую из второго отсека в первый. Туда, где были торпедные аппараты, через которые и можно было поскорее вылезти наружу.
   Глава двадцать седьмая. АДМИРАЛ И ЕГО СВИТА
   Так говорили они, не постигнув того, что случилось.

Гомер. "Одиссея", песнь тринадцатая

   А в это время в далёкой Москве престарелый Главнокомандующий Военно-Морским Флотом адмирал Сергей Георгиевич Ковшов беседовал в своём роскошном кабинете с Генеральным Конструктором атомных подводных лодок типа "ДЕРЖАВА".
   Адмирал к этому времени уже достиг такого возраста, за которым может только простираться горделивое обозрение пройденного пути: и то уже достигнуто, и это, и разэто... Он был так знаменит и столько сделал для флота и особенно для подводного атомного, что ему можно было с чистою совестью ставить при жизни золотой памятник. Количество золота, которое бы пошло при этом на создание статуи адмирала в его натуральный рост, должно было бы показаться государству ничтожным по сравнению с теми глыбами этого же металла, которые были сожраны одними только советскими подводными атомоходами.
   Итак, Ковшов был знаменит, могуществен, но очень уж стар. Многие моряки относились к нему иронически.
   Старичка то и дело приглашали на образцово-показательные крейсера или эсминцы, показывали образцово-показательных матросов, которые образцово-показательно вышагивали перед ним строевым шагом; ему подсовывали красивые отчёты и рапорты о победах и свершениях, и он, человек, целиком вышедший из недр сталинизма и брежневизма, был в сущности впадающим в детство живым музейным экспонатом советской истории.
   Как-то раз, когда он был в этом самом Петропавловске-на-Камчатке, тамошнее командование решило удивить его чем-нибудь ну совершенно небывалым. Все уже знали, что боевыми кораблями его уже не прошибёшь, а чем-то изумить очень и очень хотелось. И вот однажды прославленного ветерана и знаменитого адмирала пригласили на банкет. И там его ждал сюрприз -- фирменное блюдо, изготовленное гениальным поваром, призванным по случаю своей гениальности на действительную военную службу в Военно-Морской Флот из одного знаменитого московского ресторана, где он был шеф-поваром. Парень и впрямь был мастер своего дела -- сварганил фантастическое блюдо, которому сам же и придумал название:
   "ВУЛКАНЫ КАМЧАТКИ"!
   Горы и долины там были изготовлены из разных сортов мяса и были присыпаны сверху зеленью, озёра были сделаны из чего-то заливного... Сами же вулканы грозно зияли своими жерлами. Всё было очень натурально.
   Посмотрел на это дело Ковшов, посмотрел и вдруг почему-то обиделся:
   -- Какие же это вулканы, если они у вас не извергаются?
   -- Как это не извергаются? Очень даже извергаются! -- решительно возразили ему из свиты, и тут же чья-то услужливая рука поднесла спичку к одному вулкану, к другому...
   И вулканы вспыхнули и загорелись! Вроде бы как заизвергались! Оказывается-то, на дне их уже давно таился спирт, который только и ждал, когда же его угостят огоньком!.. Вот так-то надо обращаться с адмиралами!
   Сведения о дальнейших событиях несколько расходятся. Думается, однако, что утверждение, будто бы старый боевой адмирал прослезился, -- несколько преувеличенно. Но то, что умиление его достигло очень высоких пределов, -- вне всяческих сомнений!
   Впрочем, от тех людей, которые знали Ковшова ещё по сталинским временам, доходили слухи, рисующие адмирала уже не в столь радужных и добродушных тонах. Образ, который создавался со слов этих людей, получался довольно мрачным...
   А покушать адмирал любил -- это все знали. Однако, обслуживающий персонал предупреждался: слишком много не давайте. Дайте ему маленький кусочек тортика, он его и будет мусолить ложечкой, а если дадите большой, -- неприятности возможны. Желудок -- не тот. Да и вообще. От греха подальше...
   И вот сейчас они сидели вместе -- Адмирал и Конструктор. Не считая многочисленной свиты, которая потом и разнесла по белу свету ставшие знаменитыми слова Конструктора. Ковшов уже давно возвысился над всяческими мелкими техническими тонкостями, поэтому он по простоте своей старческой взял да и напрямик спросил:
   -- Как вы думаете, почему эта подводная лодка могла утонуть? Мои люди, -- Ковшов царственным жестом указал на окружавших его корифеев мореплавания и военно-морской науки, -- мои люди головы себе ломают над этим вопросом, теряются в догадках, но ничего придумать не могут всё равно. Отработаны уже все возможные версии... Как же это так получилось? Атомная подводная лодка! Прославленная! Краснознамённая! Орденоносная! -- ходила по всем океанам, несла боевую службу и вдруг ни с того, ни с сего утонула? Чем вы можете объяснить то, что она утонула?
   На секунду у Конструктора потемнело в глазах. Воображению автора одноразовой подлодки представились все семь отсеков, вся их хитроумная планировка, все спасательные средства, все приборы и приспособления, обеспечивающие защиту, предупреждение, блокировку, перестраховку... но он стряхнул с себя оцепенение, потому что знал: старенькому адмиралу нужно всё объяснить попроще. И Констуктор объяснил:
   -- Сергей Георгиевич! Эта подводная лодка -- чудо техники. Она обладает колоссальным запасом плавучести -- двадцать два и две десятых процента против восемнадцати процентов у американских подлодок такого же класса; у неё такой запас прочности, что потопить её можно было лишь с помощью целого ряда целеустремлённых усилий всего экипажа! Надо было очень сильно постараться, чтобы утопить её! Вот они и постарались!
   Причиною всякого злодейства всегда бывает одно из двух -- либо глупость (незнание, непонимание), либо злой умысел.
   Одно из двух: либо Конструктор был оторван от жизни и действительно не знал, до какого катастрофического состояния были доведены советские подводники и их техника вечными "давай-давай!", "жми-жми!", "вперёд-вперёд!", либо он из побуждений самых низменных сказал то самое, что было приятно услышать престарелому адмиралу.
   Причём и это суждение страдает изъяном: а почему мы должны упрекать Конструктора в знании или незнании? А адмирал на что? Разве адмирал не знал, что от Высших Партийных Органов по нарастающей линии идёт постановка всё более и более невыполнимых задач для его флота? Разве он не замечал, что по мере такого давления на флот в нём всё чаще и чаще происходят аварии и чрезвычайные происшествия, что падает дисциплина, что многие крупные военно-морские чиновники воруют всё наглей и наглей, что всё хуже и хуже становится положение дел с запасными частями и ремонтом, с продовольствием и медицинским обслуживанием, что корабли выпихиваются в море с недоделками и неисправностями -- по принципу "лишь бы только выпихнуть и затем отчитаться об этом в вышестоящие инстанции, а там хоть они гори синим пламенем"?..
   Не знал? А на кой же чёрт такой главнокомандующий флотом нужен?
   Глава двадцать восьмая. ГОРОД МЕЧТЫ
   Остров есть Крит посреди виноцветного моря прекрасный...

Гомер. "Одиссея", песнь девятнадцатая

   Если не считать одного маленького сверхсекретного городка в Эстонии под названием Балтийский, что скромненько притаился на извилистом морском берегу к западу от Таллина, то центром притяжения для советских атомных подводников был, конечно, прежде всего город Обнинск в Калужской области. Тоже маленький, и тоже -- весь напичканный важными государственными тайнами.
   Камчатские атомные подводники любили этот городок -- ну просто до безумия. Тишина, опрятность, комфорт и достаток. Шутка ли сказать: прибываешь туда на эти самые на курсы повышения квалификации, а тут тебе -- и умеренный климат, и тишина, и женщины, падкие до денежных морячков; и никаких тебе туманов, вулканов, тревог, служебных или семейных встрясок. Черноморские или балтийские моряки понять этой прелести не могут -- у них дом в Европе. Что с них взять -- с изнеженных европейцев!
   Путь из Петропавловска-на-Камчатке в Обнинск выглядел следующим образом: подаётся специальный самолёт (персональный адмиральский!), в него усаживается экипаж атомной подводной лодки и, пролетев над самою большою страной в мире несколько тысяч километров, вся компания высаживается в Москве.
   Это после Камчатки -- и прямо в Москве!
   В Москве -- переодевание. У всех моряков изымают их предательскую, разоблачающую их истинную деятельность одежду и выдают им бывшее в употреблении обмундирование смиренных служащих войск МВД; такую форму носят пожарники, тюремщики и некоторые другие служащие Министерства Внутренних Дел. В сущности -- обычная форма сухопутного офицера, только погоны и петлицы отличаются от того, что носят пехотинцы или, допустим, танкисты. Простое противошпионное мероприятие. Чтоб враги не догадались, что это за люди такие. Заурядные, затрапезные, зачуханные офицеры и прапорщики, понятия не имеющие о том, что такое море -- вот и всё. Если такой тип будет проходить по улице мимо американского шпиона, то тот, по всем расчётам, должен будет сплюнуть с досады и от отвращения, потому что это -- ну явно не то, ради чего его забрасывали на нашу территорию. Ты ж смотри, вражья твоя морда: вовсе это никакая и не Элита Советских Вооружённых Сил. А совсем наоборот! Понял? Ну вот и проваливай!
   Соответственно и обращение между моряками в городе Обнинске допускается только такое: "подполковник", а не "капитан второго ранга"; "прапорщик", а не "мичман"; "генерал", а не "адмирал". Атомным подводникам даже и шёпотом запрещается произносить настоящее морское звание своего сослуживца. Выдаются и соответственные документы: генерал такой-то, полковник такой-то, прапорщик такой-то, сержант такой-то...
   Но обувь сухопутного коричневого цвета замаскированной Элите почему-то не выдают. Забывают. Видимо, в надежде или даже в уверенности, что американские шпионы -- дальтоники и придурки.
   Были времена, когда моряков переодевали во всё новенькое с иголочки, когда для них находилась и обувь нужного цвета, когда такие курсы длились не по одному месяцу, а по два, по три, когда профессора и академики обрабатывали их так, как будто задались целью сделать из них лауреатов Нобелевской премии, но то было очень давно -- в ту далёкую эпоху, когда уходящих в поход подводников спрашивали перед отплытием, чего им угодно-с получить по возвращении в базу из числа остродефицитных товаров широкого потребления. Кажется, это было многие века тому назад...
   Итак -- переодевание. Уверенность. Маскарад.
   Затем -- инструктаж о бдительности: кругом шпионы, и чтоб там -- ни звука лишнего, а иначе враги сразу догадаются, кто вы такие! А вы у нас на вес золота! Так что -- берегитесь!
   Затем -- проезд от Москвы до Обнинска, который занимает очень немного времени.
   Затем -- сам Обнинск. Чёрные полуботинки и эмвэдэшная форма. И -- все местные девушки, дамы, многоопытные женщины и гулящие девки знают: приехала новая партия развесёлых моряков-подводников, привыкших сорить деньгами налево и направо. Для одних начинается ловля клиентов, для других -- хапанье любовников, для третьих -- серьёзные поиски женихов.
   Месяц учёбы вперемежку с гулянками, а затем -- прощальный загул в местном ресторане, который захватывается полностью, чтоб не было посторонних, швыряние деньгами, музыка, танцы с прекраснейшими женщинами и хоровое протяжное песнопение под гитару:
   Прощай, любимый город!
   Уходим завтра в море!..
   Это эмвэдэшники в сухопутных мундирах защитного цвета и с красными петлицами заявляют, что, мол, они, дескать, уходят завтра в море!
   Потом -- опять Москва и прогулки по ней. Сдача чужой одежды и получение собственной. Адмиральский самолёт. Пьянка-гулянка (однажды такая, что и весь экипаж самолёта упился до бесчувствия, и самолёт долго-предолго летел на автопилоте, пока моряки не добудились перепивших и дошедших до свинячьего состояния лётчиков). И -- Камчатка. Туманы и вулканы.
   Так или примерно так бывало обычно.

* * *

   И в этот раз началось всё так же: самолёт адмирала, Москва, переодевание, чёрная обувь, дурацкий инструктаж, Обнинск, многозначительные взгляды встречных молодых женщин -- сначала на ноги, и только потом уже -- на всё остальное.
   И вот -- первое занятие.
   Мнимые эмвэдэшники в чёрных полуботинках занимают тренажёр, полностью воспроизводящий целый отсек атомной подводной лодки "ДЕРЖАВА".
   Всё, как на самом деле: идут по морю, дифферентуются, погружаются... Подаются привычные команды -- сделать то, сделать это-разэто. Моряки на своих постах с величайшим тщанием выполняют всё, что от них требуется...
   И вдруг началось нечто непонятное: сплошным потоком стали создаваться аварийные ситуации -- одна страшнее другой. И каждый раз требуется ликвидировать данную ситуацию согласно существующим инструкциям и нормативам в строго установленное время. Необыкновенно свирепый крен, душераздирающий дифферент, пожар в отсеке, отключение электропитания, заклинка горизонтальных рулей!..
   Тут необходимо сделать некоторое примечание, объясняющее для непосвящённых, что это такое -- заклинка горизонтальных рулей и почему это так уж страшно.
   Горизонтальные рули существуют на подводной лодке для того, чтобы она могла то подниматься, то опускаться. Как самолёт в воздухе. То вверх, то вниз. Так вот, у этих самых горизонтальных рулей есть очень скверная привычка -- их иногда заклинивает. Хочешь их провернуть, а они не хотят проворачиваться! Если подлодка шла на всплытие, и у неё случилась заклинка горизонтальных рулей, то это означает, что она всплывёт носом вверх, а там, на поверхности, она уже придёт в нормальное положение и, может быть, выживет. Особенно, если время будет мирное и её не прикончат вражеские самолёты и корабли.
   Заклинка же горизонтальных рулей при погружении -- это уже нечто совсем иное. Лодка идёт вниз, и если не удастся выпрямить её курс, то она будет так идти и идти до тех пор, пока её не раздавит в лепёшку всё нарастающее давление. Или, если дело будет происходить на мелководье, -- пока она не врежется носом в дно -- мягкое или скалистое.
   С мягкого -- она подниматься не умеет, а об скалистое -- она разобьётся.
   Есть специальные формулы, по которым легко вычислить, через сколько секунд подлодка, имеющая такую-то скорость погружения и такой-то угол наклона, ПОГИБНЕТ, начиная свой путь в СМЕРТЬ с такой-то глубины. Есть специальные таблицы -- чтобы не тратить времени на вычисления, а только, чтобы глянуть и сразу всё понять.
   По странному закону подлости, заклинка горизонтальных рулей ПРИ ПОГРУЖЕНИИ происходит намного чаще, чем ПРИ ВСПЛЫТИИ.
   Для того, чтобы спастись при таком катастрофическом спуске в смерть, продуманы наперёд все действия подводников. Их очень много, и они очень сложны для пересказа их на простом русском языке для простых людей. Все эти действия во всей их последовательности заучиваются моряками наизусть, как святыня. Упрощённо говоря, подводная лодка с помощью обратного вращения турбин всплывает кормой вверх и выживает. И даже при необходимости продолжает дальше движение с уже заклиненными рулями -- отработан даже и такой невероятный вариант!
   Главное -- успеть сделать то, что нужно.
   Главное -- понять, что это случилось именно сейчас.
   Но люди, сидящие на горизонтальных рулях, порою подолгу не сталкиваются с таким явлением. Это развращает их, и они привыкают к мысли, что можно с ним не столкнуться и вовсе никогда!
   Но вот -- в секунду, назначенную Судьбою, грянула Заклинка. Раздаётся условный звонок -- пронзительный, от которого у всех холодеет в душах, и хоть бы ты десять лет проработал на этих самых горизонтальных рулях и ничего подобного с тобою никогда за это время не случалось, но ты ДОЛЖЕН быть готов к этой секунде. И уже в секунду следующую -- принять нужное решение и выполнить нужные действия!
   Между тем, люди есть люди. Может быть, они в эту самую секунду размечтались, расслабились или занялись выяснением отношений между собою. И что же тогда? А ведь не только лётчики адмиральского самолёта способны упиться до бесчувствия, пролетая над страною. В жизни атомной подводной лодки "ДЕРЖАВА" был такой эпизод, когда она, находясь на большой глубине в Индийском океане и имея под килем глубину несравненно большую, чем страшный пласт воды над нею, вдруг пригляделась и с интересом и изумлением обнаружила, что весь её экипаж -- от командира и до матроса -- полностью пьян. Пьян по случаю нового года и по случаю необыкновенно длительного удаления от земли и солнца. А если бы тогда и заклинка?
   В этот же раз, когда в учебном отсеке то пожар возникает, то электропитание исчезает, когда то одно, то другое, то третье -- НЕ УСПЕЛИ СПРАВИТЬСЯ С ЗАКЛИНКОЙ ПРИ ПОГРУЖЕНИИ.
   Вполне трезвым и собранным в напряжённый кулак подводникам в эмвэдэшных мундирах объявили, что ОНИ НЕ УЛОЖИЛИСЬ В УСТАНОВЛЕННЫЕ СРОКИ (а это было всего лишь тридцать секунд), УПАЛИ НА ГРУНТ В РАЙОНЕ ДИФФЕРЕНТОВКИ И ПОГИБЛИ. Условно, конечно. Но, если бы то же самое происходило наяву, а не понарошку, то и погибли бы реально.
   Усталые и расстроенные моряки вышли из отсека и побрели на обеденный перерыв. Что-то уж очень необыкновенно свирепо их сегодня гоняли. Что это нашло на наше начальство?
   А начальство учебного центра вокруг ходит какое-то само не своё -- угрюмое и мрачное. И все они там о чём-то перешёптываются между собою, перешёптываются...
   Что бы это значило?

* * *

   После обеда весь экипаж атомной подводной лодки "ДЕРЖАВА" был приглашён в ленинскую комнату. Люди расселись по стульям и в окружении плакатов и политбюровских икон и стали ждать. А чего ждать -- непонятно. Но -- чего-то.
   Наконец к ним явилось важное лицо с важными эмвэдэшными погонами и сообщило голосом, дрожащим от волнения, что в нашей стране случилось большое несчастье... Большое, товарищи, несчастье... случилось...
   "Помер ещё один генеральный секретарь КПСС! -- не сговариваясь, все как один, дружно и весело подумали моряки. -- Ну, теперь они все начнут помирать как мухи!"
   (Это они потом, когда обсуждали услышанное, выяснили, что им всем странным образом одновременно пришла в голову одна-единственная мысль: насчёт генсека. Они ошиблись.)
   Ответственное, между тем, лицо собралось с силами и выдавило из себя:
   -- Товарищи! В минувшую ночь затонула атомная подводная лодка "ДЕРЖАВА"!
   Все так и обмерли.
   Ведь это же их собственная подлодка, которую они ненадолго оставили! Ну только чуть-чуть отлучились с неё, а она тут же и утонула -- так, что ли? Да ведь она же -- непотопляемая, сверхмощная, она -- чудо техники; по данным советской разведки, она превосходит по целому ряду показателей американскую подлодку такого же класса!.. И ведь там остались некоторые члены их экипажа!.. И теперь она -- утонула?
   -- Уже сейчас, ясно, что есть человеческие жертвы... Причины катастрофы -- выясняются... Как вы теперь понимаете, на минувшем занятии мы с вами отрабатывали... пытались отработать различные версии того, что там могло случиться... Эксперты и командование пока ни к какому твёрдому выводу не пришли... По некоторым данным -- косвенным и прямым -- можно предположить, что на подлодке произошло одновременное сочетание нескольких трагических обстоятельств. Возможно, была заклинка горизонтальных рулей. Возможно, появилась пробоина, а отсюда -- и затопление некоторых отсеков... Возможно, был ещё и пожар. И ещё что-то и что-то объективное и субъективное... Подлодка лежит на мягком грунте в районе дифферентовки, в бухте Русской... К спасательным работам -- уже приступили... Ну, то есть, к поисковым, а не спасательным... Местонахождение лодки почему-то, по неизвестным причинам, не удаётся обнаружить... Но её найдут! Непременно найдут!.. Партия и правительство приложат все усилия для того, чтобы успешно разрешить...
   Моряки слушали.
   И думали.
   Этой злополучной подлодке суждено было утонуть. Но к назначенному времени Судьба переместила моряков в волшебный, спасительный город Обнинск и сказала им: играйте пока в свои военные игры и в перерывах между ними наслаждайтесь Жизнью. Сейчас -- не ваш черёд. Я пока других утоплю. Но вы -- мои должники, и когда-нибудь я, быть может, дорогую цену возьму с вас за это моё нынешнее одолжение!
   Когда? Вот бы знать заранее!
  
