елефонная дрожь пробежала по столу, заставив меня вздрогнуть и отложить авторучку. Удивительное дело, но почему-то только в армии телефоны звонят именно так: настойчиво, требовательно и пронзительно. Словно они громогласно радуются собственной услужливости, доводя человеку в погонах очередной приказ, а в худшем случае оповещая о внезапной тревоге. Но, слава Богу, - пока учебных...
Звонил дежурный по контрольно-пропускному пункту:
- Товарищ подполковник! К Вам посетитель...
Я смотрю на часы.
"Интересно, кто бы это мог быть? Время обеденное, и к тому ж суббота. Если кто приехал из гарнизонного поселка, так до него восемь километров разбитой бетонки посреди глухого леса. Могли бы заранее позвонить и договориться о встрече".
- Кто?..
Дежурный по КПП подтверждает свою сержантскую добросовестность в службе:
- По документам - Зуев Николай Иванович. Семидесятого года рождения...
Фамилия нежданного гостя, а тем более его возраст - меня на подобающие мысли не наводят и я, продолжая ломать в загадках голову, отвечаю в дышащую ожиданием трубку:
- Хорошо, сейчас буду...
С невольным ощущением напрасно потерянного времени я собираю со стола бумаги. "Жаль, что не успел до конца подготовить документы на подпись командиру. Не сорвать бы завтрашний выход группы...".
С чувством особого благоговения я буквально на секунду представляю лица наших ребят, с которыми завтра опять уйду в лес. Всех упомнить невозможно - их десятки - солдат и офицеров нашей части, составивших вместе военно-патриотическую группу "Поиск". Группу, которой суждено возвращать имена павшим воинам, числящихся без вести пропавшими еще по боям Великой Отечественной...
Крутится волчком турникет на КПП и, остановив знаком через стекло поднимающегося дежурного, я толкаю входную дверь и выхожу наружу. Льнет теплом к лицу щедрое майское солнце, будто опьяненное пряным воздухом леса, чьи сосны-часовые великодушно расступились в стороны, пропуская к нам извилистую ленту дороги.
На площадке-стоянке возле ворот со звездой я вижу привычную картину составленных в ряд мотоциклов прапорщиков части, да измазанного желтизною старенького "Москвича", принадлежащего знакомому офицеру, чью сгорбленную спину я так часто вижу в раскрытом зеве ее капота. И на этом фоне из железных древностей как-то в диковинку смотрелась незнакомая стильная "девятка" ныне модного цвета под названием "мокрый асфальт".
Несмотря на сильную запыленность, что говорило о проделанной ей дальней дороге - машина была явно новая, недавно приобретенная. И судя по ее номерному знаку, она была из другого региона, двузначный код которого я раньше в наших местах не встречал.
Мягко хлопнула дверь автомобиля, тут же оборвав донесшиеся ритмы музыки за поднятыми стеклами. "С кондиционером, похоже. Живут же люди...", - не то, что позавидовал, а скорее подивился я ее комфортному оснащению, столь необычному для нашей сельской местности. И только после этого я обратил свой взгляд на хозяина машины, неспешной походкой направляющегося ко мне.
Говорят, что многие принадлежащие человеку вещи со временем словно перевоплощаются, и как бы начинают отражать внутренний мир и даже внешний облик того, для кого они предназначены. Не исключением из этого чуть ли не мистического правила был парень, протянувший мне руку для пожатия. Молодой, спортивный, элегантный - под стать своей машине. Черная кожаная куртка на молнии плотно обтягивала его широкие плечи, прикрывая узкую талию синих джинсов, нисходящих к неизменным в таких случаях кроссовкам.
- Зуев. Коля. Здравствуйте!
- Здравия желаю!..
Я представляюсь и выжидательно смотрю на своего собеседника, пытаясь догадаться о цели его прибытия. У него приятное овальное лицо с небольшой ямочкой на подбородке; волнистые русые волосы, собранные назад в косичку; курносый, видимо когда-то перебитый нос с чуть различимыми конопушками. То есть обычное, ничем не примечательное лицо так называемого "славянского типа". В чем-то оно даже располагало к себе, если бы не этот колючий взгляд из-под сдвинутых деловито бровей и жесткие, решительные складки на его лице в обрамлении то ли многодневной щетины, то ли несолидной еще бороды.
