Затерявшуюся в непролазных чащобах и гибельных трясинах Длымь отделяло от Брест-Литовска дня три пути по петляющим торным дорогам, которые в непогоду расползались в непроходимую грязь, и потому в Бресте нечасто можно было увидеть гордого жителя этой необычной деревни: только зимой в извозе, да осенью, на большой ярмарке. Зато в маленьких захолустных местечках, расположенных в относительной близости к этой деревне, нет-нет да мелькнет среди угнетенных холопов, кичливых шляхтичей, одетых - все равно: в шелка или в заплаты, и лоснящихся, жуликоватых евреев статная фигура длымского мужика, с достоинством несущего на развернутых плечах домотканую крестьянскую свитку. При встрече с ним холоп ласково улыбнется, мать заботливо укажет на него младенцу, а прохожий шляхтич сплюнет в его сторону и по-католически перекрестится - слева направо.
Помимо своего добротного уклада, длымчане славились на всю округу своим чисто длымским бесстрашием, с каким они укрывали от погони беглых холопов, а также красотой своих женщин. Окрестная шляхта вела промеж собой опасливые разговоры, что-де все длымчане за свою пресловутую "волю" продались сатане, а потому в тех местах изрядно безобразничает нечистая сила, а шляхтянки злобно шипели, точно придавленные гадюки:
-Как вы, однако, ни пышитесь, а все же не шляхта; все то же хамово племя, быдло окаянное!"
А впрочем, иные из местечковых жидов уверяли, что Длымь - как раз одичалый шляхетский застянок, в чем, разумеется, не было даже намека на правду, ибо все длымчане были православными и к шляхте относились с насмешливой прохладцей.
По своему укладу они и в самом деле немногим отличались от шляхты (а вернее, что это не в меруу расплодившееся и измельчавшее "дворянство" жило немногим лучше вольных селян), однако ходили, как и их крепостные братья по вере, в лаптях и домотканых сермягах и отнюдь не стыдились своего мужицкого звания. Напротив, они считали свой род древним и достойным, но гордились им скромно, не стремясь возвысить себя над прочими.
А какие там делали цветные кушаки-дзяги! На всех ярмарках первым делом бросались в глаза деревянные лотки с разложенными на них яркими узорными дзягами, похожими издали на греющихся на солнце нарядных змеек. Всякий приезжий, кого случай заносил в это захолустье, непременно увозил с собой на память длымский узорный пояс. Ах, что это были за пояса! Не было им сносу, не линяли, не выцветали. Ткали их из ярко окрашенных шерстяных нитей, выплетали такие хитрые и затейливые узоры, какие и представить не всякий мог. А бывало, что вплетали в узор серебряную или золотую нить - тонкую, чуть заметную , а как сразу все менялось! Чуть повернешь - и загорится на солнышке, переливаясь множеством мелких искр... По концам дзяги пускали пышную кайму из ярких кистей, а то бывало, что на заостренные или, напротив, хвостом ласточки вырезанные концы подвешивали помпушки из лебяжьего пуха. Пух собирали только в покинутых лебяжьих гнездах; убить лебедя у длымчан считалось грехом.
Эти длымские дзяги с большой охотой носили и местечковые жиды, и шляхтичи; даже эти ярые ненавистники порой приговаривали:
-Ишь ты! Ну, с паршивых овец хоть шерсти клок!
Была у Длыми и еще одна особенность, весьма неудобная и часто опасная, а порой даже гибельная для других людей. Хоть стояла она и сравнительно недалеко от Буга, хоть в относительной к ней близости проходила большая дорога, идущая от Гродно на Брест и соединяющая поместья Любичей и Островских, стояла она так, что человеку, не знающему дороги, было почти невозможно ее найти. А если при этом вспомнить, что окружали ее непролазные дебри, глухие пущи, где сквозь переплетенные ветви порой не было видно неба, да коварные болота с топкими трясинами; что зимой здесь бродили стаи голодных волков, а летом таились под буреломом ядовитые гадюки - нетрудно было представить, какая участь подстерегала несчастного беглого дворового или незадачливого путника. Редко кому удавалось вырваться из этих заколдованных кругов, и обычно это были те, кто случайно выходил к реке, и по ее берегу сам добирался к жилым местам; или же те, кому, на их счастье, встречался длымчанин, и тот с легкостью выводил заплутавшего на верную дорогу.
Долгая тоскливая зима кончилась. За зиму люди приели хлеб, и, как прошлым летом и пророчили на жатве две кумушки, сидели теперь на картошке да на горькой редьке. Нудно и однообразно тянулись дни поста; женщины вечерами сидели за кроснами, с долгими тоскливыми песнями ткали свои холсты, а потом расстилали их на снегу, похожие на грязно-серые унылые дороги. И сами люди по целым дням и неделям ходили серые, сумрачные.
И в эту тоску загостившейся поздней зимы сперва тонкой, едва приметно ниточкой, а затем все ярче, все звонче стала вплетаться весна. Снег подтаял сперва на кровлях и звонкими водопадами капели устремился вниз. Скоро на крышах снега и совсем почти не осталась, и обнажилась темная сырая солома, от которой за зиму отвык глаз. Недолго задержались со своим появлением и первые проталины, от которых шел пар и пьянящий дух тающей влажной земли, а вскоре звонким колокольцем зазвенели в зените жаворонки.
И обрадовались люди; и улыбки осветили их понурые лица, словно солнышко проглянуло сквозь серую толщу ненастья.
А однажды ночью треснул на Буге лед, и мощным ключом вырвалась из-под него освобожденная вода, и понеслись, кружась в водоворотах, огромные толстые льдины. Река гневно и грозно шумела, льдины сшибались друг с другом, раскалывались и снова кружились на месте и неслись дальше, влекомые течением к далекому морю.
Этой дикой игрой пробужденной стихии уже давно любовались парень и девушка, стоявшие на низком, еще покрытом ноздреватым снегом обрыве. Она стояла на самом краю, задумчиво глядя на бушующую реку; он - чуть подальше, словно чего-то опасаясь.
За зиму девушка вытянулась , словно картофельный росток без света., и еще больше исхудала за долгие недели поста, но в то же время как будто оформилась. Ловчее и красивее облек ее фигуру все тот же зипун, ставший теперь заметно короче.
И все же без особого труда в ней можно было признать прежнюю Леську. Неизменными вы ней остались тонкие дуги бровей, которыми всегда с завистью любовались подруги, и таинственно-гнетущий взгляд темных глаз, ставших словно бы еще больше на бледно-смуглом лице. Да еще завитки волос, выбиваясь из-под платка, все так же кружились по ветру.
Леська с улыбкой повернулась к нему, и в карих ее глазах засветились ласковые золотые блики, согнав без следа недавнюю мрачность.
-Да, лихо...
И тут же опустила ресницы, не выдержав его неопределенно-насмешливого взгляда. Она просто не знала, что с этим делать.
Данила Вяль снова зачастил к ним в Длымь, но на Леську по-прежнему почти не глядел, как, впрочем, и на других юных длымчанок, которые, кроме одной лишь леськи, отвечали ему тем же. По-прежнему он прибивался к ватаге хлопцев, ходил с ними, как довесок, но тоже без особой охоты - так, со скуки. При встрече с ним Леська всякий раз приветливо кивала и улыбалась, и Данила отвечал ей такой же смущенной улыбкой, но при этом слишком уж быстро отворачивался. Леську брала жгучая обида на него и досада за свою излишнюю откровенность, которая Даниле, судя по всему, за грош была не нужна. Хотя как знать... Иногда он все же бросал на нее какие-то непонятные рассеянные взгляды, которые могли означать все, что угодно и при этом не означать ровно ничего. Но и тут, если кто оборачивался в их сторону, взгляд Данилы с быстротой солнечного зайчика перескальзывал на другой предмет.
И теперь она не могла понять, как он очутился с нею рядом на берегу. Почему он по своей манере не прошел мимо, а остановился в трех шагах от нее и теперь смотрит на эту темную воду с плывущими по ней несвеже-серыми льдинами, и слушает сердитый рокот пробужденной реки...
-Ты отошла бы от края подальше, - снова подал он голос. - А то глядеть на тебя страх...
-Да ничего, тут мелко, - с готовностью отозвалась Леська. - Летом тут и вовсе воды не бывает, отмель песчаная.
И вдруг осеклась и замолкла: вспомнилось ей, как шестьсот лет назад выбежала на эту отмель праматерь Елена, в безысходном отчаянии протянув руки навстречу Бугу. Тогда здесь не было даже этого небольшого обрыва: берег стелился прямо к воде.
Ничего этого Данила не знал. То есть, он, конечно, слыхал и о праматери Елене, и о внезапном чуде, спасшем ее от татарского плена, но при этом ему и в голову не приходило, что все это произошло именно здесь, на таком невзрачном бережочке, покрытом летом такой обыкновенной травкой, короткой и плотной, колющей босые ноги.
-Савел тебя, верно, опять гоняет? - спросил Данила, прервав ее мысли.
-Да не так, чтобы уж очень гоняет, - пожала она плечами. - Конечно, спокойно мне без него было, да только скучно. Я так рада была, когда он вернулся. И подарков он всем привез...
-Чего привез-то? - жадно спросил Данила.
-Деду шапку да свитку новую, бабусе - полушалок с каймой, уж такой красивый...
-А тебе?
-А мне - сукна зеленого да бусы. А на другой же день выбранил, что я, как воду брала, подол замочила.
-Ну ничего, зато теперь паненкой вырядишься, - улыбнулся Данила.
--Я бы и рада, да вот только бабуся то сукно припрятала. Говорит - в приданое мне пойдет.
-И то дело, - согласился Данила.
Теперь он стоял к ней ближе, почти у нее за плечами, и она слышала у себя за спиной его дыхание, ставшее вдруг тяжелым и прерывистым. И ей вдруг отчего-то сделалось страшно - так страшно, как если бы у нее впереди под ногами была не песчаная отмель, а бездонная черная пропасть. Она почти не удивилась, когда Данилины руки опустились ей на плечи. Большие и теплые, уже почти мужские, эти руки как-то странно дрожали, и эту дрожь она ощущала даже сквозь толстый зипун. Она стояла неподвижно и молча, охваченная этим непонятным страхом, а его руки меж тем гладили ее плечи, потом скользнули под мышки и легли ей на грудь, нажимая и тиская. Он был без рукавиц, и она, не веря своим глазам, смотрела на его красные от холода пальцы с побелевшими кончиками, и эти пальцы сжимались, изгибались, хватали...
Не помня себя, она вырвалась из его рук, взглянула на него изумленно и заполошно.
-Ну что ты, в самом-то деле? - спросил Данила невозмутимо и совсем буднично, словно бы и не он только что тискал ее за грудь.
-Не надо.., - прошептала она.
-Ишь ты! А в чем дело-то? - пожал он плечами.
-Нельзя нам этого, Даню, - ответила она.
-Да почему ж нельзя-то? - все допытывался Данила. - Я ж тебе нравлюсь? Так оно или нет?
-Так..., - прошептала она.
-Тогда в чем дело?
-Грех это... Срам...
-Так то для наших паненок грех, а у вас-то другой закон, - удивился Данила.
Леськины очи гневно полыхнули темным огнем.
-Какой такой закон? - она почти кричала от обиды. - Ты... о чем толкуешь?.. Ты... за кого меня держишь? За девку гулящую?
-Ну, разошлась! - усмехнулся Данила. - А я-то думал, ты рада будешь. Ну а коли нет, так нам и не надо. Я пошел тогда!
Он повернулся к ней спиной и медленно зашагал прочь.
Леська осталась одна на берегу. От стыда и жгучей обиды она готова была броситься в Буг с этого самого обрыва, но слишком хорошо она знала, что здесь она не утонет, разве что ноги промочит, и Савел ее опять выбранит.
Слезы застилали ей глаза, когда она шла от реки домой - той самой дорогой, какою полгода тому назад ходила она вместе с Ясем на Буг прощаться с летом. Тогда глухо шуршали под ногой подсохшие палые листья, а легкие березовые стволы уносились ввысь и казалось, что они беззвучно звенят. Теперь те же березы все так же тянутся в синюю бездонную высь, но тогда они были окутаны прозрачным золотом полуоблетевшей листвы, а теперь их высокие стволы в черных метинах и охапки ювелирно-тонких обнаженных ветвей кажутся литыми из черненого серебра. И вместо шелеста палых листьев под ногами теперь скользит ледяная кромка, и нет с нею рядом родного, милого, знакомого до последней родинки Яся.
И Данила... Зачем он это сделал?.. Как он мог? Как она теперь сможет его любить? А всего горше то, что и разлюбить она его тоже не может - даже такого... Каков бы он ни был, что бы ни сделал, он - ее Данила, и другого Данилы у нее не будет. Никогда...
...Она отворила низко заскрипевшую калитку и, пробежав по двору несколькими широкими прыжками, вдруг остановилась: немного в сторонке лазурным серебром сверкала на солнце крохотная круглая лужица, а из нее, вытянув шеи и распустив перышки, пили две курицы. Наклоняясь, они опускали в воду носики, а потом вытягивались кверху и, запрокинув голову, глотали.
Глухо хлопнула дверь сарая, и через двор с озабоченным и хмурым видом прошел Савка.
-Мало как сена-то осталось, - вздохнул он словно бы про себя. - как до весны дотянем - не знаю...
Обе курицы шарахнулись в разные стороны, когда он угодил ногой в сверкающую серебристую лужицу, взметнув кругом целый веер радужных брызг. Леська коротко хихикнула, но тот как будто даже и не заметил.
-Ты что ж остановилась? - спросил он у нее. - Что, в темную хату не хочется? Да и то сказать: вон ты какая зеленая! Одно слово: Аленка-зеленка!
Леська не осталась в долгу:
-А где же мне было и румянец-то нагулять, коли ты сам из дому меня не пускаешь? Сиди, мол, делом займись, нечего бродить без толку!
-Да ты ж все равно бродила! - ухмыльнулся он в ответ. - Меня всю зиму дома не было - кому было и приглядеть за такой козой!
А она меж тем глядела на него и про себя посмеивалась. Смешило ее еще и то, что его собственное лицо тоже никак не походило на маков цвет. Такой же, как и Леська, размыто-смуглый, а туда же - зеленая!
Савка вернулся домой неделю назад, и вернулся, в общем, таким, как Леська и ожидала - ну разве что сделался еще больше похожим на себя самого. Правда, пока еще у него и не было случая по-настоящему разгуляться: не пришлось ему пока ни особо бранить Леську за безделье, ни отгонять от нее хлопцев (да и некого было отгонять, как ни горько!) - но теперь в нем еще крепче укоренился хозяин, опора всего дома.
И прежде коренастый, ширококостный, теперь он еще более раздался вширь, стали еще круче и внушительнее его плечи, на руках сильнее выступили объемные мускулы, а на широкой массивной шее - тугие жилы. Только лицом он не изменился, и при его заматеревшей, уже мужицкой стати, оно казалось лицом мальчика-подростка - детски-округлое, крутолобое, со светлыми кустистыми бровками. И усенки были у него еще слабенькие жиденькие, чуть получше Хведькиных.
Савка слегка нахмурился. Взъерошил свой торчащий ершиком чуб.
- А может, и хватит сена, кто его знает, - повел он крепким плечом.
- До Миколина дня, думаю, дотянем, - отозвалась Леська. - Курочки-то вон, уже напились.
- Курочки напились, а Красуле вот-вот телиться, со дня на день ждем. Давно уж пора, сроки все вышли, а она все никак! У Горбылей уж корова растелилась, и у Луцуков тоже... Да еще, Аленка, все не спрошу у тебя никак: холсты к ярмарке готовы?
- Готовы, - ответила она.
- А рантух твой? Учти, потом недосуг будет!
- Да соткан уже, - не очень охотно ответила племянница. - Отбелить да расшить осталось. Неплохой получился, не хуже, чем у других. Не такой, конечно, как я хотела: как будто его и вовсе нет - но глядеть сквозь него можно. И до колен он не достанет - пряжи такой у меня не хватило.
Савка не услышал прозвучавшего в ее голосе сожаления. Он лишь грубовато потрепал ее по голове, еще больше свезя на ухо платок, и небрежно откликнулся:
- Ну, не достанет - и ладно! Главное - не хуже, чем у людей! - и, повернувшись, направился в хлев - еще раз посмотреть стельную Красулю.
Где ему было понять, что Леська оттого и расстроена, что рантух у нее выходит "как у людей", почти ничем не отличный от того, который прошлой зимой ткала Ульянка. А ведь она хотела создать небывалое чудо, впервые увиденное небом, какое можно было бы сравнить лишь с летним прозрачным облаком в насыщенной синеве неба. Такое чудо, что любая женщина показалась бы неземной красавицей, едва надев его.
И вот, вместо этого чудо - обычный кусок жидкого полотна, которое не разлетается, клубясь облаком, а повисает, будто селедка, едва приподнимешь за угол. Поначалу даже зло брало: и на себя, и на этот безвинный, не готовый еще рантух. Так бы схватила его и изорвала в клочья! потом злоба притупилась, осталось лишь чувство обидной неудовлетворенности.
Леська показала его Виринке (они помирились уже через несколько дней после того злосчастного происшествия со снежками, но отношения между ними так и остались несколько прохладными и натянутыми. Леське было жаль нескольких лет приятельства, и она не хотела окончательно порывать с Виринкой, но уже отдавала себе отчет, чего та стоит и чего от нее можно ждать.), но подружка лишь развела руками:
- Хороший рантух! чем он тебе не нравится - в толк не возьму!
Леська в ответ безнадежно вздохнула: что с нее возьмешь!
К тому же и Тэкля была не очень-то довольна внучкиной работой: не упрекала ее, не хмурилась, не ворчала, лишь едва заметно сводила у переносья темные брови и поводила плечами, словно говоря: "Неплохо, но все же не то!"
А Янка, когда ему показали рантух, взял его в руки, поглядел сквозь него на свет, подкинул кверху легкую прозрачную ткань )взлетела она, колыхнувшись, словно бабочка крыльями, и плавно опустилась на его расставленные ладони), и, усмехнувшись, заявил:
- Ты знаешь, Лесю, я вообще-то в ваших бабьих нарядах не секу, но мне сдается, если выбелить да разгладить - вполне ничего получится!
А потом в ее досадные будничные мысли необъяснимо властной силой снова ворвался Дегтярной камень. Словно вспыхнула перед глазами грозная молния, стращно осветив угловатые контуры огромного идола. И такой же молнией обожгла ее новая мысль: не цветами и не гроздьями калины разошьет она свой рантух; одной ей известно, какой узор вскоре украсит его, и едва ли кто потом разгадает его грозный смысл.
Савка меж тем вышел из хлева и направвился к хате.
- Похоже, сегодня еще не растелится, - бросил он ей походя.
Леська побежала следом за ним, слегка подобрав подол на ступеньках.
Когда она после залитого солнцем двора очутилась в полутемных сенях, глаза у нее на миг ослепли, побежали перед ними цветные круги и полосы.
- Алеся, не раздевайся, холсты собирай! - окликнула ее из хаты бабушка, услышав шорох в сенях.
Леська поспешно начала складывать в большую корзину сотканные за зиму холсты, грубые еще, серые. Поверх всего кинула свой злополучный рантух, такой же серый и неприглядный.
Холсты расстилали обычно на полях, где летом растили рожь и картошку. Земли эти уже много веков были закреплены за длымчанами, много веков из года в год гуляли здесь волны по длымским хлебам, словно деревянным гребнем чесали чьи-то густые волосы. Двести лет живут длымчане на воле, но и до того не век ходили они в ярме крепости. До того, как закрепостили их Любичи, звались они непохожими, а жили так же, как и теперь: возделывали свои пашни, что достались им от отцов и дедов, платили Любичам оброк, но судьбы их были свободны от панских прихотей.
Сейчас на полях еще лежал снег; стал он теперь, правда, совсем тонким, как старая негодная ветошь, весь в темных прорехах влажных протали.
И во по этому слежавшемуся, ноздреватому снегу тянулись-расстилались вдоль борозд широкие серые дороги холстин, а чуть в стороне стояла, негромко разговаривая, небольшая кучка женщин. Леська приветливо им кивнула и, выбрав несколько бороздок поближе к краю, принялась раскатывать на них свои новины, поглядывая украдкой на стоящую поодаль стройную девушку, изящную даже в неуклюжем тяжелом полушубке. Из-под платка, кокетливо чуть сдвинутого на затылок, виднелись расчесанные на пробор мягкие льняные волосы. Доминика, как и все остальные, за великий пост спала с лица, осунулась, но это, казалось, придало ей еще большую привлекательность. Зимняя бледность делала кожу ее лица еще нежнее и прозрачнее, а глаза от голубых теней казались еще яснее и больше. Холодно поглядела она на Леську и отвернулась. У Леськи защемило сердце: так внезапно этот жест напомнил ей Данилу, такого же ясноглазого, такого же недоступного и загадочного, так же равнодушно скользящего по ней своим прозрачным взглядом.
Леська подошла к женщинам, прислушалась к разговору. Слушать сперва было особо нечего: разговоры велись те же самые, что изо дня в день, из века в век заводят бабы на сходках: о весеннем голоде, о бедовых детях, о тающем снеге да о коровах, которым давно бы пора отелиться, а они все не спешат. Леська знала, что при ней тетки ни о чем другом говорить и не станут. Она ведь была девушкой, притом такой юной, что и венка еще не надела, и обсуждать при ней нескромные темы было бы просто немыслимо. Тем не менее, Леське было известно, как опытные женщины поучают молодок, как те должны обходиться с мужьями, чтобы те были ласковей и податливей, как они все сплетничают по поводу влюбленностей чужих дочерей и сестер да как проклинают панов и жидов, что не дают вздохнуть честному угнетенному люду.
- Давеча я драники пекла, - докладывала теперь соседка Хадосья. - Синие совсем, ровно покойники. Бульба-то старая, плохая совсем...
- Нам-то еще ничего, - подала свой негромкий голос тетка Арина Луцукова. - Вы все же драники едите, а вот была я на днях в Сенковке у одних... Боже ты мой! Бульбы сварили - горсточку, с лушпайками ; в миску намяли, не очистив даже; воды из того же горшка, где бульба у них варилась, налили в ту же миску доверху, еще и отрубей намешали - бурда вышла такая, что и глядеть-то на нее тошно, а не то что есть! Уж так мне их жалко стало - все кишки ведь повздуются с того пойла...
При упоминании о крепостной Сенковке, принадлежащей Островским, где жили несчастные замученные люди, не смеющие поднять очей от земли, у вольных длымчанок вскипела кровь от бессильной злобы к ненавистным Островским и горячей жалости к униженным собратьям.
- Я, бабоньки, Марысю из Коржей давеча встретила, - рассказывала Катерина, вся свекольно-розовая от возмущения. - Плачет, бедная, так в три ручья и разливается! Спросила я у ней, что стряслось, а она, болезная, так у меня на шее и повисла, ткнулась лицом в рукав - и ни слова, а сама все плачет и плачет без конца. Допыталась потом, в чем дело: Яроська у ней сестру меньшую в мастерские забрал. Пропадет такм девка, як бога кахам, пропадет!
Леська стиснула зубы, едва удерживаясь чтобы не заскрипеть ими. Она, как и все, хорошо была наслышана про панские мастерские. За работу сажали еще досветла, до петушьего крика, когда у девушек-мастериц кружились тяжелые головы и плыли, как в тумане, предметы перед глазами. И до поздней ночи не разгибая спины сидели они за пяльцами, коклюшками, кроснами; слепя очи, создавали редкой красоты изделия, какими век не устанешь любоваться. Ни о чем не могли думать они, кроме изнурительной ежедневной работы и короткого тяжелого сна. А добавить к этому еще неусыпный надзор старой барской барыни с ее суровым нравом и тяжелой рукой, которая чуть что - сразу наотмашь по лицу, а то еще - за косу да об пол! А распутная гайдуцкая свора, от которой несчастные девушки ничем не защищены! Но всего хуже - это оба Островских, старый и молодой. От гайдуков еще можно с грехом пополам уберечься, а от жестокой барской прихоти одна лишь надежда на спасение - в бегстве...
Леська украдкой поглядела на Доминику. Та стояла молча и строго, не вступая в разговоры, сведя у переносья ровные брови, меж которыми сразу пролегли две жесткие глубокие складки: из души ее, видимо, тожек рвался гневный протест.
- А слепая Лукия? - задыхалась от ненависти другая. - Весь век у них в девичьей за пяльцами отсидела! А как извела очи, не нужна стала - так и турнули ее на село! Троих детей от старого пана родила - и того неипопомнили... Родня у ней уж перемерла вся, живет одна, подаянием кормится.
Женщины заводились все больше, все ярче проступал свекольный румянец на бледных обычно лицах. У кого-то промелькнул на устах добрый слабоумный пан Генрик, чей род, некогда богатый и могучий, теперь настолько разорился, что его жалкому потомку остались всего две деревни.
Однако вскоре его снова перебило грозное имя Островских.
- Ну, Марыся, да Лукия, да гайдуки - это все у них в приходе, бог с ними со всеми [от этих слов у Леськи опять свело челюсти.]! Так ведь и нашим достается!
Да, это тоже верно. Хотя уже двести лет не было ни одного случая нападения шляхты или гайдуков на деревню, хоть защищена была Длымь тенью дурной славы, однако если злобным панским гайдукам встречался где-нибудь в лесу или на дороге одинокий длымчанин, они не оставались в долгу. Впрочем, нападать на взрослых мужчин, способных постоять за себя, они тоже побаивались. Однако девушке, ребенку, старику не миновать беды.
Леська сама два раза так едва не попалась. Один раз успела притаиться за толстым шершавым стволом огромного дуба, и с безумно бьющимся сердцем глядела из-за ствола через низкую развилку, как мимо нее проехали верхом по сторенной в камень дороге пять человек с пристегнутыми к седлу арапниками.
Другой раз она купалась в небольшой, очень любимой ею заводи, окаймленной нависшими над водой вербами. Ныряла, брызгалась, словно утица, рассыпая соловьиной трелью разливной смех - и вдруг побледнела, насторожилась, отчетливо расслышав сквозь мирный шелест листвы резкую гайдуцкую молвь. Решение пришло мгновенно: дрождащей рукой выдернула тростину, обкусала зубами коленца, одним духом сунула ее в рот и с головой ушла под воду. Уж скольких выручил этот древний славянский прием, еще с тех времен, когда, почуяв приближение недруга, ложились на дно реки целые села.
Лежа на дне с закрытыми глазами, Леська выжидала, содрогаясь от мысли, что ее может выдать оставленная на берегу одежда. Когда же, наконец, решилась осторожно выглянуть, то вся покрылась гусиной кожей, не увидев на берегу своих вещей. Так и есть: свистнули одежку, а сами поджидают где-нибудь в кустах, когда девчонка за ней вылезет. Совсем как в старой сказке про лихого молодца, что похитил сорочку у беспечной красавицы! Однако тут же Леська рассмеялась, ударив себя с досады кулаком по лбу - вспомнила, что сама же засунула паневу и навершник под толстый корень вербы - как раз именно для того, чтобы кто-нибудь над нею вот так не подшутил.
И теперь, вспомнив об этом, она не смогла удержаться от минутной дрожи и облегченно перевела дух, услышав снова ясный спокойный голос тетки Арины:
- Ладно, бабы! Будет нам из пустого в порожнее переливать. Яроська от этого не уймется, а мы только зря распаляемся.
Почти сразу после этих слов Доминика почувствовала, как ее руку стиснула чья-то горячая ладонь. Подняв глаза, она увидела перед собой сдвинутые черные брови и под ними - глядящие в упор темные глаза; от таких вот неотступных, тяжелых взглядов ее всегда сводила дрожь.
- Ну, чего тебе? - спросила она не слишком приветливо.
- Послушай, Доминисю, - горячо зашептала Леська, - а ты-то в лесу гайдуков не встречала?
- Ну, было дело, - ответила она так спокойно, как будто речь шла о чем-то совершенно обыденном. - Напоролась как-то осенью на троих. Хорошо, они меня не заметили - успела в овраге укрыться.
- Ну, осенью их, понятное дело, много в лесу - пора охоты.
- Тогда еще не охотились: деревья едва-едва желтеть начали. Скорее, опять ловили кого-то.
- Ты, небось, со страху тогда едва не померла?
- Еще бы! А ты что думала? - голос ее мгновенно изменился, стал таким же тихо-сторожким, как у Леськи. - Попадись тебе этакие волки в лесу - сама бы небось с перепугу на тот свет отправилась! Я и сама-то едва помню, как в овраг скатилась: лечу, тело по корням бьется, а я и не чую, так страшно мне было... Забилась на склоне под куст, дрожу, как зайчиха, сердце так и колотится... В синяках потом вся ходила от тех корней, по которым в овраг катилась, а тогда и не почуяла ничего... Да отпусти же ты меня наконец, руке горячо! - Доминика своевольно рванулась, высвобождая руку. Хотела уже идти прочь, однако Леська удержала ее за рукав.
- Доминисю, постой!
- Ну, чего тебе еще?
- Ты про Дегтярной камень что-нибудь знаешь?
- Сплюнь и окстись! - был сердитый ответ. - И думать-то о таком заборонено, а не то что спрашивать.
Леська хорошо знала, какой ужас нагоняет на людей одно имя этого загадочного идола, полуреального, полулегендарного. Сама она, впрочем, боялась его немногим меньше, но к ее страху всегда примешивалось неотвязно-щекотное любопытство, что так тревожило ее близких. Что, кстати, может значить тот странный наказ, переданный ей перед смертью бабкой Аленой? Ее слова с пронзительной четкостью впечатались в память, но смысл их оставался по-прежнему неразгаданным.
И словно ответил из души хриплый, старчески невнятный голос:
- Время придет - сама все поймешь.
Стало быть, не пришло еще ее время, рано ей искать дорогу к идолу...
Глава третья
Между тем весна круто и мощно развернулась, во всю ширь пошла по земле. Мягкая травка устилала ей путь, встречал ее разноголосый ликующий гомон ручьев и капелей, и уже широкой победной волной, а не прежним робким колокольчиком разливалась в небе песнь жаворонка.
Леська с особым волнением встречала эту первую свою девичью весну. В марте ей минул четырнадцатый год, и уже скоро, на Троицу, старшие подруги должны были принять ее в свой девичий кружок. Леська знала, что девушки к ней в большинстве относятся без тепла, а потому со смесью боязни и трепетного восторга ожидала того дня, когда под протяжные песни наденут на ее распущенные косы душистый венок и, сомкнув руки, поведут кругом нее хоровод, а она будет стоять, как невеста перед венцом:: застенчиво потупившись, пряча счастливый взор под тенью ресниц... Недолго это продлится; недолго будет стоять она королевой, обращая на себя взоры. Разомкнется круг, и возьмет ее подружка за руку, а другая - за другую, и пойдет она в хороводе вместе со всеми, отныне неотличимая от других.
Но зато совсем по-иному взглянет на нее Данила, внезапно увидев в ней уже не ребенка, а нежданно расцветшую девушку в рутовом венке, от счастья румяную, словно зорька...
А впрочем, нет: ведь еще совсем недавно Данила увидел в ней взрослую девушку. Она старалась не вспоминать, как он пытался гладить ее по груди, и как страшно ей от этого сделалось, и как он ушел прочь, слегка обиженный...
И все же часто приходила она теперь на Еленину отмель, но с тех пор больше ни разу не встретила его там.
Но и без Данилы она любила эту отмель. Леська знала, что потому и назвали ее Еленой, что родилась она в тот день, когда поминалась длымчанами древняя праматерь Елена, спасительница и охранительница Длыми. На этом настояла мать, хотя отцовская родня и не возражала: пусть будет Елена, Олена, Леся - имя не хуже прочих.
А праматерь Елена в те далекие времена была, вероятно, такою, какой являлась Леське в мечтах: стройной, гибкой, с нежным яблоневым румянцем и пушистыми ресницами, что застенчиво трепетали, прикрывая синие очи. В те времена Елена, верно, и помыслить не могла, что через века дадут ей звание праматери и будут ежегодно поминать в своих молитвах.
Жила она тогда, беспечно-радостная, будто сизокрылая ласточка. Вместе с подружками распевала песни, прыгала через костры, плела венки и украшала ими ветви молодых березок. Был у нее и жених, молодой да удалый; никто, верно, теперь и не вспомнит, как его звали.
Да недолго пришлось им радоваться: охватила всю Русь война, придя издалека, из восточных княжеств, и теперь необоримо двигалась к их местам. Сражались и рубились промеж собой князья, один за другим падали города, вспыхивала гигантскими кострами бесчисленные пожары, стелился по ветру зловещий черный дым. Повсюду бродили орды конных татар, грабя деревни и села, выжигая посевы, угоняя скот.
Добрались они и до Елениной деревни. Напали нежданно, да не днем, не ночью, а поздним вечером, когда погас уже закат за рекой. Разорвал безмятежную тишину конский топот, замелькали смолистые факелы, засверкали острые сабли. Не успела еще белая зорька проклюнуться, а уж полегли в крови старые и малые. А тех, что покрепче да помоложе, забили в колодки, чтобы прочь угнать. Одна Елена сумела вырваться и бросилась без памяти в лес; понесли ее быстрые ноги, словно легкую ласточку. Кинулись за нею в погоню трое татар на своих степных скакунах. В чистом поле, на равнине, мигом они бы ее догнали, да вот в лесу, через кусты и буераки, не так-то просто продраться верхом. Не видела их Елена, да все время чуяла за спиной тяжелый треск веток. А им-то хорошо было ее видно: то тут, то там мелькала среди зелени белая ее сорочка.
Как мог, помогал беглянке родимый лес. Расплетались перед нею ветви кустарника, открывая узкую тропку, и за ее спиною плотно смыкались, преграждая дорогу. Лес царапал татар жесткими сучками, хлестал ветками; щетинился колючий шиповник-боярышник, застилал путь коням бурелом.
Но все же чует Елена - не убежать ей от них. Сорвала она тогда с висков звенящие золотые колты, кинула позади себя - думала, может, найдут, передерутся, отстанут... Но нет - не отстали вороги, не остановились даже...
Но вот поредели кусты, исчез под ногами бурелом, засветились впереди воды Буга. Все... Некуда больше бежать... Впереди - глубокие воды, позади - окаянные вороги, с каждым шагом все ближе. В бессильном отчаянии выбежала Елена на песчаную отмель, простирая руки навстречу Бугу, и воскликнула:
Буг, отец мой! Спаси дочь свою, не дай проклятым на поругание!
И расступились тут воды Буга, и вновь сомкнулись над ее головою. Когда же, выдравшись наконец из леса, прорвались поганые на речную отмель, увидели они лишь невозмутимую речную рябь да синий туман над водой.
А как ушли поганые прочь - снова вышла Елена на берег, выпустил ее синий Буг. Да только куда ей было идти? Вспомнила она о разоренной своей деревне, о погибших близких, о женихе своем, саблями зарубленном - и охватила ее скорбь глубокая. Сама не своя побрела она назад, на родное свое пепелище.
А кругом стояла уже ночь кромешная. Давно уж стих звон сабель, крики раненых, давно погасли угли костров бессовестных победителей, у которых пировали они, празднуя столь легкую победу, и теперь они все спали богатырским сном: кое-кто возле погасших костров, но большинство все же в хатах: ночь-то прохладная, туманная выдалась, а татарам, поди, приелось под открытым небом ночевать.
Тут и там на улицах лежали убитые. Объятая скорбью и страхом, бродила меж ними Елена, разыскивая отца, сестер, жениха, когда из войтова сарая словно бы стон до нее донесся. Подкралась Елена поближе - а дверь сарая бревном толстым подперта, а возле нее татарин вдрызг пьяный не то спит, не то караул несет. Тут Елена, не будь глупа - тюк его подвернувшимся чурбаком по косматой нечесаной голове! Затем бревно от дверей отпихнула, засов быстренько отодвинула, и видит внутри своих соседей, подруг, двух младших сестренок - кто связан, кто и вовсе в колодки забит. Елена палец к губам приложила, велела всем тихо сидеть, а сама пошарила по карманам у караульного, нашла кремень с огнивом, да и запалила все хаты, где мирно спали налетчики. Жарким полымем вспыхнула сухая солома кровель, с треском занялись огнем смолистые бревна стен, и сгинули в одночасье все лиходеи, не успев даже проснуться - только уголья да пепел от них и остались.
А потом... Но что было потом? Выпустила Елена односельчан из сарая. Мигом добили и тех немногих, что у костров ночевали. Все вместе предали земле тела погибших. Среди них, кстати, обнаружилось немало живых, только раненых. Отыскался между ними и жених Елены, потерявший сознание от удара палицей.
Годы шли. Подрастали дети уцелевших, женились, обзаводились потомством. Так возродилась Длымь. Много еще невзгод выпало на ее долю: и налеты, и пожары, и погромы, последний из которых случился более двухсот лет тому назад - но всякий раз возрождалась она из пепла, поднималась из развалин.
А чудесное спасение праматери Елены в Буге позднее было приписано божественным силам, а сама она объявлена чем-то вроде местной святой, хоть и не признанной церковью.
Давно уже рассыпалась в прах и смешалась с землей праматерь Елена, и теперь приходит на эту же отмель другая девушка. Леська любит это место; она могла бы часами стоять на вымытом за столетия маленьком отвесе, глядя в речную воду, стеклянно-чистую возле самой кромки, а чуть подальше - уже таинственно-непроницаемую; верить и не верить, что именно здесь произошло то стародавнее чудо.
А иногда она настолько погружалась в эту легенду, что не видела уже различия между прошлым и настоящим, между праматерью Еленой и собою. И тогда Леське начинало казаться, что она и есть та самая заветная красавица, глядящая в воды реки или идущая через зеленый луг. Этой ей, а не той Елене, клонятся встречные васильки, ромашки, головки лилового клевера... И тогда Леська отбрасывала за спину свои косы - темные, а не серебристо-льняные, как у праматери Елены - чтобы не мозолили глаза и не напоминали о будничной реальности.
Но пока далеко еще до летних васильков, до отброшенных за спину кос, до первого девичьего хоровода. Назавтра еще только Пасха; завтра Иисус воскреснет из мертвых, и возрадуется весь люд христианский. Кончится завтра и тяжкий Великий пост. Правда, есть все равно особо нечего, за зиму все припасы поели, ну да длымчане привычны к голоду, и старая картошка в грубой шелухе - тоже еда.
А сегодня - страстная суббота, день поминовения усопших. Сегодня Леська вместе с родными пойдет на погост, посетит могилу давно умершей матери, а также ни разу не виденных ею дядей и теток, схороненных во младенчестве. По древнему обычаю, отнесут на их могилы немного еды, посыпят проса - чтобы слетелись божьи птахи и своим пением их души повеселили...
И непременно, пусть только на минутку, задержится Леська у могил двух женщин. Одна из них - милая, родная, изведенная неутешным горем, умерла минувшим летом. Другая, будучи много старше, пережила ее на полгода. И до сих пор неспокойна Леськина совесть за прежнюю свою досаду на эту зажившуюся старуху, заевшую чужой век, меж тем, как угасла безвременно Агриппина. А старуха и не прожила долго после того, самоотверженно отдав последние капли жизни умирающему хлопчику...
Знает Леська, что и без нее придут люди на эти могилы, и Савка дернет ее за рукав, пытаясь остановить: не мешайся, мол, в чужие дела. Да только какие же они ей чужие?
Теперь она стояла в сенях, уже одетая, со скуки разглядывая бревенчатые стены.
Дело стояло за дедовыми лаптями: Юстин копался с ними уже целую вечность, то наматывая онучи, то затягивая оборы, да при этом еще кряхтя и тяжко вздыхая. В закутке, за наскоро поставленной загородкой, коротко помыкивал бурый пятнистый теленок и все тянул к деду мокрую розовую морду, силясь измусолить его рукав.
-Цыц ты, неугомонный! - прикрикнул на него Юстин.
Наконец, охая, поднялся он с лавки, с трудом разогнул сгорбленную спину.
-Ну пойдем, что ли?
В этот весенний день, полный слепящего солнца, перезвона капели и черных парных проталин, даже погост не казался таким унылым и мрачным. А между тем, он немногим отличался от тысяч других погостов небогатых деревенек: пустынный - лишь кое-где клубится невысокий голый кустарник - обнесенный старым тыном, начавшим уже валиться набок, а в иных местах так даже и расплетаться; из-за него торчат голые разномастные кресты, потемневшие от времени. Под одним из этих крестов покоилась Леськина мать.
Леська почти не тосковала о ней; она и помнила ее очень смутно, и всегда в неразрывной связи с другими непонятными людьми, окружавшими ее во младенчестве. Помнила себя в какой-то большой и шумной хате, где множество взрослых людей беспрестанно ходили туда-сюда, громко разговаривали, гулко смеялись, а она сидела, затаясь где-нибудь в углу со своими лоскутками. Иногда, правда, ее вдруг ни с того ни с сего хватали на руки и высоко подкидывали под самый сволок - перекладину под потолком - да еще при этом раскатисто хохотали, а она визжала от страха и восторга. Иногда, напротив - задирали рубашонку и звонко шлепали - теперь уже и не вспомнить, за какие проделки.
А еще помнится, как однажды все в той же хате все отчего-то плакали - и даже не плакали, а протяжно и жутко выли, а спустя немного дней так же страшно бранились, а вскоре после этого они с матерью куда-то ехала на каком-то возу, и Леська при этом сидела у матери на коленях, и та крепко держала ее одной рукой, а другим рукавом то и дело утирала набегавшие слезы.
А в хате деда Юстина, куда, как потом оказалось, мать ее и привезла, их снова окружили незнакомые Леське люди, ставшие вскоре дедом Юстином, бабкой Тэклей, теткой Марысей, теткой Зосей - и вновь закружилась колесом жизнь, чем-то похожая на прежнюю, и все же - другая. Чуть позднее в эту ее новую жизнь пришел и Янка, а мать вскоре исчезла и почти забылась; первое время Леська все звала ее и повсюду искала, а ей говорили, что матуля ушла далеко, на небо, к ангелам, хотя Леська тогда еще очень смутно представляла, какие они - ангелы, и что значит - ушла на небо.
Мало-помалу она привыкла и смирилась, стала в дедовом доме совсем своей, но все же осталось у нее смутное ощущение, что она здесь - чужая, взятая под крыло.
Над материнской могилой она простояла недолго. Крест, когда-то смолистый и желтый, теперь почернел и слегка накренился. Леська смотрела на него с какой-то ноющей жалостью, как будто была перед ним в чем-то повинна.
Савка как будто отгадал ее думы.
-Надо будет поправить, - заметил он по-хозяйски деловито.
На обратном пути, проходя недалеко от старой корявой виши, Савел крепче стиснул руку племянницы, но девчонка своевольно высвободилась и, с вызовом на него поглядев, все равно направилась туда. Савел скривился ей вслед, потом с надеждой Тэклю, но та насупилась и погрозила ему пальцем.
Горюнец в молчаливой скорби стоял перед могилой матери, опустив руки на голову стоявшего впереди Митрася, и глядел, как на могилке, среди бурой, подплывшей по краям, проталины, покачивается на слабом ветерке крохотный тонкий прутик. Рядом с толстым, грубо-шершавым стволом старой вишни он казался еще более жалким и беззащитным.
Осенью Горюнец и Митрась принесли сюда из леса калиновый кустик - вот этот самый слабенький прутик - чтобы принялась калинка на родной могилке, выросла кудрявой и славной, чтобы весной наряжалась она в белую кипень, а осенью слетались на алые ягоды лесные птицы.
Горюнец украдкой смахнул слезу, и тут услышал за спиной легкий шелест. Обернулся, молча кивнул подошедшей Леське, и так же безмолвно положил ей на плечо руку (вторая по-прежнему оставалась у мальчика на макушке).
А Митрась глядел на прутик, молча думая про себя: 'Принялась... Вот хорошо...' Он не знал этой женщины и думал о ней, как о любом другом покойнике: со смутным сожалением и даже некоторым страхом.
А когда шли назад с погоста, Леська отчего-то пошла с ним рядом и начала что-то рассказывать про покойницу; и как будто бы даже не ему рассказывала, а сама с собой говорила.
-Славная была женщина, Митрасю. И за что ее господь не помиловал? Так она, бывало, меня жалела: бабка ли разбранит, Савка ли подзатыльник даст - а она всегда утешит, приласкает. А сколько я ночевать у нее оставалась! Скажет она нашим:
-Пусть Лесечка у меня нынче переночует - страшно мне одной...
Да так мы и спали: она на кровати на широкой, одна - просторно ей, пусто, - а я рядом, на лавке. Мне порой долго не засыпалось - все слышу, как тяжко вздыхает, а я в окошко гляжу... Тополь за окном шелестит, звезды светят, а как за полночь пойдет, так и месяц, бывало, из-за крыши выглянет... Летом особенно хорошо было: оконце тогда отворяли, завески белые колышутся, ветерок набегает...
А когда Кулинка эта самая (не люблю я ее: верткая она, что вьюн, и глазами все играла больно нехорошо. Я так вся измаялась, когда Ясь к ней присох) - ну так вот, когда замуж она выходила, весь народ на свадьбу собрался, и наши тоже пошли, а я дома осталась. Не хотелось мне на эту выдру и глядеть, прямо тебе скажу. Хорошо, что меня и так не брали, а то уж и не знаю, как бы отговорилась. И только все из дома ушли, а я вихрем - до тетки Агриппины. И вижу: сидит она на лавке и плачет - тихо так, и голоса не слышно, только плечи вздрагивают. Тут и я не выдержала - и тоже заревела в голос! А она обняла меня, в плечо мне уткнулась - помню, щека у нее горячая такая была, мокрая, - да так и проплакали мы с нею до самой ночи. Голова у меня потом болела - страсть как!
Митрась ее слушал не слишком внимательно, лишь по временам кое-что для себя отмечая. Кулина, как он понимал, это и была та самая молодая жена шляхтича Миколы, которую они с дядькой навестили прошлым летом. И хотя ему самому она не показалась тогда ни верткой, ни ушлой, однако спорить с Леськой он не стал. Да и Бог с ней, с той Кулиной!
Куда как занятнее ему было вспоминать, как в минувший чистый четверг они с Леськой сидели у нее в хате и вдвоем расписывали пасхальные яйца. Тогда она рассказала ему множество веселых и забавных историй - все больше анекдотов про шляхетскую жизнь, - и глаза у нее тогда светились золотыми свечами, и тонкие пальцы, испачканные в краске, то и дело мелькали, отбрасывая со лба упрямую прядь.
-А ты знаешь, Митрасю, как шляхтянки пасхальные бабы пекут? - говорила она ему оживленно, но негромко, дабы не услышала Тэкля - суровая Леськина бабушка очень не любила, когда молодое поколение мыло кому-либо кости - да хоть бы и шляхтянкам, над которыми она и сама не прочь бывала посмеяться.
-Из чужой хаты сор выносить будешь, - на свою хату беду накличешь, - говаривала старушка.
Но Митраньке уж больно хотелось послушать и про пасхальные бабы, и про шляхтянок, и он загодя навострил уши.
-Толчея, беготня начинается - хоть святых выноси! - продолжала Леська. - Стать некуда, чтобы не толкнули! Орут, бранятся, волчком вертятся - страсть! А потом все бабы - пани, паненки да ихняя прислуга - на кухне запираются, да туда же загодя старые перины выносят, и больше никого не пускают. Вот тут-то и начинается у них самая круговерть! Муку белую просевают - пыль столбом стоит; бабы в ней и чихают, и кашляют, а какие-то две паненки, люди сказывали, ухитрились в этой пыли мучной лбами столкнуться, а потом неделю шишки прятали под своими каптурами. Но вот муку просеют, опару замесят, дежу на печку поставят, а тем временем сдобу для баб готовят. Яиц туда разбивают - страшно подумать - сотни! Сыпят в те бабы все, что в доме нашлось да под руку подвернулось: тут и изюм, и орехи, и варенье разное, и чернослив, и сушеные груши, да еще какие-то заморские сушеные сласти - все, что есть. Но вот тесто замесили, оно у них выбродило, в печь поставили - ждут. Да не просто ждут, а все крестятся да молитвы бормочут. А как ихние попекухи спекутся - так и высаживают их с большими почестями, ровно королей каких, на те перины - не дай Бог помнутся! Ну а коли, на грех, какая все же помнется, осядет или подгорит - вой у них поднимается: только уши затыкай! Аж у нас слышно, как они там на своих кухнях голосят. Да оно и понятно: от тех паненок, у которых бабы осели, случалось, что и женихи отказывались!
Они посмеялись, прикрывая ладонями рты.
-Да, - спохватился Митрась, - я давно спросить хочу, да все забываю: а вы-то что же - куличи ставить не будете? Я вот когда жил у тетки - уж на что житье наше худое было, а тетка, бывало, каждую пасху хоть плохонький куличишко, да испечет, а мы-то здесь вроде получше живем?
-Ну, конечно, будем, как же без этого? - заверила Леська. - И себе спечем, и дядьке твоему. У нас, конечно, другие бабы, не те, что у них, и сластей заморских нам взять неоткуда, да только шляхетские бабы нашим все равно не чета.
-Ну, ясное дело: всяк кулик свое болото хвалит! - усмехнулся тогда Митрась.
Однако весь смех у него прошел, когда на другое утро Тэкля с Лесей просеяли белую муку, замесили тесто, и вскоре по округе поплыл такой сдобный и сладкий дух, что Митрась волей-неволей поверил ее словам.
Теперь готовые бабы покоились под чистыми рушниками, ожидая своего часа, и Митрась сгорал от нетерпения, когда же ему дадут попробовать хоть кусочек. Он и сам знал, что только завтра, после пасхальной службы, но уж больно хотелось поскорее...
Тэкля уже сегодня обещала Горюнцу одну из своих баб - высокую, рыхлую, политую белым сахаром, с темными глазками изюма, тут и там глядящими из румяного теста.
И, конечно, теперь Леська рассказывала, какие несравненные бабы пекла покойница Агриппина, а Митрась вновь слушал ее вполуха: Агриппину он не знал, в глаза ее не видал, и ее роскошных баб ему уже все равно никогда не попробовать.
Митрась совсем заскучал под Леськин негромкий голос, и отчего-то вдруг пришло ему на ум, что дядя Ваня, всеми покинутый, бредет позади один. Но, обернувшись, с удивлением заметил, что идущий позади Горюнец вовсе не выглядит опечаленным, и взгляд его устремлен в одну точку - на Леськину спину, покрытую серым платком. И такой это был взгляд, что Митранькину душу охватила непонятная ревнивая тревога: этого не может быть! Только не дядя Ваня... Только не с Аленкой... Он же взрослый уже совсем и даже, наверное, старый, а она - старше Митрася, конечно, да ведь все равно - девчонка еще...
Он бросил всполошенный взгляд на свою спутницу - но нет, здесь как будто бы все в порядке; похоже, она и не догадывается ни о чем. Ну, ясное дело, где девчонке догадаться: небось, в голове одни пасхальные бабы, да рантухи, да покойная Агриппина, и еще тот ольшанич - Данила вроде, или как там его зовут...
Однако же Леська, если и была погружена в думы о своем ольшаниче, то все же не настолько, чтобы не увидеть промелькнувшую по его лицу хмурую тень.
-Что такое, Митрасю? - обеспокоено спросила она. - Что случилось?
Он отвернулся и как будто обиженно засопел:
-Да так, ничего...
Глава четвертая
О том, что Настя-солдатка ждет ребенка, знала уже вся Длымь, до последнего ползунка-младенца. Углядеть было нетрудно: она ходила уже на шестом месяце, и с каждым днем 'грех' выпирал все отчетливее, неумолимо раздвигая складки одежды, которыми Настя все еще отчаянно пыталась его укрыть. Саама она вся огрузла, стала рыхлой, неповоротливой, лицом подурнела, пожелтела, а под глазами залегли пухлые, нездоровой зелени, полукружия.
Да и без того соседи давно заметили, что Настка как-то странно притихла. Прежде, бывало, вечерами в ее хате досветла огонь горит, стук, звон, пьяные песни... А теперь всем прежним гостям - от ворот поворот! И горит себе вечерами огонечек мирно, и не слыхать более разгульных песен, и не мелькают в окнах черные силуэты.
Навострили уши бабы-соседки: с чего бы вдруг такая перемена? Нет, что-то тут не так...
Пробовали к ней и в оконце подглядывать, что она делает - да только ничего любопытного так и не увидели. Все сидит за своей самопрялкой на лавке, все нитку суровую тянет - или, что паучиха, за кроснами. Шевелит губами - видно, поет тоскливую песню о вдовьей доле под мерный стук челнока.
Потом все чаще стала собирать у себя девчат да молодиц на вечерки - не иначе, чтобы людям глаза отвести. А может, чтобы не так ей было тоскливо и страшно одной долгими зимними вечерами - кто ее знает!
А на вечерки к ней шли охотно: хата у нее просторная, Настя сама бездетная, под ногами никто не путается - разве что кошка... И снова стало навещать веселье Настину хату, да только не прежнее, хмельное да угарное, а звонкое, чистое, молодое - сердце радуется. Вслед за девчатами ведь и хлопцы приходили - со скрипками, жалейками, дудами-волынками. И плясали под музыку, и байки всякие рассказывали: то смешные, то страшные - душа в пятки уходит!..
Да только бабы на вечерках все на нее косились да подмечали, что она каждый раз подрубает неизменные длинные полотна, подозрительно похожие на свивальники, а сколько она их уже понашила - со счета сбились!
И вот стали тетки все это подмечать да промеж собой судачить. Уж как пошло Насточку спереди распирать - тут уж все стало ясно! И поползли по селу поганые разговорчики, что-де Настка 'догулялась, стерва!' Особенно старались те, чьи мужья к Насте по временам захаживали, а таких по всей Длыми набралось не так уж и мало. И тетки вовсю старались: друг дружку подталкивали, одна на другую кивали да все подсчитывали, с какого именно дня беременна Настя, и чей любезный муженек в ту злосчастную ночь не ночевал дома.
А впрочем, грех было сказать, чтобы Настю как-то особо травили. Случись такая история с девушкой - ей пришлось бы ой куда как хуже от всех этих ревнительниц чистоты и целомудрия! А солдатка гулящая - да что с нее взять? Давно все знали, что этим кончится, оттого и приняли более или менее спокойно.
Зося Мулявина свое слово сдержала: она за все это время не то что никому не обмолвилась, а словно бы даже и сама позабыла. И даже потом, когда Настина беременность уже ни для кого не была тайной, Зося ни с кем это не обсуждала, не шепталась у Насти за спиной, словно все это ее никак не касалось. Все это понимали: Зося и сама ожидала первенца, а в таком положении будущей матери пристало быть сдержанной.
Вместе с тем Зося никогда не забывала приветливо кивнуть Насте при встрече.
А в понедельник после пасхи нежданно заскочила в Настину хату Леська Галичева, принеся с собою пряный дух весны, проталин, подопревшего навоза. Улыбнулась ей по-весеннему сияющими глазами - словно солнышко засветило в окошке - и протянула Насте завернутый в чистый платок ломоть пасхальной бабы - румяный, душистый, с черно-лиловыми глазками изюма в желтой мякоти и с белой сахарной поливой наверху.
Но и она при этом как-то странно скосилась на округлившийся Настин живот. И хотя в этом взгляде было больше сочувствия и вовсе не было злорадной насмешки, но бедной женщине, измученной сальными намеками и поганым шепотом у себя за спиной, все равно стало не по себе. Знала солдатка, о ком подумала эта наивная девочка, взглянув на ее оттопыренный горбом передник. Да только Леся, видно, не знала, что ни в чем не виноват перед бедной гулящей солдаткой этот молодец.
-Вот спасибо! - сказала Настя вслух. - Ах, красота какая! Недаром ваши бабы нааа все село славятся!
-И вам спасибо на добром слове, - улыбнулась в ответ Леська. А вот еще коринки - хотите?
Леська сунула руку в карман и насыпала Насте в ладонь щепотку коринок - мелкого сизого изюма.
-И за это спасибо, - кивнула хозяйка. - А тебя бабка не заругает, что ты изюм из дому таскаешь? Она ведь недешево стоит, коринка-то...
-Да это не из дома, не бойтесь! - заверила Леська. - Это Данила нынче принес - целый кулек! Девчат наших угостил, и мне досталось немножко...
-То-то я погляжу: тебе досталось немножко, а и для меня хватило.
Леська в ответ счастливо засмеялась, как будто бы Настя сказала что-то такое, что ей очень приятно было услышать.
Данилу Леська не видела с того самого дня, как рассталась с ним на берегу бушующей реки, когда он ушел от нее, сердитый и разобиженный, и ей казалось, что никогда он к ней больше близко не подойдет, никогда и словечка не скажет. Она упорно гнала из памяти стыдные, неприятные подробности этой встречи, но самого Данилу забыть не желала, и несмотря ни на что ждала встречи с ним в приходской церкви в Страстную субботу и потом, в Христово воскресенье. Ей мечталось, как вместе отстоят они службу, и как он коснется губами ее щек со словами: 'Христос воскрес'. Она знала, конечно, что этому никак не бывать, что такое попросту невозможно - и все же ей до боли, до головокружения этого хотелось...
Чудес не бывает: не могло сбыться, и не сбылось. В церкви на пасху они, конечно, увиделись, но Данила стоял далеко и в окружении своего почтенного и многолюдного семейства, которое Леська почему-то всегда упускала из внимания. Ни о каком 'Христос воскрес' и касании губами щек, разумеется, не могло быть и речи; он и взглянуть-то на нее не смел лишний раз, и она даже не смогла понять: сердится ли он на нее или уже простил.
До самого вечера стояло у нее перед глазами его отчужденное лицо и тускло-прозрачные глаза, ничуть не потеплевшие с той поры.
Однако же на другой день он явился-таки в Длымь, хотя, пожалуй, лучше бы и не являлся.
Шла она с утра по воду - и не шла, а скорее бежала, раскачивая пустыми ведрами, радуясь весеннему солнышку и досадуя на толстые онучи и тяжелый зипун на плечах. Вот так она бежала, бежала, да чуть было не пронеслась мимо веселой компании, что удобно расположилась на завалинке одной из хат. Соседские девчата сгрудились вокруг какого-то хлопца, который им, видимо, оживленно что-то рассказывал. Леська не могла его видеть: сидевшего на завалинке совершенно заслонили девичьи спины и шерстяные платки. Две-три девушки, румяные от смущения, сидели на завалинке возле него, кокетливо посмеиваясь. Все они что-то держали в горсти и ели - кто слизывал прямо с ладони, кто деликатно брал по крошечке и подносил к грациозно раскрывавшемуся алому ротику.
Леська и вовсе пробежала бы мимо, но ее вдруг окликнул Михал Горбыль, стоявший тут же:
-Эй, кветка! Куда ж ты так торопишься? Постой, погоди! А то у тебя и волосья все растрепались - ну чисто ведьма на помеле!
Девчонки на завалинке вразнобой захихикали, а Леська помчалась было дальше: она не любила этого ехидного насмешника, всегда готового подтрунить наад младшими, в том числе и над собственным братишкой.
Но тут ее чистым высоким голосом окликнула Виринка:
-Лесю, Лесю, иди сюда скорей! Тут коринками угощают!
Виринке, как и Леське, только еще предстояло войти в девичий круг. Виринка была старше всего на два месяца, и на Троицу предполагалось принять их вместе. Но такая уж она была неприметная беляночка, веселая щебетунья, и так ловко и гладко сумела втереться в компанию взрослых девушек, что никто и не заметил сразу, как онаа заняла в ней свое местечко: сперва с краешку, а там и поближе к середке.
Да когда и заметили - просто рукой махнули: пускай себе сидит! Никому она не мешала, никому не леденила сердца тяжелыми мрачными взглядами, а потому и не выпало на ее долю столько насмешек и недобрых слов, сколько досталось ее темноглазой подружке.
И вот, ободренная ее зовом, Леська направилась было к этой теплой компании, но тут немного подалась в сторону одна из девушек - и она оробела, отступила.
Прямо перед ней сидел на завалинке Данила Вяль в своей бекеше, расшитой красными шнурами. У него немного отросли волосы, и теперь крупными завитками выбегали на лоб из-под шапки-кучмы, тугими прядями спускались на шею.
Но взглянул он на нее так же, как и месяц назад, как и за полгода до этого солнечного утра, на свадьбе у Владки, когда она шепотом спросила его имя у сидевшей рядом Зоси. Как будто и не было этой памятной встречи у реки...
Его равнодушно-ускользающий взгляд как будто прошел насквозь, и он отвернулся к сидевшей рядом с ним Доминике.
Но Виринка все не унималась:
-Что же ты, паничу, таким невежей себя выказываешь: Всех угостил, а ей не даешь?
Данила, несомненно, услышал в ее словах язвительный намек: Леська заметила, как покривились у него губы, и его к ней безразличие с этой минуты стало еще более демонстративным. Тем не менее, он вынужден был признать, что и в самом деле ведет себя неучтиво, а посему нехотя подозвал Леську:
-Ну, иди сюда, подставляй жмени, - буркнул молодой ольшанич, уставясь в землю.
В руки ей, шурша и щекоча ладони, посыпался из кулька целый град мелких черно-сизых изюминок. Они сыпались так быстро, что скоро их уже трудно было удержать в горсти.
-Ну, будет с тебя, - сказал наконец Данила. - Не то слипнешься!
-Хм! Будет! - фыркнула одна из девушек. - Да тут еще троим бы хватило!
-Ну, хочешь, я тебе отсыплю? - с сомнением поглядела на нее Леська.
-Ешь сама! - бросил Данила. - Надао будет - сам досыплю.
А Леська все стояла перед ними, держа руки ковшиком, и чувствовала себя очень неловко. Ей было некуда высыпать изюм, а по-прежнему держать в горстях казалось глупо; при этом она видела, что не слишком-то ей здесь рады, и с беспокойством поглядывала на свое сброшенное с плеч коромысло, которое сиротливо валялось возле тына.
Наконец она вспомнила, что под зипуном на ней надет большой холщовый передник.
-Вирысю, расстегни-ка мне пуговку, - попросила она подружку. Нет, не эту - нижнюю.
Виринка, ничего не понимая, все же расстегнула ей две деревянные пуговицы.
-А теперь подержи-ка мне передник, сделай милость.
Виринка, по-прежнему мало что понимая, подняла кверху нижний край передника. Леська разом высыпала весь изюм в получившийся кармашек и с легким вызовом оглядела иронически усмехавшуюся публику. Ничтоже сумняшеся, она зажала конец фартука в зубах, потом снова подхватила на плечи коромысло и, помахав на прощание рукой, снова побежала своей дорогой.
Позднее ей трудно было вспомнить об этом без слез и стыда. Опростоволосилась! Теперь, поди, вся Длымь будет рассказывать, давясь от смеха, как она бегала по воду с зажатым в зубах передником, как собака, и в ответ на приветствия соседей лишь глупо мотала головой: рот-то был занят!
Ну да ладно, пусть их смеются, это она как-нибудь переживет. Куда как сильнее терзало ее то, что она глупо выглядела в глазах Данилы. А он как будто и не заметил ничего - хоть бы улыбнулся! Да, но сама-то она прекрасно знала, что он все заметил и запомнил.
Да еще Савка, которому в тот же день рассказал обо всем Михал Горбыль, больно щелкнул ее по лбу:
-Эх ты, срамота ходячая!
А Ясь, когда ему рассказали об этой Леськиной выходке, откровенно расхохотался, причем хохотал так долго и неудержимо, что Леська всерьез забеспокоилась, не будет ли ему худо. Когда же он наконец устал смеяться, то лишь ласково растрепал ей волосы и заверил, что ничего страшного не случилось, так что пусть не берет в голову.
От этих слов Леська немного успокоилась, но ее по-прежнему глодали сомнения: а что же думает об этом Данила?
После этого он в Длымь не наведывался, и Леська его не видела, но скользящий и неуловимый взгляд Данилиных глаз неотвратимо преследовал ее повсюду.
А жизнь между тем размеренно катилась по проложенной однажды колее, как двигалась она и до сих пор: год за годом, век за веком. Селяне уже готовились к паахоте; как и во все столетия, выволакивали на свет божий пахотные орудия, осматривали их заботливым хозяйским взором, чинили - оттачивали лемехи плугов, вставляли в бороны недостающие зубья. И, как во все века, сопровождали эти приготовления неспешными разговорами о том, как хорошо напитал землю растаявший снег, какой короткой и дружной будет, наверно, весна, и каким сухим и знойным - лето. Говорили и о семенах, о том, что жито не отсырело, бульба в погребе не погнила (не напрасно ведь осенью люди не ленились ворочать ее на последнем теплом солнышке), так что, коли будет на то воля Божия, не останутся люди без хлеба.
Бабы не расстилали больше холстов: снег уже весь сошел, обнажив вязкую липучую грязь, а травка едва на свет вылезла. Вот когда она подрастет, станет густой, заволнуется на свежем весеннем ветерке, засеребрится росой по утрам - вот тогда снова потянутся по шелковой зелени бесконечные дороги полотен - уже совсем почти белых, аа среди молодой сочной травы даже отливающих зеленью.
Скотину уже выпустили на волю, и она, исхудавшая за зиму, с торчащими сквозь кожу ребрами, бродила, радуясь теплому солнышку и пощипывая едва пробившуюся травку.
Хозяйки вели свои извечные беседы о доме, о детях, о земле и посевах, о беленых полотнах. Жалели горемычных соседей из крепостных деревень, что маются на своих клочках земли - истощенных, измызганных. С соседей беседа неминуемо скатывалась на панов Островских, и снова их ненавистные имена проклинали всеми проклятиями. Недобрым словом иногда поминали и безобидного пана Любича, и его отца, что продал Сенковку 'этим иродам'. Судачили, конечно же, и по поводу беременной Насти - что она ходит чуть жива, совсем спала с лица и подурнела так, что и не узнать. Да что вы, какое там подурнела, она и всегда была что кошка драная, глянуть не на что! И с чего это мужики к ней липнут - да ведь нешто им красота нужна, тем мужикам? Им вовсе даже другое подавай!
И кто ей теперь полосу вспашет: мужиков у ней в хате нет, муж который год в солдатах, а единственный брат, семейный, давно с ней в разладе. Да и захотел бы он помочь непутевой сестрице - жена не позволит, такая уж праведница!
Кое-кто, однако, жалея Настю, высказывал робкую надежду:
-Может, обойдется еще? Прошлые-то годы ведь тоже, поди, не сама она за соху бралась.
Но другие, более злопамятные или обиженные, мрачно возражали:
-Прошлые годы наши мужики у ней на пашне работали, что на панщине. Ишь ты, пани какая тут выискалась! А теперь вот кончено ее времечко, не станем больше терпеть! И мужиков наших до ее полосы близко не подпустим, и сыновьям закажем!
Это мелькала своим неутомимым языком тетка Хадосья.
-Верно говорите, уж больно много воли она себе забрала! - поддержала ее Катерина.
-А уж ты, Каська, и вовсе бы помалкивала, - недобро сощурилась Марыля, жена Макара, у которой, по-видимому, были свои счеты с румяной молодкой. - Уж какая ты у нас святая - давно всему селу известно!
-И без ваших мужиков найдутся у ней помощники, - вернул кто-то беседу в прежнее русло. - Да тот же Янка Гарунец - над ним ведь никакого указу нет.
-Янка-то, конечно, помог бы, - отозвалась другая женщина. - Он всегда у нас жалеет кого не надо бы, а честных людей не слушает. Да только теперь-то он не тот, что прежде: дай-то Бог самому управиться, где уж ему о гулящих бабенках думать!
-Да он уж и думает! - вновь подала свой резкий голос Катерина. - И кузов Настин, конечно, от него. Хорош гусь, ничего не скажешь: днем по Кулинке своей вздыхает, а вечером к солдаткам бегает!
-Да брось ты! - осадила ее молчавшая до сих пор Владка Мулявина. - Просто ты на Янку зуб имеешь, что он знать тебя не захотел.
-А уж коли вы хотите знать, по ком Янка вздыхает, - вновь затараторила Хадосья, - так мне про то, может, получше вас известно. Да только я вам не скажу: придет пора - сами все узнаете. Шила в мешке не утаишь!
Женщины, особенно молодые, тут же затормошили Хадосью:
-Ну скажи, ну что тебе стоит!
-Ну все равно ведь выведаем!
-Э, да ничего ты, небось, и не знаешь, тебе лишь бы языком почесать.
Но Хадосья, вопреки своему нраву, упорно молчала, при этом многозначительно посмеиваясь.
Вопрос о Настиной пашне так и остался открытым.
А в это время на Галичевом дворе разгорелась жаркая ссора. Леська, вся облитая гневным пунцовым румянцем, с пылающими глазами, набрасывалась на своего родича, а тот, уперев кулаки в крутые бока и приняв по возможности независимый вид, с трудом сдерживал ее неукротимый напор.
-Совести у тебя нет ни на грош! - повторяла она, переводя учащенное дыхание. - Да ты на себя посмотри: эдакий бык здоровый! Первый на селе работник, за полсрока пахоту кончаешь! Одинокой бабе помочь не хочешь, чурбан ты эдакий! Она же без хлеба останется, как ты не разумеешь?
Савел глядел на нее, прищурясь и скривив рот, и дожидался, пока она выдохнется. И едва она остановилась, чтобы перевести дух, Савел тут же пошел в атаку.
-Все сказала? А теперь я скажу. Что ты, в самом деле, прилипла ко мне, как смола? Я-то тут при чем, скажи на милость! От меня она, что ли, брюхо нагуляла? Так какого рожна я должен на ее поле горбатиться? Это ты у нас к каждой бочке затычка, в любую дыру лезешь! Знаю я, от кого понабралась, знаю! Разбаловали, я вижу, тебя старики; будь моя воля - давно плетки бы у меня попробовала!
-Нет пока твоей воли, вот что! - выпалила она. - Ну коли так, сама я к ней на полосу выйду и за соху возьмусь, тебе на позорище! Пусть все видят, что нет у нас в хате мужиков!
-Я вот те выйду! - вдруг испугался Савел. - Тогда и вовсе можешь домой не вертаться, так и живи у Настасьи своей!
Леська в ответ возмущенно фыркнула.
-Ты глупая еще, не разумеешь, - бросил он, остывая. - Нешто мне жалко? Честному-то человеку я нешто не помог бы? Ну, вспашу я ей ту полоску - тут же слухи пойдут, что неспроста это. На весь наш род позор тогда ляжет, и на тебя тоже!.
-Да ты и от честных-то людей отговорку всегда найдешь. По твоей ведь милости тетка Агриппина тогда надорвалась, из-за тебя до срока в могилу сошла! Просили, просили тебя помочь ей...
-Ну ты уж тогда всю деревню вини - тое ведь не помогали! Дядька Рыгор вон - надышаться на нее не мог, а тоже... Все сулил да сулил, погоди да погоди... У людей ведь своя земля непахана, и без тетки Грани работы хватает... Беги вон дядьку Рыгора за бока бери! Или Янку своего...
Леська, которая все это время, сдерживаясь, покусывала губы, услышав про Янку, гневно припечатала:
-Совести у тебя нет, вот что! Я ведь к тебе почему пришла? Янка и сам к ней на поле выйдет, его даже звать не надо. Да только ему это чего стоит - подумал? Хлопец на ногах едва держится, а на чужую пашню сбирается, а ты, лосина здоровый, силы у тебя - девать некуда, да что толку, коли чурбан у тебя в груди вместо сердца! Тебе ж все равно, хоть он вовсе ноги протяни - порадуешься только!
-Ну уж! - хмыкнул Савка. - Янку твоего я не неволю и силой на чужую пашню не гоню: не хочет - хай не выходит, а коли выйдет - сам так надумал!
-Просто злобишься ты на него, завидуешь! - выпалила Леська. - Давно знаю, что ты его ненавидишь, не знаю только, что он тебе худого сделал!
От этих слов Савка заскрипел зубами и вдруг стал пепельно-серым, потом размахнулся ладонью. В следующую секунду воздух задрожал от звонкого удара пощечины.
-Ты, дура, девчонка, разумеешь хотя бы, что говоришь? - загремел он. - Завидую я! Чему тут завидовать? Его мослам недоглоданным? Этому щенку подзаборному, что он в канаве подобрал, добрый такой? Дурости его безмерной, с какой он жалеет всех без разбору, из последних сил надрываясь! Да ты посмотри на того Янку, на кого он похож стал! Одно слово - мощи святые!
-Да на кого бы ни был похож, а все равно тебя краше! - огрызнулась Леська, но дождалась лишь того, что родич снова ее ударил - на сей раз по другой щеке.
Вышедшая на двор Тэкля застала Леську в слезах, сына - со сжатыми кулаками и перекошенной от злости физиономией, и, разумеется, потребовала объяснений. Когда они, перебивая друг друга, стали рассказывать, лицо Тэкли все больше хмурилось, все плотнее сдвигались резкие линии четких бровей.
-Ну вот что, - наконец вынесла она приговор. - Ты, Аленка, сбегай до Насти, скажи ей, чтобы сама за соху не бралась. А ты, Савел, как полосу нашу закончишь, пойдешь Насте помогать. И беда тебе будет, коли хоть одно слово злое еще услышу: какова бы та Настя ни была, а тебе ничего худого не сделала.
Савка не посмел перечить грозной матери, но едва она отошла, он вновь скорчил рожу и шепотом выругался.
На другой день он широко шагал по невспаханному полю, поросшему кое-где пучками реденькой травки. Ноги погружались в густую вязкую глину, напитавшуюся снеговой водой. Лапти его совсем промокли, вода пробиралась сквозь толстые онучи, а он, проклиная про себя все на свете, деловито вышагивал дальше.
Пахота начиналась через несколько дней, а пока Савел по-хозяйски осматривал землю и решил - чего уж там! - поглядеть заодно и Настину пашню, коли уж все равно придется пахать.
'М-да, неважная тут землица! - подумалось ему. - У нас хоть песок, лемех идет хорошо, а тут, как на грех, одна глина!'
Посреди этих мыслей кто-то его окликнул:
-Эй, Савось!
Он вздрогнул и обернулся.
Издали махнул ему рукой Янка Горюнец. Он шел через пустое поле, догоняя Савку - ладный, стройный и, вопреки его словам, совсем не похожий на мощи. Шаловливый весенний ветер трепал русые пряди его волос, отгибал угол темной свитки, перепоясанной бело-синей дзягой.
-Худая тут земля, Янку, - буркнул Савел. - И как на ней еще что родится! А уж пахать ее - так и вовсе замаешься! Вот делать мне было нечего, как теперь на этой глине ломаться...
-Да зачем тебе-то ломаться, Савось? - удивился Янка. - Мы с Васильком уж договорились, вдвоем все спроворим.
-Как это - вы? - опешил Савел. - Зачем?
-А что? Мы хлопцы справные, сил у нас довольно, мигом пашня готова будет.
-Это у тебя-то сил довольно? - еще больше изумился Савка.
Совсем недавно Янка жаловался на тяжелые приступы болезни, которые вконец его измотали. Ночами он задыхался, в груди ныло, от бессонницы он совсем исхудал, и черные тени залегли под глазами, и только сами глаза глядели по-прежнему ясно и этот взгляд делал его похожим на зоркого сокола, пусть и изрядно замученного.
Да только Савке упорно хотелось видеть в нем не сокола, а скорее ворону с подрезанными крыльями, которая все скачет по земле, взмахивая изуродованными култышками, безнадежно порываясь взлететь и смеша этим даже глупых кур.
Нет, Савел от природы вовсе не был злонравен, и он совершенно искренне возмутился, когда Леська сказала, что он завидует Янке. Да, было время, когда бешеная зависть и в самом деле сжигала его беспощадным полымем. Сперва это была обычная зависть подростка к более старшему товарищу, к его красоте, силе, ладной работе, доброму нраву и тому вниманию, которым Янку потчевали без меры.
Всегда все доставалось Янке! Первый на селе красавец, лучший на всю Длымь работник, он имел еще и самый чудный голос, какой Савке приходилось слышать. Когда он долгими и светлыми покосными вечерами заводил песню, его слушали, замирая, луга и туманы, речной тростник и далекие звезды. Даже перепела умолкали, слушая его дивный голос. Слушал и Савка, втайне сгорая от зависти, что самому Бог не дал такого дара.
Длымские ребятишки хвостом бегали за Янкой, самые лучшие девчата вздыхали о нем.
И Кулина... Савка обожал ее, это была е г о девчина, и м выбранная. Ну и что с того, что он моложе? Он верил, что придет время, и Кулина однажды поймет, что именно он, Савка, лучше всех на свете, что именно о н - ее суженый, единственный, самим Богом ей данный...
Так бы, конечно, и случилось - если бы Янка не перешел дорогу.
Этого Савел не простил ему до сих пор. Ведь сколько девчат к тому Янке льнуло! Почему же именно Кулину он выбрал из них из всех? Почему именно е е - заветную, единственную, Савкину? И она, конечно, не устояла...
Он не желал помнить, что никакого Янки давно уже не было и в помине, когда Кулина вышла замуж за Миколу-шляхтича. А на Савосю так и не взглянула...
Было и еще одно, чего Савка не мог ему простить, и о чем очень не любил он вспоминать.
Случилось это несколько лет назад, зимой. Савке тогда было тринадцать лет, Янке - шестнадцать. В то время Савка не был еще, конечно, нынешним Савлом, но уже тогда был гордым, упрямым и не терпел возражений. Вместе с тем он уже тогда был хозяйственным, трудолюбивым и горячо хватался за самую тяжелую работу. Его даже приходилось осаживать: опасались, что надорвется - жидковат еще был хлопчик.
В ту зиму у Галичей как раз подошли к концу дрова, а старая кобыла ожидала приплода (весной у нее народился тот самый гнедой Ливень, чудный крепенький жеребчик). Бока у нее раздулся, словно лодка, бабки опухли, и она стояла в своем стойле, едва живая, так что запрягать ее в оглобли было никак нельзя.
Вот и пришлось Савке идти в лес пешком и с салазками. Салазочки были небольшие, уже старенькие - много ли на них увезешь? Но парень был упрям.
-Сколько ни привезу, а все - дрова! - отрубил он домашним.
-Далеко не забредай, - напомнила мать.
-Сам знаю! - буркнул он.
Мать беспокоилась не напрасно. Зимой в лес надо отправляться прямо с утра, а уже перевалило за полдень. Кто знает: может, проплутает сынок до вечера, дотемна не успеет выбраться. А там и волки голодные - тут как тут. Пропал тогда хлопец!
Не хотела Тэкля пускать сына одного в лес, уговаривала подождать до завтра, да только поглядела на крохотную кучку дров - и сдалась.
А тут еще новая беда случилась: Юстин захворал. Залег он на печку под овчинный тулуп, все кряхтел да кашлял, да дрожь его била. Ну и как его такого без дров, без тепла оставить!
Так и ушел в лес упрямый мальчишка. Побродил часа два под замершими в зимнем сне соснами, наколол дров, насобирал сучьев и валежника, и уже собрался было домой, как вдруг приметил на дне глубокого оврага черневшую из-под снега большую раскоряченную сушину. Разгорелись у него глаза на эту сушину, полез было за ней в овраг, да только не рассчитал, нога неловко соскользнула, и покатился Савка наа дно оврага, задыхаясь попавшим в рот снегом и теряя сознание от дикой боли, сводящей правую ногу...
Очнулся он от того, что правый бок что-то царапало и давило: видно, упал на ту корягу. Приподнялся на локте, огляделся - кругом лишь крутые склоны оврага, рыхлый глубокий снег да кое-где из-под него торчащие черные ветки. Попробовал было встать - да не позволила все та же дикая боль в щиколотке. Ясно было - самому не выбраться.
А вокруг стояла застывшая, нетронутая тишина погруженного в заколдованный сон леса. И ни единой живой души рядом...
Савка не помнил, сколько времени ему довелось пролежать в рыхлом, липнущем к одежде снегу, на полускрытых снегом сучьях, больно давящих на ребра, глядя в низкое, бесцветно-серое небо, куда стремительно возносились небольшие, неправдоподобно далекие кроны сосен. Он помнил только, как едва не задохнулся от безысходности и сковавшего кровь страха, когда увидел, что тяжелые равнодушные облака начали предостерегающе отсвечивать синевой.
И снова, опираясь ладонями, он судорожно попытался встать, и снова безнадежно опустился в разворошенный снег.
И тогда, едва не плача, уже ни на что не надеясь, начал он звонко, надрывно кричать:
-Э-ге-гей! Ратуйте! Спасите!
Услыхали его лишь безмолвные сосны и слабым эхом вернули мольбу о помощи.
И уже зная, что никто не услышит, не придет, не поможет, заорал он во всю мочь - без надежды, со слезами в голосе.
И вдруг что-то заставило его замолчать. Никак, послышалось?
Да нет, точно кто-то откликнулся. Вот снова, совсем рядом:
-Кто тут?
И Савка с мучительной радостью выкрикнул во всю глотку:
-Сюда! Я здесь! Ратуйте!
Совсем близко послышался шорох, сухой треск веток и чей-то очень знакомый голос:
-Иду! Погоди трошки!
Кто-то, спеша, сползал к нему по склону оврага. Савка отчетливо разглядел скользнувший к нему силуэт в нагольном полушубке и через минуту оказался лицом к лицу с Янкой, разгоряченным от спешки и волнения.
-Ну, что случилось? - спросил он участливо. - Ногу зашиб? Дай посмотрю!
Янка долго ввозился с оборами Савкиных лаптей, долго разматывал онучи, растревожив своими прикосновениями притихшую было боль. Савка крепко сжал челюсти и гордо молчал; ни единого крика не вырвалось более из его измученной глотки.
-Э, брат, да ты ее вывихнул, - посочувствовал Янка. - Як Бога кахам, не дойдешь ты до дома! А ну-ка держись, попробую тебя выволочь! - он наклонился, с готовностью подставил плечо.
-Тяжело тебе будет... - слабо возразил Савка. - Сбегал бы ты лучше до села, людей бы покликал...
Он упрямился вовсе не потому, что беспокоился за Янку. Но самолюбивому, обидчивому подростку трудно было смириться с тем, что этот уже почти взрослый, полный превосходства, парень, который хоть никогда и не обижал Савку, но все же глядел на него свысока, - что этот самый парень теперь в одиночку потащит его по склону наверх - его, беспомощного, едва сдерживающего стоны.
Однако Янка от этих его слов не на шутку испугался.
-Да ты что! Каких людей, Бог с тобой! Ты на небо глянь - уж темнеет! А коли я дотемна не обернусь - что ты делать станешь?
Перевел дух, подглядел, как Савка упрямо барахтается в снегу, все пытаясь подняться, и решительно заявил:
-Ну вот что: полезай-ка ты ко мне на закорки, самому тебе все равно отсюда не выбраться. Да смотри за шею не жми - держись за плечи!
Савке очень не хотелось лезть к нему на заколки, но другого выхода не было, он уже и сам это видел.
С трудом держа равновесие, то и дело цепляясь за торчащие из-под снега голые прутья, Янка наконец выбрался из оврага. Савка расширенными от страха глазами глядел из-за его плеча, представляя, как, должно быть, тяжело, держа на спине человека, взбираться по крутому склону. Каждое мгновение он со страхом ожидал, что сейчас они сорвутся, и снова он покатится кубарем на дно...