   Глава двадцать девятая. ВОЗВРАЩЕНИЕ В ОТЧИЗНУ
   -- О Цирцея, исполни своё обещанье в отчизну
   Нас возвратить; сокрушается сердце по ней...

Гомер. "Одиссея", песнь десятая

   Записки, полученные от мичманов Мерзлякова и Лесничего, почему-то восприняли не очень-то и всерьёз. Дескать, мы вроде бы как верим, что вы там вроде бы как утонули, но вот то, что вы лежите на дне бухты Русской, а не в открытом океане -- в это мы не верим. Этого не может быть, потому что этого не может быть!
   Под руководством адмирала Алкфеева стали искать затонувшую подлодку совсем не там, где было указано в записках.
   Выполняли преступный приказ очень долго.
   Много часов.
   И ничего не нашли.
   Наконец откуда-то со стороны поступило предложение всё-таки поверить тексту послания, выслушать мичманов Мерзлякова и Лесничего и заглянуть в бухту Русскую и посмотреть, не лежит ли там и впрямь чего-нибудь на дне.
   Откровенный предатель сначала было воспротивился, но затем подумал-подумал и вынужден был принять это предложение. Ибо слишком уж явное вредительство Военно-Морскому Флоту могло неблагоприятно отразиться на его продвижении по службе, а в самое ближайшее время его как раз-таки ожидал очень большой скачок вверх по служебной лестнице. Не хотелось рисковать карьерой из-за таких пустяков, как затонувшие где-то там людишки.
   Стало быть, адмирал Алкфеев решил всё-таки послать корабли в бухту Русскую.
   И послал.
   И корабли прибыли на место.
   Плавая по поверхности бухты, спасатели на всякий случай тщательно прощупали приборами её дно. Оказывается -- что-то там лежало и впрямь! Установили точные координаты покоящегося на грунте огромного металлического предмета, покрытого слоем особой резины, обозначили это место буйками. Стали спускать водолазов.
   А тут уже и другие спасательные суда, прибывшие из Петропавловска, подоспели, заполонили всю бухту. Подошёл и огромный крейсер "Адмирал Истомин", сопоставимый по своим размерам только разве что с авианосцами; он стал со стороны открытого океана так, чтобы преграждать своим суперкорпусом доступ не в меру разгулявшимся волнам, норовившим и сюда прорваться.
   А водолазы спускались в синюю ледяную воду и с замиранием сердца видели: освещённый солнцем смертельно раненный атомоход и в самом деле находился на указанном приборами месте.
   Странное это было зрелище. Вроде бы и понятно, что утонувшие подводные лодки не должны иметь светящихся иллюминаторов, за которыми бы виднелись прильнувшие к стёклам лица. Но одно дело -- понимать умом, а другое -- сердцем. Поражала страшная простота ситуации: здесь -- мы, видимые и свободные, а там -- они, невидимые, заживо замурованные в металл.
   Началась работа.
   В пространстве между прочным корпусом и лёгким на затонувшей подводной лодке были предусмотрительно сделаны такие места, куда, в случае подобной беды, водолазы могли бы подключить спущенные сверху кабели электрические, кабели телефонные, шланги для подачи нового воздуха и выкачивания воздуха старого... Водолазам оставалось только присоединить то, что нужно туда, куда нужно. И тогда на затонувшей подлодке будут:
   -- освещение,
   -- отопление,
   -- работа нужных приборов и агрегатов,
   -- вентиляция.
   Через торпедные аппараты и через другие специально сделанные места на затонувший корабль можно передавать посылки -- например с лекарствами, с едою, с одеждою.
   Не дураки придумывали эту систему!
   Дело оставалось только за малым: взять нужные кабели и нужные шланги.
   Стали искать на складах в Петропавловске и Владивостоке.
   Искали долго, очень долго. И находили.
   Но каждый раз найденное обладало как минимум одним из двух свойств: оно либо предназначалось для подлодки другого проекта и было несовместимо с субмариной этого типа, либо было как раз от этого самого проекта, но -- в неисправном состоянии. Так, чтоб сразу и исправно было, и совместимо -- такого почему-то не получалось.
   Запросили другие флоты. Там тоже стали искать и долго ничего не могли найти.
   Но потом полетели радостные шифровки: нашли, нашли! Нужные шланги отыскались почему-то на далёком Чёрном море, на котором нет атомных подлодок, и из Севастополя тотчас же прилетел самолёт. Телефонные кабели объявились в Кронштадте, и их тоже доставили на самолёте. Электрические же кабели прилетели как миленькие с Кольского полуострова.
   И все эти предметы оказались при ближайшем рассмотрении либо НЕСОВМЕСТИМЫМИ, либо НЕПРИГОДНЫМИ!
   Самолёты летали туда-сюда на тысячи и десятки тысяч километров, но снабженцы так ничего путного найти и не смогли.
   И тогда установили с потерпевшими кораблекрушение такую связь: спустили сверху ГИДРОФОН. Это такой громкоговоритель, находящийся в колоколе. Из громкоговорителя, поднесённого прямо к корпусу, мощно звучал человеческий голос, пришедший туда по проводам откуда-то с поверхности моря. Этот голос слышали люди, попавшие в металлическую ловушку. Голос задавал вопросы и подсказывал ответы: если ответ такой, то стукните два раза, а если ответ этакий, то выдавайте, допустим, мелкую дробь. Люди стучали кувалдой по металлу, и колокол всё слышал и передавал по своему кабелю наверх. В особо важных случаях люди на затонувшем корабле могли отвечать азбукой Морзе, что они иногда и делали.
   Естественно, что такой способ общения с потерпевшими кораблекрушение не намного превосходил по своей интеллектуальной насыщенности каменный топор, но что делать, если ничего другого так и не нашлось?
   Но, как бы там ни было, а спасатели вступили в контакт с экипажем субмарины и узнали от спасаемых всё, что было нужно.
   (О существовании же ещё четырёх человек в затопленном четвёртом отсеке пока ещё никто не догадывался, да и если бы и догадался кто-нибудь, то это бы ни к чему не привело -- нельзя им было помочь! В такую уж страшную ловушку они попали.)
   Из полученной информации одна весть особенно тревожила людей наверху: там, внизу, не хватает спасательных средств!
   -- Не беспокойтесь, ребята! Передадим! -- пообещали через гидрофон.
   Обещали передать -- значит, надо передавать. Но откуда их взять?
   Стали искать. И опять -- всё куда-то подевалось.
   И всё же недостающие спасательные средства медленно, но накапливались -- их собирали с миру по нитке со всех кораблей. Когда кинулись, то выяснилось, что найти полностью годный водолазный комплект это целая проблема. Всё и везде пришло в состояние развала. И когда этот развал успел так незаметно подкрасться к флоту, прежде такому могучему, красивому и слаженному, -- никто и не заметил! Только сейчас до некоторых стало доходить, как далеко зашёл процесс медленного гниения коммунистической военной машины.
   Потерпевшим кораблекрушение начали наконец передавать через торпедный аппарат спасательное снаряжение.
   Люди с надеждой и радостью брали это снаряжение, начинали проверять его годность и с ужасом выясняли, что оно -- неисправно!
   -- Что вы нам передаёте?! -- спрашивали из затонувшей подлодки. -- Давайте нам годные вещи!
   -- А мы думали, что это годное! -- кричали сверху и почёсывали затылки.
   Неловко получалось...
   Тогда под мудрым руководством адмирала Алкфеева решено было относиться к делу серьёзнее, и собранное спасательное снаряжение додумались-таки предварительно проверять следующим оригинальным образом:
   а) на поверхности моря,
   б) при свете дня,
   в) спокойно,
   г) тщательно.
   Прежний вариант, когда снаряжение проверялось:
   а) на дне морском,
   б) во мраке и наощупь,
   в) в кошмаре нервного напряжения,
   г) при температуре плюс шесть градусов --
   был признан ошибочным и отвергнут.
   Тем не менее и после этого исторического решения потерпевшим кораблекрушение стало не намного легче. Многие дыхательные приборы, входящие в спасательный комплект, не выдерживали нагрузок, связанных с пропихиванием через торпедный аппарат и приходили в негодность. Людям внизу приходилось что-то собирать и разбирать, делая из пяти-шести негодных предметов один годный!
   Начальство наверху, между тем, стало думать и о том, каким бы путём вывести людей из носовой части корабля.
   Вообще-то, правилом хорошего тона у подводников является следующее: оставлять на каждой выходящей в плаванье подводной лодке один пустой торпедный аппарат. Мало ли что. А вдруг? Кинемся вылазить, а все трубы заняты. Но это правило было не обязательным для исполнения, а лишь желательным, да и то не для всех.
   Эта же субмарина выходила в море с четырьмя торпедами в четырёх боевых торпедных аппаратах. И никакой пустой трубы ни на какой случай!
   Четыре так четыре. Будем думать.
   Решено было не трогать два нижних торпедных аппарата, где лежали торпеды с ядерною начинкой. Не хотелось лишней беды, которая, как известно, не приходит одна -- ты их тронешь, а они возьмут да и взорвутся! И вот решили использовать только две верхних трубы и выпускать людей пусть и не в четыре потока, то хотя бы уж в два.
   Из правого верхнего аппарата учебная торпеда была извлечена, ещё когда выпускали наружу двух самых первых смельчаков -- мичманов Мерзлякова и Лесничего. Тогда это было сделать несложно, так как ещё не умерло Электричество, умеющее поднимать тяжести.
   Теперь же нужно было безо всякого электричества вынуть левую торпеду -- боевую, но не атомную.
   Стали вынимать, но выяснили, что она НЕ ВЫНИМАЕТСЯ -- заклинило заднюю крышку! А как же ты вынешь её, если крышка не открывается!
   Тогда решили выстрелить торпедою.
   Она бы взорвалась на пустынном скалистом берегу бухты и никому бы не причинила вреда (ну разве только природе, да ведь та не в счёт), а заднюю крышку тогда, глядишь, и как-нибудь бы и отковырнули.
   Выяснилось, однако, что заклинило и переднюю крышку тоже! Прежде не заклинивало НИКОГДА; теперь же -- как будто кто нарочно всё подстроил! И тебе задняя крышка, и тебе передняя... Что за дьявольское наваждение?..
   И тогда махнули рукой и сказали: будем выпускать людей через один-единственный правый верхний аппарат!
   Так и стали делать.

* * *

   А тут как раз из Москвы подоспели Ковшов с Конструктором и со свитою адмиралов, экспертов, советников и советчиков.
   На подводной лодке началась эвакуация экипажа.
   В первую очередь Рымницкий приказал выпускать моряков срочной службы. Матросов и старшин обряжали в водолазные доспехи; командир БЧ-5 -- капитан второго ранга Берёзкин, -- и его помощник -- капитан третьего ранга Василенко -- объясняли им все их дальнейшие действия. Матросы заучивали наизусть то, что они должны будут сейчас проделать, и как маленькие дети в классе у доски повторяли обучающим их офицерам выученное. К изумлению учителей, схватывалось всё так поразительно быстро и так легко, как никогда ещё не бывало при обычном объяснении этого же материала в обычных условиях -- обстановка не позволяла людям расслабляться. Затем их выпускали через торпедный аппарат, но подробнее об этом -- позже.
   После этого очередная группа матросов проходила из второго отсека на верхнюю палубу первого. И проходила, между прочим, через пространство заполненное пусть и вонючим, но воздухом, а не водою! А ведь если бы в своё время выполнили преступный приказ героя Советского Союза Лебедева, то это была бы вода с дремлющими в ней трупами тех не сильных мира сего, кому не хватило индивидуальных спасательных средств!
   Итак -- верхняя палуба носового отсека. Тьма. Холод -- шесть-семь градусов выше нуля. Инструктаж. Проверка выученного.
   Ненадолго вспыхивал фонарик и открывалась крышка с красною звездою, неуклюжие фигуры подсаживались сильными руками в трубу и заползали в неё. Четыре человека. Самый первый человек -- офицер или мичман -- старший в данной группе; посередине -- два матроса; последний -- опять кто-то из тех, кто постарше. Старшинство имело значение, конечно же, не в трубе, а на выходе из неё, при всплытии на поверхность.
   Условный стук по трубе: можно ли закрывать заднюю крышку? И условные стуки по очереди от четырёх человек:
   -- можно!
   -- можно!
   -- можно!
   -- можно!
   Был эпизод, когда матрос ответил мелкою дробью, что означало: нельзя! Трубу осушили, все вылезли назад. Выяснилось, что у матроса перегнулся шланг подачи воздуха и парень стал задыхаться. Ему объяснили, в чём была его ошибка, поправили шланг. Все залезли назад, и в нужный момент каждый благополучно выполз наружу и столь же благополучно всплыл.
   Было ещё три похожих случая, когда людям по разным причинам приходилось вылазить назад, но потом и они выходили благополучно из трубы в воду, а там и всплывали. Впрочем, это лишь краткий обзор того, что они делали:
   -- залезли с одного конца,
   -- вылезли из другого,
   -- всплыли,
   -- спаслись.
   Вроде бы, всё просто. Но на самом-то деле всё было намного сложней и страшней.

* * *

   Итак, выход людей происходил через носовой отсек, с его верхней палубы, на которой помещались торпедные аппараты. Процедура выхода человека в море через такое приспособление уже описывалась. Читатель, должно быть, обратил внимание на то, что человек должен выходить из трубы, в которой была вода. Ну, допустим, он вышел и благополучно всплыл. Но что потом? Куда девать воду?
   По-нормальному всё должно делаться так: последний из трёх-четырёх человек вышел, передняя крышка за ним закрывается, и вода в трубе оказывается в полной изоляции от воды за бортом. И затем эту воду перекачивают в специальную цистерну.
   В нашем случае таким гуманным способом выпустили лишь первые несколько человек. Далее выяснилось, что выполнять такие сложные процедуры стало по разным техническим и трагическим причинам невозможно. Лишнюю воду можно было теперь выливать только на верхнюю палубу.
   Прямо на пол верхнего этажа, прямо себе под ноги.
   Так и стали поступать.
   Палуба же эта была истерзана взрывом, и вода безо всяких помех проливалась ниже -- на среднюю палубу, развороченную взрывом ещё и сильнее, а оттуда -- и на нижнюю. Естественно, что вода накапливалась, и уровень её в отсеке неумолимо поднимался всё выше и выше. Задача была в том, чтобы вовремя заметить, когда нижний этаж будет полностью затоплен и уровень воды сравняется с круглою дверью, ведущею во второй отсек.
   В наших призрачных походах по подводному кораблю, похожих более на уроки, чем на экскурсию, мы уже выучили прописную истину:
   ДВЕРЬ МЕЖДУ ДВУМЯ СМЕЖНЫМИ ОТСЕКАМИ -- ТОЛЬКО ОДНА И ТОЛЬКО НА СРЕДНЕЙ ПАЛУБЕ!
   Стало быть, если эта дверь закроется водою, то люди из того отсека не перейдут в этот. Они так и умрут в том втором отсеке.
   Но может быть, имело смысл сразу переместить людей из второго отсека в носовой и уже не заботиться об уровне воды?
   Нет, не имело смысла.
   Во втором отсеке был какой-никакой, отравленный, с хлористыми примесями, а воздух. Здесь же стоял густой смрад, оставшийся после взрыва аккумуляторных батарей. По причине отсутствия энергоснабжения, не было и никакой вентиляции, и нельзя было перегнать относительно сносный воздух из второго отсека в задыхающийся первый отсек.

* * *

   Первопроходцы -- мичманы Мерзляков и Лесничий, -- о которых ещё тогда, перед первым взрывом думали, что они уходят почти на верную смерть, оказывается-то, ещё по-божески выходили. Главным образом весь их ужас заключался в том, что они идут первыми и идут непроторённым путём, да ещё в том, что их там, на поверхности, никто не ждёт и их может унести в открытый океан. Теперь же людей ждали, но в силу разных технических причин обеспечить выходящим столь комфортабельный (в физическом смысле слова -- комфортабельный) выход было уже нельзя.
   У Мерзлякова и Лесничего, когда передняя крышка торпедного аппарата открылась, вода забортная слилась с водою в трубе, в которой они оба находились. Тогда сделать такое было ещё технически возможно. У этих двух вод было разное давление, и первопроходцы почувствовали тогда нечто очень болезненное и неприятное: давление воды сравнялось с забортным, и она стала сильно обжимать обоих моряков со всех сторон.
   Теперь же, после взрыва, причинившего множество разрушений, речь уже шла не о том, приятно тебе или неприятно, а о том, умрёшь ты прямо сейчас в трубе или не умрёшь.
   Дело в том, что забортную воду приходилось теперь запускать в трубу, где люди лежали, окружённые ВОЗДУХОМ, а не ВОДОЮ.
   Люди, зная, что их ожидает при таких делах, укладывались в трубе не просто так. Ноги каждого предыдущего должны были упираться в плечи каждого следующего за ним. При этом возникала опасность, что эти ноги могут разбить стекло на маске данного человека. Была и другая опасность: ноги могли ударить слишком сильно по воздушному мешку, и это могло нанести человеку баротравму лёгких. Поэтому нужно было немного опустить голову вниз. Установить в нужное положение собственные плечи. В трудном положении оказывались и руки: локти выставлялись вперёд, а кисти закладывались назад...
   Когда раздавался условный стук: "можно ли открыть переднюю крышку торпедного аппарата?", люди собирались с духом и по очереди условным же стуком отвечали:
   -- можно!
   -- можно!
   -- можно!
   -- можно!
   Допустим так: первый и второй отстукивали своё "можно", а третий, быть может, ещё не собрался с духом, но время торопило, да и простой стадный инстинкт срабатывал по принципу: "если все не боятся, то и я не боюсь". И этот нерешительный третий стучал тоже: можно! А за ним уже и четвёртый отстукивал своё согласие.
   Затем все четверо стискивали зубы и застывали в нечеловеческом напряжении.
   Передняя крышка открывалась не сразу.
   Там, на верхней палубе, люди опять же с нечеловеческим напряжением крутили механический усилитель для того, чтобы крышка, преодолевая многотонное давление, образовала хотя бы крохотную щель. Гидравлика не работала. Специальные клапаны, которые должны были бы облегчать такое открывание -- не работали. В узкую, еле заметную щель под давлением проникала водяная пыль -- посланница настоящей большой воды. И затем только и можно было сдвинуть с места крышку и открыть её.
   И вот уже только тогда и шла сама забортная вода, светящаяся в это время года по причине планктона. Одновременно пузырь воздуха выдавливался наружу.
   Всё довольно просто. Законы физики, механики.
   Но: море заполняет трубу, набитую людьми, а не булыжниками!
   И это так только говорится, что заполняет.
   На самом деле оно врывалось к людям с таким жутким и диким рёвом, что от одного только этого звука можно было получить разрыв сердца или сойти с ума. Но море наносило этим четырём комочкам жизни ещё и сильнейший физический удар. Столб из четырёх живых человек бил как таран в заднюю крышку торпедного аппарата, стремясь вышибить её вон; мощная крышка с красною звездой выдерживала удар, а живой столб почему-то с ещё более страшною силой вжимался в "потолок" трубы, как бы стремясь расплющиться об него. Вот это и было самым ужасным. В полной уверенности, что это и есть смерть, люди в трубе на какое-то время отключались. Затем встряхивались, приходили в себя. Постаревшие лет на несколько, с холодным потом и с новыми сединками выползали наружу.
   Первый выползающий за пределы трубы оказывался в пространстве между прочным корпусом и лёгким.
   Это метра полтора.
   Передняя крышка торпедного аппарата была откинута наружу, и человек стучал по ней своим железным кольцом, давая знать всем заинтересованным лицам, что он вышел. Так же поступали и трое других. Эту чёртову крышку нужно было закрыть как можно скорее, но при этом существовала опасность прищемить или зарезать ею выползающего человека. В этом-то и был смысл стука -- дескать, я выполз! Люди на верхней палубе считали, сколько было этих стуков. Четыре стука -- стало быть, все четверо выползли, и крышку можно закрывать.
   А если не четыре?
   Было бы очень плохо для всех, если бы при этом хотя бы один из выползающих отключился надолго или бы умер в трубе торпедного аппарата. Как вынуть из трубы неподвижного человека, загораживающего выход другим? Это было бы очень непросто!
   На выходе в открытое море была ещё одна крышка, третья по счёту, откинутая внутрь -- та, что в лёгком корпусе. И вот уже только за нею всё время стояли, спущенные сверху, с поверхности, водолазы из спасательной команды, куда подбирались всегда только люди колоссальной физической силы и стальных нервов. Эти здоровяки в своих страшенных тяжёловодолазных одеяниях помогали очередному человеку выбраться и подтаскивали его к специальному тросу -- буйрепу, который тянулся вверх -- к волнам, воздуху и жизни.
   Тяжёлые водолазы пристёгивали человека к этому тросу.
   Спасающийся должен был медленно подниматься по тросу, делая остановки на каждом муссинге (скажем условно, что это как бы узелок на верёвке) и отсчитывая там по секундам нужное количество минут.
   После этого отсчёта можно было двигаться дальше без риска подхватить кессонную болезнь. Причём: каждая следующая остановка должна быть всё длиннее и длиннее. Такой подъём со строгим соблюдением режима декомпрессии должен был занимать часа полтора-два. Однако, большинство выходящих бросали это дело после первых двух-трёх остановок. Люди отстёгивались от троса и свободно всплывали вверх -- так всем хотелось поскорее вырваться на волю.
   Многие матросы впервые оказывались под водою -- в водолазном костюме и на такой глубине! Увиденное поражало всех и особенно сильно -- салажню: только сейчас они узнавали, что нос подводной лодки находился метрах в двадцати от чёрной пропасти, куда ещё немного и корабль бы опрокинулся вверх кормой. Это был разрушенный кратер давно потухшего вулкана.
   О том, что люди видели ночью, я расскажу позже -- это особая статья. Пока же -- про дневной вариант выхода.
   Прямо над головою у людей горело Солнце, пробивавшее своими лучами синюю толщу воды! Там -- огромная огненная Звезда, а здесь -- удивительный подводный мир -- как в кино! Но самым потрясающим было -- это всё-таки подводная лодка. Её красивое тело, ещё не изгаженное наростами всякой ракушечной нечисти (лодка ведь только недавно вышла из дока), грациозно возлежало на морском дне. Лодка имела обтекаемые формы -- изящные, как у шикарной женщины, задремавшей на шикарном пляже. А сверху сияла Великая Звезда. И моряки, разрываясь на части от этих двух величественных зрелищ -- Солнца и Спящей на морском дне Красавицы -- поднимались и поднимались вверх по синей воде. У некоторых на глазах были слёзы. От счастья, от горя -- кто их там разберёт, от чего...