Успев лишь поздороваться, он тут же извиняется и лезет в боковой карман куртки. Я слышу мелодичную трель сотового телефона и случайно вынужден присутствовать при чужом разговоре.
- Сколько?!.. И почем?.. Так, берем все оптом со скидкой. Понял? Я примерно через час выезжаю обратно. Все, до встречи!
После этих обрывочных фраз, я нахожусь еще в большей степени неведения. "Что могло привести ко мне издалека частного предпринимателя, если он готов потратить на все про все лишь один час? Весьма любопытно...".
А человек от коммерции, тем временем, спрятав обратно телефон, опять-таки извиняется и, заинтересованно глядя куда-то поверх моей головы ("В армии, что ли никогда не служил?"), начинает говорить. Хорошо, что господином еще не обозвал.
- Видите ли, товарищ подполковник, тут такое дело. Я приехал из Твери по просьбе моей матери. И отказать ей в этом, несмотря на свою крайнюю занятость, я никак не мог. Болеет она - вот уже который год...
Зуев темнеет глазами, и его брови еще сильнее сходятся над переносицей, образовывая скорбную складку. Но, справившись с тягостными для него воспоминаниями, он после этой короткой заминки продолжает:
- Короче говоря, мать недавно получила письмо из райвоенкомата, в котором сообщалось, что ваш поисковый отряд нашел ее пропавшего без вести брата. Ну, в смысле - место его гибели. А еще там написали, что вы похоронили его недалеко от вашей части.... Так ведь, товарищ подполковник?
Я мучительно напрягаю память, стараясь вспомнить, что в нашей работе за последнее время было связано с городом Тверь. Странно, но никаких ассоциаций с ним у меня сейчас не возникало. И пребывая немного в замешательстве, я все же уточняю у Зуева:
- Николай! А девичью фамилию мамы вы знаете?
- Конечно. Такая же, как и у брата. Широковы они...
И тут меня осеняет. Я сразу вспоминаю ту записку из смертного медальона, написанную химическим карандашом на лоскуте бумаге - может быть из ученической тетради - найденную еще в прошлом году при погибшем солдате. Перед глазами возникают читаемые с трудом фиолетовые буквы, скрепленные твердым почерком в несколько размытых временем строк.
"Красноармеец Широков Василий Михайлович, 1923 года рождения, уроженец Калининской области, район ............, деревня ............".
Я перевожу дух, наконец-то увязав между собой два города: советский Калинин и российскую Тверь; и отчего-то начинаю заметно волноваться:
- Так вы, Николай, получается, приходитесь родным племянником Василию Михайловичу?
Зуев растерянно хлопает глазами, внезапно утратившими стальной блеск и как-то по-детски глядит на меня, будто ожидая подсказки. Трудно понять, что вызвало у него такое неприкрытое и молчаливое удивление: то ли моя осведомленность, то ли неосознанная им еще родственная связь по отношению к собственному дяде.
Он отворачивается и закуривает - забыв предложить мне - тонкую с серебристым ободком сигарету: таких в наш Военторг не завозят. Хочешь не хочешь, а пришлось подстраиваться под него и прикуривать рядом с ним свою "Нашу марку". Стоим, дымим: он - с жадностью, я - скорее по привычке. Сделав несколько глубоких затяжек, Зуев отводит глаза от желтушного "Москвича", убогость которого выпячивала стоящая рядом "девятка", и словно оправдываясь, прерывает наше вынужденное молчание:
- Мама, когда получила письмо, несколько дней плакала: переживала, что не может по состоянию своего здоровья поехать к брату. А потом она мне сказала, что никогда себе не простит, если кто-нибудь из нашей родни не навестит его могилу. Мол, считайте это ее последней просьбой. Вот, из-за мамы мне и пришлось отправиться в ваши края...
Я про себя невольно отмечаю, что обобщенному им ранее слову "мать", Зуев разговорившись, предпочел сыновнее "мама". Видимо, очень ее любил, коль побросал все свои купеческие дела и махнул к нам, выполняя, быть может импульсивное желание.
- Так вы покажите его могилу? Мама от себя наказывала ей поклониться и горсть земли обратно привезти...