Наверху Янка с резким выдохом ссадил его на землю и, переведя дыхание, спросил:
-Как же тебя угораздило - в овраг скатиться?
-Да сам не знаю, - пробурчал Савка. - За сушняком полез.
-Эх, ты! - снисходительно усмехнулся Янка.
Савка потом не хотел вспоминать, как Янка привез его в деревню на его же салазках, с какой снисходительной жалостью смотрели на него все соседи, что сбежались поглазеть на его, Савкино, несчастье - и непутевый дядька Макар, и неустанная трещотка Хадосья, и все три брата Горбыли, и Васька Кочет, неотлучный Янкин прихвостень, и все соседские ребятишки, вплоть до маленького Тарасика, двухлетнего карапуза. И Кулина тоже была здесь, и глядела на Савку все с той же жалостью, а на Янку - с немым восхищением, как на героя, что для Савоси было хуже любой жалости... Он почти не помнил, как приведенная из леса бабка Марыля ловко вправила ему вывихнутую ногу, и даже о своей нешуточной боли он скоро забыл. Но по сей день не мог он забыть того насмешливого, полного превосходства взгляда, каким наградил его тогда Янка - человек, который никогда не был его другом, которому Савка никоим образом не хотел быть обязанным.
И теперь, шагая рядом с ним по вязкой, набухшей влагой глине, Савка чувствовал себя неуютно, словно каждую минуту ожидал подвоха. В каждом Янкином жесте, в малейшем повороте головы, в интонациях его голоса Савке явственно чудилось, что и Янка не забыл о той давнишней встрече в заснеженном овраге и о том, каким беспомощным оказался тогда перед ним Савося, и каким решительно-самоотверженным - он сам.
Чтобы не глядеть ему в лицо, Савел тупо уперся глазами в землю, разглядывая жиденькие травинки у себя под ногами.
-А ты, Савось, и в самом деле не ходил бы на пашню, - услышал он вдруг Янкин голос. - Нечего тебе там делать. Против воли на пашню идти - добра все равно не выйдет, а ты ведь не хочешь для Насти пахать, я это знаю, да и все знают. Об одном только я тебя прошу: Лесю отпусти с нами погонычем.
Савка лишь фыркнул в ответ:
-Ну и ловок же ты, однако! - прищурился он. - Ишь ты какого погоныча себе приглядел!
-Да не мне погоныч-то нужен, у меня Митранька есть, - попытался вразумить его Янка. - Я для Васьки прошу. Он-то сам хотел Андрейку взять, да мать не пустила.
-Ах вон оно что! - протянул Савка. - Андрейку, значит, мать не пустила, а я свою Аленку должен пустить? Так вот тебе мое слово - нет! Нечего ей там делать - только ноги попусту бить да славу худую наживать! Тебе-то, может, и все равно, за тебя и так никто не пойдет - при твоей-то хворобе! У Васьки тоже - ветер один в голове, что с него и взять-то? А моей Аленке возле той Насти мараться никак не след: ей скоро замуж идти, жениха найти надо, а кто ее возьмет, коли возле той гулящей солдатки отираться будет?
Янка смотрел на него все тем же взглядом - выжидающим, насмешливым, и Савке все чудилось, что вот-вот скажет он что-то такое, чего ему, Савке, никак не хотелось бы услышать.
Однако Янка сказал лишь одно:
-Ну что ж: нет так нет. Я у тебя спросил, ты мне ответил.
И, повернувшись, медленно зашагал прочь. А Савка едва не задохнулся от вновь подступившей злобы: от природы Янка был отлично сложен и, хотя и сильно похудел за последние годы, но его тело сохранило прежнюю ладную стройность и четкость движений. Сейчас Савка не видел его лица, а со спины он казался все тем же статным красавцем, каким был перед рекрутским набором - конечно, когда не сутулился.
Глава пятая
Савел беспокоился не напрасно: на Леську он имел свои виды. Стремящийся к беспредельной власти, привыкший сам браться за дело и единолично доводить его до конца, он и здесь мечтал все решить и уладить без чьей-либо помощи. Не слишком часто, но все же порой ему виделось, как выдаст он ее замуж за такого же дельного, основательного человека, как удачно подберет он ей пару и как будет потом гордиться ее ладно устроенной судьбой.
Жениха он, правда, пока еще не нашел, хотя уже не раз пытался отмечать то одного, то другого соседского сына (благо деревня была большая, и хлопцев было в достатке).
Но вот тут-то и подстерегли юного свата первые сложности. С обидным для себя удивлением он обнаружил, что найти для Леськи хорошего жениха - это не рукавицу за пояс заткнуть. Те, что подходили ей по годам, еще не оперились - покуда вырастут, десять раз успеют перемениться. Примечать таких, как он понимал, просто не было смысла. Другие же, хлопцы на возрасте, вовсе, оказывается, не собирались дожидаться, пока невеста войдет в лета, а потому выбирали себе подруг среди девчат своего возраста и преспокойно женились на ровне, не подозревая даже, как этим самым злили и расстраивали мальчишку, который свои намерения держал в тайне - или, во всяком случае, пытался держать.
И это была еще только одна беда. Насчет женихов он и сам понимал, что, пожалуй, поторопился. А впрочем, тут его сбило с толку еще и то, что на его памяти многие семьи, желавшие породниться, прочили друг другу детей еще с колыбели. Ведь и сестру его старшую, Ганну, Леськину мать, тоже в свое время хотели выдать замуж за соседского сына. Да вот не пришлось...
Однако девочка росла, все больше прибавлялось новых холстов в ее скрыне с приданым, и Савка все больше уверивался, что дело это совсем не такое простое, как он думал вначале. С годами все яснее вырисовывался Леськин характер, столь же упрямый и своевольный, как и его собственный, и это все чаще наводило Савку на тревожные мысли: а что, если девчонке не понравится выбранный им жених? Вот уж тогда крику не оберешься! И старики почти наверняка встанут на ее сторону, а их тоже пока нельзя не брать в расчет. Уж сколько раз он пытался ступать на этот тонкий лед, и всякий раз воочию убеждался, что когда в дело вступает мать, последнее слово всегда остается за ней.
А впрочем, все это было делом еще неблизким. Однако к сердечной дружбе между юной Леськой и бывшим солдатом он уже теперь относился весьма сторожко. Самой Леське он объяснял это беспокойством, как бы молодчик не бросил тени на ее девичью честь. Но при этом он даже себе самому не хотел признаться, что причина не только в этом. Дело в том, что оба они - и Савел, и Янка - хоть и каждый в своем роде, обладали достаточно сильной волей, и при этом были настолько разными, что на многие вещи просто не могли смотреть одинаково. А поскольку Леська всегда охотнее верила другу, нежели родичу, то вполне естественно, что последнему стало казаться, что солдат намеренно сбивает девчонку с верного пути.
А что же сама Леська? А Леська и не подозревала о Савкиных планах на ее будущее и жила себе, не зная беды. Она расцветала с каждым днем, и хотя была еще голенаста, чуть угловата, но сквозь эту подростковую угловатость уже явственно сквозила будущая стройность девичьей фигуры. Уже четко оформились ее узкая высокая талия и плавные очертания бедер. Округлялись, приобретая все более красивые линии, ноги с удлиненными икрами и тонкими изящными щиколотками. Правда, ее ног никто не видел пока под широкими многослойными юбками, какие все носили в зимнее время, но ведь уже скоро наступит лето. Немного огорчали в ее фигуре плечи, которые, хоть и немного огладились, все же сохранили хрупкую угловатость, да и бюст пока еще выглядел не слишком соблазнительным.
Зато черты ее лица, смягчаясь, все больше обретали выражение чуть грустной туманности и все более гармонировали с бархатным взглядом ее медлительных глаз.
Хлопцы еще начинали на нее поглядывать, а иные так даже заигрывали, но увлекаться ею всерьез никто пока не решался: и молода еще была, да притом и очень уж нетерпима к их незамысловатым шуткам. Так что хлопцы ее просто побаивались: свяжись только с такой, а потом знать не будешь, куда от нее деваться, не оберешься потом неприятностей. Нет-нет, себе дороже!
Один Янка нисколько не побаивался и держал себя по-прежнему. Однако Леська изрядно сомневалась, можно ли считать его хлопцем. Хоть женат он и не был, а все же и в солдатах побывал, и лет ему уж не так мало, и приемыша опять же взял... Но все же...
Когда он, случалось, брал ее за руку, или обнимал за талию, или, приклонив ее голову к себе на плечо, ворошил и перебирал ей волосы, ее вдруг охватывал странный озноб, начинали бешено гудеть и стучать виски и, остывая, дрожали руки. Она еще не до конца сознавала, что происходит, все не хотела верить, но где-то в самой глубине души уже знала: приближается нечто н е о т в р а т и м о е.
В назначенный день Янка пришел в Галичеву хату, когда вся семья уже кончала завтракать. Тэкля с утра напекла толстых румяных драников на сале, поставила на стол полный жбан простокваши.
-Алеся, возьми еще, скушай, - уговаривала она внучку.
-А не лопнет? - фыркнул Савел. - Смотри, потом в Зоськин гарсет не влезешь!
-Не с чего ей лопнуть, - ответила мать. - У нее нынче работа долгая.
-Это что же у ней за работа такая? - не понял Савка. - Бульбу, что ли, гнилую разбирать? Ну, на такой-то работе не больно уморишься!
Тэкля не успела ответить: в эту минуту кто-то постучал в окно с улицы.
-Да ты зайди, в самом-то деле, что тебе под окном репухи вытаптывать? - крикнула большуха.
Негромко стукнула дверь в сенях, послышались шаги, и Янка, войдя в хату, чинно стал у двери. Он был намного выше дверной притолоки, и потому на лицо его падала тень - только глаза мерцали.
-Сейчас, Ясю! - заторопилась Леська. - Я скоренько!
-Это куда же ты скоренько? - грозно осведомился Савка, поднимаясь со своего места и упираясь кулаками в бока.
-А ты нешто забыл? Мы же нынче пахать идем, я тебе уже говорила, и Ясь говорил.
-А я тебе что сказал - помнишь? Я сказал: никуда не пойдешь! Ишь, чего выдумала: задарма на солдатку пахать! Это только холопы на панщине задарма пашут. Может, нагайку еще ему в руки дать? Так не его ума дело - плеткой тебя охаживать!
-Да ты что, Савось? - ахнула девушка. - Какая плетка? Когда же он меня...
-Помалкивай! - рявкнул Савел. - А девку не пущу, самим нужна. Замается на чужой пашне, а на свою сил не будет. Нечего тут...
Но тут вступила мать. Которая до сих пор лишь молча наблюдала. Сложив на груди руки.
-Вот что, Алеся. Ты собирайся пока и не слушай, что этот дурень городит. Янук, подождешь трошки?
-Подожду, - кивнул Янка, по-прежнему стоявший возле дверей.
-Что такое, мамо? - растерялся Савел. - как же это... Нешто и вы...
-Вот тебе и 'мамо'! - усмехнулась Тэкля. - Свитку не забудь! - напомнила она внучке.
-Значит, без меня уговорились? - все не унимался Савка. - Ну а ты-то? - повернулся он к Янке. - Зачем же ты у меня-то спрашивал, пущу я Аленку или нет, коли вы и так все без меня порешили?
-Да я так спрашивал, - пожал плечами Горюнец. - Чтобы уж совсем мимо тебя не вышло. Лесю, ты готова? Идем, а то хлопцы нас с тобой совсем заждались.
Новая волна бешенства поднялась откуда-то из глубин Савкиного нутра, когда он увидел, каким невозмутимо-хозяйским жестом Янка положил руку на Аленкино плечо и увел ее за собой из хаты, словно перед ним была не чужая девка, а своя корова. И в который уж раз Савка горько пожалел, что без отца Янка вырос, и некому его в детстве было поучить - вожжой да хворостиной!
Свитку Леська не запахнула, как следует, а лишь набросила - очень уж торопилась, хотелось ей поскорее из дома уйти, от Савкиной злобы подальше. Да и тепло было на улице, солнышко вовсю пригревало, можно было бы и вовсе сбросить. Она взглянула на друга - его бурая свитка была запахнута плотно и перетянута широкой бело-синей дзягой. Да ведь Ясь - иное дело, ему надо горло беречь, простыть ему никак нельзя.
-Вырвалась-таки нынче, - облегченно вздохнула она. - А вот завтра как? Нам ведь и завтра пахать тоже...
-И завтра вырвешься, - заверил Ясь. - Ты Савки не бойся: он только с виду грозен, шуметь горазд, а силы настоящей в нем нет. Вот как бы он ни пыжился, а мать свое слово сказала - ему и молвить нечего. А хочешь, я и завтра приду за тобой, коли уж так тебе боязно? Или Васька зайдет.
-Лучше уж ты сам зайди, - ответила она. - Тебя Савка хоть и не любит, а все же побаивается, а уж Василя так и вовсе в упор не видит, словно и нет его... И ты знаешь, Ясю, сколько уж раз я, бывала, жалела, что он, а не ты мой родич...
Янка вздохнул, не ответив. Порою и сам он думал, как все было бы проще, родись он Лесиным братом - и пугался тех мыслей: сразу приходило на память древнее предание о сестре и брате, разлученных в детстве и не узнавших друг друга при встрече. Запретная любовь настигла сестру и брата, и древние боги покарали их, превратив в цветок иван-да-марьи.
Хлопцы - Василь и Митрась - и в самом деле уже поджидали их возле околицы.
-Ну, наконец-то! - радостно возвестил Митрась. - А то я уж думал: не пустили нашу Аленку!
-Чтоб со мной, да не пустили - не может такого быть! - не без хвастовства заверил Янка.
-А меня тоже нынче мать пускать не хотела, - сказал Василь. - 'Еще чего! - говорит. - Да кто она такая, та Настуська, чтобы в страдную пору да руки у людей отнимать!' Да как пошла костерить да поливать ту бедную Настю - только держись! Да и страда-то не начиналась еще, с чего она взъелась? Она лишь потом унялась, когда Янка у тетки Тэкли Алену выпросил.
-Не Янка выпросил, сама я захотела! - вставила Леська.
-Ну, не суть важно. Только мать сказала, что уж коли Тэкля суда людского не боится, и девку - не хлопца - на солдаткину полосу снаряжает, то и мне, значит, можно.
-А мне ее жалко, Настю, - сказал Митрась. - Она тетка добрая.
-Золотое у тебя сердечко, Митрасю, - усмехнулся Вася. - Тебе жаль, мне жаль, Ясю вот жаль. А вот те, чьи мужья до нее вечерами тайком похаживали, куда как меньше ее жалеют. А впрочем, тебе того еще не понять.
-Отчего же не понять? - вдруг обиделся Митрась. - Я хоть и моложе тебя, а на своем веку поболе, чем ты, повидал!
-Понимаешь - так молодец! - не стал спорить Вася. - Ты что же думал, одному тебе Настю жаль? Кабы так было - ты один бы нынче пахать и вышел, да и то еще: если бы дядька твой тебя выпустил! А мне знаешь, с какого часу Настю жаль? Прежде-то на нее все злость брала, а вот как-то вижу: идет она, да вдруг, видно, худо ей стало: зашаталась, с дороги сбилась, ровно пьяная, да и привалилась к дереву. Тут я и не стерпел, бросился к ней, затормошил, затряс. Гляжу - а она вся ровно куль с мукой, ничего не слышит, а лицом зеленая такая, страшная... Оторвал-таки я ее от того ствола, подхватил покрепче, почти что на себя повесил, да так до самой ее хаты и дотащил едва ли не волоком - у всех на глазах. так бабы наши меня только что не сожрали глазищами - до того люто зарились! И наслушался же я от них, покуда Настю до хаты вел: и рехнулся я, и разум потерял, и с потаскухой связался! А я и не гляжу ни на кого, и не слушаю, только все повторяю: 'Идем, идем, милая, недолго осталось'. А она уж в себя пришла малость, да и шепчет тихонечко так, едва разберешь: 'А сын у меня Василек будет, Васенька...' Вот такие дела, - закончил он.
-Да я помню, как мать твоя потом горько плакалась, нам тетка Хадосья рассказывала, - невесело усмехнулась Леська. - Будто бы осрамил ты их на все село, да сколько худого теперь про ее сына люди скажут...
-А я не слыхал, чтобы про Ваську что худое говорили, - заметил Митрась.
-К Ваське никакая худоба не липнет, уж такой он у нас, пояснил Горюнец.
-То-то и есть, - подхватил Митрась. - Что худого про Ваську скажешь? Вот кабы дядька Макар Настю до хаты довел...
-Эка невидаль - Макар! - фыркнула Леська. - Про него-то уж давно все сказано-пересказано, бабы уж устали языками молоть!
-И теперь вот я не стерпел, стыдно мне стало, - признался Василь. - Вот и Янка, хворый на пашню выходит, а я, лоб здоровый, дома сидеть буду? Да кем же я после того буду?
Вот так, все вместе, добрались они до солдаткиной хаты. Настя, смущенная и суетливая, открыла им ворота. Кобыленка ее была уже снаряжена, и соха была готова - Вася осмотрел ее и наточил лемех еще накануне.
Глядя на запряженную Настину кобылку, Митрась невольно вспомнил прошлую свою жизнь, что казалась ему теперь тяжелым, страшным, но давно минувшим сном. Ему не в диковинку была работа погоныча: еще в той жизни, когда он жил у злой тетки, ему не раз доводилось пахать вместе с ее мужем. Тетка - измочаленная, тощая и от собачьей жизни злая, как шавка - старалась по возможности отлынивать от барщины, перекладывая свою работу на подросшего Митьку. Ссылалась то на младенцев - кинуть их не на кого, то на свои обвислые груди, которые она может застудить на ветру, то на молоко, которое у нее может пропасть - а рожала она каждый год и младенцев кормила без передышки. Хозяина же, с его стороны, не устраивал такой слабосильный помощник, он без отдыха ругался с женой, нередко бил ее, а случалось, что и вымещал досаду на ни в чем не повинном погоныче.
Однако же работать все равно приходилось ему, Митьке. По целым дням, шатаясь от голода, тянул он за повод измученную клячонку со страшно выпирающими ребрами, слышал за своей спиной неумолчную злобную брань и получал удары погонялкой - хотя трудно было сказать, на кого они чаще сыпались: на беднягу погоныча или на замученную лошаденку.
Дядя Ваня еще вчера заверил его, что здесь будет полегче: земля здесь мягкая, не глина, а рассыпучий желтый песок, да и палкой тут его бить некому.
-Ты же со мной идешь пахать, дурень! - смеялся дядька. - Нешто я тебя палкой буду охаживать? А то вот прямо зараз пойду до лесу, да и вырежу какую покрепче!
-А я думал, ты Аленку возьмешь, а мы с Васькой будем, - слегка удивился Митрась.
-Ну уж нет, с Васей Аленка пойдет, - покачал головой Горюнец. - Мы так с самого начала порешили. А то уж больно неладно выходит: уж и так Савка на меня все кривится, а тут еще...
-Да ну его, того Савку! - поморщился Митрась, уже не раз за эту весну получавший от Савки нагоняи за 'бездельное шатанье'. - Поучать-то он всех горазд, а как работать - так только на себя одного!
-А ты, однако, помалкивай! - с видимой суровостью осадил его дядька. - Не к лицу тебе такое про старших говорить!
-А сам ты? - невольно сорвалось с языка у мальчишки.
-Я могу: мне-то он не старший. И потом, я знаю, что говорю, а ты без толку языком молотишь!
Настина земля находилась немного на взгорке. Снег сбежал здесь быстрее всех, и пашня теперь лежала, совсем готовая к пахоте, дожидая сохи. У всех остальных в поле еще стояла вода.
Пахать собирались в две сохи; Настину кобыленку взял Вася, а Горюнец вывел в поле свою Буланку. Хлопцы сразу промеж собой решили, что пахать будут с разных сторон, а встретятся на середине.
Василь с Леськой ушли на дальний край. Митрась видел, как Василь деловито взялся за оглобли, как она подхватила за повод Настину соловую. Поднявшийся ветерок тут же затеребил угол ее темно-болотной паневы с двумя черными полосами по краю. Митрась поежился на ветру: здесь, на взгорке, и в самом деле пробирало.
Уже с самого начала, когда Горюнец повел первую борозду, Митрась почуял неладное. Дядька молчал; Митрась не видел его, но отчетливо слышал его прерывистое, с присвистом, дыхание. Мальчик встревоженно обернулся - крепко сжав зубы и еще крепче стиснув оглобли, дядька вел борозду. Митрась видел, как все больше мертвело его лицо, все отчетливее выступала на лбу и скулах так хорошо ему знакомая жуткая синева. Митрась вытянулся в струнку, готовый в любую минуту броситься на помощь.
Он ощутил всей кожей, когда дядька зашатался между оглоблями, едва не рухнув. Митрась тут же бросил повод, единым прыжком очутился возле Горюнца, и не поняв даже сразу, чем он может помочь, ухватился за оглобли сохи, сделав попытку поднять, облегчить их вес, но сам едва не испустил дух, ощутив неподъемную чугунную тяжесть.
-Ясю, Ясенька! - успел он расслышать Леськин истошный крик с того конца поля, успел увидеть, как мелькнул, развеваясь, ее подол с двумя черными полосами - и тут же отлетел далеко прочь от тяжелого подзатыльника. Не устояв на ногах, мальчишка упал на межу, позорно зарывшись в не носом.
Потом он медленно, с трудом поднимался - сперва на четвереньки, затем, опираясь горящими огнем ладонями, сбитыми при падении, - на ноги. Тупая, кружащая головная боль мешала ему встать, кидая то влево, то вправо, и все плыло в его глазах медленным, но неостановимым хороводом.
Леська, Василь и Горюнец стояли вокруг, выжидающе или растерянно глядя на него, а Митрась глядел на них, покачиваясь на нетвердых еще ногах. Он был не столько даже обижен, сколько ошеломлен: впервые довелось ему принять от любимого дядьки столь страшный удар.
Дядька шагнул к нему, крепко взял за плечи и сурово, неотступно посмотрел в глаза. Лицо его было все еще бледным, но синева ушла, и дыхание вновь стало ровным.
-Запомнил? - глухо произнес он наконец. - Впредь чтобы и глядеть на соху не смел. Надсады мне еще недоставало!..
После этого Горюнец, как ни в чем ни бывало, отпустил Митраньку, прошел мимо него к сохе и вновь взялся за оглобли, давая понять, что вопрос исчерпан и всем пора на свои места. Митрась, все еще немного пошатываясь, не слишком уверенно взял Буланку за повод, Леська и Василь побрели на свою борозду, то и дело тревожно оглядываясь. Вскоре работа вернулась в прежнюю колею и, хотя друзья время от времени тревожно поглядывали на Янку, однако же все обошлось, и страшные приступы больше не возвращались.
Работали дружно; в две сохи дело круто пошло вперед. Голова у Митраньки перестала кружиться очень скоро, он даже удивился. В прошлой далекой жизни, после теткиных побоев его потом по нескольку дней мутило и звенело в ушах. Поневоле он вспомнил дядькину науку, когда тот рассказывал, каким ударом можно навек искалечить, а каким - напротив, безвредно испугать.
Одно лишь его мучило, одно не давало покоя: что и Василь, и Аленка были свидетелями его унижения, что оба они видели, как позорно он зарылся носом в землю. И теперь ему все казалось, что они, глядя на него, только и думают, что об этом его позоре да о злосчастном дядькином подзатыльнике.
И как бы он удивился, если бы знал, о чем думает, например, та же Леська. А она уже и думать забыла о том недавнем происшествии, и думала лишь о том, что никогда прежде у нее не было таких дней, да, видимо, и потом не будет. И не в самой даже пахоте тут было дело - пахать ей и прежде доводилось вместе с Савкой, и на покос она всегда ходила вместе с другими девчатами и молодицами, но все это было не то. Она никогда не чувствовала себя по-настоящему своей среди подруг, они не принимали ее до конца, и потому, даже оказавшись в самой гуще своих юных односельчанок, она все равно оставалась словно бы на отшибе.
А теперь, связанная с этими тремя хлопцами общим делом на добровольных началах, она как будто бы обрела надежную опору. В одной с ними упряжке она изведала незнакомую ей прежде радость товарищества. Она чувствовала странную уверенность и гордость, когда соседские мальчишки насмешливо кричали вслед их маленькой артели:
-Ой, хлопцы, глядите! Дармовые батрачки плетутся!
Но лишь потом поняла она эту радость. На пахоте было не до этого: работа изнуряла так, что просто не было сил думать ни о чем другом, даже о ненаглядном Даниле. Даже вечером, когда уже закончили работу, стоило ей закрыть глаза, как тут же назойливо мерещилась все та же слежавшаяся до твердости камня дернина, поросшая мелкой травкой.
Она не смела жаловаться, да и не вправе была: сама взялась работать на чужом поле, никто силой ее туда не тащил, а уж коли взялась - так, стало быть, и сил, и охоты у нее довольно, на свой дом тем паче должно хватать. Именно это весь вечер давал ей понять Савка - когда грозно шумел на нее за не помытые вовремя миски, за не проветренные постели, за свою рубаху, которую нерадивая Аленка не сподобилась заштопать.
Аленка, разумеется, понимала, где тут собака зарыта, а потому Савкиных грозных окриков старалась не слушать, тем более, что и Тэкля вскоре не менее грозно велела сыну умолкнуть.
Всю ночь у нее гудели натруженные за день ноги, ломило спину, так что было не повернуться.
Однако же на другой день она снова вышла пахать вместе с друзьями. Труд и упорство дружной четверки брали свое, работа шла на лад, и за два дня они вспахали почти всю Настину пашню - остался один крохотный кусочек, который решили потом взять на себя Василь с Леськой.
Допахать вовремя не успели - артель распалась. Подоспела большая пахота, и работникам пришлось трудиться на своих полосах.
И тут померкла вся Леськина радость, ибо не стало больше доброй воли - осталась одна лишь суровая необходимость. И теперь, как никогда прежде, давали знать себя сбитые ноги, натруженные плечи, усталость. Да и Савел вволю отвел душу: так на нее орал да понукал, называя лентяйкой да лежебокой - только что плеткой не стегал. Леська подозревала, что он и плетку охотно бы взял, кабы мать ему пальцем не грозила.
Тем не менее, пахоту все они закончили в срок. Как на своей земле управились - так вновь собрались все вместе, мигом вспахали оставшийся Настин кусок. Пахал, впрочем, один Василь, а погонычем у него сперва была Леська, а затем ее сменил прибежавший Митрась. Потом и Горюнец подошел, и теперь стояли все четверо, любуясь плодами своих трудов.
Взрыхленная, темная, издали похожая на губчатый гриб-трутовик, лежала перед ними земля. А кругом, под синим небом, полным весенним ветром, широкой скобой чернел лес, подернутый еще прозрачной дымкой легкой зелени, что совсем терялась на фоне бездонной небесной сини. И в этом просторе, прямо у них над головами, спокойным и сильным потоком лилась песня, нежная и звучная.
-Жаворонок поет, - тихо улыбнулась Леська. - Слышите, как заливается?
-А скоро и соловьи запоют, - отозвался Василь. - Вот уж тогда не уснем!
Вспомнил Василь о соловьях, а Леське представились неторопливые летние вечера, с их медленно синеющими сумерками, матово-серебряной в лунном свете росой на траве и неумолчными соловьиными трелями. До самой зорьки бродит в такие ночи по селу молодежь - кто поодиночке, кто парами, кто небольшими стайками. Иной молча бродит, задумавшись, а другой, напротив, со смехом и прибаутками.
А теперь скоро и у нее будут такие же ночи. Быстро пролетят они, коротка девичья пора. За нею - нелегкая жизнь, полная невзгод и тревог. И наверное, для того и отпущен судьбой этот краткий срок радости, чтобы было чем озарить в памяти долгие и безрадостные годы замужней жизни.
А Василь меж тем продолжал:
-Ну да ничего: уснуть не сможем - гулять пойдем. Пойдешь со мной гулять, Лесю?
Она усмехнулась в ответ, еще не до конца очнувшись от своих мыслей.
-А как же тогда Ульянка? Ты ведь с нею будешь?
-Ну так что ж, что Ульянка? Я буду с нею, а ты - при нас.
-Сдается мне, что не у места я буду при вас, - вздохнула она совсем горько и невесело, потупив тяжелые ресницы.
-Ну отчего же не у места? - засмеялся Василь. - Мы никого от себя не гоним. А не хочешь с нами - так возьми себе в пару еще кого-нибудь, вот его хотя бы! - он кивнул на Митрася, отчего тот покраснел и насупился. - Или мелковат?
-Оставь ты девчину в покое, - мягко усовестил его Горюнец. - Ну что ты все дурака валяешь!
А потом они все вместе отправились к Насте - доложить, что работа справлена, и больше им тут делать нечего. При этом все они смутно ощущали, что собрались они вот так, вчетвером, всей компанией - в последний раз. Никогда больше им не придется идти вот так, бок о бок, всем вместе, с шутками и серьезными разговорами.
Зато как благодарила их Настя, какой признательность светилось ее лицо, каким светом лучились ее усталые глаза из-под желтых опухших век! Уже огрузневшая, тяжелая, она вдруг засновала и засуетилась с проворством девочки-подростка. И то и дело всплескивала руками, лопоча, как наседка:
-Да вы садитесь, садитесь, хлопчики! Что же вы стоите-то?
Потом сбегала в погреб, принесла запотевший холодный жбан:
-Вот кваску испейте студененького! Вкусный, на журавине подснежной! И спасибо вам, спасибо, родненькие мои! Ну что бы я без вас делала, совсем пропала бы!..
А молодое поколение, изрядно растерявшееся от такого приема, прихлебывало из деревянных кружек ледяной квас, и при этом совершенно не знало, куда девать свои ноги - черные, запыленные, словно бы все обулись в одинаковые пыльно-серые башмаки.
-Ну, дай Бог здоровья вашему Васильку! - нашлась наконец Леська.
-Поспешила, горлинка, поспешила, - встревожилась вдруг Настасья. - Рано пока, рано, не надо бы... И потом, может, там еще и не Василек будет.
-Ну, или Василинке, - шепнула ей на ухо Леська.
И тут Настя вдруг задумалась, потемнела лицом.
-Мужа ведь моего тоже Василем звать. Кто знает, может и нет уж его в живых... Тебе вот Ясю, посчастливилось, а другим на твоем месте довеку родного дома не видать...
Янка пристыженно потупил очи, и Василь отвернулся, словно тоже был в чем-то повинен перед этой женщиной. Одной Леське нечего было стыдиться.
Никогда не бранила она Настю, не клеймила худыми словами; напротив, сколько себя знала - все жалела ее.
Что же досталось, кроме позора и горя, на долю этой несчастной женщины? Почти с самой свадьбы ушел в солдаты ее Василь, и осталась Настя одинокой. Кто ее тогда пожалел, кто заступился? Бабенка молодая, собой недурна, в хате, кроме нее, ни души - вот и стали ее мужики донимать: что ни вечер - все под ее окнами свист, похабные песни, непристойная брань...
Леська смутно помнила, как впервые вымазали дегтем Настины ворота, и она сама, тогда еще совсем малютка, влезла в тот деготь ладонями. Деготь был совсем свежий, еще тек, и Леська попыталась, за неимением лучшего, счистить его руками; потом догадалась-таки, сорвала большой лопух и принялась вытирать деготь им. Едва ли она тогда что-нибудь понимала - просто ей не понравилось, что на свежих тесовых досках вдруг появилась этакая вязкая черная гадость.
От Настиных ворот ее прогнала сердитым окриком какая-то тетка-соседка. Она все что-то кричала, но до того злобно и неразборчиво, что девчонка поняла лишь одно: надо поскорее смываться.
Ошарашенная, мало что понимающая, бежала она домой, прижимаясь к чужим тынам и с ужасом глядя на свои растопыренные, измазанные дегтем ладошки.
А дома бабушка долго оттирала ей руки жесткой липовой мочалкой, приговаривая при этом:
-Плохие ручонки, нехорошие, грязные!
И звонко шлепала по ним своей большой ладонью, все повторяя:
-Не лазь куда не следует! Не лазь!
Потом уже Янка рассказал ей, что этой гадостью смазывают оси колес, а также ворота домов, где живут дурные женщины, чтобы все это знали. Соваться к ней близко не надо, трогать руками - тем более. Однако же, когда Леська спросила у него, отчего же такая добрая тетка Настя - и вдруг дурная женщина, Янка так и не смог ничего толком сказать
-Люди говорят... - вздохнул он.
И больше Леська так ничего и не смогла у него допытаться. Сама же она на сей счет думала, что куда как правильнее было бы измазать ворота той злобной соседке, что прогнала ее от Настиного дома. Вот уж кто воистину дурная женщина!
Позднее Леська узнала, что это была тетка Альжбета, Дарунькина мать. Нрав у тетки Альжбеты и в самом деле был склочный, с этим трудно было поспорить. Но зато она происходила из хорошей семьи, и сама была прямо-таки устрашающе добродетельна. Да и ей ли не быть добродетельной, коль скоро свою непригожесть Дарунька унаследовала от матери?
Да, незавидной была Настина доля. Напрасно завидовали ей бабы. Это верно, что навещали ее вечерами чужие мужья, а их законные жены не смыкали ночами глаз и плакали от тоски и стыда. Да только потом те же самые чужие мужья называли ее промеж собой стервой да подстилкой. Старухи плевались, когда проходила она мимо, соседки отворачивались. Даже те немногие, что жалели Настю, делали это словно бы свысока и с примесью какой-то гадливости.
И теперь вот тоже: носит ребенка, а от кого - и сама толком сказать не может. Хотя потом, наверное, выяснится.
'Надо будет после ее навестить', - решила про себя Леська, улыбнувшись при этом будущей матери. Та ответила признательной улыбкой и опустила глаза.
В свой срок Настя родила младенца, который получил при крещении имя Василий, как она и хотела, а Вася Кочет, крестный отец, держал его на руках. Ну да то все было дело нехитрое, а вот что диво: всякий, взглянув на младенца, находил в нем черты... Василя-солдата, Настиного мужа, много лет не видавшего своей жены. А на правом плече у младенца обнаружилось родимое пятнышко, похожее на крохотное сердечко - такое же, какое было у т о г о Василя.
Глава шестая
На сочной изумрудной травке, возле самой реки, расстилали девчонки-подлетки длинные дороги холстин. Из них уже почти вышла вся суроветь, остались они лишь слегка серебристыми, а среди травы даже немного отсвечивали зеленью. Расстилали их по двое: бралась одна девчонка за один конец белой полотняной дорожки, а другая - за другой, и, словно по команде, дружно макали в реку. Затем, растянув на воздухе мокрое полотно, выносили его на берег и раскладывали на траве.
Леська белила полотна вместе с Виринкой. Обе они, чтобы не замочить одежду, подоткнули выше колен юбки, заткнув подолы за пояс, и теперь выставляли всем на обозрение свои ноги: длинные, четко очерченные, орехово-смуглые - у Леськи, и рыхлые, белые, с круглыми сизоватыми коленками - у ее подружки. Расшалившись, они звонко хохотали, встряхивая на вису полотна и обдавая друг дружку облаком мелких холодных брызг, а то какая-нибудь из них вдруг пустится бежать по свежерасстеленной влажной тканине.
Другие девчата, тоже парами стелившие свои полотна, шумели и смеялись ничуть не меньше их, но почему-то именно эти две привлекли к себе чье-то неблагосклонное внимание.
Они так увлеклись, что и не заметили, как приблизилась к нм Даруня. Она постояла немного чуть поодаль, глядя на них и недобро ухмыляясь, а потом все же окликнула:
-Эй, а не слишком ли вы, право, разгоготались? Все уши от вас заложило!
-Да как же это могло статься? - удивилась Леська. - Мы же вот где, а ты - вон где, там нас и не слышно вовсе.
-А ты со старшими не спорь - невелика птица! - Дарунька совершенно очевидно нарывалась на ссору.
-Ты только это хотела сказать? - встала в оборону Леська. - Вот уж стоило тебе, право, из-за двух слов через всю луговину чапать!
-Стоило, представь себе! - не осталась в долгу Даруня. - А ты хоть юбку бы поправила, а то ишь заголилась, бессовестная! Даньки тут нет, любоваться твоими телесами некому, да и было бы у тебя, что показывать! И мы с девками уж, право, подумывали: стоит ли на тебя венок надевать?
-Венок надеть все равно вам придется, потому как пора мне пришла, - спокойно ответила Леська.
-А вот это мы еще поглядим, пришла тебе пора или нет, - недобро сощурилась Даруня.
-Да что ты, в самом-то деле, привязалась к ней? - вступилась за подружку Виринка. - Ну что она тебе сделала: дорогу перешла али мозоль отдавила?
-А то и сделала, что паненки из Ольшанского застянка на нас теперь злобятся, что мы у них паничей сманиваем! Так вот знай, Алена: еще раз возле того Данилы тебя увижу - мы твои очи бесстыжие с корнем повыдерем. Ты не думай, мне тот Данила задаром не нужен, а вот чтобы из-за одной поганки шляхта красного петуха нам подпустила - этого мы, так и знай, не допустим!
От этих слов Леська не на шутку растерялась, но спросить ничего не успела: Даруня круто развернулась и, гордая собой, пошла на свое прежнее место.
-Что такое? - вырвалось у нее, когда та отошла достаточно далеко, чтобы не слышать. - Какой красный петух? И при чем тут шляхта?
-Да ты что, не знаешь? - пожала плечами Виринка. - Вот дурная! Давеча у девчат наших с ольшанскими паненками стычка была. Сама ведь знаешь, что те паненки про нас говорят, а тут еще и повод какой нашелся! Вот и пошли они на наших руки в боки, что-де, своих хлопцев нам мало, так мы чужих с толку сбиваем. Вот и злобствуют наши девки на тебя, что ты перед Данилой хвостом вертишь, а им потом за тебя расхлебывать приходится.
В голову больно ударили слова 'хвостом вертишь'. Когда это она вертела хвостом? Напротив, всегда робела, взглянуть лишний раз боялась. Или может, со стороны все так и кажется? А может быть...
Ей вспомнилась та встреча с Данилой на реке, когда пошел лед. Вдруг они что-то узнали? Но откуда бы? Никто ведь не видел, они вдвоем тогда были... Неужто?..
Ей страшно было подумать, что с а м Данила мог рассказать об этом кому-то еще.
-Да нешто Савка тебе не сказал ничего? - все не унималась Виринка.
-Да нет, они ничего не говорил.
-Забыл, стало быть, из головы вылетело. Ему ведь не до того зараз, мечется, как угорелый. Он ведь жениться надумал, это ты хоть знаешь?
-Что жениться надумал, знаю; вот только не знаю - на ком. Я у него спросила как-то, да куда там! Только и сказал: 'Не твое собачье дело!'
-Ну уж про то я допытаюсь, ты не журись! А когда хоть женится - не сказал?
-Вроде бы на Покров хотели. А сдается мне, что и невесты еще не нашли.
-Уж так и не нашли? - не поверила подружка. Уж верно, давно кого-нибудь на примете дрежит.
-Перун его ведает: может, кого и держит. Зато мы теперь в Брест-Литовск поедем.
-Ну, что вы в Брест едете, давно всему селу известно. Девки так давеча и говорили: 'Уж скорей бы увезли от нас эту чуму, сил нет терпеть! Ходит тут, воду мутит, раздоры сеет! Уедет она - так ольшанские, глядишь, притихнут...' Да, а что вы, собственно, там позабыли, в том Бресте?
-На ярмарку едем: холсты продавать, перья, а главное - дзяги наши - я их за зиму много выткала. Нам на свадьбу деньги нужны будут, а в Бресте за дзяги дадут больше. Теперь вот они промеж собой все спорят: Савка хочет меня с собой взять, а бабуся тревожится, не пускает. А уж мне-то как поехать хочется - я ведь там не была н разу. Да только там, говорят, прошлым летом заварушка была: паны на москалей взъелись. Москали им хвосты придавили, так паны теперь злые, что те собаки!
-Ну так мы же не москали, - возразила Виринка. - Да у нас тут москалей и вовсе не водится.
-Там, в Бресте, есть немного. Да там, знаешь ли, и без москалей кого только нет! Да ведь они там не дюже и разбирают: москали, не москали... Панов ты, что ли, не знаешь: кидаются на кого ни попадя, кто не по нраву придется... Гляди, вон то полотно уж высохло совсем, надо бы еще намочить.
Возможно, Леська повела себя слишком уж беспечно, не придав значения словам Даруни, но та задирала ее слишком часто, чтобы на это стоило обращать внимание.
Они с подружкой долго еще мочили полотна, совсем позабыв и про Савкину свадьбу, и про разлад с ольшанками за ворохом других разговоров.
Однако тем же вечером недавняя размолвка с Даруней напомнила о себе при встрече с красавицей Доминикой. В ответ на дружелюбное приветствие ничего не подозревавшей Леськи та гневно вскинула тонкие брови и холодно отрезала:
-Убирайся! Близко к нам подходить не смей, поняла? Ну, что уставилась? - бросила она, глядя на изумленную и растерянную девчонку, которая и в самом деле смотрела на нее круглыми от ужаса глазами. - Точно тебе говорю: близко к кому из нас подойдешь - вмиг без очей останешься, панич твой тогда и плюнуть в твою сторону не захочет! Ступай, ступай отсель- глядеть на тебя тошно!
И гордо прошествовала мимо нее, поводя плечом, брезгливо покусывая губы, словно бы и не Леська перед ней стояла, а жаба болотная.
При ней девчонка как-то еще крепилась, а как скрылась Доминика из виду - слезы так и хлынули у нее из глаз неостановимым потоком. И не столько даже обида на свою прекрасную и чудесную Доминику, сколько стыд и страх были причиной тех слез.
А что, ежели вправду накликала она на свою деревню грозную беду? Ведь не бывает же дыма без огня... Ну, Дарунька бы еще ладно, с ней-то как раз все ясно, даже говорить о ней нечего. Но чтобы еще и Доминика... Она ведь никогда прежде не снисходила до разговоров с какой-то там Леськой, даже не шпыняла ее никогда - видимо, считала это ниже своего достоинства. И уж если теперь до этого дошло - значит, и в самом деле случилось что-то ужасное...
Но, с другой стороны, что уж такого ужасного она могла сделать? Она и Данилу-то этого который день не видит, не приходит он к ним сейчас... Даже если как-то и узнали девки о том, что меж ними случилось на берегу - ну и что такого, в конце концов? Эка невидаль! Да и когда это было - уж сколько воды утекло...
И все же... Ведь это н а н е е остервенились девки, значит, с н е е все и начинается. И в основе всего, видимо, лежит все же именно Леськина какая-то ошибка, именно ее какая-то неосторожность.
О Боже, защити и помилуй! Что же теперь с нею станется? И не только с нею - с ними со всеми... И... что теперь делать?..
Где-то совсем поблизости ходили люди, а здесь, в глухом закоулке на краю села, не было ни души - только куры возились в пыли у дороги. Никто не мешал ей плакать, и она рыдала в полную силу, не боясь ничьих расспросов и утешений, навалившись локтем на чей-то покосившийся тын.
Она не знала, сколько прошло времени: возможно, всего две минуты, а быть может, сто лет. Она лишь помнила, что ее слезы почти все изошли к той минуте, когда чьи-то теплые ладони вдруг легли на ее плечи, и участливый голос спросил:
-Что с тобой, Лесечку?
Она подняла голову, оторвав лицо от промокшего рукава - над ней стояли Владка - теперь уже Владислава Мулявина, и дядька Рыгор. Владка притянула ее к своей груди, ласково оглаживая ладонями и осыпая вопросами; Леська послушно уткнулась лбом в ее теплую грудь. Рыгор молчал, но Леська понимала, что он тоже ждет ее рассказа.
-Пойдем-ка пока до нас, предложила вдруг Владка среди расспросов. - Умоешься, отойдешь, тогда все нам и расскажешь. Ты не бойся, никого больше нет: Степан ушел, хлопцы меньшие где-то бегают, матуля наша у соседей в гостях. Пошли!
Леська послушно поплелась за ними - ей было уже все равно, куда идти, с кем идти... Хотя, конечно, не хотелось шагать едва ли не через всю деревню, показывать односельчанкам свое распухшее, обезображенное слезами лицо.
В хате дядьки Рыгора, из которой давно уже выкурили тяжелый дух старости, оставшийся после смерти бабки Алены, но где до сиих пор становилось не по себе при одном взгляде на опустевшую печь, Леська наглотавшись студеной воды и ополоснув ею заплаканное лицо, смогла наконец пересказать суть дела.
Владка, видимо, до сих пор ничего об этом не слыхавшая, негодующе разахалась. Дядька Рыгор слушал молча, но лицо его при этом выражало сдержанное неодобрение. Тем не менее, Леську это немного утешило: ведь если ни Владка, ни Рыгор ничего не слыхали - стало быть, размолвка с ольшанскими паненками была не столь уж серьезной.
-Сдается мне, ничего страшного тут и нет, обычные бабьи дрязги, - подтвердил ее мысли заговоривший, наконец, дядька Рыгор. - Такое бывает на день по семь раз.
-Но почему же тогда Доминика... - начала было Леська.
-Скажешь тоже - Доминика! - фыркнула Владка. - Ты уж мне поверь, я ту Доминику получше тебя знаю. А дело тут простое: панич ольшанский на тебя, а не на нее загляделся, а ей это что нож в сердце, вот она и бесится!
-Так ведь не нужен он ей! - возразила Леська.
-Так мало ли, что не нужен, - усмехнулась Владка. - Ей надо, чтобы все хлопцы только ее были, чтобы только на нее и смотрели, по ней сохли-вздыхали. Ты не знаешь, Лесю, как она меня честила, когда Степан не к ней, а ко мне сватов заслал! И ведь не нужен ей был тот Степан задаром, сама на вечерках нам говорила, что гарбуза ему подаст, коли к ней посватается. А он вот ко мне посватался - и видела бы ты, что с нашей красотулей тогда поделалось - так ее, болезную, и корчило, так и ломало, со злости аж посинела вся!
Леська вспомнила те осенние дни накануне Владкиной свадьбы. То время хорошо ей помнилось: ведь тогда ее впервые пригласили на чью-то свадьбу на правах 'большой', и там она встретила своего Данилу. Леська точно помнила, что Доминика в те дни выглядела так же, как всегда, и со стороны никак нельзя было подумать, что она чем-то расстроена или подавлена. Хотя Владке, наверное, лучше знать...
-А Данилка твой - так и вовсе особое дело, - продолжала Владка. - Чужой, пришлый, у всех на виду, всем до него дело есть. Да притом еще и шляхтич, об этом тоже не забудь!
-Ну а прежде-то что же - не бывало у нас такого? - снова вступил Рыгор. - Не заглядывалась шляхта на наших девок? Да испокон веку по всему повету наши девчата славились, и всю жизнь паненки на наших девок шипели: найдем, дескать, на вас управу! А Длымь, как видишь, все на том же месте, не сожгли и не снесли.
-А с девчатами-то как мне быть, дядь Рыгор? - вздохнула Леська.
-А никак. Думаю, все и так само собой уляжется. Да и то, мне сдается, что ты и вовсе тут ни при чем, что-то другое они с ольшанками не поделили.
-Так за что же они на меня все накинулись? - воскликнула Леська.
-Ну, во-первых, не все; я пока что только про двух слыхал, а с ними и так все ясно. А во-вторых - надо же им на кого-то все худое свалить.
-Это верно, - вздохнула Леська. - Ну а панов-то своих ольшанки на нас не натравят? - снова испугалась она. - Хоть нас и бережет наш идол, а все же до поры до времени...
-Так ведь паны-то и без того зуб на нас держат, аль забыла? И ольшанские притом не самые лютые, другие хуже. Да только с тем паничем ты все же с оглядкой бы держалась: чует мое сердце - неспроста его к нам подпустили.
-Как подпустили? - не поняла Леська. - Зачем?
-Да вот так - чтобы разведал про нас побольше. И ведь подобрали какого: молчун, тихоня, скромник - вроде Иосифа. Про таких-то люди скоро забывают, а у них меж тем ушки на макушке - все видят, все слышат, в любую дыру, что ужи, проползут и обратно выползут...
-Да что про нас выведывать-то, дядь Рыгор? - все не унималась Леська. - Люди как люди. Ну, живем почище. Ну, идол у нас опять же. Да ведь про того идола и так все знают, а кто не знает - так мы сами расскажем.
-Как же, расскажет она! - вдруг засмеялся дядька Рыгор. - Ой, не могу, скажите на милость!
И тут же недолгий смех его оборвался, а лицо вновь стало суровым.
-Ты вот что, Алена. Я гляжу, он все возле хлопцев наших круги наводит. Вот я про себя и думаю: уж не к нашему ли заветному бою он подбирается?
-Да что вы, право, дядь Рыгор? - ахнула Леська, по-настоящему испугавшись. - Да как их и выведать-то можно, те приемы? У меня он ничего про то не спрашивал, да я их и знать-то не могу, а хлопцы... Да нешто они ему покажут?
Рыгор лишь отмахнулся в ответ, разом остановив Леськино горячее многословие, с которым она так рьяно защищала своего Данилу.
-А ты мне вот что еще скажи, Алена, - продолжал Рыгор. - Ты давно его ждешь?
-Да вот с ледохода... - на этот раз голосок ее прозвучал потише и не столь уверенно.
-Стало быть, коли я прав, ждать тебе недолго осталось: на Троицу точно его увидишь.
-А откуда вы это знаете, дядь Рыгор? - спросила она совсем тихо.
-На Троицу хлопцы наши Хведьку будут пытать - прежде, чем дзягой его опояшут. Вот и должен он будет всем показать, чему выучился. Вот тут-то панич твой, верно, и надеется кой-что подглядеть. Да только не выйдет у него это - ой, не выйдет! Я уж моему Артемке сказал, чтобы Хведьку не в яр уводили, как они прежде думали, а на Чертову поляну. Да чтобы того Данилы там и близко не было!
-И что же Артем? - спросила Леська, вконец растерявшись.
-Так и сказал: 'Не журися, батьку, все сделаем, как ты говоришь. Я и сам того панича стерегусь, не нравится он мне'.
Леська теперь не знала, что и подумать.она и рада была бы не поверить, но суровая речь дядьки Рыгора поневоле заставила ее призадуматься. И чудилось ей теперь что-то неприятно-скользкое в этих невинных завитках на Данилином затылке, какой-то обман виделся теперь в глубине этих неуловимо-прозрачных глаз. Она слишком долго не видела его, его черты уже стали расплываться в ее памяти, покрываясь туманной дымкой, и теперь столь милое прежде лицо являлось перед глазами не иначе как с коварной ухмылкой, по-жабьи растягивающей губы и приводящей девчонку в смятение.
И при этом, как никогда, мучило ее страстное желание его увидеть, заглянуть еще хоть разок в эти глаза - хотя бы просто затем, чтобы развеять свои и чужие подозрения, чтобы увидеть в них пусть все то же убивающее безразличие, но все же не обман, не подлость...
Леськина размолвка с девчатами скоро выяснилась. Владка все же не утерпела, побежала выяснять отношения с прежними своими подругами. Однако девки набросились на нее всем гуртом, чем немало стушевали бедную молодицу.
-Да кто ее трогал, помилуй Боже! - активно защищалась Василинка. - Брешет все Леська твоя бесстыжая, перуна ей не в то место... Сопли еще не отерла, а туда же - других оговаривать!
-Это Дарунька-то, что ли? - более миролюбиво вторила ей Агатка. - Так она всех донимает, сами не знаем, куда от нее деваться. Ей бы да за того Савку замуж - то-то пара была бы!
-Да никто ее не обижал, ту Леську, приснилось ей все!
-Водит она тебя за нос, а ты и веришь!
-Дура ты, дура, слезу только пусти - ты и размякнешь! - неслось со всех сторон.
И вдруг во всем этом гвалте отчетливо прозвучал ясный голос Доминики:
-Кто же виноват, что она у того панича на шее виснет, людей не стыдясь, а на других потом из-за нее шляхтянки напраслину возводят?
И вот тут-то Владка снова обрела прежнюю решимость:
-Так вот откуда все страсти! Стало быть, на тебя шляхтянки лаются, не на Алену! Значит, вот кто у нас воду мутит, а Леська тут вовсе даже и ни при чем?
Тут пришло время Доминике растеряться. Ее красивое и невозмутимо-праведное до сих пор лицо вдруг съежилось в жалкую гримаску. 'Жалко, Леська не видит, - подумала про себя Владка. - То-то подивилась бы теперь на свою Доминику распрекрасную!'
-Напраслина, девки! - скорее визгливо, чем звонко, крикнула Доминика. - Я честная, завидно ей просто! Обеим им завидно!..
-Так и быть, расскажу, как все было, - перебила ее молчавшая до сих пор толстушка Марта. - Леська тут и вправду ни при чем, вот с кого нее все началось, - она указала на Доминику. - А было дело в то воскресенье, в церкви нашей приходской. Закончил, стало быть, отец наш Лаврентий обедню служить, двинулись мы все по домам, и вот у самого выхода, уже в дверях, столкнулась наша краля с одной ольшанской паненкой, Рузей Шлях. Уж не знаю, кто там на кого налетел, да только столкнулись они едва ли не лбами и в подолах, что ли, друг у дружки запутались. Да и немудрено было: у той Рузьки, как у шляхтянок водится, юбка колом стоит, а из под нее в семь рядом кружева нависают. Да притом еще и надушилась чем-то так, что рядом стоя, голова кружится
Как тут Рузька заверещала!
-Ах ты ж, корова неуклюжая! Гляди-ка, все платье мне измяла! Да я ж его после тебя не отмою...
И добро бы нашей Доминике смолчать, так ведь и она в долгу не осталась:
-Я, - говорит, - еще бы поглядела, после кого отмываться надобно! Мне твою вонь за неделю теперь не выветрить!
Ну кто ж такое стерпит! Вот Рузька и завелась!
-Я, значит, воняю? На себя бы поглядела! Да я, как домой приду - все с себя сниму да и в кипяток со щелоком! У вас у всех хворобы дурные, даже не знаю, как мне и до дома добежать, покуда не подцепила чего... У вас же стыда никакого, еще и наших паничей с пути сбиваете... Как же, своих, поди всех давно перепробовали, наскучило...
Отсюда вот все и пошло.
Тут Марта замолчала, а Владка, снова поглядев на покрасневшую, сконфуженную Доминику, неожиданно рассмеялась.
Так вот оно что! Стало быть, из-за юбок весь сыр-бор у них разгорелся, а вовсе не из-за паничей! А Леся-то, бедная, перепугалась! Ой, побегу расскажу ей все, чтоб не маялась больше!
И, подхватив собственные юбки, не отороченные никакими кружевами, Владка унеслась прочь.
Леська в ответ на Владкин рассказ о шляхетских юбках долго смеялась - но смехом тяжелым, близким к истерике, от которого Владка тревожно заозиралась вокруг в поисках какого-нибудь сосуда с водой, которую можно было бы выплеснуть девчонке на голову - слишком уж жутко звучал для нее этот хохот. Ей было очень обидно, что развеялась в дым еще одна ее хрустальная мечта. Доминика, прекрасная, нежная Доминика, так похожая на праматерь Елену, оказалась всего лишь завистливой и вздорной девкой, такой же, как все прочие.
Этим неудержимым, почти безумным хохотом Леська прощалась навеки со своей мечтой, с чудным и дивным образом прекрасной девушки. Но при этом это был и смех облегчения, сброшенного с плеч камня. Ушла опасность, оказавшись легким облачком вместо грозовой тучи, а вместе с нею ушло и чувство вины перед односельчанами.
Ушла и эта острая враждебность со стороны девчат, оставив лишь горький осадок. Они продолжали при случае немного ее поддразнивать и посмеиваться над нею, а Даруня, чьи претензии уже ровным счетом ничего не значили, все же отговорилась, защищаясь:
-Все равно правду я ей сказала: не мешало бы хоть раз добрых людей послушать. А то больно уж много воли себе взяла...
И только одна из девушек держала себя с нею по-прежнему, ничем не пытаясь скрыть раскаяние или неспокойную совесть, поскольку, видимо, не ощущала ни того, ни другого. И лишь при встрече с Леськой Доминика гордо отворачивала свою красивую голову на изящной шее - невозмутимая, полная достоинства, будто кошка. Быть может, именно благодаря своей невозмутимости она и сохранила прежнее свое положение среди подруг.
Однако думать о неприятном Леська давно уже перестала - отвлекли другие заботы. Уже через два дня наступала Троица, этот долгожданный день ее перехода в девичество. А затем, почти сразу - отъезд на ярмарку в шумный, многолюдный, ни разу прежде не виданный город. В котором, наверное, ждет ее немало интересного.
Бабушка оставалась дома. С нею вместе в Брест-Литовск ехали только Савка и дед. Леське было непонятно, почему Савка, не терпящий лишней обузы, вдруг решил во что бы то ни стало взять ее с собой. Скоро, однако, он ей это объяснил - в своем обычном сварливом тоне:
-Да ясное дело, не для того, чтобы тебя ублажать! За делом тебя берем: народ будешь приманивать.
Она изумилась: сколько прежде выговаривал ей Савка за ее 'цыганский' загар, обзывал чучелом и арапкой, смеялся над ее нарядами, а теперь вдруг хочет выставить ее напоказ, как приманку для многих людей!
-Я? - расширила она глаза. - Народ приманивать? Да ты же сам говорил...
-А я и теперь все то же повторю, - с полуслова понял ее родич. - Так все и есть, чернуха ты и арапка, да только в Бресте хохлов полно, а они как раз таких вот и любят - мигом раскупят наши дзяги! Ты смотри, прикрасы свои не забудь - ленты там, бусы Ганулькины... да паневу возьми красную!..
Вообще Савел в эти дни был непривычно задумчив и делал все механически, словно ничего не видя. Глаза его как-то странно блестели, и Леська не могла понять, в самом ли деле закружила ему голову та девушка из деревни Скрыни, на которой он надумал жениться осенью, или же просто он ошалел от предсвадебных забот.
Хотя, впрочем, до свадьбы было еще не так и близко, а пока Савел больше всего опасался (и дед Юстин, кстати, вполне разделял его опасения), что они не успеют на ярмарку вовремя: покуда доберутся до Бреста, уж и ярмарка закончится. И раньше Троицы в этом году не поедешь: Леську в девичий круг должны принять. Хорошо бы, конечно, взять лодку - по реке вышло бы вдвое быстрее, а везти им с собой не так уж и много, все прекрасно разместится. Но своей лодки у Галичей не было, а попросить у кого-нибудь... Не в Савкиных это правилах: просить у людей хоть что-нибудь!
И уж тем паче не у Янки Горюнца, перед которым Савка и так в долгу неоплатном, куда уж дальше-то! А лодка у Янки была, да какая - большая, крепкая, в ходу легкая, править ею - одна радость! Как-то давно, еще до Янкиной солдатчины, плавал Савка с ним на тот берег, да и то на эту лодку дивился! Уж на что коварен Буг, а не сумел с этакой лодкой справиться: не снесло ее течением ни на сажень, причалили точь-в точь куда хотели. Одно сказать, везет Янке не по заслугам: и лодка у него, и Кулинка...
Савка теперь нередко заводил споры с отцом, который, напротив, был вовсе не прочь попросить лодку у Горюнца. Леська при таких беседах старалась не засиживаться: себе дороже! Целые дни проводила она теперь на вольном воздухе: по-прежнему белила с Виринкой холсты, копала в огороде грядки, а коли выпадала свободная минутка, рада была и просто пройтись.
Она и в самом деле похорошела за эти дни: лицо ее и впрямь загорело, но зато разыгрался нежный румянец на тонкой коже, и глаза заблестели ярче из-под густых мохнатых ресниц, а короткие прядки, не попавшие в косу, что еще совсем недавно беспорядочно трепались по ветру, теперь завились в пушистые спиральки, придававшие ее лицу особую тонкую прелесть.
Но сама она не видела этой прелести, не знала еще силы своей красоты. Порой она себе нравилась, но могла ли нравиться долго, если, глядя на нее, хмурились Доминики и премерзко скалились Апанасы?
И все же ей стало чуть жутко, когда Савка решил определить ее на роль живой приманки для хохлов из Бреста - любителей соболиных бровей. Однако же и польстило ей это, да и в Брест-Литовск ей очень хотелось, и она скоро заглушила в себе эту тревогу.
А вспомнила о ней снова только вчера, когда ездила с ребятами в ночное, и у костра завели разговор об этом далеком городе, о разных его чудесах и диковинах, да еще и о том, какая она, Аленка, счастливая: в Брест едет! И снова все по кругу: какие там дома, да брамы, да костелы, да сколько там разного чудного народу в самых диковинных нарядов, да целый день музыка на улице...
В этих рассказах реальность причудливо мешалась с выдумкой. Дома в два и даже в три этажа ребята видели и в близлежащих местечках, как, впрочем, и высокие костелы. Хохлы и жиды здесь тоже не были редкость, а порой встречались и татары с бритыми головами и масляно-черными усами, что свисали по обе стороны подбородкано все эти вполне реальные, много раз виденные вещи разрастались до небывалых размеров, приобретали совершенно фантастическую, причудливую окраску в глазах бесхитростных деревенских детей, когда речь заходила о чем-то столь далеком и недосягаемом, каким был для них город Брест-Литовск.
Кто-то толкнул в бок Митрася, молча смотревшего на вьющееся пламя костра.
-А ты что же, Митрасю? Тебе, поди, тоже в Брест хочется?
-Да ну, чего я там не видал! - не слишком приветливо отмахнулся Митрась. - Мне и одного Смоленска во как хватило, да и в других городах мы с дядькой тоже бывали - на всю жизнь нагляделся!
-И все-то ты брешешь! - поддразнил его Андрейка. - Знаешь ты просто, что вдвоем вам не поехать, а одного тебя дядька не пустит.
А Леська знала, как же сильно ему на самом деле хочется в Брест. Да и то сказать: целый год просидел в этакой глухомани - с тоски ведь взвоешь!..
А потом был синеющий мрак, догоревшие угли костра и горячая, слегка обугленная картошка, которую выкатывали из золы толстой палкой. Картошка обжигала ладони, и ее приходилось перебрасывать с руки на руку - совсем как это делали скоморохи. От золы тут же становились черными и ладони, и пальцы, и все вытирали руки о влажную росистую траву.
А Леське вдруг подумалось, что скоро в ее жизни ничего этого уже не будет - ни этих ночных разговоров, ни свежего холода с реки, ни такой вот сочной продымленной картошки. Совсем уже скоро станет она взрослой девушкой, и ни к лицу ей будет ездить в ночное с пацанятами.
А на другой день к Галичам пришел Горюнец и довольно долго говорил о чем-то с Савлом и Юстином. Леська слышала, как горячился Савка, и как дед пытался его осаживать. Ясь в такие минуты терпеливо пережидал, а потом и сам начинал что-то говорить - негромко и рассудительно. Еще Леська видела, как в самом начале беседы, после того как Савка не слишком вежливо что-то буркнул, Ясь довольно сухо извинился и собрался уже было уйти, но тут молодой хозяин, спохватившись, удержал его за рукав.
В конце концов они, похоже, договорились, и Янка, вполне довольный, ушел, не забыв, однако, ласково кивнуть на прощанье Леське и помахать ей рукой.
-О чем вы гутарили? - спросила Тэкля, войдя в горницу с пустым лукошком: она только что кормила на дворе кур.
-Он говорит, что даст нам лодку, если мы захватим с собой на ярмарку его паршивый лен, - ответил Савка. - У него, видите ли, все равно прясть теперь некому, а тут хоть сколько-нибудь денег сколотит.
-Ну так что же? - удивилась Тэкля. - Трудно тебе, что ли, лен его заодно продать? Какого беса тебе было препираться?
-Да вы, мамо, сами посудите: ну что там за лен, много ли с него выручишь? Слезы одни за него дадут, а места в лодке сколько займет! Да и то: был бы один лен, нешто я бы что сказал? Так ему, гляньте-ка, что в голову стукнуло - мальца своего нам подкинуть! А на кой черт мне в лодке его щенок? И без него нам хлопот достанет... Ну да под конец все ж таки уломал он меня. И то добре: лодку нам даст, а уж остальное переживу я как-нибудь.
-И это кто ж его уломал, сынку? - ехидно вставил дед, щеря свои редкие, желтые от старости и табака, зубы.
Савел довольно неловко уклонился от прямого упрека:
-Да ну, что теперь говорить: берем того Митраньку - и делу конец! Я сказал ему только, чтобы хлопец его смирно сидел да мне ни в чем не перечил.
-И что? - вновь спросила Тэкля.
-Он сказал - добре.
-Вот ведь золотой человек, - усмехнулся дед.
-С чего это? - хмыкнул Савка.
-А с того это, что не по делу ты перед ним нос задирал. Другой бы плюнул давно да прочь пошел: и без тебя найдется, кому его куделю свезти на ярмарку. Да ты сам-то посуди, невежа ты этакий: кому лодка-то нужна - тебе али Янке? Всего-то и делов: куделю продать да за хлопцем приглядеть!
-Да что вы, батьку, яритесь-то попусту? - защищался Савел. Ведь сказано уже было: лодку нам дадут!
-Ну так что ж, что дадут?
Леська не захотела слушать дальше эти споры и выскользнула из хаты вон. И тут же услышала за тыном торопливое шлепанье босых ног. Через минуту, перепрыгнув низкий перелаз, перед нею оказалась сияющая Виринка. Она бесцеремонно схватила подружку за плечи, встряхнула, закружила в припадке восторга.
-Завтра, завтра Лесю! - повторяла она снова и снова. - Ты представляешь: уже завтра!
-А тебе, я гляжу, не терпится?
-Ну да! И тебе ведь тоже, правда?
-Да ты меня, право, чуть с ног не сшибла! - сказала Леська со смехом. - Когда в другой раз будешь так на меня кидаться, упреди хотя бы сперва!
-Надо же, - продолжала Виринка. - Вчера еще была девчонкой, подлеткой, а тут тебе венок надели - и сразу ты девчина взрослая, невеста...
-Ну, положим, невестами рановато нам с тобою называться, - возразила Леська.
-Да что там - год-другой! - перебила Виринка.- Да о чем ты все думаешь, ровно спишь, ей-Богу!
-Ты знаешь, - как-то не сразу нашлась Леська. - Я вот думаю: а что, если Панька опять к нам заявится? Все ведь нам тогда испоганит, вражина!
-Непременно заявится, - убежденно сказала Виринка. - Да только ты его не бойся: его ведь и близко к нам не подпустят.
-Он и за пять шагов достанет, - мрачно вздохнула Леська, имея в виду гнусную Панькину манеру плеваться горохом через полый бузинный стебель.
-Ну да мы ему поплюемся! - заерила Виринка. - Хлопцы наши ему так тогда печенки отшибут, что до веку плеваться забудет!
Леську ее слова, похоже, не слишком утешили, и она в сомнениях перебирала тонкими пальцами свою каштановую косу. Потом зачем-то обернула ее вокруг шеи, затем уложила кругом головы и в конце концов капризно отбросила за спину:
-Эх, что ты со мной ни делай, как меня ни наряжай - а все равно останусь таким вот пугалом, цыганкой черномазою... - бросила она с сердцем.
-Да брось ты1 - фыркнула подружка. - Коли уж ты пугало, то кто же я тогда?
А про тебя я все не разумею: Савку ты слушаешь, али на Даньку смотришь?
-Ты хоть беленькая, как Доминика наша, а я... На тебя вон и хлопцы уж поглядывают!
-Так они и на тебя поглядывают, да только ты сама в упор никого не видишь. Как засел у тебя Данька в голове, так и заслонил от тебя весь свет...
Данька... Далекий, недоступный и чистый, как отдаленный колокольный звон. И даже имя у него такое же звонкое: окликнешь - так и летит голос в высокое небо, отзываясь хрустальным эхом... Как давно она его не видела - даже лица не может отчетливо вспомнить...
Но тут же выплыли откуда-то иронично-тревожные слова дядьки Рыгора, и светлый образ померк, потускнел, омрачился.
Ночью она не могла уснуть, томимая ожиданием завтрашнего торжества и мыслями о своем Даниле. Ведь сказал же ей дядька Рыгор, что непременно должна она завтра его увидеть, что непременно придет он на праздник, полюбуется ее радостью... И не верилось ей, никак не верилось в то, что Рыгор еще говорил - о приемах заветного боя... Сон все не приходил, и она еще долго металась на горячей подушке, с открытыми глазами. Савка даже сердито зашипел на нее:
-Да кончай ты, в самом деле, крутиться, надоела!
Наконец сон все же явился и успокоил ее. Что ей снилось в ту ночь, она так и не запомнила; поняла только, что остаток ночи пролетел быстро, одним мгновением.
Глава седьмая
На другой день, хоть и рано она проснулась, однако вялости недосыпа не было и следа. Не было также ни восковой бледности, ни кругов под глазами. Тело с утра казалось непривычно легким, голова - ясной. И вода в это утро журчала особенно звонко, когда Леська умывалась над кадкой во дворе, и воробьиный щебет звучал особенно празднично.
Поднимаясь по деревянным ступеням на крыльцо, Леська запрокинула голову, поглядела в молочно-опаловое небо и засмеялась тихонько о закружившей голову радости.
А потом она стояла посреди горницы, то закидывая голову, то поворачиваясь кругом себя под умиленными взглядами домочадцев. На ней была длинная, почти до щиколоток, рубаха с поликами и широкими у кистей рукавами, вся почти сплошь расшитая красным и синим. Длинный витой пояс охватывал ее стан, спадая на бедро двумя пышными кистями. Распущенные волосы пышными волнами покрывали всю ее спину и плечи; сквозь них не было видно белого полотна рубахи.
Растроганная Тэкля смахнула рукавом слезы с припухших век.
-Вот они, годочки-то, как летят! - всхлипывала старушка. - Давно ли мы нашу Ганульку, в этой вот самой рубахе, на Троицу провожали? Ну поди, поди сюда, моя кветочка ясная, дай хоть погляжу на тебя...
Леська бросила на Савку мимолетный взгляд - тот стояла какой-то растерянный, сам на себя непохожий, и при этом улыбался - молча, нескладно - да уж как умел...
Тэкля крепко обняла внучку, поправила ей волосы, слегка одернула рубаху вокруг пояса, сделав на груди легкий напуск.
-Коли уж и нет у нас чего, - пояснила она, - так пусть хоть люди думают, что есть!
А дед часто-часто моргал своими красными, почти голыми веками, то и дело приговаривая:
-Ат ты... Поди ж ты... какая выросла!
Скоро прибежала Виринка, в таком же точно наряде, только рубаха у нее была с другой вышивкой и без полик.
-Леся! - закричала она. - Ну что ты все копаешься? Бежим скорее, там уж все собрались! Данила пришел!
Леська от этих слов мгновенно и неповторимо расцвела, и тут же скользнула вслед за подругой на улицу; прошуршали только чуть слышно по двору босые ноги - и нет ее!
Старики, заметив ее вспыхнувшее маковым цветом лицо, одновременно умилились и встревожились.
-Горлинка моя, кветочка сладкая, - вздохнула Тэкля. - Ты уж и на край света готова за ним улететь! Да только недолго тебе ворковать, моя ясочка, разойдутся скоро пути-дороженьки...
И уже иначе, с явно слышимой досадой в голосе, обратилась к мужу:
-А меня-то ведь за тебя против воли выдали, нешто не помнишь? За грош ты мне был нужен - такой курносый да мелкий...
-Ну уж, что теперь старое поминать! - смутился дед. - Вот и против воли тебя выдали, а который год мы с тобой ладно живем, четверых детей на ноги поставили... А вот Ганулька наша, хоть и по своей доброй воле за Микифора вышла, да только счастья ей с того немного выпало.
-Вот и я про то же говорю, - снова вздохнула Тэкля. - Да только Алеся, видно, в мать пошла, да еще и упрямства у отцовской родни понабралась...Коли дорогу ей заступить - до беды один шаг!
И тут встрепенулся молчавший Савел, и мрачная тревога вдруг выступила на его лице. Сурово погрозил он пальцем в сторону двери, куда совсем недавно убежала Леська, и провещал:
-Это вы, мамо, верно сказали: не будет ей от него добра. Вот помянете потом мое слово: не будет!
А на просторной поляне за деревней уже начинал разворачиваться праздник. Ярко пестрели на свежей зеленой траве среди белых берез богато расшитые девичьи рубахи, многоцветные венки, далеко раздавались их веселые песни и звонкий смех. И еще одним ярким цветистым пятном расцвела среди зелени убранная лентами и венками березка.
Виринка меж тем нетерпеливо тянула Леську за руку. Та едва поспевала за нею, путаясь в мокрой траве и длинном подоле. Босые ноги уже совсем застыли от утренней холодной росы, подол рубахи быстро промок, отяжелел и теперь мешал бежать, приставая к икрам. И Леська дивилась, глядя на свою резво бегущую подружку: ведь у той рубаха вымокла точно так же, если не больше.
-Бежим, бежим, не то все с тобой прозеваем! - подгоняла Виринка, часто и коротко дыша.
Леська бегло окинула взглядом всю обширную поляну, выискивая своего ненаглядного, но его так нигде и не было видно. Зато ближе всех маячила ее неприятельница Даруня, которая тоже ее заметила и теперь пристально и неотрывно смотрела, щеря свой длинный зубастый рот (издали этого было не разглядеть, однако Леське была очень хорошо знакома эта ее гримаса).
-Идем, идем! - снова заторопила Виринка. - Тут где-то был Данька твой, точно тебе говорю! Ты погоди - еще объявится; куда ему деваться, коли все равно пришел!
Они уже пробежали мимо недобро ухмылявшейся Даруни, и теперь спешили к самому центру поляны, откуда их еще издали встретили возгласы:
-А вот и они, подлеточки наши, бегут!
-Сюда, сюда!
-К нам, к нам! Сюда!
Несколько девушек бросились им навстречу. Добродушная Марта взяла их за плечи, оживленно зашептала:
-Ах, девчата, а мы вам такие веночки свили! Вот погодите трошки: народ соберется, тогда их вам и наденем. Ах, ну и хороши вы обе нынче, даже ты, дикарка...
И вдруг она коротко взвизгнула и толкнула девчонок в сторону:
-Ай! Бегите!
И вовремя: сзади к подружкам подкрадывалась девичья стайка, которая тут же рассыпалась и бросилась следом за ними с визгами и смехом. Леська вздернула кверху намокший подол, дабы не мешал бежать, и помчалась от них неутомимой косулей.
Однако же беготня по поляне продолжалась недолго: Виринку сцапали на первых шагах, а за Леськой хоть и пришлось немного погоняться, все равно ее окружили и словили тоже довольно скоро.
Потом на девчонок навалились всем гуртом, принялись дружно их мять, щипать, щекотать и теребить за волосы - все это с прежним визгом и хохотом.
Все это было не что иное, как жалкие отголоски древнего языческого обряда, который должен был с честью пройти каждый юный, когда приходила пора.
Леська отчаянно трепыхалась, прикрывалась руками, стараясь защититься от сотни хватающих, тискающих пальцев, задыхалась от щекотки, и вдруг коротко закричала: внезапная острая боль пронзила плечо. Она еще не успела толком ничего понять - а тут снова что-то обожгло спину. Рядом послышался душераздирающий Виринкин вопль.
Ах, вот оно что! Они пустили в дело длинные зеленые лозы, тоже, очевидно, приготовленные загодя, как и сплетенные для них венки. Так вот она, цена девичьего венка! Она, конечно, и прежде о чем-то таком слыхала от старших подруг, да только не слишком обращала внимание: мысли не тем были заняты.
Один за другим сыпались удары, свистя над ухом, пронзая почти нестерпимой болью, но она теперь уже твердо знала, хоть никто ее и не предупреждал: нельзя, нельзя ни кричать, ни вырываться. И не потому даже, что не должна она показать себя слабой, а просто вдруг вспомнилось, как нынче на рассвете хлопцы уводили в лес юного Хведьку Горбыля, окружив его плотным кольцом - побледневшего, распоясанного, полного напряженной решимости. Многие несли в руках тяжелые плети-малахаи. Лишенная пояса Хведькина рубаха, ставшая вдруг невозможно просторной, висела неуклюжими складками вокруг его худого тщедушного тельца. И теперь ей отчетливо виделись эти тяжелые и опасные плети, что с видимой беззаботностью покачивались тогда в руках Артема, Халимона, Павла и кое у кого еще.
И Леська, стиснув зубы, упорно молчала, в то время как Виринка рядом вся разрывалась от диких воплей.
Но вот Виринку уже давно отпустили, а ее все с тем же остервенением охаживали свистящими лозами, и при этом еще держали с какой-то унизительной жестокостью, так что она даже при самом горячем желании не смогла бы освободиться.Двое крепко схватили ее за руки, растянув их в разные стороны, а кто-то сзади еще и больно оттянул за волосы, намотав их на руку.
Вокруг металась, что-то испуганно крича, Марта, но девки с лозами словно обезумели, не видя и не слыша ничего вокруг.
Потом девичьи крики, разноголосый гвалт, свист лоз над ухом - все смешалось для нее в сплошной монотонный противный звон, и все вокруг погрузилось в черно-багровый сумрак.
Когда же Леська снова открыла глаза, оказалось, что она лежит ничком на траве, и никто ее больше не держит, а рядом на траве сидит испуганная и расстроенная Марта, щупая ей запястье.
-Слабенько-слабенько бьется, чуть слышно... - всхлипнула она.
-Ну, дайте ей уксусу, что ли, понюхать, небось очнется, - предложил кто-то.
Пока бегали за уксусом, лежащей неподвижно девушке закатали кверху подол - почти до подмышек.
-Ну и ну! - только и сумела сказать видавшая виды тетка Хадосья, глядя на страшные багровые рубцы, что накрест иссекли сливочно-смуглое тело девушки. - Совести у вас нет, креста на вас нет, злыдни вы этакие! Нешто так можно!
-А чего она... - стала было оправдываться Дарунька, но тут ее перебил другой голос - мужской и очень знакомый, но при этом непривычно сердитый.
-Я вот тебя зараз той самой лозой оттягаю, тогда узнаешь, 'чего она'!
Женщины, стоявшие вокруг Леськи, зароптали, плотнее сомкнулись, кто-то начал отталкивать его прочь:
-Ты отойди, отойди, Янка! Нечего тебе тут крутиться, не мужское это дело...
Леська между тем с трудом поднялась на ноги; двое поддержали ее под локти.
-Не троньте, больно! - коротко попросила она.
Растрепанная, бледная, медленно обвела она глазами толпу. Толпа уже слегка расступилась, и в просвете Леська нежданно увидела своего Данилу, который стоял, прислонившись к березе. На миг мелькнуло у нее перед глазами его лицо, и снова по нему нельзя было понять, сочувствует он ей или усмехается.
Янке, наконец, удалось к ней пробиться. Он осторожно прижал ее к себе, опасаясь причинить ей боль, погладил по растрепанной голове.
Она вздохнула сквозь зубы:
-Отомстили-таки... Заразы...
-Да ну, не злобствуй ты так на них, - ответил Ясь. - Все равно судить их нельзя: обычая не нарушили. Вот кабы по лицу тебя ударили - тогда иное дело, а так...
Он достал деревянный гребень, который по давней привычке всегда носил с собой, и стал бережно расчесывать ее волосы, словно когда-то, в далеком детстве. Не хотелось ему торопиться с этим занятием, но кругом стояли люди, не сводя с них пристальных взглядов, и потому, когда гребень начал легко скользить, не застревая и не путаясь, он легко пригладил ладонями ее волосы, вставшие от гребня облаком, и с неохотой отстранил ее от себя:
-Ну, ступай теперь... Гляди, уж снова собираются, сейчас вам венки наденут... Заслужила ты свой венок, молодец!
Но у Леськи так горело все тело от шеи до самых колен, что не обрадовал ее даже роскошный венок из руты и барвинка. Она не думала даже о том, как смотрится в этом венке, хотя прекрасно видела, как к лицу такой же венок стоявшей рядом Виринке. Виринка, кстати, и выглядела бодрее, и держалась достойнее, чем она, хотя время от времени тихонько постанывала: ведь и ей довелось отведать зеленых лоз.
А Данила стоял невдалеке и неотрывно смотрел на нее, как ей и мечталось, да только сама она от стыда не смела поднять на него глаз.
А девчата неторопливо плыли вокруг в хороводе; медленно сменялись перед Леськиными глазами их лица, венки, рубахи, вытянутые и соединенные руки, и лилась негромкая плавная песня:
От крыльца и до крыльца
Протяну узор венца.
Как стану я вести,
Да веночек плести.
Ой, венок мой, винче,
Хрещатый барвинче...
Потом их обеих взяли за руки и повели в хороводе. Одну Леськину руку стиснула потной ладонью Виринка; за другую держала, едва касаясь пальцами, Доминика. Лицо свое она безучастно отвернула прочь, так что виден был лишь краешек ее щеки - как всегда, белой и нежной, с чуть заметной тонкой розовинкой. 'Как яблоневый цвет!' - с грустью подумалось Леське.
Скоро, однако, хоровод распался, девчата затеяли игры. Леськой никто более не занимался, она снова осталась одна и теперь бродила, неприкаянная, между играющими.
Тут рядом с нею откуда-то появился Митрась.
-Я слыхал, досталось тебе нынче? - спросил он с смесью сочувствия и любопытства.
Леська молча задрала широкий рукав, показав ему длинный косой рубец, вспухший у нее на плече.
-Ничего, заживет! - махнул он рукой. - Меня не так еще драли, а выжил ведь! А у дяди Вани - видала, какие шрамы?
Она лишь вздохнула в ответ:
-Знаешь новость? - подтолкнул ее Митрась. - Мы сегодня же едем.
-Как сегодня? - удивилась она. - Мы же завтра собирались.
-Вот собирались, да передумали. Савел ваш все носится, что твоя белка в колесе! На меня вот налетел, да и говорит: 'Ты что, непутный, без дела бегаешь? Собирался бы лучше, нынче же вечером отъезжаем! И Аленке скажи, чтобы не копалась!'
-Я все не пойму, как же тебя дядька-то отпустил? Да еще на лодке! - не унималась Леська. - Он же с того дня, как ты в прорубь тогда упал, до смерти воды боится.
-А ты знаешь, - ответил Митрась, - он и не хотел меня сперва пускать. Да только я так хотел поехать - сама ведь знаешь, каково у нас тут в глуши: кругом одни да болота, болота и леса, а кроме них, ничего другого и не увидишь. Вот и донял я его: проситься не просился, а только и разговоров было у меня, что о том Бресте да о ярмарке. Ему и тетка Хадосья ваша под конец сказала: уж пусти ты его с Галичами, уж Савел-то за ним доглядит как следует. Да и то сказать: утонуть не судьба была - стало быть, и не утонет, и реки бояться не надо. После того дядя Ваня и успокоился немного, а потом и сам говорит: 'Добре, уломали вы меня - так и быть, поедешь'. Да вот в чем беда: Галичи-то меня так не возьмут. Ну, дед еще, быть может, туда-сюда... А Савка - на что я ему? Вот дядя Ваня и придумал лодку нашу вам дать. они еще вместе ее смолили:; у дядьки все руки потом черные были, по сей день еще не отмыл до конца.
