Поночевный Игорь Васильевич : другие произведения.

Птичий грех

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 6.00*3  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Кажется, еще не совсем отгремела канонада по "педофилу" Поночевному в связи с этим текстом. (Если же отгремела — тем лучше). Вдогонку канонаде я хочу лишь заметить, что автор "развел" всех нас. Он писал рассказ-исповедь проститутки о детстве, который по ходу дела оказывался ее фантазией. Но каждый читатель увидел в тексте свое (искомое подсознательно?): моралисты увидели нарушение морали и эпатаж, реалисты - отступленье от "правды жизни", сюрреалисты — стилизацию под классику, а "литературолисты" — отсутствие стиля. И никому из нас, кажется, в голову не пришло, что мы судим автора не по законам, которые он над собой признает. А он ведь четко сказал: это — ФАНТАЗИЯ. Да, это поток фантазийных образов и эпизодов, и, как всякая фантазия, эта тоже питается из массы спонтанно возникающих источников. Мне не кажется, что Игорь Поночевный отмеряет и выверяет что-то в своих рассказах. Если ж он это делает, то — редкий случай! — не убивает при этом ощущение "живизны" (жизни). По сути, все известные мне тексты Игоря Поночевного вырастают из фантазийной стихии. Вернее, так: они — фантазийные вариации на какую-нибудь общую (иногда глобальную) тему. В рассказе "Птичий грех" — на тему любви. Любовь, как мы знаем, оказывается всегда выше греха, но если и не греховность, то рок становится ее самым верным спутником. Автор моделирует ситуацию, в которой слепая сила инстинкта ОСОБЕННО сокрушительна и слепа: в ситуации инцеста (скажем круче: группового инцеста). Мне остается лишь завидовать, КАК удалось И. Поночевному, "моделируя", нажать на подсознанку читателя (иначе тот так бы не запищал!) и сделать правдоподобным характер героини при явной неправдоподобности ее речевой характеристики! С удовольствием повторюсь: это удивительное свойство прозы И. Поночевного вообще: вроде бы явные признаки стилизации (а значит, и литературного несерьеза) и одновременно игра с архетипами, которая придает текстам и глубину, и тонкость. Здесь эта тонкость выразилась для меня в том, что повествование, перенасыщенное сексуальным экстримом (с точки зрения обывателя), удивительно по своему духу... целомуренно, до аскезы. Валерий Бондаренко.
  1.
  С детства я росла в доме с тремя мужчинами - отцом и братьями, матушка умерла при рождении. Жизнь, как жизнь, обычная сельская жизнь девочки, разве что семья наша, живущая замкнутым деревенским мирком, никого близко к себе не подпускала. Родственники, нечасто навещавшие нас, не могли проникнуться тем тяжелым патриархальным духом, который царствовал в доме, и тем более не могли увидеть за общим фоном благожелательного отношения ко мне со стороны отца и братьев того, что наверняка повергло бы их в трепет и ужас. Что касается моих немногочисленных подруг, то они не пускались дальше порогу, а мне не велено было сообщать посторонним о том, что творилось в семье.
  
  Училась я хорошо, прилежание воспитывалось в семье сызмальства. Школа находилась в полутора верстах от деревни и по пути домой, возвращаясь с уроков, я, бросала ранец, кидалась в стога, стоящие вдоль дороги, и вдыхала чудный аромат скошенного сена, следила за полетом ласточек в бирюзовом небе, расплетала косу, глядела в поля и мечтала о том, о чем обычно мечтают девочки в тринадцать лет. Жизнь казалась мне удивительной штукой, несмотря на то, что существование мое было вовсе не таким радужным, как у большинства моих подруг. Впрочем, я могла довольствоваться малым, была ребенком послушным и не требовательным. По хозяйству меня не загружали, большую часть женской работы выполняли братья - Иван и Федор.
  