Родственники найденных нами солдат, приехавшие к своим близким через много лет после разлуки - событие не одинарное, но отнюдь не исключительное. Удовлетворение от успешно завершенного поиска и разделенная с родными скорбь о вставшем из небытия воине: об их муже, брате, сыне, - были для нас, пожалуй, самыми востребованными чувствами в нашей размеренной жизни.
Я приглашаю Николая пройти со мной. Дежурный по КПП, получив распоряжение, поднимает трубку телефона. И вскоре, уже на территории части, я представляю Зыкову молодого офицера:
- Беркутов Игорь Павлович - командир взвода группы "Поиск". Его ребята нашли красноармейца Широкова...
Пока они здороваются, я со стороны наблюдаю за ними. Они почти ровесники. Но если один из них уже капитан, то второй по неизвестным для меня причинам солдатской формы, сдается, никогда не носил. И, судя по его крепкому телосложению - состояние здоровья препятствием этому не являлось. Я гоню от себя мрачные, подозрительные мысли, наводящие на определенные выводы о ценностях теперешней жизни, и зову молодежь за собой.
Мы идем к музею. В нашей армии - во многих ее соединениях и частях - имевших славное фронтовое прошлое, с незапамятных времен живут музеи Боевой Славы. Наша же, - по своему летоисчислению - такого права, увы, не приобрела. Но, тем не менее, музей у нас есть - наше сокровище, чистилище и святыня. Музей Воинской Славы.... Именно так мы его назвали в честь заслуг и ратного подвига солдат прошедшей, но незаконченной для них войны, которым было уготовано остаться десятилетиями на поле брани, пока их останков не коснулись человеческие руки...
Мы вступаем под прохладные своды поискового музея, ... и Зуев при входе смотрит на часы. А я уже начинаю рассказ о той войне, которую сам не знал, но после видел. Мое повествование не отличается новизной - слишком много было здесь экскурсий: и для отдельных безликих, но важных персон, и для многолюдных, запоминающихся процессий.
Я веду нашего гостя вдоль стендов из пожелтевших фотографий и документов со штампами архивов. Свет люминесцентных ламп отражается от стеклянной поверхности витрин, за которыми находятся наши сокровища: позеленевшие патроны и химические карандаши, треснутые зеркальца и ржавые гранаты, мятые котелки и продырявленные каски.
Наш гость как привязанный ходит за мной и, следя за прерывистым скольжением шомпола-указки, покорно водит головой, не всегда к месту ей кивая. А в это время я, поглощенный собственными переживаниями, всецело отдаюсь изложению событий, втолковывая ему о величии и мужестве павших воинов, о благородстве и романтике нашего поиска.
Но странное чувство все больше занимает меня, по своей сути соизмеримое со смыслом присказки про мед и деготь. Что-то было не так - не по мне... Естественный процесс завладения вниманием людей, постоянно приходивших сюда на экскурсии - сейчас был явно нарушен. И причиной этому стало вежливое отчуждение торопящегося по своим делам человека. Коле Зуеву было если не скучно, то не совсем интересно.
За целый час, проведенный с ним в музее, я только дважды мог наблюдать у него проявление каких-то видимых эмоций, похожих больше на откровенное любопытство. Первый раз - возле экспозиции с оружием, что само по себе не удивительно: это от природы свойственно всем мужчинам. И позже, когда он вчитывался в текст записки из смертного медальона красноармейца Широкова. Но на этом потребность Зуева в восприятии исторических фактов вновь теряется за его напускной сосредоточенностью, и я помимо воли начинаю комкать конец своего рассказа, ощущая себя виновником отобранного у человека времени.
И когда я окончательно закругляюсь, Зуев говорит мне скромненькое "спасибо" и опять смотрит на часы. Я в некотором замешательстве отыскиваю глазами Беркутова, словно ищу поддержки у молчащего досель капитана. Но он в данный момент занят делом и рассеянно поглаживает пальцами кончик штыка у стоящей в пирамиде винтовки. Перехватив мой вопрошающий взгляд, он с легким недоумением смотрит на меня и только пожимает плечами.
- Кстати... Я, когда подъезжал к вам видел у дороги воинское кладбище. Так вы его там похоронили?..