-И у Савки нашего тоже, - заметила Леська.
-Ну так вот. А дядя Ваня еще и вспомнил, что куделя у нас завалялась - что нам с ней делать? Вот он мне и сказал: повезешь куделю на ярмарку, продашь и гроши мне привезешь.
Они заговорились и сами не заметили, как вышли с поляны на тропку; ветки цепляли их за рукава и за волосы, но они даже не замечали, озабоченные скорой поездкой.
А кто-то между тем подбирался к ним сзади, крадучись и хоронясь за кустами, а потом вдруг налетел со спины с жутким ревом, больно ухватив обоих за шеи.
Леська возмущенно обернулась - так и есть, Михал Горбыль собственной персоной, просим любить и жаловать! Сколько лет она на него дивиться, а все надивиться не может: вроде бы одних лет с Савлом, да тот совсем уже взрослый, основательный, хозяин настоящий, а этот был и остался мальчишкой, и притом самым скверным мальчишкой!
-Да ты, верно, ошалела с перепугу; - ощерил Михал свой большой рот с крупными неровными зубами. - Тю, девка! Шуток, поди, не разумеешь, да?
Митрася он, кажется, и вовсе в упор не видел.
-Что тебе надо? - холодно спросила она.
Он лишь хмыкнул в ответ, ничуть не смущаясь.
-Нет, ты Даньку своего видала? Во морда кислая, сдохнуть можно! Ну чисто уксусом напоили панича твоего, кабы не сказать хуже!
-Да что тебе блажится все не то? - вконец рассердилась Леська. - Ничем его не поили! Ступай отсюда!
-Нет уж, я все тебе скажу! А морда у него кислая оттого, что капкан пустой!
-Да что за капкан, о чем ты мне все долдонишь?
-А то, что когда хлопцы брата моего Хведьку в лес увели дзягой опоясывать, так панич твой за ними увязаться думал, приемы наши подглядеть надеялся! Да вот не вышло!
-Да какие приемы, что ты несешь? - по-прежнему сердилась она, поневоле вспомнив, однако, слова дядьки Рыгора, который тоже о чем-то таком ей говорил.
-А такие. Они ведь его в яр хотели вести, верно? А вот вчера передумали, на Чертову поляну отправились. А мне ведь нельзя со всеми, бо Хведька брат мой родной, так? Вот я и надумал до яра сходить. И что бы ты думала - там его как раз и нашел!
-Кого?
-Да панича твоего - ясное дело, не Хведьку! Хведька на Чертовой поляне, откуда бы в яру ему взяться? Бродит все да гляделками своими лупает! Хотел, верно, за елку спрятаться, да я его уж увидел!
-Ну и что?
-А вот то и есть! Видит он, стало быть, что попался, не вовсе ведь он дурень, да и спрашивает у меня как ни в чем не бывало, будто и не при чем он тут: 'А где все?' А я ему тогда и говорю: 'Где были, там уж нема'. Ну, бывайте, малявки, некогда мне тут с вами...
И он легкой развалочкой зашагал прочь, всем своим видом давая понять, что много чести этим 'малявкам', чтобы такой взрослый и во всех отношениях распрекрасный Михал с ними разговоры разговаривал.
-Одно слово: пришел Хаим и все споганил! - рассерженно фыркнула девчонка. - Видеть его не могу!
-Да ну, что с него взять! - отмахнулся Митрась. - А вот как там Хведька наш на Чертовой поляне...
-Не знаю, - слегка задумавшись, ответила девушка. - На рассвете его увели, и до сей поры еще не вернулись. Да только я думаю, хорошо все пройдет, - спохватилась она, вспомнив, что Митрась - Хведькин первейший друг.
-Скажи, Аленка, - немного помолчав, спросил у нее Митрась. - А бывало так, чтобы кто-то не прошел испытание?
-На моей памяти - не бывало, точно тебе скажу, - ответила она. - И Ясь такого не помнит, и дядька Рыгор, и мои дед с бабкой. А вот старики говорят, что когда-то давно, в незапамятные годы, случалось такое раз не то два.
-И... что же тогда?
-Ну и пришлось тем хлопцам по целому году беспоясым ходить.
-Да уж! - фыркнул Митрась. - Радости мало!
И вдруг, расслышав незнакомый звук, насторожился и замер. Впереди, из-за поворота, приближалось легкое шуршание и постукивание о корни чего-то твердого.
-Слышишь? - Митрась дернул свою спутницу за рукав. - А ну давай-ка прочь со стежки!
Но Леська в ответ лишь улыбнулась, словно бы ничего им и не грозило:
-Ну что ты, Митрасю! Ведь это всего лишь Лукия. Только она так стучит клюкой по корням.
И действительно, вскоре из-за поворота медленно вынырнула старая женщина. На ней были наворочены какие-то невразумительные серые и темные отрепья, голову покрывал, сползая на лицо, огромный дырявый платок. Всем своим видом она напоминала покойную бабку Алену - разве что та едва ковыляла, заваливаясь набок, словно каждый шаг стоил ей огромных трудов. А Лукия, сгорбившись, ровно и тихо семенила, мерно постукивая впереди себя палкой. Однако, почти тут же она остановилась, поняла голову и обратилась к ним неожиданно звонким, совсем не старческим голосом.
-Заплутала я, деточки мои родненькие! Уж вы мне помогите не дорожку выйти...
-Отчего же не помочь? - с готовностью откликнулась Леська.
-Ну конечно, - согласился и Митрась. - Мы ведь еще не скоро поедем, время есть. А вы, бабунь, совсем не видите? - спросил он, не удержавшись.
-Да уж как тебе сказать, милый: не то чтобы совсем не вижу. Где темень, где свет, различаю, а вот дороги разобрать не могу. И вас толком не разгляжу - ровно в тумане вы у меня. Вижу только, что подружка твоя ростом чуток повыше, а больше ничего.
Старуха вдруг протянула к ней руку - тоже совсем не старческую, на удивление белую и красивую - и принялась гладить и перебирать Леськины распущенные волосы.
-Ах, и косы же у тебя хороши - долгие да тяжелые! - вздохнула Лукия. - И у меня ведь такие были когда-то... Знали бы вы, ребятки, какая я была красавица! - призналась она после тяжелого вздоха. - Да только погубили красу мою...
Оба не сразу нашлись, что ответить: и так было понятно, о чем говорила эта слепая старуха. Наконец Митрась решился:
-А вы, бабунь, долго на барском дворе жили?
-Долго, родимый мой, долго, - ответила старуха. - Пятнадцати годочков меня из деревни взяли, вот как сейчас помню. Хороша я собою тогда была и рукодельница, ткать-вышивать мастерица. А теперь уж третий год как по миру хожу. Сорок годочков мне ведь всего. Да, сорок, а вы сколько думали - сто?
-Нет, что вы! - смутилась Леська.
Она и в самом деле ни на минуту бы не поверила, что Лукии сто лет - звонкий голос и гладкие молодые руки выдавали истинный ее возраст. Если приглядеться внимательно, то Лукия производила странное впечатление совсем молодой женщины, давно привыкшей к роли древней старухи, и от этого ее судьба казалась еще печальнее.
-Вот и посчитай теперь, сколько я там жила, - продолжала слепая. - Хожу вот теперь с клюкой по миру, а и то рада, что живая оттуда вырвалась...
-Да, на каторге, поди, легче, чем там , - согласилась Леська. - Пропащие люди, кто туда попадет.
-Уж будто и пропащие! - вдруг рассердилась старуха. - Ты смотри, не слишком перед нами нос задирай! Глядела бы лучше, тебя как бы не умыкнули!
-Да с чего бы им меня умыкать? - удивилась девушка. - Мы же не панские, волные.
-А то они будто разбирают! За косу ухватят, через седло перекинут, да и повезут, что твою овечку - столько ты воли своей и видала!
И вдруг снова запричитала:
-Ой, девчиночка ты моя ясная, гляди ты получше, стерегись их, лютых - не дай тебе Боже угодить в то волчье логово... Сами-то господа еще так-сяк, да гайдуки у них больно злы, хуже псов цепных. Верно люди говорят: не так пан, как его подпанок! Мне-то повезло еще, можно сказать: пан Стефан меня приметил, гайдуки уж в мою сторону и глядеть не смели. Пан Стефан тогда молодой еще был, и собой красавец - статный, кудрявый, лицом белый - залюбуешься! Дочка моя старшая, Маринка, вся в него удалась! Как-то она там, кветочка моя? - горько всхлипнула Лукия , но тут же, спохватившись, продолжила рассказ.
-Одно было худо: жена у него была, пани Малгося. Да что я говорю - была! Она и теперь жива-здорова, никуда не делась. Тоже пани была собою не из последних: полная, белая, а уж руки до чего хороши! Как браслетами да кольцами их унижет - брильянты, ровно жар, горят, огнями цветными играют - очей не отведешь! Да только вот ненавидела она меня люто за мужа, со свету сжить была бы рада. Да еще и не так она, как другая полюбовница пана Стефана, Агата - ключница она теперь. В доме ведь у них такой содом творился - все пьянки да гулянки, да еще и харэм ведь целый был у него...
-Как вы сказали? Перебила ее Леська. - Как оно зовется?
-Что зовется? - не поняла Лукия.
-Ну, это... То, что у него было.
-А-а! - догадалась Лукия. - Харэм, что ли? Ну, как бы это тебе сказать.. Это... когда один мужик, а у него много-много баб.
-А-а! - в свою очередь, протянула Леська. - Ну тогда это про нашего дядьку Макара. У него всю жизнь много-много баб, одной ему всегда не хватает.
-Вот этот самый харэм у нас там и творился, сколько я помню. Да и теперь, говорят, не лучше. Пан Стефан, конечно, не тот уже, что прежде, да зато сынок у него подрос, не хуже батьки с тем харэмом управляется. И вот при том харэме эта самая Агата у него была вроде как бессменная, и проходу нам не давала, а мне особенно. Пока пан Стефан меня любил, она еще не смела меня донимать, хотя и тогда тоже: то на лестнице толкнет, то пиво прольет мне на платье. А уж потом, как охладел ко мне пан Стефан, а пани Малгося сослала меня в девичью с очей подальше - вот тут уж Агатка отвела на мне душу! Она и других девчат изводила еще хуже пани Малгоси! Да и то сказать: Агатка ведь места себе не находила, желчью вся изошла: как бы пан Стефан другую на ее место не взял. Пани-то, как ей ни изменяй - она все равно пани, супруга законная, а эту можно, как всякую другую, и на конюшне батогами выпороть, и на скотный двор сослать. Да только вишь ты, не сослали, а ключницей сделали. Раздобрела теперь, жиром вся заплыла, да только, поди, еще злее стала. Двум сыновьям ее пан Стефан вольную дал.
Да и сынок его, молодой пан Ярослав, тоже полюбовницу себе взял, Юстиной звать, вот уж года четыре, как она у него. Так вот эта самая Юстина с той Агаткой так теперь цапаются, как собаке с кошкой и не снилось! Юстинка тоже, конечно, не ангел Божий, чего нет, того нет, да я и тому рада, что хоть кто-то стерве этой насолить может.
-Так он ведь женился только этой зимой, Ярослав-то ваш! - возразила Леська. - Совсем, видно, стыда у него не осталось!
-Точно, женился, в Варшаве свадьбу сыграли, - подтвердила Лукия, словно и не обратив внимания на Леськино возмущение. - И невеста, люди сказывали, какого-то неслыханно высокого рода, чуть ли нее из Потоцких, н то Любомирских - да настоящих, не из тех, каких в нашем Любомирском застянке целая прорва живет, хоть дорогу ими мости! А потом уже пан Ярослав молодую жену сюда привез. Я сама ее не видала - да и как я увижу? - но люди говорили: красавица! И добрая, не чета старой пани Малгосе! Только вот туго ей приходится в тех Островичах...
Леська кивнула: о невиданной красоте молодой пани Гражины в округе ходили легенды. Кроме того, она оказалась превосходной наездницей, и муж подарил ей великолепную арабскую кобылу, на которой она теперь и разъезжает по всему повету. Самой Леське раз или два случалось видеть прекрасную всадницу, да только очень уж издали, так что даже разглядеть толком нее удалось. Слыхала она, конечно, и о том, что пани Гражина добра, да только доброта у нее была какой-то отстраненно-безразличной, даже слегка надменной. Хотя, возможно, так оно и принято у панов.
-Ну вот и вышли мы на дорогу, - сказала наконец Леська.
-Вот уж спасибо вам, милые мои! Теперь я, слава Христу Иисусу, сама доберусь. Так помни, горлинка моя - в оба гляди!
И поплелась Лукия своей дорогой - слепая, сгорбленная, все так же мерно постукивая палкой.
-Жаль ее, - вздохнула Леська.
-Кто бы спорил! - ответил Митрась. - Да только пора уж нам назад на поляну, не то хватятся...
А на большой луговине за деревней теперь царило еще большее оживление: с Чертовой поляны вернулись хлопцы. Хведька Горбыль, бывший Ножки-на-вису - отныне уж никто не посмеет так его назвать! - стоял рядом с Артемом. Потный, красный, взъерошенный, но все равно невозможно гордый, он, видимо, казался себе настоящим орлом. На белой его рубахе кое-где проступили алые пятна крови, но зато стан был опоясан роскошной дзягой, которую он теперь носил по праву.
Леська пригляделась к характерному узору этой дзяги - два ряда красных зубцов на фоне желтого и черного - 'драконьи зубы', которые пристало носить только мужчинам. 'Кто же мог выткать ему эту дзягу? - подумалось ей. - У него ведь нет ни сестер, ни каханки, да и откуда бы ей взяться? Разве что сама тетка Маланья сидела за кроснами... Или, может, старую какую нашли?'
Митрась со всех ног бросился к нему.
-Хведька! Ну, как ты? Все ладно?
-Как видишь! - слегка небрежно бросил тот, словно невзначай поигрывая концом своей знаменитой дзяги, украшенным белым лебяжьим пушком. В последние столетия длымские дзяги нередко украшались и простыми гусиными пушками, но для такого случая, разумеется, полагались только лебяжьи, по древнему обычаю.
-Все как надо, хлопец, - ответил за него Артем. - Молодец твой друг: не сробел, и себя не посрамил, и приемы все знает дай Бог любому.
А толпа вокруг собралась немалая: Хведьку поздравляли, трясли ему руку, дружески толкались плечами, а кто-то даже со всего маху ляпнул его ладонью по спине, отчего Хведька невольно поморщился, а Леська ничуть не удивилась, заметив, что этот 'кто-то' - не кто иной, как Михал Горбыль, родной брат новопосвященного.
Хлопцы еще сколько-то времени обсуждали минувшие испытания: как Хведька повернулся, как уклонился, как дал подсечку. И вдруг все разом отчего-то умолкли, и в воздухе повисло какое-то мрачное напряжение. Леська огляделась вокруг и увидела стоящего невдалеке Данилу. Глаза его, как обычно, равнодушно блуждали, однако, взглянув на нее, он невольно улыбнулся, и щеки его словно бы зарделись румянцем.
'Ну и пусть! - упрямо думала Леська. - Пусть он даже и хотел подглядеть! Да что там и подглядеть-то можно - из-за елки! Хлопцы наши те приемы годами учат, а тут... Все равно для меня он лучше всех, все равно...'
Но особо раздумывать по этому поводу ей было некогда: сквозь толпу к ним пробивался Савка.
-Где вы шляетесь, непутные? - набросился он на Леську с Митрасем. - Все кругом обегал - ровно сквозь землю провалились! Нет, вы на них поглядите - она еще и не одета! Мало, видно, тебя нынче выдрали! А ну живо беги одевайся, не то еще от себя добавлю! - рявкнул он, однако тут же грубо удержал девчонку за рукав. - Нет, постой, сперва послушай! Вы оба на лодке будете грести - каждый одним веслом, я раздобыл еще пару. Ты, Аленка, сядешь направо, а ты, Митранька, - налево. Ясно вам?
-Еще бы не ясно! - фыркнул Митрась. - Простое дело: я налево, она направо.
-Ну, так бегите собирайтесь, коли ясно! И чтоб через две минуты уже в лодке сидели!
Разумеется, выехали они еще очень не скоро. Нет, оба они и в самом деле собрались очень быстро, а вот Савка подзадержался: все колесом носился по двору, собирал последнюю поклажу и дурным голосом орал на младших, так что они вполне резонно рассудили, что лучше бы им и в самом деле убраться подальше с глаз долой. Теперь они сидели в лодке одни, и вдвоем на скамье им было немного тесновато. Леська теребила в пальцах подол темной будничной паневы и поерзывала на жесткой скамье: после утреннего испытания сидеть ей было неловко.
-Уж не знаю, как я и грести-то стану: все тело жжет да печет, - жаловалась она. - А Савку нашего и не разберешь: то спи, то вставай, то беги, то стой! Какая разница, где мне сесть: налево или направо!
-Слышь, Аленка, - перебил Митрась, - а мы ведь и впрямь не так сели, как он велел. Он ведь сказал, что тебе справа сидеть.
-Ну да Бог с ним! - отмахнулась девчонка. - Ой, кажется, идут! - возвестила она, услыхав шаги, и вслед за ними шуршание камышей.
Однако не Савка, а Горюнец неожиданно показался меж высоких стеблей тростника. Он стоял в воде почти по колено, штанины были высоко закатаны.
-К вам вот пришел, покуда там Савел все с поклажей возится, - пояснил он. - Ну так будьте умницами: за борт не перегибайтесь, старших слушайте, никуда не уходите. Ты, Митрасю, за Аленкой приглядывай, чтобы не украл ее никто из-под носа вашего, - тут он усмехнулся и подмигнул. - А ты, Лесю, за хлопцем моим гляди - чтобы в воду невзначай не кувыркнулся! Да, и еще! - спохватился он. - Как доведется вам плыть мимо Островичей - а тут уж никуда не денешься, дорога-то одна! - так вы тихо сидите: не петь, не кричать, громко не разговаривать, и уж, тем паче, Боже упаси, не дразниться, коли кого на берегу увидите! В погоню за вами они, конечно, едва ли пустятся, но все же - береженого Бог бережет. Так запомнили?
-Разумеется.
-Ну, бывайте, родные! - он в последний раз обнял мальчишку, растрепав ему волосы. Потом обхватил горячими руками Леськины плечи и, как ей показалось, слишком горячо привлек к груди. Она в ответ обняла его затылок, запустила тонкие пальцы в густые кудри, пахнувшие почему-то полынью. Недолго это длилось: почти тут же, сжав напоследок чуть сильнее, он ее выпустил и даже отступил немного назад.
Снова послышалось шуршание, заплескала и зачмокала вода под чьими-то босыми ногами, и у самой лодки объявился Савел, держа в одной руке свернутую рулоном штукуу полотна, а в другой - обернутую рогожей большую корзину с перьями. Все остальное было уже погружено, в том числе и две самопрялки, которые Савел еще зимой выточил на продажу.
За широкими плечами Савла угадывалась тщедушная фигурка деда Юстина.
Савка исподлобья поглядел на Горюнца и неприветливо буркнул?
-И сюда добрался? Что ты здесь позабыл?
Но Янка вроде совсем не обиделся на Савкину невежливость, и даже помог ему оттолкнуть лодку. Ребят на эти минуты, конечно же, из нее турнули. Когда Леська, подобрав подол, выпрыгивала в воду, Янка против воли заметил, как сверкнули под темным подолом ее золотистые, еще чуть угловатые коленки, и в который раз рассердился на себя за грешные мысли.
Выведя лодку из камышей на чистую водяную гладь, Савка приказал ребятам снова в нее забираться, и тут же снова рассердился на них:
-Как садитесь?! Я ж вам человечьим языком сказал: Аленке направо!
Наконец все уселись, и лодка плавно двинулась по широкой воде. Горюнец некоторое время еще шел за ней вдоль береговых камышей, махая рукой и крича слова напутствия, но потом отстал, хотя еще долго маячила вдали его высокая стройная фигура, пока ее не скрыл поворот реки. Тогда старый Юстин негромко укорил сына:
-Напрасно обижаешь доброго человека.
-Что хорошего - козла в огород запускать! - мрачно возразил тот.
Глава восьмая
Они уже давно без остановки работали веслами. Савел ровно и неутомимо раскачивал тугим корпусом; при каждом взмахе весел на его руках вздувались, как шары, крутые железные мускулы. Митрась от неумелого обращения с веслом уже набил мозоли, и при каждом движении боль надрывала кожу на ладонях. Хуже всех приходилось Леське: она растревожила рубцы, оставленные на ее теле лозами, и теперь все тело жгло, как углями. Время от времени она глухо постанывала сквозь зубы.
-Да перестань ты ныть, в самом-то деле! - наконец одернул ее Савка. - Чай, не по роже били!
-Дай-ка, Алеся, я тебя сменю, - миролюбиво предложил дед. - А то ты уж чуть жива, как я погляжу.
-Еще чего! - запротестовал Савка. - Сидите, батька: она девчонка молодая, ничего с ней не случится. От работы никто еще не помирал!
-И что это тебя лукавый дернул в такое время отправиться? - снова укорил его дед. - Отплыли бы завтра с утра, за нами не горит. Ты погляди - уж ночь на носу!
Солнце и в самом деле висело уже довольно низко над горизонтом, тяжелое и красное, однако до ночи было еще далеко.
-Мы на хохляцкий хутор заедем, - поделился Савел своими планами. - Там и заночуем, а поутру прямо оттуда и двинемся - к вечеру уже в Бресте будем.
-А пустят ли хохлы к себе такую ораву? - усомнился дед.
Он был немного знаком с теми хуторянами, и ему было известно, что хотя люди они и добрые, однако сесть себе на хребет никому не позволят.
-Отчего же им нас не пустить? - удивился Савел. - Люди мы неприхотливые, можем и на сеновале устроиться, а кормить нас тоже не надо: еда у нас есть с собой. Можем, если что, и за постой заплатить.
Однако, чем дальше двигались они на юг, преодолевая течение, тем серьезнее и мрачнее становились Савка с дедом. Леська догадывалась, в чем тут дело: это была одна из причин, по которым старшие не хотели ехать дорогой; по этой же самой причине длымчане и вообще ездили в Брест-Литовск лишь по самой крайней нужде, да и то почти никогда не ездили поодиночке, все больше разом по нескольку семей.
Вся беда была в том, что каким бы путем, рекой или дорогой, ни отправились длымчане в Брест, им неминуемо пришлось бы проехать мимо Островичей - так неудобно они были расположены. Дорога в этом месте подходила почти вплотную к Бугу, и именно здесь стоял господский дом. На дорогу он выходил черным ходом, возле которого почти всегда толклись, как навозные мухи, дворовые и гайдуки, и от них длымчане каждую минуту ожидали неприятностей: непременно обругают грязными словами, плеснут помоями, бросят камнем вслед - и это еще в лучшем случае! А хуже всего на обратном пути: понятное дело, длымские дзяги да прялки гайдукам ни к чему, а вот деньги, с ярмарки привезенные - дело другое. И то сказать: каков пан, таковы у него и подпанки, а люди бают, что предки у того пана с большой дороги вышли.
На Буг же Островичи выходили жилым фасадом, откуда открывался чудесный вид на реку, леса и синее небо. Издали, на фоне темного леса, этот нарядный белый дом с колоннами в греческом стиле смотрелся живописно и заманчиво. Однако приближаться к нему даже на лодке тоже было не слишком-то безопасно. В том, что на высоком балконе, который поддерживала полногрудая мраморная кариатида, часто сидел и зевал в своем кресле укутанный в одеяла старый Островский, большой беды как раз не было. Даже, напротив, пан Стефан вполне мирно и с удовольствием наблюдал за проплывавшими по реке лодками, в том числе и длымскими, тем более что и сам едва ли разбирался, какие из тех лодок длымские, а какие нет. Куда как хуже было то, что в прибрежных кустах прятались легкие и быстроходные гайдуцкие челны, на которых ничего не стоило догнать незадачливых путников. Такое, правда, случалось крайне редко, однако все помнили, что раз или два гайдуки все же погнались за длымчанами, а посему люди старались блюсти необходимую осторожность.
Леська теперь поняла, почему Савел так настаивал, чтобы она села именно на правое весло: так ее труднее было разглядеть с берега - заслонял Митрась. К тому же и смотреть на них пришлось бы против солнца, которое уже хоть и меркло, но все равно еще сбивало с толку.
-Эй, ты там! Аленка! - негромко окликнул ее Савел.
Она обернулась. Он снял с головы широкополый брыль и протянул ей:
-На, одень да косы спрячь!
Леська безропотно подчинилось, хоть ей и пришлось сделать усилие, чтобы запихать свои длинные, пышные и упругие косы в тулью соломенной шляпы.
-Ну вот, теперь, как есть, настоящий хлопец! - одобрил Митрась, поглядев на нее. - Ну никак не признать в тебе теперь девки, ей-Богу!
Леська в родичевом брыле и в самом деле стала похожа на хорошенького темноглазого мальчика.
-А ну повернись-ка! - потребовал Савел. - Ничего, сойдет!
-Ишь ты! - довольно хрюкнул дед. - А на дороге им так очки не вотрешь!
И тут до Леськи, наконец, дошло, почему Ясь вдруг сам пришел к ее разлюбезному родичу и сам предложил ему свою лодку, да еще чуть ли в пояс не кланяясь! Вовсе не Савку решил он ублажить, и даже не Митраньку порадовать, а прежде всего ее оберечь. Поехали бы Галичи в Брест на своей телеге - и тогда Ясь до самого их возвращения не знал бы покоя: а не позарятся ли гайдуки на его кветочку да не нападут ли на путников? На лодке было все же не так опасно...
-Вот оно - будем зараз проплывать, - предупредил Савка. - Митраська, а ну заслони-ка ее! А ты, Алена, на левый берег поменьше смотри. Отвернись!
Леська послушно отвернулась и стала смотреть на разлившийся по небу закат. Да и было на что посмотреть! Закаты нынче расцветали - один другого краше! Лиловые стрелы длинных облаков перемежались с алыми и пунцовыми разводами, образуя дивную картину на фоне бледного вечернего неба. А от тяжелого солнца, низко висевшего над черным лесом, по волнистой речной ряби алым шелком стелилась дорога, так и маня шагнуть на нее из лодки, пойти по алому зыбкому ковру далеко-далеко, на тот берег, до склоненных над водой пушистых ветел...
И ничто не мешало бы этим ее мечтаниям, кабы не тяжелая работа, не горящая огнем спина, а главное, тот самый гнетущий страх, что подступал с восточного берега. Казалось, что кто-то неведомый и невидимый стоит за самой спиной. Правда, ее все время касалось живое и теплое плечо сидевшего рядом мальчика, но... Что смог бы он сделать, чем сумел бы помочь?
Нет, надо бы ей все же взглянуть на Островичи - может, хоть не так страшно станет...
Она была осторожна: лицо развернула лишь в профиль, кося глазами.
На берегу вроде бы все спокойно: на балконе никого нет, у подножия дома не видно никакого оживления. На берегу, впрочем, сидит кто-то с удочкой, спустив ноги в воду, да это ведь не считается. Тот мужик на них даже и не смотрит, все его внимание сосредоточено на поплавке.
Зато как красив, как хорош дом, четко очерченный на фоне деревьев, облитый алым закатным светом! Заходящее солнце отражается во всех его окнах, и они от этого кажутся малиновыми кострами.
Но Савка все усерднее налегает на весла, крепко сжав зубы.
-Кому сказано - отвернись! - глухо и злобно бросает он Леське.
-Так ведь... нет же никого, - не слишком уверенно возражает она.
-Все равно - отверни рожу от греха подальше! И на весла налегайте, налегайте оба! А то что же это: я один надрываюсь, а вы так - задарма!
Но вот уже давно осталось позади опасное место, и рассеялась, ушла прочь тревога. И Савел больше не хмурится, не подгоняет, а даже мурлычет себе под нос какую-то песенку.
Солнце уже скрылось за лесом, побледнели и померкли краски заката, и лишь у самой кромки черного леса небо еще слегка отдает палевой желтизной. Сгущаются сумерки, и голубой туман все гуще клубится над тихой одой. Вот стал уже совсем черным стал береговой камыш, и очертания прибрежных кустов и ветел потеряли прежнюю ясность.
Савел решительно остановил лодку возле самого берега.
-Здесь, - бросил он коротко.
-А не поздно ли? - засомневался старик. - Мы людей-то не потревожим?
-Да бросьте вы, тату - какое еще время? Эй, короеды, а ну живо на берег!
Младшие, с трудом разогну натруженные спины, один за другим начали выбираться из лодки.
-Ты как, Митрасю? - спросила Леська сочувственно. - Жив?
-Да вроде живой, - ответил тот. - Только спину вот ломит - сил нет!
-Ну а ты что думал? - усмехнулся Савка. - Я тебя не гулять с собой взял и не от дела бегать. Ты погоди ужо, нам с тобой еще лодку на берег вытаскивать!
-Ишь ты какой! - всплеснул руками дед. - Нас, может, еще и на двор-то не пустят. Уж я-то, право, не пустил бы. Да и то сказать: заявились тут на ночь глядя, да еще этаким табором! А он уж и лодку вытаскивать надумал, ты глянь каков!
Хутор стоял не на самом берегу, а чуть в глубине, так что хаты было и не разглядеть сквозь густые ветви деревьев; лишь уютно светился рыжий квадрат оконца: значит, хозяева еще не спали.
Один за другим незваные гости проследовали до самой калитки: впереди важно и деловито вышагивал Савел, за ним следовали Леська с Митрасем, а дед Юстин замыкал шествие, не переставая при этом ворчать, что-де его родной сын растерял нынче последнюю свою совесть, и теперь добрые хозяева уж точно их выставят за ворота - и правы будут.
А младшие между тем тревожно перешептывались:
-А что, коли взаправду не пустят? - обеспокоенно спрашивал Митрась.
-Ну что ж, - пожимала плечами Леська. - Будем тогда под небом ночевать. В лодке.
-В лодке мы все не поместимся: она хоть и большая, да и Савел твой не маленький, все место в ней один займет. Вон бугаина какой!
-Тихо! - прикрикнул, обернувшись, Савел.
Они уже добрались до хутора. - за тыном маячили неясные контуры подсобных строений, поднималась высокая крыша хаты, а под ней - два мутно-оранжевых слепых окошка, словно глядят исподлобья, из-под высокой надвинутой шапки чьи-то жуткие глаза.
Савка несколько раз ударил в калитку; ударил не слишком громко, но из хаты почти сразу послышался женский голос:
-Иду зараз, погодите!
Вот приотворилась, заскрипев, низкая дверь, и босоногая женщина проворно сбежала с крыльца.
-Кто там? - спросила она на ходу.
Савка отчего-то замешкался, и за него ответил дед.
-Вечер добрый, Павло! Ты прости уж нас, полуночников!
Хозяйка, видимо, узнала голос. Она заторопилась, ее шаги легко и быстро прошелестели по двору. Вот сухо щелкнула щеколда, распахнулась калитка.
-Гляди-ка, и впрямь Устим! - всплеснула руками хозяйка. - Микито, иди скорее сюда, Устим приехал! - закричала она.
-Иду! - раздался из хаты низкий ленивый голос.
-Давно же ты не бывал у нас, позабыл совсем... - укорила хозяйка гостя.
-Вот нынче и выбрался, - ответил старик.
-А кто же нынче с тобой-то еще? - хохлушка Павла махнула рукой в сторону остальных.
-Все свои. Сынок вот мой, внучка моя, Алеся, да еще вот хлопчика нам подкинули.
-Ну, сынка-то я помню, привозил ты как-то его. а вот внучку-то первый раз вижу.
-А мы ее и привезли-то впервые, прежде и не брали никуда - все дома сидела, - подал голос осмелевший Савел.
-Ну, добре. Так ты, значит, Олеся? - повернулась хозяйка к девушке. Она произносила ее имя немного непривычно, слегка напирая на 'о', 'Олэся'. - Ишь ты чорнобривая какая, красавица будет!
-Да мы уж и теперь очей не смыкаем: только и гляди за нею! - буркнул Савел.
-Да что же мы тут стоим? - спохватилась хозяйка, снова всплеснув руками. - Пойдемте в хату!
-Там у нас еще лодка без надзора осталась, - вспомнил Савел. - Течением бы не унесло.
-Не унесет, - заверил Митрась. - Я ее привязал.
-Привязал? - недоверчиво спросил Савка. - И когда же успел?
-От ведь не хлопец - находка! - восхитился дед.
-Все равно так не годится, - рассудил Савка. - А ну, бездельники, идем лодку выволакивать!
Однако хозяйка запротестовала:
-Нет уж, деток ты не тронь - и без того вон как замаялись! А лодку вытащить Микита мой пособит. Эй, Микито! - снова закричала она. - Да иди же ты наконец, где ты запропастился!
А с крыльца уже неторопливо, вразвалочку уже сходил приземистый широкоплечий хохол.
-Що кричишь, баба? - лениво спросил он. - Иду зараз.
-Устим длымский к нам в гости приехал, да с детками, вот что! У них там лодка осталась, так ты пособи ту лодку на берег выволочь да поклажу вынуть.
-Устим? - хлопнул в ладоши Микита. - Ну, так бы сразу и говорила. А то - орет да орет, а что орет - поди ты разбери! Ну, здорово, друг!
Он обхватил могучими руками тощенького Юстина, да с такой силой, что у бедного старика, поди, все ребра затрещали, и склонил ему на плечо крепкую голову на широкой шее. У него были длинные, свисающие ниже подбородка, усы и такие же по-полесски длинные волосы - почти до плеч.
Отпустив наконец деда, хозяин подошел к Савке и панибратски хлопнул его по плечу.
-Ну, этого-то и за версту узнаешь - весь в твою бабу вышел! - заявил он, обращаясь к старику. - А вон тот чернявенький - тоже ваш?
-Да нет, ответил за отца Савка. - Тот соседский, дружка моего хлопец.
Микита наморщил лоб, как будто что-то прикидывал , а потом, явно удивившись, спросил у Савки:
-Это сколько ж, выходит, годов твоему дружку?
-А не знаю, не считал. За двадцать уж точно будет, а так - не помню.
-Все равно, молод для этакого мальца. Ну, и который год он женат?
-А он и вовсе не женат, - ответил Савка.
-А-а, - озабоченно протянул Микита и больше не стал расспрашивать.
Савел с Микитой ушли на реку, а Павла повела в хату остальных гостей. Двери, по хохляцкому обычаю, были низкие, и нагнуть головы пришлось гораздо ниже, чем дома.
Горница у них была маленькая, темная, тускло освещенная чадящей лучиной. Несмотря на высокую крышу с крутым скатом, потолок в хате тоже оказался ужасно низким: о протянутую посередине толстую матицу человек немногим выше среднего роста легко мог удариться головой. На матице тут и там лежали сухие охапки пряных трав, аромат которых мешался с запахом дыма. Почти половину горницы занимала приземистая широкая печь; над нею в досках потолка было прорублено отверстие для выходящего дыма. В красном углу висели закопченные образа, убранные густо расшитыми рушниками, концы которых величественно свисали вниз.
-Чердак там у нас, дивчино, - пояснила тетка Павла, заметив, с каким интересом Леська разглядывает дыру в потолке. - Хлам всякий у нас там валяется: что, значит, в дело уже не годится, а выкинуть жаль - все туда и сносим.
Теперь Леська разглядела ее лучше, чем на дворе. Хозяйке было никак не меньше сорока лет, однако ее сухопарая и высокая, как жердь, фигура казалась совсем молодой. А лицо ее - осунувшееся, со впалыми щеками и тонкими морщинками у глаз, в свете лучины казалось отлитым из старого золота. Движения этой женщины были сухими и ловкими; ее тело ладно и выгодно обегала простая будничная одежда - сорочка с широкими рукавами, собранными у кисти, расшитая красным по вороту, и темная удлиненная панева - то есть, конечно, не панева, а плахта, ведь именно так называли эту одежду хохлы. У нее были сильные красивые руки, худощавые и загорелые, не лишенные своеобразной грации, однако темные босые ноги с деформированными пальцами и заскорузлыми пятками выглядели скорее плебейскими.
Было интересно наблюдать, как хозяйка кружится по маленькой горнице, ставя на стол глиняные миски.
-А вы здесь так вот одни и живете? - спросил у нее Митрась.
-Одни, родненький, одни. Вот как дочку нашу замуж отдали, так с тех пор одни и живем - вот уж годочков пять тому будет.
-А людей кругом тоже нет?
-И людей нет - верст на пять кругом. Мы, бывает, и по полгода живой души не видим; кто до нас заедет - уж так рады бываем! До нас ведь и не подобраться - одни болота кругом. Что у вас нового-то в свете?
-Да ну, все по-старому, - ответил дед. - До Бреста вот нынче едем, а как вернемся - так поди, и новостей порасскажем. Люди баили, паны там нынче лютуют, все шипят гадюками. Я и не хотел их вот брать, - он кивнул на младших, - и женка моя не пускала, да Савосе нашему разве что втолкуешь! Теперь еще, правда, Бресте потише, поостыла шляхта немного. А прошлым летом что торилось: одно слово - Содом и Гоморра.
-Да не, Бресте нынче тихо, - заверила хозяйка. - Проезжали тут люди, сказывали. Ну, а на селе-то у ас что нового?
-Да что у нас нового и быть может? - пожал плечами старик. - Хлопцу одному повезло у нас: его в солдаты забрили, а он вернулся - жив-здоров, руки-ноги целы, да как еще скоро: всего три года и прослужил!
При этом старик, впрочем, опасливо посмотрел на ребят: оба сразу примолкли, мрачно повесив головы. Но при этом они и сами знали, что для рекрута Янке и в самом деле несказанно, чудовищно повезло. Хоть и вернулся он в опустевшую хату, хоть и гложет его тяжкий недуг и закралась в русые кудри ранняя седина, однако же довелось ему снова повидать и родную землю, и близких людей, он еще молод и есть еще силы жить. Другие рекруты лишены даже этого...
Однако вернулись хозяин и Савка, и беседа сразу же свернула в другое русло, скучное и непонятное. У младших слипались глаза, и тетка Павла проводила их на полати, где они и улеглись, не раздеваясь. Митрась уютно свернулся клубочком на старой перине, постеленной заботливой хозяйкой, и почти тут же глубоко и ровно засопел. Леське не меньше его хотелось спать, но все не давала покоя израненная спина. Девчонка лежала, закрыв глаза, и отчетливо слышала все, о чем говорили внизу. А там меж тем от супоней и дегтя перешли к более интересным разговорам.
-Так вот и живем на бочке с порохом, - рассказывал Савка. - Кругом застянки, под боком эти волки проклятые (волками длымчане промеж собой называли панов Островских), а заступы у нас - одни байки про тот идол. Двести годов нас не трогали - да теперь все тревожней времена... А мы их еще и пуще распаляем! - бросил он с сердцем. - Беглых покрываем, все зарок свой блюдем дурацкий! А что там за зарок такой, то ли был, то ли нет - поди теперь разберись!
-Ну-ну, помалкивай! - неожиданно властно прикрикнул дед. - Забыл, что ли: кто зарок нарушит - тому в рыло плюнь!
-Да и без зарока грех такую подлость допустить, - поддержал старика Микита. - Ты вот мог бы такого несчастного человека в беде покинуть? И я сам тебе за такое дело первый бы в харю наплевал!
Эти слова отчего-то надолго застряли в Леськиной памяти. Потом хозяева и гости говорили еще долго, но девчонка их не слышала; она уже засыпала, хотя все тело по-прежнему немилосердно болело. В очередной раз прокляла она про себя дурацкий, хоть и древний обычай пороть гибкими лозами юных девушек, не подозревая, что очень скоро настанет час, когда она станет благословлять свои рубцы и ссадины, не дававшие ей спать в эту ночь на одиноком хуторе.
Глава девятая
Грести пришлось еще целый день. Спина у Леськи горела меньше, зато немилосердно болели все мускулы после вчерашней гребли. А рядом еще Митрась, уже раскровенивший ладони, то и дело шепотом ругался, а потом, когда ругаться ему надоело, довольно громко спросил:
-Ну, скоро там ваш Брест? Сил больше нет!
-Ох, теперь этот заныл! - немедленно зашипел Савка. - Вот и сидел бы дома, коли так, возле дядьки своего, ты, лодырь!
-Ты уж потерпи трошки, - миролюбиво ответил Юстин. - День целый нам еще добираться. Вот как солнышко к закату приклонится - так и мы, дай-то Боже, до Бреста прибудем.
Митрась лишь обреченно вздохнул - ему оставалось лишь старательно налегать на весло, по возможности оберегая израненные ладони.
Когда Савел разбудил их, за слепыми оконцами еще серел предрассветный сумрак. Тетка Павла, вставшая еще раньше, уже вся собранная, с зачесанными волосами и в повязанном по-бабьи платке, ходила по хате на цыпочках, стараясь не греметь ухватами и крынками, и все просила Савку не будить 'деточек'.
-Ничего, не помрут! - решительно возразил Савел, и тут же встряхнул их за плечи:
-Эй, вы, сони, а ну хватит валяться! Живо с полатей слазьте, кому говорю!
Леська с Митрасем нехотя слезли с полатей, слегка пошатываясь и тараща глаза, чтобы наконец проснуться. Савел раздраженно фыркал, глядя, с какой медлительностью Митрась умывается на крыльце, а Леська заплетает свои длинные косы.
Кряхтел, вставая, и дед, разбуженный утренней суетой. А хозяйка все с той же легкость сновала по тесной горенке. Теперь постояльцы разглядели ее лучше, чем вчера. Лицо у нее было небольшое, сухонькое, подвижное, и в нем причудливо сочетались неправильность и благородство линий. Скулы у нее выдавались вперед, как и тонкий заостренный носик, а глаза были прозрачными, словно янтарь, и как будто даже загорались разноцветными огнями, словно у кошки.
'Хорошо бы мне быть такой, когда состарюсь', - подумала отчего-то Леська.
Потом они позавтракали наскоро разогретыми вчерашними галушками, затем, подгоняемые Савкой, почти молниеносно собрались и, сердечно простившись с гостеприимными хозяевами, снова тронулись в путь.
Теперь медленно проплывали мимо них берега. Дымчатая завесь ветел сменялась то пологими отмелями, то желтыми плесами, то крутыми обрывами с высокими соснами, уносящими в синее небо раскидистые кроны. В одном месте стало быстрее течение, и чтобы его одолеть, пришлось налегать на весла с удвоенной силой. Это, однако, не мешало Леське любоваться красотой берегов - пусть и давно знакомой, но все же неповторимой, неразгаданной.
Изредка их окликали с берега рыболовы.
-Эй, люди добрые, чьи же вы будете? Длымчане никак?
-Длымчане мы! - зычно и гордо отзывался Савел.
-Длымчане... Вольные люди... - улыбались рыбаки. - Вот она, воля-то, какова - сразу ее видать! Ну, в добрый час!
И этот гордый Савкин возглас: 'Длымчане мы! Вольные люди!' - вдыхал отчего-то новые силы, на миг позволял забыть и об усталости, и о саднящих ладонях, и о ноющих мускулах; заставлял вспомнить, что не пристало гордым потомкам праматери Елены ныть и кукситься.
И снова рассекали их весла мелкие речные волны, и дождем падали с них в воду прозрачные капли.
А на самом закате, когда тяжелое красное солнце уже коснулось боком вершин деревьев, оповестил радостным окликом дед Юстин:
-Вон он, родимые, Брест-Литовск-то наш!
Все обернулись по ход лодки и поднесли ладони ко лбу, надеясь разглядеть долгожданный город. И действительно: впереди маячил среди реки лишь какой-то бесформенно синеющий сгусток, над которым поднимались два-три каких-то высоких шпиля - должно быть, шатры костелов.
Младшие, конечно, обрадовались, позабыли про весла, замахали руками, приветствуя величественный город.
-Рано веселитесь, - разочаровал их ехидный дед. - Нам еще до него грести версты две, а там до трактира еще идти невесть сколько, да с поклажей... Ты вот, Алеся, корзину с пером понесешь.
-Как можно! - сердито возразил Савка. - Она же его растрясет по дороге!
-Отчего же растрясет? - удивился старик. - Корзина-то ведь завязана.
-Все равно - нечего! Полотно понесет, а корзину я возьму. А то знаю я Аленку: рада бы взять что полегче!
А между тем город все приближался, и наконец предстал перед путниками во всей своей красе: дома один другого краше - с балконами, башенками, высокими черепичными крышами. С иных балконов свисали каскады алой герани, кое-где вдоль стен вились корявые старые лозы дикого винограда или плюща, толстые корни которых были кое-где огорожены изящными чугунными решетками. Кроме плюща, стены домов украшали причудливые водосточные трубы, иные даже в сквозных узорах. По красивой набережной с мраморным парапетом чинно прогуливалась нарядная публика - и над всем этим царили уходящие далеко в небо шатры высокого костела.
Лодка длымчан, ставшая вдруг тяжелой и неуклюжей, медленно разворачивалась в канале. Люди в ней тое ощущали себя неловко, испытывая естественное для поселян неудобство, когда они попадают пусть в захолустный, уездный, но все же город. А Леське к тому же было еще и совестно за прилипшую к телу будничную рубаху, за растрепанные волосы, за босые ноги, которые она даже спрятала под юбку - дотемна загоревшие, с огрубелыми подошвами.
В то же время на них как будто никто и не обращал внимания: все были заняты своими делами, и никому на набережной не было дела до прибывших из глухомани плебеев. Лишь два каких-то молодых щеголя, стоявших возле самого парапета, привлеченные хорошеньким личиком юной дикарки, разом причмокнули губами и стали делать ей приветственные жесты; один даже помахал цилиндром. Леська ответила смущенной улыбкой, и сквозь загар на ее лице проступил румянец: при всем своем смущении она была явно польщена.
Савел, разумеется, тоже обратил на это внимание, и не замедлил осадить девчонку:
-Отвернись от них! - хмуро приказал он ей. - Ишь ты, обрадовалась - нашла перед кем зубы поскалить!
-Да что ты все покоя ей не даешь? - вмешался дед. - Всю дорогу ты их донимал, и теперь донимаешь! Мы же сейчас уплывем от них, она тех панов и не увидит никогда больше...
-А что вы думали, - не сдавался Савел, - так просто те паничи тут ошиваются? Бездельники они, делать им нечего - вот и толкутся здесь, таких вот дур деревенских отлавливают!
Их перебранку вскоре прервал звонкий Леськин возглас:
-Ой, Савка, дедусь! Вы поглядите, какой дом чудной: кусок из стены выехал и торчит! - смеялась она, указывая на каменный дом с фигурным эркером.
-М-да, домочек еще тот, конечно, - охотно согласился с ней дед. - Я, как тут проезжаю, все на него дивуюсь.
А девчонка уже снова расхохоталась, указывая на проходящую вдоль набережной провинциальную даму.
-Юбка-то, юбка, вы гляньте! И как еще та пани в ней поворачивается? Копна, ей-Богу, копна!
-Юбка - это еще что! - откликнулся глазастый Митрась. - Ты погляди, что она на голове себе сотворила - и колосья, и розаны, и два василька откуда-то затесались! Всякого я насмотрелся, покуда бродяжил, но такого, ей-Богу, отродясь не видал!
-Тихо вы, непутные, а ну как услышит? - спохватился вдруг дед.
Дама и в самом деле остановилась и внимательно посмотрела на них в лорнет.
-Эка невидаль - юбка! - шепотом продолжал Юстин. - Я-то, положим, еще и не такое видал! Платья такие видал, что пояс у них не там, где надо, а прямо тебе подмышками! Давно их наши паненки носили: тогда еще и Алеся не родилась. Теперь уж в таких и не ходит никто - вроде ума они малость понабрались!
-Ага! - ехидно заметил Митрась. - Вот только что мы этот самый панский ум воочию увидали!
И небрежно кивнул в сторону удаляющейся дамы, которая чинно и кокетливо обмахивалась роскошным веером, хотя по вечернему времени было совсем даже и не жарко.
-А и вправду хорош город Брест! - восхитилась Леська после недолгого молчания.
-Да ну! - отмахнулся дед. - Ты его еще не видала! Это ведь только здесь такой лоск, тут вельможные паны гуляют. К слову сказать, панов таких здесь не так и много: чай, не Варшава. А где подальше - там домишки простые, деревянные, как в наших местечках. Дороги все немощеные - утопнешь в грязи по колено! Добро еще, коли местами булыги кое-как понабросаны, да и то гляди - ногу своротишь! А вонища-то - все ведь помои из окон выплескивают! А уж коли дождик пройдет - так и вовсе, бывает, на улицу не выбраться. Ну да это все еще что! А вот после дождя этого самого из каждого, поди, двора свиньи на улицу выползают - вот тогда поглядите! И каких только нет - и белые, и черные, и рябые, а есть и в полоску, на манер лесных кабанов, да с вот таким рылом, да с клыками - что твои подковы! И откуда только берутся? И визжат, и хрюкают, и валяются, да еще столько их, бывало, высыпет, что прямо рядами лежат, что глыбы; можно, право, по тем свиньям через грязь перебираться! Ну, смех!
Лодка тем временем вышла из канала и свернула за поворот. Здесь красивая набережная резко обрывалась, а белый мраморный парапет сменялся простым деревянным помостом. Домики здесь были тоже по большей части деревянные, одноэтажные. Пышные особняки исчезли за поворотом вместе с парапетом набережной, и лишь кое-где еще просматривался то кусок крыши, то резная водосточная труба, и лишь одни шпили высокого костела по-прежнему царили над городом.
На помосте, свесив в воду босые ноги, сидели какие-то двое, курили трубки и сквозь зубы ругались по-польски, однако никаких признаков неприязни к 'москалям' и прочим новоприбывшим по-прежнему пока не наблюдалось.
-В Мухавец вошли, - пояснил Савел. - Еще один поворот пройти осталось, там и высадимся.
За следующим поворотом они и в самом деле увидели на берегу много перевернутых лодок, лежавших рядами - точь-в-точь как те свиньи, о которых им только что рассказывал дед. Здесь Савел велел им грести к берегу, и скоро лодка длымчан глухо ударилась боком о деревянный помост.
-А ну вылазьте, лодыри! - приказал Савел.
Младшие выбрались на разбухшие от воды наклонные доски помоста; за ними, охая, поднялся и дед.
-Ну, теперь вынимайте наше добро, да поживее! - распоряжался неуемный Савка.
Товар выгрузили быстро. Возле наваленных кучей рулонов холста и большой корзины с перьями оставили Леську - присматривать, как бы чего не растащили, а всех остальных Савел взял с собой вытаскивать лодку на берег.
Пока прочие возились с лодкой, Леська привлекла внимание какого-то маслянистого, по-видимому, шляхтича, весьма, впрочем, собой недурного - он выглянул из приоткрытой двери, над которой помещалась вывеска - ножницы и помазок в кудрявой мыльной пене. У него были холеные кудерьки и маленькие завитые усики, а одет он был хоть и по-городскому и даже с известным щегольством, но все же было заметно даже издали - а их с девушкой разделяло не менее двух сажен, - что платье на нем не новое, кое-где потертое, а возможно, и вовсе кем-то допрежь него ношенное. При этом бросались в глаза его очень чистые руки - мягкие, со светлыми ногтями и как будто слегка распаренные - и это отчего-то показалось ей неприятным.
Незнакомец поманил ее рукой, а затем подмигнул и поднес пальцы к губам, выражая свое восхищение. Леська в ответ покачала головой, кивнув на своих спутников, которые все еще возились с лодкой у причала. Ей даже показалось, что дед посмотрел на нее не то чтобы осуждающе, но как-то недоуменно - а незнакомец почему-то сразу же скрылся за дверью своей цирюльни.
И действительно, едва разделавшись с лодкой, дед немедленно приступил к ней с укорами:
-Ну что ты уши развесила? - накинулся он на внучку. - Здесь тебе не дома, тут в оба глядеть надо!
-А что ж такого? - слегка удивилась она. - Он же ничего худого не сделал, ничем нас не обидел. Хотя ваша правда, дедусь, мне он тоже не больно глянулся...
-Не глянулся! Ишь ты! Да то ж Казик-поблуда, его тут каждый воробей знает. Он точно роду шляхетского, да звание свое только срамит. Ну, сама посуди: который год женат, детей с полдюжины, а с бабами все меры не знает! К тебе вот подъезжать надумал, и дела ему нет, что тебе пятнадцатый годок всего пошел, а ему, поди, все тридцать будет!
-Ну, будет! - сердито бросил подошедший Савел, рассудив, видимо, что всего разумнее будет поскорее увести девчонку от злосчастной цирюльни. - Ты, Аленка, бери две тканины, и ты, Митранька, тоже две. Вы, батя, весла берите, а я, так и быть, возьму все остальное и корзину. И живо, живо отсель, ну!
-Да и в самом деле, пора нам, однако, не век же тут стоять, - согласился и дед. - Вы поглядите, уж и темнеет, а нам еще до корчмы добраться надо.
Они углубились вглубь острова - а причалили они именно к острову, омываемому с одной стороны Бугом, с другой - Мухавцом, а с третьей - пресловутым каналом - и направились по кривой улочке, сплошь застроенной деревянными домишками и в самом деле немощеной. Хорошо, что день был сухой, и дорога не вязла под ногами, а лишь слегка пылила. Свиней видно не было, однако возле одного дома копошилось в пыли несколько куриц. Тут же стоял, прислонясь к забору, босой растрепанный парень в залатанной на локтях рубахе и курил трубку.
-Эй, хлопец, - обратился к нему дед Юстин. - Дай огоньку прикурить!
-Яки я те хлопец! - нежданно вызверился тот. - Князья Вшебровские мы!
-Какие князья? - изумилась Леська. - Вше... - и не смогла удержаться, чтобы не подавить смешок.
Молодой князь Вшебровский хотел было разъяриться еще пуще, однако, взглянув на хорошенькую девушку, вдруг притих и за лился краской.
-Да, князья Вшебровские, - повторил он чуть потише. - И нечего тут хихикать! Да наши предки, чтобы вы знали, еще в ту стародавнюю пору недругов били, когда вы еще из ваших болот не вылезли. Вот что!
Младшие после того еще долго не могли уняться.
-Это каких же недругов они били, хотелось бы знать! - смеялась Леська.
-И по каким таким болотам они в ш е й кормили! - вторил ей Митрась.
Они еще долго бы так забавлялись, если бы дед на них не прикрикнул.
-Да тихо вы, непутные! Нет на вас угомону! - и тут же совсем по-детски прихлопнул в ладоши. - Ат ведь князья пошли нынче! Босиком да в заплатах весь! А гонор-то, гонор как разыгрался!
Наконец добрались и до пресловутой корчмы. Дед Юстин тут же разговорился с хозяином - очевидно, старым знакомым - а Савка с ребятами поволок вещи в отведенную им комнату, да и комната, как н грех, оказалась еще и на втором этаже. Пришлось подниматься по крутой скрипучей лестнице с тяжелыми, грубо отесанными перилами. Да и вообще вся корчма была сколочена тяжеловесно, хоть и добротно. Особое неудобство всем доставляла дубовая входная дверь, которую было трудно открыть и еще труднее удержать.
Комната была тесноватая; за счет потемневших от времени бревен стен он и сама казалась темной. При этом комната все же отдаленно напоминала деревенскую хату. Вдоль стен тянулись лавки с постеленными на них тюфяками, набитыми соломой, и постелями сурового полотна, но не было ни стола, ни печки, ни икон в красном углу. Да и самого красного угла можно сказать, что и не было; в самом деле: если в горнице нет печи - как узнать, какой угол дальний напротив нее?
Здесь оставили пожитки. Потом Савел запер дверь, и все они снова спустились вниз и разместились за одним из столов, таких же тяжеловесных и примитивных, как и все прочее в этом заведении.
Есть пришлось селедку и гречневую кашу, приготовленную не лучшим образом и слегка подгоревшую. Старик, впрочем, утверждал, что в былые годы каша здесь была отменная, да вот прежняя стряпуха летось померла, да будет земля ей пухом, а новую взяли вовсе уж безрукую. Да и от селедки, кстати, исходил весьма различимый душок - видимо, слишком долго пролежала в бочке. Леська разок над нею поморщилась, но все же до того проголодалась, что в конце концов умяла за милую душу.
-Ну, знатная тут кашка, ничего не скажешь! - вздохнула она, задумчиво скребя ложкой по пустой миске. - Нашему Савосе впору такую сварить.
Савосю она помянула отнюдь не случайно: именно Савка надумал кормить их этакой гадостью, дабы не тратить попусту драгоценные гроши.
-Косоротишься - мне отдай! - потребовал явно задетый родич. - Жрать не хочешь - никто не неволит! А киселя тебе здесь все равно не дадут.
Кисель в корчме был; и Леське, что греха таить, очень его хотелось. Однако же сказано это было с такой поганой ехидцей, что не было никаких сомнений, на что он намекает.
А кругом сидели чужие люди, которые - так, во всяком случае, думалось Леське - не спускали с них глаз. Ее, деревенскую девушку, впервые попавшую в город, все здесь пугало, все удивляло. Пусть на самом деле и мало кому было здесь до них дело, в уездном городе у всех свои заботы - однако же ей казалось, что все эти горожане не сводят с нее придирчивых взоров, насмешливо и подробно разглядывая ее темную, грубой шерсти, будничную паневу, торчащую из-под нее белую полоску нижней рубахи, открывающей ноги почти до самых колен - ни у одной из попавшихся им сегодня женщин не было таких коротких юбок. Да если бы только юбки! А чего стоит ее деревенский загар? А растрепанная голова с полураспущенной косой? А все эти бесхитростные жесты, с головой выдающие в ней поселянку?
Но она тут же позабыла о своей панике, едва до нее донеслось несколько фраз из разговора, который вели дед с хозяином - пожилым человеком с багровым лицом и налитым сизым носом в прожилках.
-Да нет, слава Христу, тихо пока у нас, - говорил он старику. - Никто нас пока не трогает. Случается, правда, что и пошаливают паночки наши; как хватят лишку, так и ходят ватагами, вот тогда и поносят на чем свет стоит и москалей, и саму чертову бабку! Дак мало ли чего они спьяну наболтают! Во хмелю-то кто хошь околесицу всякую порет - да и немудрено, с нашей-то горелки! Налить еще?
-Не побрезгую.
-А вот девчину свою ты бы прятал подальше, - продолжал, понижая голос, корчмарь. Она ж у тебя не девка - картина! Через годок-другой в самую пору войдет, еще краше станет - вот тогда и гляди за ней в оба, такую и сманить недолго! Сам, поди, знаешь, чем паны девок сманивают - платьев шелковых насулят, заушниц да монист разных, рубашек тонких... Сам диву даюсь, нашим девкам да бабам отчего-то кажется, что коли тонкую рубашку надела - так сразу настоящей пани заделалась, а то и невдомек, что не в том соль, какая рубашка на ней, а в том, что под рубашкой-то у нее! Ведь и душа, и тело прежними остались, так и с чего бы...
Леська сама не заметила, как легла на стол. Какое ей дело до этих тонких рубашек? Что это вообще такое - один звук пустой...
И тут же откуда-то вдруг явились эти тонкие рубашки и заушницы вперемешку почему-то с гречневой кашей, подгоревшей и паршиво сваренной - и все это отчего-то понеслось кругом нее неразрывным хороводом - рубашки, каша, бревенчатые стены, шелковые платья, серые холщовые простыни. У нее кружилась голова, хотелось крикнуть им 'Стойте!', да язык отчего-то не слушался. Потом невесть откуда вдруг вынырнул дед верхом на корчмаре, что вдруг залаял и забегал кругом стола, а дед принялся лихо покручивать свои жиденькие усенки, побуревшие от табака, да еще при этом подмигивать левым глазом...
-Ты совсем спишь, - толкнул ее в бок Митрась. - Пошли наверх.
Глава десятая
Брест-Литовск, конечно, не Бог весть какой пышный город, да и ярмарка продолжалась уже третий день и была уже не столь шумной и многоцветной, как в самом начале. Однако у деревенских жителей, привыкших к однообразию в своей лесной глуши, жизнь так бедна новыми впечатлениями, что у них разбежались глаза и от этого. Полотняные белые палатки, навесы, лотки, пронзительные голоса торговцев, выкликающих свой товар, от коней до дешевых сережек и пряжек, мычанье, блеянье, хрюканье, шипенье, клохтанье, самая разнообразная речь, слившаяся в единый гул, ежеминутные маленькие скандалы - ну как тут голове не пойти кругом!
Однако даже в этой толчее и суматохе многие обращали внимание на обтянутый суровой холстиной лоток, на котором лежали, растянувшись во всю длину, искусно вытканные яркие дзяги, выставляя напоказ сказочные узоры, из которых ни один не повторялся. Притом немало народу заглядывалось не так на эти прославленные изделия, как на чернобровую красавицу, державшую лоток на коленях. Вся в разноцветных бусах, в тонкой рубашке ослепительной белизны, оттенявшей теплый загар ее кожи, с перекинутой через плечо пышной косой цвета спелого каштана, украшенной темно-красной лентой, девушка явно смущалась устремленных на нее взглядов, то и дело отворачивалась от широких мужских улыбок, обращаясь то к щуплому суетливому старичку, то к чернявому хлопчику, стоявшему от нее по правую руку.
-Ай, гарна девка! Ай, что за девка! - слышалось отовсюду.
-И где они только водятся, такие! Немедля сватов зашлю!
-А губки-т, губки, ты глянь - ровно вишенки!
-Что, хочешь поцеловать? - поддел товарища статный молодец с лицом южанина, похожий на венгра или бессараба. - А вот не миновать тебе кулаков! - кивнул он на широкоплечего детину, что стоял за спиной у красавицы и грозно посматривал вокруг.
Леська меж тем заливалась густым вишневым румянцем и смущенно опускала тяжелые темные ресницы.
-Хорошо тут, правда? - говорил ей вполголоса Митрась. - Жаль только, отойти никуда нельзя, а то я бы тут все обегал! А тебе тут как - нравится?
-Нравится, - ответила она. - Красиво, занятно. Боязно только немного, - кивнула она в сторону скалящих зубы молодцов.
-а вам, охальники, все бы на чужих девок пялиться! - раздался у нее за спиной зычный Савкин голос. - Пришли торговать, так и торгуйте!
Дружки переглянулись, подмигнули один другому.
--А вот мы, хлопче, и в самом деле сторгуем у тебя дзяжек, - сказал один. - Да только пусть ваша краля своими белыми ручками сама нам подаст.
-Подай уж им! - неприветливо бросил Савел.
Леська подала им две дзяги, какие они выбрали - причем один из них незаметно пожал ей руку сухими горячими пальцами - а Савел деловито пересчитал деньги и ссыпал в мошну гремящую мелочь.
-Ну, будь здорова, девка, - улыбнулся ей на прощание 'венгр'. - Век тебя не забуду; дзяжку твою повяжу - про тебя вспомню.
-Ступай, ступай! - все так же неприветливо погнал его Савка.
Леська про себя едва не рассмеялась: уже не впервые ее нынче просят подать товар 'своими белыми ручками', которые, впрочем, никогда не были особенно белыми. Она уже так устала сегодня от этого гвалта, ежеминутных толчков, и особенно от масляных взглядов молодых и даже не особо молодых мужчин, что проходили мимо и приценялись к товару.
Как ей сейчас хотелось домой, в свою тихую глухомань, где все с детства знакомо до последней веточки. Как она успела соскучиться по бабушке, по Ясю... И еще все время стояло перед глазами лицо Данилы - незабвенное, милое и... чужое. Он ведь так и не подошел к ней в день Троицы, ни единого слова не сказал ей, хотя он видел, как злобные девки остервенело пороли ее лозами, и у него на глазах лишилась она сознания. Наградил он ее, правда, несколькими долгими взглядами, но поди еще догадайся, что он хотел ими сказать...
Мимо проплыла шляхтянка в ярких ситцах, в бесчисленных оборках, с янтарями на белой шее.
И снова с сожалением вздохнула длымчанка: не к лицу были янтари этой пани, сосем не к лицу. Хоть и разряжена та шляхтянка была в пух и прах, да сама белесая, ровно с лица полиняла. И вспомнилось тут Леське, как однажды Владка Мулявина дала ей примерить свои янтарики. И белокурой Владке они шли на удивление, а уж о том, как преобразили янтари смуглую Леську, она могла судить лишь поп восхищенному аху, что вырвался из груди всех присутствующих. Кто-то поднес ей зеркальце, дали ей поглядеться. И самом деле, было тут с чего ахнуть! Разве могла даже надеяться эта черномазая голенастая подлетка, что так преобразят ее Владкины побрякушки, что так прелестно оттенят ее смуглую кожу, оденут золотой дымкой карие очи две янтарные нитки на шее, так зажгутся золотыми фонариками сережки под темными прядями волос? Оказавшийся тут же Янка, видя, с каким сожалением внимает она чужие прикрасы, тут же пообещал Леське при случае купить ей в Бресте таких янтарей, что все только ахнут!
Однако Савка, узнав об этом, хмуро бросил:
-Нечего! Надо будет - я сам куплю. Не бери у него ничего...
Она поняла, конечно, что он имел в виду, и едва не задохнулась от гнева, что вздумал родич клеветать на безвинного.
Да вот не довелось Ясю привезти подружке янтарей из Бреста. Сама она допрежь него в Брест попала. А Савка ей так и не купил ничего.
Тем временем все давно уже обратили внимание на стоявшего немного поодаль человека в рубахе с украинской вышивкой и по наружности типичного украинца. Был он среднего роста, сухощав и вертляв. Издали он мог даже сойти за юношу-подростка, но в том-то и дело, что только лишь издали. В действительности ему было, вероятно, лет около тридцати, или даже чуть больше. На его сухом костистом лице выделялись небольшие карие глаза, пристально и внимательно изучавшие девушку. Впрочем, в этом пытливом взгляде не было и тени сального цинизма или наглости; даже напротив, отчетливо сквозила в нем какая-то растерянность и даже робость.
Стоял он уже давно; близко не подходил, но и уходить прочь тоже не собирался. Глазки его без конца бегали с одного на другое, но всякий раз неизменно задерживались на Леське, и ее молодого родича это уже стало не на шутку бесить.
-Ну, что уставился? За погляд у нас деньги берут! - окликнул он. - Хочешь торговать - торгуй, а нет - проходи мимо!
И тут незнакомец набрался-таки смелости, подошел к девушке и, глядя ей в глаза, негромко спросил:
-Как же тебя звать-то, квиточка?
Ее ввел в растерянность не столько даже этот прямой и откровенный вопрос, сколько само его лицо и особенно улыбка, в которой внезапно открылось ей что-то странно знакомое и словно бы даже родное. И она тихо ответила, опустив ресницы:
-Алена...
-Алена! - вдруг просиял незнакомец. - Олеся, значит. А ты скажи мне, как батьку твоего звали? Часом, не Микифор?
-Микифор, - ответила она. - Откуда вы знаете?
Она теперь смотрела на него широко раскрытыми глазами, а незнакомец вдруг широко раскинул руки и потянулся было к ней, но тут его мощным тычком отпихнул Савка.
-Что ты все к девке лезешь! Твоя, что ли? А ну, проваливай своей дорогой, покуда рыло не своротил!
Однако незнакомец лишь отмахнулся от него, словно от назойливой мухи.
-Так то же брат мой родной! - радостно возвестил незнакомец. - Не обмануло, стало быть, сердце мое. Я же чую: свое в ней что-то родное... Так и вышло вот... Значит, ты дочка Микифора нашего? - снова обратился он к девушке. - А я, выходит, стрыйко твой, Онуфрий имя мое. А вы-то, диду, нешто не узнали меня?
Старик, похоже, тое давно заподозрил в нем какого-то родича мужа покойной Ганны, поскольку глядел на него слегка отчужденно, даже с оттенком какой-то скрытой враждебности. Он и обнялся-то с ним холодно, хоть и пытался делать вид, что рад встрече.
-Вишь ты... где встретиться довелось! - приговаривал Юстин, похлопывая по спине Онуфрия. - Погляжу хоть, каков ты есть теперь, родня моя непрошеная!
А тот все не сводил с Леськи светившихся глаз.
В них было мало внешнего сходства. У Онуфрия было сухое подвижное лицо с мелкими и острыми чертами, и даже глаза у них роднились лишь цветом ; если у девушки они медленно, по-воловьему двигались, порой затеняясь густыми ресницами, то у новоявленного родича быстро мелькали с одного на другое и словно бы даже рассыпали искры. И движения у него были под стать лицу - резкие и сухие.
И все же довольно было одного взгляда, чтобы понять, что и в самом деле течет в них единая кровь. Трудно было уловить, в чем это выражалось: может, в повороте головы, а может и еще в чем-то. Одно было несомненно: встретилась кровная родня, и вновь возродился отмерший было корень.
-А помните, дядя Ануфрий, как вы меня под самый сволок кидали? - вспомнила вдруг Леська.
-Надо же! Не забыла! - польщенно ахнул тот. - И как же ты помнишь, ты же под лавку пешком ходила, когда...
-Ну, пошли тары-бары! - проворчал Савка.
А дядька Онуфрий вдруг потемнел лицом.
-Я не хотел, чтобы Ганна тогда уезжала, - сказал он - И Олеся опять же... Кабы вы знали, как я тосковал по ней потом... Да кто меня спрашивал? Щенок тогда был, подлеток... Мать все пеняла ей, что беду в дом привела, ну просто съела совсем... Все ей, матери, покоя не давало, что Ганна без благословения отцовского замуж пошла, не по-людски. И за другое тоже все ее грызла: что девку привела, а не сына. Для нее ведь первое дело - род. А кто у нас рода основа - чоловик, муж. С девки-то, ясное дело, что толку - замуж выйдет, чужому роду продление даст. А тут еще старший сын, радость, надежа - и девку родил!
-Родила девку - родит и хлопца, - заметил Юстин.
-Так ведь не успела же, - вздохнул Онуфрий. - Они и пожили-то - всего ничего! Да только хотите верьте, хотите нет, а в последнее время она все больше ту девку поминать стала. Поглядеть бы, мол, хоть глазком, какова она теперь-то...
В конце концов Онуфрий устал ходить вокруг да около и спросил напрямую, хоть и прозвучала в его вопросе легкая робость:
-А может, и впрямь на обратной дороге завернете вы к нам, погостите денек-другой? Заодно и сынков моих повидаете, трое их у меня. Такие, право, бездельники - дня не проходит, чтобы друг дружке лба не расшибли! А еще дочка у меня есть, Юлька - та потише. Хотя тоже тем летом повадилась вишни в чужом саду воровать, а всего-то ей седьмой годок!
-Да мы бы, право, заехали, да только, поди, добираться долго до вас, - пробовал было отвертеться хитрый Юстин.
-Далеко? - изумился Онуфрий. - Да с берега село наше видать!
Леська даже и не знала, что ее отец был родом как раз из-под Бреста. Домашние не любили отцовскую родню, все не могли простить ей несчастья и ранней смерти дочери, а потому говорили о них крайне редко и всегда неодобрительно. Сами же Луценко больше чем за десять лет ни разу не вспомнили о девочке, да если бы они даже и предъявили свои права на нее, воинственные Галичи все равно нипочем бы ее не отдали. Сама Леська тоже вспоминала о них лишь изредка, когда говорила в ней лихая украинская кровь, и уж никак не ожидала встретить здесь, на ярмарке своего родственника.
Оказалось, что Онуфрий с семьей живет совсем близко, часах в трех вниз по Бугу, на правом его берегу. В город он пришел пешком - закупить мыла, соли, чая и кое-каких гостинцев жене и детишкам.
-Ну, добре, заедем погостим, коли уж так просишь, - согласился наконец дед.
Онуфрий, конечно, чувствовал скрытую враждебность свата и его сына, но он и не ждал ничего другого: за пятнадцать лет неприязнь между двумя семьями хоть и притупилась, но совсем не угасла. Эта неприязнь, кстати, была почти взаимной: и сам Онуфрий, и вся его родня тоже в свое время отговаривали Микифора от Ганны: коли, мол, противятся старики, так и набиваться нечего, добра все равно не выйдет. А потом, как отравилась вся семья грибами, после чего Микифор с отцом так и не встали, так мать все чаще стала поговаривать, что Ганна привела в дом беду, все чаще стала придираться к молодой невестке, вымещая на ней свое горе. В конце концов не вынесла Ганна, собрала свои пожитки, подхватила малолетнюю дочку - и словно бы в воду канула. Никто даже не думал ни разыскивать их, ни возвращать назад - ушла и ушла, ну и Христос с нею! Даже и вспоминали о ней нечасто.
Эти две семьи были словно двумя берегами, что, как поется в старинных песнях, никогда не сойдутся. И не сойтись бы им никогда, кабы не соединял их теперь хрупкий мостик - Леська И единственно ради нее терпел Онуфрий холодность и неприязнь стариков.
Сама же Леська, казалось ему, отнюдь не разделяла чувств людей, с которыми едва ли не с колыбели жила под одним кровом, дышала единым воздухом; напротив, даже отнеслась к нему с горячим интересом, словно обнаружила в этом нежданно объявившемся родиче безнадежно затерянный было исток.
-На так что, Олеся, нравится тебе Брест? - спрашивал он нее вечером.
-Нравится, - отвечала она. - Славный город, занятный. Только народ здесь чудной какой-то.
-И чем же он чудной? - спросил дядька Онуфрий.
-Да вот не поймешь их, право, ответила девушка. - Как приехали мы, так я еще и на берег сойти не успела - тут же какой-то начал из-за двери пальцем манить, да еще так при этом на меня смотрит, что того гляди, со всего города мухи слетятся...
-Ну чему же тут дивиться, ты же у нас красунечка, - улыбнулся дядька Онуфрий. - А тут у нас и впрямь хлопцы есть лихие, шляхтичи особенно.
-Да какая же я красунечка? - удивилась юная плутовка. - Черная вон вся, ровно арака! Вот поглядите!
Она подняла до локтей рукава сорочки и протянула ему руки - тонкие, хотя и успевшие слегка округлиться, они и в самом деле были покрыты густым, почти шоколадным загаром. Особенно темными были почему-то длинные пальцы, грациозно опущенные вниз. Но сами руки были маленькими и при этом очень изящной формы - не всякая шляхтянка могла такими похвастать.
-Меня на селе так и кличут: то чумой болотной, то пугалом черномазым, - закончила она с притворным расстройством.
-О, это они завидуют, - утешил ее Онуфрий. - Твердят вот, что девчата ваши дюже хороши, а увидишь такую вживе - и глянуть не на что: ни очей, ни бровей, один нос пупыркой да с конопухами! Ну а тут, в городе - совсем даже не то. Тут была бы девка собой хороша, а белянка она или чернавка, да хоть бы и рыжая! - ни хуже, ни лучше с того не станет.
Леська все шутливо отнекивалась, внутри себя, однако, польщенная. Она уже предвкушала, как будет теперь гордо ходить перед зловредными девчонками, выплывая перед ними белой лебедью. И снова напомнило сердце: 'Вот так... Стало быть, не ошибся Данила, избрав меня...' Вспомнилось ей и то, что почти те же слова говорил ей и Ясь, но прежде она все думала, что он это из жалости, из желания приободрить, чтобы не считала она себя вовсе уж безнадежной дурнушкой.
До позднего вечера бродили они по немощеным улочкам. Было тихо. Едва вздыхал ветерок, от слабого его дуновения чуть подрагивало белье, сохнувшее на протянутых через весь двор веревках, и легонько колыхались занавески в открытых окнах - белые полотняные или пестрые ситцевые, а кое-где даже тюлевые или кружевные. Еще возились у плетней куры, не запертые на ночь; не смолкали еще разговоры, хотя звучали они теперь по-вечернему приглушенно.
-Тихо здесь, однако, - заметил Митрась.
Дядька Онуфрий шел между ним и Леськой, Савел с дедом чуть поотстали.
-В тихом омуте черти водятся, - мрачно отозвался хохол. - Знали бы вы, однако, что тут год назад творилось!
-Дюже страшно было? - с дрожью в голосе спросила Леська.
-Заварушка была изрядная, - ответил тот. - Да здесь еще, сказывают, не так все худо было. А вот Ковно, Вильно, Белосток - те едва ли не огнем полыхали, люди гутарят. Да и то - что тут творилось, подумать и то страх! Меня в ту пору в Бресте не случилось, а вот кум мой рассказывал: лютовали паны - сказать не в пору! Что волки, в стаи сбивались - кто с ружьем, кто с факелом, кто просто тебе с дубиной; горелку хлестали для куражу. Три дня суд городской осаждали, подпалить даже пытались, да благо он каменный. И все кричали, все ярились: 'А ну убирайтесь в свою Москву, сукины москали!'
Ну да судейский - те отсиделись за крепкими стенами, а вот таким, как мы, людям, куда деваться? До виноватого дотянуться - тут у шляхты руки коротки, так они на мещан набросились. Только и слышно было: 'Держи москаля!', 'Бей Ваньку!' сколько народу побили попусту - страсть! А после уж и не разбирали даже - москаль, не москаль; не лях - стало быть, тот же москаль - бей Ваньку!
Я, право, и не жалел их потом, как солдаты наехали да повешали тех лихачей: сколько народу загубили безвинно! Теперь зато тихо стало, не смеют теперь паны гулевать, опасаются...
Леська, однако, долго после того не могла прогнать испуга, и всю дорогу до дому все жалась то к Савке, то к нежданному родичу; все-то ей блажилось, что вот сейчас из-за того угла повалит черна толпа разъяренных панов - кто с дубьем, кто с ружьем, кто с вилами... Брест теперь гнетуще давил на нее своей обманчивой тишиной, и она теперь стала жалеть, что приехала сюда, в этот город, о котором столько мечтала...
Но вот промелькнули звонкие, пестрые, разноцветные ярмарочные деньки, и пришло время ехать домой, и дядька Онуфрий напомнил старому Юстину, как тот обещался заехать к ним в гости.
И вот теперь лодка снова покачивалась на маленьких волнах, и вновь медленно плыли мимо зеленые берега. Брест-Литовск все удалялся, таял, казался все призрачнее в туманной дымке. Без сожаления расставалась Леська с эти тающим вдали городом.
Она сидела теперь неподвижно, сложив на коленях праздные руки, да и Митрасю тоже выпала передышка - вместо них на веслах сидел Онуфрий. Савка старался не казать виду, что недоволен, хотя про себя, несомненно, считал, что нечего младшим лениться и совсем уж не дело давать им потачки. Он даже пытался шутить, тем более, что и торг вышел удачным.
-Надо же, как расторговались! - дивился он. - И даже куделю Янкину как скоро сбыли! А я уж, право, думал - назад повезем...
-Неласковый что-то хлопец у вас, буковатый, - подал голос Онуфрий. - А детки-то ничего, приветливые.
-Бездельники они, - только и ответил Савел.
-А что у вас там за Янка? - спросил Онуфрий.
-Дядька мой, - ответил Митрась. - Я его дядей Ваней зову, потому как в Смоленске его повстречал, а тут его по-иному кличут: кто Янкой, кто Ясем.
Онуфрий по-прежнему чувствовал известную неловкость перед этими людьми. Многие годы они избегали иметь дело друг с другом, и теперь они по-прежнему оставались ему чужими - со своими думами, бедами и заботами, в которые отнюдь не считали нужным его посвящать. Онуфрий и не ждал от них особого доверия: кто он такой, в конце концов? Младший брат непрошеного зятя - и только.
Одного лишь не мог он понять. То, что старый Юстин при видимом дружелюбии хранит известную холодность - это ему было ясно. Старик считает, что Микифор погубил его дочь, и до сих пор не может простить сватье, что та почти что выгнала из дома Ганну с малолетней внучкой - ну что же тут поделаешь? Как ни горько, а старик прав. Но вот то, что Савка на каждом шагу тычет ему в нос, что знать его не желает, и что, будь его, Савкина, воля - плюнуть бы побрезговал в сторону Онуфрия - вот этого бедный хохол понять был не в силах. Кто он такой, этот Савка? Щенок, мальчишка, птенец неоперенный, а все пыжится, все в большого играет. Что ему сделал Онуфрий, чем перед ним провинился? Когда случилась эта история с Ганной, Савося еще пешком под стол ходил, что он может об этом знать, что может помнить? Да и сам Онуфрий тут был ни при чем: не он же Савкину сестру с пути сбивал...
Одно было горько Онуфрию: что оторвали от него эту милую девочку, в которой он с первого взгляда почуял родную кровь.
Но вот Леська вдруг оживилась, махнула рукой в сторону берега, и звонкий ее голос разнесся далеко вокруг:
-Вон хаты стоят, вижу! Подъезжаем, дядь Ануфрий? - она тоже произносила его имя на свой лад, слегка напирая на 'а'.
-Да, уже близенько, - ответил он.
Хаты тонули по самые кровли в темной зелени вишневых садов; вишни давно уронили вешний цвет, и теперь хозяева ждали богатого урожая. Вишни здесь росли повсюду - по всему селу, возле каждой хаты. Онуфрий успел рассказать, что вишня здесь, конечно же, не чета той, что на юге - крупной, сочной, сладкой - но все ж таки это вишня. А их селе, по неизъяснимому Божьему промыслу, вишня родит так, как нигде окрест.
-Кабы ты, Олеся, летом у нас побывала! - рассказывал он. Вишен столько высыпает - ветви едва не ломятся, листьев не видать, деревья ровно сплошь красным облиты... Хлопцы мои как на дерево влезут - так их оттуда и не согнать, ну просто там и живут, а потом ходят сплошь синие с ног до головы - и рты, и руки, все синее с тех вишен... А уж какие наши бабы с теми вишнями вареники делают - вот кабы и тебе отведать!
-Нечего! - буркнул Савел. - Перебьется!
-А ну тебя, право! - отмахнулся хохол без всякого почтения. - Надоел! Ну, где привалим, диду?
Лодку прибили к берегу, выволокли на песок, и Онуфрий повел их к своей хате.
-А хозяйка нас не погонит? - всю дорогу сомневался Митрась. - Мы ведь в гости не званы.
-Да не погонит, не бойся, - заверила Леська. - Хуторяне же не прогнали. Так ведь к тем мы и вовсе непрошеными свалились, ровно снег на голову, а тут сам хозяин в гости ведет.
По дороге им навстречу попалась довольно странная женщина, которая неведомо чем привлекла Леськино внимание: то ли не вполне обычной манерой поведения, то ли странно застывшим лицом и какими-то необъяснимо пустыми глазами, каких просто не бывает у здоровых людей. Женщина эта была рослая, крупная, но при этом худая, с большими загорелыми ногами, оставлявшими в пыли четкие следы. Густая масса длинных черных волос, толстых и совершенно прямых, беспорядочно распущенная, болталась вдоль тела. Лицо у нее было удлиненное, с крупными чертами и массивной нижней челюстью. Леська никак не могла понять, кто же она такая. Судя по ее лицу, она была не столь уж и юной - около тридцати, а судя по непокрытой голове и распущенным волосам - под венцом еще не стояла. Старая дева? Но и тем никак не потребно в этаком виде по селу разгуливать.
Однако всего хуже были именно эти глаза, снуло и равнодушно глядевшие в одну точку.
Леська проводила ее любопытным взглядом; Митрась тоже оглянулся.
-Да что вы глазеете, это наша Антося! - вполголоса пояснил Онуфрий. - Она дурочка.