  Отец баловал меня. Зная, что урок у меня всегда выучен, что то, немногое, что полагалось сделать - выполнено, и выполнено безукоризненно, отец часто делал мне подарки, дарил маленькие безделушки, гостинцы. Одежа у меня была самая лучшая в школе. Если на мне были сапоги, то это были сапоги, купленные за тридевять земель от деревни, в лучшем магазине города, такие, которые не встретить и на первой деревенской красавице. Если мне покупалось пальто, то - самое дорогое и добротное. Ничего не бралось на вырост. Надо ли говорить, что, будучи в том возрасте, когда любая недурная от природы девочка расцветает, словно бутон цветка, одетая во все, самое лучшее, я являла собой подростка, на которого засматривались многие. И, прежде всего - сам отец.
  
  Позже, став взрослой и покинув деревню, я узнала, что происходившее в нашей семье не было такой уж редкостью и обозначалось странным термином - птичий грех. Повторюсь, я была девочкой очень послушной и не взыскательной. Судить о чем-то, о чьих-либо поступках, осуждать кого-либо было не в моих правилах. Ко всему в жизни я относилась с фатализмом умудренного опытом ребенка. В тех действиях, которые отец выполнял со мной, я не находила чего-либо унизительного или оскорбительного для себя, напротив, кажется, я очень любила отца. Когда и как все это началось, я не помню.
  
  Есть люди, которые могут припомнить то, что было с ними в три, а то и в два года. Я не отношусь к таким. Единственное, что помню из далекого прошлого - как младший брат - Федор в восемь лет потерял кисть руки, Иван нечаянно ударил его топором, когда готовили дрова на зиму. Мне тогда было шесть лет. Помню, как привезли из леса закутанного в отцовский полушубок Федю, бледного, без сознания. Помню, как отец порол ремнем Ивана, дико, остервенело, так, словно должный выполнить обязательный отцовский долг свой, исполнял неприемлемый, но непременный в таких случаях ритуал. Тут общая боль - боль братьев и отца навалилась на меня таким тяжким внутренним бременем, что я слегла в горячке. После этого в памяти моей был какой-то провал, дыра, пропасть, которую я, как ни напрягалась, не могла заполнить существованием. Что со мной было в те годы, я не помню. И только с одиннадцати лет я могу вспомнить почти каждый свой день, хоть и были они похожи друг на друга, как родные братья. Тогда это уже было.
  
  Спала я в комнате отца, на отдельной кровати. Когда братьев не было в доме, тогда - днем, или глубоко ночью, когда отец будил меня, и я накидывала на плечи одеяло и босая, залезала на его кровать, он откидывался на подушки, или приваливался к штукатуренной деревянной стене и смотрел, как я это делаю. В эти минуты он преображался. Как сейчас вижу - он глядит, склонив голову набок, из наглухо застегнутой ночной рубахи вывалился и болтается медный крест, над головой его горит лампада, а выше - Николай Чудотворец взирает еще одним участником таинственного действа, о котором не знает больше никто, кроме нас троих. Отец смотрит на меня, гладит меня по щеке, закладывая русые волосы за ухо и печально шепчет: -- Милая, милая моя девочка...
  
  И удивительно спокойно было в эти моменты у меня на душе, ничего страшного или дикого в том, что делала, я не видела. И если чей-то взгляд и смущал меня, то, скорее - взгляд святого угодника, нежели родного отца. Что отец видел в этот момент во мне? Что пытался разглядеть? Отчего-то мне казалось, что, вглядываясь в лицо родной дочери, замечал отец в них черты своей жены, моей матушки. И печален был его взор, и хотелось мне его утешить и приласкать. И я его ласкала.
  
  Я делала все очень хорошо. Ему не надо было ни о чем меня просить. И сколь приятно было моему сердцу, когда он именно просил. Разве можно было отказать человеку, когда он просит? Разве можно отказать родному и близкому? Тем более, когда никакого особого труда это не составляло. Я думала так - если ты можешь это сделать, пусть даже постороннему, и если ты лишена предрассудков, то делается это так же легко, как подается милостыня нищему. А я могла и умела это делать. И ничего страшного в этом не было, потому, что ничего особенного я в этом не видела.
  
  В самый главный момент отец откидывался, закрывал глаза и тихо стонал. Я старалась во всю. И когда это происходило, когда он несколько секунд страстно дрожал и сильно сжимал мою руку, я чувствовала себя и дочерью, и женой его одновременно, хозяйкой дома, владычицей очага. В этот момент я чувствовала себя женщиной. Затем все внутри у него обрывалось, некоторое время он был недвижим, затем словно просыпался от вязкого сна и начинал целовать меня, но уже не как мужчина, а как отец, вытирал у меня рот, поправлял волосы, и заглядывал в глаза так, будто просил у меня прощения, словно извинялся за птичий грех.
  -- Девочка моя, доченька...
  