Я обращаю внимание, что Зуев старательно избегает называть своего родственника "дядей": как бы чуждаясь лишний раз подчеркнуть связывающие их отношения, обходясь безликим к нему обращением. "Может, он не привык еще к новому для себя слову? Впрочем, мне-то какое дело?..". И я, сдерживая непонятно откуда взявшееся раздражение, спокойно и обстоятельно отвечаю:
- Да, останки вашего дяди мы предали земле с воинскими почестями и при большом стечении народа. Похоронили его как принято у нас - по-людски. Не забыли и про священника...
- А мы к нему на могилу пойдем?
- Конечно, прямо сейчас, если хотите.
И я многозначительно щурю глаз в сторону капитана. Но Беркутов обнадеживающе похлопывает по небольшому полиэтиленовому пакету, возникшему у него в руках неизвестно когда и откуда. Теперь я спокоен: традиции поиска будут соблюдены...
Мы втроем пересекаем границу КПП и провожаемые пытливыми глазами наряда идем по дороге вымощенной плитами - как по коридору с желто-коричневыми стенами из подступивших к обочинам сосен. А наверху, на их развесистых, зеленых лапах легкомысленно качается ликующее солнце, балуя своим теплом отошедшую от зимней спячки землю. Дорогу нам без устали перебегают всевозможные жуки-мураши и в неподвижности греются ящерки на бетоне. Население леса живет продолжением весны, готовясь к предстоящему лету. Так уж повелось испокон веку, что все ждут очередных перемен, суливших в жизни лучшее. Все, - кроме тех, кто лежит за ближайшим поворотом дороги...
И вот, наконец, мы приходим к ним. На широкой поляне, где среди золотистого песка давно перестала расти трава, - из гранитного куба вытянулся к небу пятиметровый русский штык. Его острые, стальные грани словно режут загустевший хвоей воздух - в центре от идущих по периметру могил. А за ними - прикрытыми сосновыми лапами - выстроились в почетном и строгом каре молодые елки. Все честь по чести...
Мы с минуту молчим, боясь потревожить покой этих мест, и как завороженные смотрим на вздымающийся штык воинского мемориала. Кажется, подожди еще немного и затрепетает живой язычок огня у его основания. Вечного огня...
- Красиво, - вырывается вдруг у Зуева, продолжавшего созерцать творение рук наших поисковиков.
- Печально, - само собой поправляю я его, облекая в одно слово все состояние моей души, и смотрю ему в глаза.
- Да-да, - неожиданно смущается Николай, и как будто невпопад добавляет: - Простите...
А я уже веду его вдоль холмиков солдатских могил: с именем и без него, в которых лежат ребята из здешних красиво-печальных мест, обильно политых их кровью.
Мы останавливаемся возле одной. В изголовье ее - стандартная железная пирамидка, увенчанная красной звездой. Не сговариваясь с капитаном, мы отступаем с ним в сторону, оставляя нашего гостя наедине с другой судьбой.
Сбоку я отчетливо вижу в профиль опущенную голову Зуева. И сейчас он беззвучно шевелит губами: читает про себя именную табличку на обелиске или быть может, здоровается с дядей.
Одновременно холодея, я вдруг начинаю пронзительно чувствовать их родство, как будто какая-то сверхъестественная сила впустила меня в круг общения их душ, соединенных кровными узами. Казалось, что сейчас они беседуют между собой. И одна - испуганная, молодая, словно оправдывалась перед другой - страждущей и неупокоенной.
Я запомнил из детства: когда хочется плакать, отчего-то щиплет в носу. И я украдкой тру себе переносицу, невольно замечая, как отворачивает от меня лицо капитан. Сколько времени уже прошло? Минута или десять? Трудно сказать, не глядя на часы. Но стоящему в молчании парню в кожаной куртке они сейчас, похоже, не нужны. Я делаю знак Беркутову, и мы подходим ближе.
Капитан разворачивает свой пакет, не делая торопливых движений. Булькает фляжка, роняя капли на букетик свежих полевых цветов в обыкновенной стеклянной банке. А рядом с ней - одинокий граненый стакан, чье содержимое прикрыто кусочком черного хлеба. Остальные стаканы у нас в руках - и я вижу, как сильно он дрожит, зажатый до белых костяшек в кулаке у Зуева. И мы, не чокаясь, пьем - теплую, но в настоящий момент для нас святую водку.