То, что с этой Антосей не все ладно, Леська поняла уже и сама. За свою жизнь она видела лишь одного настоящего блажного - того самого Апанаса, от которого хлебнула столько горя. Но тот был злобного и паскудного нрава, а здесь была тихая женщина, почти такая же, как все люди - если, конечно, не слишком приглядываться.
Однако тут же ей пришлось позабыть и об этой Антосе, и о ее несчастье, и о том, что ее никто не взял замуж.
Навстречу им, выскочив словно из-под земли, бросились трое мальчишек от двенадцати до восьми лет, таких же темноволосых и с такими же подвижными лицами, как у дядьки Онуфрия. Мальчишки едва не сбили их с ног, однако увидев, что отец ведет с собой четырех незнакомых людей, остановились в растерянности - всклокоченные, исцарапанные.
-Мои три оглоеда, - отрекомендовал дядька Онуфрий, кивнув на них. - Вот вам Максимка, Юрка и Тараска.
При этом еще три оглоеда каким-то непостижимым образом оказались стоящими в ряд по росту, и все по очереди кинули головами - ну чисто благообразные мальчики из хорошей семьи.
-Я родню нашу в гости привез, - пояснил им Онуфрий. - Помните Олесю, дядьки Микифора дочку, я вам про нее сколько еще рассказывал! Так от она и приехала - вместе с дедом и вуйком .
Однако на Леську ребята лишь мельком глянули - видно, не вызвала она у них особого интереса. Зато Митрася они разглядывали долго и пристально, словно раздумывая, с какого бока оказался возле нее этот гарный хлопец. Наконец, Тараска, самый младший, прямо спросил у отца:
-Это брат ее, или кто?
И тут Леська, заметив, что Савка собирается что-то ответить, предостерегающе сверкнула на него глазами. Она опасалась, что он скажет, по своей манере, что-то вродее того:
'Да какой там брат - сирота безродный!'
Однако ничего подобного Савел, к ее облегчению, не сказал, а лишь, придирчиво оглядев мальчишку, лениво спросил:
-Ты где штаны порвал?
-А, пустяки! - отмахнулся тот. - За сук, верно, зацепился. Невелика беда!
-Это мы от кривого Петра ноги уносили, - пояснил Юрка.
-Ага! - поддержал его Тараска. - Он в нас поленьями швырял.
-Да вы, небось, опять дразнили его: кривой да кривой! - укорил отец. - Это старик у нас один есть, - пояснил он гостям. Кривой и злой, что черт. Через то, наверно, и злой, что кривой, хотя никто вам теперь и не скажет, что раньше с ним приключилось: окривел или озлился. Детей не выносит, особливо хлопце, хотя и девчат тоже. Юльку мою все грозится в мешок посадить да в Буге утопить, а то еще в мелкие шматки изрезать да в борщ накрошить. Живет один, бобылем, никто у нас его и знать не хочет. Ну, а мои сорванцы повадились его изводить: под окнами скачут, ругаются, да еще и песенки всякие про него складают.
-Господи Иисусе, да что же это у ас за село такое? - вновь выразил недовольство Савка. - То дурочка, теперь еще и кривой людоед! Куда вы нас завезли?
Он бы и еще продолжил, да только дед Юстин незаметно пихнул его под ребра - волей-неволей пришлось замолчать.
-Да, у нас не соскучишься, - согласился Онуфрий, решив не обращать более внимания на Савкины выпады. - А то еще этот самый Петро по всему селу растобарывал: 'Женюсь, мол, на Антосе-дурочке!' Вот тут-то люди и насмеялись! Ну, говорят, валяй женись, самая вы друг дружке пара!
-Так отчего же не женился? - спросил Митрась.
-Да на кой он ей нужен, старый хрен! То ж и не мужик вовсе, а гриб трухлявый! Да притом и злой, что пес на цепи! На что ей такой, даже и дуре?
Онуфрий меж тем привел их к опрятной хатке, утопавшей в вишенье по самую кровлю. Навстречу им из хаты тут же вышли две женщины. Одна, помоложе, быстрыми шагами сбежала с крыльца и суетливо бросилась навстречу гостям. Другая, почти старуха, некоторое время оставалась еще на крыльце, с недоверием рассматривая прибывших, а затем не спеша сошла вниз и величаво направилась следом за молодой. Онуфрий представил вновь обретенную родню жене и матери, и Татьяна - так звали жену - тут же принялась тормошить и целовать Леську, хвалить нараспев ее брови и очи, и тут же вогнала девчонку в краску. Сама же Татьяна показалась ей довольно простенькой и не слишком интересной, да к тому же и суматошной, словно наседка. Куда как занятнее показалась ей сдержанная и даже суровая бабка Вера. Старуха была очень полна, однако при этом не производила впечатления ожиревшей, поскольку двигалась ловко, а тело ее было мускулистым и не колыхалось при каждом движении. У нее была ярко выраженная малороссийская наружность - видимо, она была уроженкой южных степей. У нее была очень смуглая, ставшая уже коричневой кожа полного, в мелких морщинках, лица и особенно загрубевших рук, соболиные брови, угольно-черные, с сединой, глянцевитые волосы, стянутые на затылке в тяжелый узел, покрытый белой намиткой. Однако более сего привлекали глаза; бывшие когда-то огромными, бархатно-черными, теперь слегка поблекшие, они все же сохранили прежнюю туманную дымку и смотрели порой загадочно, непроницаемо. Леська поневоле узнала эти взгляды - пристальные, тяжелые, временами даже пугающие. Вот оно, бабушкино наследство, доставлявшее внучке столько хлопот!
-Ну, подойди поближе, - заговорила старуха низким, глубоким голосом. - Дай хоть подивлюсь на тебя, какая ты стала! А ну поворотись!
Леська медленно повернулась вокруг себя.
-Тоща больно, - заметила бабка. - Не в нашу стать.
Но в общем, кажется, осталась довольна.
-Ой, а где же хлопчики ваши? - спохватилась вдруг Леська.
-Эка вспомнила! - засмеялся Онуфрий. - Уж усвистали давно. Ну, расшибет им теперь Петро головы! Ну, а Юлька дома? - спросил он у жены.
-Дома, где же ей и быть.
Леська увидела Юльку, едва их пригласили в дом. Это шестилетнее босоногое создание в полосатой линялой юбчонке сидело на лавке, подобрав под себя исцарапанные загорелые ноги, и держало на коленях пестрый тряпичный ворох. Услыхав шаги и незнакомые голоса, она взглянула на вошедших как-то по-птичьи беспокойно. Личико у нее было круглое, носик - пуговкой, а по бокам головы торчали две короткие коски, завязанные веревочками. Увидев незнакомых людей, малышка, видимо, тут же вспомнила о своих косицах и потеребила их рукой: видимо, ей казалось, что все вокруг только и любуются, что ее неотразимыми косами.
Леська улыбнулась: волосы у Юльки были еще слишком короткими, чтобы их заплетать, и большая их часть так и не попала в прическу и осталась на лбу и на затылке, завернувшись в тугие кудряшки.
-Первый раз заплели ее нынче, - пояснила бабка Вера. - Допрежь все стригли. А теперь вот говорю: будет ей болванкой ходить, пора косы заплетать, все ее подружки давно с косами ходят.
Леська присела на лавку возле Юльки; девочка поначалу стеснялась и все глядела на свои лоскутки, что держала на коленях, однако же красивая незнакомка улыбалась ей так приветливо, что Юлька в конце концов решилась:
-Нравятся тебе мои косы?
-Дюже нравятся, - ответила Леська. - Знатные косы.
-А они такими, как у тебя, вырастут?
-Вырастут, конечно. Подожди, дай только срок.
-А... а когда? - спросила Юлька.
-Да годочков через пять, а может, и раньше будут.
Юлька была озадачена и, кажется, немного разочарована. Ей, конечно же, не хотелось ждать так долго.
Волосы у нее были похожи на Леськины - такие же густые и чуть пружинистые, а вот глаза были совсем Татьянины, голубые.
-Ишь ты! Уж и сманила гостью! - усмехнулась бабка Вера, глядя на них.
-Погоди, Юлька! - снова засуетилась Татьяна. - Ты дай ей сперва оглядеться, покушать, потом будешь лоскутами да косами своими ее занимать! Гости, за стол! У нас галушки поспели!
Тут же явились на покрытом расшитой скатертью столе и галушки, и свежий каравай, и нежно-изумрудная лапеня со свежей лебедой и снытью, и холодный квас, а потом еще и янтарный мед в горшочке, и рассыпчатый творог, и темная тягучая пастила из своей же сливы, собранной с того самого дерева, что росло во дворе возле самой хаты и все норовило забраться ветвями в окно.
И, конечно, тут же явились невесть откуда и пропавшие было хлопцы. Они успели уже столковаться с Митрасем, и теперь все вместе о чем-то шептались на дальнем конце стола.
-Никак, снова на Буг собираются, - шепнула Юлька. - Купаться да русалок караулить.
-Русалок? - удивилась Леська.
-Ага. Третьего дня тоже ночью на Буг ходили, а меня не взяли, - пожаловалась Юлька. - Говорят - мала еще, да и вообще с девчонок толку мало.
-Вот и нечего тебе там делать - ночью на Буге! - заявила, услышав, Татьяна. - Придумала тоже!
-Ну и как - видали хлопцы русалок? - все допытывалась Леська.
-Не знаю, они говорить не хотят. Да только сдается мне, что никого они не видали, бо вернулись дюже сердитые и мокрые.
-Так вот оно что! - вступил в беседу дед. - Стало быть, у вас и русалки водятся?
-Водятся, отчего же им не водиться? - засмеялся хозяин. - Мои-то неслухи все на реку вон бегают, все надеются укараулить. Да только моим-то водяницы не вдруг покажутся, а вот кой-кто у нас на селе точно их видел.
-Ну и что, каковы они? - жадно спросила Леська.
-Ну а кто ж их знает? Девки и девки, что там смотреть! Да и что такое водяница? Была обычная девка, да вот сдуру в омут кинулась. Так ты сама посуди: нешто она там, в омуте, другой станет?
За обедом сидели долго, а Юльке, видимо, страсть как хотелось поговорить с гостьей, и потому она все ерзала да вертелась, пока мать не пригрозила ей ложкой.
-А я-то гляжу, и девчата наши уж спелись, не только хлопцы, - ехидно заметил дед.
-Отчего бы им и не спеться? - пожал плечами Савел. - Подружку тоже себе нашла!
Наконец обед кончился, все поднялись из-за стола, и Татьяна стала собирать посуду. Тогда маленькая Юлька взяла гостью за локоть и настойчиво потянула ее во двор. Леська послушно сбежала с крыльца следом за Юлькой, а та потянула ее в укромный закуток меж сараем и хлевом.
-Я бы тоже пошла на Буг - русалок стеречь, - вздохнула Юлька, когда они остались совсем одни. - Да только боюсь я одна!
Леська засмеялась в ответ и прижала малышку к себе, провела рукой по ее теплым кудряшкам.
-Ну и хитра же ты, однако! Хочешь, небось, чтобы и я с тобой на Буг пошла, да?
Юлька молча кивнула.
-Ну так и сходим, я и сама не прочь. Нынче же ночью и сходим с тобой на Буг. Ты только будни меня ночью, не то я сама не проснусь.
-Ладно.
Из хаты послышался смех и гул голосов.
-Нынче, верно, долго не заснут, - задумчиво протянула Леська. До полуночи, поди, беготня не уляжется.
-А они и не покажутся до полуночи, - отозвалась Юлька.
-Савка скоро у нас засыпает, - продолжала Леська. - За день намается - так ночью из пушки его не разбудишь! Дед, конечно, кряхтеть будет едва ли не до утра, но он-то, думаю, ничего - не помешает.
Юлька было притихла, а потом вдруг весело встрепенулась, вскинула озорные глазенки.
-Придумала! - радостно возвестила она. - Я попрошу мамку, чтобы отпустила нас с тобой на сеновал! А уж оттуда-то мы запросто выберемся, никто не услышит! Ловко я придумала, правда?
-Ловко, - ответила та.
Леська сама себе дивилась, как же скоро она сошлась с этой крохой. Мальчишки ей не то чтобы не приглянулись, но как-то совсем ее не занимали. Были они озорны, непоседливы, все им нужно было куда-то бежать, куда-то нестись сломя голову. И все-то им не жилось, как другим людям, без того, чтобы устроить какую-нибудь очередную выходку - к тому же, далеко не всегда остроумную, а подчас так просто опасную. Леська теперь волей-неволей начинала понимать кривого Петра, что так на них окрысился. Ну скажите на милость, о чем они думали, когда привязывали к пеньковой веревке березовое полено и пристраивали эту самую веревку наверху Петровой двери, так, что при любом толчке изнутри полено отлетало назад и метило в лоб всякому, кто неосторожно высовывался за дверь. Ей-Богу, так ведь и убить недолго!
Да к тому же и к самой Леське они были настроены не слишком-то дружелюбно.
-Дохлятина! - выразил насмешник Юрка общее мнение. - Как все девчонки.
А вот Юлька вдруг вызвала у нее горячую нежность, и ее нехитрые детские тайны и горести вовсе не казались ей скучными. А Леська, в свою очередь, рассказала ей и о Дегтярном камне, таящемся в потаенной глубине заповедных чащоб, и о праматери Елене, укрытой водами Буга от злых татаровей. Юлька слушала с замиранием сердца и все крепче прижималась к старшей подруге. Как всякий ребенок, она всей душой верила в достоверность этих рассказов, и притом совершенно не брала в расчет, что случилось все это очень давно, в незапамятную пору. Она еще не видела грани между нынешним и давно минувшим; ей казалось, что такая же дивная история может случиться и с ней.
Усомнилась Юлька один лишь раз, в том месте, рассказа о праматери Елене, где расступались воды Буга и смыкались над головой девушки, спасая ее от подлых татар. Юльке еще ни разу не приходилось видеть, чтобы Буг хоть чуточку расступился.
-Лесю, - спросила она тихо, - а точно ли это был наш Буг - или, может, другой какой?
-Наш, конечно, - ответила Леська. - А то какой же еще?
-А вот бабка моя говорит, будто есть еще другой Буг, да не здесь, далеко.
-Может, и есть, я тоже что-то про то слыхала, - ответила Леська. - Да только Елену наш Буг укрыл, а не тот, дальний.
А потом вдруг отчего-то рассказала про Яся: какой он добрый, как любит и ее, и Митрасика, как прежде любовалось на него все село - таким был красавцем. И при том ничуть не гордился, всех ребятишек возил на плечах, всем хлопчикам вырезал лодочки из щепок, а девчонкам - сережки из вишневых косточек.
-Да он и теперь такой же, - продолжала она с нежность в голосе. - Такой же добрый, и деток так же любит, и собой все так же хорош - для тех, кто разумеет, конечно. Хворает вот только теперь; тяжко ему.
-А меня на плечах прокатит? - спросила Юлька.
-Беспременно прокатит. Ты только в гости к нам приезжай поскорей.
На ночь их и в самом деле устроили на сеновале. Татьяна даже не подумала возражать по этому поводу, только жалостно вздохнула над Леськой:
-Ах, дивчиночка моя горькая! Душно тебе в хате ночью, да?
Савка, разумеется, что-то поворчал на сей счет, нуда кто его спрашивал: со своим уставом в чужой монастырь не ходят, где хозяева велят спать, там и ладно. Их с дедом устроили в клети наверху, а Леська с Юлькой отправились на сеновал, и там же пристроились все трое хозяйских мальчишек и Митрась. Юлька было встревожилась, что они, верно, тоже ночью на Буг мостятся.
-Ну, все пропало! - огорченно вздохнула малышка. - Теперь они нам всех водяниц распугают.
Однако же не судьба была хлопцам в эту ночь пугать водяниц; набегавшись за день, они спали таким крепким сном, что упади им на головы небо со звездами - и то бы не проснулись!
А вот Леське пришлось среди ночи проснуться, почуяв, что кто-то вежливо, но настойчиво трясет ее за руку. Она завозилась на сбитом сене, нехотя продрала глаза и что-то сонно пробормотала.
-Вставай, Лесю, вставай же скорей! - торопила ее шепотом Юлька.
-Это куда же? - не поняла она назад.
-Да русалок глядеть, нешто забыла?
-Ах, русалок! Ну да, я и забыла совсем! Ну, давай выбираться потихонечку, чтобы только хлопцев нам не разбудить...
_Да ну, их теперь и не разбудишь! - заверила шепотом Юлька. - Крепко спят. Пошли!
С вечера выпала роса; воздух был зябким и влажным, и ветви вишен, отяжелевшие от росы, которой был теперь покрыт каждый листочек, словно провисли под тяжестью этой влаги.
Девочки постояли немного возле сарая; Юлька, которую успела уже пробрать ночная прохлада, доверчиво прижалась к подруге, и та закутала ее своим платком, наброшенным на плечи.
-Ну что, идем? - шепнула наконец Леська.
-Идем, - кивнула маленькая.
Они выскользнули в калитку одна за другой. В отдалении жемчужно-голубым серебром переливалась река. Однако, чтобы выйти на берег, нужно было сперва миновать заливной луг, также весь окутанный холодной росой.
Пока пробирались через высокие травы, обе промокли насквозь; набрякшие от росы подолы липли к ногам, мешая идти.
-Тебе еще хорошо, ты только до колен вымокла, - пожаловалась Юлька. - А я-то вся, до нитки!
Но вот уже Буг открылся перед ними во всей своей красоте и сиянии, которое щедро разливала луна - хоть и подернутая легким туманом, но все же яркая, полная, словно чудесная голубая жемчужина.
Что-то непременно должно было случиться в эту ночь - что-то необычайное, удивительное. Леська теперь не помышляла уже ни о русалках, ни о прочих духах - и без того вдруг наполнило ее душу тревожно-радостное волнение. Ко всему прочему еще и вспомнилось, что именно эту картину видела она во сне прошлым летом - голубую, жемчужно-мерцающую реку в лунных скользящих бликах, в обрамлении пушистых ветел, склонивших ветви над самой водой. Недоставало одной лишь лодки с плывущим в ней незнакомцем - той самой дивной лодки, что не оставляет следа на воде.
И вдруг совсем уже закоченевшая Юлька вскрикнула и затеребила ее за локоть:
-Лесю, гляди - вон, вон!
Леська глянула в сторону дальней излучины - и ахнула, глазам своим не поверив: прямо к ним, вниз по течению и в самом деле бесшумно скользила лодка! Безусловно, она оставляла за собой след и, конечно же, не светилась, как та, что пригрезилась ей когда-то. Это была самая обыкновенная черная лодка-долбленка, из тех, что сотнями плавают по Бугу. Но на борту этой лодки Леська и в самом деле разглядела женскую фигуру в белой одежде, с распущенными темными косами. Она не гребла; течение само несло ее вдоль берега.
По преданиям, русалки частенько путают рыбачьи сети, срывают плотины и особенно любят кататься на позабытых лодках, расчесывая при этом свои длинные мокрые косы.
Эта не было похоже, чтобы чесала волосы; она просто сидела, грациозно опираясь рукой о борт, и Леська невольно залюбовалась ею, смутно пожелав оказаться на ее месте: чтобы вот так же неспешно плыла она вниз по Бугу, так же красиво опираясь рукой о борт, а кто-то с берега любовался бы ею...
На повороте лодку прибило к противоположному берегу. Женщина в ней поднялась, плавным движением соскользнула в воду и неспешными гребками поплыла через Буг. Девочки наблюдали за ней с тревогой и любопытством, однако им не пришло в голову, что плыть слишком далеко, а вода не столь уж и теплая: ведь русалки не могут утонуть и не чувствуют холода.
А русалка между тем вышла из воды совсем близко от них - высокая, в одной длинной белой рубахе, облепившей тело - далеко не такое красивое, каким казалось издали, одновременно громоздкое и худощавое, с повисшими грудями, как два полупустых мешочка. Длинные черные волосы прядями пристали к рубахе.
Одним словом, Леська едва не выругалась, признав в своей таинственной нимфе давешнюю дурочку Антосю.
-Ладно, пойдем уж обратно, - сказала она явно разочарованной малышке. - Все равно они уже не покажутся: рассвет близко.
Огорченные, усталые и промокшие, вернулись они на свои места.
А Юлька, перед тем, как заснуть, успела все же подумать: может ли дурочка быть одновременно русалкой? И может ли, со своей стороны, русалка принять облик дурочки? Наверное, может; а не то слишком уж досадно, что они полночи напрасно промерзли на берегу...
Наутро Леську разбудило вовсе не звяканье ведер и не мычание недоенных коров, а громкий и недовольный Савкин голос:
-А ну вставай, слышишь, нет? Ишь, развалилась; думает, коли в гостях, так все можно!
-Да ну, хай еще поспят, - послышался в ответ Татьянин голос. - Умаялись ведь вчера.
-Я вот им дам - умаялись! - не уступал Савка. - Уж вы-то мне поверьте, хозяйка, я мою девку знаю: коли ей волю дать, так она за день целый с перины не встанет, а коли и встанет, так лишь затем, чтоб перед хлопцами подолом повертеть!
Леська возмущенно тряхнула головой, и сон сразу пропал.
Савка стоял над самой ее головой; рядом с ним Татьяна придерживала его за локоть - видимо, чтобы не слишком буйствовал. Митрась и хозяйские дети тоже были все на ногах. Ей сразу стало до того стыдно, что она одна такая засоня, что даже на Савку перестала сердиться за его несправедливый наговор. Он и вообще никогда не упускал случая осрамить ее перед чужими людьми, а теперь как раз и вышло, что он со всех сторон прав.
-Собирайся, ехать пора! - бросил он ей уже без прежней злобы.
Хозяева все же не отпустили их до завтрака. На стол опять подали свежий творог, и яичницу с колбасой, а потом, на заедку - все ту же сливовую пастилу, что так понравилась Леське.
За столом хозяева и гости громко смеялись, обсуждая ночное происшествие: очевидно, кто-то из детей успел-таки наболтать старшим. Леська подозревала, что это меньшой хозяйский сын Тараска, который вчера ночью вовсе даже не спал, а только щурил глаза.
-Ну что, повидали водяниц? - хохотал Онуфрий. - Да и чем Антося наша не водяница? Благо, давешним летом едва не потонула: в сетях запуталась!
-Вот только лишь оттого, что в сетях запуталась, - вторила ему Татьяна - Она же плавает - что твоя щука! Вот, ей-Богу, ни в жисть не видала, чтобы девка так плавала!
Леська промолчала. Она и сама плавала весьма даже неплохо, и пересечь Буг для нее тоже большого труда бы не составило. Но ведь вода еще не прогрелась...
После завтрака - хочешь не хочешь - и в самом деле нужно было собираться домой. Леська видела, что дед обеспокоен: ведь никто не предупредил бабушку, что они задержатся у хохляцкой родни еще на целые сутки, и теперь она, должно быть, места себе не находит: куда подевались? И Митрась тоже спешил домой: ему не терпелось поскорее увидеть своего ненаглядного дядю Ваню и, главное, поскорее избавиться от бесконечных Савкиных окриков.
А вот Юлька сильно горевала, как пришло время им расставаться. Леська сама чуть не расплакалась, когда малышка обхватила ее за шею ручонками, уткнувшись ей в грудь мокрым и горячим от слез лицом.
-Лесю, родненькая, не уезжай!
-Надо, Юлечко, что поделаешь! Надо мне ехать! - отвечала Леська. Ну да не навек же мы с тобой расстаемся; свидимся, не раз еще свидимся... ты к нам приедешь, и я, дай-то Бог, до вас еще выберусь...
На этих ее словах Савел, которого и без того стало уже не на шутку сердить это затянувшееся прощание, больно ухватил ее за руку выше локтя и толкнул к лодке:
-А ну, хватит выть! - приказал он. - Живо садись и поехали, ну!
Никогда не простит ему Леська этого рывка. И еще тех недобрых слов, сказанных им уже на реке, когда лодка медленно двинулась вниз по течению, а Юлька побежала следом за нею по берегу. Леська тогда сдернула с головы белый платочек и широко замахала им по ветру.
-Ишь, прикипела! - прошипел тогда Савка. - Ну что они тебе за родня, скажи ты мне! Не растили, не кормили, за столько годов ни разу не вспомнили! Мы ведь, мы тебя на ноги поднимали, слышишь, ты, тварь неблагодарная? А ей теперь, извольте видеть, те хохлы дороже!
Он еще долго бы распинался, но тут дед Юстин коротко и сухо, с непривычной для него твердостью, приказал сыну умолкнуть, и Савка, на удивление, его послушал. Больше того, до самого дома он вел себя на удивление тихо, но обидные его слова засели в Леськиной душе, как заноза.
Глава одиннадцатая
Приближалась заветная купальская ночь - та самая, которой Леська с замиранием сердца ожидала с того самого страшного зимнего вечера, когда Митрась умирал от тяжелой горячки, а покойная бабка Алена гадала ей о судьбе. Вот ведь как странно: уж и Купала на пороге, а она совсем не чувствует никакого волнения. И даже то, что завтра ей быть Додолой на празднике, вовсе даже ее не радует.
И день накануне волшебной ночи выдался самый обыденный, из тех, какие стояли уже больше недели: сухой и знойный. Листва деревьев давно уже налилась темной, насыщенной зеленью; различие между оттенками листьев разных пород как-то стерлось, стало почти незаметным. Буг давно уже вернулся в свои берега, выступили из воды знакомые отмели и плесы. Небо словно выгорело, как будто старый ситец, а ведь лето еще не достигло зенита. Монотонно и сухо зудели в траве кузнечики.
Окончив работу (она вместе с Тэклей полола лен), Леська пошла на Буг искупаться, смыть с себя пот и пыль, а главное, отмыть руки, черные от земли и горящие от порезов и ссадин - ей пришлось воевать и с бодяком, и с пыреем, и с другими столь же вредными травами.
Теперь она лежала на берегу среди клонящейся высокой травы. Отбросив на сторону мокрые косы, лежа щекой на своих сплетенных смуглых руках, она тихо слушала мерный шелест ветвей.
Ведь должно же, должно что-то произойти; ведь и бабка Алена в своей предсмертной речи упоминала этот день. А ведь бабка Алена не станет напрасно трепать языком, тем паче на смертном одре...
Помнится Леське, говорила старуха, что на Купалу она должна пойти к Великому идолу со своим заветным желанием. Бабка говорила, несомненно, о Дегтярном камне; о других идолах в этих местах уж много веков никто слыхом не слыхивал.
Но вот Купала уже на пороге, а она к Дегтярному камню и дороги еще не знает. И спросить ведь не у кого: кто бы и знал - все равно ведь не скажут.
А какое у нее, у Леськи, заветное желание?
Сразу, без всяких раздумий, пришел на ум Данила - но вот что-то вдруг остановило ее от мысли, что присушить Данилу, навек завладеть его любовью - и есть ее заветное желание. При всей искренности ее чувства, такое желание отчего-то показалось ей мелким, убогим, нестоящим - в сравнении с неизмеримой мощью древнего идола.
Зашелестели кусты - кто-то еще выбирался к реке. Леська мгновенно перевернулась и села: не дай Бог гайдуки, а она тут в одной рубашке...
Да нет, не гайдуки: шаги слишком легкие.
Но вот раздвинулись ветви кустов, и из них, словно румяное яблочко из потемневшей листвы, выглянуло знакомое личико подружки Виринки.
-Ах, вот ты где! - начала она прямо издалека. - А я тебя по всему селу ищу. Ты на праздник-то идти, что ли, думаешь? Папоротников цвет искать? В Буге купаться? Венки в реку бросать? Ах да, тебя же Додолой выбрали, ты не забыла?
Леська лишь молча пожала плечами: ничего она не забыла, но о молодежных праздниках у нее успело сложиться не самое лестное мнение. В ее памяти еще свеж был тот день, когда ей надели девичий венок и жестоко высекли лозами, и теперь девушка слегка опасалась: не устроят ли ей и на этот раз какую-нибудь пакость? Например, к березовым ветвям жгучей крапивы добавят, или колючек набросают у сей Додолы на пути...
Подумав об этом, Леська горестно вздохнула. В Додолы она не напрашивалась, да и не могла напрашиваться. По традиции, Додолой избирали самую красивую на селе девушку, и эта роль по праву принадлежала Доминике.
С незапамятных времен, каждый год во славу бога Купалы первую красавицу села раздевали донага, оплетали по всему телу березовыми ветвями и с песнями водили кругом полей, время от времени окатывая водой из ведра. Издавна люди верили, что этот обряд угоден древнему богу, что он пошлет им вволю дождей, и нивы родят вволю хлеба.
Уже два года - с тех пор, как на Доминику надели венок - она была бессменной и неоспоримой Додолой. Быть бы тому и на этот раз, да вот беда: говорливой тетке Хадосье на днях приснился ужасный сон, о чем она тут же разнесла по всему селу. А приснился ей, ни много, ни мало - сам бог Купала - статный молодец в белой рубахе, сжимающий в одной руке житный сноп, а в другой - череп, и грозно провещал:
-Вот этой девке Додолой быть!
И тут же, словно живую, увидела Хадосья Леську. Стоит, улыбается, длинную косу на палец накручивает.
И вновь раздался во сне грозный голос Купалы:
-Да гляди, скажи всем, что коли опять мне подсунут ту козу белобрысую - не видать вам дождей до осени!
Разумеется, никто не стал бы слушать заполошную бабу без царя в голове, однако вскоре оказалось, что точь-в точь такой же сон увидели и тетка Маланья, и бабка Ворониха, и даже сварливая тетка Альжбета, Дарунькина мать.
А посему порешили: уж коли так занадобилась богу та Леська в Додолы - значит, так тому и быть! Уж хороша та Леська или нехороша, чернява или белява, нравится она кому или не нравится - да только уж лучше ту Леську кругом полей обвести, чем до самой осени дрожать за свои хлеба.
Но можно ли представить, как взбеленились девки, а пуще всех красавица Доминика? Ее, королеву поднебесную, Купала отверг, да еще и козой белобрысой назвал (о чем тетка Хадосья тоже с большим удовольствием поведала всем соседкам)! И кого же, кого взамен? Самую что ни на есть распоследнюю, чумичку хохляцкую, сиротину безродную!
Да и все прочие девки теперь со злости на стену лезут. Конечно, у Доминики немало завистниц, да и как же иначе - при такой-то красоте да при ее-то гоноре? А только девки ведь как рассуждают? Ну, хорошо, пусть не Доминика, не одна она на свете красавица, есть и другие, не хуже! Но ведь не Леську же выбирать, всех других обойдя? Оплошал древний бог Купала, ничего не скажешь!..
Леська немного успокоилась, когда узнала, что опрядать ее будут Ульянка и Марта, а их бояться не стоит. Даруньку же и прочих жаб к новой Додоле близко никто не подпустит; слава Богу, все разумеют, что тут к чему.
Виринка толкнула ее в бок:
-Слышь ты! Данилка твой тое придет. Он собирался.
-Когда? - сразу оживилась Леська.
-Да вот третьего дня приходил. Ты только не видала.
Леська снова задумалась. Данилу она не видела с того самого злосчастного дня и сильно переживала, что он так надолго пропал. Что, если она ему теперь разонравилась? Она ведь и в самом деле выглядела тогда отнюдь не лучшим образом: опухшая, зареванная, с всклокоченными, как у ведьмы, космами, да еще и вся иссеченная красно-лиловыми рубцами... Да и то еще полбеды: она встречала людей, что и в более жалком виде внушали к себе уважение. А она, ко всему прочему, была такая растерянная, всхлипывала, судорожно цеплялась за Янку...
-Да все еще по сторонам озирался, - продолжала меж тем Виринка. - Не иначе, тебя искал.
-Меня? - Леська изумленно взмахнула ресницами.
-Ну, а кого? Не меня же! - засмеялась Виринка.
-Но я же нигде не пряталась. Отчего же он меня тогда не нашел?
-Кто его знает! - пожала плечами подружка. - Да только я думаю, что неловко ему было про тебя спрашивать: все ведь знают, где тут соль... И Янка твой тоже знает.
-Янка-то при чем? - не поняла Леська.
-Янка-то, может, и не при чем, - ответила Виринка. - Да только я-то вижу, как он на того Данилу смотрит. Не дай Боже на меня бы этак взглянул! - поежилась она невольно. - Вроде и не злобно, и не сердито, обычно смотрит, а только сердце с того так и заходится, и земля словно бы из-под ног уходит...
Очень точно описала Виринка эти взгляды, Леська и сама хорошо их знала. Никогда не смотрел он так на нее, но сколько раз перехватывала она эти взгляды, устремленные на Данилу - не сердитые, не злобные, а скорее равнодушно оценивающие: что это, мол, за двуногое н е ч т о ?
И чем же, господи Иисусе, не угодил ему тот Данила? Она никогда не говорила о нем с Янкой - прежде всего потому, что сам Ясь не хотел об этом с ней говорить. Более того, когда кто-то другой при нем заговаривал об ольшанском паниче, он держал себя так, будто все это никоим образом его не касается, а все же при этом едва уловимо хмурился, мрачнел, замолкал. Почему?
Может, ревнует? Да, вероятно. Тревожится, бедный, что теперь из-за Данилы Леська о нем позабудет, как он сам когда-то позабыл о ней ради Кулины (Боже святый, сколько можно о ней помнить?).
В последние дни он стал к ней еще ласковее, чем прежде, но в то же время эта ласка стала более робкой, более осторожной, появилась в ней какая-то тень смущения. И если прежде о запросто обнимал ее за плечи или брал за руку, воспринимая это как что-то само собой разумеющееся, то теперь лишь медленно и робко поглаживал ее тонкие пальцы, едва касаясь, как будто не смея позволить себе большего. Так обычно ведут себя неопытные влюбленные мальчики, вроде Хведьки Горбыля, бывшего Ножки-на-вису.
Разумеется, в глубине души она о многом догадывалась, однако гнала прочь самую мысль о том, что Ясь может испытывать к ней подобные чувства. Это же почти брат родной, как можно, да и годов ему сколько...
И Савка, оказывается, неспроста ворчал по этому поводу, хотя ворчать ему теперь было некогда: слишком бы озабочен своей предстоящей женитьбой. Леська узнала, что облюбовал он какую-то девчину из деревни Скрыни, принадлежащей пану Любичу, и деньги на выкуп уж собраны. Савка хорошо понимал, что пан Генрик, этот слабоумный рохля, не станет особо торговаться и уступит ему девушку по сравнительно недорогой цене. Так выкупил себе невесту уже не один его приятель. Леська знала, что родич неспроста выбрал крепостную, чтобы та по гроб жизни была ему благодарна, и чтобы у нее в мыслях не было, упаси Боже, сбросить узду.
Тем не менее, эти заботы не мешали ему время от времени доглядывать за племянницей: он по-прежнему был уверен, что дед с бабкой недостаточно к ней строги. Правда, теперь он меньше к ней придирался и не отчитывал каждую минуту, но все же нет-нет да взглянет сторожко из-под выцветших лохматых бровей, словно бы намекая: подожди, мол, придет время - за все мне ответишь!
Ясь, видимо, тоже знал, что Савка о многом догадывается, старался не слишком его дразнить, и при Савке вел себя с Леськой чуть более сдержанно, чем обычно. Даже когда они вернулись домой из Бреста, и Ясь бегом прибежал на берег их встречать, он лишь гладил по голове прижавшегося к нему Митрася, а с ней лишь коротко поздоровался, хотя глаза у него так и светились...
Тут Виринка снова толкнула ее в бок.
-Ты что, никак опять заснула? Тебе говорят, а ты и не слышишь! Я тебе что говорю? Я говорю, пойдем валежник собирать для костров! Меня ведь девчата для того за тобой и прислали!
Недалеко от реки, по дороге на луговину, где обычно раскладывали купальские костры, они встретили Хведьку Горбыля; он брел туда же, держа в обеих руках длинные корявые валежины, черными рогатинами торчащие во все стороны. Увидев их, он осторожно попятился к обочине, но одна из его сушин все ж таки зацепила Виринку за подол, и та не упустила случая наброситься на парнишку:
-Куда тебя черти несут? Раскорячил валежник свой - едва глаз не выколол!
Хведька хотел было что-то ей ответить, но поглядел на стоявшую рядом Леську - и смутился. Густая краска проступила на всем его лице, и в ней утонули все его бесчисленные конопушки.
Леська стояла непринужденно, слегка выставив вперед колено, чуть наклонив темноволосую голову. Тяжелая коса спадала через плечо, глаза были опущены, темные ресницы слабо трепетали, пока она задумчиво ерошила прутиком прошлогоднюю листву под ногами.
И Хведька только что-то неловко пробормотал, извиняясь, и быстрее пошел вперед.
-Видала, как закраснелся? - подтолкнула подружку Виринка.
Леська только вздохнула в ответ: этот мальчишка, старше ее всего на год, внушал ей одну лишь неловкость и досаду. Словно бы кто насмеялся над ее девичьими грезами, подсунув такого нестоящего поклонника.
На луговине меж тем царили оживление и гул голосов. Сновали туда-сюда, подтаскивая хворост, девчата и хлопцы, сваливая принесенное в одну большую кучу. Хведька, кинув туда же свои коряги, подбежал к старшему брату Михалу, что-то сказал ему вполголоса - Леська не расслышала, однако судя по тому, как, поглядев на нее, ощерился в улыбке Михал, поняла, что сказанное относилось именно к ней.
Однако тут же это вылетело у нее из головы, потому что мимо как раз пробежала Даруня с недовольной воркотней:
-Ну, что стала? Беги еще неси хворост! Хочешь прыгать - изволь дров набрать! А то, небось, думает, что раз ее Додолой выбрали - так теперь все можно!
Возле кучи дров она заметила Янку - опустившись на колено, он раскалывал топориком крупные сушины. Данилы нигде не было видно. Леська постояла еще с минуту, повертела головой, надеясь его все же отыскать, однако молодой ольшанич так и не показался, и ей не осталось ничего другого, как отправиться в лес за новой охапкой хвороста.
Когда она проходила мимо группы смеющихся над чем-то девчат, до нее донесся насмешливый голос Василинки:
-Ну, гляди теперь, Леська: коли жито наше градом побьет - не сносить тебе головы!
На другое утро к ним в хату пришли Ульянка и Марта - наряжать Додолу для предстоящего действа. С Леськи сняли всю одежду и обернули ее вокруг пояса широкой гирляндой березовых веток, нанизанных на пеньковую веревку и накрепко привязанных - вышло нечто вроде своеобразной пышной юбки длиной до колен. Такую же гирлянду-юбку закрепили вокруг шеи, и Леська - а впрочем, уже не Леська, а Додола - сразу же превратилась в бесформенный стог сена на двух стройных загорелых ножках. Волосы Додолы распустили, длинные волнистые пряди разложили вдоль спины, на голову надели зеленый венок из мелкой руты.
Обе девушки, что наряжали Додолу, шутили и звонко смеялись, обе старались подбодрить и Леську, которая по-прежнему чувствовала себя неловко и ничего хорошего для себя не ждала.
Она знала: ее поведут вокруг всей деревни, кругом полей и огородов, вдоль лугов и пастбищ. Как же ей было не знать - ведь сама она каждый год водила Додолу этой самой дорогой. Хотя, конечно, 'водила' - это не совсем точно сказано - всякий раз она держалась в отдалении, чтобы старшие не прогнали. Еще она знала, что под руки ее с обеих сторон поведут девчата, чуть подальше пойдут хлопцы с колотушками и трещотками - накликать дождь, а еще четыре человека понесут ведра с водой - дабы окатить Додолу во славу древнего бога. И только уже потом, да и то на почтительном расстоянии, двинутся остальные.
Было заведомо известно, что вблизи Додолы не будет ни Данилы, ни Янки, зато все ее недруги - Дарунька, Василинка, Агатка - будут крутиться поблизости. И Апанас... Как же она про него забыла, ведь непременно притащится - тогда уж точно жди беды! Ну, будем надеяться, что близко его не подпустят...
Но вот уже Додолу чинно сводят под руки по деревянным ступеням крыльца - по тем самым ступеням, по которым она каждый день пробегала сотни раз. А за Галичевым тыном уже толпится народ, ожидает Додолу ее свита - девушки в длинных обрядовых рубахах, с венками на распущенных косах; хлопцы с колотушками и трещотками. Среди них она заметила Михала Горбыля с ведром, украшенным веточками все той же березы, заткнутыми за обод.
Увидела Леська и Доминику, окруженную хором подружек - вызывающе нарядную, в роскошном пестром венке, несомненно, приложившую все усилия, чтобы отвлечь внимание от этой самозванной Додолы, укравшей чужие почести.
Но вот вышли на дорогу, и процессия выстроилась, как положено: Ульянка и Марта - по обе руки от Додолы, далее, с двух сторон - братья Луцуки с колотушками, Хведька с трещоткой и Павел Хмара - с бубенцами. Позади Додолы Михал Горбыль и Василь Кочет несли ведра с водой. Леська знала, что ведра должно быть четыре, но кто нес два других, она так и не успела разглядеть. И лишь после них выступал девичий хор, где находились и Доминика, и Дарунька, и Василинка, и прочие любезницы.
-Ишь, нос дерет! - расслышала она позади чей-то завистливый шепот.
-А вот я слыхала, - сказала Дарунька, - что в незапамятные времена Додоле камень на шею привязывали и в Буге топили, ровно кошку!
Леська даже не обернулась: что их слушать! В Буге ее никто не утопит, это ясно, и хлеба градом не побьет. Да и то сказать: с чего бы Купале гневаться? Все по его слову сделано, Додолу ему представили - ту, какую он затребовал. Теперь и он свой уговор исполнит, сбережет хлеба на корню...
Позади девки затянули величальную Додоле, и первой звонким высоким голосом завела Доминика:
Ах, Додола,
Клони очи долу...
Леська, хоть и шла к ней спиной, представила ее так явственно, как если бы Доминика стояла прямо перед ней - окруженная свитой подружек, нарядная, в богато расшитой сорочке, в пышном многоцветном венке на распущенных косах... Леська в своем наряде из веток, конечно, безнадежно проигрывала перед нею... Не девка - веник березовый!..
И тут словно бы кто-то сердито оборвал ее мысли. Как она смеет так думать? Не веник - Додола! Не людьми - самим Купалой избранная! Великая честь ей выпала - надеть листвяный наряд, оборонить хлеба от беды...
Песня позади них вдруг смолкла - голос Доминики беспомощно повис на полуслове.
-Так... Слова позабыла, - хихикнула рядом Марта.
-Да ну, - подхватила Ульянка, - нешто она их когда помнила? Да и к чему ей их помнить: это ведь ей всегда величальные пели, она и в голову не брала, что когда и самой придется...
-А Купала не осерчает? - испугалась вдруг Леська.
-Да что он - вовсе без ума? - отмахнулась Ульянка. - Делать ему больше нечего, кроме как яриться из-за девки глупой да завистливой!
Там, позади, как будто бы разобрались, и песня, как ни в чем не бывало, полилась снова:
Дожидай, Додола,
Челна золотого!..
Процессия меж тем миновала перелесок, и теперь справа волновалось под ветром поле голубого овса, что клонил над самой дорогой сизые шершавые кисти. Леська едва удержалась, чтобы, по своей давней и любимой привычке, не отщипнуть головку - страсть как любила она пощипать сладкого недозрелого овсеца!
Но нельзя. Она сейчас не Леська, она Додола, избранница древнего бога, и ни к лицу ей, словно зайчихе, обгрызать колоски, выплевывая наземь колючую шелуху.
Дожидай, Додола,
Челна золотого!
- вновь завели девчата, а хлопцы на этих словах брызнули на нее водой из всех четырех ведер.
Поле надо обойти кругом, и по всем четырем сторонам света на нее будут плескать водой. А потом им придется обойти другие поля, где посажена бульба, посеяны жито и лен-долгунец. К тому времени, когда они доберутся до огородов с капустой, репой и огурцами, она будет мокрая до последней нитки... Хотя что это она такое думает, на ней ведь и нет сейчас ни единой нитки...
Но вот голубой овес, бросающий на дорогу легкую кружевную тень, сменился сизым житом, метущимся волнами под горячим ветром. Небо меж тем затягивало серыми тяжелыми тучами, делалось парко. Леська совсем взопрела под своим многослойным листвяным нарядом; теперь она и в самом деле чувствовала себя распаренным березовым веником, и в который уже раз за этот день позавидовала Доминике и ее подружкам: идут себе в легких сорочках, и горя им мало!
-Гроза будет, - покачала головой Марта.
-Так ведь Купала же посулил, что даст нам дождя, коли мы ему Алену снарядим, - засмеялась в ответ Ульянка.
На Леську снова плескали водой, гремели над ухом трещотки и бубенцы, и от этого шума у нее начала болеть голова.
Когда сизое жито сменилось густым ковром нежно-синего цветущего льна, подружки слегка подтолкнули Леську, чтобы та повернулась вокруг себя. И тогда из девичьей стайки, идущей позади, ей навстречу выступила Доминика, держа в руках деревянный ковшик, полный хмельного меда.
-Отведай, краса Додола! - поклонилась она Леське.
Та сердечно поблагодарила, принимая подношение из рук первой длымской красавицы. Леська хорошо понимала, чего стоили гордой Доминике эти слова.
Когда Леська принимала ковшик, что-то странное почудилось ей в глазах Доминики и ее ближайших подруг - не злоба, не плохо скрываемая ярость, а словно бы какое-то нетерпеливое выжидание и почти что детское озорство. Но ей так хотелось пить, а пенистый душистый напиток, пахнущий малиной и луговыми травами, оказался настолько вкусен, что Леська залпом проглотила его почти весь, едва не забыв о том, что должна вылить на землю последние капли.
Когда она допивала мед из ковша, озорство в девичьих глазах заиграло словно бы ярче, однако Додола предпочла ничего не заметить, с улыбкой возвращая ковш Доминике.
После этого Додолу вновь обрызгали водой с ног до головы, и процессия двинулась дальше, вдоль синего льна, что тревожно волновался под темнеющим небом.
Гроза и в самом деле собиралась, однако не слишком спешила. Несколько раз тучи озарялись молнией, и за ними словно бы нехотя следовали негромкие сухие раскаты далекого грома.
Первые тяжелые капли дождя упали в дорожную пыль, когда процессия уже подходила к деревне. Леська к тому времени ощутила в себе что-то неладное: ее мотало из стороны в сторону, в голове у нее шумело, ноги сбивались с привычного шага.
-Девчата... Я, кажется, захмелела... - шепнула она подругам.
-Идем, ничего! - так же шепотом ответила Ульянка.
Вот тебе и Додола, вот тебе и избранница! Доверили ей священное действо, а она - дивитесь, люди добрые! - позорно напилась. Конечно, она всегда знала, что хмельной мед - напиток коварный: только кажется безобидным, пьется легко и приятно, зато потом в ноги ударяет ого-го как! Но в то же время... Ведь и Доминике в прежние годы подносили такой же мед, и выпивала она его тоже почти до капли, а ведь не случалось с ней никогда такого, чтобы на ходу шаталась и о придорожные камни ноги сбивала.
'Видно, это я в деда такая удалась - на хмель слабая, - решила она про себя. - Нельзя мне, видно, хмельного пить... Не стану больше...'
А кругом гремели трещотки, галдели разнобойные голоса, и подруги волокли ее все дальше вперед, цепко держа под локти.
Ай, Додола,
Клони очи долу! -
глумливо насмехалась все та же песня.
Какие там очи! Она и вся зарылась бы в землю носом, кабы не поддерживали ее верные подруги!
Уже возле самой деревни гроза их все же настигла, и теплый купальский ливень сплошной стеной рухнул им на головы. Девчонки вразнобой завизжали: им стало стыдно в одних рубашках, тут же промокших насквозь и до самых колен покрывшихся разводами грязи. Вот когда Додола могла бы порадоваться, что на ней всего лишь зеленые ветви! Да только где ей было радоваться! Голова шла кругом, клонилась все ниже под тяжестью намокших волос; земля уплывала из-под ног, свирепо кидалась навстречу, и подругам стоило все больших усилий, чтобы не дать ей упасть, не позволить-таки приложиться оземь белым личиком...
А хлопцев словно буйство охватило - они резвились под дождем, словно подросшие телята, галдели, приплясывали, плескали водой на Додолу и друг на друга. Кто-то из них опрокинул на Леську целое ведро, и она почти захлебнулась под сплошной водяной мантией. Но даже это ее не взбодрило.
И вдруг поблизости громко возопил знакомый голос, ненавистный еще со времен несмышленого детства:
-Ой, поглядите, оглобля пьяная! Ха-ха-ха! Во шкандыбает! Нет, ей-Богу, одно слово: оглобля!
Его слова заглушил суровый раскат грома, и все кругом опасливо приумолкли.
'Купала гневается, - подумала Леська. - Ну, хоть кто-то за меня вступился... А хоть бы он и вовсе того Паньку на месте громом сразил! Или это Перун разит?.. Не помню...'
Паньку к ней, конечно, никто и близко не подпустил, хоть он и пытался до нее дорваться. Теперь Додолу плотным кольцом окружили все провожавшие. Потом Леська смутно помнила, что она порывалась брести куда-то не туда, а все остальные ее хватали, вертели, толкали и направляли в нужную сторону, пока не довели до самой Галичевой хаты - и при этом у нее так все плыло перед глазами, что она уже не разбирала, какая хата Галичева, а какая - Луцукова.
Здесь окружавшая Додолу толпа слегка раздалась, и тут ее подхватили крепкие мужские руки и потащили вверх по деревянным ступеням. Лица мужчины она не разглядела, и лишь доверчиво приклонила идущую кругом голову ему на грудь.
'Не иначе, как сам Купала спустился с неба, на выручку своей суженой', - подумалось ей.
Следом за ними в Галичеву хату поднялись и Марта с Ульянкой, и тяжелая дверь затворилась за ними.
Вот так. Дожидай, Додола, челна золотого!
Немного погодя обе подруги с плачем и воем вынесли из хаты Додолин наряд - гирлянды ветвей, венок из руты - и таким же плачем ответил им разноголосый девичий хор. Передавая с рук на руки, обтрепанную зелень с почетом понесли в сторону Буга, чтобы пустить вниз по течению. Додола умерла на земле и вернулась в небеса, к своему суженому, а вместо нее осталась прежняя девчонка Леська, мертвым сном уснувшая в дедовской хате.
Но даже во сне, сквозь тяжелый хмель и нарастающую головную боль она помнила о тайной дороге к Великому идолу, которую непременно должна была найти.
Ей снились кошмары, что она как будто бы разыскала-таки эту дорогу, но при этом пьяна настолько, что идти по ней совершенно не в силах, а может только ползти. И вот она ползет по ней, из последних сил напрягая остатки воли, а востроносые лесные кикиморы изо всех сил ей мешают, не пускают, хватают за ноги, за распущенные длинные волосы, тычут между ребер колючими твердыми пальцами, да еще и насмехаются тонкими девчачьими голосами, повторяя на разные лады все ту же песню:
Ах, Додола,
Клони очи долу!
А она все ползет и ползет, тщетно пытаясь не замечать этих докучливых вредных созданий, и в конце концов добирается-таки до заветной поляны, и видит, что нет на ней вовсе никакого идола - даже намека ни на какие камни. Зато посреди ее смертным боем бьются два барана, белый и черный. То разбегутся, сшибаясь после крутыми лбами, то, зацепясь рогами, ходят вкругаля друг против друга. И ей, Леське, отчего-то очень важно, чем же закончится битва. С одной стороны, ей хочется, чтобы победил белый, но при этом она знает: случись с черным беда - и ей, и всем с того только хуже будет... Но вот не выдержал черный, рухнул наземь; а белый, вместо того, чтобы добить, вдруг заботливо над ним наклонился. И видит Леська, что у поверженного барана глаза - изжелта-серые, человеческие.
И тут слышит она у себя за спиной бабушкин голос:
-Да, неладно. Теперь головка будет болеть...
И вдруг исчезли, растаяли без следа бараны, поляны, кикиморы. Осталась тяжелая головная боль, слабость разбитого тела и гадкий привкус на пересохших губах. Она с трудом разлепила чугунные веки - солнце безмятежно и весело светило в окно - в то, что выходило на восток. Ей сразу стало не по себе: неужели и в самом деле утро? Как же долго она спала! А что же праздник - так без нее и прошел? А как же клады искать, цвет папоротников? В Буге купаться? И... как же дорога к Великому идолу?..
Она всполошенно заозиралась кругом. На дворе и впрямь уже стояло утро. Сама она лежала в своей постели, на ней была чистая сорочка, ноги прикрыты суровой простыней, волосы заботливо расчесаны и заплетены в косу. Со двора доносилось мычание скотины, гусиный гогот, людские голоса и смех - знакомые и привычные звуки летнего утра.
Но вдруг она расслышала среди общего гомона Янкин голос:
-Ну, злыдни! Это ж надо, какие злыдни! К меду горелки подмешать - так кто угодно захмелеет!
-Сама виновата: не пей, что ни попадя! - буркнул в ответ Савел.
-А как не пить? Она же не в погреб тайком залезла, ей с поклоном поднесли, как испокон веку водится - как было не уважить? Нет уж, я ни я буду, а доищусь, кто с ней эту шутку сыграл!
-А фляжка-то с медом у кого была? - спросила Тэкля. - Ты уж попытал бы у девчат, поспрашивал!
-Да уж пытал! - отозвался Горюнец, и Леська словно наяву увидела, как он знакомым жестом махнул рукой. - Все ее несли, по очереди. Кто угодно мог...
-Ты на сей счет Ульяну бы спросил, - донесся со двора ехидный смешок деда. - Вот она тебе точно скажет, кто мог!
-Да кто их знает, - вдруг засомневался Янка. - Сам знаю, на кого все думают, да только может статься, что как раз она-то и ни при чем. Опять же: она у людей на виду, все с нее очей не сводят, трудненько ей было бы такое дело провернуть. Разве что сговор тут был...
На этих словах Леська усмехнулась. Вспоминая, к а к смотрела на нее Доминика, протягивая ковш с питьем, вчерашняя Додола решила, что на сей случай Ясь и прав, и не прав: Доминика, безусловно, знала о том, что в питье кое-что подмешано, хотя сама, вполне вероятно, руку не прикладывала.
-А может, и был, с них станется! - с готовностью подхватила Тэкля.
-Теперь, поди, брешут по всему селу, что у нас не Додола, а срам один! - мрачно протянул Савка. - Теперь ни в жисть ее больше не выберут, вот вам крест!
Да, именно в этом, очевидно, и состоял главный девичий замысел. Леська, выбранная Додолой по чистому недосмотру, да еще по странному капризу какого-то давно забытого бога, на празднике осрамилась, и теперь больше никто не рискнет доверить ей вести обряд. Теперь она навсегда обречена толкаться в хвосте, среди самых последних, и не смыть ей этого клейма до самого замужества - если еще найдется тот, кто согласится взять ее замуж.
Впоследствии, правда, оказалось, что не так все и страшно: для пьяной Леська держалась на удивление прилично, и зловредные девчонки были явно разочарованы; они, несомненно, ждали от нее каких-нибудь непристойностей. А хлопцы - те и вовсе по всему селу растабарывали, что-де, этой Додоле хмель к лицу. И Купала остался доволен: в тот же день дождем одарил! А уж после того, как стало известно, что к меду подмешали горелку, вина с Леськи и вовсе была снята, ибо все знали, что от такой дьявольской смеси здоровые мужики с ног валятся, а не то что девчонка-подлетка, отроду хмельного не пившая.
Виновных, правда, так и не доискались, однако Леську это не слишком-то и тревожило. Одно ей не давало покоя: что из-за этих мелких гадючек упустила она заветную ночь, так и не сыскав дороги к Великому идолу. Эх, досада, что сказала бы ей суровая бабка Алена? Наверно, сказала бы, что время еще не пришло...
Глава двенадцатая
Этим летом высыпало много малины - столько, что ветки едва не ломались под тяжесть сочных душистых ягод. По дороге, к которой вплотную подступал малинник, бывало, двух шагов не пройдешь, чтобы не выглянули они тебе навстречу - заманчивые, пунцовые, крупные. Часто, правда, стерегла их крапива - неразлучная спутница малины - однако лакомку не смогла бы остановить даже она, жгучая, надоедная.
Ребятишки, девчата и бабы так и потянулись с лукошками в лес. Особенно густые, богатые малинники находились к югу от Длыми, ближе к границе поместий Островских и Любичей, давно уже разводивших склоки за эту полоску. Там, правда, следовало быть особенно осторожными, так как возрастала опасность встречи с гайдуками из Островичей, хотя, с другой стороны, на гайдука можно было напороться когда угодно и где угодно. Неспроста у длымчан бытовала поговорка: волка бойся зимой, гадюку - летом, а гайдука - круглый год.
Однако же волков бояться - в лес не ходить, и по дороге, мимо нависающих над ней кустов то и дело плыли намитки, платки, непокрытые русые головы - чтобы добраться до тех малинников, удобнее было некоторое время идти по шляху. А придорожную малину брали редко - только если уж совсем под рукой оказалась, да и то все больше перехватывали в рот.
Леське тоже велено было натаскать побольше малины, чтобы можно было насушить на зиму. Ну, а Леська готова была уйти куда угодно: хоть по малину, хоть по калину, лишь бы из дома умотаться, с Савкиных глаз долой. Теперь, после тех злополучных купальских торжеств, он проходу ей не давал, все ворчал да бранился, называя ее то поганкой, то коровищей, то позором ходячим.
Но и без того любила она бродить по лесу с лукошком, хоть и оттягивало оно помаленьку руку. Любила не за одну лишь полуденную золотую тишь, за шорох листвы под ногами и сочную свежесть ягод на губах. Вспоминались Леське детские ее годы, когда с маленьким туеском в ручонке плелась она следом за бабушкой, а та, несмотря на полноту и немолодые уже годы, шла довольно быстро - так быстро, что маленькая Леська не поспевала за нею. Казалось, бабушка никогда не уставала, при этом почти не останавливалась и даже оглядывалась на внучку довольно редко.
-Ты шевелись, не отставай! - подгоняла она девчонку. - Отстанешь, заблудишься - вот тут-то Кисель тебя и утащит! И Леське, конечно же, было жутко остаться одной в этом безмолвном полуденном лесу, ожидая, что вот сейчас появится из зарослей ужасный Кисель. Она из последних силенок торопилась догнать бабушку, но все равно отставала.
С Янкой бывало не так. Он всегда шел с нею вровень, не выпуская из своей ладони ее крошечную ручонку, а в другой руке широко раскачивал пустую корзину. Он без конца рассказывал ей разные байки, они неустанно смеялись, и маленькая Леська знала точно, что уж он-то никакому Киселю ее не отдаст и одну в лесу нипочем не бросит.
Теперь бабушке все больше недужилось: ломило спину, отекали и болели ноги. Тяжело было ей теперь ходить по ягоды. А Янку захомутали домашние заботы - не до малины ему теперь, когда все хозяйство на нем! По малиной у него теперь Митрась ходит, да притом не один, а с ватагой дружков.
Вот и бродила Леська теперь по малинникам - иногда с давней своей подружкой Виринкой, но чаще одна: слишком уж неутомимо Виринка трещала, а Леське хотелось молчания, даже одиночества, чтобы предаваться не спеша своим мыслям.
Домой она возвращалась растрепанная, с застрявшими в волосах сухими листочками, хвоинками, еловыми чешуйками; после лазанья сквозь шипастые побеги ее худые загорелые руки до самых локтей были покрыты длинными белыми царапинами, а рот измазан алым ягодным соком. Этот окрашенный малиной рот подводил ее едва ли не каждый вечер, когда Савел, принимая у нее лукошко, злобно ворчал:
-Эка утроба ненасытная! Больше жрет, чем домой несет!
А в этот день ее порядком озадачил и расстроил Хведька Горбыль, бывший Ножки-на-вису. Как вышла со двора на улицу - вот тут-то он и поджидал ее возле самой калитки. Хотел он, видно, ей что-то сказать - да вот смутился, дар речи потерял. Лишь бормотал что-то несвязно-беспомощное да все пытался пожать ей руку своей вспотевшей ладонью. Леську это, что греха таить, разозлило, однако она сдержалась и молча прошла мимо. Конечно, она все давно поняла про этого смешного нескладного мальчишку; другое дело, что Хведька ей и с приплатой не был нужен, а его неуклюжая, хоть и искренняя влюбленность, на которую она не могла ответить, подспудно томила ее тягостным чувством вины.
С чего он, однако, так обалдел, на нее глядя? Ну, пусть бы еще нарядная была, лентами цветными переливалась; а то ведь Леська как Леська, одетая буднично и неказисто - в самую что ни на есть ношеную темно-бурую паневу, распашную спереди, суровую под нею рубаху с закатанными до локтей рукавами, а сверху - такой же старенький темно-серый кабат-навершничек. Нечего не скажешь: в такой одежке только хлопцам головы кружить!
И вот в таком досадно-мрачном настрое она привычно шла по дороге, когда вдруг расслышала впереди за поворотом конский топот - и тут же на миг замерла натянутой струной, чутко прислушиваясь.
Свой брат поселянин по шляху во весь опор не поскачет, и появление на дороге любого всадника едва ли предвещало для нее что-либо хорошее.
Несмотря на свою обычную нерасторопность, Леська, когда было нужно, соображала очень быстро. Всадники еще не успели показаться из-за поворота, когда она единым духом зашвырнула в крапивные заросли пустую корзину, а сама бросилась ничком на дно придорожной канавы, под густо нависавшие громадные лопухи, и затаилась, будто перепелка, вжавшись грудью в сыроватую землю и подобрав под себя светлые рукава будничной рубахи.
И вовремя: верховые пронеслись почти над самой ее головой. Удары копыт отдавались у нее в ушах вместе с частыми тяжелыми ударами ее собственного сердца.
Да, несомненно, это были гайдуки из Островичей - Леська распознала их по грубым циничным голосам.
-Найдем, найдем падлу! - злобно пролаял один из них. - Никуда не денется!
Леська не слыхала, что ответил другой: оба успели скрыться за очередным поворотом.
Когда затих стук копыт, она медленно поднялась на колени, нашарила в кустах брошенную корзинку. Ее все еще била дрожь, она не решалась вернуться на дорогу, и вместо этого решила углубиться в лес, а там было недалеко до реки. Может быть, она подумала, что уж в лес-то за ней гайдуки не поломятся: несподручно продираться верхом через валежник. А может быть, что за этими гайдуками могут следовать другие, а в лесу спрятаться все же легче, чем на дороге.
Однако же совершенно ясно было одно: они ищут очередного беглеца (хотя, скорее всего, беглянку), и ей, Леське, надобно подобру-поздорову уносить отсюда ноги.
И все же она растерялась: вместо того, чтобы затаиться в кустах и спокойно выжидать, покуда опасность минует, она заметалась, бросилась туда-сюда (хруст и шелест кустарника чудились ей со всех сторон), и в конце концов кинулась напрямик к недалекому Бугу, в котором почуяла вдруг смутную защиту.
Но сердце едва не оборвалось у нее в груди, когда, выбежав н берег, она увидела, как лозняк, нависавший над самой водой¸ подозрительно зашевелился. Прямо ноги подкосились от пронзившей все тело жуткой мысли: все! Нет спасения!
Но никто не выскочил из лозняка ей наперерез. Человек в кустах, несомненно, услышал шум, но, похоже, сам испугался. Он, видимо, попытался зарыться поглубже в гущу ветвей, отчего весь куст задрожал, и тут стало совершенно ясно, что это вовсе не он, а она, ибо сквозь это дрожание Леська разглядела чью-то белокурую голову и длинные пряди волос.
'Слава Богу! - с величайшим облегчение подумала девушка. - Это, наверное, Виринка'.
Почему в сознании у нее вдруг мелькнуло имя подруги, она едва ли смогла бы объяснить, как не смогла бы объяснить и того, с чего бы Виринке здесь оказаться - так далеко от дома, на берегу реки, да еще в лозняке, где и искать нечего, и делать вроде нечего. Но, как бы то ни было, а Леська понеслась к тем зарослям, окликая подругу, но при этом не забывая о близкой опасности и приглушая голос:
-Вирыська! Что ты тут делаешь, скаженная? Бежим скорей - гайдуки в лесу!
С последней фразой она решительно раздвинула гибкие ветви лозняка - и вдруг осеклась на полуслове, поняв, что ошиблась.
Под кустом, вся съежившись и закрыв лицо руками, и в самом деле сидела девушка примерно одних с ней лет, но это никоим образом не могла быть Виринка - хотя бы уже просто потому, что пусть и находилась в полнейшем беспорядке ее одежда, но все же такого платья не носили ни длымчанки, ни девушки из крепостных деревень, и даже у местных шляхтянок такого не водилось. На этой девушке была добротного темно-серого сукна юбка и ладно скроенный навершничек на медных блестящих пуговичках, оставлявший напоказ широкие, собранные у кисти рукава бледно-голубого миткаля в мелкий синий цветочек. И навершник, и юбка, сам их покрой - все говорило о том, что девушка жила в господском доме, где всегда обращали большое внимание на то, как одеты слуги, - не говоря уже о тонких и белых нитяных чулочках и изящных, явно городской работы кожаных башмачках. (Ой, несподручно, видно, в таком-то наряде по кустам продираться!) Волосы ее были, вероятно, заплетены в две косы, но теперь одна из них растрепалась совершенно, другая расплелась наполовину, и в ней висела, как селедка, узкая голубая лента.
От незнакомого голоса, и еще более от произнесенных страшных слов девушка вздрогнула и резким движением отдернула руки, обратив к длымчанке свое лицо - все заплаканное, с распухшим беспомощным ртом.
-Все - пропала я теперь! - прошептала она сквозь слезы. - Это они меня ищут!.. Несдобровать мне теперь...
И вдруг в порыве отчаяния раскинула руки, метнулась к Леське и крепко обняла, намертво вцепившись обеими руками:
-Не выдавай меня, девчиночка милая! Не выдавай!
-Да я-то не выдам, только тебя здесь найдут, - убежденно ответила Леська. - Бежать нам надо скорее отсюда! В какую вот только сторону? А ну-ка, тихо!
Она крепко сжала плечо беглянки, а сама напряглась тонкой струной, прислушиваясь.
-Плохо дело, - сказала она наконец. - Голоса слышу. Похоже, сюда идут.
Беглянка ахнула и еще крепче прижалась к Леське, отчего та совсем пала духом. Ужас и паника сковали все ее мысли, ничто путное не шло на ум.
-Плавать умеешь? - коротко спросила длымчанка.
-Нет... - растерянно ответила незнакомка, прежде чем саама Леська сообразила, что вопрос был совершенно праздный: даже если бы и умела - что с того? Они все равно не успели бы переплыть через Буг; даже более того, оказались бы на самом виду у погони, когда бы она выбежала на берег.
Что же теперь делать? Ведь все равно что-то надо придумать, надо сообразить, как выручить эту несчастную девчонку, да и самой несладко придется, коли гайдуки их тут застанут...
Она бросила безнадежный взгляд через пестреющий синей рябью Буг на тот берег - далеко, что тут говорить... И вдруг вспомнилось ей до боли отчетливо, что такая же легкая рябь стайками гуляла по реке много веков назад, и тут же прозвенел у нее в сознании девичий голос:
-Буг, отец мой! Спаси дочь свою, не выдай на поругание!
И пришел тогда на помощь дочери такой древний и, казалось, совсем безразличный к людским страстям Буг. Так почему же теперь он равнодушно бездействует, когда другой его дочери грозит та же опасность, если не еще того более страшная?
И тут жаркой молнией ослепила мысль-находка: отец Буг им все же поможет! Только, конечно, немного иначе.
Длымчане издревле дружили с водой. Да и как могло быть иначе, если еще их далекие предки с незапамятных по чтили птицу Купалы, белокрылого лебедя, что вьет гнездо в тростниках? И Леська, конечно же, знала о столь же древнем приеме своих давних предков, которым длымчане пользовались и поныне.
-Ты вещи какие-нибудь взяла с собой? - спросила она у беглянки.
-Да... вот... - девушка растерянно протянула ей небольшой белый узелок.
-Клади сюда, - подставила ей Леська свою пустую корзину. - Да, кстати, а звать-то тебя как - не спрошу все...
-Рая, - пролепетала та.
-Добре, Раю, - кивнула длымчанка, - раздевайся-ка поскорей!
Райка ошеломленно вылупила на нее все еще опухшие от слез глаза.
-Да ты что... Зачем это? Не умею я плавать, говорю же...
-Ты никуда и не поплывешь, - заверила ее Леська, шагая в воду. - Раздевайся, не теряй времени!
Райка, по-прежнему ничего не понимая, начала неловко расстегивать навершник, пока Леська, стоя по колено в воде и придерживая подол, ломала две тростины и обкусывала коленца.
-Черевики сними, - распорядилась она, выскакивая на берег. - А рубаху оставь, мало ли что... Одежу давай сюда же, в корзину, указывала она, одновременно стягивая с себя паневу и навершник.
Наконец Леська покрыла наполненную корзину собственной темной паневой, чтобы не было видно пронзительно белевшего в ней полотна, и сунула корзину под ракитовый куст - выбрала густой, кудрявый и плотный, но при этом низкий, под который человеку не укрыться.
-Сейчас мы ляжем на дно, - на ходу объясняла она Райке. - Тростину в рот возьмешь - через нее и дышать будешь. Носом дышать нельзя. Да смотри, не шевелись, не булькай и, Боже тебя упаси, головы не поворачивай!
Райке стало совсем не по себе, когда длымчанка, словно русалка-водяница, увлекла ее за собой под воду и уложила в мягкий топкий ил, погрузив в него с головой. Дышать через тростину было тяжело; толща воды все сильнее давила на грудь, и Райке казалось, что скоро ее совсем раздавит. А тут еще и Леська сдавила ей двумя пальцами нос, придавила предплечьем голову - не ворохнуться, не приподняться...
Прокралась вдруг жуткая бредовая мысль: а вдруг Леська вовсе и не Леська, а кое-что похуже? А ну как нарочно заманила, затянула она сюда бедную Райку, чтобы не отпустить, оставить на веки вечные в этом холоде и тяжести?
Райка было дрогнула, пытаясь приподнять голову, и тут же почувствовала, как рука лежащей рядом девушки, что придерживала предплечьем ей лоб, совсем по-живому отяжелел и напряглась. Минутное наваждение прошло - рядом лежал обычный живой человек, не таящий в себе никакой опасности. Опасность была там, наверху, за водяным пологом. Оттуда уже доносились голоса - вода приглушала и искажала их.
А Райке, как на грех, стало совсем невмоготу: ей необходимо было вынырнуть, вдохнуть полной грудью, а не через эту жалкую тростиночку, через которую и воздух-то почти не идет... Вот когда она поняла, какая это бесценная вещь - воздух!
Но длымчанка держала ее по-прежнему крепко, покуда погоня из Островичей, явившаяся по Райкину душу, бродила по берегу, заглядывала под все кусты, мутила босыми ногами прибрежный топкий ил, не подозревая при этом, что совсем рядом, в том же мягком иле, словно плотицы, затаились две девушки.
До той минуты, когда Леська, наконец, отпустила Райку, и они одна за другой высунули из воды головы, прошли, казалось, столетия, а жадный глоток воздуха показался обеим величайшей на свете благодатью.
В ту же секунду из лозняка послышался чей-то негромкий сдавленный вопль, напоминающий скорее икание - ошеломленные девушки и не поняли сразу, что бы это могло быть. Они даже испугаться как следует не успели: сразу вслед за воплем последовал страшный треск и шелест ветвей, и обе увидели, как через лозняк метнулась в сторону леса чья-то сермяжная спина. Разглядеть убегавшего они тоже не успели; Леська приметила только, что он был вроде щуплый и небольшого роста, да и тут вполне могла ошибиться, ибо человек бежал, наклонившись вперед.
-Вот тебе и раз! - недоуменно развела она руки. - С чего это он сорвался?
Но беглянка вдруг стала белее полотна и задрожала, как в лихорадке.
-Это наш Матька Косой, - еле выговорила она. - Верно, за другими побежал... Ох, пропали мы теперь, пропали наши головушки!
-Да погоди ты причитать! - раздраженно перебила ее Леська. - кабы за остальными, то он бы их, верно, сюда позвал, да и нам бы что-нибудь крикнул. А то ведь он так понесся - ну ровно ему черти хвост подпалили! Ясное дело - сам чего-то спужался!
Но Райка не унималась:
-Да чего ему тут было спужаться? Нас, что ли?
Леська резко повернулась к ней, собираясь, видимо, вконец рассердиться; однако, посмотрев на беглянку, вдруг тихо и нежданно рассмеялась. И прежде спутанные Райкины волосы теперь еще полны были донного ила, отчего сделались совсем уж невообразимого буро-болотного цвета; при этом они к тому же безобразно облепили Райкину голову, щеки и плечи потоками мокрых сосулек, а у самого виска, запутавшись в этих сосульках, неуместно-кокетливо торчал клочок тины.
-Да тебя теперь не то что Матька - сам лешук спужается! - с трудом выдохнула Леська между приступами хохота.
-На себя бы посмотрела! - обиделась Райка. - Но теперь-то я хоть разумею, в чем дело, - пояснила она. - Мы же с тобой теперь не краше холеры болотной, а Матька наш хуже той холеры боится всякой нечисти!
-Что он там делал, в лозняке-то, Матька ваш? - допытывалась Леська. - Другие ведь ушли давно...
-А кто его знает? Может, за нуждой остался...
-А что, если вернутся? - встревожилась вдруг Леська. - Он ведь им непременно расскажет, а все вместе, глядишь, и догадаются, что ни при чем тут холера болотная.
-Э, милая моя, не знаешь ты их! - возразила Райка. - Они ж этого самого места хуже чумы боятся, а уж коли вместе соберутся, так друг дружку только заводят. Да и то сказать: где бы и обитать холере болотной, как не здесь... Тут ведь Длымь поганая недалеко, а в тех местах всякие худые дела творятся... Я и сама не ведаю, как со страху жива осталась, когда бежала - столько в Островичах наслушалась! И ведьмы там, и бесы всякие, и змеи огненные, и та же холера болотная - страсть! Как подумаю, что вот ночь настанет - сердце так и заходится...
-Да не пужайся ты так, Раю! - утешила Леська. - Нет у нас змеев огненных, да и холеры болотной, вот сколько живу, не видала.
Тут бедная Райка вся побелела лицом и отшатнулась прочь.
-Так ты, стало быть... из этих... из н и х?...
-Ну, не съела же я тебя до сих пор! - урезонила ее Леська. Ей и самой как-то не пришло в голову, что Райка могла не распознать в ней длымчанку, не заметила двух черных полос на ее бурой паневе.
-Это верно, что не съела, - согласилась беглянка.
-А ты мне вот что скажи, - продолжала Леська. - Нешто у вас в Островичах наших людей так боятся?
-Боятся, - прошептала Райка. - Я и сама боюсь... Да и не так еще ваших людей боятся, как той нечисти поганой, что кругом вашей Длыми в лесах живет. А уж ночью-у! - она безнадежно махнула рукой. - Ночью наших дворовых на аркане сюда не затащишь - разве только панн Ярослав пошлет. Ох, грозен пан Ярослав! Он лишь оком поведет, бровью черной дрогнет - они и идут все к поганому месту, хоть и ноги у них со страху немеют, и зубы стучат, и дрожь до костей пробирают, а все одно - идут!
-Да уж! - согласилась Леська. - Я и сама бы уж лучше с любой холерой в лесу повстречалась, нежели с Яроськой вашим...
Райка вновь изумленно раскрыл рот, ушам своим не веря, что такого страшного человека, одно имя которого всегда приводило ее в трепет, называют столь пренебрежительно.
-Да ты что! - ахнула она. - Как у тебя еще и язык-то поворачивается?
-А что? - Леська вызывающе тряхнула мокрыми волосами, отчего кругом разлетелся целый сноп холодных брызг. - У нас его все только так и зовут, он и сам давно это знает.
-А про людей ваших у нас знаешь что гутарят? - продолжала Райка. - ну такие страсти! Что вы без ножа из хаты не выходите, даже бабы да ребята малые... И у баб да девок ваших будто бы у каждой по десятку мужей невенчанных, блуд сплошной... Д, еще и зубры дикие у вас будто бы заместо волов: и пашете вы на них, а то еще поймаете арканом за рога, вспрыгнете ему на хребтину, да и пробираетесь по чащобам... Правда оно али брешут?
-Есть и правда, да больше брешут пустое. Ножи мы точно, бывает, носим с собою, верно говорят. Да и как без ножа в лесу? Палку крепкую, коки болотные проверять - и то не вырезать! А бабы у нас - не хуже, чем везде. У нас, пожалуй, даже еще строже с этим, чем у других; камнями не побьют, конечно, а душу всю вымотают, ощиплют до крови - утопиться бы рада! А ваши дворовые тоже хороши: чужим бабам кости моют да мужей считают, а у самих без сметы невенчанных жен! Одно слово - харэм! Тьфу!
-Это верно: лакомы они до нашей сестры. Сама не знаю, как уцелела! Через то и бежала...
-Ну, а зубры у нас тут и вовсе не водятся - они дальше, в пущах... Я за всю жизнь одного только и видала, да и то убитого: забрел невесть откуда да мужикам нашим а охоте попался.
Погоня так и не вернулась - верно, и в самом деле крепко напугала их холера болотная. А может, надеялись, что беглая девка до Длыми не добралась, а где поближе ухоронилась. Во всяком случае, сенковские мужики потом рассказывали, что гайдуки из Островичей понаехали к ним на луга - человек пять - и принялись протыкать длинными пиками только что сметанные стога, а один так и вовсе разворошили.
Ну, а пока девушек больше никто не тревожил, и они, немного позабыв о страхах, плескались в Буге и полоскали в воде свои косы, вымывая из них бурый речной ил.
Довольно было только взглянуть на Райку, чтобы понять причину ее бегства из Островичей. Это была очень хорошенькая, а пожалуй, даже красивая девушка, едва успевшая оформиться. Стройная, очень белокожая, с кроткой растерянной улыбкой и нежным негромким голосом, она производила впечатление чего-то незащищенного, трогательного, и вспомнив, что злые бессовестные люди позарились н эту хрупкую прелесть, Леська поневоле сжала челюсти и с уст ее едва не сорвалось одно лишь слово: 'Мерзавцы!'
Особенно хороши были у Райки тонкие темно-пепельные брови и удлиненные серо-голубые глаза с темными ресницами и голубовато-молочными белками. И вся он выглядел такой чистой, свежей, что никакое зло, казалось, не могло находиться с ней рядом.
-Который тебе год? - спросил у нее Леська.
-Шестнадцатый.
-Давно ты в Островичах?
Такая девушка, безусловно, не прожила бы долго в столь распутном месте, не утратив при этом своей чистоты. Вместе с тем, глядя на ее белое личико и нежный облик, трудно было усомниться в том, что выросла она в барском доме.
-С весны... Вместе с пани Гражиной меня приехала, я в приданом у ней состояла...
-Говорят, будто добра ваша пани Гражина?
-Ой, что ты! - Райкино нежное личико на миг словно солнышком озарило. - Такой, право, доброты неописуемой! Три года я у ней прослужила - слова худого от нее слыхала! Чистый ангел! А хороша как! В поясе тоненькая-тоненькая, двумя пальцами охватишь; ручки беленькие, пальчики тоненькие, одно слово - королевские руки! Таким ручкам бы да кольца с брильянтами, да вот беда - не было у нее брильянтов, бедны мы были. А косы какие - и не сыскать нигде таких кос! Они вот навроде твоих - такие же длинные да тяжелые, да только светлые, тягучие - ну что твой мед липовый или золото ясное! Я, бывало, ее причесываю, см все косами ее любуюсь, все глажу... Не разумею я нашего пана Ярослава, - вздохнула Райка. - Другой бы такую жену на руках носил, душу бы за нее отдал, а он с ней, ровно с чужой - строгий такой, неласковый. Буркнет ей утром за столом: 'Доброе утро, дорогая!', ручку поцелует, и больше с нею за весь день - ни единого слова! А уж изменяет ей ну просто н глазах! есть у него там одна кошка ободранная, Юстыськой звать, во всем доме едва ли не самая страшная! Уж сколько слез пани Гражина из-за нее пролила! Он ей одно говорит: какова бы, мол, ни была она, а кое в чем много лучше тебя разумеет!
-Вот ведь гад какой бессовестный! - не удержалась Леська. - А пани Гражина, верно, любит его?
-Не знаю. Замуж, по крайности, за него не рвалась.
-Так отчего же вышла за такого?
-Бедны мы были, вконец разорялись - с того и вышла. К панне Гражине, помнится, и не сватался почти что никто. Д и то сказать: на что женихам красота без приданого? А тут он и явился, этакий хват: и собой хорош, и с деньгами, и душ у него много. Не лежало у панны Грани к нему сердце, не хотела идти за него, да мать с тетками ей в уши напели: 'Ступай, - говорят, - замуж, что тут еще раздумывать! Где ты, при нашем-то разорении, лучше найдешь? Да и этот тебе чем плох? Много ли ты видала, чтобы к бесприданницам такие пригожие да ладные паны сватались, да еще при таком богатстве?' Ну, и согласилась наша панна Граня, куда ей было деваться?
-За красоту, выходит, взял он ее? - спросил Леська.
-И за красоту, не без этого. Лестно ведь ему с такой женой и в гости поехать, и в собрание, или еще куда, чтобы все кругом на него оглядывались да счастью его завидовали! Да только больше из-за другого он н ней женился. Наша панна Граня роду старинного, знатного. Предки ее, сказывают, даже с Ягеллонами роднились. А у панов Островских предки - похвастать нечем, прадед строго пана из мелкой шляхты вышел, а уж чем промышлял - и вымолвить жуть!
-На большой дороге проезжих грабил, - бросила Леська. - Все про то знают.
-Ну, вот видишь! Потому-то и хотел пан Ярослав себе жену родовитую, чтобы худородство свое покрыть.
Дальше Райка еще больше разговорилась, и длымчнка понемногу узнала всю подноготную о том, как теперь обстоят дела в Островичах, а также, более подробно - обстоятельства Райкиного побега.
Так, Леська узнала, что у старого пана Островского, которого уже давно мучила подагра, теперь совершенно отнялись ноги, и бразды правления тут же прибрал к рукам его сын - малый, быть может, и неглубокого ума, но зато очень деловой, энергичный, и хваткой обладающий поистине железной. Вследствие болезни старика власть его многолетней и бессменной зазнобы, ключницы Агаты, изрядно пошатнулась, да и сама она натерпелась немалого страху за последние месяцы. Пани Малгожата имела достаточно оснований для немилости к любовнице мужа, а молодой пан Ярослав никогда не питал к Агате добрых чувств - как, впрочем, и к кому-либо другому. Гроза, правда, прошла мимо, и Агата осталась пока что на своем месте - ключницей в панском доме, однако притихла и не то чтобы трусила, но остерегалась лишний раз открыть рот. При этом она, впрочем, не стала добрее и отнюдь не раскаялась в прошлых грехах.