* * *

   Там, на поверхности, их вытаскивали из воды, поднимали на палубу.
   Адмирал Ковшов лично приветствовал каждого, лично жал каждому руку и лично благодарил за службу.
   У многих было ощущение, что самое страшное в этой жизни для них уже позади.
   Глава тридцатая. НОВЫЕ ЖЕРТВЫ
   Тихо душа, излетевши из тела, нисходит к Аиду,
   Плачась на жребий печальный, бросая и крепость и юность.

Гомер. "Илиада", песнь шестнадцатая

   Когда матроса Гнатюка подвели к задней крышке торпедного аппарата, на которой была изображена сатанинская красная звезда, и стали что-то объяснять, он почувствовал неописуемый ужас. Торпеда -- это Смерть тем, кому она адресована. И свой путь она начинает в этой трубе. И знаком начала этого пути является красная кремлёвская звезда, обязательная для всех задних крышек всех торпедных аппаратов в Союзе Советских Социалистических Республик. И вот теперь его хотят сунуть в эту красную звезду и в эту трубу!.. Его язык в который раз покорно повторял наизусть всё то, что полагалось сделать, но душа отказывалась повиноваться разуму.
   Парень был чрезмерно религиозным и богобоязненным -- это все в его экипаже знали. Всегда находилось множество вещей, которые он был не в силах сделать: обмануть -- не мог, схитрить -- не мог, двинуть по морде обидчику, даже, если тот был явно слабее его, -- не мог... Многие потешались над его странностями, некоторые уважали -- за честность и исполнительность. Но сейчас -- ко всем чертям все странности! Сейчас надо спасаться!

* * *

   Парня из тайной религиозной секты подвели к трубе.
   Помогли влезть в неё.
   Он повиновался.
   Железо и непроглядная тьма. И -- полное одиночество. О том, что спереди и сзади были живые люди, он забыл. Видел только самого себя наедине с железом и тьмою...
   О том, что это всё делается для его же спасения, тоже забыл. Или не понял.
   Море, железо, красная звезда и я сам. И ничего больше! Лёжа в могильной чёрной тьме с локтями, выставленными вперёд, в противоестественном для человека снаряжении, он ответил своим металлическим кольцом утвердительно на первый вопрос.
   А потом условным стуком задали основной вопрос: можно ли теперь открывать переднюю крышку торпедного аппарата, чтобы подвергнуться перегрузкам тем, что бывают у космонавтов?
   Последовало два ответа:
   -- можно,
   -- можно.
   Затем возникла большая и непонятная пауза. И только после паузы прозвучало третье:
   -- можно!
   Четвёртого же ответа так и не дождались.
   Что это означает?
   Нельзя открывать -- вот что означает! Один из четверых находящихся в трубе -- не разрешает!
   Открыли заднюю крышку торпедного аппарата, по счастью, ещё не заполненного водою.
   Стали извлекать оттуда людей -- назад, на верхнюю палубу носового отсека атомной подводной лодки "ДЕРЖАВА".
   Первый вылез сам.
   Второго вытянули с величайшим трудом за ноги, и он был неподвижен.
   Третий и четвёртый -- те, которые были ближе к выходу в море, тоже вылезли сами.
   Корабельный врач осмотрел неподвижное тело матроса Гнатюка и констатировал смерть. Позже, уже на суше, будет установлено, что он скончался от разрыва сердца.

* * *

   Один человек погиб также и в другом конце подводной лодки -- в седьмом отсеке.
   Мичман Краснобаев спросил: кто добровольно полезет первым через спасательный люк, чтобы выпустить из люка буйреп с поплавком?
   Старослужащий матрос Сотников из Баку вызвался сделать это.
   Краснобаев тщательно проинструктировал его.
   Сотников, проделав целый список нужных действий, вылез из горизонтальной трубы наружу. Вытянул трос. Сделал всё, как надо. Он всегда был сообразительным и дисциплинированным матросом.
   Но трос, словно бы он был живой и выполнял чью-то зловещую волю, взял да и обмотался ему вокруг шеи.
   И задушил его.
   Глава тридцать первая. СМЕРТЬ ИДЁТ НА ХИТРОСТЬ!

..Но лишь только

   Сладко-медвяного лотоса каждый отведал, мгновенно
   Всё позабыл и, утратив желанье назад возвратиться,
   Вдруг захотел в стороне лотофагов остаться, чтоб вкусный
   Лотос сбирать, навсегда от своей отказавшись отчизны.
   Силой их, плачущих, к нашим судам притащив, повелел я
   Крепко их там привязать к корабельным скамьям...

Гомер. "Одиссея", песнь девятая

   В последнюю ночь был момент, когда у людей в первом отсеке возникло ощущение, будто всё самое страшное уже позади. Простые матросы и старшины срочной службы, офицеры и мичманы из числа больных, раненых, слабых, трясущихся от страха, малоопытных и начинающих -- были благополучно выпущены на волю. Да, конечно, в носовом отсеке был один смертельный случай, были обмороки, были возвращения людей из торпедного аппарата назад, были застревания, были травмы и переломанные кости ступней при неудачном закрывании краснозвёздной крышки торпедного аппарата, но худо-бедно, а основную часть людей выпустили. И теперь оставались самые опытные и самые сильные. Офицеры и мичманы.
   Сверху поступило сообщение о том, что сейчас у водолазов будет пересмена и людям на подлодке следует немного подождать и передохнуть.
   И вот, руководствуясь ощущением своей силы и удовлетворением от сделанного, люди стали располагаться на отдых. Не самовольно, конечно, а с санкции капитана второго ранга Берёзкина, который ещё прежде того взял на себя командование первым отсеком.
   -- Пока они там спускаются и поднимаются, давайте-ка, ребята, позволим себе пятнадцать минут отдыха, а уже тогда -- снова за работу!
   Это была вполне разумная мысль, потому что люди были истощены непосильным многочасовым физическим трудом и очень плохим воздухом. Подумать только: шли уже третьи сутки, как они не спали! Как, впрочем, и почти ничего не ели (никакая пища не лезла в рот при таких запахах!), а пресную воду пили далеко не самого лучшего качества, а именно -- слитую из торпед, где она, как известно, служит балластом.
   И вот, люди взобрались на эти самые торпеды, легли на них и задремали, забылись.
   Ожидалось, что отдых будет коротким, и о нём не было ничего сообщено тем немногим людям, которые ещё оставались во втором отсеке с его более хорошим воздухом. К слову сказать, Рымницкий и Лебедев были именно там. А командир "вспомогательного экипажа" -- капитан второго ранга Полтавский -- был здесь.
   Итак: все заснули на пятнадцать минут.
   Но будильника у них не было.
   И дежурного они не оставили.

* * *

   Почему мичман Ляхов проснулся -- одни только олимпийские боги знают эту тайну. Ляхов был единственным среди всех, кто сумел сделать это; он взглянул на свои светящиеся часы и понял: прошло уже полтора часа! И обнаружил при этом странную вещь: он не может встать со своей торпеды!
   И даже более того: не хочет! Ему было необъяснимо хорошо на душе. Почти светло и почти радостно. Между тем, ещё не угаснувший разум подсказывал: поводов для оптимизма очень мало. А уж для радости -- ну совсем нету.
   Он лежал весь в поту на покатом металле торпеды, а вовсе не на пуховой перине и, казалось, не ощущал кошмара и холода, окружающих его. В отсеке было шесть градусов тепла, но, несмотря на это, -- лежать было хорошо, а вставать не было ни сил, ни желания.
   И всё-таки мичман Ляхов встал.
   Мрак и зловоние... Мерзость, вместо воздуха... И тишина, нарушаемая храпом спящих людей...
   Ляхов позвал кого-то -- просто так, наугад, кто ответит, тот и ответит:
   -- Эй, кто здесь?
   Но ему никто не отозвался.
   Заподозрив неладное, стал кричать, стал тормошить спящих -- никакой реакции. Все спят.
   Стал кричать и тормошить сильнее -- бесполезно!
   В числе спящих был и мичман Семёнов -- его не отправили во внешний мир среди первых, а оставили здесь именно как одного из самых надёжных и нужных, и это несмотря на то, что левая рука и левая нога у него были парализованы. Правые-то конечности действовали! Он лежал сейчас под потолком на своей торпеде и просыпаться точно так же, как и все остальные, не собирался. К нему-то и бросился мичман Ляхов, как к единственной надежде.
   -- Витя, просыпайся! -- кричал он. -- Уже полтора часа прошло. Пора вставать!
   Семёнов не слышал. Спал.
   -- Витя, проснись же! -- Ляхов кричал ему в самое ухо.
   Семёнов лишь сонно пролепетал:
   -- Дай ещё немного поспать... Рано ещё... -- Ему снилась семья, снилась уже не беременная его жена Лариса со старшею дочкой и уже родившимся ребёнком, и просыпаться -- значило для него расстаться со всем этим. -- Рано... Ещё немножко...
   -- Да какое ж рано, когда уже полтора часа прошло! Ты слышишь: полтора часа!!! Все спят, и я никого не могу добудиться!
   Семёнов пробормотал:
   -- Женя, всё хорошо! Не паникуй, Женя... Всё идёт нормально!..
   -- Да ничего нормального! Я тебе говорю: всё очень плохо! Просыпайся!
   -- Не гони волну, Женя! Пусть ребята поспят, да ты и сам отдохни...
   Ляхов был в отчаянии. И тогда он сделал страшное: зная, что у Семёнова повреждены левая рука и левая нога, зная, что тот уже несколько раз падал в обмороки только оттого, что случайно задевал чем-нибудь эти части тела, он ударил Семёнова по левой руке.
   Эффект был: Семёнов взвыл от боли и протрезвел.
   Только через несколько минут он нашёл в себе силы тихо простонать:
   -- Да ты что?! С ума сошёл?
   -- Вставай! Витя, вставай!
   -- Да что случилось? -- спрашивал Семёнов всё более трезвеющим голосом.
   -- Вставай, Витя! Все люди умирают!
   -- Как умирают?.. Да ты что?.. Почему умирают?
   -- Угорели, Витя, отравились газами -- не знаю, что, но все спят и медленно умирают. Добудиться никого нельзя. Вставай, Витя! Пойдём будить людей!
   Превозмогая боль и помутнение разума, Семёнов с помощью Ляхова слез со своей торпеды. Поскольку командование отсеком взял на себя в своё время капитан второго ранга Берёзкин, то с него теперь решили и начать. Стали будить: кричали, тормошили, били по щекам.
   -- Саша, вставай! Просыпайся! Люди умирают! И ты сейчас умрёшь, если не проснёшься!
   Александр Берёзкин ничего не слышал. Спал и громко храпел. Но храпел не смешно, как беспечный гуляка, завалившийся на боковую после весёленькой попойки -- то разудалый посвист, то храп-перехрап; нет, храпенье у него было неестественно сильным, прерывистым, задыхающимся. Друзья поняли: это был предсмертный храп.
   Маленькая подробность: Ляхову и Семёнову даже и в голову не пришло обратиться за помощью к людям из второго отсека, которые на это время были ничем не заняты. Устав запрещает это. И какие-то неписаные правила -- тоже. Каждый в своём отсеке должен действовать самостоятельно. Хотя в этом случае ничего бы страшного не случилось, если бы и обратились.
   Сообразили: на нижней палубе, которая была ещё не полностью затоплена, в недоступном для воде месте оставались банки регенерации воздуха и регенеративные плиты.
   В темноте пошли вниз за банками -- Ляхов на двоих ногах, Семёнов -- на одной, хватаясь правою рукой за стены и за всё, что попадалось. Три ноги и три руки на двоих. Потом стали химичить со спящими людьми и воздухом: человека, погружённого в сладкий предсмертный сон, беспощадно хватали за руки, за ноги, волокли как на казнь, клали лицом вниз на регенеративно-дыхательную установку. Пресную воду, взятую из торпед, лили на плиты регенерации, и от этого кое-как выделялся кислород: что-то слабенько шипело, и человек, уткнутый носом в это что-то дышал этим чем-то. И кое-как просыпался из забытья.
   Сначала это были капитаны второго ранга Берёзкин и Полтавский затем -- лейтенант Капустин... И чем дальше, тем легче было будить -- спасателей-то становилось всё больше и больше.
   Так перебудили всех до единого, и никто не умер.
   Выход экипажа через торпедный аппарат был продолжен!

* * *

   В скором времени стал выходить и сам Виктор Семёнов. Он был предпоследним в трубе, а четвёртым номером сзади него был Евгений Ляхов.
   То, что пережили эти люди, когда открылась передняя крышка, всё равно ведь не опишешь обычными человеческими словами, ну а других я не знаю. Поэтому я пропущу этот момент их биографии. Скажу просто: вода отпылила, отревела, отгрохотала.
   Постаревшие люди медленно приходили в себя.
   Это была какая-то необыкновенная вода -- в тёмной трубе она светилась! Это был планктон. Но в этой же воде возникал и другой эффект, знакомый подводникам и особенно гидроакустикам как редчайший: в ней можно было переговариваться:
   -- Эй, Витька! Живой ты там хоть?
   -- Живой! Живой!
   -- Ну, смотри, не застревай! Ползи давай!
   -- Ползу, ползу!..
   Если бы Семёнову сказал бы кто раньше, что такое возможно, то он бы не поверил.
   На выходе из трубы Семёнов отстучал положенное по откинутой наружу передней крышке торпедного аппарата, мол, третий номер выходит! Впереди была ещё одна крышка. Это была крышка в лёгком корпусе, уже откинутая внутрь. В тесном пространстве между прочным корпусом и корпусом лёгким Семёнов немного "взлетел" выше последнего отверстия куда-то в царство какой-то арматуры, ведающей запуском крылатых ракет, и поэтому подводный пейзаж открылся ему через "окошко" не весь; это было только ярко освещённое дно, слепленное из каких-то застывших волн. И только когда Семёнов подгрёб к отверстию и вылез из него, он и увидел ВСЁ.
   Чёрно-синяя вода. Огромный светящийся круг, в середине которого были люди и нос затонувшей подлодки. Это с высоты четырёх спасательных судов, стоящих на поверхности, пробивали воду мощнейшие прожекторы...
   Дав знак водолазам не трогать его, Семёнов свободным всплытием устремился на поверхность -- запасов воздуха у него было слишком мало, чтобы подниматься с соблюдением всех правил декомпрессии.
   На поверхности, ярко освещённой прожекторами, его поджидал неприятный сюрприз: к нему плыла шлюпка, люди на которой собирались из самых лучших побуждений хватать его и затаскивать к себе. А хватать-то было нельзя. Но разве могли эти люди знать, что к левой стороне его тела нельзя было даже притрагиваться, а не то что бы хватать! А снять маску с лица и попросить их не делать этого Семёнов не мог. Поэтому-то он и рванул что было сил в одной руке и в одной ноге к ближайшему судну -- это была плавбаза.
   -- Ненормальный какой-то, -- сказал один из матросов на шлюпке. -- Мы его вытащить хотим, а он удирает от нас.
   Лейтенант, старший на шлюпке, сказал:
   -- Не смейся. Побудешь там, и сам одуреешь.
   А Семёнов уже доплыл и уцепился за спасительный трап. С помощью одной руки и одной ноги самостоятельно поднялся на палубу. Люди на шлюпке, видевшие это, успокоились: этого уже спасать не надо!
   -- Смотрите! Вон ещё один плывёт, -- сказал лейтенант.
   И в самом деле: это был всплывший на поверхность мичман Ляхов, вылезший из трубы следом за Семёновым.
   Глава тридцать вторая. ЛЮДИ НА ВУЛКАНАХ
   Нам ненадолго жизнь достаётся на свете...

Гомер. "Одиссея", песнь девятнадцатая

   В городе Петропавловске-на-Камчатке все жители уже всё знали.
   И на Западе (а если уж быть совсем точным -- на Востоке) -- тоже.
   Так вот: город бурлил. Ходили слухи, что оба атомных реактора взорвались, что ракеты настроены таким образом, чтобы выстрелить и что при этом они полетят не в сторону океана, как это было в прошлый раз, а непременно в сторону города...
   Знали уже, что четвёртый отсек был затоплен и что с него-то всё и началось.
   Высказывалось мнение, что всё это было подстроено нарочно: утопили лодку, чтобы проверить, как будут себя вести люди, сколько продержатся, пока не подохнут от удушья. Некоторые возражали, что такого не бывает при Советской власти. Как же не бывает! А Колыма -- разве не рядом с Камчаткой? А эксперименты с людьми на атомных полигонах -- кто проводил? А эксперименты в московском метро? Казалось бы, Никита Сергеевич Хрущёв -- такой добродушный и болтливый толстячок, а ведь что с людьми вытворял! А специальные сумасшедшие дома, где нормальных людей лишают разума -- это где? Не у нас ли?..
   -- Эх, нету на таких болтунов Самого! -- возмущались одни, подразумевая любимого в те времена народного героя, спасителя-избавителя -- товарища Сталина. -- А то бы он им показал -- алкашам этим и болтунам всяким!..
   Но другие слушали эти мрачные рассказы и задумывались кое о чём.
   И некоторые жёны уже плакали по своим мужьям, ибо кое-что смыслили в планировке этой затонувшей подводной лодки и в должностных обязанностях своих супругов...