Я ошибся, ожидая его ускользающий ответ: "Простите, я за рулем...". Николай стоит рядом с нами и держит в руке опорожненный до дна стакан, не решаясь его поставить. Беркутов протягивает ему хлеб. Он машинально его берет и медленно жует, не сводя взгляда с наполненного, не выпитого дядей стакана. И только трет иногда себе глаза - точно от попавшей в них соринки.
Зуев вздрагивает от стука дверцы незаметно подъехавшего "Уазика". Как немой вопрос, я читаю его страх и отчаяние в откровенно заблестевших глазах: "Что?! Пора?..". И я пытаюсь пробиться через его глухую стену непонимания и протеста.
- Коля! Твоего дядю мы нашли совсем недалеко отсюда. Давай съездим к месту его гибели. Ладно?..
Зуев еще не придя в себя, маловразумительно кивает головой, и мы ведем его под руки, словно скорбящая близкая родня, уводящая с кладбища. По дороге - на заднем сидении - он в окно не смотрел, и только прикрыв ладонями колени, уткнулся отрешенным взглядом впереди себя в одну - подвижную с машиной - точку. Может, что вспоминал или переосмысливал?
Мы пытаемся с капитаном отвлечь Николая от поглотивших его дум видами на будущие грибы и впечатлениями от прошлой рыбалки, но он все также продолжает хранить тягостное молчание. И только в тот момент, когда мы все качнулись вперед, заслышав скрип тормозов, он как будто самому себе тихо произносит: "Все. Приехали...".
От дороги мы углубляемся в лес, огибая следом за Беркутовым заросшие травой воронки и оплывшие от времени, растворенные нашими поисковиками одиночные окопы. Возле одного из них мы с капитаном, без всякой на то команды, снимаем фуражки. Черное пятно изрытой земли вокруг глубокой ложбины в центре - это все, что осталось от позиции погибшего здесь воина. Красноармейца Василия Широкова...
И памятной вехой на краю его давно заброшенного окопа стоит небольшая березка со стройным берестяным стволом и недавно проклюнувшейся нежной листвой. Выросла, красавица, на соках земли и солдатской крови.
Беркутов, немного обождав, спрыгивает вниз с прихваченной из машины саперной лопаткой, и Зуев с недоумением смотрит на меня. Но я молчу, по заведенной традиции зная, что делает сейчас капитан на дне окопа. Так уж у нас повелось - отдавать родственникам оставшиеся здесь и не забранные нами в свое время реликвии: гильзы, пряжки, осколки и даже пуговицы. Чтобы потом они помнили...
Спустя время раздается несдержанный возглас, как признак тревоги в нависшей тишине, и выпрямившийся Беркутов смотрит на меня из окопа растерянными глазами. "Что такое?!..".
Я закрываю спиной от Зуева протянутую ладонь капитана, на которой покоится предмет его крайнего беспокойства.
"Так, понятно. Подобное у нас случается..."
И незаметно от Зуева я принимаю в руку окаменевшие и холодные на ощупь позвонки. Всего два, - которые мы не нашли при проведении раскопок из тех трех сотен костей, составляющих вместе одного человека.
Я обескуражен, чувствуя чуть ли ни в затылок дыхание живого, родственного этому праху человека. "Как быть?..".
Повернувшись лицом к Зуеву, срывающимся от волнения голосом я говорю ему то, что обязан был теперь сказать:
- Коля, прости нас, но это твой дядя...
И вкладываю позвонки в его безжизненно повисшую руку. Зуев, еще не постигая, расширенными глазами смотрит на ладонь и только мертвенно бледнеет. Но через секунду, будто заново обретя память, с его дрожащих губ слетает мучительный выдох: "Дядя Вася?!...".
А, после, прижав руку к груди и обняв другой ствол дерева, он медленно сползает вниз, становясь на колени. И хрупкая береза, наклонившись от непосильной тяжести, дрожит вместе с ним в запоздалых рыданиях, роняя свой зеленый лист на обожженную когда-то землю...