  Я успокаивала его, как могла, шептала, что ничего, ничего: -- Все хорошо, папа, -- убеждая, что все делается по моей воле, без принуждения. Отец целовал меня в губы, словно хотел забрать обратно грех, так, как будто, слизав следы, он искупал свою вину. Я улыбалась и целовала его в ответ. Он, кажется, успокаивался, отправлял меня в постель, я желала ему спокойной ночи, и забиралась на кровать. Я накрывалась одеялом и, улыбаясь своим мечтам, уходила в сон. Тогда мне казалось, что я делала это уже тысячи раз. Мне не было плохо. Кажется, я любила отца. И я никак не могла вспомнить, когда все это началось.
  
  
  2.
  Братья узнали, когда мне было тринадцать. Думаю, они догадывались и раньше. Когда отца не было в доме, Иван и Федор стали расспрашивать меня. Я отвечала уклончиво, улыбалась, пожимала плечами, в общем, сложила у них впечатление по поводу происходящего: "а почему бы, собственно, и нет?". Наконец призналась. Братья были сильно возбуждены, собрались с духом и побежали на мельницу - отец был там. Какого рода разговор был между ними, и что там произошло мне неизвестно, знаю лишь, что случилась драка. Бились смертным боем, оглоблями, вожжами. Иван и Федор были избиты, связаны, привезены с мельницы домой и свалены как кули в овине, рядом с мешками муки. Отцу, правда, тоже досталось.
  
  Братья никому ничего не рассказали. После драки на мельнице Иван совсем изменился - стал флегматичным, тихим, бессловесным, полностью послушным воле отца. Федор же, каким был, таким и остался - непокорным и самолюбивым. Ни окрик, ни ремень, ни кулак не могли сломить его воли, он только больше замкнулся в себе и смотрел на всех волком. Сказывали, что матушка звала Федора в младенчестве "Неупокой". Он имел взгляд стылый, характер дерзкий, натуру дикую. Искалеченная рука сообщала его характеру еще большую твердость.
  
  В семье всех словно раскидало по разным углам дома: отец озлобился на братьев, Федор возненавидел отца и пренебрежительно стал относиться к Ивану, все трое смотрели на меня как на причину семейного разлада. Я же продолжала их всех любить. Отношение отца ко мне сменилось. Он стал строже и тверже, и более не подпускал к себе. Спустя полмесяца после драки он отвез меня на мельницу и там, на рогоже и пустых кулях из-под муки, под стук тяжелых жерновов и шелест воды, я потеряла девственность. По крайней мере, мне так показалось. Я не могла припомнить, чтобы это делали со мной раньше.
  
  Я лежала, накрытая тонкой льняной простыней и смотрела на мельничный потолок. Там, между огромных балок, установленных еще прадедом, в тени и тепле свода, осы свили себе гнезда. Я думала о своей жизни и о той роли, которую играла в жизни отца. Он и любил меня и ужасно боялся, опасаясь гнева неведомых сил за грех, сильнее которого по его представлениям, и выдумать было трудно. Отношение его ко мне было столь противоречивым, что иногда мне казалось, что он убьет меня рано или поздно. Убьет, чтобы не иметь перед глазами предмета своего вожделения, чтобы не творить постоянно преступления более тяжкого, нежели душегубство.
  
  Отец стал пить. Никогда раньше за ним этого не замечали. Как и все в деревне, он делал водку, варил зимними вечерами самогон, и, пробуя, выпивал бывало четверть ведра первача. Но после драки отец стал пить иначе - он стал пить без повода. Садился один вечером за стол, ставил штоф, наливал стакан, разламывал луковицу и утренний каравай, и напивался, глядя сквозь ситцевую занавеску в окно на неубранные скирды и свинцовое небо. Часто засыпал прямо за столом. Братья с ним почти не разговаривали. Иван, впрочем, был неразговорчив от природы.
  