А вот Юстина - та, наоборот, вознеслась, возомнила о себе невесть что. Все кругом до сих пор недоумевали: что нашел в ней пан Ярослав? И красотой не блистала, и характером обладала препоганым, да сверх того была четырьмя годами его старше - ей уже стукнуло двадцать семь - и вид имела довольно потасканный. Но, так или иначе, а уже пятый год пребывала она на положении фаворитки молодого барина, и сменить ее на что-нибудь посвежее он, судя по всему, отнюдь не спешил, хотя при этом не очень-то соблюдал ей верность, не отказывая себе в мимолетных развлечениях с другими дворовыми девушками, которые были по большей части и моложе, и привлекательнее Юстины. Даже после женитьбы пана Ярослава на красавице Гражине не было и речи о том, чтобы расстаться с Юстиной: он явно предпочитал эту кралю законной супруге. И теперь стерва Юстыська гордо ходила мимо нее, победно задрав нос и вызывающе шурша атласными юбками модных туалетов, которых вдоволь понашил для нее щедрый барин. Всей своей тощей вертлявой фигурой, большим узким ртом и кривыми зубами она напоминала щуку, да такой и была по сути - завистливой, злобной хищницей.
В панском доме царил совершенный разврат и беззаконие. Гайдуки вечерами пили горелку, устраивали промеж собой шумные потасовки и гонялись за дворовыми девками, ни на минуту не сомневаясь в своей безнаказанности. Пани Малгожата, впрочем, была строга в этих вопросах, но ее сын, сам отнюдь не безгрешный, глядел сквозь пальцы на адамовы грехи своих вассалов, и старой пани оставалось лишь сурово взыскивать с провинившихся девиц. Молодой же пан Ярослав видел в гайдуках в каком-то роде своих единомышленников, они как будто оправдывали собственные его прегрешения, а потому он и не препятствовал их маленьким шалостям (что не мешало ему, однако, за другие провинности нещадно пороть их на конюшне).
Девичья, служившая при этом и мастерской, по странному совпадению, находилась прямо напротив людской, где все время стоял табачный угар (ибо закопченные дочерна окна почти не отворялись), невыносимо разило сивухой и всюду валялись пустые фляги. День-деньской девушки-мастерицы работали не разгибая спины под неусыпным оком ключницы Агаты, подгоняемые ее тяжелой дланью (уж тут-то она не утратила своего права и всегда рада был сорвать злость на беззащитных мастерицах), а ночью дрожали во сне от доносившихся из-за дверей пьяных криков и грохот поваленных стульев. Но это бы еще не беда! Куда как хуже было то, что хотя барская барыня и замыкала каждый вечер девушек на ключ, однако лихие ребята давно уже 'уговорили' замок на дверях девичьей - то есть приноровились чрезвычайно ловко и совершенно бесшумно его сбивать, так что и замок оставался цел, и преграда оказывалась легко устранимой. Об этом знала вся дворня; знала, без сомнения, и сама Агата, однако все равно продолжала запирать девичью - исключительно из соображений благопристойности.
Райка, ввиду особой своей близости к молодой госпоже, была до времени ограждена от всех этих безобразий, но вот надежно ли ограждена и надолго ли - этого не могли знать ни Райка, ни даже сама госпожа.
После свадьбы и переезда в мужний дом пани Гражина еще больше привязалась к своей юной наперснице. Это и понятно: Гражина была совершенно одинока в этой чужой и недоброй семье, и Райка стала для нее одним из немногих напоминаний о родном доме и безмятежной юности. И, хотя слово молодой пани в этом доме значило весьма немного, гайдуки все же остерегались пока навлечь на себя ее гнев и все-таки держали себя в рамках, хотя уже и примерялись хватать и тискать панскую горничную в темных углах.
Тем не менее, хотя реальная опасность Райке пока вроде бы не грозила, отравляющий дух разврата, насквозь пропитавший весь дом, начал уже подбираться и к ней. С брезгливым содроганием ощущала она, как все ближе подступает он к ней с каждым днем. Хуже всего было то, что теперь ее приметили и господа. Старый барин подозвал ее как-то, потрепал по щеке, костлявыми пальцами цапнул за грудь, а потом этак двусмысленно хмыкнул и посетовал на отнявшиеся ноги. Однако же, как ни противна была ей эта панская ласка, она уже знала, что старика бояться не нужно: его вконец замучила подагра, сил на девиц у него уже не осталось, и если поменьше попадаться ему на глаза, то ничего страшного н случится.
Но вот с молодым паном Ярославом дело обстояло куда как хуже. этому трудно было не попадаться на глаза, ибо молодой барин носился по всему дому, и никак нельзя было предугадать, где он появится в следующую минуту. К тому же Райка по долгу службы должна была находиться при госпоже, а он, как законный супруг, имел свободный доступ в ее покои и заходил туда довольно часто.
Он тое сразу обратил внимание н хорошенькую камеристку и чуть ли не с самой своей женитьбы измышлял к ней подходы. Н свою беду, Райка еще и принадлежала к тому самому типу, к которому молодой барин имел особую склонность - хрупкая беляночка с тонкой костью и нежным цветом лица. Зная это, Райке еще труднее было понять, почему же на роль главной своей зазнобы он выбрал именно Юстину - темноволосую, кривозубую и костлявую. Да не просто выбрал, а еще и привез ее из какого-то чужого имения.
Кстати, именно с Юстины и начались все ее тревоги. Именно Райку из всей женской прислуги она особенно невзлюбила. День ото дня злобилась на нее все больше и при каждой встрече пыталась чем-нибудь задеть и унизить, причем каждый раз ее выпады сводились к тому, чтобы Райка знала свое место и не метил выше, чем ей по чину положено. Райка поначалу не придавала этому значения, списывая на обычную бабью зависть, ибо сама панская зазноба не обладала ни Райкиной красотой, ни молодостью.
Но потом и сам молодой пан Ярослав начал подступать к ней - сначала будто бы шутя, затем все настойчивее, недвусмысленно давая понять, что он все равно своего добьется, что он надо всем здесь хозяин, и над Райкой тоже, так что лучше уж ей не ломаться. Пан Ярослав, по Райкиным словам, был очень хорош собой, однако помимо преданности молодой пани, Райку удерживал еще и панический страх перед ее мужем. У дворовых девок слыл он жестоким и необузданным, они часто шушукались промеж собой о его зверствах, и Райка сама видела, как одна из девушек, Лина, спустив с плеч сорочку и заливаясь слезами, показывала подругам страшные лиловые синяки и следы укусов на своем теле. У бедной Райки чуть сердце не оборвалось - так она испугалась за свою ненаглядную пани Гражину. С тех пор каждое утро, помогая ей мыться и одеваться, Райка тревожно приглядывалась: нет ли на теле госпожи столь же страшных следов? Но тело пани Гражины было по-прежнему чистым, гладким и совершенным: ни синяков, ни ссадин, ни укусов. Видимо, пан Ярослав потому и питал к молодой жене такую холодность, что не решался позволить с ней того, что вволю творил со служанками...
И никто не знает, сколько бы это все тянулось, если бы непредвиденное событие не ускорило развязку: впервые в жизни Райка поссорилась со своей госпожой.
Пани Гражина собиралась навестить родительский дом и предполагала взять с собой Райку. Т беспечно и весело укладывала ее вещи, и ничто не предвещало худого. Беда случилась в самый день отъезда, когда все уже было готово.
День был жаркий, и пани Гражине захотелось грушевого квасу, который в Островичах умели готовить, как нигде более. Райка послушно отправилась на кухню, и по пути, еще н антресолях столкнулась с паном Ярославом. Никого больше поблизости не оказалось, и молодой барин решил не упускать случая: заступил девушке дорогу, сгреб ее в охапку и тут же полез целоваться. Райка так испугалась, что даже закричать не посмела, и лишь неловко пыталась отвернуться, а он, недолго думая, поймал ее косы и намотал их на руку, так что она теперь и шевельнуться не могла.
Тут-то и застала их пани Гражина, не вовремя выглянув из своей комнаты, чем, конечно же, привела супруга в ярость, а бедную Райку - в отчаяние. Нет, пани Гражина не устроила бурной сцены, не кричала, не топала ногами; нет, она лишь холодно и отчужденно обронила:
-Рая, я, кажется, велела тебе принести мне квасу?
Пан Ярослав был вынужден отпустить девушку; та, словно вихрем подхваченная, унеслась на кухню за квасом, а пани Гражина вновь уединилась в своей комнате, бесшумно закрыв за собой дверь.
Обратно в комнату пани горничная поднималась на ватных ногах, замирая на каждой ступеньке, а потом еще долго стоял перед затворенной дверью, никак не решаясь войти, пока, наконец, из комнаты не раздался пугающе ровный и спокойный голос пани Гражины:
-Входи, я знаю, что ты там.
Райка медленно отворила дверь и вошла в комнату.
-Поставь кувшин на стол, - распорядилась пани Гражина.
-Стыдно трусить, - добавила он, когда Райка послушно опустила на стол тяжелый запотевший кувшин. - Если у тебя хватило совести так подло меня предать, то должно хватить и смелости ответить за это.
Больше пани Гражина ничего не сказала, но это молчание было тягостнее для Райки, нежели любая буря. Молодая пани, уже одетая в дорожное платье, невозмутимо охорашивалась перед трюмо, а бедная Райка, превратившись от страха в соляной столб и совершенно не зная, куда себя девать, по-прежнему стоял возле дверей. Вещи уже были уложены в дорожный сундук, сверху на нем громоздились шляпные картонки. Райка, вспомнив, наконец, что надо бы заняться вещами, протянула было к ним руку, но молодя пани остановила ее:
-Не нужно. Адам все отнесет, - Адамом звали одного из лакеев.
Райка растерянно поглядела на свой собственный невеликий узелок, лежавший чуть в отдалении от вещей пани Гражины.
-Это можешь разобрать, - сухо распорядилась пани, перехватив ее взгляд. - Я еду - ты остаешься. Можешь развлекаться с паном, сколько тебе заблагорассудится, я тебе мешать не буду.
И уехала. Райка смотрела из окна, как отъезжает от крыльца щегольская бричка, увозя ее госпожу, многолетнюю подругу и последнюю защиту в этом страшном доме. Нет, Райка не осуждала ее; более того, он понимала, что случись это досадное происшествие хотя бы дня два назад, пани Гражина успела бы и остыть, и во всем разобраться. Но к отъезду было уже все готово, вещи уложены, запряженные рыски нетерпеливо били копытами, и у рассерженной пани просто не осталось времени, чтобы опомниться.
Бричка пани Гражины еще не успел скрыться в густом перелеске, к ее покинутой горничной уже подошел Ярослав.
-Вечером ко мне придешь, - распорядился он без долгих церемоний. - Сама не дойдешь - Стаха с Явгеном пришлю. Они доведут.
Райка не помнила, сколько после этого она просидела в опустевшем маленьком будуаре пани Гражины в каком-то странном полузабытье, пока взгляд ее случайно не упал на свой жалкий узелок, собранный в дорогу, да так и не пригодившийся. Еще утром Райка увязла в него свои немудреные пожитки: две тонкие рубашки, костяной гребень, ленты в косы - голубые и белые, пару шерстяных и пару нитяных чулок, наперсток, иголки с нитками и прочие разнообразные мелочи, необходимые в недолгой поездке. Вспомнив свои утренние хлопоты, когда она, еще ни о чем не подозревая, весело и беззаботно пересмеивалась с молодой хозяйкой, и вдруг расплакалась от страха, безысходности и нанесенной ей несправедливой обиды. Однако слезы ее скоро высохли: что в них проку? Все равно теперь ничем не поможешь. Никто ей теперь не поможет...
И снова она сидела, погруженная в тяжкое отупение, бесцельно развязывая и завязывая концы своего узелка, который зачем-то взяла на колени. При этом она все время ощущала в комнате сквозной холодок, однако не обращала на него внимания, покуда более сильный порыв ветра не заставил ее зябко поежиться, и тут взгляд ее совершенно непроизвольно переметнулся с белых кончиков узелка на открытое окно, и между этими двумя предметами - казалось не имеющими друг к другу никакого отношения - вдруг образовалась пусть еще неопределенная, но все же вполне ощутимая связь.
Если бы не эта случайность - наверное, не миновать бы Райки злой участи. Но за приотворенной рамой так призывно синела вечерняя свежесть, так вольно шумели деревья, словно хотели сказать ей что-то:
-Прочь! Вперед! На волю! - расслышала Райка в их лепете.
Еще Райка вдруг вспомнила, что от комнаты пани Гражины ведет вниз темная и тихая лестница, по которой почти никто не ходит, а внизу - лишь большой парадный зал, где по будням не то что никого не бывает - туда и ходить-то строжайше запрещено. А еще внизу есть окошко, выходящее с торца дома, дальнего от дороги; окошко это выходит в сад, и поблизости нет никаких построек, только чугунная ограда впереди. А в ограде - это она тоже знает - есть лазейка, через которую дворовые мальчишки то и дело удирают либо на Буг купаться, либо в лес по ягоды, либо еще куда-нибудь.
Сама еще не понимая до конца своих действий, и оттого не успев ни растеряться, ни раздумать, Райка единым духом сбежала по лестнице, легко открыла раму заветного окна, взобралась на широкий подоконник и бесшумно спрыгнула в густую траву перед домом, подернутую седой росой, измочив в ней чулки и туфли.
Куда она уходила? Она и сама еще толком не знала. Только бы подальше от этого дома, от всей этой мерзости и грязи, рядом с которой нет сил больше жить...
Райка не помнила, как далеко ушла она от Островичей: может, версты на две, может, даже поменьше, когда до нее вдруг дошло, каким пугающе бесповоротным оказалось внезапное ее решение. Назад пути нет, а впереди - неизвестность, огромный, чужой и враждебный мир, перед которым она вдруг ощутил себя совсем маленькой, жалкой и ничтожной. С самого детств за нее всегда все решали другие; сперва - родители, затем - пани Гражина и отчасти ее мать. И лишь теперь она поняла, что, как ни худо было ей в Островичах, однако там он был надежно укрыта от внешних бурь. А теперь ей волей-неволей придется своим умом устраиваться, чего она отродясь не делала.
Да притом ей вдруг страсть как захотелось есть, а она даже харчей с собой не захватила...
При воспоминании о харчах ей снова вспомнились ненавистные Островичи. Сейчас ее, наверное, уже хватились. Возможно, пан Ярослав решил поторопиться и не ждать ночи, быть может, кто-то увидел открытое окно внизу и следы ее башмачков в примятой траве... Что, если молодой барин уже снарядил погоню, и теперь по ее следу во весь опор несутся свирепые гайдуки н столь же свирепых конях?..
Райку вновь охватил панический ужас и знакомая уже безысходность. В это время она как раз проходил мимо какой-то деревни, названия которой то ли не помнила, то ли и вовсе не знала, как не знала почти ничего, что находилось или происходило за стенами имения. Справа она различала смутные очертания какой-то хатенки, крытую соломой крышу, тусклый отблеск слепых окошек. В тесном дворике громоздились хлева, чернел низкий плетень с перелазом. Собаки во дворе, по-видимому, не было; во всяком случае, о ее присутствии ничто не говорило. Не помня себя от страха, Райка перемотнулась через перелаз, нырнула за одну из построек - кажется, это был амбар - и, ни жива ни мертва, просидела там до самого рассвета.
Утром за этим самым амбаром ее обнаружила незнакомая тетка - очевидно, хозяйка дома; обнаружив беглянку, она сама переполошилась едва ли не до смерти и безжалостно погнала ее прочь, дав, однако, напоследок добрый совет:
-Вон в Длымь беги! Там отчаянные люди живут, глядишь - не выдадут!
Что было делать? Бедная Райка и сама не знала, чего больше боялась: реального пана Ярослава или неведомой, полумифической, но при этом то и дело проклинаемой Длыми, населенной ужасными людьми и окруженной чащобами и болотами, полными еще более ужасной нежитью.
До Длыми она, впрочем, так и не добралась. Тетка объяснила ей дорогу как-то непонятно; сказала только, что по большаку к Длыми никак не выйдешь, нужно где-то свернуть на какую-то стежку. На какую именно стежку ей надо свернуть, Райка толком не поняла, а расспрашивать не посмела. Она понимала, что идти по большой дороге отнюдь небезопасно, и в то же время боялась пропустить нужную стежку, а потому, встретив первую подходящую, то есть, наиболее проторенную, после недолгих колебаний свернула на нее. 'Наверное, эта', - подумала девушка. Но тропинка вывел ее к Бугу и вел какое-то время по берегу, а дальше вдруг раздвоилась: одна по-прежнему стелилась вдоль берега, а другая круто сворачивала в лес - а значит, в сторону дороги, с которой Райка ушла. Поэтому девушка выбрала первую, но та вдруг стала хиреть, зарастать, и в конце концов совсем затерялась среди лозняка. Идти дальше было некуда, о том, чтобы вернуться назад, не было даже речи, и потому она нашла самым лучшим забиться в прибрежный лозняк, где и обнаружила ее Леська.
Выслушав этот нехитрый рассказ, длымчанка не знала даже, что и подумать. Она уж не стала высказываться, что думает о распрекрасной пани Гражине, бросившей верную служанку на растерзание похотливому изуверу, и потому повела речь о другом:
-Ну, знаешь, Райка, ты, наверное, то ли спятила вконец, то ли в самоубийцы подалась! Да кто же это из Островичей бежит по дороге, да притом еще и забивается под чужие амбары! Что тебе там было делать? Ты тех людей знаешь? Не знаешь! Может, и ничего люди, а может, шельмы, каких свет не видывал!
-Но я ведь и тебя не знала, - робко возразила беглянка.
-Я - другое дело. Со мной у тебя выхода не было, гайдуки на хвосте висели. И притом заведено у нас испокон веку: Длымь беглых не выдает. Вот погоди, придем домой, там хоть вздохнешь спокойно: ни один гайдук к нам не сунется!
И тут с бедной Райкой случилось такое, чего длымчанка никак не ожидала. Кровь отхлынула от лица девушки, и оно стало не просто бледным, прямо-таки голубым, что снятое молоко.
-Нет, нет... - шептала Райка посеревшими губами и дрожа, словно в лихорадке. - Не надо... Не пойду...
-Опять она за свое! - всплеснула руками Леська. - Да уймись ты, в самом-то деле, не аспиды наши люди, не черти из преисподней: ни рогов у них нет, ни копыт, и пламя из ноздрей не пышет...
-Все равно... Не надо... Нет... - Райка бросилась перед ней на колени и продолжала безнадежно шептать, в порыве отчаяния обхватив Леськины ноги.
-Ну, я только Ясю скажу, он поможет! - пошла-таки на попятный Леська, пытаясь освободиться от этих слишком жарких объятий, едва не поваливших ее наземь.
Но Райка лишь сильнее в нее вцепилась:
-Алесю, горлинка, ради Христа: ни Ясю, ни Стасю, никому не надо говорить!
-Да не укусит он тебя, в самом деле! - рявкнула длымчанка, вконец теряя терпение.
Вот уж этого ей никак не следовало говорить! От этих слов перед Райкиными глазами вновь встали жуткие багровые синяки на теле несчастной Лины.
И бедная Райка, словно подрезанный сноп, повалилась длымчанке в ноги и тихо заплакала - только плечики вздрагивали. И неведомо, то ли от жалости к несчастной девушке, то ли просто оттого, что устала спорить, но Леська сдалась.
-Ну, добре, - сказала она. - Не хочешь в деревню - до ночи в жите пересидишь. Но и туда нам еще тоже добраться надо. Дорогой не пойдем: слишком опасно. Ты одета приметно, всяк запомнит, а еще перун ведает, что за человек окажется. Да и те шельмы Яроськины могли еще не убраться.
-Заклинаю тебя, Алесю, Христом-богом молю, не называй его так! Не дай Бог кто услышит!
-Да кому тут услышать, Раю - нет ведь здесь никого! Да и услыхал бы - грех невелик; и без того он знает, что мы его так зовем.
-Не допусти, Господи, - прошептала Райка, - ни услыхать ему тебя, ни увидать!
-Да на что я ему сдалась, чернавка такая? - засмеялась Леська. - Сама ведь говоришь: он у вас белоликих любит, и чтобы очи светлые, а я?
-Ой, напрасно ты так! - покачала головой Райка, с тенью легкой зависти оглядывая с ног до головы свою новую подругу - дымчатые карие очи, пологие дуги темных бровей, тяжелая коса ниже пояса - ох, Райке бы такую! - кожа, пусть и затененная деревенским загаром, но все равно нежная и чистая, красивая высокая шея, охваченная ниткой ярких бус, небольшая крепкая грудь, крутой изгиб от тонкой талии к бедрам, еще не роскошным, но уже вполне женственным - тот самый неповторимый изгиб, которые еще далекие ее прабабки подчеркивали складками паневы и плотно облегающим гарсетом.
А Леське от этого ее взгляда вдруг вспомнился Хведька, в который раз провожающий ее преданно-голодными глазами, и цирюльник из Брест-Литовска, и в том же Бресте - грубоватые шутки покупателей, в которых, однако, явственно сквозило серьезное восхищение, и даже то, как странно дрогнули руки Яся, обнявшие ее за плечи, тоже отчего-то вспомнилось. Нет, ей, конечно, льстило мужское внимание, но в то же время словно бы к чему-то обязывало. Нет, не надо ей ничего такого, не надо... Пусть бы лишь тот единственный, заветный глядел бы на нее, не отрывая глаз, шептал бы ей нежные слова, осторожно пожимал руку - вот это было бы счастье...
-Наш пан Ярослав, - снова зашептала Райка, - он всяких любит, а ты еще из себя девчина особенная, таких у него еще не было. Не дай Боже тебе с ним встретиться, не допусти пресвятая дева...
-Да ну, с чего бы нам встретиться? - пожала плечами Леська. - Я вот пятнадцатый год на свете живу, а и в глаза его не видала, да и видеть не хочу!
-Неисповедимы пути Господни, - снова вздохнул Райка.
-Пойдем! - бросила длымчанка, утомленная ее бесконечными мольбами.
Жито стояло плотной стеной - золотое, подсыхающее, готовое к жатве, глуховато и нежно шелестя на ветру. Древний Купала сдержал свое слово: ни градом его не побил, ни засухой не спалил, и дождя было вволю, но в меру - и уродилась рожь всем на диво. Тяжело клонили головы полные колосья на высоких стеблях, заманчиво синели среди них васильки с их чешуйчатыми жесткими чашечками.
Не без дрожи вспомнила Леська, что жать ее собирались как раз завтра, а это значит, что с Райкой она должна уже сегодня что-то решить. Вспомнилось еще, что в лесу она проканителилась изрядно, а малины не набрала нисколько, ни единой ягодки, и теперь ее дома ждет хорошая взбучка - в первую голову, конечно, ль Савки; хоть и нет ей до него особого дела, но все же...
Если идти через поле не по тропинке, а ломить прямо через рожь - то за тобой остается широкий след примятых стеблей, и нужно изрядное время, чтобы они вновь поднялись. А потому нет никакого резона прятаться в жите, если погоня висит у тебя н хвосте: по следу мигом найдут, не говоря уж о том, что бежать сквозь густую и плотную стену высокого - зачастую выше груди - жита вовсе не так легко. Однако если у тебя в запасе есть хотя бы несколько часов, то хлебородная нива - едва ли не лучшее место. Мало кому придет в голову искать беглеца посреди поля, волнующаяся масса высоких хлебов надежно скроет его со всех сторон.
-Ты, главное, тихо сиди, не вставай и, Боже тебя упаси, не вздумай бежать! - наставляла беглянку Леська. - Даже если мимо тебя пройдут - сиди, не ворохнись! Убежать все равно не убежишь, а только пропадешь понапрасну! Меня жди к ночи; коли запоздаю - не пугайся и никуда не уходи. Ну, с Богом! - Леська торопливо перекрестила Райку и зашагала по своему примятому следу. Райка долго провожала ее глазами, пока та не вышла на тропинку и не скрылась за высокой золотой стеной хлеба.
Глава тринадцатая
Савел и в самом деле коршуном налетел н Леську, едва он показалась ему на глаза, однако же не пустая корзина была тому причиной; на корзину он и вовсе не поглядел.
-Ты где шляешься, безголовая? - встретил он ее возле околицы. - А ну живо ступай до дому!
С этими словами он грубо ухватил ее за плечо и с силой толкнул в сторону Галичевой хаты.
Как бы ни опешила Леська, она не могла не заметить его побелевшего от страха лица и дрожащих рук, однако расспрашивать не посмела. Позднее оказалось, что не только один Савка - вообще все домашние были сверх меры взволнованы, а бабушка прямо с порога бросилась обнимать Леську, даже не стесняясь внезапно выступивших слез.
-Жива, кветочка моя, невредима, ничего с тобой не сталося...
Тут пришло время Леське забеспокоиться. Дело в том, что волосы ее не совсем еще высохли, особенно у корней, и, хоть она предусмотрительно покрыла голову платком, да только кто ж ее, Тэклю, знает: вдруг она и через платок нащупает да спросит, почему волосы мокрые...
Да притом еще Леська никак не могла взять в толк: сегодня ей и в самом деле грозила большая беда, но им-то откуда это известно? Однако же все стало ясно, когда Савел грозно ее упредил:
-Из деревни чтобы ни ногой, слыхала? Гайдуки по лесу рыщут. Бабы сказали.
Конечно, рыщут, кто бы сомневался! Но ведь гайдук в лесу - явление не столь уж и редкое. Отчего же именно теперь все так всполошились?
Она знала, что расспрашивать без толку: только разбранят попусту. Да притом же Леська теперь и сама корила себя, что заставила близких тревожиться.
Скрипнула калитка; на дворе послышались чьи-то быстрые шаги, а потом она услышала в сенях Янкин голос:
-Леся не вернулась?
-Да тут она давно! - успокоил его дед. - Воротилась, гулена!
-Слава тебе, Господи! - облегченно вздохнул Ясь. - А я-то ее обыскался, весь лес избегал. Ну и где ж ты была? - обратился он уже к самой Леське, входя в горницу.
-Где и все, - ответила она, не глядя на него. - По малину ходила.
-Это куда же - далеко, в те заросли? - уточнил он. - Не было тебя там, я только оттуда.
Леська не нашлась, что ему ответить. Сказать, что не дошла до зарослей, как и было на самом деле? Но тогда чем объяснить столь долгое свое отсутствие? Ведь ушла она на рассвете, а домой вернулась почти к полудню. Рассказать всю правду? Но ведь она обещала Райке молчать, а если нарушит слово, то окажется в ее глазах предательницей. И она решила сама пойти в атаку, засыпав Янку градом вопросов: авось да забудет, о чем ее спрашивал.
-А с чего это ты туда побежал? И что это, в самом деле, за содом такой все подняли? Нешто прежде гайдуки по лесу не рыскали?
-Видела бы ты, сколько их понабежало - страсть! Не иначе, облаву на кого-то затеяли. Я ведь следом за тобой туда кинулся: думал - может, догоню, успею... Добрался я до малинников, а там эти поганые все рыскают, рыскают... А моей ясочки нет нигде, да, похоже, и не было. Слава Христу, что хоть гайдуки ее там не нашли, это уж ясно было. Хмурые они были, злые. Один на меня как уставился - так бы и сожрал, ей-Богу!
Он еще не успел оправиться от пережитого волнения, поминутно прерывался, переводил дыхание, и Леське стало ужасно стыдно, что ее дорогой Ясь по ее милости едва не довел себя до приступа.
Но тут ее, сам того не желая, выручил Савка. Он, оказывается, был до крайности поражен тем, что услышал.
-Да ты что! - всплеснул он руками. - В самом деле туда бегал? Да как же это ты... догадался?
-Сердце подсказало, - вздохнул Горюнец.
-А другие ведь тоже нынче по малину ходили, - вспомнила Леська.
-Да они все скоро воротились - гайдуков спужались тех самых, - пояснил Горюнец. - Двое так даже почти до нашего села добрались, Митрась с Андрейкой видали. Сижу я, разумеете ли, на завалинке, серп точу - завтра ведь жать идем - да вдруг Митрась мой сломя голову влетает. Что, - пытаю, - стряслось? А он мне: 'Ой, дядь Вань, гайдуки в лесу!'
Они с Андрейкой, разумеете ли, шли по дороге, да топот копыт услыхали. Мой-то растерялся, да Андрейка, не будь дурень, за рукав его хвать да с дороги прочь, в кусты какие-то сшиб. Притаились они в тех кустах, а мимо них по шляху двое верховых проскакали: вот такие здоровые, рожи зверские, у седла нагайки, как у них водится, да еще и матюкались по-черному.
Леська невольно вздрогнула: несомненно, это были те самые гайдуки, которых она встретила на дороге и от которых едва успела схорониться в канаве.
-А куда они ехали? - спросила она. - К нам или от нас?
-От нас, от нас, в Островичи. То-то, как они из виду скрылись, хлопцы-то наши вскочили да и рванули назад в деревню.
Итака, те двое гайдуков, что едва не застигли Леську на дороге, проскакали дальше, а искать их на Буг приходили уже другие, которые шли, вероятно, не по дороге, а лесом, и если бы она не всполошилась и не кинулась к Бугу, то ей, возможно, ничего бы и не грозило.
А разговор между тем продолжался:
-Давно это было? - спросила Тэкля.
-Да вот утром: на рассвете ушли, а через полчаса он уж до дому примчался. А после и другие вернулись, только Леси нашей нет, и никто не знает, куда она подевалась. Хведька видел, как уходила, а после того - ровно в воду канула!
Леська про себя усмехнулась: так оно, по сути, и было.
-У меня сердце так и оборвалось, - продолжал Янка. - Ни в лесу ее не видели, ни здесь нет. Не иначе, думаю, зацапали нашу кветочку! Сам не помню, как подхватился да к тем малинникам бросился, а как добрался, так и вижу: ничего вроде бы не случилось. Гайдуки шастают, ругаются, а ее нет нигде, да и следов никаких не видать. Так где же ты была, что я тебя не встретил? - вновь потребовал он ответа.
-А я туда не дошла, - ответила Леська, видя, что другого выхода все-таки нет.
-Так отчего домой не вернулась? - грозно подступил к ней Савел.
-Заплутала... - проронила она безнадежно.
-Я вот те дам - заплутала! - все больше распалялся Савел. - По лесу гайдуки носятся, а она, извольте видеть, плутает!
-Оставь ты ее, - нежданно остановил его Горюнец. - Нашлась - и слава Богу! Жива, здорова, гайдукам не попалась - чего ж еще нужно?
Он знал, что это неправда. Да и все понимали, что заплутать Леська не могла. Она с детства знала вокруг каждый кустик, каждую травинку, а уж на пути к малинникам заплутать было и вовсе негде: почти вся дорога к ним лежала по шляху, да и после не было ни чащоб, ни трясин, и вела к ним хорошая твердая стежка, проторенная множеством ног.
Да притом он еще как-то странно поглядел на нее: то ли насмешливо, то ли, напротив, заговорщически, так что не было сомнений: уж коли он не стал допытываться при домашних - стало быть, имел для этого какие-то свои причины.
И что теперь делать - она даже не представляла. Лишь теперь она по-настоящему, до самого нутра ощутила, в какую опасную переделку вляпалась. Яроська, несомненно, в бешенстве, что его лишили очередной забавы, прямо тебе из-под носа увели. Совершенно ясно, что этого дела он так не оставит и сделает все для того, чтобы разыскать дерзкую ослушницу, а руки у него длинные, да и мозгами он не обделен, иначе где бы ему с таким имением управиться! Нелегко, ой нелегко будет его обвести!
Привычно собирая на стол, Леська пыталась собраться с мыслями. Ясно, что идти нужно в ту сторону, где их не ждут. А где их не ждут?
Ответ был очевиден: везде. Куда бы они ни сунулись - везде их могут ждать. А уходить Райке нужно немедленно, нынешней же ночью, ибо завтра в поле выйдут жнеи и легко ее обнаружат. В то же время, наивно думать, что к ночи погоня угомонится и пойдет спать. Напротив, к ночи надзор даже усилится: ведь и беглые обычно днем где-нибудь отсиживаются, а по лесу пробираются ночами. Дорога, несомненно, будет под прицелом, да и в лесу этих нелюдей будет немало.
Ну, а Буг? - внезапно осенило ее. Что ж, за, Бугом, видимо, тоже будут наблюдать, этот путь тоже отнюдь небезопасен, однако на всех других девушки попадутся почти наверняка, а тут все-таки есть какая-то надежда уйти. Если, скажем, на лодке пересечь реку и плыть, держась противоположного берега...
И в Леськиной отчаянной голове понемногу начали складываться пусть и туманные, но, по-видимому, верные планы.
Увезти по Бугу, конечно, неплохо, да только вот куда увезти и на чем? Значит, надо брать у кого-нибудь лодку, лучше всего у того же Яся. Однако лодку не возьмешь так, чтобы об этом не стало известно. Весла никто не оставляет на берегу, где лежат перевернутые лодки, их уносят с собой в хату. Если же попросить их у Яся... Конечно, он ни в чем не в силах отказать своей кветочке, но совершенно ясно, что здесь не тот случай. Он тут же вцепится в нее, ровно клещами и начнет допытываться, зачем это ей понадобились весла... А он уже и так что-то подозревает.
Ну, хорошо, лодку пока оставим. Самое время подумать, куда везти Райку.
Ей вдруг вспомнилась темная хатка, запах дым, жилистая ловкая женщин у печи. Вспомнились жесткие доски полатей, огнем горящие рубцы на спине и случайно услышанный разговор, где хозяева укоряли Савку, что он не жалостлив к беглым, которым не посчастливилось, как ему, родиться вольными. Память услужливо подобрала все, что она знала об этих людях. Живут они на отшибе? Кругом болота - посуху никак не подобраться... Они, как и длымчане, всегда помогают беглым... Они одиноки - дочь недавно вышла замуж... Люди навещают их редко... При всей своей сдержанности они добры и сердобольны... добираться до них вверх по Бугу, насколько она помнит, часа три.
За хохлов, пожалуй, можно быть спокойной: они приютят беглянку, хотя бы на время. Оставалось решить два вопроса: где добыть лодку и как избежать облавы. Причем, если с первым вопросом еще можно было как-то разобраться, то второй представлялся ей просто неразрешимым. Одна четырнадцатилетняя девчонка - против трех десятков опытных головорезов, которые будут караулить на всех путях и дорогах.
Леська наморщила лоб, соображая, как бы она сама вела себя на их месте. Что бы она в первую очередь взяла под наблюдение? Дорогу? Да, пожалуй, стоило бы - на всякий случай. Потому что наивно всерьез рассчитывать, что хоть один уважающий себя беглец открыто пойдет по дороге, где его могут увидеть жук и жаба. Да, но с другой стороны, Райка ведь все-таки побежала именно по дороге! А Ярослав-то, видимо, Райку все-таки лучше знает, чем она, Леська.
Итак, оставим в покое дорогу. В сторону Мертвой зыби они едва ли сунутся, это уж совсем без толку: если беглеца какой черт туда и занесет, то он почти наверняка утонет, а тащиться туда его искать не только бесполезно, а прямо-таки опасно.
Река? Леська задумалась. Если уж ей Буг пришел на ум, то глупо надеяться, что Ярославу не придет. К тому же он явно догадывается, что девушка отправилась вниз по Бугу в сторону Длыми (идти в другую сторону ей также не было смысла: неизбежно упрешься в болота), ибо по берегу реки - самый безопасный путь. Так что она сама ни в коем разе не оставила бы Буг без внимания.
И похоже, у них совсем не остается выхода.
Но Леське явно не хватало жизненного опыта, она и сама это признавала. А Ярослава она знала лишь понаслышке, и ей все-таки трудно было предвидеть, что может и чего не может прийти в голову этому молодому господину. Волей-неволей приходилось рассчитывать на самое худшее, но тогда их положение становилось настолько безнадежным, что Леська впадала в отчаяние.
Безусловно, ей стоило посоветоваться с умным, опытным человеком, да еще так, чтобы сам он ничего не заподозрил. Похоже, все-таки придется иметь дело с Янкой, а это, пожалуй, будет потруднее, чем с молодым Островским, поскольку тот ее не знает, просто не имеет понятия, что живет на свете такая вот шалая сумасбродка, что как раз готовится подложить ему такую хорошенькую маленькую свинку, а этот видит ее насквозь, словно просвечивает.
Ну да ничего, не робей, Аленка-зеленка! Бог не выдаст, Янка не съест.
Нельзя сказать, что ей повезло: Яся она застала мрачным, подавленным, и притом не успевшим прийти в себя после недавней тревоги - кстати, за нее, за Леську. К тому же она заметила, что весла хоть и стоят в сенях, но так заставлены разными лопатами и мотыгами, что без шума их никак не достать.
Заслышав легкий шорох ее шагов, Янка обернулся, и лицо его показалось ей одновременно усталым и напряженным, а взгляд ясных глаз был измученным, немного укоряющим, но не сердитым.
-Ты на меня не сердишься, Ясю? - робко спросила она.
-Да надо бы, - отозвался он слегка ворчливо. - Как же напугала ты всех!
-Так не нарочно же, - ответила она кротко. - Я же не знала...
Конечно же, она знала, что от ее опущенных ресниц и нежного голоса у Янки тут же растает вся обида, даже если бы та еще и оставалась. И, убедившись, что он нисколечко на нее больше не сердится, хитрая девчонка перешла прямо к делу.
-Ясю, - спросила она. - А ты сам-то не знаешь, с чего это они так лес-то заполонили?
-А тебе бабы не сказали разве? - удивился Ясь. - Они уж полсела оповестили!
-Нет, я не слыхала. Да я и не говорила еще ни с кем.
-Так, ты бы к Хадосье, что ли, сбегала, она лучше знает.
Оказалось, что тетка Хадосья встретила на дороге шляхтянку Крысю из Кржебульского застянка, которая всегда все знала, и та ей тут же поведала, что из Островичей сбежала девка Райка, личная прислуга молодой пани, и Яроська теперь не на шутку залютовал. А пуще всего он лютует, что девчонка та в Островичах новенькая, и он ее еще не успел - как бы это поприличнее выразиться? Не успел, одним словом, лапу на нее наложить.
-Скверное дело, Лесю, - вздохнул напоследок сей мудрый и опытный человек. - Боюсь, не сносить теперь головы той девчине. Словят они ее, что ту перепелку в сети!
-Ну, а может, еще обойдется? - невольно вырвалось у Леськи. - Может, доберется-таки до нас?
-Да ну, где ей добраться! - махнул рукой Горюнец. - До сих пор ведь не добралась, а теперь в лесу Яроськины гайдуки повсюду.
И вдруг спохватился, встрепенулся, грозно поглядел на свою ясочку:
-Ты смотри, сама-то не вздумай в лес сунуться! А то знаю я тебя! И девку не выручишь, и сама попусту пропадешь.
-Да я и не сунусь, что ты! - торопливо заверила Леська и, словно утопающий, схватилась за последнюю соломинку:
-Ну, может, по берегу выберется, а?
-Вот-вот, на берегу-то они ее и поджидают! Ты что же думаешь, одна ты умная, а другие все - дурни дубовые?
-Жалко мне ее, - смиряясь, вздохнула Леська.
-Да и мне жалко, только что мы тут можем поделать?
Итак, надеяться больше не на что: реку стерегут, тишком по ней не проскочишь. И весел не достать... А впрочем, перун с теми веслами, можно бы, в общем, обойтись и шестом, но так будет еще опаснее.
И тут вспомнилось ей, с каким неописуемо икающим воплем улепетывал от них какой-то окосевший от страха Матька, едва увидев, как всплыли в камышах облепленные тиной головы, и закралась к ней в голову нахальная и уж совсем безрассудная мысль: напугать тех гайдуков до самых печенок, чтоб навек забыли, как по лесам шляться да хороших девчат обижать! Чего они там боятся? Нечистой силы? Ну что ж, прекрасно! Будет им нечистая сила!
Леськина задумка состояла в том, чтобы увести-таки потихоньку Янкину лодку, затолкать Райку на самое дно (лодка большая - поместится), а самой нарядиться русалкой, взять в руки шест и, в одной длинной белой рубахе, с распущенными волосами и в венке из руты, неторопливо и величаво двинуться вверх по Бугу. И хотя плыть придется в опасной близости к берегу, гайдуки, если даже и не бросятся прочь с криком 'Сгинь, нечистая!', то, по крайней мере, близко сунуться не посмеют. Притом, если дело выгорит, Леська на один бой убьет двух зайцев: выручит беглянку и заставит обитателей того волчьего логова еще более опасаться этого проклятого места.
Пожалуй, даже и к лучшему, что весел не нашлось: ведь довольно трудно представить себе русалку, сидящую на веслах. А шест, напротив, очень подходит. Нет, кажется, она все-таки неплохо придумала. А самое главное, он была уверен, что разыгранное ею представление никак не свяжется у преследователей с Райкиным побегом: слишком уж отличались они между собой. Рядом с белокурой, белокожей, кроткой служанкой пани Гражины темнобровая и темноокая длымчанка с ее золотисто-медным загаром и затаенным огнем в глубине туманных очей казалась созданием поистине языческим. Ростом она была чуть ниже Райки, но благодаря длинным ногам, тонкой талии и удлиненным пропорциям могла показаться выше своего роста. Зато уж густые, насыщенно-каштановые Леськины волосы были просто на зависть многим девицам; очень пышные, вдвое длиннее Райкиных, они закрывали всю спину.
Ну, рост, положим, с берега им ночью не разглядеть, оттенок кожи - тем паче, а вот цвет и длина волос - дело другое, тут уж никому не придет в голову их спутать. Не говоря уж о том, что, поди, все Островичи знают, что Райка не сумеет даже весла в руках удержать, в то время как Леська гребет и правит шестом как истинная дочь лесов.
Дома она решила все же проверить: а как это все будет смотреться со стороны?
Распустила волосы и наклонила лицо над кадкой с водой.
Своим отражением она осталась недовольна.
'Нет, плохо', - подумалось ей.
Не само лицо, конечно, плохо - так она уж давно о себе не думала. Да только слишком по-живому смотрится этот теплый загар округлых девичьих щек. Да и не разглядеть будет с берега - размытое пятно вместо лица; могут даже и не поверить, что это плывет русалка - просто девчонка в одной рубахе и с шестом.
Нет, пожалуй, все-таки нужно набелить лицо, чтобы оно светилось во тьме.
Но тут вмешалась Тэкля, с улыбкой наблюдавшая, как ее любезная внучка вертится над бадейкой.
-Ну, хороша, хороша, налюбовалась, накрасовалась - пора и честь знать!
Леська никак не могла дождаться час, когда все улягутся и угомонятся, а потом еще долго лежала, отвернувшись к стене, чтобы никто не видел ее открытых глаз. Савка заснул сразу же, но старики еще долго возились и охали. Девчонка терпеливо ждала, стиснув зубы и с досады сжимая кулаки.
Наконец все уснули. Тогда она неслышно поднялась, ступила босыми ногами на белые половицы, моля Бога, чтобы ни одна не скрипнула. У нее все уже было предусмотрено и все готово. Под одеяло она затолкала ворох тряпок, которые тайком принесла из клети еще с вечера, и выпустил из-под него на подушку косу, тогда же сплетенную из пакли: если кто проснется - пусть думают, что она накрылась с головой.
Покончив с этим, Леська бесшумно, словно тень или призрак, скользнула из горницы в сени, а оттуда - во двор. Все, что требовалось, у нее было уже приготовлено - лежало под кустом смородины: аккуратно сложенная белая сорочка, сплетенный с вечера венок из руты, завернутые в тряпицу прикрасы - мелок, уголек, сочная ягода малины, которую она страшно боялась раздавить, а также кое-какая провизия: несколько картошин в шершавой кожуре, пара крепеньких огурчиков, печеное яичко и маленький жбан с малиновым квасом, завязанный тряпочкой. Здесь же лежали ее серая свитка и темный платок, а у самого тына - гибкий березовый шест длиной около восьми аршин.
Ночь была ясная, лунная; в разлитом голубом свете яркого месяца можно было разглядеть каждый камешек, каждую былинку. Как мерцают, наверно, жемчужные росы на травах, как светятся под луной тихие речные воды... Но пока она видела, лишь как подрагивает бликами вода в темной бочке.
Старательно выбелив мелом лицо, девушка заглянула в эту самую зыбкую воду и улыбнулась, вполне собой довольная: из воды на нее глянуло какое-то совершенно неведомое создание, что, несомненно, явилось из дивного подводного царства - создание с мертвенно-бледным призрачным ликом, голубоватым в лучах луны.
Вышло просто прелестно, однако ей пришлось набелить также шею и руки, дабы лицо не казалось оторванным от всего остального. Затем она углем начертила брови и черной линией обвела глаза, ставшие от этого непривычно огромными и совсем жуткими; потом соком ягоды нарисовала кровавые губы, и вот уже призрачно-бледная русалка-водяница, одновременно пленительная и устрашающая своей нереальностью, любовалась своим отражением и тихонько посмеивалась.
Однако же, надо было идти. Она накинула свитку и платок, чтобы белая рубаха не белела в темноте и не обнаружила себя раньше времени. И вот тут ей сделалось по-настоящему страшно; страшно даже не столько явной опасности, а той огромной ответственности, которая столь внезапно обрушилась ей на плечи. Ей ведь придется делать все одной, помощи ждать неоткуда; от этой недотепы Райки не то что толку не будет - она может даже подвести в самую опасную минуту.
Ну, полно, пора!
Она подхватила узелок с харчами, другой рукой взяла шест. Калитку лучше не отворять, чтобы не скрипнула; вот здесь, чуть в сторонке, есть перелаз.
Леська не двинулась открыто по улице, а сочла более разумным выбирать места потемнее и красться, прикрываясь тынами. Ярослав мог все же прислать в Длымь кого-нибудь покараулить - вряд ли, конечно, однако чем черт не шутит? А девушка ночью на улице, одна, да еще с восьмиаршинным шестом в руке не может не вызвать подозрений. Схватить ее здесь, конечно, не схватят - зачем попусту шум поднимать? - но уж точно проследят, куда она пойдет, а там...
Правда, и прятаться с такой длиннющей жердиной не больно-то сподручно, ну да все-таки шест, не бревно - глядишь, не заметят!
Так она и пробиралась, замирая на каждом шагу и настороженно прислушиваясь.
Однако нет, не похоже, чтобы ее выслеживали. Будь поблизости чужой, она давно бы почуяла недоброе. Не было еще случая, чтобы чутье обмануло Леську. А все кругом было так спокойно, пустынно, ничто не говорило о грозящей опасности.
Но вот деревня осталась позади. Теперь надо пересечь открытую луговину, потом пройти перелеском, а уж там до нивы - рукой подать!
На всякий случай Леська все же по пути через поляну несколько раза оглянулась - все было в порядке, никто за ней не шел. Трава здесь не столь уж высокая, спрятаться негде. Это вам не рожь!
Убедившись, что пока опасаться нечего, девушка успокоилась и почти позабыла, что вся опасность ждет впереди, что Длымь, вероятно, со всех сторон обложена и все подступы к деревне у них под надзором.
Но она все шла и шла, а ничего подозрительного ей по-прежнему не попалось, и она уже стала надеяться, что нерадивые гайдуки, невзирая на угрозу жестокого наказания, побоялись-таки лезть ночью в это проклятое место и ходят кругами где-нибудь поодаль. А быть может, и сам Яроська не отдал никаких распоряжений насчет Длыми, будучи уверен, что Райка и так достаточно запугана страшными об этих ужасных местах и ужасных людях, колдунах, безбожниках и чуть ли не людоедах, что и сама под страхом смерти не сунет туда носа.
Кусты уже поредели, и сквозь них проглянуло поле; до Райкиного убежища оставалось всего около двадцати сажен, и Леська уже глубоко вздохнула с облегчением - пронесло! - когда вдруг расслышала сзади и чуть сбоку странный хруст и шелест. Может, послышалось? Но нет, точно кто-то идет сюда, и притом не один; вот будто разговаривают.
Молниеносно и почти бесшумно Леська нырнула за какой-то куст - кажется, ольховый. Он был не слишком высокий - чуть повыше ее роста - но зато густой и плотный, надежно укрывший ее от недобрых глаз.
Но что делать дальше? Ведь они непременно выйдут сюда, на поле; что, если вздумают обшарить ниву? Сами-то они, конечно, едва ли кого найдут, лишь понапрасну вымокнут в холодной ночной росе, но у этой дурехи Райки могут сдать нервы, она может вскочить, заорать, сама себя выдать...
А те между делом подходили все ближе, все отчетливей слышались голоса, хотя слова по-прежнему разобрать было трудно. Она пока уловила одну лишь фразу: то ли 'Куда нас занесло?', то ли где-то кого-то пронесло. Единственное, что она смогла точно определить - что их никак не меньше троих, и что дут он не прямо к ней, а чуть в отдалении.
-Ну, вот оно, поле ихнее, - вновь послышался чей-то низкий голос, а ему ответил другой - надрывный, доходящий почти до бабьего визга:
-Братцы, хоть режьте меня - не пойду! Душа моя в пятки ушла - до чего страшно! Пусть меня уж лучше насмерть запорют - не пойду!
'Да где она еще у тебя, та душа! - с презрением подумала Леська. - Ты уж, верно, давно ее продал, пропил и разменял, пес поганый!'
-Да ей-Богу, хлопцы! - вновь возгласил тот же гайдук. - Сам видел, как из воды две кикиморы вылезли - страшные такие, зеленые...
От этих слов Леське стало смешно: вот как, это они с Райкой, оказывается, страшные и зеленые! Ну погодите, ужо, голубчики, то ли еще будет!
Голоса меж тем удалялись: гайдуки, видимо, решили пойти в обход поля. И если бы кому-то из них пришло в голову оглянуться, он мог бы заметить невысокую призрачную фигурку, скользнувшую меж кустов.
Глава четырнадцатая
Едва Райка осталась одна, ее снова охватила паника: вот она уже опять в полном одиночестве, в незнакомом и недобром месте, совсем беззащитная. Хоть она и сама предпочла остаться в поле, когда новая знакомая звала ее с собой в деревню, так что же с того? Разве ей от этого легче? Как ни убеждала ее Алеся, что коли будет сидеть она смирно, сам лукавый ее не отыщет, а все равно так и ждешь самого страшного, так и видится, что вот-вот сейчас раздвинутся совсем рядом густые высокие стебли, и появится меж ними зверская гайдуцкая морда, и раздастся ужасный возглас:
-Эй, хлопцы, сюда! Вот она, падла!
Лучше, наверное, все-таки уснуть: во сне и не страшно, и время летит быстрее. Но тут вновь ей стало не по себе: спать-то не страшно, страшно засыпать. А ну как она уснет, а они-таки и найдут ее спящей? Голыми руками возьмут - и пропала тогда глупя девка Райка!
Она теперь почти жалела, что не пошла с Алесей в деревню. Какого-то Яся она еще поминала, что, мол, поможет. Хотелось бы, конечно, знать, что там за Ясь такой: не иначе, Лесин жених... А может, брат? Да что теперь о том голову ломать, все равно уже поздно...
А спать-то как хочется: глазки сами собой смыкаются. Еще бы: целую ночь не спала, дрожала от страха, что листок осиновый. А как хорошо и спокойно было бы Райке, если бы рядом сидела, охраняла бы ее сон эта милая темноволосая девушка. Как чудесно было бы, устроясь головой у нее на коленях, вдыхать ни в чем не сравнимый запах деревни, поля и леса, теплого хлеба, мяты и сладкого донника, которым отчего-то пахли ее маленькие загорелые руки.
Райка неловко свернулась на голой земле, на примятых жестких стеблях, пристроив под голову свой узелок. Ей вспомнился скромный будуар пани Гражины, голубые штофные драпировки на окне, чуть дрожащие от легкого сквозняка. Вспомнилось чуть надменное, но все же милое и славное лицо пани Гражины, ее звучный красивый голос, тяжелые золотые пряди, которые бедная Райка так любила расчесывать... Кончилась прежняя ее жизнь, где каждый шаг был известен, где она еще вчера знала, что будет послезавтра. А теперь, пусть даже все устроится наилучшим образом, пусть ее не найдут и не поймают, впереди - неизвестность.
В конце концов, измученная Райка все же уснула, и сон ей приснился нежданно хороший, спокойный, радостный. Приснился ей дом родной, хатенка ее убогая, набок осевший тын, а подле него рябина в белом цвету. А вот и мать идет босиком через двор, улыбается ей ласково, и от этой улыбке темное, в ранних морщинах лицо ее - хорошеет.
А вот и сама она, Райка, идет, как прежде бывало, на покос, закинув на плечо грабли. А рядом с нею, словно подружка-ровня - ее молодая пани, в крестьянской рубахе, тоже с граблями на плече. Идет рядом, беззаботно щебечет, словно касатка, смеется звонко; яркой белизной блещут зубы. И вдруг, с новым раскатом своего ни с чем не сравнимого звонкого смеха резво бежит вперед, исчезая в буйном разнотравье - только соцветья колышутся вслед. Райка бежит ее догонять, да где ей догнать: та - словно на крыльях! Райка бежит, соцветья и стебли бьют ее по щекам, а та, впереди, вдруг резко оборачивается, и вместо пани Гражины девушка видит перед собой Леську - в темно-пунцовом жарком румянце, с растрепанными темными косами и блестящими глазами.
И вдруг сон оборвался, исчез. Что его спугнуло? То ли, что, непрошеная, ворвалась в него Леська, и тем самым напомнила об ужасной реальности? А может быть, просто продрогла девушка на вечерней прохладе...
Вечерней? Райка тревожно оглянулась кругом. Долго же он спала! Уснула около полудня, а теперь окружали ее синие сумерки, и роса начинала уже матово серебриться, прозрачным бисером высыпая на узких листьях высокого злака, и ветер уже приносил острый холодок, от которого зябко сводило плечи. Райка растеребила свой узелок, вынула теплую шаль, закуталась.
В небе, лилово мерцая, дрожали звезды. Райка приподнялась на локте, потом встала во весь рост, огляделась. Хоть Алеся и наказывала ей ни в коем случае не подниматься, но все же хотелось ей поглядеть окрест, что кругом делается, да и затекло у нее все тело от неудобного лежания.
Кругом было тихо, пустынно, ни единой живой души. Примятый след, который оставили они за собой, пробираясь сюда, теперь исчез; за день рожь поднялась, и теперь волновалась под дуновением вечерней прохлады прежняя сплошная стена. Солнце давно уже скрылось за лесом, и заря почти погасла; остался от нее лишь едва тлеющий палевый отблеск. Зато на востоке неспешно выплывала луна, дразня яблочно розовеющим боком. Скоро, уже совсем скоро придет Алеся: обещалась ведь к ночи, а ночь уже - вот она, у порога!
Меж тем становилось все темнее, все тише и глуше, и в Райкиной измученной душе снова заворошились прежние суеверные страхи. Пусть и врут люди про ужасную нечисть, нагоняя страху жуткими сказками, но ведь откуда-то все же берутся они, сказки эти? С чего бы вдруг люди стали бы шептаться о злой Лихорадке, насылающей гибель, если бы за этим ничего не стояло? Или о лукавом огненном змее, рассыпающем алые искры, что является по ночам к девушкам, оборотясь статным молодцем, да таким красавцем, что и глядеть жутко! А что, если вот сейчас он к ней явится; да и когда же ему явиться, как не в этот час и не в этом колдовском месте, проклятом всеми честными христианами? Вот сейчас мелькнет в небе багровой кометой, рассыпется несметным множеством жарких искр, и станет перед нею, пугая нездешней красой, буйно летящими по ветру огненными кудрями, слепящей во мгле белизной тела... Обернуться ей страшно, будто бы сразу увидишь: вот он, летит!..
А возле реки, должно быть, хороводят русалки, смеются призрачными голосами, такими жуткими в безмолвии ночи... А в лесу сидит верхом на коряге замшелый зеленый лешук, и глаза у него светятся, ровно гнилушки.
Ох, Боже, Боженька, занесло же ее в это место окаянное! Худо ей было в Островичах, лют пан Ярослав, злобны его гайдуки, да все же люди как люди, а теперь сиди тут одна, дрожи от первобытного ужаса перед неведомым! Так и чуешь, как подступают все ближе эти враждебные злобные силы, не сводя молчаливых взоров, впиваются ими, что пауки, и подходят, подходят все ближе, смыкая гибельный круг... А-ах!
И тут ее дикий крик, полный безумного ужаса, едва не разлетелся по всей округе: прямо перед ней раздвинулись высокие стебли, и между ними возникло призрачно-бледное лицо, мертвенно сияющее под холодной луной, с огромными черными глазами, горящими, словно угли. Сердце едва не оборвалось у несчастной девушки, когда жуткий призрак бросился прямо на нее и сухой теплой ладонью зажал ей рот.
-Ну что ты орешь? - сердито зашептало привидение знакомым Леськиным голосом. - На три версты тебя слышно!
Райка на миг застыла с открытым ртом, а потом растерянно пробормотала:
-Так это ты? Ты чем же это намазалась? А я думала - ты водяница-русалка!..
-Она самая и есть, - ответила Леська. - Да ты, наверно, голодная, я тут принесла тебе кой-чего.
Хоть Леську немного и щипала совесть, что чуть не до смерти напугала бедняжку, но, в общем, она осталась довольно: уж коли Райку вблизи смогла напугать, то гайдуков издали - еще лучше выйдет!
Райка и в самом деле была голодна. Еще бы: двое суток маковой росинки во рту не было! Однако, несмотря на мучивший ее голод, ела она неспешно, аккуратно, с изяществом, которое, очевидно, привили ей в господском доме. Леська тем временем чистила для нее картошину, чтобы вышло быстрее, сама наблюдала за ней какой-то даже завистью, представляя, как сама на ее месте могла бы наброситься на еду.
-Ты хоть делать что-нибудь умеешь? - спросила она у беглянки. - Жать, косить?
-А как же! - с готовностью ответила Райка. - Ты не думай, я ведь не последняя какая-нибудь, тоже на селе родилась! И жать, и косить, и со скотиной тоже - все делала...
-А прясть?
-И прясть. Я ведь и в панском доме еще пряла. Сидим, бывало, вечерами: панна Граня шелками шьет, а я подле нее, за прялкой...
-Ну, вот и хорошо. А то я ведь на хутор тебя повезу, к хохлам. А они люди строгие, лентяев да неумех не жалуют.
Райка в ответ смиренно вздохнула: хохлы так хохлы, все равно ей выбирать не приходится.
-Послушай, Алеся, - вдруг встрепенулась она, о чем-то вспомнив. - А правда, что у вас на свадьбе невесте косу поджигают, и горит она до самого корня?
-С чего ты взяла? - удивилась Леська. - Кто тебе такое наплел?
-Да говорят... - смутилась та.
-Вот уж, право, нашла чему верить! С той косы лишь самый кончик срезают и на лучине сжигают, а коса так при ней и остается. Жениха тоже стригут и волосы остриженные сжигают - так ведь и нельзя, чтобы они так валялись, порчу навести могут. Ну а чтобы вот так всю косу подпалить - это уж просто дикость какая-то! Такое лишь гайдукам вашим впору выдумать!
-А хлопцы рыжие у вас водятся?
-Да нет вроде, - не слишком уверенно ответила Леська. - Рыжих-то у нас в деревне и нет никого. Только я разве, - слегка задумалась она, накручивая на палец пушистый кончик своей длинной косы, - да и я ведь не рыжая.
-Да нет, я не про то, - отмахнулась Райка. - Я про огненных, что по небу летят да искры рассыпают.
-Ах, вот ты о чем! Да, есть у нас такие: сама я не видала - люди видали. Да только они не злые; попроказить да попугать - это могут, а так-то никого еще не обидели. Ты их не бойся.
-А вот еще что говорят, - перебила Райка. - Будто бы где-то в чащобах здешних идол поганый хоронится. От него будто все зло здесь идет...
И в этот миг, не успев договорить, Райка вдруг ощутила, как у нее с тупой болью закружилась голова, замелькали в глазах темные мушки. Она поняла, что сейчас упадет. Райка успела заметить, как внезапно изменилось лицо девушки-длымчанки, какой ужас вспыхнул в ее начерненных глазах. Последним, что она помнила, была твердая горячая ладонь, закрывшая ей рот. Потом все вокруг заволокла страшная бездонная чернота, и время как будто остановилось.
Когда Райка очнулась, в первый миг она ощутила, что весьма неудобно лежит, видимо, на чьих-то коленях, а потом увидела, что над ней склонилось все то же призрачное лицо, на котором, однако, застыло совсем по-человечески испуганное выражение. Длымчанка растирала ей виски, мяла пальцами уши.
Увидев, что беглянка приходит в себя, Леська отвесила ей пару легких пощечин и влила в рот немного кваса.
-Отошла! - вздохнула она. - Слава Богу, отошла! Ну так знаешь теперь, что о н есть? Никогда не говори о нем худого, слышишь? Тем более здесь, поблизости. Даже думать худо о нем ни к чему, а уж говорить - и вовсе заказано!
Райка еще не совсем пришла в себя, в голове у нее все путалось, но эти слова она расслышала отчетливо. И стало ей совсем жутко: как ни пугала ее вся эта лесная нежить - в конце концов она оборачивалась просто сказкой и выглядела почти безобидной рядом с этим темным и грозным идолом, с его огромной и, видимо, недоброй мощью, которую она только что ощутила на себе самой. И против воли вырвался у нее вопрос:
-Он... злой?
-Не знаю, - ответила Леська, задумчиво приглушая голос. - Думаю, что все же нет. Сколько я видела, кто о нем худое говорил - всем худо и бывало: кому судорога все жилы скрутит, кто сомлеет, как вот ты сейчас. Да только все потом отошли, и здоровы все. Не хочет он никого губить, а коли не хочет - стало быть, и не злой.
Леська замолчала. Она думала о том, что ждет впереди: еще нужно благополучно добраться до Буга, перевернуть и спустить на воду лодку, а там начинался трудный их опасный путь. Ведь неизвестно, какое там течение, какое дно; Буг - река коварная, немало в нем обманных стремнин, глубоких черных омутов. Попадет шест в яму, не достанет до дна, потеряет опору лодка... И это если еще забыть, что на берегу ждет их засада.
Но Леську отчего-то наполняла уверенность, что ее отчаянный план непременно удастся. Она не могла понять, в какую минуту это пришло, но что-то ей говорило, что Леська, поднявшаяся из жита и теперь идущая к реке - уже не та Леська, что пришла сюда и, раздвинув колосья, опустилась на землю рядом с беглянкой. Ледяные оковы страха как будто растаяли, и кровь теперь бежала ровной, горячей волной. Нет, Леська по-прежнему знала, что опасность никуда не делась, но в то же время ощущала всем телом, что теперь бояться им нечего, что теперь реет над ними обережной полог, словно неведомый ангел развернул над их головами могучие крылья.
До Буга и в самом деле добрались без помех - уберег ли таинственный хранитель или просто им повезло, как всем отчаянным безумцам - этого Леська никогда не узнала. Более всего она опасалась, что их могут поджидать на самом берегу - там, где лежат перевернутые кверху днищами лодки длымчан; в Островичах-то, поди, тоже знают, что беглых нередко увозят как раз на лодках. Леська держала Райку чуть позади, чтобы не лезла вперед и не напоролась первой на кого не следует. Она, конечно, понимала, что это почти бесполезно: если зацапают - так обеих, и нет разницы, кого первую - но все же так ей было спокойнее. Вместе с тем она то и дело оглядывалась на беглянку: ослабевшая после обморока девушка все еще немного пошатывалась, и длымчанка беспокоилась, как бы та опять не сомлела.
Однако им повезло: возле лодок никто не караулил - видимо, Леська все же переоценила своих недругов. Она почти без опаски вышла из кустов и негромко окликнула Райку:
-Эй, иди сюда! Помоги мне ее стащить.
Янкину лодку отличить было нетрудно: она была пошире прочих и на вид казалась тяжелее, но зато и к воде лежал ближе. Надо сказать, что Леська выбрала эту лодку не только лишь потому, что была в самой тесной дружбе с ее хозяином, но еще и по той причине, что эту лодку совсем недавно смололи и конопатили, так что ей не грозил течь.
Вдвоем они поднатужились, приподнимая лодку за борт - покуда смогли перевернуть, промучились с нею добрых минут пять. Проклятая лодка и впрямь оказалась неподъемно тяжелой, о чем Леська даже предупредила неопытную беглянку:
-Смотри, осторожней - не надорвись!
Ей вспомнилось, как пыхтели над ней тогда, в Брест-Литовске, Савка с дедом и помогавший им Митрась, пока с нею самой заигрывал какой-то городской хлыщ.
Наконец упрямая лодка все же перевернулась и закачалась на твердом песке.
-Ну, полдела сделано! - удовлетворенно вздохнула Леська. - Теперь я буду тянуть, а ты сзади подталкивай.
Платок и свитку Леська снял и бросила на дно лодки. Пока она была одета, Райка успела даже слегка позабыть, что Леська для чего-то так странно нарядилась и накрасилась, и теперь, увидев новую подругу в полном русальском наряде, даже вздрогнула: так жутко, нечеловечески хороша показалась ей девушка.
-Ты зачем же это... этак-то вырядилась? - тихо спросил беглянка.
-А зачем жуку рога? - усмехнулась Леська. - Да ты не бойся, не тронут нас. Так давай же лодку стаскивать! А ну! Взяли!
Чтобы не измочить в реке подола, Леська закусила его зубами (как навряд ли сделала бы настоящая русалка, да что тут поделаешь!) и ухватилась обеими руками за нос лодки. Тянуть при этом старалась, повернувшись боком, оберегаясь надсады.
Работенка и в самом деле оказалась та еще: обе девушки, в поту и в мыле, уже выбивались из сил, а лодка ползла медленно, вершок за вершком, оставляя за собой широкий размытый след.
-Все... Не могу больше... - вздохнула наконец Райка, опустив руки, которые у нее так и дрожали.
-Что ж, отдохни малость, - разрешила длымчанка. - Тащить-то нам ее все равно придется, подмоги ждать неоткуда.
И тут ей самой с ужасом подумалось: как же она одна будет вытаскивать эту лодку на берег?
Передохнули, снова взялись. Хоть и медленно, словно улитка, но все же двигался по песку темный тяжелый челн, и оставляемый им широкий след понемногу становился длиннее. Вот уже босые Леськины ноги вступили в теплую воду ночной реки, вот коснулся воды и нос лодки. Теперь дело пойдет быстрее: по воде тянуть легче! Еще, еще поднатужиться - совсем немного осталось...
И вот уже лодка тяжело покачивается на маленьких волнах. Леська удовлетворенно отирает пот со лба. Смазала, поди, всю побелку, надо бы снова побелиться.
Она перегнулась через борт лодки, встряхнула сброшенную свитку, вынула из кармана кусочек мела, слегка поеживаясь оголенными плечами. Счастье еще, что комары ее почти не кусают - на зависть недобрым подругам, и прежде всего красавице Доминике с ее нежной кожей. А уж Дарунька совсем извелась, исшипелась: видали вы, мол, отраву такую - комары, и те ее не жрут!
-Эй! - вполголоса окликнула он Райку. - Полезай покамест в лодку да н дно ложись. Хорошо бы сенца туда подстелить, да где его тут-то возьмешь!
Райка стояла рядом с ней босиком, поддерживая обеими руками юбку - туфли свои и чулки она давно сняла и тоже бросила в лодку. Вода здесь доходила им почти до колен, и это уже одно это беспокоило девушку. Вот она подошла к лодке несмелыми шагами - лунные блики ходили кругами возле ее молочных ног - боязливо ухватилась одной рукой за темный борт, другой продолжая удерживать юбку. Лодка покачнулась, девушка с легким вскриком отдернула руку?
-Что с тобой? - удивилась Леська.
-Я боюсь... Она качается... - прошептала та.
-Ох, горе ты мое! - вздохнула Леська. - Ну ладно, давай руку!
Одной рукой Леська придержала борт лодки, чтобы не так сильно качалась, а другой попыталась подсадить Райку, которая без конца вздрагивала и охала. Наконец ей удалось-таки втолкнуть девушку в лодку, однако и тут не обошлось без недоразумений: Райка снова чего-то испугалась, потеряла равновесие, едва не опрокинув утлый челнок; лодка опять качнулась, и Райка с визгом полетела прямо на Леську. Хорошо еще, у той хватило сил ее удержать, а не то свалились бы обе в воду!
-С тобой только свяжись! - сквозь зубы процедила длымчанка. - Ложись на дно.
-Зачем? - удивилась беглянка.
-Ложись, кому говорю! И запомни: тебя никто не должен видеть, должны видеть только меня.
-А... ты как же? - растерялась та.
-Говорю тебе, не бойся. Сама видишь, какая я теперь! Ты вон - и то завизжала, меня такую увидев, а издали тем паче жутко! Небось, помрут там все с перепугу, а мы и плакать не станем! Ну что, улеглась? Ложись поудобнее - далеко нам ехать. Жестковато тебе будет без подстилки, да что поделаешь! Ну, хоть узелок свой под голову сунь.
Она накрыла Райку своей свиткой и темным платком, чтобы ее совсем не было видно. Хоть с берега и все равно не видать, лежит что на дне или нет, а все одно - так сердцу спокойнее!
Леська сжала обеими руками шест, оттолкнулась. Почувствовала, как упруго толкнулся он о песчаное дно, как легко скользнула по воде лодка, оставляя за собой зыбкую борозду, как медленно тронулся назад берег. Ну, в добрый час!
Неспешно, величаво двинулась лодка по Бугу; плавны, размеренны взмахи шеста. И если бы какой-нибудь невозмутимый созерцатель и в самом деле наблюдал бы с берега за движением лодки с белой призрачной фигурой на борту, ему бы едва ли пришло в голову, сколько усилий вкладывает эта русалка в каждый толчок, чтобы подальше отъехала лодка, едва ли бы он задумался, что в ладонях у нее засела уже не одна заноза, что уже свинцовыми стали руки и затекла спина.
Разгоряченное от работы тело длымчанки обдавало речным холодом, и Леська, уж на что была к нему нечувствительна, а и та невольно подергивала плечами и завидовала Райке, лежавшей под теплой свиткой. Распущенные волосы ее спутались на ветру, и отдельные пряди, уже взмокшие от пота, пристали ко лбу и вискам вместе с каким-то листочком, оторвавшимся от ее венка из руты. Леська хотела его убрать, но тут коварное течение подхватило лодку и понесло ее прочь от берега, и Леське пришлось бороться с ним с удвоенной силой. 'Ладно, - подумала она о листочке, - нехай уж его висит, после сниму'.
Раз или два она и в самом деле увидела, как что-то шумно завозилось в кустах на берегу, и ей даже показалось, что она слышит негромкие испуганные возгласы. Могло, конечно, и послышаться, да только уж больно шибко те кусты заколыхались; что-то не верится, чтобы какая-нибудь несчастная косуля могла их так раскачать. Пожалуй, даже лось - и то бы не смог, даже если бы очень постарался. Не говоря уж о том, что, когда в кустах лось, ветки колышутся совсем по-другому.
Итак, Янка был прав: на берегу и в самом деле таилась засада. Как она и рассчитывала, хлопчики-молодчики испугались ее таинственно-жуткого вида и удрали в кусты.
Леська невольно улыбнулась: ей вспомнилось, как совсем недавно они с малюткой Юлькой стерегли на берегу русалок, дрожа от ночной прохлады, как стучали у них сердца, когда они завороженно любовались плывущей по Бугу лодкой, в которой сидела, грациозно выпрямившись, дивно прекрасная речная дева, оказавшаяся вблизи самой обыкновенной и совсем не прекрасной Антосей-дурочкой. Вспомнилась ей и своя думка о том, как хорошо было бы в такой же лодке, дивной русалкой с распущенными косами, величаво скользить по речной волне, а кто-то на берегу не сводил бы глаз, завороженный ее таинственной красотой. Ох, не чаяла, не гадала тогда бедняжка Лесечка, каким жутким образом суждено было сбыться ее невинным мечтам!
Леська не знала, сколько прошло времени; она потеряла ему счет. Наверное, немало: все тело уже стало чугунным, и рук скоро будет совсем не поднять...
Между тем к сердцу подступил ледяной комок: близилось самое опасное место. Вот знакомая старая ветла, что раскорячилась над самой водой; один ее корень торчит, изогнувшись, словно костлявая безобразная старушечья нога. Когда они все вместе плыли в Брест-Литовск, Леська не обратила на нее внимания, но теперь нежданно узнала. Впереди будет еще одна лука, а за нею - то самое, от чего здесь идет весь ужас. Ей вдруг стало очень страшно, и шест замер в ее руках; робкое течение снова подхватило лодку и медленно повлекло назад.
'Данила!' - тонкой струной прозвенело в ее сознании.
-Данилка, помоги! - невольно прошептали губы.
Имя любимого придало ей храбрости, по всему телу разлилось мирное тепло, и на сердце пришел покой. Была, должно быть, немалая сила в этом неприметном с виду хлопце, если одно его имя изгоняло из сердца страх.
И вот снова с прежней уверенностью берется она за шест. Толчок, другой, еще... Вот и лука. Сейчас лодку занесет на повороте, а уж там и Островичи - вот они, долгожданные!
Луна зашла за тучу, и знакомый белый особняк с высокими колоннами почти неразличим во мгле; с трудом угадываются его очертания, мертвенно отсвечивают темные окна. И лишь одно окно во втором этаже зловеще светится, словно единственный глаз какого-то чудища.
Леська вновь замерла, напрягшись тонкой струной.
Собственно, замерла она не поэтому. Как ни жутко было зрелище освещенного окна в доме злейших врагов, однако у нее было слишком отважное сердце, чтобы от этого струсить. Дело в том, что у нее на глазах к окну подошел человек и стал перед ним неподвижно, облокотясь руками на косяки. Лица не видно, только черный силуэт в багровом оконном проеме, однако можно судить, что он молод и ладен телом. Отчего ему, молодому, не спится? На дворе ночь глухая. Не их ли он стережет, как поплывут они мимо Островичей, как забелеет во мраке Леськина сорочка?
Райка зашевелилась под свиткой.
-Что там, Алеся?
-Ничего хорошего. Лежи, не высовывайся.
Она и в самом деле уже успокоилась: тот, у окна, похоже, их и не видит, а не то, поди, давно бы уже заметался, тревогу поднял. Просто, наверно, сон к нему нейдет, вот и слоняется по своим пустым покоям, и огня не гасит. Отнял сон у всех, да и сам уснуть не может. Что ж, поделом ему!
Так суждено было ей впервые увидеть Ярослава Островского, грозу и кару окрестных мест. И не знала, не гадала девушка, что эта их первая встреч - не последняя, и много еще тревог ждет ее впереди.
Глава пятнадцатая
Отрезанным от мира хуторянам не приходилось бояться воров, и двери у них почти не запирались. Чужие на хуторе бывали редко, а в соседях у них - только чащобы густые да звери лесные. Только курятник на ночь замыкали, чтобы лисица-шкода не забралась.
Поэтому хуторянке Павле, когда разбудил ее среди ночи сухой негромкий стук в калитку, первым делом подумалось:
'И чего стучат? Открыто же!'
С трудом поднялась она с лавки, нашарила в темноте свитку и, неприбранная, пошатываясь со сна, поплелась навстречу нежданным гостям.
-Ну, где вы там? - крикнула она спросонья. - Заходите, коли приехали!
Во двор неуверенно скользнули две девушки - белокурая и темноволосая. В облике последней хуторянка уловила что-то знакомое, словно бы где-то она ее уже видела. Но еще прежде, чем разглядеть это, Павла испуганно всплеснула руками:
-Иисусе-Мария! Да вы откуда взялись-то? Куда вас понесло в этакий-то час?
-Бежали... - глухо ответила темноволосая девушка. - Выручайте нас, тетечку!
От этих слов с Павлы слетел весь сон, глаза ее перестали слипаться, и движения вновь обрели прежнюю живость.
-А ну заходите! - велела она. - Я зараз!
Девушки следом за нею на цыпочках прошли в хату, где мирно и глухо храпел Микита.
-Чи из этих... Из Островичей? - шепотом спросила Павла. - Обе вы беглые или как?
-Нет, беглая только она, - таким же шепотом ответила темноволосая. - Я провожаю. Мы на лодке приплыли.
Говорила только она, сама беглянка молчала - видно, от смущения. Пока девушка рассказывала незамысловатую историю побега, Павла внимательно в нее вглядывалась, силясь припомнить, когда же все-таки с ней встречалась. Девушка сидела на лавке, подобрав под нее озябшие босые ноги и нервно сминая в тонких пальцах край свитки, по какому-то странному совпадению наброшенной, как и у самой Павлы, прямо на рубаху. У нее было очень бледное, как будто даже светящееся во мраке лицо, что лишь подчеркивал темный платок, наброшенный на голову. А еще у нее были огромные, черные, глубоко запавшие глаза. При этом, несмотря на крайнюю свою юность, еще не созревшую фигуру и эту неживую бледность, она была несомненно красива и как-то неуловимо притягательна.
Павла слушала молча, и чем дальше, тем более суровым становилось ее лицо, все плотнее сжимались тонкие губы, а один раза она и вовсе не сдержалась:
-Скоты, не люди! Девчиночка-то махонькая совсем, тела нагулять не успела, а он уж ее... Да что с него взять - вся порода у них такая поганая!
-Вот и я про то же, - нетерпеливо подхватила темноволосая. - Прямо убила бы их всех, по клочкам бы разнесла, подлых!
-Где-то, право, видала я тебя, - заметила, глядя в упор, хуторянка. - Ты чи из тех будешь, из длымчан?
-Ну да, - ответила девушка. - Да вы что, тетечку, нешто и впрямь меня не признали? Нешто переменилась я так? Мы же на Троицу только были у вас...
-Постой, постой, вот теперь да, припоминаю, да имя забыла. Ганна, кажись?
-Алена.
-Да, точно, Олена, Олеся, как же я забыть могла? Тяжкие, верно, дни у вас нынче? Голодаете?
-Да нет, теперь уж не голодаем; травень голодный был, это да, так ведь в любой год он не сытый.
-То-то, я погляжу, бледненькая ты нынче.
-А-а! Так то от мела, - пояснила девушка. - Я и забыла совсем.
-От чего? - не поняла хуторянка.
-Мел! Я мелом натерлась - гайдуков пугать, ну, будто бы я русалка. И глаза вон углем обвела. Иначе нельзя было - нас ведь едва не у каждой протоки стерегли, не проскочить было бы.
Павла вздохнула.
-Ну и куда же вы... теперь? - спросила она.
-Да вот не знаю, что и сказать, - смутилась Леська. - Хорошо бы у вас оставить, да вот можно ли - не знаю.
-Да конечно, нехай остается, - с готовность согласилась хуторянка. - Заместо дочки у нас теперь будет.
И вдруг снова омрачилась, встревожилась.
-А ты-то как же одна поплывешь - опять русалкой? Нет, одну не пущу - и думать забудь! Вот разбужу Мыкиту, он тебя и до дому довезет, и лодку поможет выволочь. Эй, Мыкита! - она встряхнула за плечо храпящего мужа, который, однако, и не подумал проснуться, а лишь промычал что-то нечленораздельное.
-А дядька Микита как же без лодки назад доберется? - возразила Леська. - Там же топи непролазные! Да и потом: теперь я русалка, они меня боятся, и близко не полезут. А коли дядька Микита со мной поедет - какая же я тогда русалка буду? А против гайдуков панских он мне все одно не подмога!
-И то верно, - задумалась хуторянка.
-Уж чему быть - того не миновать, - вздохнула Леська. - Уж как-нибудь доеду одна. А на берегу меня Янка встретит, мы с нм уговорились.
-Ну, хорош, видать, тот Янка, коли он вас одних по Бугу пустил, - отпечатала Павла. - Да еще ночью, да мимо тех псов поганых!
Леське вдруг стало стыдно, что она невольно оклеветала друга. Но дальше все пошло само собой, и Павла легко уступила.
Прощаясь с Райкой, длымчанка повязала ей широкий узорный пояс с пушками, из тех, что прославили на всю округу длымских мастериц.
-Дзяга заговоренная, - пояснила она. - От беды охранит. С нею ничего не бойся.
Райка в ответ быстро отстегнула тонкую серебряную булавочку, что стягивала ее ворот, и закрепила ею Леськину полотняную сорочку.
-И ты тоже... возьми... на память... - проговорила она тихо. - Пани Гражина мне ее подарила, еще когда незамужней паненкой была, а теперь - на что мне она?
Уже потом, при свете дня, Леська разглядела, что это была совсем простая по форме, но изящная и тонкая вещица, которая совсем не бросалась в глаза, однако, замеченная, придавала обладательнице какую-то особую прелесть. И всякий раз, как смотрела на нее Леська, вспоминалась ей эта робкая девушка, трогательная в своей беспомощности, но все же нашедшая в себе силы не покориться судьбе.
А ей предстоял еще долгий путь назад. Слов нет, плыть теперь было несравнимо легче. Течение уже не сопротивлялось, а, напротив, несло вперед. Беглянки уже не было в лодке, а значит, не приходилось теперь поминутно оглядываться кругом и вздрагивать при каждом шорохе. Ничто не побуждало ее теперь собирать все силы и направлять их на преодоление этого тяжелого и опасного пути, на бдительный дозор за берегами.
В то же время теперь, когда дело было сделано, все отчетливей давали себя знать смертельная усталость и какое-то странное недомогание. Все тяжелей, все непослушней становилось тело, все отчетливей болели руки и плечи, словно постепенно наливаясь свинцом. Слипались глаза, а голова то и дело клонилась набок, словно чугунная. И в довершение всего ее охватил какой-то противный мелкий озноб, на который она всеми силами старалась не обращать внимания. С тоской думала Леська, что завтра - а впрочем, наверное, уже сегодня - ей в таком состоянии придется жать.
Платок ее и свитка лежали все тут же, на дне лодки, однако закутаться в них она не осмеливалась, поскольку никак нельзя было забывать, что она все еще русалка, а в лозняке на берегу, возможно, все еще таятся в засаде Яроськины гайдуки.
Хотя при этом и сама она подозревала, что в эти минуты, вероятно, больше похожа на огородное пугало, чем н русалку. Вся она сникла от усталости, и рубашка на ней повисла мешком; волосы совсем спутались, рутовый венок завял, а частые струи пота, наверное, уже смыли с лица все белила.
Но в то же время он почти не брала в голову, что опасность еще не миновала, что даже теперь, когда нет с ней Райки, она уже сама по себе является лакомой приманкой для гайдуков. К тому же время близится к рассвету, а ее русалочий наряд успел пообтрепаться, утратил первоначальную свежесть и теперь уже не выглядел столь впечатляюще. И ей, измученной, не спавшей всю ночь, растерявшей почти все силы за несколько часов тяжелой работы, не уйти со своим слабосильным шестом от быстроходных гайдуцких челнов в несколько пар мощных весел. Но ей не до того. Она не в состоянии думать ни о чем, кроме того, как бы поскорее добраться до родного берега, выволочь из воды растреклятую эту лодку и спать, спать...
Она почему-то не испытала страха, даже проплывая мимо Островичей. Усадьба теперь казалась полностью погруженной во тьму и безмолвие. Единственное освещенное окно во втором этаже наконец-то погасло - очевидно, Яроська все же лег спать. Спит, бессовестный... А ей еще сколько грести до дому, не смыкая очей... Ой, не выдержать!
Проплывая почти вплотную к логову спящего змея, она мельком заметила притаившиеся под густыми ветлами у самого берега два или три челна. Это совсем ее успокоило: значит, вся погоня пешком, на лодках никого нет, а не то бы увели все челны. Да и зачем бы их вообще уводить, если вспомнить, что никто в Островичах и не предполагал, что Райку увезут по Бугу на лодке.