* * *

   Веру Жальникову известие о случившемся застигло в Москве в дебрях Курского вокзала. Ещё ни о чём не подозревая, она со всеми своими тремя мальчишками пробивалась через какие-то подземные лабиринты на поезд "Москва-Адлер", который уже давным-давно был подан и до отбытия которого оставалось десять минут. Меньшой сынишка хныкал от усталости -- шутка ли столько протопать по московским магазинам! -- средний, держа его изо всей силы за руку, чтоб в толчее не потерялся, шёл за мамой, а старшой вместе с матерью тащил сумки и чемоданы.
   Впереди их ожидали, как им казалось, Чёрное море и курорт Головинка, где у Веры жили её родители -- они же дедушка с бабушкой для её сыновей.
   А мир наш очень тесен. И поэтому тут-то им навстречу и показалась Валентина Кострова, их соседка по этажу. И тоже с детьми, совсем ещё малышами -- мальчиком и девочкой. Идёт, на всех натыкается, и лица на ней нет.
   -- Ой, Валюша, здравствуй! Вот так встреча!
   -- Здравствуй, Вера!
   -- А ты что -- в Ейск уже разве съездила? Когда же ты успела?..
   -- Да какой же теперь Ейск, Верочка?! Не до Ейска теперь!..
   -- Да что случилось? И что это ты такая из себя... вроде бы как и не такая?.. И растрёпанная?..
   -- А ты разве не знаешь ещё, что случилось?
   -- Что? -- спросила Вера глухим голосом и вдруг почему-то всё в один миг поняла: случилось страшное.
   -- НАША-ТО С ТОБОЙ ПОДВОДНАЯ ЛОДКА -- УТОНУЛА! -- выкрикнула Валентина и вдруг -- как разревелась.
   Наплакавшись и отдышавшись, кое-как заговорила сквозь слёзы:
   -- Только приехала в Ейск, а мне свекровь звонит из Петропавловска!.. Говорит: все люди, какие были в четвёртом отсеке, все до единого погибли! А мой-то как раз-таки -- в четвёртом отсеке! Что ж, я не знаю, какой у него отсек, что ли?!
   -- Так ведь и мой Кеша -- тоже в четвёртом отсеке, -- пробормотала Вера и вдруг тоже зарыдала.
   Тут уж и дети заплакали -- все пятеро.
   Москва слезам не верит. В ней хоть на виду у всех умирай -- никто и никогда не придёт на помощь. Все -- чужие. Каждый -- каждому. Две женщины с детьми стояли и плакали, а мимо них валили толпы и толпы; носильщик проорал: "Поберегись!", кто-то толкнул их мешком с колбасой и тоже заорал: "Ну чего стали? Пройти невозможно!"; какой-то грязный и оборванный цыганёнок точно и хладнокровно оценив ситуацию, даже и не вырвал, а просто взял у старшего сына Веры авоську с чем-то съестным и удирал, счастливый, к стайке своих голодных братьев и сестёр, а две женщины со своими пятью детьми стояли и стояли, плакали и плакали...
   Москва слезам не верит.
   Поезда на Камчатку не ходят.
   Слезами горю не поможешь.
   Две женщины поплакали-поплакали да и стали думать о том, как теперь достать билеты на самолёт в Петропавловск-на-Камчатке. Впереди у них был длинный путь.

* * *

   Вот уже более суток прошло с тех пор, как стало известно о трагедии. И вот в Петропавловске, в базе атомных подводных лодок, стали, наконец, уточнять списки вышедших в море на злополучной субмарине. Списки-то уже были сделаны ещё перед отплытием, как то и положено, но сейчас стало выясняться, что в них допущены многие неточности. Непонятно было даже, сколько людей всего ушло на этой подлодке. Вроде бы -- сто двадцать. Но по другим же подсчётам -- немного больше. Человек на десять. А по городу же вообще носились бабьи сплетни, что в море на этой подлодке ушло двести пятьдесят человек!
   Когда стали зачитывать имена людей, закреплённых за четвёртым отсеком и назвали мичмана Глушкова, заместитель командира дивизии капитан первого ранга Дротиков подскочил вдруг на своём месте (а он сидел на столе) и закричал:
   -- Но как же так! Ведь я же вчера ВИДЕЛ СОБСТВЕННЫМИ ГЛАЗАМИ МИЧМАНА ГЛУШКОВА! Он покупал водку в "Монопольке"!
   "Монополькой" назывался местный винно-водочный магазинчик.
   -- Да ты сам, наверно, был пьян, такого не может быть! Ведь здесь написано: "Глушков"! -- возразили ему. -- Четвёртый отсек. Парень -- покойник!
   -- Да я вам точно говорю: я был не пьян и видел я его вчера!
   -- Что же он -- в привидение превратился и бродит теперь по земле, людей пугает?
   -- Надо выяснить...
   Снарядили машину и помчались на квартиру к мичману Глушкову, который -- то ли жив, то ли нет -- не поймёшь.
   Звонили и стучали очень долго. Но никто не отзывался. Наконец, когда уже решили ломать дверь и послышался первый треск дерева, она вдруг открылась, и на пороге показался мичман Глушков. В одних трусах. Пьяный вдрызг.
   -- Чего надо?! А ну пошли вон отсюда!
   Его затолкали назад в квартиру -- орущего и ничего не соображающего, стали приводить в чувство, окунув в холодную ванну и шлёпая по мордасам... Пока он орал и брыкался, все возле него вымокли с ног до головы, но всё-таки его удалось допросить и добиться-таки вразумительных, трезвых ответов.
   Оказалось, что позавчера, перед самым выходом в море, стоял вопрос так: пойдёт -- ИЛИ мичман Глушков, ИЛИ мичман Жальников.
   Или -- или. По желанию. Так определило начальство.
   Мичманы стали тянуть жребий. Тот, кто вытянет длинную спичку, -- не пойдёт, а тот, кто вытянет короткую, -- пойдёт.
   Жальников вытянул короткую и погиб после этого в четвёртом отсеке.
   Глушков вытянул длинную. Он и остался жив. Записан же был всё-таки Глушков.
   И теперь вот он напился вдрызг -- то ли от радости за себя, то ли с горя, что погиб его очень хороший друг -- Иннокентий Жальников. Отец троих детей.
   Что же касается списков ушедших в море членов дополнительного экипажа, то они годились разве что на растопку печки: кто ушёл, кто остался -- сам чёрт не разберёт. Как будто тот, кто оформлял эти списки, был полным идиотом. Только потом, когда уже всё кончилось, когда всё отшумело-отгремело, эти списки и были составлены правильно.
   Глава тридцать третья. ПОСЛЕДНИЕ РЕШЕНИЯ
   ...Ибо и сердце моё не велит мне
   Жить и в обществе быть человеческом...

Гомер. "Илиада", песнь восемнадцатая

   Техническая мысль создателей этого подводного корабля тогда ещё не дошла до такого уровня, чтобы придумать дверную ручку на внутренней стороне задней крышки торпедного аппарата. Если последний человек влазит в трубу, то кто закроет за ним заднюю крышку? И кто откроет крышку переднюю, которую простым движением руки не отворишь -- это ведь не форточка, и тут нужны специальные технические действия за пределами трубы. Нужны кнопки, рычаги, приводы. Соответствующими же ВНУТРЕННИМИ кнопками тогда ещё не снабдили трубы торпедных аппаратов. Когда-нибудь потом додумаются и до этого. Снабдят. Автоматизируют и этот процесс. Установят осветительные приборы внутри трубы, чтобы не так страшно было находиться в ней, что-нибудь ещё придумают -- может быть, приятную музыку в ушах, что ли...
   Но тогда ещё таких новинок не было, и семерым оставшимся самым бывалым морякам приходилось покидать подводную лодку, подчиняясь особым инструкциям, разработанным в штабах и военно-морских конструкторских бюро специально для такого случая: они полностью облачились в водолазные костюмы. Открыли настежь обе крышки -- переднюю и заднюю, впустив тем самым на верхнюю палубу первого отсека забортную морскую воду.
   И вода ударила мощным грохочущим потоком.
   Палуба была в зияющих дырах, и вода хлынула вниз.
   Она текла до тех пор, пока отсек не оказался заполнен ею вплоть до уровня открытого торпедного аппарата. Нижняя и средняя палубы оказались полностью под водою. Верхняя -- частично. Выше воде мешали идти воздушная подушка и законы физики.
   Эта операция была страшна выполняющим её не только тем, что создавала ощущение: "вот море хлынуло прямо на нас и сейчас в этой тёмной ловушке задушит нас, задавит", но ещё и другим ощущением и тоже ложным: "а вдруг там, внизу, кто-то остался, кого мы в суматохе забыли; вдруг кто-то остался во втором отсеке, ведь этот человек уже никогда не выйдет оттуда живым!" Но никого больше не было ни на дне затопленного первого отсека, ни в воздухе отсека второго. Пусто там было в этих мирах. Семеро моряков выполнил всё безукоризненно.
   Один за другим стали выходить наружу.
   И вот настал момент, когда в первом отсеке осталось лишь два человека -- молодой лейтенант Капустин -- он же командир минно-торпедной части (БЧ-3) и командир атомной подводной лодки "ДЕРЖАВА" -- капитан первого ранга Рымницкий Игорь Степанович.
   Восемьдесят три человека вышло наружу через трубу, и вот осталось двое.
   Сверху -- в прямом и в переносном смысле -- поступило распоряжение:
   ВЫХОДИТЬ СНАЧАЛА -- РЫМНИЦКОМУ. И ЛИШЬ ЗАТЕМ -- КАПУСТИНУ!
   Капитан первого ранга Рымницкий ответил азбукой Морзе:
   -- Выходить не буду.
   -- Я вам приказываю: выходите! -- закричал гидрофон голосом адмирала Ковшова. Ковшов решил было, что Рымницкий хочет просто соблюсти 166-й пункт Устава, где сказано, что командир корабля, потерпевшего бедствие, покидает свой корабль последним.
   Ответ морзянкой:
   -- Не выйду. Мне не место среди живых людей. Я преступник и должен умереть здесь.
   Переносные фонари уже давно не работали, и в том пространстве, что оставалось теперь от первого отсека, стояла кромешная тьма. И Рымницкому не было видно, как исказилось от боли лицо молодого лейтенантика. Рымницкого, все, кто его близко знал, очень уважали -- и за ум, и за справедливость, и за честность. Лейтенанту Капустину было искренне жаль этого человека, но что он мог ему сейчас сказать в утешение -- он не знал. Он не знал даже, имел ли он вообще моральное право говорить что-либо при таких обстоятельствах.
   -- А я вам приказываю -- как адмирал офицеру: немедленно выходите! Если вы этого не сделаете, то навсегда будете считаться изменником Родины! Выходите, если вам дорога офицерская честь!
   И Рымницкий повиновался: оделся, влез в трубу.
   Пополз вперёд -- к свету.
   Двое водолазов помогли вылезти восемьдесят четвёртому человеку...
   Синева. Волнистое дно. Чёрная пропасть потухшего вулкана неподалёку от носа подводной лодки.
   Рымницкий поплыл над своим кораблём вверх, к Солнцу, к жизни.
   Оставался молодой лейтенант.
   Ковшов потому и распорядился так, чтобы Рымницкий был не самым последним. Окажись Рымницкий совсем один, кто там его знает, как бы он себя повёл? Может быть, и грозный адмиральский окрик не помог бы человеку, оставшемуся в одиночестве на морском дне -- во тьме, в холоде и наедине со своею совестью.
   В непроглядной тьме Капустин нырнул в непроглядно-тёмную ледяную воду.
   Влез в открытую настежь трубу и, работая выставленными вперёд локтями, проделал в ней длинный путь, в конце которого светлело нечто серовато-голубоватое.
   Вылез в это нечто.
   Выяснил, что оно намного ярче, чем казалось в чёрной трубе, а там его уже и водолазы подхватили -- они его уже давно и с нетерпением ждали. И потащили к буйрепу. Восемьдесят пятый не очень-то вежливо отбился от водолазов и, презирая все на свете кессонные неприятности, свободным всплытием устремился наверх, к Солнцу.
   Глава тридцать четвёртая. ВЫХОД КРАСНОБАЕВА

...В море его изнурилося сердце;

   Вспухло всё тело его; извергая и ртом и ноздрями
   Воду морскую, он пал наконец бездыханный, безгласный,
   Память утратив, на землю; бесчувствие им овладело.

Гомер. "Одиссея", песнь пятая

   Совсем иначе обстояли дела у мичмана Краснобаева в седьмом отсеке. Он тоже к этому времени выпустил наружу всех тех, кто был с ним рядом и за чью жизнь он до этого взялся нести ответственность, хотя и не обязан был взваливать на себя такую ношу. Кроме того несчастного, которого задушил трос, все остались живы-здоровы и благополучно вышли на поверхность -- и хорошие люди, и плохие.
   И теперь внизу оставался один лишь Василий Краснобаев. В могильной тьме и в могильном холоде. Последний, как то и подобает настоящему командиру.
   Труба, через которую выходили люди в этой части корабля, образно говоря, как бы ИМЕЛА ВНУТРЕННЮЮ ДВЕРНУЮ РУЧКУ. Последний влезающий в неё человек мог закрыть за собою дверь в оставленное им пространство. Имела эта труба внутри себя и нечто вроде освещения -- циферблаты манометров сияли во тьме своим фосфором. Но труба эта вела не горизонтальный образ жизни, а вертикальный. Потому что была не торпедным аппаратом, а специальным аварийно-спасательным люком. Труба стояла себе и стояла -- скучая долгими годами в ожидании, когда она всерьёз понадобится, и завидуя простым дымовым трубам в каких-нибудь деревенских избах -- через те-то трубы хоть дым зимой выходил, а через эту -- ничего и никогда не выходило.
   И вот, стало быть, мичман Краснобаев выпустил всех людей.
   Оделся, облачился как положено почти во всё то, что положено -- это был водолазный костюм, но без тёплого водолазного белья. И влез в свою вертикальную трубу, ведущую вверх и порядком соскучившуюся по активным событиям.
   И тут только и выяснил: КРЫШКА ЛЮКА ЗА НИМ -- НЕ ЗАХЛОПЫВАЕТСЯ ПЛОТНО!
   Именно к этому моменту сломалась мощнейшая пружина, которая-то и позволяла люку закрываться с очень большою силою и надёжностью, так, чтобы давление забортной морской воды не смогло продавить крышку, распахнуть её и непрошено ворваться внутрь отсека.
   Восемнадцать раз она с лязгом захлопывалась за уходящими вверх людьми, а к девятнадцатому разу пришла в негодность -- захлопнулась и тоже с лязгом, но -- не плотно!
   Условным стуком Краснобаев доложил об этом наверх -- адмиралу Ковшову, который лично следил за всем ходом спасательной операции.
   -- Топи отсек, сынок! Топи его! Что ж теперь делать! -- прокричал в свой микрофон адмирал Ковшов. -- Лишь бы сам выбрался живым, а отсек -- да бог с ним, с отсеком!
   Краснобаев подумал, подумал и -- отказался выполнять адмиральский приказ.
   -- Топить отсек -- не буду! -- заявил он условным стуком. -- Я спасу его.
   -- Сынок! Бог с ним, с этим отсеком! Спасайся сам! Ты последний остался, и я не хочу, чтобы там с тобою что-нибудь случилось! Вылезай!
   Краснобаев повторил свой ответ. А ещё попросил подкинуть ему спиртику -- очень уж здесь холодно!
   -- Ну что ты с ним сделаешь! -- всплеснул руками адмирал Ковшов и распорядился передать мичману Краснобаеву посылочку. Но только -- чтобы без алкогольных напитков. Пить спирт при исполнении служебных обязанностей -- это нехорошо. Пусть это будет тушёнка, сгущёнка...
   Так и сделали -- передали всё, что велел адмирал через специальное приспособление столь сложного устройства, что его описание и сам процесс передачи я пропущу.
   Краснобаев обиделся, что его разумную просьбу не уважили, но виду не подал. И в течение ближайших семи часов полностью исправил поломку.
   Для этого он снял с себя всё водолазное снаряжение и переквалифицировался в слесаря.
   В кромешной тьме он с помощью имевшихся у него инструментов снял колоссальной тяжести круглую дверь, что отделяет седьмой отсек от шестого. Снял с неё нужную пружину. Доработал её на верстаке. Подогнал к крышке спасательного люка. Проверил. Всё получилось отлично.
   Присел перевести дух. Захотелось вдруг покурить -- теперь-то уже больше не надо было заботиться о сохранности и чистоте воздуха. Стал шарить по карманам чьего-то чужого комбинезона радиационной безопасности, который теперь был на нём поверх его собственной одежды -- очень уж было холодно, вот и пришлось в своё время нацепить на себя первое, что попалось под руку; нашёл незаконные сигареты и спички. Закурил...
   Вспомнилась жена и совсем ещё маленькая дочка... Увижу ли?.. Отогнал воспоминания -- расслабляли...
   Эх, вот бы горяченькую ванну теперь принять!.. Отогнал и ванну. Ванны у него не было даже и в той перенаселённой коммунальной квартире, где он жил...
   Подводная лодка, отсек, выход, спасение -- вот, что сейчас важно. Остальное -- потом!
   На этой самой подлодке Краснобаев никогда прежде не плавал, но на однотипных -- поплавал предостаточно. Потому и узнавал здесь наощупь каждую железочку, каждый закуток. И сейчас ему казалось, как будто он и не уходил отсюда никогда -- до того всё было знакомо...
   Подлодки этого проекта в экваториальных водах всегда сильно разогревались изнутри. Кондиционеры, работавшие от забортной воды, не справлялись со своими обязанностями, и потому температура в отсеках доходила до сорока градусов. Но не во всех. В шестом, турбинном, отсеке дело доходило до шестидесяти. По такому случаю там оставляли только одного человека, в обязанности которого входило сидеть перед валоповоротным устройством -- ВПУ -- на случай, если техника выйдет из строя и тогда его, это самое устройство, понадобится прокручивать вручную. Человек сидел полуголым перед этим ВПУ, на него дул вентилятор, крутивший этот же самый горячий воздух, и бедняге казалось, что это какой-то холодок...
   Вот бы теперь окунуться в те шестьдесят градусов!
   Краснобаев же нёс вахту всегда в седьмом отсеке с его сорока градусами, и ему было легче. К тому же он, будучи мастером на все руки, устроил у себя душ с забортною водичкой. Купайся, сколько хочешь. Об этом прознали в остальных отсеках. С подхалимажем, всеми правдами и неправдами стали напрашиваться к нему в гости. То один офицер, то другой проскакивал к нему сквозь ядерный пятый отсек и сквозь раскалённый шестой, турбинный. Купались. Принимали "душик". Кряхтели от удовольствия, когда по телу струилась забортная свежая водичка... Не беда, что пришлось пробежать через шестьдесят градусов! Зато теперь и здесь -- этих градусов всего лишь тридцать четыре! Или даже бери ниже -- целых тридцать два!.. Но потом эти хождения прекратились. Что толку купаться, если затем всё равно нужно возвращаться через турбинный отсек? Да к тому же и просоленные волосы после этого дыбом становились на голове. А пресная вода для мытья головы -- это роскошь...
   Затянувшись в последний раз, Краснобаев вновь стал облачаться во всё водолазное.
   Было уже совсем невмоготу от холода, и он ещё раз матюкнул старого адмирала, зажилившего спирт -- тут бы тяпнуть горяченького да и выплывать!.. Тёплого же водолазного белья у него сейчас не было -- потому как не досталось.
   Ещё в то время, когда Краснобаев организовывал получение из внешнего мира недостающих комплектов водолазного снаряжения, когда это всё нужно было проверить, надеть на людей, проинструктировать этих людей и так далее, и так далее, ещё тогда он как бы мимоходом обратил внимание на то, что тёплого водолазного белья ему-то и не хватило. Можно было, конечно, попросить из внешнего мира ещё один комплект, но не хотелось лишней возни, хотелось поскорее со всем этим покончить. С истинно русскою щедростью, переходящею в головотяпство, он отдал всего себя людям, а про себя-то и забыл!
   А сейчас -- вспомнил. Но -- не испугался
   "Поднимусь скоренько, не успею замёрзнуть", -- небрежно подумал он, не подозревая, что главный головотяпский сюрприз собственного приготовления у него ещё впереди.
   И -- вошёл в трубу.
   Требовалось колоссальное усилие, чтобы потянуть на себя "дверную ручку" и закрыть за собою "дверцу", ведущую в мир оставляемого отсека.
   Василий Краснобаев вложил в этот рывок всё, что у него оставалось.
   С мощным лязгом в двадцатый раз захлопнулась крышка за уходящим вверх человеком.
   И тут только мичман Краснобаев выяснил, что его баллоны -- пусты. Занимаясь другими людьми, он не проверил собственного водолазного костюма! И теперь весь его воздух -- только тот, что в самом костюме!
   А воду-то он уже впустил. И она наливалась по специальным трубам.
   Откачать воду обратно в баки, выбраться назад, отдышаться! -- вот, что пронеслось у него в сознании. Но то же сознание подсказало ему: повторить всё снова -- у меня не хватит сил! И тогда мне легче будет остаться на затонувшей подводной лодке и умереть в ней, чем снова влазить в этот страшный люк... И в одну миллионную долю секунды он решил: будь, что будет, авось пронесёт!
   Но -- не пронесло, и вот что было: "дверцу" в нижний мир он захлопнул за собою всё-таки не очень плотно, и она, не выдержав давления воды, распахнулась. Со страшным грохотом вода вылилась на палубу, выплеснув из себя человека. Человек ударился так, что потерял сознание. А воздуха у него оставалось мало, и теперь он имел лишь два выхода: либо перейти из бессознательного положения в смерть, либо всё-таки очнуться, снять с головы водолазный намордник и надышаться воздухом.
   Краснобаев сделал второе.
   Отдышавшись, вошёл в трубу ещё раз.
   Взялся за "дверную ручку". Вложив в неё всю свою волю к жизни, захлопнул. Напустил воду. Доверившись господу богу, открыл верхний люк и -- на несколько секунд потерял сознание. От ледяной воды, обдавившей его и без того замёрзшего со всех сторон, от усталости, от нервного перенапряжения -- от всего...
   Вскоре, однако, пришёл в себя, выбрался наверх из люка и увидел вокруг и синеву подводного мира, и корпус лежащей на дне субмарины, и Солнце...
   Почти без воздуха устремился на поверхность.
   По пути потерял сознание ещё раз и, когда оказался на поверхности воды, то спасатели на своих баркасах приняли его за покойника -- он лежал на воде как-то странно, не двигаясь и лицом вниз. Тому виной были кое-какие технические причины: лишь левый баллончик со сжатым воздухом надул его костюм, а правый -- не надул. Краснобаев лежал на воде в такой позе и не шевелился. Когда его резко подцепили багром -- остриём и прямо сквозь водолазный костюм, и прямо в тело, мёртвый же, чего с ним церемониться! -- он вскрикнул от боли, замахал руками.
   Ах, так он ещё жив!
   Тогда его стали вытаскивать и подхватывать уже бережно.
   Вытащили!
   Так с затонувшей подводной лодки "ДЕРЖАВА" спасся последний человек.
   Глава тридцать пятая. УСНУВШИЕ В ОКЕАНЕ
   Каждого я из богов, населяющих небо и землю,
   Сном одолею легко... Усыплю я и самые волны
   Древней реки Океана, от коего всё родилося.