  Отец стал брать самогон на мельницу, а потом и там начал варить, оставаясь иногда на ночь, когда со мной, а когда и без меня. Мне казалось, что после драки на мельнице отец лишился внутреннего стержня, потерял некую душевную силу и, ощущая надлом в собственном сердце, смирился с корявой нелегкой своей судьбой и приближающейся старостью. Я, как могла, пыталась помочь ему. Видя мое участие, отец больше недоумевал, чем радовался такому моему поведению. Происшедшее на мельнице между ним и мной не сблизило нас, а наоборот - отдалило. Мне кажется, чем ближе он становился мне физически, тем дальше становился душевно.
  
  Однажды отец остался на мельнице на ночь. Я спала дома и не почувствовала, как в комнату вошел некто. Некто прошел к постели, откинул одеяло, забрался в кровать и навалился на меня всем телом. Я вздрогнула и проснулась. Страшно не было. Я сразу поняла, что это не отец, но не подала виду. От лежащего позади меня пахло самогоном. Он елозил минут двадцать, пытаясь совершить то, на что решился. Нельзя сказать, что мне было безразлично, кто это из братьев, и я гадала - Иван или Федор, но, боясь потревожить, лежала тихо, старалась не проронить не звука и, привыкнув к темноте, молча смотрела в стенку. Я коснулась его руки - это был Федор. Надо думать, он решился на это, движимый не только и не столько желанием, сколько непонятным чувством мести к отцу, заявившему на меня исключительные права.
  
  Когда он отвалился, поняв, что ничего не получится (кажется, это был его первый опыт в жизни), я перевернулась, и тихо, как мышка, опустилась вниз. Мне не хотелось отпускать его таким, оскорбленным собственным конфузом. Мне было ни чуточку ни жалко той ласки и теплоты, которую я могла бы ему подарить. Я старалась, как могла, и сделала все самым лучшим образом. Федор тихо и недолго постанывал, выгнувшись дугой. Потом он задрожал, резко вскрикнул, что-то зашептал и минуту спустя уже спал, обняв и неуклюже взгромоздив на меня половину своего тела. Я гладила его искалеченную руку и тихонечко плакала, не в силах осознать причину своих слез.
  
  Утром я собралась, выпила молока и пошла в школу. Федор остался лежать на моей кровати, где его и нашел старший брат. После этого случая Федор стал наведываться ко мне всякий раз, когда отца не было дома. Отец еще пока ничего не знал. Брату все было в диковинку, он был молод и нетерпелив, и пользовал меня долго и сильно. Необычно было его чувство: с одной стороны он словно любил меня, с другой же - относился свысока и как-то очень поверхностно. Странным для меня было то, что я не беременела. Позже, когда стала взрослой, я узнала: причиной явилась физическая травма, нарушившая функции деторождения. -- Господи, -- думала я, -- сколько же мне было лет, когда это случилось впервые?
  
  
  3.
  Однажды ночью брат вошел в спальню с Иваном, оба выпили перед этим, и оба явно затеяли что-то. Я села в кровати, не испугавшись, а просто недоумевая. Иван явно не знал, что делать, казалось, младший брат привел его, чтобы познакомить с этим, чтобы научить. Позже, размышляя о событиях той ночи и причинах, в силу которых Федор решился, я подумала, что сделал он все не просто так, не с пьяного куражу. По его замыслу это было какое-то необходимое и непременное действо, идя на которое, Федор будто возвращал некий порядок в дом, словно приобщая Ивана к птичьему греху, восстанавливал в семье гармонию, возвращал все на круги своя. Отныне все были повязаны единым грехом - все были равны.
  
  Иван обращался со мной ласково и неумело. Федор был нетерпелив и груб. Все продолжалось достаточно долго, и было не очень приятно для меня. То, что можно было назвать физической любовью, кажется, имело к этому весьма отдаленное отношение. Это была какая-то игра, достаточно жестокая по той простой причине, что я не рассматривалась в ней в качестве участника. Я хотела играть вместе с ними, но они не брали меня в свое действо. Иван и Федор смотрели на меня как на игрушку. Что ж, я готова была согласиться со своей ролью. Я продолжала смотреть на них, как на любимых братьев, смущая их своим ласковым отношением.
  