Однако и без того какое-то особое чувство ей подсказывало, что до дома она доберется благополучно.
Когда вдали наконец замаячили знакомые очертания родных берегов, уже почти рассвело. Ночная мгла рассеялась, выродилась в серый пасмурный сумрак. Над Бугом плавали седые клочья тумана, с берегов хмурились продрогшие за ночь кусты. Это был тот самый таинственный час, когда ночь уже отступила, однако могучее дневное светило еще не торопилось подняться над лесом и щедро разлить повсюду свое тепло. И петухи в деревнях не заводили еще своей утренней переклички, и люди спали еще непробудным сном - ах, как сладко спится перед самой зарею, какие дивные сны видятся в эту пору... Даже птицы в ветвях еще не проснулись - только раза два цвиркнула какая-то пичуга.
Лодка едва ползла по серой морщинистой ряби - толчки шеста сделались совсем уже слабыми и ленивыми, а сама Леська уже вовсе почти ничего не чувствовала и не соображала. Взор у нее туманился, голова шла кругом, в ушах гудело. Ей казалось, что все ее тело превратилось в чугун и жар, а кругом - холод, холод...
И вдруг она увидела нечто такое, чего никак не ждала: на берегу стоял высокий парень в свитке и в засученных выше колен портках. Едва завидев лодку, лениво вынырнувшую из-за поворота, он тут же бешено замахал руками, в одной из которых сжимал какую-то длинную палку - вероятно, багор. Этим багром он потрясал в воздухе и что-то при этом кричал, но слов разобрать она не могла - слишком он был еще далеко, и слова таяли в зыбком предрассветном тумане. Тем не менее, было ясно, что ничего доброго он ей сказать не хочет.
Леська вспомнила, как совсем недавно выкручивалась перед хуторянкой, разводя турусы, что якобы ее будут ждать на берегу. 'Вот тебе и раз! - мелькнуло в ее усталой головушке. - Врешь-врешь, да нечаянно правду скажешь!'
Между тем, лодку поднесло уже совсем близко, и Янка, вбежав в воду почти по колено, зацепил ее багром и резко рванул на себя. Свободной рукой он ухватил ее выше локтя, словно железным обручем стиснул руку, и без того нестерпимо болевшую, и Леська увидела совсем близко его побелевшее, искаженное гневом лицо, услышала его неровное свистящее дыхание.
-Ты что, - отрывисто и зло зазвучал его голос, - уморить меня решила, в домовину загнать? А ну марш на берег, кому сказал!
Он замахнулся на нее багром; Леська испуганно втянул голову в плечи, ожидая тяжкого удара. Однако он раздумал, опустил палку, и лишь бросил в сердцах:
-Одно лихо с тобою! Прямо не девка, а перун его ведает, что такое - сатана в юбке!
Шатаясь, вылезла она на песок, а там привалилась к первой же березе, прижалась к ее прохладной гладкой коре пышущей жаром щекой. Увидев, однако, как Янка рывком поволок лодку на песок, она шатнулась было к нему, но он резко осадил ее:
-Сиди уж! Небось, без тебя управлюсь - не безрукий! И как ты ее стащила, ума не приложу...
Она вновь прижалась к березе, а Горюнец, покуда возился с лодкой, все продолжал ворчать:
-Нет, вы только гляньте! Третий час ее жду, а она все где-то мотается, да еще в какую пору - когда полон лес гайдуков! Ну, что уставилась? Думаешь, не знаю, куда тебя носило? Заплутала она - поверил я, как же!
Наконец он втащил на берег свою лодку, перевернул ее кверху дном, как она лежала, и снова бросился к Леське, еще больше обеспокоенный. Она по-прежнему стояла возле березы, вся поникнув и только что не падая. К тому же он успел заметить, что всю ее охватила крупная дрожь. Янка тревожно коснулся ладонью ее лба, потом припал к нему губами:
-Иисусе-Мария, да ты вся горишь! Постой-ка!
Он принялся торопливо стаскивать с себя свитку.
-Ясю, не надо! - прошептала она. - У меня и своя там есть, в лодке...
-Видал я ту свитку, сырая насквозь! - ответил Янка. - Нет уж, одевай мою!
В ту же минуту Леська оказалась закутанной в его свитку, еще теплую с Янкиного тела и доходившую ей до самых пяток. Янка между тем отстегнул от пояса флягу, сорвал с нее крышку.
-На, хлебни!
Резкий сивушный дух ударил ей в ноздри. Леська поморщилась, тут еще и в голову ей пришла совсем уж неуместная мысль: зачем ему фляжка на поясе? Дело в том, что Янка почти не пил, да и сейчас выглядел совсем трезвым.
Он настойчивей ткнул ей в зубы горлышко фляги:
-Хлебай, кому говорю! Нечего ломаться!
Она все не хотела пить, и тогда он железной рукой запрокинул ей голову и почти силой влил ей в рот нестерпимо жгучего зелья из фляги. Она через силу глотнула, потом еще, потом покачала головой:
-Не могу больше...
-Да и хватит с тебя, пожалуй! - согласился Янка. - И скажи ты мне на милость, какого черта ты телешом-то ездила, да еще и так навазюкалась?
-Я русалка... - прошептала она.
-Чего? - не понял Янка, и вдруг как-то нехорошо, пугающе захохотал, нервно скаля белые зубы. Эхо над рекой подхватило его смех, отчего бедной Леське сделалось совсем жутко.
-Горе ты мое чумазое, а не русалка! - бросил он уже не так сердито. - Видела бы ты себя! Нет, точно тебе говорю: такую русалку во сне увидишь - поленом не отмашешься!
-А мне того и надо было... - ответила горемычная русалка.
-Тебе? - снова не понял Янка. - Зачем? Постой, постой, кажется, разумею. Гайдуков пугать, что ли?
-Ну да. Ты не думай, Ясю, это теперь все размазалось, а сперва-то красиво было...
-Нашла тоже красоту! - фыркнул Янка. - А ну иди сюда!
Он рывком подтащил ее к воде и решительно смыл с ее лица угольные подтеки, и в самом деле ее не красившие.
-Ну вот, а теперь - до дому, и спать! И чтоб до вечера я тебя не видел, слышишь?
Леська была настолько обессилена, что едва могла идти. Хоть она и согрелась в Янкиной свитке, да и горелка блаженным теплом разлилась по всем жилам, противная дрожь все равно не унималась.
Янка подхватил ее на руки и понес. Она не стала злить его еще больше, спрашивая, не тяжело ли нести. Весила она не так много, а он был хотя и хворый, однако мешки с зерном, которые он таскал на мельницу, тянули ничуть не меньше худенькой девушки - не говоря уж о том, что девушку нести намного приятнее.
Она лишь вздохнула, вспомнив об ожидавшей ее нынче работе.
-Жать еще идти...
-Да какое жать, куда тебя такую в поле! - рассердился он снова. - Тебе же три дня отсыпаться надо, после твоей-то работенки! Тут и мужики здоровенные с ног валятся, а она жать надумала! Нет уж, забудь - без тебя управятся нынче!
Потом Леська смутно вспоминала, как она, словно пьяная, ввалилась в хату и рухнула на свою постель; еще помнила, как испугалась, навалившись на что-то большое и мягкое, лежащее под одеялом, и лишь в следующий миг вспомнила, что сама же засунула под него ночью узел с тряпками. Уже совсем ничего не помня, Леська спихнула его на пол и провалилась в черный беспробудный сон.
Этим утром Тэкле пришлось идти жать одной: Лесю нежданно сразила горячка. Проснувшись до петухов, Тэкля слезла с печи и тронула за плечо внучку, однако та и не думала просыпаться.
-Да вставай ты, засоня этакая! - сердито зашептала старушка. - На работу пора!
Девушка лениво повернулась с боку на бок и тяжело застонала во сне. Щека у нее была непривычно, жарко румяной; Тэкля коснулась рукой - так и обожгло! Тогда она взяла Лесину руку, увидела сбитую в кровь ладонь - поняла многое. Споткнулась обо что-то на полу - это был тот самый сброшенный с постели злополучный узел. Тэкля покачала головой, подняла его и вынесла прочь.
Вскоре и Савка глаза продрал, заворочался, зевая во всю свою молодецкую мочь.
-Эй! - окликнул он мать, которая все еще не ушла. - А что же Аленка-то не встает?
-Неможется Аленке, - тревожно вздохнула мать. - Видно, худым ветром ее продуло, бедную!
-Вот и всегда так, - возмутился Савел, с которого тут же соскочил весь сон. - Как на работу - так ей и неможется, а вы и рады ей потакать, лентяйке! Эх, был бы я в доме хозяин, свету бы она у меня невзвидела!
-Ну, ты покамест не хозяин, так что помалкивай! - осадила мать.
Савка так ни о чем и не догадался. Он не обратил внимания, как мать негромко и тревожно о чем-то говорила с отцом, а тот все кивал да поддакивал:
-Да вижу я, мать, все вижу, слепой я нешто?
Савка не придал значения, когда ближе к вечеру пришел Янка, и снова они уже все втроем о чем-то тихо гутарили. И лишь когда Янка присел возле Лесиного изголовья, заботливо потрогал горячий лоб, перебрал в длинных пальцах спутанную прядку, Савел враждебно сверкнул на него глазами.
Два дня прометалась Леся на горячей подушке, шепча что-то пересохшими губами и непрестанно прося пить. Тэкля поила ее липовым цветом, клюквенным отваром, заботливо укрывая до подбородка, но больная всякий раз скидывала одеяло - ей было жарко. Савка, к его чести, тоже порой присаживался рядом, подавал ей воды, следил, чтобы она не раскутывалась, и недоумевал, слыша из ее сухих горячих уст какое-то незнакомое имя: 'Райка, Раечка...'
'Кто эта Райка?' - гадал он.
К концу второго дня жар у нее начал спадать, и она понимала, что завтра ей придется-таки идти в поле: в страдную пору нельзя залеживаться.
И тут случилось то, что удивило ее чрезвычайно: как-то раз, когда в хате никого не было, к ней неслышно подкрался дед. Глазенки его хитро поблескивали, под вислыми седыми усами притаилась ехидная усмешка.
-Лесю, - сказал он, понизив голос, - никому не говори, что ездила на хутор. И про Райку тоже - молчок!
И тут же сам умолк - кто-то поднимался на крыльцо.
А на другой день, возвращаясь с жатвы домой - как всегда, на отшибе от других девчат - Леся вдруг ощутила, как на плечи ей мягко легли чьи-то теплые ладони.
-Послушай, - раздался у самого ее уха горячий шепот, - приходи к вечеру на Еленину отмель. Буду ждать.
И тут же Янка отпустил ее, прошел мимо.
После этих слов Леся отчего-то испытала странное чувство разочарования и тревоги. Зачем он позвал ее на Буг? Не иначе как собирается устроить ей хорошую взбучку, уже по всем правилам. Ну что же, он прав. Она и сама понимает, что вела себя отнюдь не лучшим образом - ведь не было уж такой необходимости браться за столь опасное дело самой. Пожалуй, и в самом деле не мешало бы рассказать об это взрослым - деду с бабкой или, на худой конец, тому же Ясю. Что же ей помешало? То, что Райка всеми святыми умоляла ее молчать?
Ей вспомнилась рыдающая, белая от страха, близкая к безумию девушка, что в порыве отчаяния обнимала ее колени, умоляя ничего не говорить никакому Ясю.
Да, это так, но что явилось причиной этой мольбы? Всего лишь суеверные страхи, что в течение долгих месяцев старательно вколачивались в ее темную голову - неужели Леська тогда этого не понимала? Разве хуже было бы, поставь она в известность односельчан? Да и сама про себя она прекрасно знала, что если она непоколебимо в чем-то уверено, никакими мольбами, уговорами и даже угрозами разубедить ее невозможно.
Да, безусловно, она искренне жалела Райку и хотела ей помочь. Но в то же время, если бы она захотела быть с собой совсем-совсем честной, ей пришлось бы признать, что дело не только в этом; не последнюю роль здесь играло ее подростковое тщеславие, стремление доказать всем вокруг и себе самой, что и она на что-то способна, что и у нее не меньше ума, отваги, мужества, чем у других, более взрослых и носящих штаны. То самое роковое стремление, знакомое всем поколениям во все времена, что несет такие беды юному неискушенному сердцу, а случается, что и не только ему. Именно это сомкнуло ей уста: ведь проговорись она кому о встрече с беглянкой - и ее дело было бы на том кончено. Взрослые бы, ясное дело, заметались, заполошились, а быть может, сгоряча бы даже всыпали. А потом бы взялись за это дело сами, а ее и на версту бы к нему не подпустили, и звездный час был бы упущен.
Да и что бы подумала о ней бедная Райка, если бы она не явилась в назначенный срок, а вместо нее пришел бы кто-то другой? Леську эта мысль бросала в холодный пот. Пусть они больше никогда не увидятся, ей невыносимо было бы вспоминать, что эта девушка, которой она так горячо стремилась помочь, будет думать о ней так скверно, что ее образ в Райкиной памяти будет отмечен несмываемым клеймом предательницы.
И пусть она блестяще справилась со своей опасной задачей, но сколько волнений, совсем ненужных, принесло близким это ее лихачество! Пока она с распущенной гривой моталась по хохляцким хуторам, Янка полночи простоял на берегу, на холоде, с тревогой глядя в темную даль, не появится ли его непутевая Леська. А сердце его меж тем разрывалось от страшных волнений: где-то его ясочка, да что с ней, да не попалась ли в лапы тем нелюдям проклятым... Нет, уж кто-кто, а Янка точно был бы прав, вытяни он ее тогда багром по хребтине! Может, как раз теперь он и собирается ее вытянуть?
Да нет, не похоже: слишком уж ласково звучал его голос, когда позвал он ее на Еленину отмель; если бы и в самом деле собирался бы он устроить ей разнос, то уж верно, так бы не ластился!
И тут же она почти забыла о нем, потому что к ней подбежала со своими неизменными вопросами живая, всегда все знающая Виринка.
-Что он тебе сказал? - спросила она.
-Да так - ничего, - равнодушно пожала плечами Леся.
-Уж так и ничего? - ехидно заметила Виринка, и тут же лицо ее вдруг стало серьезным. - Стереглась бы ты его, голубка, верно тебе говорю!
-Да что мне его стеречься - свой ведь! - ответила Леся.
-Стах ольшанский тоже был свой, а затянул-таки Анельку на гумно! А впрочем, дело твое, не хочешь - не слушай, мне-то что до того? А тут, кстати говоря, пока ты хворала, Данилка твой приходил.
-Данилка? - оживилась Леся. - И когда же?
-Да вот вчера только и был. Сидел тут с нашими хлопцами; они гутарят, как у них водится, о том, о сем, а он сидит и молчит, что твой пень. Да еще сумный какой-то был, невеселый, только очами кругом все - зырк, зырк! Не иначе, тебя искал!
-Меня? - обрадовалась та.
-Ну да. Так вот слушай дальше. Я ему тогда и говорю: 'Что, Данилка, Алесю ждешь? Нет ее нынче, и не будет - захворала'
-Ну а он-то, он-то что ответил? - заторопила Леся.
-Да пробурчал что-то такое - не разберешь, - хмыкнула Виринка. - Не то 'С чего вы взяли?', не то еще что-то такое. Зыркать вроде перестал, да я-то вижу - совсем беспокойный сделался. Меня не проведешь!
-Зачем же ты сказала-то? - упрекнула Леся.
-А отчего было и не сказать? Не Бог весть тайна какая - любовь твоя, все уж про то знают.
Да, конечно, все про то знают, и для Леси это отнюдь не новость. Куда как хуже другое: Данила тоже ведь знает, что она его любит, и что не прогонит она его, открой он свое сердце - однако он при этом держит себя так, будто ничего ему про то не известно и ничего его не касается.
Зачем же он приходит - безучастный, невозмутимый?
'Из-за меня, - твердит упрямое сердце. - Из-за меня'.
Но кто знает - может, оно и так, а может быть, что и нет. И слова дядьки Рыгора то и дело всплывают в памяти - будто бы неспроста все это, будто бы Ольшаны нарочно подпустили к ним молодчика. Против этого ей нечего выставить, но если поверить - каким же отвратным, гадким, скользким выходит тогда Данила! Даже подумать страшно... Нет, прочь эту мысль!
И тут же обожгла ее другая догадка, еще более ужасная для ревнивого девичьего сердца; подкосились ноги, закружилась буйная головка...
Да к ней ли он приходит, этот самый Данила, ее ли ищет своим рассеянным взглядом? После того досадного случая на реке Данила ни разу к ней не подошел, ни слова с нею не сказал. Да и мало ли у них на селе девчат-красавиц, да притом заводных, веселых, не ей чета! Та же Доминика - красота неописанная, цветет у всех на виду, будто зорька ясная, утренняя. А сама она - в тени, без привета; и волос у нее темный, и взор тяжкий, сумрачный.
Хоть Лесе и доводилось в последнее время все чаще слышать от людей, как стала она хороша, да только говорили это все больше люди возмужалые, а скажи такое безусому юнцу - лишь посмеется тебе в глаза...
Она не хотела вспоминать, что совсем недавно и гордую красоту Доминики посмели оспорить, да не кто-нибудь, а сам бог Купала! Нет, Леся охотно вспоминала бы об этом, да вот беда: тогда пришлось бы вспоминать и о том, как осрамилась она на том празднике! Купала, впрочем, не в обиде - вон жито, стеной стоит! Но все же...
Да и девки злые теперь зуб на нее наточили - близко к ним не подойдешь! Небось, уж и Даниле про нее наговорили того и другого: и дура, мол, она, и пьяница, и недотепа, и хлопцы от нее нос воротят - да мало ли чего еще могут намолоть бабьи поганые языки! А хлопцы на такие речи податливы, всему верят - так что же мешало ему отступиться от этой нескладной Леськи и обратить свое внимание на блистающую славой Доминику?
И тут вспомнила она с содроганием, что не раз уж видела его сидящим подле Доминики, задумчиво глядящим то на нее, то вокруг. Да еще и вспомнилось, как грозно подступали к ней девки, чтобы оставила она в покое Данилу, чтобы даже глядеть на него не смела. А ведь, казалось бы, что им за печаль? Не в том ли дело, что хоть и завидуют они все первой длымской красавице, но все же преклоняются перед нею и в ярость приходят, когда кто-то пытается оспорить ее права, да притом еще такая пигалица чернявая?
И теперь, прозрев, впервые испытала она ненависть к Доминике. Прежде у нее и в мыслях не было ей завидовать; даже когда случилась та досадная стычка с девчатами, и Доминика с гадливым презрением прогнала ее от себя, даже тогда в Лесином сердце не было места вражде - была лишь горькая обида и безысходное детское отчаяние. А теперь - ох, как же ненавидит она эту девушку! Ненавидит - и почти не верит в свою ненависть, до того непривычно и несовместно с прежним поклонением это новое чувство. Лучше бы и не рождалась на свет Доминика, злая разлучница!
Сомнения ревности тем больше терзали ее неспокойное сердце, что самого Данилы не было рядом, что не могла она видеть его лица, его глаз, не могла прочитать по ним его мыслей, не могла даже предположить, о чем он думает в эту минуту.
Она знала, что нет его рядом, но знала о том лишь рассудком; сердце упрямо ждало, что вот он придет, вот положит ей руки на плечи... И когда, неслышно подойдя, ее обнял Ясь, на краткий миг оно замерло в ликовании: вот он, долгожданный...
Но это оказался не он. Другой. Да и чего она могла ожидать?
Как стало солнце клониться к чернеющему в его лучах лесу, а от деревьев, тынов и хат потянулись к востоку длинные сизые тени, вышла Леся на Еленину отмель. Пока шла, неспокойный холодок время от времени сковывал сердце: он уж, верно, стоит, ждет ее там. Вот он сейчас обернется, окликнет... Она и сама не знала, отчего так тревожилась: ведь она и сама была почти уверена, что не станет он ее больше бранить, но все же... Зачем-то ведь позвал он ее, навряд ли просто так. Стало быть, хочет говорить с ней наедине и, судя по всему, о чем-то серьезном.
Но никто не встретил ее на берегу, лишь отливало светлым золотом неподвижное речное зеркало, да медленно клонилось к закату огромное солнце, уже почти касаясь черных вершин. Леся огляделась кругом - никого. От сердца немного отлегло: гнетущий разговор был отложен. Можно было бы и просто уйти, но как она потом будет смотреть ему в лицо, встречая насмешливый, укоряющий взор синих глаз: мол, струсила, сбежала...
И тут взгляд ее упал на маленькую березку, что всегда так доверчиво прижималась к шершавому и сизому у корня стволу могучей сосны. Леся хорошо знала эту березку и часто любовалась ее тонким нежным стволиком, легким рисунком ветвей. Она так живо напоминала девушке праматерь Елену: ведь и та, наверное, была такой же трепетной, нежной, светлой.
А теперь у березки, беспомощно поникнув, висела, сломанная, вся ее маленькая крона - может, ветром случайно обломило, а может, недобрый человек руку приложил...
Почти бессознательно Леся вынула из косы поблекшую полотняную ленту, подняла надломленную верхушку деревца, туго перевязала. И едва успела затянуть узел вокруг тонкого стволика, как налетел легкий ветерок, всколыхнул кусты, погнал по речному зеркалу зыбкую рябь. И в шелесте кустов и деревьев послышалась ей благодарность.
Она не помнила, сколько еще прошло времени, пока зашуршала палая листва под знакомыми шагами. Ясь подошел и молча присел рядом с нею под деревом на мягкую травку.
-Запоздал я, Лесю, - повинился он. - Не мог раньше выбраться.
Она все молчала, глядя, как ползет по травинке пятнистая божья коровка, и все не решалась поглядеть ему прямо в глаза.
-Ты уж прости меня, Лесю, - начал он первым. - Нашумел я тогда н тебя... Ну, да ты и сама хороша была! Так отвезла, стало быть, Райку на хутор?
-Откуда ты знаешь? - вздрогнула Леся. - Кто тебе имя сказал?
-Ты же и сказала. Ты покуда в горячке металась, какую-то Райку все кликала. Не знаю, помнишь ты или нет, а я-то частенько возле тебя сидел, мне ли не слыхать было!
-Как же ты догадался? - спросила она негромко.
-Да что тут было догадываться? - пожал он плечами. - Уж будто я тебя не знаю! Я-то ведь сразу нутром чуял: что-то тут неладно! Просто мне в голову сперва не пришло, что ты лодку мою увести надумаешь! Вы там, кстати, не надорвались ли с лодкой моей? Она ж тяжелая, как не знаю что!
-Да нет, не надорвались, хоть и очень того боялись.
-А я ведь и не уснул той ночью, - вздохнул Янка. - Все ровно точило меня что-то, все кошки на сердце скребли. А как я потом казнил себя, что вовремя не додумался - кабы ты знала! Сама, небось, разумеешь: догадайся я вовремя, нешто пустил бы вас? Я-то сперва у дороги ждал, потом только вспомнил, что ты днем про Буг что-то молвила. Тут уж я - перуном! - к реке. Гляжу - лодки нет, а уж след какой на песке остался, где волокли, так еще и ноженьки ваши во всей красе отпечатались! Сразу видать, что двое тащили, да притом и ножки маленькие, девичьи.
-Ох, Ясю! - вздохнула, в свою очередь, Леська. - Не до того, право, нам было, чтоб еще и следы заметать! А ты мне вот что скажи: кто еще про то знает?
-Я знаю, старики твои знают, - ответил Ясь. - А больше, пожалуй, никто.
-А Савка?
-Ну, Савка ваш дуболом известный, - убежденно заявил Янка. - Ему лучше и не знать, не то, поди, живьем тебя загрызет, что ты умнее его оказалась.
Леся помолчала еще немного и наконец решилась:
-А хочешь, расскажу тебе все, как было? - спросила она тихо.
-Да я только того и жду, - ответил друг. - Хоть я и знаю, что с тебя все станется, а все же хотелось бы знать, как тебя угораздило в такое дело влипнуть.
И она повела свой рассказ; сперва у нее слегка дрожал голос, но потом она увлеклась, и речь ее потекла свободнее и живее, повествуя о горькой участи крепостной девушки, которую лишь крайнее отчаяние толкнуло к бегству. Время от времени Леся бросала на друга тревожные взгляды. Он слушал молча, не останавливая ее ни словом, ни жестом, однако ей делалось все больше не по себе, глядя, как у него все ближе смыкаются темные брови, как грозно ходят желваки на шее под закопченной кожей.
Наконец, она рассказала ему все, без утайки: от придорожной канавы, куда в панике забилась, услыхав стук копыт за поворотом, до речного берега в клубах утреннего тумана, когда она, вконец измученная, со страхом и радостью разглядела с лодки знакомый силуэт.
-Ну а дальше ты и сам знаешь, - закончила она. - А вообще-то, наверное, прав ты, Ясю: ну какая из меня, прости Боже, русалка!
-Так и я тебе честно скажу, - не остался он в долгу, - русалку ты и впрямь гарно представила, да только меня такими штуками не обманешь! Хоть и туман был, а я-то сразу и лодку мою узнал, и тебя узнал, как ты из-за поворота вынырнула. Да еще я тебе скажу, Леська: коли по-доброму судить, так надо бы тебя выдрать! Ну, что глядишь очами своими бессовестными? Что, скажешь, нет? А что ты людей безвинных в этакую гибель втянула, о том ты подумала?
-Так они же сами... - заспорила Леся. - Сами беглых всегда покрывают. И не добраться до них...
-Знаю, что покрывают, - ответил Горюнец. - Знаю, что люди они надежные, добрые, и что добраться до них нелегко, тоже знаю. Ну а коли все ж таки доберутся - тогда как быть?
Это было то самое, о чем Леся упорно не хотела думать. Ей и самой было ясно, что если гайдуки доберутся до одинокого лесного хутора, тогда и хохлам несдобровать, да и на нее они выйдут в два счета. Девка приметная, в округе таких поискать, все ниточки на ней сходятся...
-Не доберутся! - убежденно бросила она. - Бо посуху до них не доехать, а лодку на Буге издали видать... Да и на хуторе тоже не дурни живут.
-До чего все у тебя просто - аж завидки берут! - усмехнулся Янка. - Я вот думаю: отдавать тебе или нет? Коли по правде - так должен отдать, а коли иначе рассудить - так не заслужила.
-Да что отдать-то, Ясю? - не поняла она.
-А вот гляди сюда, - он быстро сунул руку за пазуху, вынул какой-то небольшой предмет и вложил в полураскрытую Лесину ладонь.
Это оказалась берестяная табакерка, в каких селяне обычно держат табак для набойки трубок. Но ведь Ясь никогда не курил и табака не нюхал - так зачем же ему табакерка?
Леся пожала плечами и раскрыла берестяную коробочку. Вместо табака в ней лежали какие-то две штуковины из буровато-желтого металла, довольно странные на вид: вздутые, полые внутри, похожие не то на цветы, не то на звезды с ребристыми лучами; над этими звездами - тонкие полукруглые дужки. Никогда прежде не доводилось ей видеть подобных вещей. Она лишь поняла, что это, вероятно, какие-то женские украшения, но, очевидно, совсем древние - вон как потемнели!
-Что это? - спросила она.
-Колты-обереги. Их праматерь Елена носила. Теперь они твои.
-Праматерь Елена? - замерла она в благоговейном страхе, не веря своим ушам. - А ты откуда знаешь?
Черные его брови снова предупреждающе дрогнули, и Леся тут же пожалела об этих словах: раз он так говорит, то уж, наверное, знает!
-Откуда они у тебя? - спросила она. - И давно ли?
-Семь годов, - ответил он.
-И ты молчал! Подумать только: сама Елена носила! А ты... прятал... Хоть бы мне показал!
-Ну, вот и показал. Одного только знать не знаю: как их носили; вроде бы как-то цепляли к вискам, да я все равно не разумею, как это делается. Так уж вышло: должен был я их в тайне хранить, покуда срок не придет. Да и ты смотри, тайну блюди, никому не показывай; не дай Бог, коли Савка их у тебя увидит!
-И что ж тогда? Обережная сила растает?
-Да нет: просто отберет он их у тебя, да притом тебе же еще и всыпет. Это же золото, не что-нибудь!
-Золото? - изумилась Леся.
Нипочем на свете не пришло бы ей в голову, что бывает такое золото - бурое, тусклое, куда как больше похожее на потемневшую медяшку. Да ей и ни к чему было золото; куда как важнее были для нее сами обереги, а пуще того - имя той, что их носила.
-И как же они к тебе попали? - спросила она завороженно.
-Я же тебе сказал: семь годов тому назад. Я тогда был вот таким же, как ты теперь. И таким же, как ты, был неуемным, все-то я знать хотел, всюду свой нос рад был сунуть. За то, кстати говоря, и маюсь теперь. Ну, да не о том речь!
Ты ведь знаешь: как сюда идти, так в одном месте возле стежки яруга такая проходит? Так вот: как-то раз я в ту яругу полез на самое дно. То ли уронил что, то ли еще мне что затребовалось - теперь уж не и припомню, да и неважно. Да только надумал я на стежку назад выбираться, так вижу - блеснуло что-то на солнышке. Пригляделся: так оно и есть - торчит что-то из земли, вроде как дужка медная. Ну, я и давай землицу кругом нее ковырять ногтями! Выкопал, от земли в Буге отмыл, гляжу: сережка не сережка, а что-то похожее. Думал матери показать, да в карман засунул, забыл.
И все бы ничего, да вот ночью явилась мне во сне девчина красоты несказанной, косы длинные по плечам распущены.
-Золотые? - зачарованно спросила Леся.
-Золотые, - ответил он, слегка удивленный. - А ты почем знаешь?
-Она... - ахнула девушка. - Елена... подумать только: сама праматерь Елена тебе во сне явилась!
-Я и сам отчего-то понял, что то Елена была. И вот говорит мне она: матери, мол, не показывай, да и вообще не говори никому, а пойди наутро на то же место да поищи: там еще такая же должна быть.
-Ну а ты что же? - спросила девушка.
-Послушался. Никому ничего не сказал, а наутро опять пошел в тот яр, да с лопатой. И точно: вторую нашел! Да ты еще слушай, что дальше было. Только вечером я очи сомкнул, а красавица давешняя тут как тут! 'Хорошо, - говорит, что меня ты послушал: ведь то не простые медяшки, а заветные обереги. Так и храни их в крепком месте до времени, а срок придет - отдай той, что мой путь повторит'. А я и не разумею: чей путь? Кто его повторит? А она смеется: 'Ничего, по времени обо всем догадаешься, сердце и разум тебе подскажут'.
Вот теперь по всему и выходит, что ты ее путь повторила.
-Я? - изумилась Леся.
И тут же ей вспомнился тот еще недалекий день, когда, испуганная, потерянная, выбежала она на Буг. Вспомнилась горемычная Райка, в последнем отчаянии припавшая к ее груди, и собственная горячая мольба, обращенная к древнему Бугу. Вспомнилось, как лежали они потом на дне реки, и толща воды почти неподъемной тяжестью давила на грудь. И вдруг озарила ее почти кощунственная догадка: ведь и праматерь Елена тоже укрылась в Буге!..
-Вот так, Лесю, - словно угадал он ее тайные думы. - Пред тобой даже Буг расступился. Как и праматерь Елену, принял он вас в свои воды, не выдал.
-Так ты их до сей поры и хранил? - спросила Леся.
-Ну да. Положил в пустую табакерку, да и сунул за печь, в пыль да паутину, в дедов кут. И потом, как из хаты все уходили, я нет-нет да за печку поглядывал, выкликал шепотом: 'Что, деду, цело ли, что положено?' Дед молчком; только в нос бывало, сеном пахнет, да мышами, да пылью. Но табакерку мою все же сберег; как я с солдатчины воротился, первым делом за печь-то и глянул. Гляжу - цела она, табакерка моя, лежит, где положена, только что паутиной опутана...
От этих слов Лесе отчего-то стало его смутно жаль, и притом не могла она понять: то ли он жалуется, то ли винится в чем, то ли, напротив, ее смутно винит... Словно невольно протянула она руку, погладила его по теплым густым кудрям, чуть коснулась бархатной мочки уха.
-Подумать страшно мне, Ясю, как я жила без тебя! - призналась она.
Ясь не ответил, но лицо его как будто вновь отвердело, и ей вдруг стало не по себе глядеть на это красивое лицо с резкими чертами и сомкнутыми твердыми губами, на миг ставшее таким чужим - но только на миг. Потом он тяжело перевел дыхание, и рука его медленно сползла с Лесиного плеча на траву.
-А ведь был час, - промолвил он наконец, - когда я их едва другой не отдал.
-Кулине? - догадалась Леся.
-Кулине, - признался он. - Я уж и руку тогда за печь было сунул, и табакерку нащупал, да вдруг слышу голос да смех ее за окном: 'А ну, Миколка, догоняй меня!' Ты не поверишь, но рука моя и застыла. Не в обиде я на нее, Лесю, за прошлое, да и тогда худых мыслей у меня о ней не было, только вспомнились мне вдруг слова той красавицы, что мне во сне привиделась: 'Отдай той, что мой путь повторит'. Тут-то мне и подумалось: а что же Кулина повторила? Какой такой путь она прошла? Ну, и сунул я табакерку назад за печь. Так и лежала она, покуда тебе не досталась.
Леся меж тем рассеянно вертела в тонких пальцах отданные ей украшения, что в те давние годы не пожелали отдаться в поганые вражьи руки. Скрыла их от недобрых глаз палая листва, и потом с каждым годом все плотнее, все толще делался листвяный ковер. Листья перегнивали, превращаясь в лесной грунт, и бесценные обереги уходили все дальше вглубь, покуда не пришла им пора снова выйти на свет.
Для чего же отданы они ей теперь? Ей - чужой, темноликой, отверженной подругами, так не похожей на прежнюю их владелицу и не смевшей даже мечтать об ее благосклонной улыбке, а не то что о столь бесценных дарах. Ей все казалось, что она недостойна этого дара, что обереги достались ей по какой-то чудовищно нелепой ошибке. Чем заслужила она такую награду?
Да, она спасла Райку - но она спасла бы ее в любом случае; как могла она ее бросить? Да, она повторила путь праматери Елены - однако это вышло случайно. Узнай про то завистливые девчонки да их ревнивые матушки - все в один голос бы закричали, что Леська ничем не заслужила такого счастья, как, по их мнению, не заслуживала она вообще ничего хорошего, будь то красивый парень, звание Додолы или вот эти золотые колты.
Но уж нет, - решила вдруг осмелевшая Леська. Пусть не бывать ей больше Додолой, но уж эти чудные обереги она никому не отдаст.
Леся закрыла берестяную коробочку и спрятала ее в самое надежное место - в широкий рукав сорочки, богато расшитой цветными узорами.
Глава шестнадцатая
Если говорить по справедливости, то своим относительно спокойным житьем длымчане были обязаны не только своему грозному идолу, безмолвному охранителю. Дело тут было еще и в том, что вот уже без малого двадцать лет им покровительствовал и в меру своих возможностей старался оберегать пан Генрик Любич - на то у него были свои причины. Пан Генрик принадлежал к старинному и весьма почтенному шляхетскому роду, ныне обедневшему, если не сказать - разоренному. Впрочем, мелкая застянковая шляхта могла считать его богатым: у них-то самих не было, почитай что и ничего, кроме громкого имени, хаты да спеси, а у Любича оставалось все же небольшое имение, хоть и пришедшее ныне в упадок, несмотря на все старания верного управляющего хоть как-то наладить дела. Пану Генрику принадлежали две деревеньки, не столь обширный участок леса да старый господский дом с двумя флигелями, в одном из которых ветхая кровля обрушилась в нескольких местах, а во многих окнах стекла были разбиты, а то и просто вынуты для каких-то надобностей. Зимой в пустых комнатах этого необитаемого флигеля завывали ветры, а в зияющие оконные проемы порошил снег.
Над самим паном Любичем хоть и посмеивались, однако едва ли у кого повернулся бы язык всерьез сказать о нем худое слово: это был добрый, слабый, достойный всяческой жалости человек. В жизни окрестного панства он играл самую жалкую роль: отчасти из-за своей бедности, а прежде всего потому, что в молодости, на войне с Наполеоном он был тяжело контужен, да так и не смог до конца оправиться. Над ним откровенно посмеивались - и за спиной, да часто и в открытую; что бы он ни сказал (а говорил он, случалось, очень даже толковые вещи) - это вызывало на устах собеседника ироничную улыбку, настолько все привыкли, что пан Любич немного не в своем уме.
Поскольку жил он одиноко, давно овдовев, то его привыкли считать последним представителем вымирающего рода. Между тем, у него был сын, хотя давно уже не было от того сына ни слуху ни духу, и даже родной отец толком не знал, где же он обретается: то ли в Варшаве, то ли в Петербурге.
Ближайшие его соседи, Островские, давно уже точили зубы на его имение; не то чтобы им были так уж нужны две его несчастные деревеньки, однако грозным соседям не терпелось прибрать к рукам непокорных длымчан, бывших, словно бельмо на глазу у всей окрестной шляхты. Дело в том, что хотя сами по себе длымчане и были вольными, однако жили они все же на панской земле, и вместе с ней вполне могли быть переданы другому владельцу. Любич, однако, очень держался за свое достояние, хотя Ярослав Островский не раз предлагал ему за эту землю двойную, а то и тройную цену против того, что она стоила. В то же время, отношения между Любичами и Островскими считались добрососедскими, Ярослава пан Генрик знал еще мальчиком, а потому даже теперь позволял себе иногда обращаться к нему на 'ты' и называть уменьшительными именами. При этом оба семейства были неплохо осведомлены о положении дел друг друга, Островским было известно, что у Любича имеются кое-какие долги - пусть не очень большие, но, если принять во внимание бедность должника, довольно-таки значительные. И Ярослав уже не раз намекал ему на это обстоятельство, давая понять, что пусть он сам и не входит в число кредиторов Любича, однако, стоит ему захотеть, и Любича вполне можно привлечь к уплате долга. Пан Генрик панически этого боялся, со дня на день ожидал кредиторов, но не уступал. Никто его, впрочем, пока не тревожил: видимо, и сам Ярослав не торопился исполнять свои угрозы, все еще надеясь решить дело миром.
Пан Генрик был домоседом; из дома выезжал он редко и неохотно, шумного общества не любил. Целыми днями бродил он по дому в просторном халате, шаркая ночными туфлями без задников. Большей же частью он лежал на диванах, читая романы, всегда одни и те же; книги сами собой раскрывались на нужных, самых зачитанных страницах. Этими романами он не развлекался даже, а просто заполнял свою тягучую повседневную скуку. При этом возле него на столике почти всегда стояла полупустая чашка с остывшим кофе, или лежала расстеленная старая газета с наваленной на ней ореховой скорлупой. Случалось, однако, что он даже и не читал, а просто глядел в одну точку, что-то про себя измышляя, хотя никто еще не видал плодов этих его измышлений.
Лет десять тому назад открылась у него слабость к мужицкому племени: начал он зазывать их к себе в гостиную и заводить с ними беседы о том о сем, вроде того, какой этой осенью ожидается урожай, да что лучше уродилось: горох али редька; да сколько у кого детей, да что они едят на ужин, да кто в кого влюблен и не намерен ли жениться, да отдадут ли ему невесту по-доброму, или же придется уходом красть. Последний вопрос пана Генрика особенно занимал, ибо жил в нем неистребимый романтик, и собственную свою покойницу-супругу он, если верить семейному преданию, в свое время как раз и сманил уходом. Когда же просто являлся к нему с поклоном какой-нибудь деревенский парень и просил дозволения жениться на избранной им девице, барин обычно пожимал плечами:
-Да женись ты ради Бога - хоть на Зоське, хоть на Марыське! Что ж я, не даю? А скажи-ка ты мне лучше, друг мой любезный, думаешь ли ты ее честью сватать, али уходом красть?
-Дак зачем же уходом, пане, коли батька с матулей согласны... - смущался хлопец.
-Вот ведь времена пришли, никакой у людей романтики! - сокрушался в ответ барин. - Все хотят простого да пресного... Так ведь уходом-то оно много веселее, дурная твоя голова! И сами бы потешились, и мне бы потом рассказали, как у вас дело прошло, хоть чем бы скуку мою развеяли... Эх, вы!.. - и опять давай расспрашивать про покос да про овес, про горох да про редьку, и так без конца.
А еще любил пан Генрик рантухи на стенах рассматривать. В каждой почти комнате были развешаны эти тонкие прозрачные покрывала самых нежных оттенков: от ослепительно белого до бледно-лилового. Это были настоящие произведения искусства; просто не верилось, что привезли их не из дальних краев, не из чудных полуденных стран, а почти что из-под бока, из здешней деревни. Рантухи эти были гордостью пана Любича, и оплывшие его щеки заливались горделивым румянцем, когда любовались ими его редкие гости.
На всю волость не было рукодельниц лучше длымчанок. Далеко за ее пределами славились длымские кушаки-дзяги, которые носил едва ли не весь повет. А уж в праздники, когда далеко разносились девичьи звонкие песни да звуки цимбалов и скрипок, нарядней и ярче всех цвели на зеленом лугу богато расшитые сорочки длымских крестьянок даже шляхтянкам с их тонкими батистовыми рукавами было до них далеко. Не повторяясь, сменяли друг друга на белом полотне алые розаны, синие васильки, листья да завитушки - красота, какую в миру нечасто увидишь. И суженым своим, и мужьям расшивали длымчанки рубахи жарким узором; алые блики падали от них на загорелые щеки, и от этих бликов еще более хорошели улыбчивые славянские лица. А какие рушники обрамляли святые иконы в красных углах! И как ярко цвели они на фоне бревенчатых стен и темных ликов угодников! У иных рушников концы и кружевами были оплетены - напраслину говорили ольшанки, будто бы длымские мастерицы кружева не плетут; от зависти шипели они, ибо знали, что самим такой красоты вовек не сладить.
Когда же речь заходила о рантухах, что ткали в дар пану Любичу, обо всем этом полагалось забыть. Здесь не допускалось никаких ярких красок, никаких резких линий да крестьянских узоров, вышитых деревенским крестом - чтобы и намека не было! Цвета преобладали все нежные, блеклые, 'благородные', узоры - все заморские да персидские: мудреные, замысловатые. Старинные все узоры - еще с тех пор, когда Длымь в крепости числилась, брали оттуда девушек в панские рукодельни; там и переняли длымчанки секреты 'благородного' мастерства, да с тех пор и хранили их бережно, от матери к дочери передавая, от прабабок к правнучкам. Вот так и жила в глуши лесной деревни красота эта позабытая.
Хоть и хмурилась поначалу Леся на свой рантух, а в исходе все же довольна осталась. Выбелен он был чисто - хоть на свежем снегу расстилай - не различишь, где он и положен. И узор на нем выложила юная мастерица точь-в-точь такой, как хотела. Едва ли не вся деревня приходила любоваться ее рантухом - рассматривали придирчиво, на свет глядели, судили-рядили, а все ж таки изъяна сыскать не сумели. Только вот узора такого никто понять не мог, никогда прежде такого не видывали. Иные даже сомневались, головами качали:
-Невиданный узор-то, отродясь такого не бывало. Придется ли по нраву оно в Рантуховичах? А все ж хорош рантух, ничем не поспоришь!
Узор и в самом деле был непривычен глазу - совсем почти простой, и в то же время непонятный, однако красивый. Глянешь мельком - лишь плечами пожмешь, а приглядишься попристальней - и глаз отвести не сможешь: по краю на белом поле пущена белая же кайма из лепестков - узких, длинных, круто извитых, будто языки снежного пламени, а в середине - целые снопы этих лепестков кострами взвились.
Сколько ни пытали у Леси, что же она хотела сказать этим узором, да так и не допытались: молчит девушка, лишь тонкой бровью поводит, да порой губами чуть дрогнет в загадочной полуулыбке.
Когда окончили жатву, и настало время оброк платить, Леся замирала от волнения, пока другие накидывали ее рантух на убранный васильками сноп. Да притом и соседи кидали на нее косые взгляды: твоя, мол, вина будет, коли пану что не по нраву придется.
Но вроде бы все обошлось. Пан Генрик внимательно оглядел со всех сторон столь невиданное изделие, потом окинул чуть растерянным взглядом толпу длымчан, словно искал ответа, что же это ему принесли на сей раз. И ничего не сказал. Длымчане перевели дух: слава Богу, никаких осложнений не возникло!
Спустя какое-то время после жатвы длымчанки теребили в поле лен. Вместе с матерями вышли в поле и малые дети, едва ли не с двух лет. Теребить лен - работа несложная: растение к этому времени уже оканчивает свой жизненный цикл, корни его в земле отмирают, и подсохшие стебли выскакивают почти что сами собой, словно грибы; даже ребенку не составляет труда их выдернуть.
В отличие от жатвы, где изредка все-таки можно было встретить жнеца-мужчину, льном занимались исключительно женщины и дети: во-первых, все мужское население в эту пору занято на уборке картошки, а во-вторых, уборка льна считалась легким занятием, именно что 'бабьим делом'. Мальчишки, не достигшие и десяти лет - и те такой работой уже брезговали.
Поэтому женщины , теребя лен, ощущали себя в полной воле и без опаски обсуждали между собой свои, а нередко и чужие дела, мыли кости отсутствующим мужьям и плакались на подросших детей, что вконец 'от рук отбились'. Те, что постарше, давали мудрые советы более молодым, а девчата поддразнивали друг дружку ухажерами, намекая на недалекие уже свадьбы. Случалось, что какую-нибудь и вовсе вгоняли в густую краску, а все прочие закатывались многоголосым заливистым смехом, словно соловьиной дробью.
Но вот кто-то, словно бы мимоходом, поддел румяную Катерину:
-А ты, Каська, я гляжу, опять к Янке подбираешься? Брось, пустое все, он на тебя и не смотрит!
-Гляди, Каська, - подхватила обиженная Касей Марыля, - доймешь мужика, так прибьет, чего доброго, не хуже твоего Микиты!
-Ну, вот еще! - фыркнула в ответ Катерина. - Да нужен он мне! Где ему и прибить-то кого: отродясь мухи не обидел! Я уж и гадаю порой, мужик ли он вовсе: ни прибить, ни приласкать...
-Ну а коли не нужен, так и оставь его в покое, - негромко вступила Настя-солдатка. - Ничего путного тебе здесь не дождаться, для него с другой стороны солнце светит...
Услышав эти слова, Леся принялась с еще большим усердием дергать лен, опустив глаза и отчаянно притворяясь, будто ничего не слышала. Она боялась даже подумать, куда мог зайти весь этот разговор, но тут, к счастью, работниц окликнул чей-то звонкий грудной голос:
-Бог в помощь, бабоньки! А где, скажите, у вас будет та девчина, что давеча рантух выткала?
Все подняли головы и поглядели туда, откуда доносился голос. На небольшом пригорке возвышалась фигура рослой босоногой девицы в красно-коричневом платье из домашней крашенины, с белым платочком на голове. Это была Марыся, девушка из Рантуховичей, длымчане немного знали ее.
-Ну как же, вот она! - радуясь, что щекотливый разговор сам собой прекратился, Катерина с готовностью указала на Лесю обеими руками.
-Ну что, Леська, доигралась? - ехидно усмехнулась Дарунька. - Говорили тебе: делай, как все делают, так нет же, вылезла со своими фанабериями, вот и расхлебывай теперь!
-Да цыц ты, неугомонная! - махнула рукой Марыся. - Что попусту девчину пугаешь? Ничего худого ей не будет, да и вам тоже. Пан Генрик велел передать, чтобы нынче в Рантуховичи к нам приходила.
-Ишь ты! - заметила тетка Прасковья. - Губа не дура у вашего пана!
-Не пойдет она никуда, - отрезала Тэкля. - И силой тащить не смеете: не холопка она, вольная.
-Ну что ты с ними будешь делать! - в сердцах бросила Марыся. - Да тут вовсе даже не то, о чем вы подумали! Пан-то наш который год на девок и глядеть забыл. Так что ничего не случится у нас в Рантуховичах с вашей... Как ее звать-то, кстати?
-Леся, Алена, - подсказал кто-то.
-Не робей, Алена, - обратилась к ней вестница. - Наш пан Генрик - это тебе не Яроська Островский и не батька его - к тем я и сама бы за сто злотых не сунулась! А наш-то ничего, тихий. Ну, так пойдешь?
-Я-то и пошла бы, да вот бабуся... - боязливо протянула девушка.
-Да уж ладно, - проворчала Тэкля. - Коли худа не будет, то ступай. Одна только не ходя, хай Савел тебя проводит.
-Уж какие вы, в самом-то деле! - укорила Марыся. - Ну что ж, берите и Савку вашего.
-Ты погоди, мы уж и работу кончаем, - попросила Леся. - А после я у моюсь, приоденусь, тогда и пойдем.
-Работу кончайте, я погожу, - согласилась вестница. - А вот наряжаться не надо.
-Как же так? - растерялась длымчанка. - Не в этом же в панские покои идти? - дернула она себя за пропыленную будничную паневу.
-Идем-идем! - заторопила Марыся. - Сама увидишь, какие там покои! А идти тебе велено в том, в чем я тебя застану.
-Ну, хоть руки-то вымыть мне дашь? - Леся растопырила перед ней свои ладошки, серовато-зеленые от пыли и льняного стебля. - Да и косу заодно переплести надо, растрепалась я вся.
-Руки? - задумалась Марыся. - Вот про руки мне пан ничего не сказал. Ну что ж, помой, конечно.
Савел, едва услыхав о цели Марысиного прихода, моментально ощетинился.
-Незачем ей идти! - отрезал он. - Чего она там не видала?
Все три женщины принялись наперебой уговаривать упрямца; даже Тэкля, которую уже успели до конца убедить, что ничего худого не случится, если внучка разок сходит в Рантуховичи, и даже напротив, для всех может выйти немалая польза, теперь старательно вразумляла своего отпрыска. Однако парень упорно стоял на своем и, казалось, с места его не сдвинешь.
-Греха, может, там и не будет, - нехотя соглашался он, - а молва такая может пойти, что девке носа из хаты будет не высунуть. Про женихов и вовсе молчу: где уж тут будет найти, хлопцы от таких девок, что от холерных, шарахаются!
-Так ведь ходят до нас, в имение и девчата, и бабы из других-то весей, - убеждала Марыся, - и ничего! И замуж потом идут, и молвы худой про них отродясь не бывало. Говорю тебе, никого у нас еще не укусили, это не Островичи!
-Да что там еще за девки с бабами! - хмуро возражал Савеп. - Небось, из таких, кому мужики под полой горелку да сало носят.
-Ну, добре, - сдалась-таки мать. - Коли так, одну мы ее не пустим, ступай и ты вместе с нею.
-Ну а я что там забыл? - упирался несговорчивый. - Скажете тоже: ноги бить попусту!
И неизвестно, чем бы все кончилось, если бы дед, до сих пор молчавший, не прищурился эдак лукаво и, подойдя к сыну, не шепнул ему на ухо несколько слов.
И Савка вдруг сразу переменился, и куда-то враз подевалась вся его неприступная твердокаменность.
-Вот оно что! - протянул он растерянно. - А я и забыл совсем... Ладно, Аленка, погоди трохи, пойдем зараз!
Конечно, все они понимали, что если бы у пана Любича и в самом деле разгорелись глаза на Лесю, Савка ей бы едва ли сумел помочь. А снарядили его с нею вместе, во-первых, для соблюдения каких-никаких приличий, во-вторых, чтобы обсудить с паном свои дела относительно выкупа невесты, и, в-третьих, приглядеть за Леськой, дабы не наболтала там лишнего.
И всю дорогу, пока Марыся непрерывно и непринужденно болтала, Савка не сводил с племянницы грозного взгляда.
-Ты, Алеся, не бойся пана нашего, - успокаивала вестница юную длымчанку, которая, кстати, уже и не думала бояться. - Он тебя не тронет, он смирный. День целый знай себе на диване валяется да орехи щелкает - не напасешься на него тех орехов!
Леся знала, что орехи в Рантуховичах не переведутся: пан Генрик их обожал и брал оброк с поселян не только деньгами, хлебом, салом, гусями и прочими припасами, но еще и заставлял собирать для себя орехи в лесу.
-Ну да Христос с ним, хай себе грызет, коли делать больше нечего! - заключила Марыся.
-А людей у вас, чай, немного в Рантуховичах - осведомилась длымчанка.
-Людей-то? - пожала плечами Марыся. - А вот считай: управитель с бабой, да их дочка Анелька, скотников двое да птичница, да прачка, да нас, девок, трое, Анельки не считая, да два гайдука, да казачок - вот оно и все. А пан-то наш совсем даже ничего себе, мы его, пожалуй, любим. А что умом повредился трошки - так нешто человек виноват? Это у него с той войны еще: ранили - не ранили, а что-то с ним там попритчилось, вот он с тех пор и остался не в себе маленько. Поначалу-то еще ничего, не так заметно было, а как померла наша пани Антося - с тех пор год от года все хуже и хуже пошло - с горя, что ли? То совсем было позабыл он про ту войну, а тут ему все блажиться стало... я тогда девчонка малая была, а все, как на духу, помню... С той самой поры он и стал пуще смерти бояться шаров железных да медных, все-то они ему ядрами чудятся. Как где увидит - так на него ужас какой-то находит: скорчится весь, лицо руками закроет, будто и впрямь ядро на него летит, да и закричит благим матом: 'Уберите! Уберите это!...' Мы уж и молотки дверные все поснимали, и светильню в передней над лестницей Гаврила велел на чердак оттащить. Красивая такая светильня была, с медными шарами, и передняя без нее совсем голая сделалась... Вот такие дела.
Меж тем вечерело. Солнце еще не закатилось, и пурпурное на западе небо просвечивало сквозь тонкие ветви берез. Летом в эту пору стоял еще полный день, а теперь к небесной синеве примешивался уже тяжеловато-сизый сумеречный оттенок, особенно ближе к востоку. Пока шли полем, дорожная пыль, еще по-летнему теплая, ласкала босые ноги, но порой уже налетал, зябко окутывая плечи, острый осенний холодок, словно напоминая, что не за горами уже большие, настоящие холода. А как вновь ступили под полог увядающего леса, как зашуршали под ногой сетчатые кружева прошлогодних листьев вперемежку со свежеопавшими - глянцевыми, лимонными - так и забродили в голове совсем уже осенние думы. Захотелось вдруг вместо того, чтобы идти в Рантуховичи, побродить себе не спеша по лесу, поискать грибов, вдохнуть поглубже их неповторимого влажного духа, послушать ясную, неподвижную тишину осени. Неизвестно к чему вспомнился вдруг Данила - ясноглазый, тихий, со своей рассеянной улыбкой. Как давно она его не видела!..
Но скоро конец мечтаниям и раздумьям: вот уже древний дуплистый вяз у самой дороги. Леся знает: скоро за ним поворот, а там уж до Рантуховичей - рукой подать.
Солнце уже ушло за вершины деревьев - в какую же темень она вернется домой? Хорошо, что рядом Савел - с ним ни в какую темень идти не страшно. Что ни говори, а все же надежен ее властный и грозный родич!
Тем временем в Рантуховичах пан Генрик Любич приподнялся на своем диване и тряхнул бронзовым колокольчиком. Вошел Гаврила, его управляющий и одновременно камердинер, ровесник барина. Это был кряжистый, широкий в плечах человек среднего роста, стриженный по-мужицки и гладко бритый, но с большими седеющими усами, что свисали по обе стороны его губ. На нем была ситцевая рубаха в крупный горох и сапоги на железных подковах, старательно начищенные.
-Чего пан желает? - осведомился он, встав у дверей.
-А подай-ка мне, Гаврила, мой парадный халат, я гостей нынче жду, - распорядился пан Генрик. - Ты знаешь, ри не пьет? - удивился Гаврила.
-Она его никогда и не пробовала. Да это и не пани вовсе, а, представь себе, милая девушка-поселянка! - объявил, сияя, пан Генрик. - Да еще не откуда-нибудь, а из Длыми!
-Девчина из Длыми? - еще больше удивился Гаврила. - вы прямо сюда ее позвали?
-А зачем я, по-твоему, Марыську нынче в Длымь послал? - усмехнулся в ответ пан Генрик. - Да кстати, что-то уж больно долго она там копается, давно уж пора дома быть. Разленились вы у меня, одно слово - разленились! Так, о чем же мы с тобой говорили?
-Девку из Длыми пан пригласить изволил. И на что она вам тут, ума не приложу!
-Ах, да! - спохватился Любич. - Вот беда, память у меня совсем - что куль дырявый! Так вот, Гаврила, чует мое сердце, не простая та девка, любой паненке сто очков вперед даст! Ты вот погляди, Габрусь, на ее работу! - он подошел к столу, на котором чего только не валялось: несколько книг, иные раскрыты на нужной странице, ворох бумаг, ваза с давно засохшими цветами, пять не то шесть яблочных огрызков, давно пересохшая чернильница, пустая кофейная чашечка с серебряной в ней ложечкой, старая газета с наваленной на ней горкой ореховой скорлупы, и еще Бог весть сколько самых разнородных предметов.
С этого столика пан Генрик подхватил тонкое белое покрывало, которое лежало на нем среди всего прочего - скомканное, полунакрытое газетой с ореховой скорлупой - и развернул его перед камердинером.
-Вот посмотри, какая прелесть, ну просто шедевр! Да не лапай ты его руками, медведь, разорвешь! Это ведь такая тонкая работа, а вы, мужичье, хоть бы что понимали!
-Да, работа изрядная! - протянул с расстановкой Гаврила.
-Хм, 'изрядная'! И это все, что ты можешь о ней сказать? Это же чудо, Габрусь, подлинное чудо! Нет, ты посмотри, что за узор! Никогда прежде не доводилось мне видеть такого! Да, кстати, Габрусь, ты не знаешь, что она тут изобразила?
Гаврила пригляделся попристальнее:
-Да что-то не разберу, пане! - пожал он плечами. - Не то цветы какие, не то хрен по холмам растет...
-Да сам ты хрен! - рассердился барин. - Скажешь тоже! Уж и не отличает хрена от чего другого, до чего народ докатился!
Однако мгновенная вспышка раздражения тут же погасла, и пан заговорил по-прежнему, раздумчиво и спокойно:
-А впрочем, я и сам в толк не возьму, что бы это могло быть. А все же насчет хрена напрасно ты выразился, Габрусь.. Фу, пошлость какая! У нас и в огороде с тем хреном беда одна, бабы давеча плакались: они его роют и роют, а он знай себе лезет, хоть плачь!
-Ну и хай себе плачут, коли дуры такие! - отмахнулся Гаврила. - Сколько тех баб учу: вилами хрен поддевать надо, а не копать... Ви-ла-ми!
-То-то и оно, что вилами, - согласился пан Генрик. - А как ты думаешь, Габрусь: она про то знает или тоже с лопатой мучается?
-Кто - 'она'? - не понял Гаврила.
-Ну, та девушка, что рантух выткала. Не может, право, такая умница и красавица таких простых дел не знать...
-Да почем вы знаете, пане, что она красавица? - усмехнулся камердинер. - Вы ж ее и в глаза не видали! Может, рябая какая-нибудь, кособокая?
-Да что ты, право? - замахал руками пан Генрик. - Я и не знаю, что со мной будет, коли она и впрямь такая, как ты говоришь... Я этого не переживу...
Меж тем на дворе послышались голоса, среди которых выделялся четкий и резкий - Марысин.
-Никак, привела? - заметил Гаврила, подходя к окну. - Ну да, вон они все, на дворе. А девчинка и впрямь славная, пригоженькая. Да вот еще экий детина за ней увязался. Детину мы, кажись, не звали?
-Не звали, - ответил барин. - Ну да все равно, пусть войдет. А ну, дай-ка и я погляжу!
Пан Генрик наконец поднялся с дивана и тоже поспешил к окну.
Едва он выглянул во двор, как все его лицо расцвело счастливой улыбкой, будто и в самом деле увидел чудо.
-Ну что я тебе говорил, Габрусь? - с торжеством повернулся он к слуге. - такая чудесная, ладная брюнеточка, и нечего было каркать! А то ты все 'Корявая, корявая'! вот тебе и корявая! Да что ты, право, застыл, как соляной столб? Подай же мне халат скорее!
Камердинер помог барину задрапироваться в роскошный халат переливчатого малинового атласа.
-Вот так, - довольно произнес пан Генрик. А то хорошо было бы, кабы она меня в этаком виде бы застала? Ну, ступай, право, позови ее сюда; да на обратном пути заверни на кухню, скажи своей Марте, чтобы кофию нам сварила.
Гаврила ушел исполнять панские распоряжения, а вскоре дверь в гостиную отворилась, и Марыся, ободряюще приобнимая за плечи, пропустила вперед небольшого роста хрупкую девушку в будничной крестьянской одежде, с перекинутой через плечо темной косой. Девушка сильно робела и не смела, казалось, пройти дальше порога. Она застенчиво встала возле дверей, потупив густые ресницы, напоминавшие издали черных мохнатых бабочек. Лишь тонкие ее пальцы нервно теребили холщовый передник да тонкие дуги бровей порой чуть вздрагивали. Следом за ней в гостиную вошел рослый кряжистый парень, но пан Генрик даже не обратил на него внимания, которое было полностью приковано к девушке.
-Ну, поди сюда, - позвал он ласково. - Не бойся.
Она сперва не двинулась, но Марыся легонько подтолкнула ее сзади, и девушка робко пошла вперед.
-Как тебя зовут? - спросил пан.
-Алеся, - проронила она, не поднимая глаз.
Пан Генрик осторожно взял в свои ладони ее маленькие руки и с полминуты сосредоточенно рассматривал их красивые очертания. Это была сильная, гибкая, в деревенских трудах воспитанная девушка, но такая тонкая и легкая была у нее кость, такая бархатистая кожа, осененная теплым загаром, каким могла позавидовать не одна вельможная пани. И руки у нее тоже были дворянские: длинные тонкие пальцы, тонко очерченная кисть, чудесной формы запястье. Необычайно красивы были у нее руки, хоть и почернели они на ветру и на солнце, хоть и закаменели на ладонях твердые бугорки мозолей.
Долго смотрел пан Генрик на ее руки, потом вдруг заглянул ей в лицо, в самые туманные карие очи - и тихо, словно не веря, произнес:
-Да какая же ты Алеся? Ты же типичная Оксана! Гаврила, ведь правда? Погляди-ка! Эй, Гаврила! Где ты?
-Так вы же, пане, сами его на кухню послать изволили, - напомнила Марыся.
-Ах, да! - спохватился пан Генрик. - Опять позабыл! Да что же вы стоите, гости? Вы садитесь, где вам тут нравится, не стесняйтесь!
Но гости по-прежнему стояли, растерянно озираясь по сторонам.
-Да вы что же, языки проглотили?
-Нет, что вы, - смущенно отозвалась девушка. - Просто глядим, где бы нам сесть.
-А чего тут глядеть? - удивился пан. - Где тебе удобней, там и садись. Вот сюда хотя бы, - он указал на массивное старинное кресло, обитое голубым штофом.
-А можно? - усомнилась она, опасливо поглядев на свою пропыленную будничную паневу.
-Ну конечно, можно, коли я говорю.
Леся наконец присела на кресло - на самый краешек, боясь запачкать дорогую обивку. Пан Генрик подал ей белый рантух, который оставил было на диване.
-Твоя работа?
-Моя, не отрекаюсь, - призналась она тихо, еще ниже склонив голову. - И вина моя, коли не по нраву пришлась.
-Да как же не по нраву-то! - всплеснул руками пан Генрик. - Сколько уж вы мне носили тех рантухов, а такого еще не попадалось! Где же ты узор такой раздобыла, красавица?
-Да так - сама не знаю, - ответила она. - То ли приснился он мне, то ли так на мысли пришел - не припомню.
-А ну, давай примерим! - он поднял рантух у нее с колен и быстрым движением набросил ей на голову. Тонкая белоснежная ткань покрыла темные волосы, мягкими складками упала на плечи. И от этой белизны показался еще теплее золотистый тон ее кожи, еще четче - линии тонких бровей, еще ярче и глубже стали глаза.
-Ну что за шарман! - воскликнул пан Любич. - Вот я всегда говорил, что самое лучшее для наших дам и девиц - рантухи! А то любую парижскую канитель подражать готовы: то волоса пудрят, а то и вовсе чужие подвяжут, да еще и цвет не подберут, как положено - слепой догадается, что чужие те букли да косы! А то, что лишь дурнеют они с тех причуд - так что им за дело? Зато - по моде! Вот у пана Ярослава, соседа моего, жена молодая - так та умница, шиньонов не носит. Да ей шиньоны и не требуются: таких кос, как у пани Гражины, почитай, что и не найдешь нигде; вот у тебя разве только... ну да белый-то цвет каждой к лицу, недаром и наряды подвенечные белыми шьют, а давай-ка другой тебе примерим! Эй, хлопец! - окликнул он Савку, который со скуки разглядывал пятно на обоях. - Сними-ка мне со стены вон тот рантух! Да не этот, не зеленый, а тот, что рядом, палевый!
-Что? - растерялся Савка, услышав незнакомое слово.
-Ну, желтый, по-нашему.
Савел снял со стены бледно-желтое покрывало, расшитое по краям мелкими розовыми цветами, и подал хозяину дома.
-Этот?
-Этот, мой друг, он самый! Давай его сюда.
Палевый рантух оказался Лесе еще больше к лицу, чем белый.
-Ну разве не красота? - хлопнул в ладоши пан Генрик. - Я же говорил, что ей пойдет! За дверью раздались шаги, вошел Гаврила.
-Кофий скоро будет, - доложил он.
-Постой, постой, - задержал его барин. - А чтобы для них тоже приготовили, ты сказал? - кивнул он на длымчан.
-Не извольте беспокоиться, пане, - ответил тот. - Я велел Марте побольше сварить. Да только вот станут ли пить-то они тот кофий? Да и не водилось у нас прежде такого, чтобы деревенских гостей кофием угощать.
-Прежде не водилось, а теперь заведем, - объявил барин.
-Простите, пане, а что это за кофий такой? - робко спросила Леся. - Слыхать слыхала, а вот что это такое?
-Попробуешь - тебе понравится, - заверил пан Генрик.
Леся опасливо взглянула на родича; тот в ответ сделал ей страшные глаза. Она поняла: поменьше вопросов, вообще поменьше открывать рот. Не то здесь место, где можно без опаски давать волю языку.
-Гаврила, правда, к лицу ей этот рантух? - вернулся пан Любич к прежнему разговору. - Брюнеткам, Алеся, больше всего идет палевое, а еще красное. Жаль, что паневы красной ты не надела, и кораллов на шею, и ленты алой в косу. Да только вот удивила ты меня: не такой ждал я тебя увидеть.
-А какой же? - улыбнулась та? - Высокой, синеокой, и чтобы косы чистого золота?
-Как ты угадала? - изумился пан Генрик.
-Не вы один, пане, светлую красоту любите, - засмеялась она. - Что ж, есть у нас и такая - первая на селе красавица, Доминикой зовут.
-Доминика, Доминика... - задумался пан Генрик. - Нет, не припомню такого имени. А по мне, так первой в свете красавицей пани Антонина была, супруга моя покойная. А еще - пани Гражина, Ярослава жена. Уж полгода без малого я дивуюсь, где он такую красоту отыскал. И сложена на диво, и косы золотые до самых колен, а уж как лицом-то бела - что твоя лилея на восходе! Один только и есть изъян у нее.
-Да какой же? - не сдержалась Леся.
-Глаза у ней зеленые, - ответил пан Генрик. - А я предпочитаю голубые, - пояснил он, видя, что гостья немного растерялась.
Меж тем в гостиную вошла девушка с подносом, на котором дымился кофейник.
-Анеля, принеси еще две чашки, - распорядился хозяин.
-Будет сделано, - поклонилась Анеля, поставила поднос и вышла.
-Гаврилы дочка, - пояснил ее барин. - Ну, сейчас будем кофий пить.
Длымчане опасливо поглядывали на кофейник, от которого исходили горячие волны какого-то густого и странного духа: не то жареных орехов, не то просто чего-то паленого - трудно было понять. У Леси этот запах вызвал даже легкое сомнение; не стоило бы его, пожалуй, пить, кофий этот, да что поделаешь! Хозяин угощает - надо.
-Что, сомневаешься? - заметив ее недоумение, засмеялся пан Генрик. - А вот пан Ярош кофий от всей души уважает. Да притом одного кофия ему мало, ему еще и коньяк подавай! И когда это началось у него, в толк не возьму! Давно ли был прелестным, резвым ребенком, и коньяка в рот не брал...
Леся едва сдержала улыбку, а Савел еще больше насторожился: не хватало еще, чтобы девчонка принялась с этим блажным паном обсуждать Яроську! Ведь всем известно, что у Любича язык без костей...
-Да, когда-то он был премилым ребенком, - продолжал пан Генрик. - Теперь, право, нелегко с ним ладить, а вы, я гляжу, так и вовсе его не любите.
Леся вновь поглядела на Савку - и вновь встретила его грозный взгляд.
-Не любите, не отпирайтесь! - настаивал пан Генрик. - Он-то, Ярослав, давно хочет землицу вашу у меня купить, да я вот не продаю, поскольку знаю вашу к нему неприязнь. А в общем, напрасно вы так сурово на него смотрите: он хоть и немного вспыльчив, но в остальном добрейшей души человек. А какой красавец! Ты, Алеся, влюбишься в него, едва увидишь! Вот помяни мое слово, влюбишься!
-Зачем же мне в него влюбляться? - кротко возразила Алеся. - Вы же, пане, сами сказали: женат он.
-Что ж, по-твоему, коли женат - так и влюбиться нельзя? - обиделся пан Генрик. - У тебя, голубка, выходит: женили - как в землю зарыли, и нет человека! Оттого, верно, иные наши паны и жениться не торопятся... А, пожалуй что, и права ты: в Яроша влюбляться и впрямь тебе бы не стоило. Он хоть и женат, а считай, все равно что холост, не остепенился еще, ветер в голове! Сказать о нем худого не хочу, а, случается, такая досада на него берет! Супруга его, пани Гражина, такая красавица, другой на руках бы ее носил, пуще глаза берег, а этот... Да ну его, в самом деле!
Леся невольно задумалась: где-то она уже слышала эти слова. Ах, да, от Райки! Та тоже осуждала Ярослава, сочувствуя Гражине. Но в Райкиных словах звучало глубокое преклонение перед молодой госпожой и неодолимый благоговейный ужас перед грозным Ярославом, сквозь который все же прорывалась подспудная ненависть, в которую запуганная девушка и сама не смела поверить. А этот пан Любич говорил о них скучающе-равнодушным тоном стороннего наблюдателя. Хоть ему и явно хотелось о них поговорить, но лишь для того, чтобы скуку развеять, а в сущности, нет ведь ему особого дела ни до Гражины, ни до Ярослава.
-Ну, давайте, что ли, кофий пить, не то остынет совсем! - гостеприимный хозяин расставил перед гостями чашки и заполнил их почти до краев густой и темной дымящейся жидкостью, и в гостиной еще сильнее запахло чуть подгоревшими орехами.
Леся первой решилась попробовать незнакомое питье. Робко подняла она хрупкую фарфоровую чашечку, такую тонкую и прозрачную, что сквозь стенки просвечивал густой темный налив; другой рукой она поддерживала чашечку под донышко, смертельно боясь уронить. Горячая темная жидкость ходила кругами у самого края, грозя выплеснуть. Наконец, Леся донесла-таки ее до рта, неуверенно отпила крохотный глоточек - и все равно ошпарила рот.
-Ну, что? вкусно? - спросил у нее хозяин.
-Ничего, - поспешно кивнула она, хватая ртом холодный воздух, чтобы хоть как-то остудить обожженные губы.
-Так о чем мы с вами говорили? - спросил пан Генрик словно бы сам себя. - Опять позабыл...
-О пани Гражине, - любезно напомнила ему Леся - и тут же получила тычок коленом от Савки.
-В самом деле! - обрадовался Любич. - Вот умница! Именно о ней мы и говорили. И вот представться себе, что этому ангелу Ярош предпочел - кого бы вы думали? Этакую страсть господню - ночью приснится, за весь день не открестишься! Не слыхали у вас про такие дела?
-Как не слыхать! - ответила Леся. - Юстиной ее, кажется, зовут?
-Точно, Юстына, а вернее, Юстыська - много чести для той бесстыжей: полным именем называть! Видал я ее: уж такая, прости Господи, крокодилица - что ж ты, думаю, милый Ярош, хуже-то не нашел?
-Да зачем она ему: при такой-то жене-красавице? - не сдержалась Леся.
-А у них в роду, видишь ли, не в обычае - женам верность хранить. И у пана Стефана, отца его, тоже краля есть, Агатой звать. Но та жирная такая, дебелая баба, есть хоть на что взглянуть! А тут - мешок с костями, только что не гремят! Я его и спрашивал потом: нет у вас, что ли, пан Ярош, в имении девок пригожих? Зачем тебе выдра такая? А он смеется да говорит: 'Это она снаружи только выдра, а внутри - истинный Везувий!' ну а что до того, что он от красавицы-жены да на такую позарился, то это, милые мои, не совсем так. Она у него еще до женитьбы была, уж пятый год с нею он канителится. И вы знаете, она ведь не из Островичей родом, он ее у дружка своего купил, для этого для самого...
Дружок у него, помнится, был, Витек Лютославский. Я его знаю, видел не раз, как приезжал он в Островичи гостить на вакации. Они с Ярошем одногодки, да еще, кажется, учились вместе... Ну да неважно! Так вот, года четыре тому назад поехал наш пан Ярослав к нему в гости, под Гродно куда-то. Ярош тогда совсем еще отрок был нежный, двадцати ему не сравнялось. Там и увидел он свою Юстыську. Была она тогда самой что ни на есть последней дворовой девкой - облезлой, шелудивой, волосья нечесаны. Только и знала, что грязным подолом трясти да с каждым встречным по всем углам на соломе валяться. А надо сказать, хоть непригожа она была, костлява да нечесана, однако мужики да хлопцы молодые так кругом нее и вились, что мухи кругом... не будем говорить, чего. Удивительно показалось это Ярошу, вот он и спросил у дружка, с чего бы это такая непотребная, да такой хоровод собрала? А Витек и говорит: ты, мол, про Юстыську? Да про нее на сто верст кругом слава идет: такая разгуляй-девка, никому от нее отказу нет! Да хоть бы и сам убедись: приходи к ней вечерком, она и тебя уважит! А пан Ярош, надо вам сказать, хоть и молод был, а в этих делах тоже успел опыту понабраться. Иному такое слово скажи - со стыда сгорит, как ты вот, Алеся, что маков цвет, зарделась! А для Яроша - дело привычное! Последовал он дружескому совету, порезвился с ней ночку на сеновале, а наутро к Витеку и подъехал: продайте да продайте Юстыну. Витек отцу про то доложил, а тот и молвил: 'Что ж, могу уступить. Мне-то в той Юстыське нужды нет, а без нее хоть порядка больше станет, а то все имение мне перебаламутила!'
А вернулся пан Ярослав домой - все аж рты открыли: что за крокодилицу привез молодой панич? Конечно, там ее помыли, приодели, да что с того толку? Та же стерва осталась, что отроду была. Недаром ведь у них с Агаткой сразу контры пошли, что ни день - то гром да гам, лаются да брешутся! Теперь-то еще потише стало: Агатина власть кончилась, тише воды, ниже травы перед господами ходит, да и перед Юстыськой головы не поднимет. А прежде такой содом был - вы бы поглядели! Бабы собачатся, власть никак не поделят! Агатка на Юстыську пану Стефану плачется, Юстыська на Агатку пану Ярославу бочку катит, пан Стефан сына отчитывает, сын на отца огрызается... Да и Юстыське, бывало, тоже с того доставалось; розгами да батогами ее, конечно, не пороли, зато сам Ярослав не раз ее поколачивал.
-Да за что же? - не поняла Леся.
-А за что же, как не за те скандалы? - ответил пан Генрик. - Они с Агаткой посварятся, Агата старику нажалуется, старик сына выбранит... Ярослав, конечно, осерчает на весь белый свет, а кто всему виной? Тот, кто свару затеял. Ну, и прибьет Юстыну под горячую руку, - на этих словах пан Генрик широко зевнул: видно, наскучил ему этот разговор.
-А все же хороша у тебя родичка, дружок, - обратившись к Савлу, круто перевел он речь на другое. - Таким девкам, уж поверь мне, цены нет, такая из тысячи едва ли одна найдется. Вы уж берегите ее хорошенько: на такой-то клад и охотников немало сыщется.
-Да и то бережем, стараемся, - ухмыльнулся в ответ Савел, не найдя больше слов.
Пан Генрик еще несколько минут не сводил с Леси восхищенного взгляда, от которого девушка еще гуще заливалась румянцем и опускала трепещущие ресницы.
-Жаль все же, что я не художник, - протянул он задумчиво. - Написал бы я твой портрет, беспременно бы написал. Вот как сейчас вижу: сидишь ты в креслах, рука на подлокотнике. На шее нитка жемчужная, плечи обнажены, а ниже все кружева, кружева, сплошная пена кружев... А в прическе цветы живые... Нет, не так! - встрепенулся он вдруг. - Все не так! Не нужно тебе ни кружев, ни кресел, ни жемчугов. Кораллы тебе нужны на шею, ленты алые, паневу цветную... ты, как в другой раз в гости ко мне соберешься, непременно все это надень!
-Надену беспременно, - кивнула растерянно Леся.
-Да, кстати, - вдруг вспомнил о чем-то пан Генрик. - Вы тут посидите немного одни, я скоро вернусь да вам кое-что покажу.
Быстрым шагом хозяин вышел из гостиной. Едва гости остались одни, как Савка тут же сердито дернул племянницу за рукав:
-Ну что, досыта наговорилась со старым боровом? Этот скаженный ересь всякую тут порет, а наша краля знай себе уши развесила! Нет, Аленка, с тобой, право, только по имениям ходить, как раз без головы останешься! Да еще и напоил какой-то гадостью, сажей с водой; как меня еще вовсе наизнанку не вывернуло!
-Да ну? - усомнилась Леся. - А меня что-то не воротит.
-Да о тебе и речи нет, ты и так у нас всяку дрянь сожрешь, чего добрые люди в рот не возьмут! Корни репушиные вон грызла - и то не подавилась! Да поди еще разбери, что он тебе подал: может, отраву какую, зелье колдовское? Может, тебя с него сон сморит, руки-ноги откажут?
-Да полно тебе! - испугалась та. - Он же с нами вместе его пил, нешто и сам бы отраву пить стал?
-Ну и что с того, что пил? Он к той отраве, может, с пеленок привычен, вот она его и не берет. А с нами-то, с непривычки, кабы и впрямь беды какой не сделалось... И что, право, за корысть нам была идти сюда?
Но тут забряцали по старому паркету железные подковы, и в гостиную гоголем вошел пан Генрик Любич. Глянули на него длымчане - и ахнули: так внезапно ослепили их яркие краски старинного шляхетского наряда. На нем был дивной красоты атласный голубой кунтуш с серебряными галунами, роскошный слуцкий пояс - тоже серебристый, с ярко-синими васильками в персидском узоре, на ногах - красный сафьяновые сапоги на железных подковах с добрый вершок высоты, а на голове - лихо заломленный набок бархатный берет, украшенный золотыми фазаньими перьями.
-Ну, что скажете? - обернулся он к гостям, картинно отставив ногу.
-Чудо! - только и вымолвила Леся.
-Нет, тебе в самом деле нравится? - удостоверился пан Генрик. - Стало быть, вкус в тебе есть, хоть и на селе ты выросла. Я так до сих пор в толк не возьму, отчего наши паны старинное платье сбросили да в кургузые фраки нарядились. Видно, мозгов у них в голове мало, не разбирают, что красиво, что безобразно. Ну и как вам мой кунтуш?
Он важно, неторопливо развернулся кругом, показывая гостям кунтуш и себя, протянув вперед и в сторону руку, на которой красиво отпахнулся широкий рукав.
-Еще от деда он мне достался, - с гордостью заметил пан Генрик. - А вы бы поглядели, как сидел он на мне, когда я был молодым! Теперь-то я уж не тот, сам знаю: располнел, опустился, ох, грехи мои тяжкие...
Когда Леся залюбовалась кунтушом, у нее мечтательно засветились глаза: подумалось ей вдруг, как бы к лицу пришлось это старинное платье сероглазому застенчивому хлопцу с неопределенной улыбкой; куда более к лицу, нежели этому обрюзглому, постаревшему до времени пану. Но не судьба, верно, бедному шляхтичу носить шелковые кунтуши с галунами, и суждено этому великолепному платью несчетные годы лежать в сундуке, и в конце концов быть съеденным молью или достаться в наследство какому-нибудь внучатому племяннику, которого, может, никто никогда и в глаза не видал.
-Был и я молодой, - продолжал пан Любич. - Тогда еще кунтуши носили, застал я их. Молодежь, правда, и тогда уже поскидала, а старые, степенные паны ходили еще в кунтушах. Да вот такого, как мой, ни у кого больше я не встречал! - снова похвастался он. - Недаром Ярослав-то все у меня его вымогает: продайте да продайте, пан Генрик! 'Э, нет, друг мой, - говорю ему. - Кунтуш непродажный, фамильный, да и без того я бы его ни за какие деньги не продал'. А он все не отстает. Как в гости приедет, так непременно беседу заводит про тот кунтуш. 'Да на что он тебе? - спрашиваю. - Все равно ведь носить не будешь: он давно из моды вышел'. А он все подступает и подступает. 'На маскарад, - говорит, - надену'. 'Да не идет он тебе, - говорю ему. - Он же голубой, а глаза у тебя зеленые'. А он знай свое гнет. Уж который месяц душу он из меня вытягивает: никак признать не хочет, что не все продается, что он купить пожелает. Ну а вы что обо всем этом думаете, гости дорогие? Вот ты, хлопец, что скажешь? Ну, говори, не стесняйся!
-Да как вам сказать, пане, - замялся Савел. - Был бы я вам ровня, сказал бы так: отдали бы вы ему тот злосчастный кунтуш, еще и грошей бы сколотили хоть сколько... а так: что мне сказать: вы пан, я хам...
-Вот то-то и есть, что хам! - бросил с презрением Любич. - И речи у тебя хамские, и мысли... Так и несет от тебя, право, мужицким духом! Ну а ты что скажешь, чернобровая? - нежданно смягчился он, обращаясь к девушке.
-А я вам скажу: не отдавайте, - ответила Леся. - Бог с ними, грошами! Ему ведь он ни к чему, тот кунтуш, а для вас - о предках память...
-Вот это речь! - восхитился пан Генрик. - Сестрица-то твоя, друг мой, поумнее оказалась! Правду она молвила: не платье дорого, а память. Вот раздумаюсь порою: что я такое есть? Всего только чудной старик, живущий почти что в руинах. А вот достанешь кунтуш, да наденешь, да перед зеркалом станешь - совсем другой человек на тебя оттуда глядит! И вспомнятся тебе предки твои и гордые их деяния: такие достойные, мужественные были люди! А в кунтуше да в берете и самому тебе кажется, что ты один из них. И вспомнишь тогда, что жив еще твой славный старинный род, и ты его продолжаешь. Ярославу, конечно, этого не понять: ему, поди, и вспомнить-то некого! Что у него за предки были - подумать срамно...