Гомер. "Илиада", песнь четырнадцатая

   О существовании же ещё четырёх живых человек в помещении поста "Микроклимат", что находился в затопленном четвёртом отсеке, никто не догадывался. Полагали, что отсек затоплен полностью, и не было ни малейшей возможности ни подтвердить это, ни опровергнуть.
   А в отсеке том и в самом деле -- было мертвым-мертво. Все, кого захлестнула вода, утонули в ней.
   А до кого вода не дошла? С ними-то что?
   Эти люди сидели в "Микроклимате" -- помещении, окружённом теперь водою со всех шести сторон -- и ждали, что их всё-таки спасут. Ещё тогда, в начале, они слышали оба взрыва -- один далёкий, другой совсем рядом, прямо за переборкой, которая выдержала натиск, -- и потом только терялись в догадках насчёт того, что же там происходит -- во всём остальном мире.
   И ждали, ждали...
   Глава тридцать шестая. РЕЧЬ АДМИРАЛА
   Все успокоились, тихо в местах учреждённых сидели...

Гомер. "Илиада", песнь двадцать вторая

   Все люди были собраны в плавбазе, которая стояла на якоре в бухте Русской, рядом с затонувшею подлодкой. Людей кормили, поили, перевязывали, дали искупаться и поспать. Паникёра Пранькова госпитализировали -- у него опять началась истерика, и ему опять всадили какой-то сильнодействующий успокоительный укол. Увезли обоих покойников. Увезли кого-то с очень уж тяжёлым переломом ноги -- преждевременно закрываемая задняя крышка торпедного аппарата больно бьётся. Остальные же все -- ранен, не ранен, болен, не болен -- остались. У всех было ощущение какого-то братства, какого-то единства; не хотелось расходиться раньше времени. Видимо, организмы и души людей боялись слишком резкого торможения, которое могло оглушить, а то и подкосить.
   Всеобщее изумление в душевой вызвал мичман Семёнов -- вся левая сторона его тела, которая вначале, видимо, была одним сплошным синяком, сейчас была сплошь чёрного цвета. Левая рука и левая нога у него совершенно не действовали, но он был полон сил, шутил и знай скакал себе на одной правой ноге. Друзья смастерили ему какое-то подобие костыля, и так он и приковылял на нём в лекционный зал, куда перед этим велел собрать всех людей Главнокомандующий Военно-Морским Флотом Союза Советских Социалистических Республик Полный Адмирал Сергей Георгиевич Ковшов.
   Моряки расселись по местам -- перевязанные, с пластырями, с синяками и шрамами, кто с гипсом, а кто и с костылём, осунувшиеся, многие с преждевременными сединами... С волнением стали ждать: что скажет знаменитый адмирал? Что это было и почему? Кто виноват во всём? Кто они сами в глазах официальных органов -- герои, мученики, преступники?
   В зале имелось возвышение, к которому был привинчен железный стол с красною скатертью -- нечто вроде президиума. Где-то сзади, как водится, маячили чёрно-белые пятна портретов Ленина, генерального секретаря, членов Политбюро да красные пятна какого-то переходящего знамени за какие-то достижения и каких-то вымпелов за какие-то победы в каких-то соцсоревнованиях...
   Когда появился адмирал со своею свитою, все встали.
   Ковшов поздоровался с присутствующими, дал знак всем сесть и начал речь.
   Это был и впрямь умный человек, а не просто ветхий старичок, как прежде казалось многим, а особенно молодым и неопытным. Шутка ли -- столько лет просидеть на высочайших военно-морских должностях, пережив стольких вождей! Столько голов за это время с плеч покатилось, а ему всё нипочём. При всех -- хороший! Не многие высшие государственные чины были такими непотопляемыми, а лишь единицы -- министр иностранных дел Громыхаев, например, или Великий Донской Писатель Шорохов.
   Ходили, правда, слухи, будто Ковшов жесток был дюже; люди для него, мол, -- ничто! Винтики -- не более того! Но вот моряки на плавбазе в лекционном зале стали слушать его, стали разглядывать попристальней, и вот он вроде бы уже и не такой лютый... Весь из себя -- нормальный мужик!..
   Умный адмирал, между тем, не стал никого ни ругать, ни проклинать, ни упрекать. Поблагодарил за службу. Мол, сделали всё, что было под силу. И сказал:
   -- Всего этого могло бы и не случиться. Но я сейчас не буду говорить о том, кто прав, кто виноват. Будет следствие, будут эксперты, будут комиссии -- они и рассудят, они и расставят всё и всех по своим местам. Главный же урок, который мы должны сегодня извлечь из этой истории, таков: не бывает аварийности фатальной, аварийности неизбежной; все аварии, все катастрофы делают сами же люди, своим отношениям к работе, к долгу, к товарищам!
   И ещё адмирал сказал:
   -- В этой беде каждый показал, кто он есть на самом деле. Кто -- трус, кто -- молодец. Одни подтвердили свои былые заслуги и свои репутации, другие же -- наоборот -- опровергли...
   И ещё:
   -- Вы проделали большую работу, преодолели огромные трудности, но, тем не менее, вам сейчас важно понять одно: всё случившееся не даёт вам ни малейших оснований чувствовать себя героями!..
   Это была загадочная фраза.
   Она была произнесена очень многозначительным тоном. И она всех озадачила. Значит, сомнение остаётся? Слова адмирала как бы намекали на то, что моряки -- чуть ли даже и не преступники. Сами же утопили свой корабль, а потом сами же мужественно и вылазили из него.

* * *

   Были и другие выступления других высоких чинов, но это уже не так интересно.
   Гораздо интереснее -- те встречи, те непринуждённые разговоры, которые потом завязывались у моряков с затонувшей подлодки с представителями научного мира и с самим Главным Конструктором:
   -- Этот боевой корабль обладает колоссальным потенциалом; одна только подводная скорость у него чего стоит -- двадцать семь узлов! -- в который раз повторяли учёные. -- Американская подлодка такого же типа имеет подводную скорость всего лишь двадцать два узла и значительно уступает этому проекту по целому ряду других характеристик!
   Моряки, прошедшие через ад, теперь были раскованны и ничего не боялись -- уж если там, на дне, не сдохли, то и теперь живы будем!
   -- Да знаем мы это всё наизусть!
   -- Слыхали уже!
   -- Почему же, если вы такие умные, вы не смогли изобрести надёжный способ крепления аварийно-спасательного буя?.. Ведь это же пустяк! Почему эти буи на полном ходу должны разматываться на триста метров и болтаться за кормой?.. Сколько этих буёв мы растеряли по всем морям, прежде чем додумались приваривать их, чтобы потом не платить за них из своего кармана -- будь они прокляты! А если их приваривать, то какая же тогда от них польза?.. А это позорное ваше ВСПЛЫВАЮЩЕЕ СПАСАТЕЛЬНОЕ УСТРОЙСТВО -- название-то какое громкое придумали! -- почему оно сделано так, что его невозможно вытащить из гнезда?..
   Врезали крупнозвёздным учёным и конструкторам мощно.
   Те оправдывались, и никто из них не заорал, не рявкнул: равняйсь-смирно! А ну-ка все заткнулись! Вы хоть знаете, с кем разговариваете и перед кем стоите?!
   Люди беседовали в простой обстановке и с самим Ковшовым. Это был не просто обмен мнениями и упрёками. После этих разговоров в Советском Военно-Морском Флоте на какое-то время заработали кое-какие ценные инструкции и нововведения, целью которых было не допустить подобных безобразий в дальнейшем.
   Глава тридцать седьмая. ЖЕЛЕЗНЫЕ ЛЮДИ
   ...С хлебом, и мясом, и пеннопурпурным вином молодые
   Девы пришли; и богиня богинь, к нам приближась, сказала:
   -- Люди железные, заживо зревшие область Аида,
   Дважды узнавшие смерть, всем доступную только однажды,
   Бросьте печаль и беспечно едой и питьём утешайтесь
   Ныне во всё продолжение дня; с наступленьем же утра
   Далее вы поплывёте; я путь укажу и благое
   Дам наставленье, чтоб снова какая безумием вашим
   Вас не постигла напасть, ни на суше, ни на море тёмном.

Гомер. "Одиссея", песнь двенадцатая

   С плавбазы все спасённые моряки были сняты и направлены на лечение и медицинское обследование.
   Но не в госпиталь и не в местный санаторий для подводников, как можно было бы ожидать, а в расформированный по такому случаю пионерский лагерь. Туда мгновенно навезли нужного оборудования и устроили там как бы новый санаторий, но только отдельный. Точнее -- отделённый от всего внешнего мира. Засекреченный.
   По приказу адмирала Ковшова этот новый санаторий для подводников был оцеплен охранниками с автоматами. Непонятно только -- зачем. То ли на тот случай, если враги попытаются с боями прорваться на территорию этого военно-лечебно-оздоровительного объекта и выведать там единым махом все наши государственные и атомные тайны, то ли на случай, ежели моряки вдруг вздумают бунтовать и попытаются опять же -- с боями -- прорваться наружу, чтобы бежать без оглядки куда подальше от того ужаса, который они недавно пережили.
   В санатории людей помещали в барокамеры, люди приходили в себя -- кто медленно, кто быстро.
   Лечили и мичмана Семёнова с его недействующими левыми конечностями, лечили и чьи-то ожоги и переломы.
   Выяснилось, что неожиданно серьёзно пострадал старпом Колосов, который по приказу адмирала Ковшова ("Не оставлять ни одного тела погибшего товарища!") вытаскивал на поверхность труп умершего от разрыва сердца матроса Гнатюка. Пока Колосов всплывал на поверхность, таща за собою тело, завёрнутое в простое матросское одеяло, он не замечал, что верёвка слишком сильно стянула ему руку, и только наверху выяснил, что заработал себе этим большие неприятности. Впрочем, врачи отстоят ему эту руку после долгого и упорного лечения...
   Ну а пока -- кто-то с воли раздобыл ящик водки и, невзирая на все запреты и заслоны, пронёс его в санаторий. Морячки выпили -- за упокой погибших (или тех, кого они считали погибшими), за своё спасение. Немножко облегчили душу.
   Глава тридцать восьмая. ЗЛОСЛОВИЕ

...На него аргивяне

   Гневались страшно; уже восставал негодующий ропот...

Гомер. "Илиада", песнь вторая

   Вечером второго дня пребывания подводников в импровизированном санатории было объявлено всеобщее построение всего экипажа. Довольно необычное мероприятие для лечебного или оздоровительного военного учреждения, где всегда всякие военные формальности сводятся чуть ли не к нулю и где невозможны, допустим, маршировка или рытьё окопов.
   Но невозможны они лишь при условии, что данное военное учреждение -- и впрямь лечебное или оздоровительное. А ежели оно окружено часовыми, которым приказано никого не впускать и не выпускать? То тогда, быть может, это военное учреждение -- тюрьма, гауптвахта или концлагерь?
   Гадая насчёт своего статуса, все построились на плацу возле какой-то мачты, на которой пионеры имели обыкновение в прежние времена поднимать и опускать свой кроваво-красный флаг с серпом и молотом.
   Перед построившимися появился недавно назначенный на должность -- заместитель командира дивизии по политической части капитан второго ранга Шлесарев.
   Замполит -- так это коротко называлось на тогдашнем языке. Иван Кузьмич Шлесарев имел очень неприятную, совершенно отталкивающую внешность: какой-то неестественно смуглый, землистый цвет лица. Он был груб и всегда обращался с НИЖЕстоящими чинами крайне высокомерно и даже злобно. Разумеется, с ВЫШЕстоящими -- подобострастно! Ему ничего не стоило ни за что, ни про что наорать на человека, оскорбить его, унизить. А кличку он имел в Петропавловске из-за непредсказуемости своих поступков ужасную: Маньяк-с-Бритвой. По обычаю всех советских партийных вождей, идеологических работников, политических комментаторов, журналистов, военно-патриотических писак и телеболтунов он был вопиюще безграмотен -- не разбирал ни падежей, ни склонений, ни спряжений, ни ударений. Всегда говорил невнятно и сбивчиво. Часто -- с матом. Видимо, в Советском Военно-Морском Флоте нужно было иметь только такое скопище пороков, чтобы занять место духовного наставника целого соединения атомных подводных кораблей.
   А незадолго до этого построения капитан второго ранга Шлесарев имел уже какое-то выяснение отношений с капитаном первого ранга Рымницким и с другими старшими офицерами затонувшей подводной лодки. Отношения эти выяснялись на повышенных тонах -- это многие слышали краем уха и, видимо, уже тогда Маньяк очень сильно распалился.
   Итак, почти весь живой экипаж атомной подводной лодки, за исключением тяжелобольных и заживо погребённых, был построен на плацу. А надо сказать, что во всей России самая экзотическая, самая величественная, самая прекрасная и таинственная местность из всех, что в ней есть, это, конечно, Курильские острова. Но и местность, стоящая после неё на второй ступеньке пьедестала почёта, по всем этим признакам -- это тоже нечто всё ещё совершенно необыкновенное: вулканы, гейзеры, водопады, скалы, пропасти, озёра...
   Это и есть Камчатка.
   И тут нужна полная ясность: вот на этой-то камчатской земле, а не только на плацу, и стояли сейчас наши железные люди. Вокруг простиралась горная долина; прохладный, вечерний воздух мог бы слона уложить наповал тою свирепостью, с какою он бил в нос своими дурманящими хвойными запахами, а в уши -- своим концертом каких-то кузнечиков, сверчков и птичек; рядом плескалось красивое озеро, а горы и скалы были чуть подальше. Люди вдыхали в свои измученные или даже прямо отравленные лёгкие эту роскошь, смотрели, слушали эту музыку и не верили, что это с ними происходит наяву.
   Стоял июль 1983-го года.
   И вот на этой же самой земле и появился перед людьми и природою замполит Шлесарев, представляющий интересы незаконно дорвавшейся до власти разбойничьей партии. А при нём -- и его свита.
   Духовный наставник и пастырь выдержал длинную паузу и обвёл мрачным и маниакальным взглядом всех выстроившихся. Безо всяких предисловий начал:
   -- Ну что, суки? Чего вылупились на меня? Вы что -- хочете сказать, что вы не в курсе дела относительно того, что вы натворили! Допрыгались! Утопили подводную лодку! А теперь вы, подонки, что -- радуетесь, что сухими из воды вышли?..
   -- Какие мы тебе подонки?! Сам ты подонок! -- заволновались моряки всех званий от простых матросов и до старших офицеров.
   -- А ну молчать! Это что за нарушения дисциплины! Полный бардак в плане правопорядка, соцзаконности и политико-воспитательной работы!..
   -- Сам молчи, ублюдок вонючий! Ты не был там, где мы были, шкура продажная!..
   -- Такие, как ты и довели наш флот до такого состояния!..
   -- Это мы-то утопили подводную лодку?.. Ты и утопил!
   -- Молчать!!! Я вам никому не дам нарушать!.. Всех вас надо под трибунал отдать за то, что вы натворили! Перестрелять вас всех, мудаков, надо!.. Предатели! Изменники!..
   И тут из строя со словами "Ах ты падла, мать-перемать!.." вырвались двое мичманов -- уже известные нам первопроходцы русский Мерзляков и молдаванин Лесничий -- и кинулись бить этого самого замполита. Хряпнул кулак гордого внука славян по гнусной морде Ивана Кузьмича, мощные ручищи потомка древних римлян, переселившихся на Дунай, рванули ненавистные погоны, и те затрещали на плечах... Маньяк-с-Бритвой заорал дурным голосом, что, мол, убивают, спасите!.. Поднялся шум, и строй нарушился. Кто-то из штабных офицеров кинулся вызволять Шлесарева, а кто-то из экипажа кинулся бить его ещё сильнее...
   Оттащили пострадавшего на идеологическом фронте Кузьмича, поволокли под руки. Спасли, значит, от мученической смерти. Окровавленного и изодранного, брыкающегося и вопящего, что он всех поперестреляет, запихнули в машину и увезли от греха подальше с наказом не появляться больше на глазах у этих несознательных людей, пока те не очухаются.