  Мое светлое чувство к ним обескураживало. Я не злилась, не плакала, не протестовала. Всем своим видом я говорила: "Вам нравится? Значит, понравится и мне". Моя любовь разливалась вокруг, готовая растопить любое каменное сердце. Не принимая или не понимая такого отношения, Федор выдумывал мне новые испытания. Я улыбалась сквозь слезы - я не переставала любить его. Для чего он мучил меня, я не знаю. Возможно, он жаждал увидеть мои слезы только для одного - чтобы прижить меня к груди и жалеть и любить, как жалел и любил в младенчестве. Я сдерживалась, чтобы не зарыдать. Они ушли под самое утро, оставив меня опустошенной внутренне и физически. Едва они вышли за порог - я разрыдалась. В этот день впервые я не пошла в школу.
  
  После случившегося той ночью я стала иначе смотреть на жизнь. Отношение к происходящему стало какое-то совершенно удивительное - словно я поменяла свой статус в семье, изменила свое положение. Внезапно я осознала себя посторонним человеком в доме - я переместилась на другую ступень своего существования в мире. Я словно приподнялась в воздух, ненамного, сантиметров, этак, на десять. Отсюда, сверху, я взирала на всё просто, безыскусно и беспристрастно. Теперь со мной можно было делать что угодно - я перестала чувствовать. Я более не могла оценивать кого-либо, осуждать или одобрять чьи-либо действия. Мои поступки - вот единственная оценка, которую я могла выносить миру. Будто повзрослев, я повзрослела так, что пережила уже самых дряхлых стариков.
  
  Как и всякий ребенок, я, конечно же, мечтала. Но теперь, казалось мне, я уже не могла, да и не хотела мечтать, как мечтали прочие о прекрасном принце, белом коне, алом парусе, блестящем дворце, и счастливой жизни в будущем. Я словно давно уже миновала это. Я будто бы проскочила свою жизнь. Счастье, казалось, уже не придет ко мне, оно осталось в прошлом. Изменилась сущность моей любви, любви к родным. Это была ни земная, ни небесная, или святая любовь. Это был какой-то совершенно бестелесный, неведомый вид любви, любви существа, не относящегося больше к людскому племени. Сама себе я казалась героиней сказки, которая вяжет рубашки из крапивы отцу и своим братьям - лебедям, которые улетели из мира. Одежи готовы, да только превращения не будет. Они улетят прочь, и весь мир улетит вместе с ними.
  
  Вдруг отец узнал о происходящем в доме. Впрочем, чтобы понять это, достаточно было внимательно изучить мое тело: синяки, царапины и кровоподтеки не проходили никогда. Были ли его догадки причиной того, что случилось дальше, я не знаю, но я склонна была думать именно так. Он ни о чем не расспрашивал меня, просто забрал с собой на мельницу. Говорил - на несколько дней. Братья не знали, что и думать. Я сидела на холодной мельнице - был апрель месяц, и не могла никуда отлучиться. Отец запретил мне ходить в школу, боясь, что Иван и Федор перехватят меня по дороге. Сидя на мельнице и листая книги, которые взяла с собой, я казалась себе Еленой, из-за которой вот-вот должна была разразиться Троянская война.
  
  Война разразилась. Это не была кровопролитная битва, нет. Отец и братья решились взять друг друга сидением, измором и редкими вылазками. Федор и Иван пробирались на мельницу, крутились вокруг запертых ворот, где отец держал оборону дрекольем, пытались перелезь через высокий тын и захватить отца врасплох. А он, успевавший отбить атаки нападавших с разных сторон, гнавший сыновей к лесу оружейными выстрелами, вилами и выслушивающий крики их, зовущие на честный бой на голые кулаки, матерился и уходил обратно на мельницу. Сам же, пробиравшийся словно тать к дому за провиантом и вещами покуда братья работали в поле, попадал иногда в засаду, и несколько раз бывал бит немилосердно вожжами.
  
  В дом и на мельницу приходил староста с депутацией, бравшейся образумить и примирить родных, однако ничего путного из этого не вышло. Не слушали и учительницу, просившую пустить меня учиться. Впрочем, никто из посторонних не знал о причинах вражды между отцом и братьями. Все трое хранили молчание, и не решались говорить обо мне никому. Несколько раз братья пытались захватить меня на мельнице, но ни разу отец меня не отдал, охраняя как зеницу ока. Спустя какое-то время наступила развязка.
  