-Ну, это мы знаем, - не выдержала Леся. - На большой дороге проезжих грабили.
Савел тут же больно пнул ее по ноге, да и сам пан Генрик испуганно приложил палец к губам.
-Т-с-с! - прошептал он. - А вот этого я вам не говорил. И ты, Алеся, тоже - помалкивай об этом. Он, конечно, добрейшей души человек, но все же попусту с огнем играть ни к чему.
Меж тем за окнами совсем стемнело. Леся почти не обратила внимания, как в гостиной появился хлопец-гайдук с канделябром в руке и удалился так же неслышно, как и вошел. Она словно очнулась от какого-то наваждения, внезапно обнаружив себя в полумраке просторной и чужой панской гостиной, и словно впервые увидела дрожащие и блуждающие тени на стенах, алые блики и темные складки развешанных рантухов и чуть оплывшую фигуру хозяина в глубоком кресле.
-Утомили мы его, - внезапно подумалось девушке. - Домой нам пора. Вон уж темень какая за окнами...
Длымчане поднялись и стали прощаться с добрым хозяином. Но тот вдруг остановил их мягким жестом:
-Нет, постойте-ка! Вы вот меня утешили, красоту такую невиданную показали, беседой тоску развеяли, так скажите: чего бы вам от меня хотелось?
Леся уже хотела было ответить, что ничего она для себя не ждала, и ничего ей не надо, однако Савка тишком стиснул ей руку, и ей с тоской подумалось, что после этого гостевания все тело будет у нее в синяках от Савкиных пинков, тычков и ухваток.
-Я бы, пане, вот о чем хотел вас просить, - начал меж тем Савел. - Девчина у вас в Скрынях живет, Ганной зовут, Бондарчука хромого дочка. Может, рублев хоть за тридцать уступите?
-Ганна, Ганна, - сосредоточенно принялся вспоминать пан Генрик. - Это которая же Ганна?
И вдруг внимательно поглядел на гостя:
-Послушай, хлопец! А нет ли у твоей Ганны родинки на правой щеке?
Теперь наступила Савкина очередь крепко задуматься.
-Родинки-то? Да нешто я помню? Есть ли, нет ли - какая разница?
-Вот это да! - изумленно поднял брови пан Любич. - Как же это ты так: невесту засватал, а не помнишь даже, есть ли у нее родинка на щеке? Мне вот на ней не жениться, а я и то разглядел. Ты, друг мой, хоть в лицо-то ее узнаешь?
-В лицо узнаю, - убежденно заявил Савел. - А на родинки у меня память худая.
-Ну, хорошо, коли хоть в лицо узнаешь, - вздохнул пан Генрик. - А по мне, так забирай ее хоть даром, что я буду с вами торговаться? Эй, Степка, где ты там - окликнул он давешнего лакея, что принес канделябр. - Бумаги и чернил сюда, живо!
Когда же, распростившись с гостеприимным паном Любичем, длымчане вышли в темную прихожую, к ним вдруг подошел управляющий Гаврила.
-Я вас провожу трошки, - сказал он. - А то неспокойно нынче в лесу. Ярослав-то, слышь, на стену лезет, такая у него нынче злоба на вас! Надысь у него девка одна сбежала, на которую он давненько глаз положил, так он все Островичи снарядил искать ее. Весь лес кругом прочесали, да так и не нашли. Ну и забрал он себе в голову, что сама она от такой погони бы нипочем не ушла, наверняка не обошлось тут без ваших.
-И когда же она сбежала? - холодея, спросила Леся.
-Да вот уж с месяц тому, а он все не уймется. Он ведь у нас часто бывает, слыхали мы, как он вас клянет на все лады. Вконец, мол, хамово племя стыд потеряло! Собрались, мол, в той Длыми одни воры последние, девок чужих крадут без стыда, а туда же, носы кверху драть! Ну да я, мол, на них управу найду! Да и вы, поди, знаете эту историю, ваши ведь люди ту девку прятали?
-Нет, у нас ничего такого не было, - заверила Леся, отчаянно пытаясь унять дрожь в голосе.
-Вот так оно и бывает, - вздохнул Гаврила. - Иной беглый, быть может, в Буге утопился или в болото его затянуло, а все на вас валят, всех собак вешают...
-А пан-то Генрик что о том говорит? - спросила девушка.
-Ну а что пан? - пожал плечами Гаврила. - Заступается, конечно: отродясь, говорит, у длымчан воров не бывало, народ там хороший, честный, отборный. Да только что с того толку, Ярослав-то опять за свое: оно, мол, и видно, что все там честные; едва ли не каждый месяц девки да мужики у меня пропадают. А, да что о нем говорить! Вы мне лучше вот что скажите: пан-то наш Генрик, поди, чудным вам показался? Ну, что примолкли?
-Да есть немножко, - нехотя признался Савел.
-Есть-то оно есть, да только не его в том вина, - печально вздохнул Гаврила. - Не был таким он смолоду, я-то помню его молодого. Война да горе разум у него отняли.
И рассказал им управляющий невеселую историю своего пана.
Генрик и Гаврила приходились друг другу молочными братьями. Мать Гаврилы, красивая молодая крестьянка, была взята в барский дом из деревни вместе со своим новорожденным сыном. Ее выбрала для своего отпрыска сама старая пани Любичева. Вернее, это Гаврила ее так называл - 'старая пани', чтобы отличить от 'молодой' пани Антонины, будущей жены Генрика. А в то время 'старая' пани сама была еще совсем молодой женщиной с легким и веселым характером. Взятая из деревни молодая крестьянка стала кормилицей барчука. Жилось ей в панском доме привольно: господа были добрые, слова худого она от них никогда не слыхала. 'Старая' пани очень к ней привязалась; полюбила просиживать с нею долгие зимние вечера, вести неспешные беседы или слушать тягучие народные песни, принесенные Христиной из деревни. Пани также научила Христину крючком вязать кружева и вышивать гладью в настил. Часто дарила ей обновы - верила, что у кормящих с радости молоко прибывает.
Младенцев Христина кормила обоих сразу: и панского, и своего, мужицкого; и в детской, где ночевала она возле панича, рядом с колыбелью вельможного питомца поставили простую деревянную качалку маленького Габрусика.
Мальчики, и подрастая, были неразлучны: целыми днями играли, возились, будто равные. Вместе и грамоте обучились, и письму, и счету. Время пришло - увезли панича в город, в пансион, и оказались друзья в разлуке на несколько лет; очень тосковали они друг без друга, редки и коротки были встречи. За то время, когда жили они порознь, Габрусю внушили, что с молодым барином ему теперь нельзя будет держаться по-прежнему.
Когда же закончивший образование панич вернулся домой, Габрусь едва узнал бывшего товарища по играм: прежде рыхловатый и несколько медлительный подросток обернулся крепким и ладным молодым человеком с непринужденными и вместе с тем благородными жестами, легким упругим шагом, копной светло-русых кудрей и ясными голубыми глазами, очень красивыми, хоть и глядевшими несколько неопределенно и рассеянно. Гаврила помнил, что держаться ему теперь надлежит 'с почтением', однако молодой панич широко улыбнулся и сам протянул руки ему навстречу.
-Габрусь! - воскликнул он. - Да ты ли это?
-Я, паничу, я, - растерявшись, закивал головой парень. - Кому же еще-то быть?
Гаврилу назначили камердинером молодого барина. В его обязанности входило носить ему кофе и сельтерскую воду, чистить и готовить платье, помогать одеваться. Ведя в то время светский образ жизни, молодой пан Генрик ложился далеко за полночь, вставал поздно, совсем разбитым, нередко с головной болью и в дурном расположении духа, и немедленно требовал сельтерской воды и кофе. В такие минуты он бывал весьма капризным; у него уже тогда была склонность к внезапной перемене настроения, а также легкая в то время забывчивость. Так, он запросто мог послать Гаврилу за сельтерской водой, а едва тот возвращался, тут же начинал его бранить: что, мол, за безобразие, пану одеться подать некому, а слуга тем временем невесть где болтается! Иногда он, правда, спохватывался:
-Гаврила, что это я плету? Я ведь сам тебя куда-то послал? Так отчего не скажешь?
А после вздыхал и жаловался:
-Голова у меня болит, все в ней кругом идет, не разберешь...
Зато вечером - о, по вечерам это был совершенно другой человек! Гаврила хорошо помнит те дни, когда они жили в Гродно, где стоял в то время гусарский полк. Пан Генрик всегда одет был с иголочки, наружность имел весьма привлекательную, прекрасно ездил верхом, превосходно танцевал, умел говорить комплименты, и многие гродненские дамы искренне им восхищались, охотно извиняя ему недостаток роста (к слову сказать, никто бы не рискнул назвать пана Генрика маленьким, однако сказать, что он высокий, было бы еще труднее).
И, собираясь на очере6дной бал или вечеринку с гусарами, с которыми пан Генрик близко сошелся, он всегда бывал оживленно-весел, добродушно шутил с Гаврилой, совсем по-братски хлопал его по плечу и нередко давал денег 'на водку'.
-Ну, милый Габрусь, - говорил он в такие минуты, - нынче-то я уж столько пить не буду, как давеча!
Милый Габрусь только вздыхал в ответ, прекрасно зная, что молодой пан опять вернется за полночь, велит заспанному камердинеру стащить с него сапоги, а наутро повторится все та же извечная песня с кофе и сельтерской.
Да, в свое время пан Генрик был большой любитель повеселиться! Добрый, хоть и чуть легкомысленный, он, ко всему прочему, весьма ценил женскую красоту. Гродненские красавицы представлялись ему не иначе как Венерами, Дианами, Аврорами, Цирцеями и прочими обитательницами мифического Олимпа.
Однако все Дианы и Цирцеи разом померкли в его глазах, когда на одном из балов он встретил Ее. Она, как потом оказалось, была дочерью высокородных панов Вашмирских, свято оберегавших честь своего рода и больше всего на свете опасавшихся мезальянсов в своем почтенном семействе. Кроме того, за нею было назначено немалое приданое, а поскольку ко всему прочему она была еще и необычайно красива, то и жениха ей тоже присматривали родовитого и богатого, так что какому-то никому не известному Любичу не полагалось бы даже мечтать об этой панне. В этом и пытался убедить его Гаврила, который уже в то время, несмотря на свою молодость, обладал трезвым рассудком, однако молодой барин только сердился и ничего не хотел слышать.
Пан Генрик вообще переменился, словно черная желчь отравила всю его кровь. Он загрустил, затосковал, сделался неразговорчив и поминутно тяжко вздыхал. Его не занимали ни родословная, ни богатое приданое панны Антонины (как он был счастлив, когда узнал ее имя!). очи он только видел, ясные голубые очи, и нежное, ангельской прелести лицо, и высокую алебастровую шею с ниткой крупного жемчуга, и корону из пепельных кос, и всю ее стройную, плывущую фигуру в белом воздушном платье, в котором он впервые ее увидел...
И случилось чудо: любовь его не осталась безответной, избранница тоже пленилась красивым молодым человеком. Ей было шестнадцать, ему - двадцать два, корыстные расчеты и вздорный шляхетский гонор еще не овладели их сердцами, ничто не мутило и не омрачало чистоты их любви. Но что было делать дальше? Между ними зияла непреодолимая сословная пропасть; о согласии родных не могло быть и речи.
И вот однажды ночью пан Генрик с верным Гаврилой и несколькими гусарами, с которыми свел тесную дружбу, в небольшом возке неслышно подкатили к роскошному особняку Вашмирских. Особняк был погружен во тьму, и лишь в одном из окон второго этажа стояла на подоконнике, вспыхивая неровным светом, свеча (это Марта, ловкая и расторопная камеристка панны Антонины, поставила ее на окошко). Это был условный знак, что в доме все заснули. Тогда гусары бесшумно влезли по веревочной лестнице на второй этаж, и вскоре возок уже снова летел по ночным безлюдным улицам, взметая клубы морозной голубой пыли, и бойкая Марта утешала и ободряла чуть живую от испуга панну Антонину, закутанную в медвежью шубу, а та лишь бессильно откидывалась на подушки, и слезы алмазными звездами сверкали в ясных ее очах. Сидевший подле нее пан Генрик не сводил с возлюбленной восхищенного взора, все еще не веря своему счастью, что этот ангел наконец-то принадлежит ему, и что теперь никакие злые силы не властны их разлучить. Тут же теснились друзья-офицеры, распевая приглушенными голосами веселые песни, а пухленькая румяная Марта скалила зубы, то и дело окликая и поддразнивая сидевшего на козлах Гаврилу.
-Да вы, поди, видали ее! - пояснил Гаврила. - Она теперь жена моя, всеми припасами в доме ведает. Кофий она еще вам сварила.
Но что же было дальше с паном Генриком и его прекрасной возлюбленной?
Увы! Головокружительной, поэтической радости, ликованию удавшейся авантюре вскоре пришел конец, и за минуты счастья пану Генрику пришлось расплачиваться крупными неприятностями.
Трудно даже вообразить, в какое бешенство впал старый пан Вашмирский, узнав о бегстве единственной дочери, для которой он мечтал о самой блестящей партии и уже присмотрел солидного жениха. И хорошо бы еще высокого полета птица похитила его дочку, а то всего лишь какой-то ничтожный Любич из лесной глухомани, медведь и лапотник, который, быть может, с деревенскими вахлаками свиней пас! Какой позор для всего их рода, для всех достославных предков, что кровью и подвигами добывали себе и потомкам громкое имя! И вот по вине бестолковой девчонки, начитавшейся слезливых романов, и какого-то заезжего молодчика, что вылез откуда-то из беловежских болот и теперь считает, что для него не писаны никакие законы, все их заслуги оказались буквально залиты дегтем! Есть ту от чего прийти в ярость!
Пани Вашмирская лишь бессильно оседала в кресла, глотала капли и нюхала соли, покуда ее грозный супруг рвал и метал, вымещая злобу на дворовых людях. Еще полдень не подошел, как у троих хлопцев наливались под глазами лиловые дули, а четвертого, что был пожиже прочих, пан с такой силой швырнул затылком о стену - едва бедняга оклемался!
Однако хоть целому десятку хлопцев разбей головы, а дела поправить было уже нельзя. Антонина и Генрик успели обвенчаться самым законным браком. Конечно, если бы пан Вашмирский хорошенько поднатужился, пустил бы в ход свое влияние и немереное свое богатство, то вполне возможно было бы найти лазейку и признать незаконным этот самовольный брак. Другое дело, что бы это дало? Скандальная история стала бы достоянием всего повета, панна Антонина осталась бы навеки опозоренной, а род Вашмирских был бы скомпрометирован окончательно и бесповоротно. Поэтому старик предпочел оставить все как есть, но все же твердо решил проучить дерзких ослушников. Во-первых, он полностью удержал за собой приданое дочери, не дав молодым ни гроша; во-вторых, настрочил жалобу по месту службы непрошеного зятя, и тому пришлось уволиться.
Вместе с молодой женой пан Генрик покинул Гродно и поселился в своем родовом имении - в этих самых Рантуховичах (правда, в то время они еще так не назывались). Как ни удивительно, однако этот скоропалительный брак почти не знакомых друг с другом молодых людей вышел на редкость удачным. Молодая пани Антонина оказалась столь же добра, как и красива, и ее от всей души полюбил весь дом, начиная со старика Любича, отца пана Генрика, и кончая последним дворовым мальчишкой. А уж как обожал ее молодой муж - даже и описать нельзя! Он даже перестал капризничать по утрам, больше не гонял Гаврилу за сельтерской водой и не распекал за не поданный вовремя халат. Даже напротив, помня, как помогал ему верный слуга похитить невесту, пан Генрик не знал, как его отблагодарить, и всячески баловал.
А через год у супругов родился сын, которого окрестили Владиславом. Это, кстати говоря, и есть тот самый Владек, что в настоящее время пропадал неведомо в какой столице и от которого уже несколько лет не получали ни весточки.
Но недолгим было их счастье. Две грозные беды постигли их одна за другой. Сперва нежданно скончались старики Любичи: с отцом случился удар, а мать не перенесла внезапной смерти мужа и угасла за считанные дни.
Другая беда оказалась не просто бедой, а громадным бедствием для всего мирного люда - русских, белорусов, литовцев, поляков, землепашцев, горожан... через Польшу и Литву хлынули на русскую землю несметные полчища Наполеона. Кровь лилась по сырой земле, черный дым стелился по ветру.
И тут нежданно проснулись в молодом Любиче дремавшие доселе отвага и мужество. Отослав жену и сына вглубь России, пан Генрик твердо решил идти на войну. И жена, и соседи, и верный Гаврила наперебой отговаривали его от этого решения: какой, мол, вояка из пана Генрика; ни саблей махнуть, ни от пули уклониться не сможет! А всего пуще дивило всех то, что не пожелал он, по примеру многих ближних и дальних соседей, что ненавидели русских и пресмыкались перед французами, встать под знамена Бонапарта. Нет, он шел воевать за свободу и честь России, за великую державу, что приняла в себя и ту землю, где он родился. Никого и ничего не желал слушать молодой патриот; быстро собрался и отправился в ополчение. Гаврила, конечно, поехал с ним, не желая оставить своего барина.
Да только недолго довелось им повоевать; в один из унылых пасмурных дней к воротам родного дома тихим шагом дотащилась подвода. На подводе лежал, безучастно глядя в серое небо, молодой пан Генрик, а рядом шагал безутешный Гаврила, украдкой смахивая непрошеные слезы.
В одном из боев Гаврила и Генрик оказались разлучены. Отбиваясь от десятка окруживших его французов, Гаврила все никак не мог пробиться к барину. ...Он не сразу понял, что произошло. Очевидно, поблизости разорвалось пушечное ядро, и ударной волной его бросило наземь, поскольку очнулся он уже лежа на залитой кровью земле. Враги, что только что набрасывались на него сворой борзых, теперь вповалку лежали вокруг. По всей видимости, ядро разорвалось очень близко, ибо все сражавшиеся теперь лежали на земле: кто неподвижно, кто со стоном ворочался, кто бился в агонии. Гаврила в ужасе искал среди них своего пана, покуда, наконец, не высмотрел среди трупов знакомый белокурый затылок.
А со стороны врага уже рвалась кавалерия. Еще минута - и сомнут копытами... Низко пригибаясь под пулями, Гаврила судорожно растаскивал чужие тела, думая лишь об одном: спасти, не дать затоптать конями тело любимого барина.
-Вы, милые, и представить себе не можете, что там творилось, - рассказывал длымчанам нынешний Гаврила, уже немолодой, рассудительный человек. - Ад кромешный, пули, сабли, смерть перед глазами... А я позабыл о ней напрочь, одно только помню: нет больше моего пана, убили... И что я теперь матери скажу, что грудью своей его выкормила, и как поклонюсь теперь могилам старых Любичей?
Взвалив на плечи безжизненное тело, Гаврила чудом сумел выбраться из этого адского круга. Он и сам не помнил, как ему удалось избежать тысяч шальных пуль и случайных сабельных ударов, не помнил, как оказался в стороне от боя, возле помятого куста, где и опустил на траву своего пана. И лежал молодой барин, недвижный и спокойный, запрокинув белое лицо в сумрачное хмурое небо. Кто знает, сколько времени прошло, покуда не догадался безутешный Гаврила взять холодную руку лежавшего и не нащупал слабое биение пульса.
Пан Генрик выжил, но стал совсем как малый ребенок; контузия лишила его не только разума, но и воли. На губах его блуждала слабая полуулыбка, но глаза оставались пустыми. Верному Гавриле приходилось кормить его с ложечки и одевать, как маленького. Он вполне мог и ходить, и говорить, но словно бы не понимал, для чего ему это нужно. Если его посадили, он сидел, если уложили - лежал. Он мог провести целый день, не двигаясь с места. Бедный Гаврила был в отчаянии.
-Эх, пане, - вздыхал он. - А вы помните ли супругу вашу, пани Антонину?
-Антонина... - медленно тянул больной все с той же улыбкой на устах. - Да... Помню...
-А сына-то, сыночка своего, Владуся, вы помните? - продолжал допытываться слуга.
-Владусь... - гнул свое больной. - Да... Есть такой...
-Ну а меня-то, пане? Меня-то вы хоть узнаете?
-Тебя? - отвечал молодой барин. - Да... Знаю...
Они вернулись домой. Наполеон шел севернее, не тронув Полесья, и их старый дом в Рантуховичах стоял теперь пустой и заброшенный, но целый. Дом стоял нетоплен, почти все комнаты в нем были заколочены, дворовые разбрелись кто куда, и в доме теперь оставались лишь бывший скотник, что теперь колол дрова и носил воду, да старая кормилица Христина, Гаврилина мать.
Для бедной женщины стало огромным горем несчастье воспитанника, которого она любила, как своего родного. Пан Генрик ее, как и всех прочих - и узнал, и не узнал. Старая кормилица, приклонив к своей груди его голову, напевала ему старые колыбельные - те же, что в детстве; пан Генрик помнил эти мелодии и, случалось, даже подпевал ей, но голос его звучал безучастно и как-то не по-живому.
Лишь одно могло теперь оживить его чувства: когда попадался ему на глаза металлический шар, он пугался, закрывал лицо руками и начинал по-детски беспомощно плакать. Гаврила и Христина убрали с глаз долой все, что могло напомнить ему о грозных пушечных ядрах. В передней сняли великолепную старинную люстру с бронзовыми шарами, из кабинета убрали песочные часы. Даже мирный пузатый самовар вынесли в чулан, к немалому огорчению старой кормилицы: очень уж она его любила!
А пани Антонина с маленьким Владусем была далеко и ничего еще не знала...
Так прошло лето и наступила осень. Унылые дни тянулись один за другим, где-то далеко на востоке уже отгремело Бородино, и отпылала пожаром Москва, и Наполеона погнали назад, по разоренному краю, а в Рантуховичах безучастный пан Генрик по-прежнему ел с ложечки, глядел в пространство, неподвижно сидел там, куда его сажали, и равнодушно отвечал, когда его спрашивали.
С востока меж тем приходили и радостные, и тревожные вести, что от некогда Великой армии Наполеона осталось от силы двадцать тысяч полуголодных оборванных пехотинцев. А тревога была в том, что не удалось их всех прогнать севером, что от армии Нея отделился немалый клин пехоты и теперь, спасаясь бегством от русских полков, движется через Полесье на Брест-Литовск. Гаврила слышал, что французы совсем уже близко, и от голодных, озверелых вражеских солдат, разумеется, никто не ждал ничего хорошего.
И вот однажды в Рантуховичи прибежал встревоженный молодой длымчанин в темной свитке, примерно Гаврилин ровесник.
-Эй, управитель! - окликнул он Гаврилу.
Тот даже не удивился: последние месяцы он был и за камердинера, и за управителя, и за всех разом.
-Ну, я управитель, - отозвался он. - А в чем дело?
-Хранцузов гонят, слыхал? - спросил мужик. - Завтра здесь будут.
-Ну так что ж?
-А то, что пана из имения увозить надо. Никак нельзя ему тут оставаться. О нем по всему повету слава идет, что против них воевал; так они нынче от злости от одной порешат пана, и не поглядят, что убогий. Так что собирайтесь-ка поживей да съезжайте, чтобы духу живого тут не осталось!
-Ну, добре! - ответил Гаврила. - Тебя как хоть звать-то, друг? И... куда нам ехать?
-Рыгором меня зовут, - ответил длымчанин. - А дорогая вам прямая к нам в лес?
-В землянки? - спросил Гаврила.
Он знал, что многие деревеньки к востоку французы сожгли и разорили дотла, а потому деревенские жители загодя покидали свои пепелища и вместе со скотиной и нехитрым скарбом хоронились в дремучих лесах. Так опустели принадлежавшие Любичам Скрыни и Гжелинка, ушли жители из Сенковки, Коржей, Голодай-Слез.
-Отчего же в землянки, когда хаты есть? - усмехнулся в ответ Рыгор. - Тем хранцузам до нас не добраться, Длымь-то нашу не вдруг найдешь.
Собрались за считанные минуты. Безучастного пана Генрика усадили все на ту же подводу, запряженную чалым мерином; Христина тащила узлы с вещами, Гаврила нес следом ее любимый самовар, закутанный в рогожу: старая кормилица никак не могла с ним расстаться. Бывший скотник и помогавший ему Рыгор наспех заколачивали досками двери и окна старого дома. Родовое гнездо Любичей должно было выглядеть пустым и заброшенным, чтобы с первого взгляда было ясно, что ни провианта, ни лошадей здесь не добудешь.
В скором времени подвода выехала со двора. Кормилицу усадили рядом с паном Генриком, все трое мужчин шагали рядом. Вскоре над ними сомкнулись черные ветви глухого леса. Гаврила молча косился на вожатого - статного красивого мужика с тревожным, неулыбчивым лицом и темно-серыми глазами, в которых Гавриле почудилась тень застарелой тоски и боли. И ни при чем тут была война, и французы вовсе даже ни при чем...
Они забирались меж тем все дальше в лес, и Гаврила отчего-то начал тревожиться. Он никогда прежде ни бывал в Длыми, но примерно представлял, где она должна находиться, однако Рыгор деловито свернул уж совсем не в ту сторону.
-Мы ведь в Длымь едем? - озабоченно спросил Гаврила у вожатого.
-Сперва нет, - сдержанно ответил длымчанин. - Сперва пана к прабабке моей отвезем, к ведунье нашей. Она мне настрого велела, чтобы пана к ней везти.
-А не Аленой ли ее часом звать, прабабку твою? - внезапно догадался Гаврила.
-Алена и есть, - отозвался тот. - А что, слыхали, верно, о ней?
Старая Христина, сидевшая на телеге в обнимку с самоваром, испуганно закрестилась и запричитала.
-Да кто ж не слыхал про бабку Алену! - воскликнул Гаврила. - Не знал я только, что ты ей родня.
-Прабабка моя родная, - ответил Рыгор. - Вот только уж и не помню, в каком колене, в четвертом не то пятом...
-Да Христос с ними, с теми коленями! - отмахнулся Гаврила. - Ты мне другое скажи: коли сама она велела пана к ней привести - стало быть, может ему помочь?
-Вот уж про то мне не ведомо, - вздохнул Рыгор. - Многое она может, да вот в ее ли власти душу вернуть, что невесть где блуждает... Не знаю. Эх, бабка Алена! - вдруг горестно вздохнул длымчанин. - Скольких ты спасла, скольких из могилы достала, а правнука родного от злой недоли охранить не сумела... Верно, не в твоей то власти было, коли твоя же родная кровь ту беду принесла...
-Какую беду? - не понял Гаврила.
-Что? - словно очнулся Рыгор. - Да нет, это я про свое думаю...
Меж тем лес чуть расступился, и на маленькой глухой поляне Гаврила увидел темную хатку, крытую старой соломой. И из этой хаты им навстречу вышла древняя старуха с корявыми руками и запавшим беззубым ртом. Только глаза у нее не по-старчески ярко мерцали.
-Ну так что, привез пана? - спросила она хриплым гортанным голосом. - Добре. Веди в хату.
Пан Генрик безучастно позволил снять себя с телеги и отвести в хату. Христина по-прежнему крестилась и причитала, боясь войти, покуда старая ведунья на нее не прикрикнула, и бедная перепуганная кормилица поневоле умолкла.
-Вон там его посади, - велела бабка Алена, указав Гавриле на лавку, застеленную медвежьей шкурой.
-Еще батька его, старый Любич, ту шкуру мне привез, - похвасталась бабка Алена. - После того как на той самой охоте с коня упал да расшибся, а я его правила. Ну так что, Рыгорка, - обратилась она к правнуку. - Пан у меня останется, а остальных в Длымь, что ли, вези...
Гаврила хотел было возразить, но тут вновь заголосила старая кормилица, что нипочем не оставит своего дорогого панича.
-Уймите эту дуру, - равнодушно бросила бабка Алена. - Никому с ним оставаться нельзя, слышишь? Только я и он. А теперь ступайте.
Чалый мерин вновь двинулся неспешным шагом. Старая кормилица опять мелко крестилась и утирала слезы, бывший скотник принялся что-то тихо напевать, а Рыгор, чуть приотстав вместе с Гаврилой, сказал ему вполголоса:
-Длымь наша тут недалечко. Этих двоих там оставим, а мне надо будет еще в одно место наведаться. Коли хочешь, пойдем со мной!
-Добре, - отозвался Гаврила. - Пойдем.
Ему все равно было куда идти, раз любимый пан все равно остался в лесной хате старой ведуньи.
В недолгом времени лес вновь раздался, и перед ними открылась широкая равнина, по которой рассыпались хаты. Как будто обычная мирная деревенская жизнь текла здесь: мычала скотина, звякали ведра, скрипел журавль колодца, далеко разносились голоса играющих детей. Подвода протащилась по деревенской улице и стала возле одной из хат. На крыльцо тут же выскочила сердитая молодайка с орущим младенцем на руках; еще трое, мал мала меньше, цеплялись за ее подол. Она тут же принялась бранить и костерить Рыгора на чем свет стоит, но тот не стал даже слушать.
-Недосуг, женка, - ответил он коротко. - Гостей покуда приветь, а мне бежать пора. Гаврила, идем!
Рыгорова 'женка' снова разразилась потоком брани: на что ей, мол, сдались те гости, да куда их девать, да что за муж ей достался - одна докука, да пусть он провалится ко всем перунам с теми гостями вместе.
-Уймись, дурная баба! - безнадежно-устало бросил Рыгор. - Мы с тобой, может, сейчас навеки расстанемся, ты и не увидишь меня больше никогда, так хоть напоследок бы не ругалась...
Молодайка притихла и резко отвернулась, да так, что младшая девочка запуталась у нее в юбках и едва не упала.
Позднее, когда Рыгор и Гаврила быстро шагали через лес прочь от деревни, длымчанин, которому все еще было неловко за женину грубость, нехотя пояснил:
-Вот женил меня на ней батька на беду мою лютую, а теперь мне же и пеняет: твоя, мол, вина, коли женку к рукам прибрать не умеешь.
Гаврила в ответ сочувственно вздохнул: где же батьке с в о ю вину признать, да еще перед сыном, которому сколько бы годов ни сравнялось, а все равно он перед отцом - щенок бессмысленный...
Шли они недолго, и Гаврила сумел лишь понять, что они возвращаются в сторону шляха.
-Послушай, Габрусь, - спросил вдруг длымчанин. - Ты ведь с паном вместе воевал?
Гаврила молча кивнул в ответ.
-С нами теперь повоюешь? - спросил Рыгор. - Я ведь не просто так из имения вас увез, мы тут на хранцузов облаву готовим. Им ведь почитай что от самой Москвы роздыху не дают, вот и бегут они - раздетые, разутые, голодные, а кругом тут - все усадьбы пустые да вески покинутые... И ваш дом тоже пустым должен стоять, чтобы сразу ясно им было, что поживиться там нечем.
Тем временем перед ними вновь открылась поляна - много меньше той, на которой стояла Длымь, но все же довольно просторная. Вся она гудела, словно разворошенный улей, тут и там мелькали серые и бурые крестьянские свитки. Мужики и молодые парни укладывали в большие кучи сухостой и валежник, другие занимались чем-то странным на ближнем к дороге конце поляны. Среди них громко распоряжался рослый и суровый с виду мужик средних лет с породистым красивым лицом и пронзительными синими глазами.
-Елок больше, лапнику! - указывал он тем, что валили в кучи сухостой. - Чтобы дым сразу пошел! А вы там что, уснули? - тут же кричал он, обернувшись в другую сторону. - Ровней ту дернину кладите, что вы ее корежите, мать вашу...
-Дядя Кондрат! - окликнул его Рыгор.
-А, это ты? - равнодушно бросил Кондрат. - Ну что, забрал пана?
Рыгор молча кивнул.
-Иди сюда, Рысь, ты мне нужен будешь. Ты с мужиками справа ударишь, мне там в голову, кроме тебя, поставить некого. А это кто еще с тобой?
-Это Гаврила, он с нами вместе.
-Ну, добре. И ты тоже ступай не тот край, Рысю поможешь. Ступайте, хлопцы! Да скажи ему, пусть возьмет себе дрын али вилы, - он кивнул в сторону, где Гаврила теперь только заметил сложенные колья, вилы и косы-литовки.
Кондрат хотел было уже отойти, но тут позади них послышался легкий шелест, и Гаврила невольно обернулся.
Из кустов на поляну вышла стройная молодая женщина, державшая на руках ребенка лет около двух, молча и серьезно взиравшего на них широко раскрытыми глазами.
Гаврила невольно залюбовался этой женщиной. Довольно высокая и тонкая костью (что у длымчанок не редкость), всем своим обликом она напоминала пугливую лань. Легкие волнистые пряди выбивались из-под белой намитки, подчеркивая тонкую прелесть ее лица, а в серых глазах стояло легкое смущение и как будто даже испуг, словно бы ее застали там, где она никак не должна была находиться. Да еще заметил Гаврила в этих глазах ту же неизбывную печаль, тень которой лежала на лице у Рыгора. Он видел, как на миг встретились взгляды этих двоих - и тут же разошлись, словно застыдившись.
-Зачем пришла? - неприветливо спросил у нее Кондрат.
-Повидаться, - тихо ответила незнакомка.
-А дите зачем притащила?
Она не ответила, только выше подняла младенца - так, что его широко раскрытые глазенки оказались почти на уровне лица сурового длымчанина.
-Ну, добре, - бросил Кондрат. - Да, кстати, Антон твой вон там! - он указал рукой на другой край поляны. Незнакомка поневоле направилась туда, но Гаврила явственно видел, что ей этого совсем не хочется.
-Кто это? - спросил Гаврила у Рыгора.
-Тот высокий - Кондрат Мигуля, вроде как за войта у нас.
-А молодица?
-То дочка его, Граня...
И, глядя, как отвел глаза молодой длымчанин, Гаврила уже не сомневался, что вовсе не с отцом и не с мужем приходила прощаться юная Граня.
Меж тем Гаврила сумел разобраться, чем же таким непонятным занимались мужики на поляне. Судя по всему, там была вырыта обширная и глубокая яма, которую сначала завалили хворостом, а теперь заравнивали сверху осторожно снятым дерном.
-Слушай меня, Габрусь, - начал объяснять Рыгор. - Хранцузов ждем на рассвете, тогда же запалим костры. Кидай в огонь больше лапника, а как разгорится - можно даже листвы сырой подбавить, чтобы дым пошел...
Дальше Гаврила понял и сам. Заметив над лесом дымок, французы должны подумать, что именно там укрываются сбежавшие из деревень мирные и беззащитные крестьяне со своей скотиной и запасами продовольствия. Конечно же, они очертя голову бросятся 'на огонек', где и попадут в расставленную длымчанами ловушку.
-Вон там, за кострами, - продолжал объяснять Рыгор, - Мертвая зыбь. В этом месте она совсем близко подходит к дороге.
От этих слов Гаврила невольно поежился. Конечно, он знал про жуткую и коварную Мертвую зыбь, ведь и сам он вырос в этих местах. Однако до сих пор ему и в голову не приходило, что эта гиблая топь так близко.
-Так вот, Габрусь, тех, кто не свалится в яму, нам надо загнать туда, - длымчанин указал рукой вдаль, за сваленные кучи валежника, где и подстерегала неосторожного путника Мертвая зыбь. - Главное, не дать им вернуться на дорогу. Разумеешь?
Гаврила молча кивнул.
-Идем, покажу, - длымчанин потянул его за рукав.
Гаврила послушно побрел следом за ним.
Болото и впрямь оказалось совсем близко: всего в нескольких десятках шагов. За облетевшим ветляком. Гаврила разглядел неподвижную стылую воду и множество кочек, покрытых жухлой травой.
-От меня далеко не отходи, - наставлял Рыгор. - На кочки не ступай: среди тех кочек такие есть, что разом вниз уйдут и тебя заодно потянут. Да вот еще что: как хранцузы в яму повалятся, ты бей тех, кто в обход той ямы пойдет, всех прочих наши хлопцы и так добьют. Ну, идем назад!
Ночь перед боем прошла спокойно. Гаврила отчего-то совсем не боялся и даже почти не ощущал волнения. И не только оттого, что уже побывал в боях и вполне представлял себе, что его ждет. Он видел, что окружающие его люди тоже спокойны. И дело было не в том, что длымчане не боялись смерти; все они - и Рыгор, и Кондрат, и пожилой Тарас, и юный Матвей, и муж милой Грани, некто Антон - довольно-таки невзрачный на вид мужичонка, который изо всех сил старался выглядеть значительным - все они прекрасно отдавали себе отчет, что могут не дожить до завтрашнего. Возможно, они и боялись - каждый в глубине души, но при этом каждый понимал, что страх ничему не поможет, а лишь вернее погубит. Они были г о т о в ы и к бою и к собственной гибели, и Гаврила готов был тоже. Он, конечно, вспоминал и о матери, и о молодой жене Марте, что уехала вместе с пани Антониной и была теперь так далеко от него, и о больном пане Генрике, что остался в лесной глуши, в темной хатке старой ведуньи, но в мыслях он уже простился с ними со всеми, и теперь ничто не мешало ему со спокойной решимостью дожидаться рассвета.
Когда поредела ночная мгла, с дороги стрелой прибежал хлопец-подлеток, оставленный караулить.
-Идут! - крикнул он, задыхаясь от волнения.
-Поджигай! - коротко приказал Кондрат.
Кучи валежника в единый миг занялись огнем, окутались белесо-голубым дымом. К еловому лапнику длымчане добавили еще ольховых ветвей и можжевельника, и в воздухе вкусно запахло копченым. Кругом костров длымчане загодя рассадили чучел, набитых соломой, одетых в крестьянские свитки и шапки; издали, в мутном осеннем тумане их легко можно было принять за живых людей. Сами длымчане рассредоточились по местам, замерли, укрывшись за деревьями, среди облетевших темных кустов. В том же обманчивом тумане их неподвижные фигуры в темных свитках были почти неразличимы.
Ждать пришлось недолго: среди деревьев вскоре замелькали яркие мундиры вражеских солдат.
-Фу, мелкие какие-то, - усомнился рядом с Гаврилой какой-то молодой хлопец. - Что нам с ними...
-Тихо! - шепотом остановил Рыгор.
Минуту спустя вражеская орда человек в двести с торжествующим ревом вынеслась на поляну и бросилась прямо к кострам, вокруг которых сидели ни о чем не подозревавшие безоружные чучела.
Оголодавшим и озверевшим французам даже в голову не пришло подумать, отчего же ни один из 'крестьян' даже не обернулся на крики.
-Вперед! - воззвал Рыгор и бросился первым, держа наперевес острые вилы.
Длымчане одновременно ударили с обоих краев и в спину. Французы, не ждавшие нападения, бросились вперед и горохом посыпались в яму. Сверху на них обрушился целый град кольев, цепов, тяжелых камней. У французов, конечно же, были пищали, но почти не осталось боеприпасов, и им осталось только драться прикладами.
Гаврила плохо помнил этот бой; ему запомнилось, как какой-то мужик лихо размахивал над головой тяжелым цепом; другой искусно вертел кругом себя острым дрыном, разя направо и налево. Лишь потом до Гаврилы дошло, что он видел в деле знаменитый длымский тайный бой.
Как и предполагал Кондрат, французы, не попавшие в яму, разделились надвое, обежали ловушку с двух сторон и бросились в сторону болота. Гаврила помнил, как бросился следом за Рыгором, ударившим в спину вилами французского солдата; помнил, как Рыгор выдернул из него свое оружие, с которого тут же закапала дымящаяся кровь, равнодушно пробежал по упавшему телу и бросился вслед остальным, погнав их в самую топь.
Из большого вражеского отряда уцелело мене двух десятков человек. Длымчан погибло немного, но среди них оказался и Кондрат Мигуля, сраженный наповал выстрелом из пищали; очевидно, у кого-то из недругов все же сохранились патроны. Гаврила помнил, как тихо плакала на похоронах его дочка Граня, с какой тяжелой виной в глазах смотрел на нее Рыгор, не смея подойти близко, чтобы хоть немного утешить: возле Грани стоял ее муж, и Рыгору там не было места. Да и за ним самим зорко бдила 'женка' Авгинья, готовая в любую минуту затеять свару, не стесняясь даже мертвых.
Но вот, наконец, пришло время гостям вернуться в свой покинутый дом. Французы не тронули Рантуховичей: видно, так спешили, что даже не завернули в пустой и заколоченный дом, только со злости разбили несколько стекол во флигеле. Христина с Гаврилой по возможности привели дом в порядок, прибрали и протопили несколько жилых комнат - прочие так и стояли закрытыми.
А потом Гаврила вместе с Рыгором все на том же чалом мерине отправились в лесную глушь к старой ведунье - за паном Генриком.
Бабка Алена встретила их, как и в прошлый раз - сдержанно и с виду не слишком приветливо. Зато пан Генрик, совершенно преображенный за минувшие дни, радостно бросился на шею верному слуге.
-Габрусь, милый! - воскликнул он, горячо обнимая камердинера.
А затем спросил - негромко и чуть боязливо:
-Чья победа? Наша?
Теперь это, несомненно, вновь был прежний Генрик. Глаза его вновь заблестели, лицо стало осмысленным, тело - бодрым. И, конечно, теперь он вспомнил всех своих близких: и пани Антонину, и сыночка Владуся, и старую кормилицу. При этом он был всей душой благодарен бабке Алене и ее правнуку, длымчанину Рыгору, что привез его к ней.
Но сама бабка Алена показалась Гавриле озабоченной и даже встревоженной. Она поманила слугу костлявым пальцем и увела в темные сени.
-Тяжко пришлось мне с паном твоим, - вздохнула она. - И ему было тяжко. Душу живую я смогла вернуть, да только крепко его ударило и, боюсь, даром это не пройдет. Теперь-то оно ничего еще, а вот через годы, верно, аукнется...
-Так вот оно и вышло, - вздохнул напоследок Гаврила.
После того, как лет семь тому назад схоронили на семейном кладбище пани Антонину, овдовевший пан Генрик вновь помутился рассудком. Сперва еще ничего было, не так заметно, а со временем пошло все хуже. Сын, как вырос, укатил в Варшаву, да там и сгинул бесследно, гости к нему почти не ездили, и остался он одиноким, всеми покинутым, почти отшельником.
-Бедняга! - невольно вздохнула Леся.
-Такова его судьба, - равнодушно пожал плечами Савел.
Лесе странно было думать об этом, совершенно ином пане Генрике, которого она теперь узнала, и который вдруг перестал быть для нее пустым местом; и при этом отчего-то совестно было за себя, что прежде думала она об этом человеке с сомнением и насмешкой.
-Надо же! - сказала она. - Так его, оказывается, наша бабка Алена выхаживала! И с дядькой Рыгором, выходит, вы тоже знакомы?
-А то как же! - отозвался Гаврила. - Знаком, знаком. Только вот не видались мы с ним давно - дел у меня невпроворот.
-А ведь нам-то он и не говорил ничего! - слегка обиделась она. - Ну, дядька Рыгор, до чего скрытен, а?
-Вот придете до дому, обо всем его и расспросите, - улыбнулся Гаврила. - Да вы и нас не забывайте, заходите хоть иногда к нам в Рантуховичи.
Гаврила распрощался с ними возле самого поворота на тропу, ведущую к Длыми, и весь оставшийся путь Савел отчитывал племянницу за ее промахи и болтливость, но Леська старалась его не слушать. В конце концов, что она такого сказала? Ну, назвала Яроськину зазнобу не то выдрой, не то стервой, ну так что ж с того? Ах, да, еще упомянула, что Яроськины предки с большой дороги в люди вышли - так и об этом весь повет знает. В конце концов, Длымь у них и так давным-давно поперек горла стоит, а тут еще Ярослав слишком разозлен бегством Райки, чтобы еще выражать недовольство по таким пустякам.
На всякий случай она решила на другой день рассказать обо всем Ясю. Однако тот выслушал ее на удивление спокойно, и Леся успокоилась тоже. Не было бы у него на лице столь благодушной улыбки, если бы ее неосторожные слова и впрямь чем-нибудь грозили. Улыбка померкла лишь тогда, когда она рассказала ему про пана Генрика, о то, как сражался он с лютым врагом, и как постигло его несчастье.
-Да, жаль его, - вздохнул Горюнец. - Он ведь сам-то хороший пан, добрый. Кабы не та беда...
-Так вот почему дядька Рыгор всегда хмурился, когда молодые над ним потешались! - вспомнила Леся. - И все старики тоже...
Ясь задумчиво кивнул. Но тут же вдруг лукаво прищурился, и в синих глазах заиграли огоньки:
-Ну так как же вам, ясная паненка, кофий показался? - спросил он весело.
-Ты знаешь, ничего, пить можно, - ответила она. - Да только все равно не пойму никак: ну что паны в нем такого находят? Прав Савел: сажа с водой, да и только!
Глава семнадцатая
Этой осенью ожидалось три свадьбы. Во-первых, женился Симон, Хведькин брат и самый старший из молодых Горбылей - на миловидной и бойкой Анеле Волович, которую облюбовал еще тем летом, в купальскую ночь, когда она, по древнему обычаю окунувшись в священные воды Буга, накупавшись и насмеявшись вволю, выходила на зеленый берег. Мокрая сорочка туго облепила тугое и ладное ее тело, четко обрисовала налитые плечи и крепкую высокую грудь, и Симону, подглядевшему за нею из-за куста, впервые подумалось: 'До чего хороша да ядрена девка!' Однако что-то помешало ему тогда жениться на ней сразу: то ли сама Анеля поначалу противилась, то ли отец с матерью решили со свадьбой годок подождать.
Другой парой, шедшей под венец, были Рыгор Луцук и застенчивая Кася Рутевич, что всех, надо сказать, привело в недоумение. Кася была еще очень молода и весьма даже недурна собой, однако всем почему-то казалось, что она непременно должна засидеться в девицах. Видимо, все дело в том, что Кася всегда держалась в тени и никогда не давала повода о себе говорить. С хлопцами она тое не водилась, да и они сами почему-то обходили ее вниманием. Оттого и удивились односельчане, когда Рысь нежданно заслал к ней сватов.
Третьим был Савел Галич, но за него никто особо не радовался. Быть может, потому, что и сам он не казался особо счастливым, а скорее оттого, что все знали, что женился Савел отнюдь не по любви и даже не по какой-либо склонности, а прежде всего для того, чтобы считаться полноправным хозяином, каким уже, впрочем, и был на деле, и чтобы признавали его не за молодого хлопца, а за взрослого и солидного мужика со всеми правами. Такие браки, конечно, тоже не были редкость, и родители частенько решали за молодых, с кем их чаду век вековать; это было вполне в порядке вещей и никем напрямую не осуждалось, но и радости ни у кого не бывало, а уже тем паче у молодежи.
Однако до свадеб было хоть и недолго, но все же еще и не столь еще близко. Осенние свадьбы игрались обычно в октябре, уже после традиционного праздника урожая, когда все полевые работы были окончены. День для этого праздника выбирался тихий, погожий, благо еще дарило теплом бабье лето, и стояли такие деньки на дворе. Небо в те дни бывало высоким, чистым и таким насыщенно-синим, какого почти никогда не бывало летом, когда оно казалось как будто выгоревшим под палящим солнечным зноем. И под этим небом, замерев в неподвижном, светлом молчании, стоял в тяжелом осеннем уборе лес. Красиво оттеняли друг друга, смешиваясь мягкими переходами, золотисто-лимонные наряды березок и огнисто-рыжие клены - от темно-золотого до пожарно-красного; то здесь, то там выступала литая медь кряжистых дубов, а рядом с ними вздымались четкие силуэты чернеющих елей, и стройные сосны поднимали к небу раскидистые сизые вершины.
В один из таких деньков как раз и высыпал на сжатое поле народ. Всех угощали свежим хлебом нового урожая, приходили музыканты со своими скрипками, дудками, цимбалами; затевалось веселье и пляски. Яркими красками расцветали по всему полю женские и девичьи наряды, словно цветы на лугу.
По будням все длымчане и длымчанки одевались почти неотличимо один от другого: одинаково скроенные рубахи, часто даже сурового полотна; такие же портки, иногда - распашные кабаты-навершники, главным образом серых и темных расцветок. В прохладную погоду - домотканого сукна свитка, опять-таки бурая или серая, в летний палящий зной - соломенный брыль с широкими полями, затеняющими лицо. На будничной рубахе допускалась лишь мелкая узкая вышивка по вороту и рукавам. Немного оживлял это уныние красок лишь яркий узорный пояс-дзяга, из тех, какими так славилась Длымь. Женщины, даже самые юные девушки, также носили по будням навершники и паневы темных расцветок - бурой, серой, болотной, в лучшем случае - темно-зеленой, но всегда - с двумя черными полосами по нижнему краю паневы. Поселянки из других деревень иногда надевали пестрые паневы в обычные дни - клетчатые или полосатые, сине-красные или красно-серые; длымчанки - никогда. Причем, вовсе не потому, что отличались какой-то особой скромностью; напротив, как и все на свете женщины, они любили принарядиться, и щеголих среди длымчанок было даже больше, чем где-либо еще. Нет, причина такой строгости была иная: в темной одежде легче затаиться среди стволов и ветвей, легче скрыться от шляхетских и гайдуцких недобрых глаз. Вот уже более двух веков живет Длымь в неустанной тревоге, под вечной ненавистью окрестных панов, вот и приходится длымчанкам оберегать себя всеми возможными средствами.
Зато уж в праздники никого в округе не было краше и наряднее длымчанок. Просто в глазах рябило от ярких панев, от цветных развевающихся лент. И если пожилые длымчанки все же предпочитали более темные расцветки, хотя и их паневы нередко были с ярким нарядным рисунком - в полоску, в клетку, в разную шахматку - то уж девчата и молодицы наряжались одна другой пестрее и красочней. Красные, оранжевые, зеленые, розовые, синие подолы раскрывались широкими колоколами, когда кружились они в стремительном танце; белоснежные рукава, расшитые чудными узорами, очерчивали в воздухе широкие дуги; шелковые блестящие ленты всех мыслимых цветов и оттенков покачивались на головах и в косах; бряцали и звенели на шеях всевозможные бусы и мониста. Кстати, надо сказать, что особый признак длымской паневы - две полосы по нижнему краю - сохранялся и у праздничных нарядов, хотя здесь полосы уже не были черными; встречались и белые на зеленом поле, и пурпурные - на густо-синем, и даже золотые - на пылающе-алом.
Наряжаясь на праздник, Леська стояла над раскрытым своим сундуком и перебирала наряды, прикладывая к телу то одно, то другое. Она уже знала, что ей к лицу яркие краски, выгодно оттеняющие ее смуглую кожу и темно-каштановые, с чуть приметной рыжиной, волосы. Она знала, что ей к лицу красный, желтый, оранжевый и зеленый, а синий и голубой - несколько меньше. Красивые наряды она очень любила, и не только потому, что сама любила наряжаться, хотя и этот грех за ней тоже водился. Нет, Леся испытывала прямо-таки детский восторг от одного вида красивого платья, искусной вышивки, атласной ленты, играющей на солнце блестящими переливами. Ей нравилось видеть наряженных женщин - уже просто потому, что это радовало глаз, и она не питала к ним ни тени зависти, даже если они были одеты богаче и лучше ее самой.
И теперь, когда она, увлекшись, разбирала и примеряла свои богатства, что остались ей еще от матери и бабки, ее вдруг окликнул чей-то лукавый голосок:
-Ну что, Лесю, наряжаешься?
Леся вздрогнула, обернулась и прямо перед собой увидела смеющиеся глаза Ульянки, Васиной кралечки.
-Угу, - в тон ей ответила Леся - таким же добродушно-лукавым голоском.
-И кого же причаровать думаешь: Данилку али Хведьку?
Однако, увидев, как сверкнули очи юной девушки, Ульянка тут же принялась ее успокаивать:
-Да ты не вскидайся, это же я так - шучу!
Недобрый и мрачный огонь, вспыхнувший было в Лесиных темных глазах, как будто погас, и Ульянка вновь осмелела.
-Да и что такого? - продолжала она. - Других будто не поддевают! Да и то, Лесю: коли будешь на каждый пустяк сердцем да слезами отзываться - недолго на этом свете задержишься.
Леся вновь подняла на нее глаза, в которых вовсе не осталось уже гнева, и была теперь лишь тихая грусть.
-Скажи, Уля, - обратилась она к Ульянке с печальной тревогой в голосе. - Может, обидела я кого на селе? Может, словом недобрым кого ненароком задела? Или осмеяла на людях? Или друга сердечного у кого увела? Так за что же они проходу мне не дают, за что прочь гонят, словно и не человек я вовсе? И с Данилкой вот: сами же говорят, что за злот он никому не нужен. А для меня он - свет в очах, радость единая, вся жизнь моя - в нем... А им - лишь бы отравить, опоганить! За что, Уля, за что?
-А ты сама нешто не разумеешь? - голос Ульянки тоже сделался вдруг серьезным и печальным. - Да кабы было, за что - и вовсе бы они тебя заклевали, со свету бы сжили! Что другому простится, за то с тебя вдвое спросят. У тебя же все не как у других, одни очи твои колдовские чего стоят! Как уставишься ими на кого - тому и худо станет, мурашки так и забегают. Да ты на меня не сердись: я тебе не пеняю! По мне - так ты девка что надо, худого и сказать нечего. А иным и на красоту твою завидно: с чего, ты думаешь, они тебя все чумой да цыганкой кличут?
-Доминика меня краше, - возразила Леся. - Отчего же на нее не кидаются?
-Краше? - искренне удивилась Ульянка. - Ну, не знаю, не сказала бы. А потом, что ты думаешь: нет у нее завистниц? Это ты у нас на отшибе все держишься, вот ничего и не знаешь, а я-то с девчатами вместе. Дарунька вон та же из всех углов на нее шипит, да и Агатка от нее не отстает. Ну а насчет Данилки - так ведь и в самом деле - не пара он тебе.
-А ты почем знаешь, что не пара? - вновь ощетинилась та. - Выходили ведь и прежде наши девчата за шляхтичей?
-Выходить-то выходили, ад потом весь век слезами умывались, - вздохнула Ульянка. - Сама ведь знаешь, как они до нас охочи... Выйдешь за такого - горя до старости не размыкаешь. Отобьешься от отца-матери, от друзей-подруг да к чужим людям - то-то хлебнешь беды! Кулина та же - нешто сладко ей Миколой замужем?
-Ох, про Кулину ту и не поминай! - поморщилась Леся. - Слышать про нее не хочу!
-Ишь ты! - вновь сощурилась Ульянка. - слышать она не хочет! И чем же, скажи, та Кулина тебе досадила? Молчишь? Вот то-то и оно, что молчишь! - припечатала она, глядя, как смущенно умолкла Леся, погрузившись в созерцание очередной расшитой сорочки, вынутой ею из сундука.
-А Данилку все же забудь - вот тебе мой добрый совет, - сказала Ульянка печально и тихо. - Хороший-то муж - он в любом звании хорош, будь он хоть мужик, хоть шляхтич; за ним жить - что за стеной каменной укрыться. Да только Данька твой не стена вовсе, а тын подгнивший!
И вновь от этих слов недобро вспыхнули темные очи, взметнули ресницами. Ульянка уже без тени улыбки осадила подругу:
-Ты на меня не зыркай, я не скажу худого. И говорю тебе: брось ты его, покуда сам он тебя не бросил да на смех не выставил!
-На смех? - опешила та.
-А ты что думала? Над тобой и теперь уж вся Длымь потешается, а он только и знает, как бы половчее в кусты шмыгнуть! Любил бы он тебя - так бы не делал. Да ты не журися: уж коли он и любит кого, так скорее тебя, чем другую. Я тоже ведь не слепая: знаю, как он глядит на тебя, когда ты не видишь. Да вот в чем беда: он ведь только одно и может: улыбнуться да подмигнуть, а больше от него и ждать нечего.
-Да откуда ты знаешь? - вздохнула Леся, сдаваясь. - Много ли ты сама-то в жизни видала?
-Ты столько же видала, да больше проглядела, - усмехнулась в ответ Ульянка. - Какие хлопцы за тебя в огонь и в воду пошли бы, скажи ты хоть слово! А ты знай в одного вцепилась, а кругом и поглядеть не хочешь!
И тут Леся вновь заговорила решительнее:
-Вот ты, Уля, мне пеняешь, а сама-то вконец Васю извела! Как он изныл по тебе, а ты все - ни да, ни нет!
-Так молода я еще, шестнадцати не сравнялось! - засмеялась Ульянка. - Да и Василь теленок еще, куда мне такого мужа!
-Вот видишь, - торжествующе заметила Леся. - Данилку моего хаешь, а сама, выходит, то же самое делаешь.
-А ну тебя! - отмахнулась весело Ульянка. - К тебе с добром, а ты все вверху дном, сама же у тебя и виновата окажешься! Я ведь так зашла к тебе - поболтать. Савки-то, я вижу, дома нет, при нем ты скрыню бы не открыла!
Да, сердиться долго на Ульянку было невозможно: такая она была веселая, беззаботная и как будто и впрямь искренне к ней расположена. Лесе она тоже нравилась: это была одна из немногих девушек, с которыми у нее были неплохие отношения, однако так тесно они сблизились совсем недавно - после того, как Лесю на купальском празднике избрали Додолой, и она захмелела от поданного ей коварного напитка.
С тех пор Ульянка отчаянно старалась расшевелить думчивую, замкнутую Лесю. Иногда ей это удавалось: девушка становилась живее, веселее глядела, чаще и приветливей улыбалась. Но случалось нередко, что посреди веселого разговора набегала вдруг на ее лицо тень прежней тяжелой задумчивости, и ничего она уже кругом не видела и не слышала, и достучаться до нее было невозможно.
Старые Галичи приветствовали эту новую дружбу, особенно Тэкля. Прежде-то она, бывало, все ворчала на внучку:
-И что ты все одна да одна? Хоть бы подружку завела какую, а то все кругом одного Янки вьешься! Про Янку слова худого не скажу: парень он хороший, разумный, добрый, да вот тебе-то он что за товарищ? Ему свое, тебе - свое! Ходи до него, конечно, будь ласкова, да только не дело это: с ним одним дружбу водить, и других людей тоже забывать не след.
-Да что вы, бабунь, - отвечала Леся, от неловкости заливаясь румянцем. - Нешто я с ним одним? Мы вот и с Владкой тоже хороводимся...
-Э, да что там та Владка! - вздыхала Тэжля. - Ложка в бане не посуда, девка бабе не подруга!
А теперь, когда к ним забегала веселая и живая Ульянка, Тэкля всегда довольно кивал и улыбалась:
-Давно бы ты за ум взялась!
И вот теперь Ульянка мельком оглядела весь ворох нарядов, вываленных на лавку из сундука, и деловито спросила:
-Ну так ты выбрала, что завтра оденешь?
Леся выбрала ту самую вишневую казнатку с алыми шелковыми шнурами, которую надевала минувшей осенью на Владкину свадьбу. Но теперь, когда она заметно развилась телом, казнатка будет сидеть на ней значительно лучше. Собственно говоря, девушка остановила на ней свой выбор еще и потому, что очень уж хотела быть одетой так же, как на той свадьбе, где она встретила Данилу. Своим нарядом ей хотелось и ему напомнить о той, первой встрече - хотя она и не слишком надеялась, что он придет. Рассудком она понимала, что Даниле намного уместнее справлять праздник урожая у себя в застянке (а то, что в Ольшанах вполне могли выбрать для праздника другой день, ей отчего-то и в голову не приходило). Ну что ж, пусть не ему, так хоть самой себе напомнит она о том давнем счастливом дне, когда светлым лучом засветилось в ней первое долгожданное чувство, когда вдруг ощутила она себя защищенной от всего мирского зла, когда и сама она вдруг стала сильнее и увереннее, словно сама мать-земля влила в нее свежую силу. Потому и наденет она ту же казнатку, и так же уложит на голове свои длинные косы, тем боле, что тогда и Панька - а уж этот завтра непременно явится! - не сможет за них больно дергать.
-А ты ко мне ближе стой, - наставляла Ульянка. - Когда ты одна, ты слабее глядишься, вот и рад всякий обидеть!
-Вот хорошо-то! - обрадовалась Леся. А то я уж думала, куда мне и деваться? Одной-то и впрямь неловко...
-Вот и держись меня, далеко не отбивайся! Да смотри: плясать тебя позовут - так ты не робей!
-Уж постараюсь! Да только ты знаешь, плясать-то я... не дюже ловка.
-Да уж не хуже других, не скромничай! - заверила подруга. - Ты вспомни, как толстуха наша Марта пляшет - едва поворачивается! А Дарунька та же - что твоя оглобля в лентах! И ничего: ходит себе гоголем, не хуже иной красавицы. Так ты не робей - и все будет славно! И Додола из тебя вон какая гарная вышла, и завтра всех затмишь, Доминика со злости удавится! Ну, бывай здорова!
На другой день веселье и гульба на убранном длымском поле кипели вовсю. Пожаловало немало пришлого народу: и поселяне из соседних деревень, и даже шляхтичи из нескольких застянков, в том числе и из Ольшан. Хоть шляхтичи и не скрывали своей неприязни к длымчанам, однако это не мешало им наведываться в Длымь на праздники, которые по праву слыли самыми веселыми во всем повете. Среди прочих пришел и Данила, к превеликой радости своей обожательницы. Явился, разумеется, и Апанас, к превеликому ее огорчению. На сей раз он приволок с собой какую-то сухую колючую ветку, принадлежавшую некогда боярышнику, и этой веткой уже примерялся колоть и царапать свою всегдашнюю жертву. Однако очень скоро ему пришлось оставить эти попытки, ибо Ульянка так решительно на него цыкнула, что у Паньки отвалилась щербатая челюсть, а тут еще подошел Василь, привлеченный Ульянкиным криком, и без долгих церемоний отвесил тумака неучтенному отпрыску могучих и всесильных Островских.
Ульянка ввела Лесю в девичью стайку. Девушки приняли ее без особого тепла, но и без видимой вражды, за исключением одной лишь Даруньки, которая все кусала губы и поворачивалась к ней задом. Все же остальные - и добродушная толстушка Марта, и Виринка, которую в девичьем кругу по-прежнему только терпели, но особо не привечали, и Агатка, и Василинка, и даже признанная длымская королева Доминика - были сегодня настроены вполне спокойно и мирно. Леся от этого слегка растерялась, и хотя Ульянка все время пыталась вовлечь ее в общую беседу, она по-прежнему робела и отвечала невпопад.
Доминика, по своему обыкновению, гордо и чуть небрежно царила; кавалеры, как всегда, кругом нее вились тучами, а она старательно играла свою роль, одаривая хлопцев благосклонными взглядами, не лишенными, впрочем, известного высокомерия. Однако и эти две девушки в тени тоже не оставались. Бойкая и миловидная хохотушка Ульянка сразу привлекала внимание, особенно людей незнакомых, однако они поневоле дольше заглядывались на стоявшую подле задумчивую Лесю - в глубине ее темных очей таилось что-то неведомое и загадочное, что нее часто увидишь в глазах других девушек. Хотя далеко не у всех и хватало желания долго смотреть в эти очи, ибо чуть ниже располагалось нечто еще более занятное. Дело в том, что знаменитая вишневая казнатка, туго охватившая ее тонкую талию, очень низко открывала грудь - пока еще небольшую, но уже крепко налившуюся, которая притом очень красиво выступала вперед, натягивая вишневое сукно казнатки и шелковые витые шнуры, стянувшие ее спереди. В вырезе казнатки виднелась тонкая полотняная рубашечка, собранная у шеи и застегнутая на плоскую красную пуговку, из-за чего образовалась довольно большая длинная прорезь в виде капли, сквозь которую проглядывал живой и теплый бархат палевой кожи, и хотя эту прорезь частично закрывали яркие бусы, что в три ряда спадали на грудь, но обнаженное тело светилось под ними еще более возбуждающе.
Леся надеялась, что теперь, когда она попала в девичий круг, у нее будет больше возможностей полюбоваться Данилой. Он, конечно, займет свое новое место возле Доминики, и она, Леся, сможет подобраться к ним поближе и слышать ревнивым ухом все, что он ей будет говорить; а быть может, ей даже удастся каким-нибудь способом помешать ему за ней ухаживать - правда, она еще не придумала, как именно это можно сделать.
Однако надежды ее не оправдались: Данила пока даже близко не подходил к Доминике - возможно, как раз потому, что поблизости находилась она, Леся. Он присоединился к длымским хлопцам, стоявшим неподалеку, однако не было похоже, чтобы он принимал участие в разговоре, а только с равнодушным и скучающим видом глазел по сторонам; несколько мимолетных взглядов, кажется, бросил и на Лесю, что ее немного утешило.
Между тем на поле вынесли несколько деревянных скамей, установили цимбалы. На скамьях расположились музыканты с дудами-волынками, гудками, жалейками, а у одного старика был весьма необычного вида инструмент, вроде лука для стрельбы. Это странное сооружение представляло собой крепкую изогнутую палку с натянутой на ней жилой. Эта палка одним своим концом приставлялась к зубам, что усиливало низкое и глухое дрожание единственной струны. Среди музыкантов были также и братья Луцуки со своей скрипкой, на которой они должны были играть по очереди; к ним пристроился и Митрась, который за лето успел наловчиться немного играть. Митрась имел хороший слух, был понятлив, хотел учиться и, если бы ему уделяли чуть больше внимания, он, несомненно, добился бы больших успехов. Однако у братьев не хватало ни времени, да, честно говоря, и желания заниматься с мальчишкой. Они лишь показали ему, как держать скрипку, как прижимать пальцами струны, меняя высоту звука, как водить смычком, чтобы добиться долгого звучания или, напротив - отрывистого и легкого. Старший растолковывал более спокойно, а вот Санька не мог обойтись без резких слов и щелчков по лбу. Но он играл лучше брата, и Митрась предпочел бы, чтобы обучал его Саня.
-Гляди, гляди! - оповестила народ всегда все знающая Виринка. - Уж скамейки расставили, скоро играть зачнут!
-Ну, Лесю, держись! - подтолкнула ее Ульянка. - Теперь кавалеры на тебя градом посыпятся!
От волнения Лесю охватил озноб: она уже видела в своих мечтах, как возле нее гурьбой толпятся, оттирая один другого, претенденты на первый танец, а она, краснея, не знает, кого и выбрать, чтобы другие не обиделись.
Но ничего подобного не произошло. Едва заиграли стремительный крыжачок, как Вася тут же умчал от нее Ульянку, а она так и осталась стоять, разочарованная и слегка испуганная. Других девчат тоже разобрали, и она осталась совсем одна, а вернее, вдвоем с ненавистной Дарунькой, которую тоже никто не приглашал.
А Данила пригласил-таки Доминику. Широко раскрытыми глазами, полными слез и отчаяния, следила Леся за этой парой. Она видела, как Данила, не отрывая глаз, любовался первой длымской красавицей, а она с победным видом позирала вокруг. Леся знала, что ее горькое отчаяние лишь пуще радует эту бессердечную красавицу, но у нее не хватало сил сдержать слезы.
Проходившие мимо незнакомые и полузнакомые люди пристально ее разглядывали, но приглашать на танец не торопились, так что она по-прежнему оставалась в одиночестве.
Следя за Данилой, она вдруг увидела в толпе Янку. Он стоял довольно далеко от нее, так же безрадостно глядя на танцующих. Его высокая, как жердь, фигура устало понурилась, плечи безнадежно поникли. Он тоже, видимо, чувствовал себя безмерно одиноким.
Леся начала проталкиваться к нему. Больше всего на свете ей вдруг захотелось, как в детстве, от всей души расплакаться в его рукав, но только чтобы все остальные пропали куда-нибудь, сквозь землю бы провалились, чтобы не было больше ни визгливой музыки, ни шума, ни всей этой пестрой галдящей толпы; чтобы вообще никого не было поблизости, чтобы никто - ни Ульянка, ни Вася, ни Дарунька, ни Данила с его раскрасавицей Доминикой - никто не видел бы, как она плачет. А сейчас ей одна лишь гордость не давала заплакать, дать своим недругам еще один повод для злобной радости.
Наконец она добралась до него, уткнулась лбом в костлявое плечо. Он ласково и рассеянно погладил ее по голове, провел крупной теплой ладонью по толстым косам, уложенным кругом головы - очень осторожно, чтобы не помять атласные ленты и яркие цветы, которыми она украсила прическу.
Нарядная, юная, она и сама казалась пламенеющим нежным цветком рядом с его блекло-бурой свиткой, накинутой поверх вышитой - так уж и быть, ради праздника! - рубахи. Он знал, что танцевать ему нынче едва ли придется, а стоя на месте, долго ли простынуть без теплой свитки?
-Что, горлинка, невесело тебе? - вздохнул он сочувственно.
-Может, уйдем отсюда, Ясю? - спросила она угрюмо.
-Да я бы давно ушел, - отозвался он, - да только Митранька мой тут со скрипкой, как же мне уйти?
Леся пропустила еще несколько танцев; все это время она так и простояла возле друга, крепко держась за его рукав. Она уже и надеяться перестала, что кто-нибудь пригласит ее на танец, когда вдруг почувствовала, как ее несмело тронули за локоть. Оглянувшись, она увидела Хведьку Горбыля. Подросток неуклюже переминался с ноги на ногу, от смущения заливаясь свекольным румянцем, в котором тонули даже веснушки. Он, конечно, тоже все это время проторчал где-то неподалеку, глядя на не преданными глазами и все не решаясь подойти близко, и лишь теперь вот набрался смелости.
Леся приняла его приглашение - с кем еще ей было танцевать? Да и Янка сам подтолкнул ее к нему навстречу.
Однако тут же Леся пожалела об этом: увалень Хведька двигался весьма неловко, вел ее все время куда-то не туда, то и дело натыкался на других танцующих, да еще и без конца наступал ей на ноги, так что все Лесины чувства свелись к опасению за свои красивые черевички, которые она так берегла. Так что нетрудно представить, с каким облегчением вздохнула девушка, когда танец кончился, и Хведька с тяжелым вздохом отвел ее на место.
И уж на сей раз ей не пришлось застояться долго: ее тут же подхватил Вася Кочет, и они вихрем понеслись в числе других пар. Вот с Васей танцевать было одно удовольствие: он считался одним из лучших плясунов у них на селе, да и сама она, как бы ни скромничала, а танцевала, однако, не хуже прочих. В паре с Васей она вдруг ощутила себя свободной и резвой, словно внезапно опали путы, что связывали до сих пор ее ноги. Многие на них теперь заглядывались, и она радовалась, что ею любуются. Теперь уже и сама она с гордостью и задором посматривала на Доминику, которая снова танцевала с Данилой. Доминика, разумеется, отчаянно делала вид, что ее все это совершенно не беспокоит, а на лице Данилы - она была в этом уверена! - промелькнуло легкое разочарование.
Василь к тому же оказался хорошим защитником. Когда Дарунька, которой удалось-таки подцепить себе кавалера из пришлых, подобралась к ним вплотную и попыталась подставить Лесе ножку, Василь невозмутимо опустил ей на ногу свой тяжелый сапог, умело поддержав при этом Лесю. Придавил, правда, не слишком сильно, но Дарунька все равно ойкнула.
И вот когда Василь после танца вел на место раскрасневшуюся, возбужденную Лесю, ей вдруг пришло в голову спросить его:
-Васю, а как же это ты догадался меня пригласить? Ты ведь меня прежде в упор не видел, все на Ульянку глядел!
Не умеющий лукавить Вася только вздохнул в ответ:
-Да вот Ульянка мне и велела. Так и сказала: либо ты зараз будешь с Леськой плясать, либо я тебя знать не хочу! А сама с другим пошла...
Обиженная Леся молча вырвала у него руку и, не оглядываясь, пошла прочь. Василь, кажется, что-то крикнул ей вслед, но она не расслышала из-за стоявшего кругом гвалта, да еще из-за того, что и не хотела его больше ни видеть, ни слышать.
Ах, почему не ушла она сразу с этого постылого места? Почему остановилась, укрыла лицо вышитым рукавом, отирая прорвавшиеся слезы? Лучше бы и вовсе ей здесь было не появляться, не показываться...
Нежданно услыхала она за спиной густой и низкий мужской голос:
-Ну что, девчино, пойдем попляшем?
Она вздрогнула и обернулась - он стоял прямо перед ней - здоровенный детина, совершенно незнакомый. Высокий, почти с Яся ростом, но много шире его в плечах и на вид гораздо внушительнее. Еще мельком заметила крутые румяные щеки, подернутые темной щетиной.
Она не успела ни отказать, ни даже разглядеть его толком, а он уже хозяйским жестом подхватил ее за талию и помчал по кругу. Рука у него была горячая и, кажется, потная; он то и дело пошевеливал пальцами, поглаживая ее по телу, и все пытался привлечь поближе к себе. Это ей очень не нравилось, однако еще больше не нравился шедший от него тяжкий дух: то ли вина, то ли конюшни, то ли давно не мытого тела. Она наконец пригляделась к нему: молодой, лет двадцати - двадцати пяти, и при этом далеко не урод. Судя по тому, как развязно он держится, явно избалован женским вниманием. Вот и теперь беспокойные сальные глаза то и дело заглядывали в знаменитую прорезь на ее сорочке (знала бы прежде - нипочем бы не надела!), а полные чувственные губы плотоядно ухмылялись.
Он был не просто ей неприятен; она смутно подозревала, что человек это нехороший, и прямо-таки всей кожей чувствовала исходящую от него опасность. Кроме того, ее не покидало ощущение, что и сама она что-то делает неправильно, не так. Девушка огляделась по сторонам и с ужасом увидела, что опасения ее подтверждаются: повсюду встречала она недоуменные, осуждающие взгляды односельчан. Доминика с самым что ни на есть оскорбленным видом отвернулась прочь, Данила с легким презрением кривит губы. Митрась на скамье музыкантов отчаянно вытаращил глаза и разинул рот; при этом рука его, как вела по струнам смычок, так и застыла в немом изумлении. Еще она увидела, как побледневшая маленькая Зося одной рукой вцепилась в Андрейку, а другой, вся дрожа, указывает прямо на них; и вот уже они оба что-то наперебой объясняют подошедшему Янке, и Леся видит, как лицо его все больше напрягается и мрачнеет. Что же такое, в чем же дело?
Между тем непрошеный кавалер пытается завести с ней беседу.
-Как тебя хоть звать-то? - бросил он чуть небрежно.
-Алена, - ответила она рассеянно.
-Я Микола. Ты здешняя? Да я и без того вижу, что здешняя, где еще таких девок найдешь?
-Каких? - проронила она устало.
-Ну, не красоток, верное дело. То есть, на сей счет ничего не скажу, краше ваших девок по всему повету не сыскать, да только и нас красотками не удивишь: к нам других-то и не берут. Одна только и есть ворона щипаная, ну да про нее и речи нет. А вот есть в ваших девках что-то такое... ну, как бы это сказать... Нет, не дается... Ну, да ладно! Так вот есть у ваших девок что-то вот эдакое... не во всех, конечно, но вот в тебе точно есть!
Надо же, что-то в ней есть! Подумать только, все говорят, будто в ней что-то есть, а она сама хоть бы знала, что именно! И Райка тоже, помнится, говорила что-то такое... Райка, Райка... При чем же тут Райка? Какое отношение может иметь она к этому хмырю? Ага, кажется, до нее теперь стало кое-что доходить... О Боже! Если и впрямь она верно догадалась, то... Какой ужас!
Она не помнила, как закончился танец, и как непрошеный кавалер (а танцевал он, кстати говоря, очень даже недурно) оставил ее. Она пришла в себя лишь тогда, когда вдруг обнаружила себя окруженной соседями и родными, которые толпились вокруг, нестройно галдели, о чем-то наперебой ее расспрашивали, что-то объясняли, за что-то стыдили... Чуть в стороне крайне сердитая Ульянка разносила в пух и прах бедного Васю, а он стоял, жалко понурившись, не смея поднять глаза.
-Все ты виноват, пень сосновый! Кто тебя за язык тянул?
-Да кто ж знал-то... - беспомощно оправдывался Василь.
-А своей головы на плечах нет? - не унималась та. - Или она у тебя половой набита?
Небрежно раздвинув плечами толпу соседей, прямо к Лесе шагнул Горюнец, крепко стиснул за плечи.
-Ты его знаешь? - спросил он сурово. - Кто он, откуда? Он тебе назвался? О чем вы говорили?
-Нет, не знаю, - пробормотала Леся, затрудняясь ответить на все вопросы разом. - Какой-то Микола... В первый раз его вижу...
-Дура! - звонко крикнул откуда-то протолкавшийся Андрейка. - Ведь это же тот самый!
-Какой еще 'тот самый'? - устало спросила Леся.
-Ну как же! Тот гайдук из Островичей, мы его встретили тогда на дороге, я и Митрась - ну помнишь, когда все еще беглую девку искали! И Зоська с нами тогда была, едва схорониться успели... Еще чуть, и стоптали бы нас копытами!
Она вся внезапно оцепенела, и жаркий румянец сбежал с лица. Так вот оно что! Гайдук, супостат! Эта мысль и прежде вертелась у нее в голове, да только верить ей все никак не хотелось. Так, значит, вот с кем только что кружилась она в буйной пляске, вот кто пожимал ее за талию потной ладонью! А она-то надеялась, что это просто какой-то нахальный шляхтич из близлежащего застянка. Подумать только, ведь сама же поносила их на все лады, посылала им на голову и чуму, и холеру, и все мыслимые беды!
И если бы встретилась она с этим молодчиком не на танцах, при всем честном народе, а где-нибудь в лесу, один на один...
-Чего он от тебя хотел? - продолжал допытываться Янка.
-Поплясать, наверно, - ответила она. - Что же еще на танцах-то делать?
-Ишь ты, поплясать! - ввернула словечко Даруня. - А то кому больно надо: с тобой плясать! Небось, опять у них кто убег, а этого к нам и заслали!
-Не похож он на соглядатая, - усомнился дед Юстин. - Уж больно приметен. Данька Вяль и то бы лучше сгодился...
Ох, сейчас они еще и Даньку приплетут, только этого ей и недоставало! Где он, кстати?
Она беспокойно оглянулась кругом - Данилы нигде не было видно.
Народ меж тем с глухим ропотом стал расходиться. Проходя мимо, Дарунька больно толкнула Лесю острым локтем:
-Ну что, наплясалась с гайдуками погаными? Не будешь теперь нос кверху драть!
Каждый, проходя мимо, награждал ее каким-нибудь обидным словечком или неодобрительным взглядом. Сгорая от стыда и чувства вины, девушка рассеянно теребила пальцами свой расшитый передник.
Наконец, возле нее остались только Юстин, Тэкля, Савел да Горюнец с Митрасем.
-Осрамилась! - мрачно вздохнул Савка. - Под замком тебя, что ли, держать?
-Оставь ты девчину в покое, без того уж все ее заклевали! - вступился Янка, ободряюще поглаживая по плечу свою любимицу. - Она же не знала...
-Хм, не знала! А глаз у нее что же, нет? Или полова у ней в голове, как тут уже было сказано? Нет уж, Аленка, теперь я за тебя точно возьмусь! Чтобы ты у меня теперь и глядеть не смела на хлопцев, слышишь?
-Да тихо ты ужо! - остановила его Тэкля. - Разошелся!
Савка беспрекословно умолк, рассердясь на себя за то, что увлекся и допустил свою всегдашнюю ошибку: принялся жучить Леську, забыв при этом о присутствии матери. Ничего, потом он выскажет все, что о ней думает! А пока лишь бессильно оскалил зубы:
-Через тебя и сам головы не ухоронишь! Полынь горькая, не девка!
Вечером того же дня Леся и Горюнец сидели на крылечке Горнцовой хаты и негромко разговаривали.
-Ясю, - спрашивала девушка. - А почему ты думаешь, что этот... гайдук хотел у меня что-то выпытать?
-Это не я думаю, это Дарунька твоя сказала, - отвечал Горюнец. - А той что бы в голову ни взбрело, лишь бы гадость какую тебе высказать, сама ведь знаешь!
-Ну а ты, Ясю? Ты ведь тоже у меня все пытал, о чем мы говорили.
-Да я о другом подумал, - ответил Ясь. - Я же видел, как он глядел на тебя.
-Ну, то диво невелико, - отмахнулась Леся. - На меня многие так глядят.
-Не так, - перебил Ясь. - Он так на тебя глядел, словно припоминал, где он прежде мог тебя видеть...
-Да где угодно! - пожала она плечами. - Хоть в поле, хоть в церкви.
-Угу, - кивнул он. - А еще на реке, в моей лодке, в лунную ноченьку...
У Леси застыла кровь от внезапного ужаса. Так вот оно что! А она-то еще радовалась на свои темные косы: что, мол, нипочем не спутать с белокурыми Райкиными! А про то и забыла, что таких волос не то что у Райки, а почитай что и по всему повету больше ни у кого не найдется. А впрочем, вдруг да не вспомнил гайдук? В конце концов, тогда, на реке он мог видеть лишь зыбкую призрачную фигуру, полускрытую волнистым туманом, а здесь перед ним была живая, полнокровная девушка в праздничном ярком наряде. И косы ее сегодня были затейливо уложены и убраны цветами и лентами, и вишневая казнатка с клетчатой зеленой паневой не слишком напоминали то белое одеяние, в котором она тогда пугала гайдуков. Бог милостив, глядишь, и впрямь не вспомнит... А может, и не было его тогда на реке, она же не знает.
-Как ты думаешь, Ясю, - решилась она спросить, - он Яроське расскажет?
-А перун его ведает, - ответил тот. - Может и не сказать. Не единый же свет у него в окне - тот Яроська. Да и сказал бы - не так все страшно. Доказать они все равно ничего не докажут, а панских гайдуков стеречься - для тебя ведь не вновь.
-Не вновь, - ответила она.
Но тут, единым прыжком перелетев через перелаз, на дворе явился Митранька.
-Ну что, сидите? - спросил он весело.
-Посиди и ты с нами, - откликнулась девушка.
Митрась охотно присел возле нее на ступеньку.
-Ты бы послушала, что по селу бабы гутарят, - начал он, не успев даже умоститься поудобнее. - Ни о чем другом и не говорят, все про того гайдука.
-Дюже ругаются? - с тревогой спросила девушка.
-А, так вот ты о чем! - понял Митрась. - Да нет, на тебя никто и не ругается вовсе. Одна Дарунька свое гнет: вот, мол, добрые хлопцы на нее и глядеть не желают, так она с гайдуком побежала!
-Знать бы только: чем я им нехороша? - вздохнула Леся.
-А что тут знать? - слегка удивился Митрась. - Известное дело: боятся они тебя. К тебе подойди попробуй: ты сразу либо прочь погонишь, либо на шее повиснешь, ровно хомут, или вот это монисто твое... Да только монисто хоть снять можно, а от тебя куда деваться станешь? Вот они и стерегутся - от греха подальше! Видят же все, как тот панич с тобою вляпался: не гадал, не чаял, а попался, что тот кур в ощип!
От этих слов вся она так и вспыхнула, словно алый колючий шиповник, и хотела уже что-то сердито ответить, но тут случайно взглянула на Янку и смутилась, уловив какую-то странно-печальную иронию в его глазах.