* * *

   Потом слухи о происшедшем дошли до Ковшова, но тот не стал разбираться в них, а перепоручил это дело одному из камчатских адмиралов. А тот вызвал к себе забинтованного и заклеенного во многих местах Маньяка и сказал ему, по-дружески похлопывая по гипсу на руке:
   -- Слушай, Иван Кузьмич, ты хоть соображаешь, что делаешь? Ты что -- вконец уже охренел от своей идеологии? Ты хоть слыхал про презумпцию невиновности? Следствия и суда ещё не было, ещё неизвестно, кто виновен, а кто не виновен, а ты уже обвиняешь людей да ещё и всех подряд? А может быть, это твоё упущение, и это ты плохо проводил политико-воспитательную работу среди них, вот они с горя и утопили свою подлодку?
   От такого поворота в рассуждениях адмирала -- Маньяк так и обомлел.
   -- Товарищ адмирал, -- забормотал он, -- да я ж болею душой за флот, за, так сказать, наши показатели в соцсоревновании, за дальнейшие переспективы роста... Я ж хочу, чтоб вы были в курсе: я ж стремился, чтобы коллектив осознал... чтобы люди подходили к текущим задачам, стоящим на повестке дня, более ответственно, более взвешенно... Ведь ни для кого же не секрет же, что в плане успешной реализации политико-воспитательной и партийно-массовой работы уже давно превуалируют явления негативного плана!.. А они!..
   -- Вот что, -- решительно сказал адмирал. -- Ты, мать-твою-перемать, заканчивай эту свою хреновину. Дела раздувать не будем. Будем считать инцидент исчерпанным. Уловил?
   -- Будет сделано!.. Так точно!..
   -- А на людей -- чтобы зла не держал! Понял?
   -- Так точно! Я всегда был за то, чтобы в наших рядах была, так сказать, сплочённость рядов!
   -- Ну, вот и прекрасно.
   Так потом дисциплинарных и судебных неприятностей этот маленький эпизод и не возымел для его участников. Всё замяли и забыли. Сделали вид, что ничего не было.
   Глава тридцать девятая. ПОСЛЕДСТВИЯ

...Отчего ты так плачешь? Зачем так печально

   Слушаешь повесть о битвах данаев, о Трое погибшей?
   Им для того ниспослали и смерть, и погибельный жребий
   Боги, чтоб славною песнею были они для потомков.

Гомер. "Одиссея", песнь восьмая

   Затонувшую атомную субмарину, набравшую в себя слишком много воды, сначала никак не могли вытянуть -- тросы рвались, как паутинки, а механизмы надрывались от усталости. Но потом применили какие-то новейшие и сверхсекретные технологии и спустя полтора месяца -- подняли!
   Отбуксировали сначала на мелководье, а потом и в базу. Там только и поняли, что атомный реактор всё это время продолжал работать. На полпроцента своей мощности. Погибающие от потоков воды энергетики вплоть до самых последних долей секунды своих жизней думали только о предотвращении катастрофы и делали для этого всё, что только было в их силах, но сил и времени не хватило. Они не успели дотянуть до конца стержни, и те чуть-чуть не дошли до упора. Никакой утечки или там радиоактивного загрязнения так, однако, и не случилось. Это -- абсолютно достоверно.
   Поставили подлодку в сухой док...
   И вот наступил момент, когда нужно было доставать тела погибших из уже полностью осушенного четвёртого отсека.
   Поставили бочку со спиртом, закуску и кружку.
   Вызвавшиеся добровольцами опрокидывали внутрь себя огненной жидкости и, оглушённые ею, входили с противогазом на лице в четвёртый отсек.
   А трупы были практически не подпорченными. Почти без запаха. Ледяная вода не способствует быстрому разложению.
   Все люди были найдены на своих местах, все -- в индивидуальных средствах защиты. Никто в роковую минуту не бросил своего места, кроме тех двоих беглецов -- мичмана Серова и матроса Гонталева.
   Офицеры Костров и Куропаткин были членами "самого основного" экипажа и не уехали тогда со всеми в Обнинск лишь из-за нехватки людей здесь, в Петропавловске-на-Камчатке.
   И погибли.
   Теперь их тела были обнаружены в железном плену там, где их застигла смерть июньскою ночью 1983 года: окоченевший Костров, цепко закрепившись, стоял как живой, весь устремлённый вперёд, к какой-то цели, а Куропаткин, из последних сил привалившись к нему сзади, чтобы того не сбило напором воды, находился на полметра ниже и тоже -- был весь как живой и как бы вдавлен в цель. Костров как будто всё ещё пытался закрыть вручную вентиляционное отверстие с помощью ключа-трещётки; давление воды всё ещё, казалось, не позволяло ему сделать это, а Куропаткин -- словно бы всё ещё помогал Кострову в борьбе против общего врага.
   В земной жизни Виктор Куропаткин был капитан-лейтенантом и командиром электротехнического дивизиона, Игорь Костров состоял в том же звании и командовал дивизионом живучести; оба были близкими друзьями, дружили семьями. Так и умерли вместе -- на своём посту. И похоронили их потом -- тоже вместе.
   Из "самого основного" экипажа в отсеке погиб ещё и мичман Иннокентий Жальников -- химик-дозиметрист.
   Мичман Лещенко, а точнее -- теперь одно только его бездыханное тело -- тоже был на своём посту. Напомню: это тот самый, который вышел из затапливаемого четвёртого отсека в отсек третий, крикнул, что нас тут затапливает, и вернулся назад в Смерть, задраив за собою круглую дверь. А ведь он мог бы остаться в сухом отсеке и выжить вместе со всеми!
   Обо всех не расскажешь, хотя, понятное дело: жизни остальных погибших ничуть не ниже по своей ценности. Вот как погибли энергетики; по косвенным данным можно предположить, что они самостоятельно осознали: подлодка легла на дно, а не победно всплыла на поверхность. Времени на размышления у них было невероятно мало, но они перед смертью успели понять и сделать то, что нужно: на девяносто девять с половиной процентов заглушили атомный реактор! А оставшуюся половинку процента -- не успели!
   О времени на размышления: позже было подсчитано, что отсек при таком-то объёме, при такой-то ширине трубы и при таком-то забортном давлении заполнился водою за три с половиною минуты.

* * *

   Стали открывать "Микроклимат". Вход туда был через водонепроницаемую дверь. Дверь почему-то не поддавалась. Принесли автоген и разрезали металл. Оказывается, дверь была изнутри подпёрта специальным раздвижным упором -- это, чтобы она могла выдержать давление воды и не проломиться.
   Вошли внутрь.
   Все четверо человек, которые на момент аварии оказались там, сидели на мягких сидениях, словно живые. Но только с масками на лице.
   Запасами воздуха, которые когда-то были в этом помещении, они дышали целую неделю.
   Потом, когда этот воздух кончился, они надели маски и продышали ещё четыре часа воздухом из баллончиков.
   А когда у них кончился и этот воздух, они перестали дышать.

* * *

   Не обошлось и без эксцессов.
   В числе матросов, выносивших трупы, оказался и матрос из Эстонии -- Яак Маартинсоо. Этот тип сообразил, что день отплытия был для моряков днём получки, которую люди, приняв, не успели потратить или занести домой (не у всех он ещё и был -- дом-то этот!). А зарплаты у атомных подводников -- бешеные. Предприимчивый эстонец на гибели "ДЕРЖАВЫ" поживился хорошо: обшарил карманы русских покойников и все денежки прибрал к рукам. Но потом, когда он стал делать огромный денежный перевод к себе на родину, его на этом деле зацапали, сказали ему, что он сволочь, и припёрли к стенке. Он во всём и сознался.
   Счастья ему от награбленных было денег не перепало, но и несчастья тоже не случилось. Его ведь не отдали под суд, простили и оставили в покое.
   Так же, как и мичмана Серова, которого просто прогнали со службы и матроса Гонталева, которого просто поругали. Напомню: это те самые, которые оказались в затопляемом четвёртом отсеке зажатыми в пространстве между потоком льющейся сверху воды и дверью, ведущею в ядерный отсек. По Закону они должны были умереть, но не покидать погибающего отсека. А они покинули и выжили.
   Простили и двух паникёров из седьмого отсека -- Остапенку и Кучковского. Этих тоже поругали-поругали да и предоставили собственной судьбе.

* * *

   Офицеры из "самого основного экипажа" к этому времени уже давно вернулись из Обнинска. Увидев мёртвых товарищей по службе, они дружно решили: учредить специальную, свою собственную, пенсию для семей Куропаткина, Кострова и Жальникова. Мало ли -- сегодня ты, а завтра я. Вот так же, быть может, придётся и кому-то из нас завтра погибнуть, и что тогда? Надеяться на государство?
   А если оно подведёт?
   Глава сороковая. ПОХОРОНЫ
   Вкруг орошался песок, орошались слезами доспехи
   Каждого воина...

Гомер. "Илиада", песнь двадцать третья

   Было шестнадцать гробов. Были похороны. Торжественные, пышные, с речами и с музыкою.
   На гробах, обтянутых красным сукном, лежали кортики, медали, ордена, цветы. На каждом гробе была фотография в траурной рамке.
   Что испытывали члены "самого основного" экипажа, экипажа "просто основного" и экипажа дополнительного -- я не берусь описать. Что испытывали другие моряки с подводных лодок такого же проекта и проектов других -- я и об этом не рискну рассказать. Многие догадывались: новые гробы и новые слёзы при таких делах ещё будут и будут.
   Политработники, снабженцы, прочие штабные чиновники изображали всем своим видом озабоченность и ответственность. Кто искренне, а кто и не очень. Много среди них было нечистых на руку, спившихся, изолгавшихся. Хотя и умных и честных было не мало.
   Но кого же было среди них больше и у кого была реальная власть? Судите сами, дорогие читатели, по тому, как поступили с теми родственниками погибших, которые приехали сюда издалека, из других концов самой большой на планете страны: их не пропустили в военный городок, где проводилась торжественная церемония.
   Режим секретности. Нельзя, чтобы посторонние люди под пустяковым предлогом похорон своих близких проникали в засекреченную базу атомных подлодок и узнавали наши сокровенные военные тайны для последующей передачи оных в органы американской разведки.
   Как собаки, недостойные того, чтобы их впустили в дом, эти люди стояли за воротами и ждали, когда церемония кончится и похоронная процессия выйдет за пределы ворот и можно будет припасть к гробу с родным сыном или братом.

* * *

   Во время аварии странная и зловещая кончина постигла матроса Сотникова, того самого, который вызвался первым выйти из седьмого отсека через вертикальную трубу в море, чтобы вывести на поверхность специальный спасательный трос -- буйреп. Эта верёвка, как живая змея, обвилась ему тогда вокруг шеи и -- задушила его.
   И столь же странными, зловещими и незаслуженно отвратительными получились и его похороны.
   Молодой лейтенант Капустин был тем человеком, которому командование поручило сопровождать цинковый гроб с телом моряка. Капустин должен был приехать в Баку, вручить родителям гроб, выразить соболезнования и рассказать, как погиб их сын. Так он всё и сделал: привёз, вручил, выразил. И были его соболезнования самыми искренними, потому что он и сам прошёл через кошмар затонувшего атомного корабля. И кому было страшнее выходить через трубу в море -- Сотникову, самому первому в седьмом отсеке, или Капустину -- самому последнему в отсеке первом, трудно определить. Тогда Капустин не убоялся и выстоял. Пропустил вперёд себя командира и, оставшись один на один с отсеком, благополучно вышел на поверхность.
   А здесь, в Баку, устрашился и дрогнул.
   Не слыхивал он до сей поры, чтобы у русского народа было в обычае забивать каменьями гонца за то, что тот привёз дурную весть. И когда стали его забивать на кладбище камнями свои же, русские люди (добро бы ещё азербайджанцы!), -- удивился. И дрогнул. И в ужасе пустился бежать. И насилу спасся от смерти. Это после того, как благополучно вылез через торпедный аппарат из затопленного первого отсека!
   Глава сорок первая. УЧАСТЬ РЫМНИЦКОГО
   Я лишь солома теперь, по соломе, однако, и прежний
   Колос легко распознаешь ты; ныне ж я бедный бродяга.

Гомер. "Одиссея", песнь четырнадцатая

   А потом начались разборки.
   Командира подводной лодки и механика арестовали уже на другой день.
   Было следствие, и был суд.
   Изучали каждую букву в каждом документе, вспоминали каждый поступок и каждое слово; высчитывали, измеряли, щупали руками.
   Что-то и поняли, а чему-то так и не смогли дать никакого разумного объяснения -- сплошные невероятные совпадения, каких вроде бы никогда и не бывает на свете, сплошные неразрешимые загадки -- технические и человеческие.
   Например, непонятно было вот что: почему из четвёртого отсека с самого начала не было подано официального сигнала аварийной тревоги? Выдвигалась такая версия: капитан-лейтенант Костров, который должен был поднять тревогу, зная, что на корабле присутствует крупный штабной чиновник Лебедев и, зная, к каким тяжким последствиям приводит каждая его придирка, решил в первые секунды устранить всё быстро и без шума. А уже в секунды последующие было поздно. Впрочем, это лишь неуверенное предположение и не более того.
   Так и не удалось понять и другое: почему люди в "Микроклимате" НЕ СТУЧАЛИ? Надо было молотить по железу чем попало! Так почему же они всё это время сидели тихо? Так или иначе, но их могли бы услышать, могли хотя бы узнать, что они вообще существуют! Что толкнуло людей на мысль ничего не делать, а только ждать? О чём они говорили перед смертью? О чём думали? Может быть, они испугались чего-то? Эту тайну они унесли с собою в могилу, и мы её никогда не узнаем -- таков весь ответ.
   И вот -- суд.
   И командир атомной подводной лодки получает десять лет.
   А механик -- восемь.
   Старший помощник -- не получает ничего.
   Как выяснилось, он мог быть кем угодно -- эфиопским императором, простым пассажиром, инопланетянином или святым духом, но только не тем, за кого его за всё время рокового похода принимали. Лишь одно было несомненно: старшим помощником Колосов точно не был. Ни из каких документов не следовало, что он занимает эту должность или хотя бы теоретически имеет право её занимать. По этой причине он и избежал ответственности. Думается, что это было совершенно справедливо и разумно: если случайному человеку внушить под гипнозом или без такового мысль, что он профессиональный лётчик и усадить затем за штурвал самолёта, а человек возьмёт да и разобьёт этот самолёт, то кто будет виноват -- плохой лётчик или люди, безответственно усадившие постороннего в кресло пилота?..
   Ну да бог с ним, с Колосовым! Давайте порадуемся за него. Уже говорилось, что он был неплохим мужиком, и хорошо, что хоть ему не пришлось погружаться в тюремный мрак. Игорь Степанович Рымницкий -- вот сейчас самое для нас важное! С ним-то -- что?
   Многие прекрасно понимали, что он человек совершенно необыкновенных качеств и что ему просто не повезло. Говорили о том, что и так всем уже было давно известно: подавляющее большинство всех аварий на подводных лодках происходит тогда, когда они уже выполнили своё задание и возвращаются домой. Люди расслабляются и теряют бдительность. А соответствующего психологического контроля за ними не ведётся. Если бы такой контроль был, то разве ж бы позволили Рымницкому отправиться в этот поход, зная, что у него чемоданные настроения и что он мысленно уже пребывает в своей Академии и в её кабинетах?
   Но Закон есть Закон.
   И Рымницкого упекли.
   А он и не возражал. Свою вину он признавал полностью и никогда и ни в чём даже и в мыслях не пытался уменьшить её. Надо было в своё время не браться за тот поход, а сразу сложить погоны и партбилет. А потом уже судиться по поводу уклонения от преступного приказа. Даже, если бы он и проиграл эту тяжбу против могущественного и мстительного адмирала Алкфеева (что скорее всего!), то и тогда было бы лучше, чем сейчас.
   Но так ли это легко для военного человека -- ослушаться приказа? Всю жизнь дрессировали на беспрекословное выполнение повелений свыше, и вдруг надо взять и ослушаться? Это ведь пострашнее будет, чем заклинка горизонтальных рулей, которую всё-таки ждёшь каждую секунду. Преступного же приказа не ждёшь, надеешься на разумность, на порядочность вышестоящих инстанций. Да что там надеешься -- не сомневаешься в них! Слепо веришь в них!
   И было ли Рымницкому под силу в нужную секунду толкнуть в бок заснувшего матроса Иванова? И сказать: "Закрой дырку, через которую сейчас хлынет вода!" Или передоверить это своим подчинённым: "Вы ж там смотрите! Разбудите вовремя матроса Иванова!"
   И было ли в человеческих силах Рымницкого заранее постичь тайну особого закрывания какой-то дурацкой заслонки-задвижки, которая на самом деле должна была закрываться совсем по-другому?
   И было ли ему под силу в нужную секунду проследить за движениями пальцев мичмана, выпустившего вхолостую сжатый воздух?
   И было ли в его силах собрать экипаж из людей неслучайных?
   Это Большие Вопросы. И потому -- неразрешимые.
   Его участь была, однако, облегчена тем обстоятельством, что отбывать срок его направили не в обычную колонию к обычным блатнягам и жуликам, а в колонию для несовершеннолетних. В качестве воспитателя. Заключённого, разумеется, воспитателя. Для каковой цели ему сохранили и звание и награды -- вещь совершенно неслыханная для нашей страны -- это за него похлопотали где-то в высших инстанциях могущественные покровители и сочувствующие и сделали всё, что было возможно.
   В неволе он увидел и испытал немало. Общение с несовершеннолетними преступниками, многие из которых были самыми настоящими ублюдками, радости в жизни не может принести никому. А уж прирождённому моряку -- тем более.
   Но незаурядный ум, воля, физическая выносливость позволили ему выдержать и это испытание.
   Прежде, на свободе, ему казалось, что он поддерживает существование своей страны тем, что где-то героически пронизывает глубины океана на своём боевом корабле. А теперь он увидел: вот -- подрастает целый пласт общества, озабоченный только тем, как эту самую страну развалить изнутри! Несовершеннолетние преступники вскоре станут совершеннолетними, и многие из них так теперь и будут творить преступление за преступлением, и сделать ничего нельзя. Разве их перевоспитаешь, когда у них, как правило, и родители, и деды с бабками -- такая же мразь, как и они!
   А ведь были судьбы и трагические -- случайные или малозначительные преступления, роковые стечения обстоятельств, несправедливые приговоры...
   Там же, в неволе, Рымницкого застало известие о Чернобыле. Было время, когда он сам чуть было не потряс мир чем-то подобным, но тогда пронесло, а сейчас беда всё-таки случилась. Не там, так здесь она должна была где-то непременно произойти. Всё шло именно к такой развязке -- это теперь Рымницкий хорошо понимал.
   Чернобыль... Какое страшное слово. Чёрная быль! Чёрная пыль. Чёрная боль...
   В том же чернобыльском 1986-м году окольными путями в тюрьму к Рымницкому пришло новое невероятное, но достоверное известие: третьего октября в Атлантике, в тысяче километров северо-восточнее Бермудских островов при загадочных обстоятельствах после взрыва и пожара затонула наша атомная подводная лодка. Лишь чудом не случилось второй за один год ядерной катастрофы...
   Всё это -- и подводные лодки, и тюрьма, и Чернобыль -- нуждалось в каком-то переосмыслении. Рымницкий присматривался к жизни, делал для себя поразительные открытия, и времени для этого у него было очень много.
   Ох как много!