  
  4.
  В тот день отец был со мной, вечером мы легли порознь. Ночью я почувствовала какое-то движение в комнате, где спала, затем скрипнула дверь, и раздался легкий хруст снега под стопами. Я окончательно проснулась и выглянула в оконце - это отец уходил в сторону дома. Я не знала, что пришло ему в голову. Мне становилось боязно. Минут десять я сидела в постели, не зная, что могло подвигнуть отца подняться ночью. Фантастические идеи проносились в моей голове. Отчего-то пришла мысль: идти за отцом следом. Я оделась, обулась, повязала платок и выскочила за ворота мельницы. На улице было светло, как бывает светло ясной ночью при полной луне и россыпи звезд в чистом небе. Я пошла в сторону дома.
  
  И сидеть на мельнице, и идти к дому было страшно: в тот год в округе было множество волков. Я торопилась, замирая всякий раз от подозрительного шума, загонявшего душу в пятки и заставлявшего неметь, приседать на корточки и закрывать глаза. Словно опасность должна была непременно сгинуть, так же, как исчезает мир, когда зажмуриваешься. Ночной лес пугал меня, принимая удивительные формы летящих по небу фантастических птиц, или крадущихся меж стволов медведей, мнимых оборотней, русалок и леших. Я поминутно останавливалась, чтобы убедится в ночном спокойствии леса. Отца нигде не было видно. Я шла по его следам, но он двигался быстрее, и кажется, обогнал меня на полчаса.
  
  От дома шел свет, совсем не такой, каким горит ночная деревня, непривычный, яркий свет апельсинового зарева, мелькавший между стволов, и выплывший наружу, едва я вышла из леса. Мои мрачные предчувствия оправдались - пожар был там, где я его не желала и одновременно опасалась увидеть. Горел наш дом. Я ускорила шаг, почти сбежала с холма и понеслась через снежное поле к хате. Вокруг дома никого не было, по крайней мере, я не увидела ни одного человека. Едва я выскочила на улицу - сильные руки подхватили меня. Это был отец. Он сжал и не отпускал меня, как я не пыталась вырваться. Держа в охапку, он перебросил меня через плечо и понес прочь от деревни. Я пыталась кричать, но крик не шел из горла, застревая во рту сухими слезами. В эти минуты я чувствовала себя так же, как в тот день, когда Федя потерял руку. Мне хотелось забыться в горячке еще на несколько лет. Я кричала, но крика не было. Я плакала, но не было слез.
  
  Он шел обратно на мельницу. Пройдя с полверсты по тропинке, отец опустил меня на землю и взял за руку. Я послушно пошла рядом, не думая ни о чем. Я двигалась, не отдавая себе отчета, автоматически переставляя ноги. Никаких мыслей в тот момент в голове не было, я не думала о братьях, о пожаре, об отце. Меня вели, и я шла. Я не смотрела на него, не знала о чем он думает, не размышляла, как он вообще может идти, а не лежит где-нибудь под деревом, голося от ужаса за содеянное. Мне было безразлично, мне было никак. Я думаю сейчас, что как бы я не уходила тогда от мира, как бы я не пыталась быть бесстрастной и бесчувственной, у меня это плохо получалось.
  
  Мы возвращались к мельнице речкой, так было короче. Я шла впереди. Тропинка, протоптанная вдоль русла реки, через десяток метров должна была подниматься на берег, и там, за кустами, уже можно было бы увидеть в полуверстах нашу мельницу, как вдруг отец оступился, земля под ним треснула, и он провалился под лед. Он сразу ушел под воду с головой, тут же выплыл, и принялся, яростно загребая руками, ломать кромку льда вокруг себя. Я вскрикнула от неожиданности, отбежала от полыньи и села на снег. Пятясь задом, я в ужасе смотрела, как он пытается выбраться из реки, и как у него ничего не получается. Отец глядел на меня полубезумными глазами. Он барахтался в воде, не в силах что-либо предпринять. Внезапно ему в голову пришла мысль: -- Принеси жердь, -- кричал он, -- Там, наверху, я рубил...
  