* * *

   Начальником колонии для несовершеннолетних, где отбывал срок Рымницкий, был майор Альшанский Сергей Тимофеевич.
   Капитан первого ранга (по-сухопутному -- полковник) -- в подчинении у майора! Аристократ из высших слоёв советского золотого фонда офицеров -- под властью у малозначительного эмвэдэшного чиновника.
   И всё же отношения у них сложились вполне дружественные. Альшанский более или менее понимал, кто попал к нему, и никогда не притеснял своего нежданного гостя. Тот же, в свою очередь, ничего для себя не требовал и в грудь кулаком себя не лупил, вспоминая о былых заслугах и привилегиях, а молча и спокойно делал своё дело как только мог добросовестно.
   Со временем моряк и сухопутный офицер сошлись ещё ближе. Отношения стали теплее, непринуждённее. Часто засиживались в кабинете, беседовали. Страна пачками хоронила своих гениальных генеральных секретарей, и что-то в ней надвигалось-назревало. И было очевидно, что её надобно как-нибудь переделать, чтобы не повторять прошлых ошибок. И каждый, в том числе и Сергей Тимофеевич Альшанский, считал, что именно он -- тончайший знаток именно в этой области. Например, майор Альшанский был сторонником того, чтобы произвести сплав чего-то из опыта атомно-подводного с чем-то из опыта исправительно-трудовых учреждений. Часто спорил с Рымницким на эту тему.
   -- Игорь Степанович, ведь вы же сами рассказывали о вашей тамошней технике, о том могуществе, которым обладают наши атомные подводные лодки. И ведь это же всё сделали мы сами! Не надо нам никаких японий и америк! Мы и сами -- умные!
   -- Именно так я и считаю, -- Рымницкий одною рукой помешивал ложечкой крепкий тюремный чай, к которому здесь приучился, а другою стряхивал пепел из сигареты в большую раковину, добытую им когда-то на архипелаге Дахлак в Красном море. -- Русские -- один из самых умных и талантливых народов на земле.
   Толстый и грузный майор МВД аж подскочил с места от этих слов. Он побаивался резких движений, потому что врачи давно уже обещали ему инфаркт, и такое поведение для него было очень нетипично.
   -- Вот именно! Но русским не хватает чего? Хорошей дисциплины! Хорошей плёточки! Организованности! Собранности! -- тут майор Альшанский мощно сжал свой пухлый кулак. -- Представьте, Игорь Степаныч, что было бы, если бы все ваши порядки в атомном флоте, ваши достижения в науке и технике, да перенести бы на всю страну, на всех людей её, на весь быт её! Вот тогда бы мы и стали недосягаемыми ни для каких врагов!
   Переутомившийся после такого выброса энергии майор снова погрузился в своё мягкое кресло.
   Рымницкий горько рассмеялся.
   -- Фантазии. Пока что советский обыватель не дал себя подогнать под схему нашего атомного подводного флота. А наоборот -- атомный подводный флот позволил себя подогнать под схему обывателя. Разве выродкам из нашей колонии можно доверять сложную технику? Разве можно на них понадеяться в бою? Большинство из них -- готовые, уже сформировавшиеся предатели!
   Сергей Тимофеевич тут-то и не возражал:
   -- Да согласен я! Согласен с вами на все двести процентов! Не воспитывать-перевоспитывать их надо, а -- стрелять! Стрелять, стрелять и стрелять! Или: вешать, вешать и вешать! Вот тогда порядок и будет! А сажать надо лишь в виде величайшего исключения. Сажать или пороть. В виде одолжения! И то -- не всех. Кого-то надо и прощать. Моя бы власть, так я бы ни минуты не держал вас, Игорь Степаныч, в неволе. Сколько всяких гадов у нас топчет землю, гуляя по свободе! И сколько талантливых, умных, нужных людей сидит не у дел!.. Эх, нету у нас настоящего хозяина!.. Нету!..
   Рымницкий никогда не спорил с Альшанским на этот счёт. Знал: бесполезно. Стрелять и вешать -- всё это уже было, "настоящий хозяин" -- было... Что-то другое должно будет явиться на смену тому, что было. Но что? Рымницкий не знал.
   А может быть, закон такой: что было -- то и было; а что будет -- то и будет... Как нельзя переписать прошлое, так нельзя переписать и будущее? История человечества -- магнитозапись, на которой, что записано, то и воспроизведётся?

* * *

   Амнистий за потопленные атомные подводные лодки не полагается, но Рымницкому повезло, и он отсидел не все десять лет.
   А лишь семь.
   В стране начались всякие перемены, вот его и отпустили с богом. Тут такие старые преступления выявлялись, и такие задумывались новые, и были и те, и другие такого планетарного размаха, что загубленная атомная подлодка казалась по сравнению с ними просто маленьким пустячком. Перед Судом Истории были безжалостно поставлены и бородатый старец Карл Маркс, и кровавый вождь мирового пролетариата Ленин, и хитрый отец народов Сталин, и косноязычные Хрущёв с Брежневым...
   Рымницкий смотрел на эти события и вспоминал свою встречу в южной части Тихого океана с чем-то светящимся, разумным и небесным. Как он тогда от этих существ удирал в полном смятении чувств и ума, выжимая из своего атомохода -- и огромное по человеческим меркам погружение, и огромную по нашим наивным представлениям подводную скорость! А те, быть может, смотрели на это и смеялись. Вот так же и сейчас: бывшие мошенники и казнокрады спешно пересаживаются из одних кресел в другие, спешно меняют маски и одежды, а позорные столбы где-то уже врыты в землю и ждут их...
   Вышел Рымницкий на волю постаревшим, поседевшим, без пенсии и без средств к существованию. Но -- всё ж таки и выжил, и вышел! И на том спасибо Судьбе, что она не совсем доконала человека, который был рождён для больших дел, но так и не свершил их.
   Впереди была новая дорога -- туманная и неясная.
   Страна всё более и более погружалась во что-то непонятное: взрывы, мятежи, танки на улицах, безработица... А из города Петропавловска-на-Камчатке до него доходили слухи о том, что в тамошней базе атомных подводных лодок и в её окрестностях, то есть непосредственно в военном городке со всеми его жилыми домами и семьями военнослужащих, свирепствуют чеченцы. Тихо и незаметно сплели свою таинственную паутину и теперь творят всё, что хотят, и нет на них управы, и все трепещут перед ними.
   Атомные подводные лодки, на которых когда-то было сделано столько походов, где столько всяких драм разыгрывалось, столько страстей кипело -- и хороших, и плохих, где столько песен пелось, столько команд раздавалось, атомные подлодки эти теперь валялись на своих страшных свалках где-то на морских берегах не приспособленного для этого Земного шара. Куда девать отжившие свой срок атомные корабли, механизмы, детали, обломки и отходы -- никто так и не додумался. Новые подводные атомоходы, ещё и мощнее прежних, пронизывали теперь морские глубины. И люди на них были тоже -- в основном новые. А старые были уже на пенсиях.
   По-разному складывались судьбы бывших подводных атомщиков. Один из старых знакомых Рымницкого -- капитан первого ранга Зурабов -- решил было, выйдя на пенсию, вернуться в свой родной Азербайджан.
   Вернулся. В первый же день его направили в местный военкомат. А там толстяк, сидящий в одних трусах за столом и спасающийся от дикой жары холодным пивом, просмотрел его документы и говорит:
   -- Так ты капитан первого ранга?
   -- Так точно! -- гордо ответил Зурабов.
   Толстяка озарило открытие:
   -- Клянусь Аллахом! Так ведь это ж значит, что ты -- полковник!
   -- Так точно!
   -- Отлично, дорогой! Нам полковники очень нужны: молодая Азербайджанская республика в опасности! Сейчас же примешь полк и поедешь в Карабах защищать Родину! На фронт!..
   -- Какой полк? Я -- бывший морской офицер! И теперь я на пенсии!
   -- То ты в России на пенсии, а у нас -- не Россия, у нас тут -- война. Отечество в опасности! Прямо сейчас же тебя и отправим.
   Зурабов хотел было возразить, что армяне ему никогда в жизни ничего плохого не делали, что он всю жизнь общался с ними и ему не приходило в голову, что это его враги, что тут какой-то обман, но вдруг осознал: бесполезно.
   -- Да дайте же хоть родных повидать! Я ведь только-только приехал, столько лет не видел родные края!
   Толстяк поднял на Зурабова тяжёлые ленивые глаза.
   -- Хорошо. Уговорил. Но только, чтоб завтра, в девять утра, был здесь с вещами. Иначе -- трибунал!
   Зурабов понял, что просить и спорить бесполезно и отправился домой готовиться. Но -- не к отправлению на фронт, а к погружению. Завтра -- это означало, что времени ещё около суток. За это время можно успеть исчезнуть из Азербайджана.
   На другое утро в военкомате не дождались Зурабова и решили, что он, видимо, проспал или невсерьёз воспринял требование явиться для защиты отечества.
   Что ж, проучим наглеца!
   Снарядили отряд захвата, примчались к его дому на машине.
   А его и нету.
   Тю-тю.
   Опытный подводник -- он всегда подводник. Где нырнул и как -- неизвестно; каким курсом и через какие препятствия протиснулся -- тайна; но достоверно известно одно: вынырнул он в России, в южной её части, в маленьком городке, где теперь и торгует на одном из базаров вкусными шашлыками собственного приготовления, изображает всем своим видом "лицо кавказской национальности", ничуть не напоминая бывшего командира стратегической атомной подводной лодки (кому скажешь -- никто не поверит; а он и не говорит!), и радуется, что обрёл наконец-таки уютную гавань. Там Рымницкий его и встретил однажды. Сколько было радости для обоих!

* * *

   Были и другие встречи -- смешные и грустные.
   Одна из них произошла у Рымницкого в Москве, куда он приехал хлопотать насчёт хотя бы частичной для себя пенсии.
   Старый друг, новая квартира.
   Да ты проходи, не стесняйся... Садись... Вот так... Для начала -- выпьем... Закусим...
   Проблемы?.. Понимаю!..
   Ну что ты!.. У меня тут такие связи!.. Я решу твой вопрос в пять минут!.. Сейчас такие дела решаются очень просто!.. Я тут и не такое проворачивал...
   Смотришь, какая у меня обстановочка?... Да, брат, стараемся идти в ногу со временем, стараемся... Сейчас грех не взять того, что само ну так и плывёт в руки, ну так и плывёт... Да ты закусывай, закусывай -- икры у меня полно...
   Вовка Ненастьев, мужественный боец военно-морского идеологического фронта, выйдя на пенсию, остался верен этому своему призванию: подался в демократы и в антикоммунисты; закупил у какой-то адмиральской вдовы одним махом гигантскую библиотеку по истории Российского Флота; выступал везде, даже и по телевиденью и даже (и в прямом эфире) и рассказывал всем о том счастливом пути, по которому пойдёт нынче Россия к новым горизонтам под чутким руководством таких, как он; коллекционировал модели парусных кораблей и картины современных маринистов. Попутно он занимался какими-то видами коммерции, дружил с коммунистами и с жириновцами, с антисемитами и сионистами, очень любил инфляцию и в одной только Москве имел зачем-то, кроме этой квартиры, ещё четыре! Помимо того, он держал деньги в западных банках и собирался приобрести недвижимость где-то в Великобритании -- на тот случай, если вдруг вся эта новая кормушка рухнет и придётся драпать. Именно так и именно этими словами он и говорил с наивною откровенностью другу своей курсантской юности -- Игорю Степановичу Рымницкому.
   -- Ну а каталог, коллекция -- как же они? -- спросил Рымницкий.
   -- Коллекция и каталог? Всё -- как и раньше! Как говорил товарищ Ленин: учёт и контроль!
   И тут солидный и убелённый сединами Володька Ненастьев принялся демонстрировать гостю новейшую видеоаппаратуру и компьютерную технику, которые запечатлевали в цвете, звуках и таблицах и диаграммах прекрасные мгновения его жизни. Голые женские округлости и изгибы мелькали на экране так, что и уследить было невозможно, как там они изгибаются и разгибаются, как округляются и как закругляются...
   -- Об одном только жалею: не было у меня ещё негритяночки! А так хотелось бы чего-нибудь африканского!..
   -- Подхватишь СПИД -- будет тебе африканское!
   Уже сильно напившийся Ненастьев сделал отрицающий жест мотающимся указательным пальцем перед глазами своего гостя.
   -- Запомни: я никогда ещё, ни единого разу ничего не подхватывал и никогда ничего не подхвачу. Умру от чего угодно, но только не от этого -- это я точно знаю!
   -- Откуда?
   Ненастьев внушительно и пьяно приподнял одну бровь.
   -- Гороскоп. Мне его сделали специалисты высочайшей квалификации.
   Семьи у Ненастьева по-прежнему не было; дети, к сожалению, где-то всё-таки завелись, но он их ни разу не видел; по-прежнему он очень сильно рассчитывал, лишь на то, что на старости лет именно законсервированные образы голых женщин и своей персоны на их фоне смогут продержать его на плаву ещё некоторое время перед полным и окончательным погружением в небытие...
   Стоит ли говорить, что влиятельный и богатый Ненастьев так ничего и не сделал для друга своей молодости!
   Другая встреча состоялась в Ростове на набережной Дона: Тамара к этому времени так раздобрела и раскоровела, что Рымницкий с трудом её узнал в толпе гуляющих.
   При ней был муж -- капитан от артиллерии с какими-то мутными карими глазками, которые то ли слащаво улыбались, то ли вообще не видели ничего перед собою. Муж вёл за руку хорошо одетого мальчика лет пяти, и, судя по всему, хозяйкой в семье был муж, а мужиком в доме -- мощная и властолюбивая жена.
   Встретившись, разговорились.
   Муж с сынишкой почтительно держался где-то сзади, а Рымницкий с Тамарой медленно шли впереди.
   -- Ах, Игорёк, как я рада тебя видеть!..
   -- Я тоже рад видеть тебя.
   -- Скажи: ты меня простил или до сих пор считаешь, что я такая -- плохая?..
   -- Простил. Я всех давно простил.
   -- Да, я слышала про тебя... Рассказывали... наши общие знакомые.
   Рымницкий промолчал. Слышала - так слышала.
   Дело было в апреле, погода стояла почти летняя, и он вдруг почувствовал, что ему стало жарко. Снял с себя пиджак и перекинул через руку. Тотчас же шедший сзади муженёк подскочил и со словами "Позвольте я!.." удачно изогнулся и перехватил пиджачок. Рымницкий оглянулся в изумлении -- капитан артиллерии шёл сзади на почтительном расстоянии и приторно улыбался и кивал Рымницкому.
   -- Где ты откопала такого придурка? -- в изумлении шепнул Рымницкий.
   Тамара только многозначительно и самодовольно улыбнулась, и её бывший возлюбленный понял, что невольно отпустил ей обалденный комплимент.
   -- И потом: тогда ты сбежала с моряком, а теперь у тебя -- уже сухопутный артиллерист!
   -- Ой, да что там и говорить!.. Много у меня с тех пор вас перебывало. Я, Игорёк, люблю мужчин. Так же сильно, как деньги. И теперь у меня много и того, и другого. Люблю разнообразие. Люблю варианты. Люблю -- чтоб аж всласть! Люблю, когда мужчин сразу несколько... А на этого, что сзади, -- не обращай внимания! Он безобидный. Принял тебя, наверно, за представителя фирмы "Трофименко и Внуки", которого мы сегодня ждём. Моя меховая фабрика очень сильно зависит от ихних поставок...
   -- У тебя есть меховая фабрика? -- изумился Рымницкий.
   -- Да, я настоящая капиталистка.
   -- Когда же ты успела?
   -- Ой, долго ли умеючи!..
   -- Но ведь для основания дела нужен же какой-то первоначальный капитал -- я правильно понимаю?
   -- Правильно, правильно. Тут главное -- вовремя грабануть то, что надо и там, где надо.
   -- Ты банк ограбила?
   -- Ну что ты, Игорёк! Это в дикой Америке грабят банки. А у нас -- всё на бумаге делается... Как видишь, я времени зря не трачу! -- Тамара громко расхохоталась. Потом вдруг посерьёзнела: -- Прости, если я тебя обидела!..
   -- Нет-нет, ничего, -- задумчиво пробормотал Рымницкий. -- Послушай, а зачем тебе много денег?
   -- А вот ты представь: придёт когда-нибудь старость и ко мне, и захочется мне тогда мужчинки, чтоб в самом соку был, молоденький чтоб! А зачем старый? А где его взять -- мужчинку этого, когда я буду некрасивая, старая, больная, неповоротливая? Вот тут-то денежки и пригодятся! -- она снова рассмеялась.
   Рымницкий тоже улыбнулся. Но по другой причине: он вдруг сообразил, что последние её слова поразительно напоминают рассуждение папаши Карамазова из романа Достоевского.
   -- Ах, время, время! -- продолжала болтать Тамара. -- Давно ли ты подобрал меня в кафе, а я там, как дура последняя, ревела из-за того, что меня кто-то ущипнул лишний раз за жопу. Наивная была, не понимала, что женская задница для того ведь и существует, чтобы её щупали мужчины!..
   Тамара в который уже раз дико расхохоталась, и Рымницкий, глядя на то, как у неё колышутся груди и двойной подбородок, почувствовал вдруг, что и ему наконец-таки стало по-настоящему смешно...
   Всё -- комедия. Когда-то молоденькая девушка взбиралась по спине ему на плечи и оттуда ныряла в море. И так же точно в жизни: она взобралась на его плечи и нырнула оттуда в Большую Жизнь, в Жизнь с Размахом: сперва поселилась в Петропавловске на правах офицерской жены, а не ушедшей из дому и всеми гонимой, без надёжного куска хлеба и без собственной крыши над головой полудеревенской девчушки; в довольстве и сытости тщательно и деловито осмотрелась, увидела, что вокруг полным-полно неженатых, молодых и хорошо обеспеченных мужчин -- край-то северный, а городок-то военный, и с женщинами там плохо... Спокойно выбрала себе то, что ей было нужно на тот момент. Ещё несколько таких замен, да кое-какая писанина с переводом государственной собственности в собственные руки -- вот и устроила свою судьбу...
   Рымницкий почему-то совсем не держал на неё зла. Даже и благодарность какую-то испытывал к ней: молоденькая девушка на время скрасила ему тогда жизнь, пригрела возле себя, дала кое-какой урок. А развернулась во всю свою бесовскую ширь уже не с ним, а с другими, ну а те другие пусть и расхлёбывают!

* * *

   Но были встречи и печальные -- с людьми, уцелевшими после катастрофы уже другой атомной подводной лодки, затонувшей опять же при фантастически безумных обстоятельствах где-то к северу от Норвегии. Это была цепь вопиющих безобразий, которая начиналась в штабах на берегу, а закончилась в море на людях, плохо обученных, недисциплинированных и доверившихся доведённой до развала технике. Адмирал Белов, попытавшийся было добиться правды в раскрытии этого дела, был немедленно вышвырнут вон из флота. А адмирал Алкфеев, стоявший у истоков этой катастрофы пошёл на повышение. Это был всё тот же самый Алкфеев. который когда-то незаконно заставил Рымницкого выйти в море на неисправной атомной подводной лодке! И на этот раз всё опять-таки осталось шито-крыто. И по-настоящему спросить -- не с кого.
   Старый знакомый, чудом выживший после гибели "Революционного красногвардейца", рассказывал Рымницкому такие подробности, что у того от этих рассказов даже и плакать уже не было сил...
   Когда всё это началось? С эпохи впавшего в маразм Позднего Брежнева? Или с Залпа Авроры? А может быть, ещё с Порт-Артура и Цусимы?
   И почему опыт прошлого не способен ничему научить людей?
   В Питере объявился какой-то писатель, который на фактах и документах доказывал, что во время Второй Мировой войны наше командование умышленно посылало на смерть наши же подводные лодки. Финский залив был немцами наглухо заминирован и перегорожен сетями. Командование прекрасно знало, что эти препятствия непреодолимы, отказывалось что-либо делать, чтобы их убрать, и всё посылало и посылало на верную гибель наши подводные корабли. Подводники знали о том, что их гонят на убой и запивали с горя; где свои, где чужие, понять было невозможно... Писатель объяснял это так: некоторые коммунистические вожди (хотя и не все!) были кровно заинтересованы в гибели нашего флота и в победе Гитлера. Конкретными поступками они работали на наше поражение!
   Рымницкий и сам знал о многих безобразиях, но чтобы уж такое...
   Многое надо было переосмысливать, но, наверное, он уже не имел на это права после того, что когда-то сделал сам.

* * *

   Окончательно переселившись к своим детям на Юг России, Рымницкий стал перебиваться случайными заработками -- то в чьей-то авторемонтной мастерской, то в чьём-то саду. Подкармливали, конечно же, и дети, но ему не хотелось быть кому-либо в тягость. Хотелось работать, пока есть силы. Прикинув собственные возможности, он всё более и более приходил к мысли, что пчеловодство и уединённая, удалённая от всего на свете пасека -- это наиболее достойный и приемлемый для него способ провести последний отрезок своей жизни. Так бы оно и было, если бы не взволновавшие его события июня 1995 года в ставропольском городке по имени Святой Крест...
   Чёрная Быль и Святой Крест...
   Долгий и мучительный путь от одного национального кошмара к другому.
   Рымницкий включал радио: Запад откровенно злорадствовал по поводу самого большого в Истории террористического акта. Мнение Востока и так было понятно -- бандиты ведь были мусульмане.
   А бывшие когда-то союзники в Восточной Европе вступали в НАТО, что могло означать лишь одно: подготовку к войне против России.
   А на территории бывшей Югославии такая война уже давно репетировалась: Запад и Восток оказались едины в ненависти к православным сербам и совместными усилиями истребляли этот народ, столь похожий на русский...
   Но ведь и сами русские ничего не делают не только для спасения своих собратьев на Балканах, но и для своего собственного выживания в своей собственной стране... Пока что одно несомненно: Россия идёт к гибели и сама же своим безволием и провоцирует презрительное отношение к себе.
   А надо уметь давать отпор. Уважают только сильных.
   Так как же всё-таки провести остаток своей жизни? Фашизм, коммунизм? Для Рымницкого и то, и другое было одинаково ненавистно...
   Впрочем, это уже новая история, а нам пора возвращаться к нашей.
   Глава сорок вторая. КРАСНОБАЕВ, СЕМЁНОВ И ДРУГИЕ СУДЬБЫ
   Горе! К какому народу зашёл я? Быть может, здесь область
   Диких, не знающих правды людей?