  Я бросилась к берегу, забралась на холм. Метрах в двухстах от реки на краю леса были следы порубки. Повсюду были раскиданы тощие сосенки, лапник, ветки, щепы; крупные бревна отец уже отвез на мельницу. Я потянула две самые длинные - тоненькие стволы сосенок. На одной еще не были срезаны ветви, и она цеплялась ими за снег, тормозя мое движение. Не помню, где я потеряла рукавицы. Я вспарывала лапником снег, спешила, как могла, сдирая с ладоней кожу и загоняя иглы под ногти. Двигалась спиной вперед. Затем перевернулась и поволокла жерди к берегу. И тут я села. Прямо передо мной стояли два волка. Они вышли из леса наперерез и остановились, глядя в мою сторону и перегородив путь к реке. Я сидела в снегу, ни жива, ни мертва, сдирая с ладоней смолу, и с ужасом смотрела вперед.
  
  После, по прошествии многих лет, мне казалось, что я не разглядела тогда самого главного - важных мелочей, которые указали бы мне на чудесное происхождение животных, и восполняя, я выдумывала такие подробности случившегося, которых на самом-то деле и не было, но которые могли убедить меня в самых фантастических предположениях. Я мечтала, и твердо верила, например, что лапа одного из волков была короткой и куцей, словно он побывал в капкане, а шкура другого была в подпалинах от огня. Или что я смотрела в их глаза, и видела в них осмысленный человеческий взгляд. На самом деле, ничего я не приметила. Волчьи взгляды были похожи на взгляд вора на базаре, хищники смотрели искоса, коротко и стыло. Один из волков перегородил путь к реке справа. Ближайший ко мне, буро-грязный, худой, стоял, поворотив голову, словно раздумывал.
  
  Размышляя об этом сейчас, я уверена - он мог бы запросто подойти, лениво взять пастью меня за ногу или за плечо, повалить в снег и разодрать со своим таким же голодным товарищем на куски. Я ждала этого с минуты на минуту и не могла найти в себе сил ни поднять руку с палкой, ни крикнуть на волков, ни броситься прочь к мельнице. Звери стояли и глядели на меня, не трогаясь с места. До меня внезапно дошло предназначение этих двух. Они были здесь не для того, чтобы растерзать меня. Они стояли, прикованные к моим следам на снегу неведомой силой. Они охраняли мой путь к полынье. Они не пускали меня к отцу.
  
  Прошло столько времени, что отец мог бы, наверное, вылезти уже из воды, добраться до мельницы, вытереться насухо, сменить одежду, снять со стены ружье, зарядить его картечью, вернуться к реке и пристрелить хищников, которые продолжали стоять, глядя на меня. Мне казалось, что прошла уже вечность. Тут ближний отвернулся и потрусил ко второму волку. Оба зверя забежали за холм, появились снова, спустились к реке и исчезли. Они ушли вверх по течению. Я подождала несколько минут, чтобы волки не появились уже больше наверняка, и пошла к реке.
  
  Я медленно вышла из-за холма. Жерди остались наверху. Отец лежал на краю полыньи и глядел в мою сторону. Он уже почти выполз - в воде оставались ноги по колено. Отец, кажется, увидел меня и поднял руку. И вдруг с громким треском под ним откололся огромный кусок льда, перевернул его и опрокинул обратно в реку, накрыв с головой. Я вышла из-за холма и подошла к реке, постояла минут семь, ожидая, что он, может быть, еще выплывет. Ожидание оказалось напрасным. В полынье осталась только отцовская шапка. Я повернулась и пошла на мельницу.
  
  Той ночью я спала так крепко, как не спала уже много лет. Разбудили меня односельчане и учительница, прибежавшие рассказать о вещах, которые не явились для меня новостью. Братья сгорели. Отец утонул. Я встретила известия спокойно, стоя в воротах, сложив руки на животе и теребя концы кожаного ремня. Соседи так и не смогли увидеть моих слез. Я приняла все бесстрастно. Так закончилось мое детство.
   Седьмое мая две тысячи третьего года љ Copyright љ Поночевный Игорь
Оценка: 6.00*3  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"