Гомер. "Одиссея", песнь шестая

   Нам пора возвращаться к нашей истории и к тем её событиям, ради которых она и задумывалась и писалась.
   Мичман Краснобаев.
   Очень интересно сложилась его судьба. Сразу после окончания спасательных работ командир дивизии предложил представить его к награде.
   -- Мы аварийщиков не награждаем, -- ответил на это адмирал Ковшов.
   Видимо, устыдившись за немыслимую глупость своих слов, Ковшов всё-таки смягчился и спросил:
   -- А что? Есть ли у этого Краснобаева квартира?
   -- Есть, товарищ адмирал! Конечно же, есть, -- заверил Ковшова уже знакомый нам заместитель командира дивизии по политической части капитан второго ранга Шлесарев, он же Маньяк-с-Бритвой.
   -- Есть! Есть! -- наперебой закричали и другие штабные заправилы, прекрасно знавшие, что Краснобаев с женою и маленьким ребёнком ютится в семиметровой комнатушке.
   А комнатушка -- часть большой и шумной коммунальной квартиры с другими военно-морскими семьями и трудными судьбами; корыта -- на стенах, мешки с картошкой -- по углам, а бельевые верёвки -- крест-накрест! Но если сейчас этому самому Краснобаеву дать хату, то тогда кому-то из своих людей эта хата не достанется! А всё-то уже давным-давно распределено наперёд. И не без выгоды для распределителей!
   -- Ну тогда -- давайте подарим ему что-нибудь очень ценное. Как-никак человек спас от затопления седьмой отсек, сэкономил государству гигантские средства! Да разве ж мы не понимаем этого? Мы -- всё понимаем! Давайте подарим ему машину "Волгу"!
   Предложение Ковшова было принято с восторгом, и пылкое начальство поклялось, что машину оно подарит герою Краснобаеву в самом ближайшем будущем.
   Есть все основания считать, что так оно, начальство это, и сделало: подарило машину.
   Но только не Краснобаеву.
   А кому-то другому.
   Так же, как и квартиру вне очереди -- её, конечно же, выделили, но опять же не Краснобаеву, а кому-то совсем-совсем другому.
   А Краснобаев ничего себе и не требовал -- не такой он был человек. Однако же год спустя, когда его маленькая дочка подросла и вознамерилась пойти в детский садик, он попытался добиться для неё этой чести.
   И -- не добился.
   Местов нету! Ну что тут поделаешь?
   Нету местов для мичманов краснобаевых!
   Ему даже и в числе живых не нашлось места: лет через десять после описываемых событий он тяжело заболел и умер.

* * *

   Долго ли, коротко ли, но повреждённые рука и нога у мичмана Семёнова зажили, и он снова встал в строй. Жена его благополучно родила ему сына, и поскольку самого мичмана Семёнова звали Виктором, то есть Победителем, и это имя так его здорово выручило, счастливые отец и мать решили и сына назвать так же. Пусть побеждает и он!
   Виктор Семёнов-старший всё не решался и не решался сделать одно дело, а однажды решился. Выбрал он подходящее время и спросил мичмана Смолякова:
   -- Слушай, Серёжа, что ж ты меня тогда в темноте не подобрал? И даже не позвал никого на помощь?
   Смоляков прикинулся дурачком:
   -- Это когда? В какой темноте?
   -- Ты знаешь, в какой: когда ты и Матвеев наткнулись на меня на средней палубе первого отсека. Я тогда лежал и всё слышал, хотя и сил не имел шевельнуться, и голоса не имел...
   -- Я даже и не помню такого... Я не натыкался на тебя, Витя. Ты что-то путаешь.
   Мичман Семёнов не стал продолжать этот разговор со Смоляковым. Но потом подошёл и к Матвееву и спросил то же самое.
   Этот оказался честнее. Или циничнее.
   -- Да, было такое, -- признался он. -- Ну ты ж понимаешь, как оно бывает: когда такое случается, каждый сам за себя... Ну вот и я тогда -- тоже... Ты уж прости!..
   Семёнов зла ни на кого и не держал. Прирождённые победители -- они всегда великодушны к падшим.
   Два года спустя он оказался на борту атомной подводной лодки другого проекта. Возле Курильских островов подводная лодка потерпела аварию: вода для охлаждения атомного реактора куда-то вдруг вся вытекла (ну, то есть, исчезла в неизвестном направлении), реактор вышел из-под контроля, и лишь благодаря гениальной и -- главное! -- молниеносной находчивости механика, удалось предотвратить самый настоящий атомный взрыв. Семёнов тогда участвовал в тушении пожара, и остался цел; попал под простой (не атомный!) взрыв -- и опять выжил, хотя и получил тяжёлые травмы... На море же между тем был сильный шторм, и беспомощную подводную лодку понесло на скалы возле берегов Парамушира. Дали сигнал "SOS", и навстречу терпящим бедствие выслали спасательные корабли, которые должны были поймать подлодку и взять её на буксир. Корабли в темноте и в буре прошли мимо, а острые рифы становились всё ближе и ближе... И вот уж после таких-то дел для той подводной лодки и её экипажа выжить не было уже совсем никаких шансов...
   Когда-нибудь, в другой раз, я, быть может, вернусь к этой необыкновенной истории. Пока же скажу только одно: они не утопили своего корабля и спаслись. И мичман Виктор Семёнов -- в том числе. (А иначе как бы мы потом с ним встретились летом 1996-го года?)
   В третьем походе на третьей атомной подводной лодке он опять тушил пожар, который заметил первым. Тогда обошлось не столь благополучно, и у него обуглились кончики двух пальцев на левой руке. Корабельный врач укоротил ему оба пальца, но не сильно. Он и после этого продолжал служить, продолжал ходить в далёкие походы. Потом сошёл окончательно на берег, но и по сей день он такой же силач, как и прежде, полон энергии и держится молодцом. Кругом -- нищета и безработица, а он вкалывает как проклятый на тяжёлой работе, неплохие деньги зарабатывает себе и семье.
   Вот такая у него судьба!

* * *

   А как повели себя и о чём подумали русский Мерзляков и молдаванин Лесничий, когда спустя некоторое количество лет в Молдавии начались боевые действия между русскими и молдаванами -- линия фронта, окопы, стрельба и взаимное истребление!
   Приношу свои извинения, но я об этом ничего не знаю. А как бы хотелось узнать!..

* * *

   Теперь о других.
   Хныкавшего секретаря партийной организации попёрли и из партии, и из флота.
   Полетели и многие другие карьеры и карьерки.
   Например, командиру вспомогательного экипажа капитану второго ранга Полтавскому приписали малодушие. Его понизили в должности и в звании и спровадили на какую-то маленькую канцелярскую должность -- доживать на ней до пенсии вдали от моря и боевых кораблей. Предпринято это было для того, чтобы часть вины снять с других, чтобы тех совсем не раздавило -- например с Рымницкого и Лебедева -- и по частям переложить на чьи-то другие плечи. Так и сделали, и не только по отношению к Полтавскому.
   Да и многим другим офицерам было велено подыскивать себе сухопутные места да такие, чтоб даже и не на Камчатке были, а где-нибудь подальше!
   Лейтенант Капустин, специалист по торпедной части (командир БЧ-3), и тот был наказан: никаких плаваний! Как это у тебя случилось, что торпеда оказалась в плену между двумя заклинившими крышками? И это не отговорка, что лодка, мол, чужая и тебя запихнули на неё за день до отплытия! Управлять погрузкой и разгрузкой торпед на берегу -- вот твой удел отныне!
   Капитана первого ранга и Героя Советского Союза Лебедева понизили в должности и исключили из партии. Он было возражал: я ведь выступал решительно против выхода в море этой подлодки! Я даже и послание специальное направил по этому поводу адмиралу Алкфееву! Но Алкфеев на это очень просто ответил, что никакого послания он и в глаза не видел, ну а так-то, если бы послание на самом деле имело бы место, то он бы, тогда бы конечно бы, прислушался бы к нему. Но послания не было. И он, Алкфеев, не мог узнать об истинном положении вещей от столь заметного человека, каковым считался Лебедев... И даже копия послания, которую предусмотрительный Лебедев припрятал в своём сейфе, тоже пропала. Первое, что сделал Лебедев, как только вылез из барокамеры, это побежал к своему сейфу. Нужно было представить письменное доказательство своей непричастности к трагедии. И что же он увидел?
   Сейф взломан! И в нём пусто!
   Вот потому-то Лебедева и понизили. Но -- ненадолго. Уже год спустя его сильно повысили да так, что взлетел он ещё и выше прежнего! В это трудно поверить, но и в партии его восстановили. И переехал он сначала в более тёплый и культурный Севастополь и занял там пост, соответствующий контр-адмиральской вышине.
   Золотая Звезда Героя -- это такой поплавок, с которым никогда не утонешь!
   Хотя... Высшие Силы -- они-то могут посмотреть на всё совсем иначе. Блеском золота и ложью их подкупить нельзя, и своё возмездие они могут приберечь до какого-то особого, им одним известного момента. Именно так и случилось с Лебедевым. Однажды, уже будучи заслуженным пенсионером, окружённым славою знаменитого подводника -- спасателя, избавителя и радетеля, поучающего с телевизионных экранов заблудших, он скромно, по-стариковски отправился на рыбалку. Жил он к тому времени уже не в бурном Севастополе, а на благополучном российском побережье Чёрного моря в окрестностях Геленджика. Море в тот день было тихим и безветренным, а резиновая лодка Лебедева была крепка и надёжна. Потом вспоминали, что некоторое время его лодку видели недалеко от берега, а потом она отплыла чуть дальше, а потом и ещё дальше... И что было после этого -- никто толком не знает. Но знаменитый подводник исчез на несколько дней. А потом вдруг объявился у берегов всё того же Геленджика на всё той же самой исправной и надёжной резиновой лодке. Но уже без признаков жизни. Воды и пищи у него с собой было вдоволь, время года было тогда тёплое -- не жаркое и не холодное, и вскрытие так потом и не смогло установить истинных причин его смерти.
   И адмирал Алкфеев, который когда-то шантажом и угрозами незаконно заставил капитана первого ранга Рымницкого выйти в поход на неисправном и неподготовленном подводном атомоходе, который чуть было не провалил работы по поиску затонувшей подводной лодки и который после катастрофы самым бессовестным образом фальсифицировал документы и оказывал грубое давление на тех, кто давал показания следственным органам, -- он так ведь и не предстал перед военным трибуналом. Вполне естественное обвинение в измене Родине так и не коснулось главного виновника всей трагедии. Вместо этого, он самым успешным образом продвинулся по службе!..
   Несколько лет спустя у берегов Норвегии при самых невероятных по своей нелепости обстоятельствах затонет атомная подводная лодка "Революционный красногвардеец", подчиняющаяся этому же самому Алкфееву. Эту новую катастрофу не удастся засекретить, и тогда весь мир содрогнётся от ужаса, узнав безумные подробности коммунистической безалаберности.
   И именно после этой ужасающей беды Алкфеев опять поднимется по служебной лестнице!!!
   Когда-нибудь и к нему придёт Возмездие...
   Глава сорок третья. НЕДОУМЕНИЕ ЗЕВСА
   Слово к собранью богов обращает Зевес Олимпиец:
   -- Странно, как смертные люди за всё нас, богов, обвиняют!
   Зло от нас, утверждают они; но не сами ли часто
   Гибель, судьбе вопреки, на себя навлекают безумством?

Гомер. "Одиссея", песнь первая

   Ну а подводную лодку по имени "ДЕРЖАВА" стали ремонтировать. На это бросили колоссальные средства. В городе Петропавловске по столь важному случаю было прекращено всякое жилищное строительство. Все внутренности корабля, соприкоснувшиеся с морскою водою, подлежали выбрасыванию и замене.
   Прошло два года в хлопотах и в работах по восстановлению атомной подводной лодки.
   Приближался счастливый день официальной сдачи в эксплуатацию этого грандиозного боевого корабля.
   Уже репетировался словесный понос о переосмыслении былых ошибок недоброй памяти капитана первого ранга Рымницкого и его отвратительного механика, о горячем желании не допускать впредь подобных вопиющих безобразий, о коммунизме, о заветах Ленина, о руководящей роли ныне обновляющейся и возрождающейся к новой жизни вечно юной и несгибаемой партии, но...
   Кто обвинял потом Сатану, а кто и Господа Бога, но только атомная подводная лодка "ДЕРЖАВА" взяла да и утонула снова -- прямо у всех на глазах за три дня до своего полного выздоровления!
   Какие-то пьяные забулдыги и разгильдяи во время каких-то работ позабыли завинтить в ней какие-то малюсенькие дырочки.
   И через дырочки стала поступать вода.
   И поступала она очень и очень медленно.
   И если бы её вовремя заметили, то ничего бы и не случилось.
   А если бы и не заметили, но двери между отсеками и люки между палубами были бы задраены, то и тогда бы случилась беда вполне поправимая.
   Но поскольку все люки и все двери между всеми отсеками и всеми палубами были распахнуты настежь, и поскольку никто и ни за чем не следил (не боевой же поход, а тихий-мирный завод, так какого ж чёрта и следить?), то -- вышеозначенная подводная лодка набрала нужное количество воды и стала на глазах у всех тихо-мирно идти ко дну, издавая ехидное "буль-буль".
   Начальство бегало по причалу -- туда-сюда, размахивая руками, крича и срывая голос, а лодка -- знай себе тонула. Рвала стальные тросы и на глазах у всех шла на дно -- пусть и совсем не глубокое в этом месте, но дно.
   Так ничего сделать и не смогли.
   Атомная подводная лодка "ДЕРЖАВА" утонула во второй раз, намочив морскою водой всю свою новенькую начинку, стоившую умопомрачительных, фантастических денег.
   Лодку подняли во второй раз.
   И осушили во второй раз.
   Во второй раз нашли виновных и -- естественно -- пересажали их, как собак.
   Самого адмирала Ковшова -- и того прогнали на пенсию. Фактически -- сняли с должности.
   Но теперь уже всем было ясно, что, даже если эту подлодку и отремонтировать заново, то и тогда толку не будет -- она всё равно сейчас же утонет. И в дальнейшем будет то же: сколько её ни поднимай со дна, сколько ни осушай, сколько ни сажай людей, сколько ни увольняй адмиралов, конец всё равно каждый раз будет один и тот же: лодка будет тонуть и тонуть.
   Тонуть и тонуть.
   Тонуть и тонуть.
   Такая уж это несчастливая атомная подводная лодка.
   Такая уж это роковая атомная подводная лодка.
   Такая уж это мистическая атомная подводная лодка:
   -- умный на ней превращается в дурака;
   -- герой -- в посмешище;
   -- негодяи -- выживают;
   -- храбрецы -- гибнут,
   -- а преступники возносятся после встречи с нею к вершинам власти.
   И сама она при каждом удобном случае норовит утонуть и утонуть. Хоть ты в лужу её окуни, она и там утонет!
   Её поставили в сухой док -- чтоб не утопла в третий раз. И так она теперь там и стоит, превращённая в учебный тренажёр для будущих подводников, которые только-только обучаются своему нелёгкому ремеслу.
   Учат их там, учат, учат -- тому, как бороться с пожарами в отсеках, как сражаться с течью или с заклинкой горизонтальных рулей, а главный-то урок, который им нужно бы усвоить, он ведь очень прост; его бы и написать на корпусе этого корабля огромными буквами:
   РЕБЯТА! ГЛЯДЯ НА ЭТУ ПОДЛОДКУ, УЧИТЕСЬ ТОМУ,
   КАК НЕ НАДО ПЛАВАТЬ!

* * *

   Ну а что же мичман Краснобаев? Неужто он зря спасал тогда седьмой отсек ценою таких неимоверных усилий? Эх, знал бы парень, что делает бесполезное дело, да жаль -- никто не подсказал ему тогда, а сам он не догадывался.
   А вот и нет. Полезное он делал дело. И догадывался о том, что полезное.
   Есть у русского человека потребность такая -- совершить подвиг. И потребность эта вовсе не проистекает из нездорового желания принести себя в жертву, причинить самому себе боль и потом наслаждаться этим.
   Всё проще -- русскому человеку хочется иногда проверить свои мускулы -- годятся ли ещё? Не превратились ли ещё в тряпку? Мускулы не только физические, а всякие -- нравственные, например.
   Вот в этом и весь секрет мичмана Краснобаева. Проверил человек свои мускулы на прочность и обнаружил, что они у него в порядке.
   До тех пор, пока Русская Земля рожает таких людей, как Краснобаев, Лещенко, Семёнов -- будут у её народа и шансы на выживание среди других народов.
   А слишком сильно горевать по поводу несостоявшейся жизни атомной подводной лодки "ДЕРЖАВА" -- тоже не стоит. Бог с нею, с этою субмариной! В истории России было, есть и ещё будет много прекрасных кораблей: бриг "Меркурий", или крейсер "Варяг", или ледокол "Ермак", да и мало ли других! И Цусима -- это ещё не вся история русских морских сражений!
   Да ведь и этот корабль тоже, если так поразмыслить -- трезво и спокойно -- нечто совершенно из ряда вон выходящее. И он ТОЖЕ войдёт в историю Российского Флота! Сколько подводных лодок -- и атомных, и неатомных перетонуло в нашей стране? -- Не счесть! Но лишь с одного этого подводного корабля -- моряки в большинстве своём сумели спастись!
   Воистину: ЖЕЛЕЗНЫЕ ЛЮДИ оказались в этом экипаже!
   Во всех же остальных случаях -- люди спасались только при условии, если их подводная лодка всплывала на поверхность... А так-то, чтобы и со дна морского да ещё и с такой глубины -- никакой экипаж никогда ниоткуда не вылазил и никогда не спасался.

* * *

   Приходит на службу моряк, а корабль уже уготован ему, и плыть приходится на том, что тебе дано Судьбою. И то ли от Судьбы это зависит, то ли от Моряка, то ли от Корабля -- кто там разберётся!.. Но плыть по волнам приходится на том самом, что тебе дано, и ни на чём другом больше. И плыть достойно.
   Даже, если и корабль попался не тот, какой хотелось бы...
   Да и что такое корабль? Бренное вместилище чьих-то технических фантазий, вот и всё. Живые люди, оказавшиеся в этой временной оболочке, -- вот что самое важное!
   Век корабля -- вообще не так уж и долог. Здания, некоторые предметы и память -- так те, случается, живут и дольше.
   В городе Петропавловске-на-Камчатке стоят себе и стоят на страже у входа в Авачинскую губу два маяка, построенных русскими людьми ещё в девятнадцатом веке, и перекликаются на своём тайном языке с другими маяками и крепостями, старинными пушками и якорями, с церковными куполами и могилами на других концах России. Им есть, о чём потолковать промеж собою, о чём вспомнить, о чём поразмыслить. Вот и рассказывают эти два маяка страшную историю о том, как однажды недоброю ночью прошла между ними на потеху врагам и нечистой силе некая странная подводная лодка в свой последний и тупиковый путь.
  
  
   Глава сорок четвёртая. И СНОВА В ПОХОД!
   Люди взошли на корабль и, севши на лавках у вёсел,
   Разом могучими вёслами вспенили тёмные воды.

Гомер. "Одиссея", песнь девятая

   .................................................................................................................................................................. ............................................................ ............................................................
  
   И на этом я заканчиваю свою историю.
  
  

Полуботко Владимир Юрьевич.

10 августа 1998 года, Ростов-на-Дону, Россия!

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"