-Что же он все ходит до нас? - спросила она тихо. - Кабы я так противна ему была - и носа бы не казал, близко бы не подходил...
-Да он к тебе и не подходит, - усмехнулся мальчишка. - В сторонке все держится, а то еще возле Доминикиной юбки. А что в Длымь к нам шастает - так, верно есть у него тут дела и помимо тебя. Прежде он к Луцукам все льнул да к Павлу, а теперь, я гляжу, Хведьку стал обхаживать. Хведька-то у нас молодой, ему, поди, лестно, что взрослый парень с ним дружбу водит, да притом какой-никакой, а шляхтич. Да только и тут его дело не выгорит: Хведька отцовы наказы твердо помнит.
Лесе нечего было на это ответить, и стало ей до того тошно и горько, что никак не могла она дольше оставаться здесь, на этом милом ее сердцу крылечке, на котором она так любила сидеть вечерами, провожая долгие алые зори - и с Ясем, и с его матерью, покойной Агриппиной
-Пойду я, - проронила она глухо, отводя при этом глаза.
-Да посиди еще! - попытался было остановить ее Митрась, но дядька незаметно дернул его за рукав.
Леся медленно прошла через двор, затем привычно-легко перескочила перелаз. Ее пестро-зеленая панева чуть взметнулась на прощание и скрылась за высоким тыном. Митрась видел, как над темной стеной плетня проплыла ее низко склоненная голова, отягощенная тяжелыми косами и все еще убранная яркими лентами и цветами. А мальчишке вдруг отчего-то тоскливо подумалось, что завтра он уже не увидит этой легкой изящной головки с тяжелыми косами, этих карих туманных глаз, этой тонкой загорелой руки, которой она в последние дни слишком часто тайком отирала слезы. Отчего ему так подумалось? Он и сам не знал, и лишь тоскливо провожал ее взглядом. Дядька тоже молча глядел ей вслед, и лишь потом, когда она скрылась из виду, Митрась решился взглянуть на него.
-Не трожь ты ее с этим, - сердито бросил Горюнец. - Все равно она слушать не станет, только попусту до слез доведешь...
Глава восемнадцатая
Лучина дрожала и чадила; огромные черные тени вздрагивали на стенах; голоса звучали приглушенно.
Рыгор, сидя в углу и бормоча под нос какую-то песенку, что-то чинил. Авгинья вынимала из печи горшки, охая и жалуясь. Младшие хлопчики пристроились на лавке возле окна - Санька уныло глазел на улицу, где было уже трудно что-то разглядеть от сгустившейся темени, а Янка теребил и гладил против шерсти сидящего у него на коленях котенка. Тот все время порывался удрать прочь, но Янка всякий раз хватал его и не пускал.
-Вот я и снова одна баба в хате, - плакалась Авгинья. - То Артема отделили, потом бабка померла, светлая ей память, а теперь вот и Степку с Владкой в свою хату проводили. Опять теперь вся работа на мне: и прясть, и ткать, и жать... А у меня-то уже и силы не те...
-Есть о чем плакаться! - бросил Рыгор. - Некого тебе больше пилить да шпынять, да работой гробить! А бабку ты сама же со свету согнала нравом своим гадючьим. Сама же все денечки считала, покуда помрет, ай не помнишь?
Авгинья перестала причитать и стала в позу, вызывающе подперев бока.
-А ты что думал - счастье мне, что ли, большое в этом аду вашем жить? Загубил ты, злодей, мою молодость, век мой заел, да и теперь еще жизни мне не даешь, воздуха ему жалко! Гранька жива была - все на Граньку глядел, оттого ведь и жена своя худа стала! А и померла - все одно покоя мне нет, горемычной!..
-Ты Граню не трожь! - резко оборвал муж. - Я за один ее волос таких, как ты, дюжину бы отдал!
-Ишь ты, 'не трожь'! Она из меня всю кровь выпила, все жилы вытянула! Я ночей не спала, очи все докрасна выплакала - все из-за нее, паскудной! А теперь - я же ее и не тронь! Янка, кончай ты животину терзать! - крикнула она младшему сыну.
-Ты, баба, вот что, - строго остановил Рыгор. - Сама ведь знаешь, не хотел я тебя за себя брать, да батька мне велел, светлая ему память! Все грехи я ему, покойнику, простил, только этого простить не могу. И знаешь ты сама, что всегда была мне постыла. Но поправить теперь ничего нельзя, и это ты тоже знаешь. И т о г д а уж было поздно, а теперь и подавно. И я тебе вот что скажу: хоть и постыла ты мне, а другой женки все равно Бог не дал, а потому, коли перестанешь меня поедом есть - глядишь, и доживем свой век как-нибудь... не хуже людей.
Перебранку меж супругами прервал частый, нетерпеливый стук в дверь. Санька нехотя поднялся, прошел в сени, отодвинул щеколду - и тут же едва успел податься в сторону: чуть не сбив его с ног, в хату ввалился измученный, промокший до нитки Горюнец.
-Ясю, ты? - ахнул Рыгор. - Что случилось? Да ты проходи, садись на лавку.
Оставляя за собой мокрые следы, Янка добрался до лавки и опустился на нее в полном изнеможении, подперев голову руками.
-Ну, хорош! - прошипела Авгинья. - Хоть бы лоб, входя, перекрестил! А уж наследил-то, грязи-то приволок!..
-Ну, что случилось? - подсел к нему Рыгор, не обратив внимания на женин выпад.
-Беда, дядь Рыгор! - еле выговорил Янка, с трудом переводя дыхание.
-Что такое?
-Митрась пропал.
-Митрась? - не веря своим ушам, встрепенулась и Авгинья. - Как пропал? Когда?
-С утра по грибы ушел и не вернулся. Я словно чуял что-то, и пускать-то мне его не хотелось.
-Так что ж не запретил?
-Не успел. Я ушел корову доить, а он уж и собрался, и след его простыл. Господи, чуял же я, что не надо бы ему ходить, неладно в лесу, неспокойно... Я и Леське-то вчера еще не велел дальше околицы уходить, а Митранька ведь тоже малец еще... Думает, верно, что он-то хлопец, ему не опасно...Уж и темнеть стало, и дождик прошел, и давно бы пора ему дома быть. Все кругом обегал - нет нигде! Не знаю, что мне и думать теперь - в овраг ли сорвался, в болоте увяз? Говорил же ему: не ходи на болота!
-Ну, добре! - кивнул Рыгор. - Ты погоди трошки, я только свитку накину - вместе пойдем хлопца искать!
-Я тоже пойду! - вскочил и Санька. От его прежней унылой вялости не осталось и следа: глаза горели, острые маленькие кулаки крепко сжались.
-И я! - эхом отозвался младший братишка.
-А ты дома сиди!
-Ступай-ка ты лучше до соседей, поднимай мужиков на ноги, чтобы собирались все в лес, - распорядился отец.
Санька побежал в сени - одеваться. Янка-маленький, позабыв про котенка, увязался следом. Из сеней тут же послышались их заглушенные голоса.
-А ты куда? Сказано было- дома сиди!
-А ты мне что за указ? Я тоже хочу соседей звать, Митраньку искать! Один ты, что ли, за него тревожишься?
-Как же, так тебя и пустили в лес Митраньку искать, клопа такого!
-Да ступайте вдвоем! - крикнул из горницы Рыгор. - Нашли время спорить.
Горюнец на лавке не шевельнулся, не дрогнул. Измученный страшными догадками, он не воспринимал уже ничего, что происходило вокруг.
-Может, дома останешься? - осторожно спросил Рыгор.
Тот помотал головой.
-Нет, дядь Рыгор, опять в лес пойду.
-Да ты уж находился по лесу-то! Ноги, гляди, все мокрые! Посидел бы - и без тебя его сыщем.
-Нет...
Не прошло и получаса, как черный ночной лес загудел людскими голосами, осветился множеством огней. Тут и там слышались протяжные оклики:
-Эй, Митрасю!
-Митранька, ау-у!
-Эге-ей!
Время от времени искавшие его люди сталкивались друг с другом, обменивались короткими фразами:
-Ну, что?
-Да как видишь: нет нигде. Верно, уж и искать-то его без толку. Пропал, верно, сгинул. А жаль: хороший был хлопчик, занятный!
И снова расходились - опять бродить по лесу, искать сгинувшего хлопчика, уже догадываясь, что ничего они так и не найдут, только напрасно проходят.
Леся потихоньку, крадучись, выбралась из хаты. Она собралась было искать его вместе со всеми, но Савел и бабушка резким окриком велели ей остаться дома. Она промолчала, но кровь горячих предков снова вспенилась в ее жилах. Как, ей не верят, считают ее маленькой дурочкой, боятся, что она заблудится в родном лесу, где ей знаком каждый корешок, каждая веточка! Да она с закрытыми глазами найдет дорогу домой! Или позабыла бабка Тэкля, как ездила ее бедовая внучка вверх по реке на Янкиной лодке мимо притаившихся в кустах гайдуков, мимо застывшего у окна Ярослава, да еще ночью, одна? То есть, не одна, конечно, вдвоем с Райкой, но какой от нее был прок? С честью прошла она это трудное и опасное испытание и заслужила право носить золотые обереги праматери Елены, так в чем же дело? Про обереги, правда, никто, кроме них с Ясем, так и не знает, однако это еще не причина запирать ее одну в пустой хате, когда у лучшего друга случилась такая беда, и вся деревня кинулась к нему на помощь!
Леся вылезла через окно, выходившее на улицу, и тихонько отправилась следом за всеми в лес.
По правде сказать, она, как и все остальные, не очень-то верила, что Митрась отыщется. Мальчишка прекрасно знал дорогу и уже давно бы пришел домой сам. Нет, с ним определенно что-то случилось!..
Лапти и онучи скоро промокли, отчего ноги стали неподъемно тяжелыми; низ свитки тоже совсем измок. Сама она уже шаталась от усталости и тяжести промокшей одежды, но все еще упрямо звала во тьму:
-Митрасю, Митрасю!..
Мертвое молчание оставалось ей ответом; ни звука, кроме шуршания мокрой листвы под ногами.
Слезы отчаяния и жалости сжимали ей горло. Ей вспомнилось, как сначала, когда Митрась только появился у них в Длыми, она отнеслась к нему настороженно и недоверчиво, ревновала к нему Яся. 'Зачем он здесь, лучше бы его не было!' - думалось ей тогда. И вот теперь эти ее давние тайные думы сбылись, и Митрася больше нет, и как же тяжко ей теперь...
Факел в ее руке задрожал, задымил и потух, и девушка оказалась в полном мраке, в сырой, черной, непроглядной мгле. С непривычки она поначалу не могла разглядеть даже ближайших кустов. Сперва она беспомощно озиралась по сторонам, затем стала нашаривать в кармане свитки кремень с огнивом, и тут почувствовала, как ее крепко схватили за рукав. Леся замерла на месте; сердце так и упало в самые пятки. Но тут она перевела дух и облегченно вздохнула: это была всего лишь маленькая Зося.
-Ох, Зоська, как же ты меня напугала! - выдохнула девушка. -Ты-то что тут делаешь?
-Лесю, Лесечку.., - прозвенел, срываясь от слез, детский голосок. - Митранька... - малышка беспомощно ткнулась ей в грудь, тут же захлебнувшись в рыданиях.
Лесины ладони стали гладить ее по тонким шелковым волосенкам, а в голове не к месту пронеслось: 'Хороша бы я была! Зоська - и та в лес побежала Митраньку искать, а я бы дома осталась...'
-Ты заплутала, что ли? - спросила она вслух.
Зосенька, молча всхлипывая, часто закивала головой.
-Давно плутаешь? - снова спросила Леся.
-Не помню... Ой, Лесечку, а вдруг он и вправду в болоте утоп?., - снова расплакалась малышка.
-Ну что ты, в болото он не полезет, он же не теленок какой глупый! Да и не ходит он по грибы в ту сторону.
-Может, на гайдуков в лесу напоролся, нагайками засекли... как деда Василя.., - еще больше отчаялась девочка.
-Тоже едва ли, - рассудила Леся. - Тогда бы уж тело нашли.
-Может, в реку бросили?
-Нет-нет, не думай так! - попыталась Леся ее успокоить, а у самой все внутри похолодело и задрожало. - Вот чует мое сердце, жив он. К утру, Бог даст, найдут. Идем, я тебя домой провожу - ты уж озябла вся...
Девочка кивнула и прижалась к ней. Малышка и в самом деле мелко дрожала от холода, и Леся закутала ее полами своей свитки.
Ночь медленно близилась к рассвету. Черная мгла понемногу синела, серела, становилась все более прозрачной. Факелы тускнели и гасли; промокшие, измученные, насупленные длымчане один за другим возвращались в деревню, глухо переговариваясь.
Вышло так, что Горюнец в потемках отбился от соседей и блуждал в отдалении, так что уже не видел отблесков огней, не слышал зовущих голосов. Бездумно, бесцельно метался он по лесу, спотыкаясь о корни, и не понимал, что уже долгое время бродит кругами вокруг одного и того же места. Он не заметил даже, как настал рассвет, и был почти ошеломлен, обнаружив, что непроглядную тьму сменили туманные предрассветные сумерки. И только тут, оглядевшись, увидел, что стоит на широкой лесной тропе, которая сейчас развезлась под осенними дождями, и сам он увяз в этой грязи едва ли не по колени. И в этой самой грязи, закрутевшей от ночного холода, Горюнец отчетливо разглядел следы подков. Он бросил встревоженный взгляд в сторону полуоблетевшего, почти прозрачного орешника. Ветки были грубо, безжалостно обломаны; тут и там висели, чуть покачиваясь, сломанные верхушки. Тут же поблизости валялось опрокинутое Митранькино лукошко и несколько раздавленных грибов. Сомнений больше не было.
'Вот тут они его застигли, - подумал Горюнец. - Видно, в орешнике думал схорониться, да тот уж облетел, светится весь... И веток вон сколько поломано - за кусты, небось, хватался, как его волокли... Может, и в живых-то его нет: у них нагайки, арапники, мужики-то здоровые не все потом выживают, а тут хлопчик худенький, ледащенький - много ли ему надо?..'
Вспомнились ему слова бабки Алены, сказанные ею в ту страшную ночь Митранькиной болезни, накануне ее кончины:
'Помни, черный демон не отступит, второй раз его уж не обманешь'.
Тогда отвела она беду, одержала победу над черной силой, но спасти чужую жизнь смогла, только отдав свою. Но, видимо, злым роком было уже предопределено, что должен Горюнец потерять своего Митрасика - не раньше, так позже.
Вот она, эта злобная поганая сила, что уже столько лет преследует его. Тогда, в юности, когда по недомыслию он потревожил дремавшее в непролазных чащобах зло, ему и в голову не могло прийти, какой черный крест он на себя навесил.
Он все еще стоял в густой стынущей грязи, сжимая в одной руке опущенный и уже совсем потухший факел, а в другой - тяжелую ореховую палку, которую в последнее время всегда брал с собой, если ему предстояло много ходить, когда его обожгло своей внезапностью пришедшее нежданно решение:
'Что же я тут стою? Что в этом толку? Скорее в Островичи - кроме как там, ему быть негде!'
Он ушел в Островичи прямо как был, даже не сменив мокрой одежды. Никто из односельчан не видел, как он уходил. И вообще два дня его никто в деревне не видел, что поначалу не на шутку встревожило соседей: что же это за напасть такая на них обрушилась? Сперва пропал Митрась, а теперь вот и Янка таинственно исчез, как сквозь землю провалился - и кто же будет следующим? Потом до них, разумеется, дошло, что Митрася, очевидно, увезли гайдуки, а Янка, отчаянная голова, отправился его выручать - безоружный и совсем один. Соседи качали головами, вздыхали и хором пророчили, что добром это не кончится.
А на большой дороге крепостные из деревень пана Островского видели в тот день почерневшего от горя молодого длымчанина, что брел в сторону Островичей, опираясь на тяжелый ореховый посох. С тревогой и жалостью смотрели люди вслед его высокой фигуре, чуть сгорбленной, с опущенными плечами, будто придавило их своей тяжестью непосильное горе. Вздыхали, жалели: знать, беда большая разразилась над его головушкой, раз по доброй воле пошел он в это волчье логово. Куда ты идешь, хлопчик белокурый, не сносить тебе там головы...
А Горюнец, ничего не видя кругом, все шел и шел вперед. Зачем он шел? Он и сам не вполне понимал, на что надеялся. Чем мог он помочь попавшему в беду мальчишке, что мог поделать один против всей этой своры, которая привыкшей знать, что любая подлость, любое преступление безнаказанно сойдет им с рук? Он понимал, конечно, что дело его безнадежно, но при этом знал и другое: не пойти - значит предать, покинуть в беде...
Внезапно он словно очнулся от своего оцепенения, услыхав причитания и плач из убогой хатенки, крытой полусгнившей соломой, что стояла почти у самой дороги. Он поглядел в ту сторону: низкая дверь была растворена, из-за нее и доносился жуткий многоголосый женский вой, будто по покойнику. А у порога два старика, одинаково сгорбленный и мрачные, курили трубки, выпуская сизые облака дыма, при этом часто охали и повторяли:
-Суди их Боже!..
-Что стряслось, отцы? - спросил у них Янка.
-Беда, сынку! - ответствовал старик. - Внучка моя... другой день не встает... Зашибли ее вчера...
-Как зашибли? Кто? - заторопил длымчанин.
-Гайдуки панские... Нагайкой... Вчера едва до хаты доползла, кровью вся исходила. Едва допытались у нее, что стряслось... А к вечеру и вовсе память потеряла, не узнает никого, только стонет да пить просит. Горит вся, полымем пышет, и рубцы на спине во как вздулись! Чует сердце мое, не встанет она, не поправится...
-Да где же это она на них нарвалась?
-А тут же, при дороге, только подальше трошки.
Понемногу старики ему рассказали, что же именно произошло. Девочка возвращалась домой из леса, и тут сзади налетели верхом трое гайдуков. Она, видимо, оглянулась, услыхав конский топот, и поэтому успела их разглядеть, но описать родным так и не смогла. У одного из них поперек седла лежал чернявый хлопчик со связанными руками. Когда верховые почти поравнялись с нею, мальчишка с трудом поднял голову - хотел, видно, что-то сказать, но гайдук , выругавшись, с силой ударил его по затылку, отчего тот поник головой, а другой вражина, нарочно отбившись от троицы, два раза хлестнул девочку нагайкой.
-Когда же это было? - еще нетерпеливее спросил Горюнец.
-Да вот вчера только. До полудня еще...
Так вот оно что, оказывается! Весь вечер Горюнец бегал по лесу, искал, звал - никто не откликнулся, не подал голоса. И некому было откликнуться - давно уж не было Митраньки в лесу. В Островичах он был уж тогда, в неволе панской. Добро, хоть жив: головку вон поднял, стало быть - живой хлопчик. Ударил-то как его проклятый - ни сердца у них, ни совести... И девочку тоже ударил ни за что...
-Сволочи! - вырвалось у него с глубокой ненавистью.
-Кто ж спорит, - вздохнул старик. - Только ты потише ругайся-то!
-Дивуюсь я на вас, - признался другой. - Ни страха у вас, ни почтения - вот она, воля-то! Хороша, знать, та воля, да только нельзя так тоже на свете жить - без страха, без боязни. Какой же тогда порядок на свете будет, коли вот так ничего не страшиться, власти над собой не имея...
-Мы без той власти сколько веков живем - не плачемся, - ответил Горюнец. - Вот вы на меня, а я на вас дивуюсь: вашу девчину посекли едва не до смерти, а у вас даже ругаться духу не хватает! Они вот, псова кость, хлопца моего умыкнули, так я им теперь должен славу петь?
-Так это твой хлопец был? - воскликнул первый старик. - Стало быть, и вас, вольных, беда стороной не обошла?
Тот лишь горько усмехнуться, подумав, что трудно разобраться, на кого здесь беда обрушилась со всей тяжестью, а кого лишь краем задела. Потом вдруг поднял на стариков внезапно оживший взгляд.
-Ну, добре, отцы, - сказал он. - Покажите-ка мне вашу девчину - может, чем и помогу.
-Да что ж, - ответил старик. - сходи погляди - в хате она.
Горюнец шагнул в черную, тесную хатенку с низким потолком, так не похожую на добротные длымские хаты. В лицо ему ударил липкий и спертый дух, смешанный с запахом гари и прокисших овчин. Притолока была такой низкой, что, входя, ему пришлось согнуться вдвое, да и то ударился об нее лопатками. Окошки здесь были крохотные, затянутые мутными бычьими пузырями, почти не пропускавшими света.
В хатенке, и без того тесной, сейчас негде было повернуться от заполнивших ее людей. Плотнее всего они сгрудились возле лавки, что тянулась вдоль стен против печи. Преобладали женщины; их лиц было не разглядеть под низко надвинутыми грубыми платками. Бабы громко причитали над кем-то; их нескончаемый жуткий вой леденил душу.
-А ну, тетки, пропустите! - длымчанин мягко, но решительно раздвинул стоявших перед ним баб.
Увидев его, бабы разом перестали выть и тревожно зашептались. Толпа сама собой раздалась, открывая ему дорогу.
На лавке лежала ничком худенькая девочка лет двенадцати, до самой шеи накрытая мокрым полотном, сквозь которое кое-где проступили темные пятна крови. Еще он разглядел спутанные пряди светлых волос, раскиданных по изголовью. Временами она глухо стонала, чуть шевеля горячими сухими губами. Рядом стояла изможденная, залитая слезами женщина, у которой, видно, уже не было сил причитать, и она лишь слабо всхлипывала, вздрагивая впалой грудью.
Когда Янка решительно потянул на себя простыню, которой была накрыта лежавшая девочка, она вдруг встрепенулась и крепко ухватила его за руку.
-Что ты, что ты, - зашептала она сквозь слезы. - Не трожь... Она там в чем мать родила...
Горюнец с такой силой выдернул у нее руку, что женщина, качнувшись назад, едва устояла на ногах.
Не обращая более на нее внимания, длымчанин откинул простыню. Тельце было совсем худенькое, бледное, тонкие ребрышки выпирали сквозь кожу. Тощенькую спинку пересекли два кривых воспаленных рубца. Янка дотронулся до ее руки - тело горячее, будто жаровня.
Не спеша, спокойно и деловито он ощупал ее всю, обстучал, оглядел. Несколько раз ему пришлось коснуться рубцов, чем, видимо, причинил девочке боль - так надрывно она застонала.
-Тихо, тихо, голубка, - успокоил ее Горюнец, продолжая сосредоточенно изучать и осматривать.
Наконец он поднял голову и чуть насмешливо поглядел на окруживших его кольцом женщин.
-Ну и что вы над ней голосите, ровно над покойницей? - в его словах теперь было больше раздражения, нежели сочувствия.
-Но как же... - прошептала несчастная мать. - Помирает Христинка моя... Другой день не встает...
-Да бросьте вы, матуля, - отмахнулся длымчанин. - От такого не помирают, уж я-то знаю! Досталось ей, конечно, изрядно, сам вижу, но кости целы, внутри ничего не оборвано, да и слегла, поди, больше с перепугу! Вы, матуля, липового цвета запарьте, - смягчился он немного, - да боярышника, да нечуй-травы, да еще хорошо медку добавить, а как все настоится - дайте ей выпить. А всех чужих - вон! Нечего им тут выть над нею да пугать еще хуже! Да вот еще что, матуля, - спохватился он. - Как ваша Христинка в себя придет, вы ей дайте денек-другой отлежаться, сразу не поднимайте.
-Ой, лишеньку! - снова запричитала тетка. - А кому ж за свиньями-то ходи-ить?
Горюнец на сей раз ничего не ответил и вышел прочь, едва удержавшись, чтобы не сплюнуть. И то сказать, что за порода такая гадостная: пока худо, знай голосят да жалеют; а чуть беда от ворот - так у них только и дум, что о своих свиньях!
И снова встретила его развезенная дождями дорога, холодная загустевшая грязь, и все та же безрассудная решимость гнала его вперед.
Всякий, кто держал путь по тракту мимо Островичей, непременно должен был залюбоваться роскошным белым особняком. Это был великолепно отделанный двухэтажный дом в 'классическом' стиле, украшенный мраморными колоннами 'под Рим', каждую из которых венчала несколько перегруженная завитками и финтифлюшками капитель, и дюжими кариатидами, подпиравшими балконы. А по обе стороны парадного крыльца расположились хвостатые сирены с такими огромными грудями, каких в жизни ни у кого и не бывает. Сирены так сладострастно изгибались, выставляя на всеобщее обозрение свои роскошные бюсты, что человеку скромному уже от них одних делалось немного не по себе.
Издали, особенно летом, от этого дома не оторвать было глаз: как будто сахарная голова лежит в зелени изумрудной травы, среди пушистых кустов и стройных сосен.
Дом был повернут к дороге торцом и обнесен кованой чугунной оградой; к парадному крыльцу был подведен особый широкий подъезд, а сбоку, со стороны дороги, помещался черный ход, через который то и дело сновали люди. С дальнего от дороги торца дома и со стороны реки размещался сад, а со стороны дороги калитка в ограде подходила почти вплотную к черному ходу, так что дорога была у них под прицелом, и знаменитые своей отвагой длымчане пользовались любой возможностью, чтобы миновать Островичи. Никто из них без крайней нужды и близко не подошел бы к этому месту. Даже крестьянские дети, совершавшие иной раз набеги на сад пана благодушного и ленивого пана Генрика в Рантуховичах, ни за что на свете не сунули бы сюда носа.
И вот теперь нужда привела к самым воротам этого дома тяжко больного, сломленного внезапным горем, почти потерявшего рассудок человека. Горюнец не отдавал себе отчета, сколько времени он шел, покуда не замаячил впереди, среди желто-бурых крон облетающих деревьев, знакомый особняк. Когда же наконец он увидел перед собой сахарно-белый бок барского дома, ему вдруг стало не по себе, и ноги сами остановились, и все тело как будто осыпало мелкой дрожью. Молодой длымчанин с минуту постоял на дороге, собираясь с духом, а потом все же двинулся вперед, уже смутно подозревая что-то неладное.
Ах, вот оно в чем дело: калитка черного хода как-то непривычно, словно бы даже приглашающе распахнута, чего прежде никогда не бывало. Обычно калитка бывала если не вовсе заперта, то хотя бы прикрыта, ее никогда не оставляли настежь. И еще было как-то пугающе тихо, во дворе как будто и нет никого. Неспроста это, ой, неспроста...
Ему повезло, что он держался начеку: чуткий его слух уловил какую-то команду со стороны Островичей, и он успел приготовиться - рука сама перехватила ореховый посох, сжав его, как для удара. В тот же миг из распахнутой настежь калитки один за другим вылетели два огромных чудовищных пса и, оскалив жуткие пасти, громадными прыжками понеслись прямо на него.
Одного пса Янка успел вытянуть посохом поперек хребтины - собака протяжно взвыла от боли. Но тут же едва не взвыл сам Янка, ощутив резкую боль от впившихся в тело зубов - другой пес не терял понапрасну времени. Тем, однако, хуже было для пса: вконец осатаневший длымчанин с такой силой огрел его своей палкой, что зверюга лишь коротко взвизгнул и, пролетев кубарем, растянулся на дороге; еще разок дернул в агонии задней лапой и застыл неподвижно. В тот же миг жуткие челюсти снова впились длымчанину в ногу - оставшийся пес, немного придя в себя, набросился вновь.
-Ах, тебе еще мало? - оскалился Янка, и его ореховый посох беспощадно замолотил по собачьему хребту. Завыв от удара, кобель поневоле разжал челюсти, и Янка, изловчась, ухватил его свободной рукой за хвост и, размахнувшись во всю свою длымскую мочь, приложил зверюгу башкой о ближайшее дерево - вой оборвался, и Горюнец расслышал, как хряснули кости. Но и того разъяренному Янке показалось мало: как следует раскрутив над головой, он со всей силы зашвырнул обмякшую падаль в сторону ненавистных Островичей. Бултыхая в воздухе лапами, собачий труп шмякнулся в дорожную грязь в нескольких саженях впереди него.
Теперь он отчетливо разглядел двух человек на панском дворе, что, видимо, прятались за сараем, а теперь вышли на белый свет. У одного из них в руках мелькнул длинный ствол пищали, который он тут же умело вскинул к плечу. Янка успел уйти от выстрела, скатился с дороги в мокрые кусты; на том месте, где он только что стоял, пуля разметала темные брызги. Снова грянули выстрелы - на сей раз по кустам, куда ушел длымчанин, да где им теперь достать! К тому же он догадывался, что едва ли его и впрямь хотели убить: слишком много потом возни с трупом, Яроське это ни к чему. Скорее, хотели испугать, быть может, слегка подранить.
Да и сам он хорош: отличился, пожалуй что, не хуже Леськи с ее нелепым маскарадом. Запустить в сторону Островичей дохлой собакой - это вам не шутки, это для их панского гонора похуже любой пощечины! Немудрено, что гайдуки осерчали, стрелять принялись...
'Ишь ты, пакость какая вышла! - думал он про себя, покуда, прихрамывая, брел перелеском к недалекому Бугу. - Вот я и сходил, и разведал все, и выручил хлопца...' Руки у него дрожали, свежие раны горели огнем; густая темная кровь медленно пропитывала изорванные штаны и онучи.
На Буге было неспокойно; осенний пасмурный ветер мутил и морщил темную воду, срывал желто-бурые листья с прибрежных кустов и сносил их в холодные волны - тяжелые, свинцово-сизые... А длымчанину в шуме ветра, в негромком рокоте волн вдруг послышалось сочувствие к его беде. Казалось, они все знали - и ветер, и река, и летящие в воду листья...
Он размотал онучи, не спеша промыл раны. Холодная вода смягчила боль, немного уняла кровоток.
'Не пойду до дому, - решил Горюнец. - Останусь до ночи, а там - была не была!'
С наступлением ночи он опять двинулся к ненавистной усадьбе. Теперь он был вдвойне начеку: зорко смотрел кругом, при каждом шорохе замирая и оглядываясь. Теперь, после того, как Яроськины холуи решили поучить его уму-разуму, чтобы место свое помнил, из глубин его души поднялось этакое необоримое злобное безрассудство, какого он и сам в себе прежде не знал. Это чувство подавило последний страх, оставив одну лишь напряженную осторожность.
Он прикидывал, с какой стороны ему лучше перелезть чугунную изгородь. Видимо, лучше всего там, где большие ворота, куда панские коляски да выезды по праздникам подъезжают - оттуда его, уж верно, менее всего будут ждать. Ну, падлы окаянные, с черного хода вы на Янку двух псов спустили, так теперь он к вам с парадного вломится, встречайте гостя дорогого! Вот уж будет диво распрекрасное: мужик, хам, сермяжник и лапотник, а войдет с парадного хода! Правда, еще не мешало бы подумать, где ему на панском дворе спрятаться и как потом разыскать Митраньку, но это уже ближе к делу...
Ну а вдруг там засада?
Чуть поразмыслив, он решил, что нет, едва ли: много чести Янке - караулы из-за него выставлять! Ушел и ушел в кусты, больше, поди, не воротится - ну и перун с ним, а у челяди и без того заботы хватает! Хотелось бы, кстати, знать, что они сделали с теми двумя псами, которых он нынче пришиб: закопали где-нибудь под кустом, али так выкинули на свалку? А может, так они до сих пор и валяются на дороге?
Какое-то время он крался вдоль чугунной ограды, замирая и прислушиваясь, крепче сжимая свой верный посох. Дом спал; тускло мерцали его черные окна. Лишь в одной какой-то убогой хатке на самых задворках светилось оконце - верно, сторожка.
Где-то недалеко сухо и размеренно стучала колотушка: ночной сторож обходил свои владения. Вот все ближе, ближе...
Горюнец подался в тень ближайшего дерева, прижался к его сырой шершавой коре. Сторож с колотушкой прошел совсем рядом - сухонький сгорбленный старичок, похожий чем-то на деда Юстина. Горюнцу его отчего-то вдруг стало смутно жаль; по крайней мере, сторож не вызвал у него ни вражды, ни злобы. Ступай же с миром и не бойся опасного длымского лиходея, что затаился у дерева в двух шагах; у лиходея украли ребенка, его травили псами, едва не застрелили из пищали, но он все равно не обидит безвинного старика!
Но вот старик прошел мимо; сквозь черные прутья ограды какое-то время еще мелькала его спина, стук колотушки удалялся и затихал. Пора...
Горюнец покинул свое убежище и двинулся дальше. Вот и они, большие ворота. Заперты, конечно, да он и не ждал ничего другого. Так и есть: изнутри на воротах висит большой тяжелый замок. Как же через нее лезть, через эту ограду, трижды клятую? Ограда высокая: сажени две, а то и повыше будет. Прутья гладкие: перехваты лишь внизу да на самом верху, а прутья еще и кончаются острыми пиками: пусть и долезешь наверх - беспременно напорешься...
-Эй! Кто тут бродит? - раздался поблизости негромкий опасливый голос.
Янка вздрогнул и отшатнулся. В трех шагах от него стоял давешний сторож.
-Чего тебе надо? - неприветливо спросил он длымчанина.
И этот высоченный парень, так недавно охваченный беспощадной решимостью, вдруг смутился, глядя на маленького замученного старичишку.
-Хлопчик мой тут... у вас... - робко пробормотал Горюнец.
-Какой такой хлопец? - буркнул дед все еще неприветливо, но уже как будто немного смягчаясь.
-По двенадцатому году, чернявенький такой, Митрасем зовут. Гайдуки ваши вчера умыкнули...
Старик оживился:
-Да, точно, привезли вчера такого откуда-то из лесу. У нас на днях свой хлопец убег, таких же годов. Снарядили погоню; молодой пан так и сказал: весь лес прочешите, а сыщите мне того щенка, без него чтобы и не думали возвращаться! Щенка-то они привезли, да только не того, - вздохнул старик.
-А что же паны? - перебил Горюнец. - Нешто не видят, что хлопец не тот?
-Известное дело, видят, - пожал плечами дед. - Да им-то до того что за дело? Молодой пан, слышь ты, выпороть его приказал.
-За что же? - ахнул длымчанин.
-Как за что, а за побег?
-Иисусе-Мария, за какой побег, это же не тот хлопец!
-Ну а кто говорит, что тот? Ох и били же они его, хлопче, на конюшне, ох и били! В сторожку мою приволокли его совсем без памяти! Кровью весь был облит и стонал так тяжко... А я-то гляжу: не наш хлопец, чужой какой-то. Я и спроси у гайдуков наших, Стаха с Денисом, откуда он такой взялся, а они мне: 'Цыц, старый хрен, не твоего ума дело!'
-И где же он теперь? - спросил Горюнец.
-Да в сторожке, где ж ему быть! Все стонет, сердечный, все какого-то дядю Ваню кличет.
-Меня, меня кличет! - оживился Янка.
-Тебя? - расширил глаза старик. - Так вот ты кто! Я тебя сперва за вора принял, да только потом гляжу - нет, несхож ты на вора. Хлопчик-то все: 'дядя Ваня!' да 'дядя Ваня!' - ну, я и думал, дядька, в годах уже... А ты вон оно какой!
-И как же нам теперь быть? - снова смутился длымчанин.
Только теперь ему со всей беспощадностью открылось, насколько безнадежна вся его затея. Пусть бы даже ему удалось каким-то чудом уломать сторожа и забрать Митраньку из Островичей - изможденному, пешему, да еще с жестоко избитым ребенком на руках, ему все равно не уйти далеко.
-Не знаю, сынку, - ответил старик. - Хлопец-то твой вот он, в сторожке у меня лежит, да только забрать его тебе никак теперь нельзя. Паны-то рады-радешеньки, что хоть чем-то вам досадили: вот, мол, знать теперь будут, как беглых наших холопов покрывать! Вашим же салом - да вам же по мусалам! Так что, сынку, до смерти меня, старого, батогами забьют, коли хлопец пропадет куда... И тебе с ним тоже не уйти: нагонят - оглянуться не успеешь!
-Я в суд пойду! - вконец отчаявшись, заявил Горюнец. - Может, и есть где на них управа.
-Э, милый, какая у мужика на панов управа! - махнул рукой старик. - Никто тебя там и слушать не станет, ты же и виноват будешь! Не знаешь ты пана нашего молодого: уж он-то из любого угла вывернется, повсюду лазейку отыщет, да так, что все по правде будет...
-Нету, дедусь, правды на свете, - мрачно вздохнул Горюнец.
-Правда-то есть, да только не наша - ихняя, - ответствовал сторож. - Всякое ихнее слово - правда, а наше - брехня собачья. Да, кстати, это не тебя давеча псами травили?
-Меня, - так же невесело вздохнул длымчанин. - Нарочно, поди, дожидались?
-А то как же! Хлопчика-то они умыкнули - должен ведь был за ним кто-то прийти? Так и караулили на дворе, сменяясь в очередь - Стах, Дениска, да еще Франек с ними. И псов нарочно не кормили, наготове держали.
-Куда ж потом девали тех псов? - спросил длымчанин.
-Да зарыли где-то на задворках, вот и вся недолга. Не бросать же их на дороге, в самом-то деле! Это ведь слава какая по округе пойдет, что у ясновельможных панов Островских под самыми воротами дохлые псы валяются! Ох и ругали же они вас, однако! Говорили, что точно вы лукавому душу запродали, коли от этаких тварей отбиться можете!
И тут, оглядев с ног до головы обреченно поникшего Янку, старик поспешил его утешить:
-Да ты не журися, сынку, оправится хлопчик твой. Он у тебя крепкий! Как, ты сказал, его звать?
-Митрась.
-А нашего, беглого, Симонкой звали. Тоже со мной жил. Не приходил он до вас?
-Нет, не приходил, - покачал головой Янка. - Да и никто не слыхал у нас про такого.
-Занчит, пропал наш Симонка, - вздохнул старик.
-Значит, пропал, - откликнулся и длымчанин.
-А ты, слышь, приходи - повидаться. Да только ты, сынку, сторожко держись: по дороге не подходи, стежечкой... Крикни трижды птицей ночною - мы с ним и выйдем. Ну а коли не придем - стало быть, нельзя.
-Приду, - ответил длымчанин. - Да вот еще что, деду: очнется Митрась - скажите ему, что я его не покину. Костьми лягу, а вызволю...
-Твоими бы устами да мед пить, сынку, - вздохнул дед. Ну, Бог тебе на помощь! Наведывайся...
В мутно-сером утреннем тумане шел Горюнец домой. Только теперь дошло до него, насколько он обессилен. Горе, отчаяние, безысходность теперь сломили его вконец. Идти было еще далеко, а он уже чувствовал себя настолько разбитым, что, казалось, не сможет дойти до дома - так и упадет посреди дороги. После бессонной ночи у него кружилась голова, слипались веки, болели рваные раны от собачьих зубов. Снова давило в груди и сжимало дыхание. Но где-то в глубине души жила еще надежда: он знал, что не отступит.
Глава девятнадцатая
Эти два дня, пока Янка ходил в Островичи, Леся провела в непрерывных терзаниях - за него и за мальчика. Кроме того, ее беспокоило еще и другое: что же теперь станется с Райкой и с теми хохлами с хутора? И что теперь делать ей самой, по вине которой заварилась вся эта каша? Перед глазами у нее проплывали, мешаясь друг с другом, то Митранькины черные вихры, то синие глаза Янки, в которых застыли отчаяние и тревога, то нежное лицо Райки, на котором еще не высохли слезы. Порой виделась и сухощавая, подтянутая фигура тетки Марины, отважной, решительной женщины, готовой помочь, укрыть, рискнуть даже собственной жизнью - ведь гайдуки не щадят никого. Странно, но она почти не вспоминала Микиту: наверное, потому, что тогда он крепко спал, она его толком и не видела.
И все они теперь в беде - из-за нее!
Ранним утром она немедленно побежала к Янке, но застала его хату пустой - только в хлеву жалобно мычала недоенная корова. Леся откинула щеколду на дверях, разыскала в сенях подойник, сама подоила Лысуху - не то бы ей и захворать недолго. Пока парное молоко, пенясь и звеня о стенки подойника, стекало тонкими струйками, девушка рассеянно думала:
'Ах ты, напасть какая! Значит, он еще и дома не бывал, раз корова недоена осталась...'
С каждой минутой беспокойство все росло. Вася Кочет, с которым вместе Янка кружил по лесу в поисках Митрася, видел его последним. Но потом и Василь потерял его след.
-Понимаешь, - рассказывал он сбивчиво, слегка заикаясь, - у меня постромка развязалась, под ногами путалась. Покуда завязывал, он уж вперед ушел. Огляделся я - нет его нигде; кликал - не отзывается...
Немного погодя Леся случайно услышала разговор двух молодок. Румяная Катерина возбужденно рассказывала что-то тихой Зосе Мулявиной. Говорила она громко - трудно было не расслышать.
-Гутарили нынче бабы - опять вчера в лесу гайдуков видели.
-Да ну? - ахала Зося. - Много?
-Нет, не много - человек трех. А я сама следы видала от подков - так и застыли в грязюке-то... Нет, подруга, были они тут, як Бога кахам... Куда, ты думаешь, Митрась-то наш сгинул?
-Нешто украли? - всполошилась Зося. - Ох, поганое племя, совсем стыда лишились!
У Леси упало сердце. Теперь все стало понятно: Янка ушел в Островичи. Он не оставит Митрася в беде, даже если для него самого совершенно ясно, что помочь он ничем не сможет. Уж кому, как не ей, было знать, что Яся, обычно такого спокойного и рассудительного, в минуты опасности и глубокого горя, случается, одолевают приступы неудержимого безрассудства. Что будет с ним там, во вражьем стане?
Вся Длымь словно замерла в тяжком и тревожном ожидании. Все забыли о своих повседневных хлопотах, ссорах и сплетнях, охваченные единой жалостью к несчастному соседу, как будто каждому он стал теперь сыном, братом, другом.
Приходил Данила, но приход его не обрадовал Лесю. Все кругом так резко, трагично переломилось, а Данила остался прежним: непонятным, невозмутимым, словно тихий глубокий омут. И нет, кажется, такой бури, что смогла бы всколыхнуть этот омут до самого дна, поднять клубы ила.
Он был явно лишним в этой атмосфере тревоги и печали. Все были сами не свои от жалости и терзающих душу волнений за Митрасика и его горемычного дядьку. Савка - и тот беспокоился. Он даже почти не бранился на Лесю; более того - пытался даже неумело утешать:
-Ну что ты, Аленка? Ну будет, будет, не плачь, что же теперь поделаешь? Ведь бывает же... И ведь не знали, не ведали...
А Данила, когда Леся рассказала ему о случившемся, лишь в свойственной ему манере пожал плечами и ничего не сказал. Ни слова сочувствия, ободрения, возмущения - и это когда у человека такое несчастье! Это задело Лесю больнее всего, и это было вдесятеро хуже всех тех прежних огорчений, что он когда-либо ей доставил. Вместе с тем она заметила, что он в какой-то момент пристально и в упор поглядел на нее - измученную, бледную, готовую вот-вот заплакать - и ей показалось, что на его совершенно бесстрастном лице промелькнуло какое-то смутное недовольство.
Янка вернулся на другой день после полудня. Вконец изведенная Леся с потускневшими глазами и тяжелыми синяками под ними в это время вместе с Тэклей мяла лен в риге. Руки у нее болели и только что не отваливались, работа не шла. Бабушке то и дело приходилось подгонять ее:
-Ну, живей работай, не ленись! Ай силы нету? - насмехалась она, когда внучка особенно тяжело вздыхала над мялкой. - Молодая девчонка - и силы нету? Уж я-то на что стара, помирать скоро, а и то роблю!
Леська злилась и сжимала зубы. Тэкля, заметив это, заводила с другой струны:
-Ну, нечего было всю ночь с боку на бок вертеться! Нешто одна ты за них болеешь, а другие что же - чурки осиновые?
Тут дверь в ригу хлопнула, и вошел Савка.
-Твой воротился, - небрежно бросил он племяннице.
-Один? - моментально оживилась та.
-Ясно, один, а ты чего хотела? Да еще и псами покусанный!
-Ну, беги встречай! - разрешила Тэкля. - Все равно проку от тебя ни на грош.
Девчонку будто ветром вынесло из риги. В следующий миг она уже неслась по деревне, задыхаясь от волнения и стремительного бега.
К Янке она пробилась не сразу. Его хата оказалась битком набитой людьми, что сбились плотным кольцом вокруг вернувшегося хозяина, наперебой расспрашивая, сочувствуя, сетуя и проклиная. Голоса их сливались в сплошной неразличимый гвалт.
Лишь какое-то время спустя, не без труда раздвинув локтями плотную стену односельчан, она смогла добраться к своему другу. Захлестанный грязью, в растерзанной в клочья одежде, он сидел на лавке - убитый, опустошенный, с каменно застывшим лицом. Он почти не отвечал на многословные излияния соседей, глядя в одну точку пространства. Лесе вдруг вспомнилось: точно такое было у него лицо в тот далекий июньский день, когда Янка, тяжело больной солдат-бессрочник, вернулся в родительский дом и услышал от Леси горестную весть о смерти матери.
Теперь он ее сперва даже и не заметил, хоть и смотрел в ее сторону, и она, содрогнувшись, увидела его пугающе неподвижный, остекленевший взгляд.
Слева от Янки сидел с насупленными бровями дядька Рыгор и в ответ на все причитания и проклятия лишь негодующе-сдержанно качал головой. С другой стороны Василек судорожно вцепился в Янкин локоть. Один раз он произнес немеющим от ужаса языком:
-Ясю! Дюже подрали-то?..
Горюнец равнодушно отвернул разорванную штанину. На гладкой молодой коже, с которой не сошел еще летний загар, страшно синели припухшие следы укусов. Едва глянув, Леся не смогла сдержать глухого стона.
И от этого ее стона Янка встрепенулся, повернул голову, и взгляд его как будто слегка оттаял. Она подалась к нему, обхватила за шею; он в ответ притянул ее к себе на колени, горячей щекой припал к груди.
-Ох, Лесю, Лесю... Одна ты теперь у меня...
И тут, случайно посмотрев на дядьку Рыгора, Леся вдруг заметила, каким напряженным и даже подозрительным отчего-то сделался его взгляд. Она не до конца понимала, в чем тут дело, но смутно догадывалась, что Митрась тут вовсе ни при чем...
...И с того дня стало Горюнцу совсем худо. Ночами его душили приступы; он хрипел и задыхался, не в силах вздохнуть. Не находя передышки от этих невыносимых мучений, метался он по кровати, глотая ртом воздух, отчего пересыхало в горле, и потом страшно хотелось пить. Зная об этом загодя, он с вечера ставил возле кровати кружку с водой, готовясь к приходу ночного кошмара.
А едва приступ его отпускал - и он сразу же забывал, как только что мучился, ибо сердце его терзала другая мука. Кроме тревоги за судьбу попавшего в неволю Митрася, его снедало все то же неотступное чувство вины перед ним. Не доглядел, не уберег... Да и за прежние раздумья точила совесть, не давая забыть, после каких сомнений решился он взять этого хлопчика, повязать себя такой 'обузой', как думалось ему тогда. Как теперь ни примеряй, а все же слишком молод он еще был, и жаль ему было расставаться со своей волей. Вот и вышло теперь: не свободен он стал - одинок. Долгими осенними ночами, в пустой, угрюмо безмолвной хате суждено ему было нести это горькое одиночество.
Тревога, болезнь, долгие бессонные ночи вытянули из него последние силы. Днем он едва не засыпал, клоня к плечу голову. Осунулось, потемнело его лицо, померкли синие очи.
Это не на шутку беспокоило иных его соседей - например, дядьку Рыгора. Пожилой длымчанин хорошо знал, что это состояние - самое опасное. Если бы Янка буйствовал, проклинал тиранов Островских, в ярости пинал ногами и рубил топором старую колоду, что валялась у него на задворках - это было бы не так страшно. Совсем иное дело - почти полное омертвение, как если бы человек покрылся невидимой ледяной оболочкой... Со временем он может, конечно, отойти, оттаять, вернуться в прежнее состояние, но Ясь одинок, серьезно болен, и это не первый в его жизни удар.
И Рыгор прилагал все усилия, чтобы как-то отвлечь, расшевелить его. Янке это, правда, мало помогало, хотя он, конечно, видел попытки Рыгора и, видимо, даже им сопротивлялся.
А однажды так прямо ему и сказал:
-Нет, дядь Рыгор, не надо... Я не хочу забывать... Не могу покинуть...
-Никто и не велит тебе его забывать, сынку, - ответил Рыгор. - Только ведь жизнь-то идет, и жить как-то надо. Будешь себя терзать - Митрасю с того легче не станет.
А уж Леся, едва выдавалась свободная минутка, тут же рвалась к нему. ЕЕ приходы действовали на него благодатно: едва раздавались по двору ее шаги - и он немного оживал, и на лице мелькала слабая улыбка, и потухший взгляд на миг озарялся короткой мимолетной радостью.
Леся, видимо, и сама подспудно надеялась своим теплом вернуть его к жизни, отогнать поселившуюся в доме беду, а потому могла подолгу сидеть возле него, обняв теплой рукой, или, устроив его голову у себя на коленях, перебирать и разглаживать густые мягкие волосы. В эти минуты, блаженно закрыв измученные глаза, Горюнец, казалось, ненадолго забывал о своем несчастье, послушно отдаваясь неторопливым и ласковым движениям теплых девичьих рук.
Знал ли Горюнец, как мучительно сердится на себя эта юная девушка, почти ненавидит? Сердится за свое частичное и минутное успокоение, которое испытала, когда Ясь сообщил ей, что Райка не попалась, не то ему обязательно сказал бы об этом сторож-старик. И она обрадовалась, что Райка по-прежнему на свободе, с хохлами ничего не случилось, и тяжесть вины упала, рухнула с плеч... А потом пришел жгучий стыд: как можно чему-то радоваться и даже просто испытывать облегчение, когда у лучшего друга такая беда!
Однажды, зайдя к нему, она увидела, как серая Мурка печально трется о ноги сидящего на лавке хозяина, не сводя с него мерцающих зеленью глаз.
Горюнец рассеянно погладил ее по голове, почесал за ушком.
-Нет Митрасика, Мурка, - вздохнул он. - Вот ведь, Лесю, как оно выходит! Она ведь теперь, - он кивнул на кошку, - по всем углам его ищет, зовет. Тварь бессловесная - а и та разумеет...
От этих горьких слов с новой силой всколыхнулись в Лесиной душе жалость и гнев: вот ведь псы окаянные, даже кошку осиротили! Всем-то от них одни несчастья, даже твари безвинной!
И тут поднялось в сознании то, что прежде лежало где-то под спудом: а по какому, собственно, праву Яроськины гайдуки увезли мальчишку? Митрась - вольный, не холоп, никто не смеет его вязать и пороть. Гайдуки Ярослава Островского совершили п р о т и в о з а к о н н о е действо, и это легко будет доказать в любом суде. Митрась - русский, москаль, достаточно будет заставить его поговорить по-русски и выяснить, есть ли москали среди Яроськиных дворовых. Вот уж едва ли!
Да вот только где они еще, те суды, как туда пробиться? Да и где же оно видано, чтобы суд решил дело в пользу мужика против пана! Ни в одном суде длымчан даже слушать не станут, да еще, пожалуй, и рады будут, что этому 'проклятому племени' наконец-то прищемили хвост! ...Нет, не найти длымчанам управы на Островского!..
Им - не найти. Но тогда, может быть, Любич найдет? Может быть, ему удастся вырвать хлопца из когтей хищника? Хоть он малость и не в себе, но все ж такой же пан, как и Островский - глядишь, сумеет помочь...
Вместе с тем Леся понимала, что уговорить пана Генрика выступить на защиту Митрася может только она. Добрый барин расположен к ней, у него мягкое сердце, и он не одобряет поведения молодого соседа. Правда, он может пообещать помощь, а потом забыть об этом, или струсить перед грозящими неприятностями и отступить, но другого выхода Леся все равно не видела.
Итак, в Рантуховичи! Завтра же, с утра: отпроситься в лес по грибы или за хворостом, а самой отправиться в имение.
Отпроситься не составило особого труда: дед с бабкой всегда отпускали ее в лес, а Савка был слишком озабочен своей совсем уже близкой свадьбой, чтобы препираться с нею. Гайдуков никто не боялся, поскольку все знали, что коль скоро они поймали добычу, пусть даже не ту, которую ловили, то теперь в лесу не покажутся еще долго.
Леся обернула ноги чистыми онучами, особо заботясь, чтобы потом они нигде не натерли, обула новые крепкие лапти. Надела серую добротную свитку, туго перепоясала цветной дзягой стан, стройный даже под грубой крестьянской сермягой. Заплетая косу, она вспомнила, что в тот раз пан Генрик просил ее прийти в праздничном длымском наряде, в цветных лентах и звенящих монистах, и горько усмехнулась: до нарядов ли ей теперь? Но, подумав, достала все же из шкатулки свою любимую ленту - темно-красную, шелковую - и заплела ее в косу.
Пока она бежала в имение Любича через пустые поля и полуоблетевшие перелески, ей казалось, что все, что происходит сейчас с ней и вокруг - просто страшный и сумасшедший сон, настолько безумным и безнадежным вдруг показалось ей то, что она задумала. Ей казалось, что и бежит она во сне - вот сейчас споткнется, замрет на мгновение, падая, в ожидании удара о землю - и тут же окажется у себя в постели, на суровой наволочке. А может быть, и вообще все это происходит не с ней, а с кем-то другим, а она лишь по какой-то глупой случайности временно очутилась на его месте?
Леся настолько разволновалась, перепугалась и потеряла всякое чувство реальности, что, добравшись до Рантуховичей и вбежав на двор, не заметила идущей навстречу Марыси и едва на нее не налетела, почти уткнувшись лицом в пышную грудь. Еще не успев ее разглядеть, Марыся затрубила на весь двор привычно громким голосом:
-Ат окаянная! Летит перуном, не глядя, людей с ног сшибает!
Но, приглядевшись, всплеснула руками и сразу заговорила быстро и приглушенно:
-Иисусе-Мария! Это, никак, ты... как тебя... Алена! Да как же тебя занесло-то сюда, на тебе просто лица нет!
-Беда у нас, - тихо ответила длымчанка. - Мне к пану надо.
-Нельзя, нельзя к пану! - снова горячо зашептала Марыся. - Гость у него.
-Какой гость?
-Да известно, какой, не дай Бог тебе с ним увидеться! Вот уж гость так гость, чтоб ему на свете не жить! Приедет - так жди беды!
-А часто он ездит? - осведомилась Леся, тут же сообразив, о ком идет речь.
-Прежде нечасто ездил, а теперь каждую неделю наведывается.
-Да что ему нужно?
-А у них, у панов, теперь мода такая - с визитами ездить, да еще с утра.
-С чем ездить? - растерялась длымчанка от незнакомого слова.
-Ну, в гости, значит. Посидит полчаса, поболтает о пустяках разных, да обратно к себе и уберется. Стоило в такую даль мотаться, чтобы полчаса людям голову морочить! Да еще и коньяка на него не напасешься - чуть не по целой бутылке выпивает, пьяница растакой! Ну пусть бы еще нашу сливовицу пил - та своя, так нет же: коньяк ему подавай! А коньяк-то денег стоит!
-А давно он приехал? - перебила Леся.
-Да вот только что: он в дом вошел, а вслед за ним и ты прибежала. Да вот что: пойдем-ка пока в кухню, там пересидишь, пока он уедет, а там провожу тебя к пану.
-Я бы и тут постояла, - начала было Леся, удивленная и смущенная нежданным гостеприимством.
-Нельзя - тут тебя из окна увидят, - пояснила Марыся.
Пропуская вперед и порой обнимая за плечи, она провела юную длымчанку на кухню - в темное, душное помещение, где было нестерпимо жарко от пылающей плиты. На плите что-то скворчало и шипело; рядом стояла немолодая полная женщина и переворачивала ножом шипящие на сковородке куски; воздух заволок удушливый чад. Тут же на низенькой скамеечке сидела молодая девушка и, сгорбившись, чистила картошку.
-Вот, гостью привела! - возвестила Марыся. - Принимайте!
Кухарка развернулась навстречу всем своим грузным телом, девушка подняла голову.
-Она к пану пришла, говорит - беда у них какая-то!
-Эх, к нашему-то пану только с бедами и приходить! - вздохнула кухарка. - Он же у нас что дите малое - поахает да и забудет.
-Да я знаю, - согласилась Леся. - Да только уж коли он тут не поможет - значит, и вовсе надеяться нам теперь не на что.
-Не припомню я тебя что-то, - усомнилась кухарка, пристально вглядываясь в девушку.
-Зато я ее помню! - откликнулась молодая помощница, что чистила картошку. - Она летом сюда приходила, с женихом, что ли... Я еще кофий вам тогда подавала, помнишь?
-Помню, Анеля, - улыбнулась Леся, сразу вспомнив эту худенькую девушку со светлыми косами. - Только жениха-то у меня и нет - то был родич мой, Савка.
-Да ну? - Анеля, похоже, сомневалась. - А вы друг на дружку-то ничуть и не похожи. Я все гадала, кто же ты такая: одежа вроде длымская, а с лица - ну чисто хохлушка.
-Батька был хохол, - ответила длымчанка.
Тут снова вмешалась Марыся.
-Да что же ты стоишь? Присаживайся! - и усадила гостью на грубо отесанную табуретку. - Дайте ей горячего, тетка Марта, вон как озябла! Я и привела-то ее к вам, чтобы посидела, покуда т о т не уедет, ни к чему, чтобы он ее заприметил. А мне бежать пора - белье еще развесить надо.
Марыся убежала, хлопнув дверью. Марта поставила перед Лесей чашку с дымящимся чаем. Чашка была чуть щербатая и с трещиной. Пить чай Лесе приходилось и раньше - сколько раз покупали в ближайшем местечке вместе с мылом и солью. Пила она его охотно и без опаски, чай был для нее чем-то врде травяного отвара.
-Что же стряслось-то у вас? - спросила наконец тетка Марта.
Лесе не хотелось отвечать, но тут она вспомнила, что все равно собиралась обо всем рассказать пану Генрику, а тот не отличался особой молчаливость, так что в любом случае обо всем уже к вечеру будет знать вся дворня. Поэтому она сказала:
-Молодца одного у нас беда подстерегла: хлопчика-приемыша гайдуки у него украли. Вот, выручать пришла: может, ваш пан что-нибудь придумает?
-Э, на нашего пана только и надеяться! - махнула рукой Марта. - Это ж не пан - кисель; что сам же на обед заказывал - и то забывает. А ты еще хочешь против эдакого коршуна его выставить! Э, девка, гиблое твое дело! - снова вздохнула женщина.
-Я и сама, тетечку, знаю, что гиблое, - невесело отозвалась Леся. Да только не могу я так вот уйти: как мне потом людям в глаза глядеть?
-Так тебя, значит, люди прислали? - опять подняла голову Анеля.
-Нет, сама пришла, - ответила длымчанка.
-Ты пей чай-то, - напомнила Марта, кивнув на чашку с трещиной. - Хочешь, дам еще драчены кусок? У меня есть. А пан-то потом, дай-то Бог, разберется с твоим делом.
И тут в кухню вбежал казачок лет десяти - карзубый, белобрысый, с блестящими голубыми глазенками.
-Чего тебе, Яська? - спросила кухарка.
-Хлебца пожевать не найдется, тетка Марта? - спросил он, сам в это время во все глаза уставясь на гостью.
-На тебе - и убирайся! - кухарка сунула ему кусок драчены и шлепнула пониже спины распаренной мокрой ладонью.
Казачок тут же исчез.
-Вот такие у нас дела! - развела руками Марта.
А в эти же самые минуты в гостиной происходил такой разговор.
-На зиму я, пан Генрик, думаю перебраться в Варшаву, - заявил гость, вольготно закидывая ногу на ногу и подливая в кофейную чашку коньяка из стоявшей тут же бутылки.
-Ну что ж, в добрый путь! - улыбнулся пан Генрик. - Был я молодой, тоже зиму в Варшаве жил. Хорошо было в Варшаве, весело! Да только куда же мне теперь... Ты один едешь, пан Ярош?
-Год назад один бы поехал, а теперь надеюсь супругу вывезти. А то для чего же я на ней женился - чтобы она без дела в этой глуши зевала?
-Да, грех такую пани в наших болотах квасить, - согласился пан Генрик. - Она молода, и нарядиться ей хочется, и в общество выехать, и потанцевать.
-Вы не поняли меня, пан Генрик, - перебил гость. - Думаете, я для ее собственного удовольствия в Варшаву ее повезу? Я ей в самом деле и наряды закажу самые лучшие, какие она захочет, и по балам, по салонам возить буду, чтоб на мою бельфам все смотрели и видели: вон какая у меня супруга да какого роду высокого.
-Да, пан Ярош, - чуть лукаво поинтересовался пан Генрик. - А эту... кралю-то свою, ты тоже, надо думать, с собой возьмешь? Как же ты без нее-то?
-Юстыну-то? Я бы взял, кабы один был. А теперь это уже и неудобно как-то - девку брать! Ничего, посидит дома, не зачахнет.
-Скучать по ней, верно, будешь? - предположил пан Генрик.
-Скучать-то? Хм! Такую-то скуку я и в Варшаве смогу разогнать, там таких Юстысек - что блох!
Беседу прервало частое шлепанье босых ног по половицам, и в гостиную вбежал давешний казачок.
-Пан Генрик, Алеся пришла! - бойко сообщил он. - Сидит на кухне, чай пьет.
-Какая Алеся? - не понял пан Генрик.
-Ну та, из Длыми, что летом приходила - нешто пан забыл? Она еще рантух вышивала.
-Так что же вы ее на кухне держите? - спохватился пан Генрик. - Иди скажи ей, чтобы сюда пришла.
-Ну, пан Ярош, - обратился он уже к своему гостю, - сейчас ты увидишь красавицу! Я тебе про нее рассказывал, помнишь? Только смотри не влюбись!
-Не беспокойтесь! - заверил гость. - Хоть и слава идет, что девки-длымчанки собой хороши, да только их перед тем, как в дело пустить, три часа надо в бане скрести, да потом еще трое суток проветривать. Возиться не хочется!
Леся на кухне, еще ни о чем не подозревая, разговаривала с Анелей и Мартой, когда со стуком распахнулась дверь, и в кухню шагнул Гаврила, волоча за ухо все того же казачка, визжавшего от боли и насмерть перепуганного. Управляющий толкнул мальчишку вперед, дав вдогонку тяжелый подзатыльник.
-Алеся, - сказал он сурово. - Худо, конечно, но пан зовет тебя в гостиную, ступай! Мы не хотели - вот этот остолоп виноват! Иду я, да вдруг вижу - а он сиганул через переднюю! Я его - цоп за рукав! 'Куда бежишь?' - спрашиваю. А он мне: 'На кухню - Алесю звать! Пан велел' Я его - за ухо: 'Да ты, шельмец, разумеешь ли, что натворил? Разумеешь, что подставил ты девку?' А он все: 'Не виноват я, не виноват!' У-у, щенок безмозглый! Да что теперь поделаешь! - вздохнул управляющий, остывая. - Не бойся, Алеся, в обиду тебя не дадим!
Леся молча и с готовностью поднялась, чувствуя, однако, как разом похолодело у нее в груди, мелкой дрожью задрожали колени.
-Ничего не бойся! - крикнула ей вслед Марта. - Тут ему не Островичи, тут он не посмеет охальничать.
Леся услышала еще, как Марта звонко шлепнула казачка мокрой ладонью, и тот громко заревел.
Нетвердыми шагами Леся шла через коридоры и переднюю, поднималась по лестнице. Гаврила шел немного позади, почти наступая ей на пятки и слегка подталкивая вперед, когда девушка в нерешительности останавливалась.
Дойдя до гостиной, она в первый миг замерла перед открытыми дверями. Пан Генрик сидел к ней спиной, почти утонув в глубоком кресле, над спинкой которого торчала одна лишь его макушка, розовея сквозь остатки жидких волос; да еще выглядывал сбоку яркий атласный рукав его парадного халата. На столе стояли две кофейные чашки и наполовину опорожненная бутылка янтарного коньяка, а лицом к ней, прямо напротив двери, вызывающе закинув ногу на ногу, сидел лощеный молодой барин и глядел на нее с недобрым прищуром.
Взглянув на него, Леся вздрогнула: в какой-то миг ей показалось, что она видит перед собой злейшего своего недруга - Апанаса. Они и в самом деле были похожи один на другого, и не только внешне: в мимике, в движениях, в интонациях голоса Ярослава Островского ощутимо сквозило что-то Апанасово. И хотя отвратительные ужимки незаконного братца здесь были несколько смягчены и облагорожены, однако и этого вполне хватило, чтобы Леся, раньше ненавидевшая его лишь заочно, теперь ощутила к Ярославу прямо-таки физическую неприязнь.
И все же сходство было не столь уж разительным, чтобы невозможно было отличить одного от другого: этот был заметно полнее, белее лицом, и черты его были не столь остры и костлявы. Густые кудрявые волосы, темнее, чем у Апанаса, были красиво уложены пышным коком. Одет он был в темный костюм для верховой езды; узкие брюки, плотно облегающие стройные ноги, были заправлены в высокие блестящие сапоги; на белых холеных пальцах сверкали кольца. Он разглядывал девушку небрежно, свысока, и в то же время с откровенным бесстыдством.
Гаврила ободряюще подтолкнул ее вперед, а сам остался стоять в дверях, настороженно наблюдая за гостем. Пан Генрик тяжело поднялся с кресла и взял за руку вошедшую девушку.
-Ну, что скажешь, пан Ярош? Видел ли ты прежде такую красавицу?
-Да, недурна! - хмыкнул пан Ярослав. - Сколько ей лет?
-А ты у нее и спроси. Алеся, сколько тебе лет? - спросил пан Генрик таким тоном, как если бы разговаривал с малым ребенком.
-Четырнадцать, - ответила та.
-Уж будто? - не поверил Ярослав. - Наверняка ведь больше!
-Да помилуй, как же ей может быть больше? Ты погляди - личико-то какое свежее, детское совсем!
-А вы гляньте, какие бедра! Я-то в таких делах разбираюсь, вы уж мне поверьте!
От этих слов ей стало еще противнее; от отвращения она почти забыла, для чего, собственно, сюда пришла, и в голове крутилась одна-единственная дурацкая мысль: как же он исхитрился под плотной свиткой и несколькими юбками разглядеть ее бедра?
-Да, она у нас просто лань! - с чувством удовлетворенного тщеславия улыбнулся пан Генрик. - Да что там лань - газель! Порода, мой милый, порода - она всегда видна. Вот ты, пан Ярош, встречал еще где-нибудь такие руки? Редкая паненка такими похвалится, а? Нет, ты поближе, поближе взгляни!
Ярослав грубо схватил ее за руки.
-Форма и впрямь недурна,- заявил он после минутного разглядывания и ощупывания. - Да все же руки видно, что хамские. В мозолях все, и заусеницы вон ободраны, а уж почернели как от загара - глядеть не хочется!
-Так-таки и не хочется? - усмехнулся пан Генрик. - То-то ты их уж полчаса разглядываешь! А мозоли отпарим, загар сойдет - и никто с ними тогда не поспорит.
Ярослав в ответ лишь фыркнул.
Леся в это время рассматривала его собственную белую холеную руку с розовыми продолговатыми ногтями, украшенную массивным перстнем с буровато-красным сердоликом. Из черного рукава фрака для верховой езды выглядывала белоснежная манжета тонкой полотняной сорочки, зажатая какой-то странной штуковиной: не то пуговица, не то две пуговицы с двух сторон, не то вообще что-то непонятное, сделанное из ярко-желтого янтаря, и от него свисают вниз янтарные же подвески на короткой серебряной цепочке. Скользнув глазами ниже, на белую кожу запястья, девушка с содроганием отметила еще кое-что: сквозь тонкую холеную кожу отчетливо пробивался грубый черный волос, пусть еще короткий и не очень густой, но со всеми основаниями заставлявший предполагать, что выше, под рукавами сорочки и фрака, эта черная поросль куда как пышнее и богаче.
'Тоже мне, ясновельможный пан называется! - непонятно к чему подумалось Лесе. - У мужиков у наших - и то ни у кого такой черной шерсти нет, а туда же...'
-А кабы ты, пан Ярош, ножку ее увидел, - продолжал Генрик расхваливать красоту длымчанки, - ты бы и вовсе слов не нашел. Алеся, разуйся, покажи ему ножку!
Бедная девушка вконец растерялась, услышав такую просьбу. Ох уж этот пан Генрик! Чего доброго, дойдет до того, что в конце концов ей велят не только разуться, но и раздеться.
Но мысли пана Генрика уже переметнулись на другое:
-Мы вот все говорим про твои ножки, а мне что-то телячьих ножек вдруг захотелось... Алеся, ты вот была на кухне - расскажи-ка, что там готовится, а то я уж позабыл...
Девушка облегченно вздохнула.
-Бигос греют, свинину жарят, - ответила она. - Да еще я видела, бульбу Анеля чистила.
Пан Генрик недовольно заворчал:
-Вчера была бульба, позавчера - бульба... Одной бульбой кормят, ничего другого и не придумают!
-Вот и я про то же говорю: распустили вы их, пан Генрик! - вставил шпильку гость. - Я уж сколько вам говорю: быдло надо в руках держать, а не то как сядут вам на шею - нипочем не скините! Мне бы ваших дворовых на месячишко: враз бы выучились по струнке ходить!
От этих его слов горячая Лесина кровь вскипела безрассудной яростью. Вспомнилось посиневшее, иссеченное кровавыми рубцами тело деда Василя, избитого насмерть гайдуками; потом пришло на память заплаканное, белое от страха лицо Райки, ее мелко дрожащие плечи. И попавший в неволю Митрась, запоротый до потери сознания 'за побег', и почерневшее от горя лицо Янки, и его ноги, покрытые синими укусами, что оставили страшные клыки сторожевых псов - конечно же, Яроська знал об этом! Возможно, он уже и догадался, зачем пришла Леся. И, решительно прогнав остатки страха, смущения и благоразумия, длымчанка пошла в открытый бой.
-Слыхала я, молодой пан дюже суров? - обратилась она к Островскому.
Тот плотоядно сощурил зеленые глаза, скривил в нехорошей усмешке полные красивые губы.
-Как для кого, моя лесная фея, - произнес он угрожающе-ласково. - Коли ты, положим, захочешь да будешь умницей, то можно со мной и поладить.
Поднялась холеная рука барина, бесцеремонно тронула ее за грудь и скользнула под свитку. Но дальше произошло нечто для всех неожиданное: маленькая девичья ладонь с такой ненавистью ударила по этой наглой руке, что звон от удара разнесся по всей комнате, эхом отозвался в коридоре. А сама Леся так и застыла на месте с круглыми от ужаса глазами, не веря себе самой, что только что ударила б а р и н а.
Лицо Ярослава выразило в первый момент столь же крайнее изумление и растерянность, потом в зеленых глазах мелькнула страшная злоба, но тут же он взял себя в руки, и на лице его снова проступила все та же нагловато-холодная издевка. По всему было видно, что он намерен продолжать игру.
Зато пан Генрик веселился от всей души.
-Хе-хе-хе! - не унимался он минут пять. - Каково, пан Ярош? Нет, мой друг, это тебе не ваши холопки, тут уж руки подальше держи! Вот это был шлеп! Хе-хе-хе!
Леся вновь собрала свое мужество, снова поглядела Ярославу в лицо и с усилием выплеснула:
-Вот говорят про пана, что он суров, а люди его по всей округе бесчинствуют, никакой управы на них!
-Да ну? - притворно удивился Ярослав. - И что же мои люди такого натворили?
-А пан будто не знает? А хлопчика кто умыкнул - или не ваши? А молодца нашего кто псами травил?
Ярослав по-прежнему смотрел на нее с лютым вожделением, сквозь которое почти неприкрыто прорывалась лютая ненависть.
-Ты, девочка моя, явно что-то путаешь! - продолжал он издеваться. - Или ты уже наших беглых холопов вашими считаешь? У меня из имения сбежал дворовый мальчишка - так его поймали и назад привезли. И при чем тут, скажи на милость, ваши хлопчики?
-А ваш ли то мальчишка, пан Ярослав? Может, это и не я, а люди ваши напутали?
И тут снова вмешался Любич.
-Нет-нет, я ничего не понимаю. Давайте-ка, друзья мои, по порядку: что там за мальчишка, откуда он сбежал и почему он то ваш, то наш?
Леся кратко рассказала, в чем дело. Пан Любич слегка нахмурился.
-Постой, постой, это какой же хлопчик? Не припомню что-то у вас такого, о ком ты говоришь.
Леся описала ему и Митрася, и Горюнца.
Пан Любич глубоко задумался. Он вспомнил вдруг этого молодого длымчанина. Еще в день окончания жатвы, когда длымчане всей деревней явились к нему на двор, он обратил внимание на стоявшего в первых рядах высокого, как жердь, парня, обнявшего за плечи стоявшего впереди чернявого мальчишку. Пан Любич не смог сразу понять, чем привлек его этот человек. Безусловно, он был хорош собой, но среди длымчан это не редкость. Да и сама его красота была для этих мест весьма обычной: русоволосый, стройный, он представлял тот самый расхожий тип славянина-полещука, какие попадаются здесь на каждом шагу. А этот парень был к тому же чересчур худ, и, видимо, не слишком здоров, отчего природная красота его лица выглядела потускневшей, приглушенной. Но в то же время это лицо - темное, исхудалое, с выступающими скулами - излучало такую внутреннюю силу, какую нечасто можно встретить. Пан Генрик с первого взгляда выделил его из толпы остальных, но скоро совершенно о нем забыл, как забывал почти обо всем - совсем худая стала у него память!
-Позвольте, пан Ярош, - обратился он к молодому Островскому, - что же это получается? Выходит, ваши псы и в самом деле покусали юношу?
Ярослав хмыкнул:
-Не знаю, меня там не было. Да только гайдуки мои мне потом жаловались: явился невесть откуда верзила этакий долговязый, да и поперся на чужой двор. Собаки, ясное дело, зарычали: на то они и псы, чтобы на чужих рычать! - а этот разбойник сразу за палку схватился, да собак моих - по хребту! Ну и что вы на это скажете, пан Генрик? Уж не намерены ли вы защищать в суде его интересы? А если уж на то пошло, то скорее я вправе жаловаться за своих псов, чем тот верзила - за пару царапин.
-Видел бы пан те царапины! - снова возмутилась Леся.
И вдруг осеклась, замолкла, увидев, как внезапно уставился на нее Ярослав: ехидно и злобно ощерясь, с этаким поганым торжеством в глазах, отчего ее вдруг бросило в дрожь, как будто сердце почуяло что-то неладное.
И действительно, Ярослав тут же резким окриком подозвал ее поближе, и она, приглядевшись, куда он смотрит, с ужасом поняла, в чем дело. Взгляд Островского был устремлен на ее шею, на то место, где ворот рубахи затягивался тесемкой. Именно там была приколота маленькая серебряная булавочка, подаренная ей на прощание Райкой; без сомнения, Яроська узнал ее.
-Это что? Дай сюда! - рявкнул добрейшей души человек.
Застывшими пальцами Леся стала разжимать булавку; она и вообще трудно раскрывалась, а тут еще и руки дрожат... Наконец, булавка расстегнулась, и Леся протянула ее Ярославу.
Пан Генрик впал в недоумение, увидев, как внезапно побледнела и задрожала девушка, как с лица ее сбежали все краски, а глаза широко раскрылись в непонятном испуге.
Меж тем Ярослав не спеша вертел булавочку в холеных пальцах, многозначительно хмыкая и торжествующе усмехаясь. Наконец он снова поднял глаза на девушку.
-Где взяла?
-В лесу нашла, - брякнула она первое, что пришло в голову.
Яроська глядел на нее, по-прежнему нагло ухмыляясь: именно такого ответа он и ожидал.
-Лгать нехорошо, - почти ласково укорил ее Ярослав, и тут же повернулся к хозяину.
-Вы только подумайте, какая наглость!
-Где же здесь наглость? - не понял Любич. - Что ты хочешь этим сказать?
-Она знает, что я хочу сказать, - ответил Ярослав. - Умная девочка, все она хорошо знает. Так ты, радость моя, говоришь, люди мои у вас мальчишку украли? А сами вы тогда чем занимаетесь, это как назвать? Мальчишку вашего увезли - это, значит, против закона; а беглых девок прятать да покрывать - это не против закона?
-Нет, пан Ярош, я тебя решительно не понимаю, - Ты уж и мне тогда объясни, при чем тут ваши беглые девки, и кого покрывала Алеся. А то знаю я вас, ничем не погнушаетесь, лишь бы честных людей очернить.
-Извольте, объясню. Булавку эту моя крепостная девка носила, что сбежала потом. А ваша длымская газель ее, видите ли, в лесу нашла!
-Но, может, и в самом деле? Мало ли булавок серебряных, может, и вправду кто в лесу потерял?
-Вы, пан Генрик, мне голову не морочьте, - отрезал Ярослав. - Потому как я знаю, что булавку эту из старой сережки переплавили, второй такой просто нет и не может быть. Ее прежде супруга моя носила, а потом той девке отдала. Вот посмотрите, тут и монограмма ее: 'G. R.' - 'Гражина Радзянская'. Ну, что вы теперь скажете?
-Может, и в самом деле в лесу... - продолжал упорствовать пан Генрик. - Мало ли - расстегнулась, потерялась...
-Ага! - подхватил Островский. - 'Расстегнулась, потерялась!' Да вы на нее взгляните, вон как скукожилась! Знает кошка, чье сало съела! К тому же булавку эту потерять непросто, она трудно раскрывается, вот посмотрите сами! - он протянул булавку Любичу.
Тот какое-то время помял ее пухлыми белыми пальцами, озадаченно протянул: 'Да-а!', а потом, словно ища подсказки, что ему теперь делать, беспомощно заозирался по сторонам, переводя взгляд с Леси на Ярослава, а с него - на застывшего в дверях Гаврилу, который с молчаливой тревогой наблюдал за тем, что происходило в гостиной. Несколько минут он все крутил в руках булавочку, а в голове у него все путалось, как же теперь быть и с этой булавкой, и с Лесей, и с украденным мальчиком, и с покусанным псами длымчанином, пока Ярослав наконец не потребовал:
-Ну, давайте, что ли, назад?
-Вы хотите вернуть ее супруге? - поинтересовался пан Генрик, передавая ему украшение.
-А на что она моей супруге, если все равно отдала? - хмыкнул Ярослав. - Эй, ты! Поди-ка сюда! Только руки, будь добра. за спиной держи.
Ничего уже не понимая - ужас сковал и заморозил мозги - Леся подошла к нему, чувствую отвратительную дрожь в коленях. Ярослав взял ее одной рукой за ворот, а другой ловко и со знанием дела застегнул булавку, не преминув исподтишка уколоть.
Она совершенно не понимала, почему он решил вернуть ей такую улику. Лишь после до нее дошло, что булавка - это улика лишь для самого Ярослава и больше ни для кого. Пусть даже булавка и в самом деле принадлежала когда-то пани Островской - все равно невозможно доказать, что Леся не могла найти ее в лесу, где пряталась беглая девка из Островичей.
-Вот что, прелесть моя, - продолжил меж тем Ярослав. - Давай так с тобой договоримся: скажешь, где та девка беглая - я отпущу мальчишку.
-Не знаю я никакой вашей девки, - медленно проговорила она. - И никто у нас не знает.
-Ну, мне не к спеху, - усмехнулся Ярослав. - А надумаешь - приходи ко мне в имение, потолкуем. Да вот еще: на булыжник ваш не надейся: не поможет. Не те сейчас времена, чтобы образованного человека можно было каменюкой неотесанной запугать!
И тут произошло нечто поистине ужасное: розовое, цветущее лицо Ярослава внезапно исказила судорога; кожа посинела, полные красивые губы скривились в мучительном оскале; глаза вылезли из орбит. Он захрипел, схватился обеими руками за грудь и стал медленно заваливаться прямо на девушку, а она, забыв о своем недавнем страхе, всей силой слабых девичьих рук попыталась удержать его от падения. Но пан Ярослав оказался неимоверно тяжелым, и она поняла, что сейчас он все равно рухнет на пол, а у нее внутри все оборвется.
От дверей к ней на помощь метнулся Гаврила, с кресла вскочил и засуетился пан Генрик. Гаврила плечом оттеснил девушку, а сам, подтаскивая повыше обмякшее тело Ярослава и запрокидывая на спинку кресла его помертвевшее лицо, мимоходом крикнул хозяину:
-Возьмите, пане, бубенец, позвоните!
Пан Генрик схватил со стола бронзовый колокольчик и отчаянно затрезвонил. В ответ послышался тяжелый топот нескольких пар ног, и в гостиную ворвались двое рослых хлопцев и Марыся.
-Марыська, холодной воды и уксуса, живо! - распорядился Гаврила. - Степка, Авласка, помогайте!
Хлопцы занялись Ярославом, пан Генрик по-прежнему суетился вокруг, всплескивая руками и всем только мешая. Меж тем Гаврила взял Лесю за плечи и тихонько вывел из гостиной.
-Идем-идем, - подталкивал он девушку. - Это у него с перепоя. Ничего с ним не случится - этакий здоровый детина!
-Нет, дядь Габрусь, это не с перепоя, - покачав головой, возразила она.
-А что ж тогда? - не понял Гаврила.
-Это... о н! - девушка даже не решилась назвать.
-Кто?
-Великий идол. Слишком близко...
-Да ну! - отмахнулся Гаврила. - Он, поди, того идола у себя в Островичах по десять раз на дню проклинает.
-Островичи дальше, там о н не слышит.
-Ишь ты, как повалился; аж посинел весь! А я-то зразуметь не могу: что такое? Раньше с ним вроде ничего такого не бывало...
-Все равно поделом! - заявила Леся.
-А ты тоже хороша! - нежданно упрекнул Гаврила. Разошлась, расшумелась, руками размахалась, ну на вожжах не удержать! И чего добилась? Приходила-то зачем? Хлопца выручать? Так что же ты на него полезла - по рукам бить? Какого беса?
-А что ж мне, - вспыхнула она, - стоять да глядеть, как он ко мне за пазуху лезет?
-А иногда не мешало бы и потерпеть, особо когда тебе чего-то надо. Уж он тебе этого шлепа не забудет; придет время - за все отыграется!
-Да я и сама знаю, что не забудет. Эх, и угораздило меня эту булавку приколоть! - вздохнула она с сердцем, готовая с досады кусать себе локти.
-А ты что думала? Он уж давно ее заприметил, едва ты вошла. Это уж потом ты его разозлила дюже, вот он пальцем и ткнул. Благодари Бога, что он в чужом доме был - не то бы не так с тобой разговаривал.
Леся промолчала: она и сама понимала это не хуже Гаврилы.
-А ты и хитра, однако ж! - добавил он после недолгой паузы. - Нешто и впрямь той девчине бежать помогла? Я и прежде, когда ты еще в первый раз к нам пришла, о том догадался, да все не верилось.
Леся вздрогнула, резким поворотом обернула к нему лицо, уставилась напряженным взглядом.
-Кто... еще знает? - прошептала она леденеющим голосом.
-А кому же еще знать-то? - пожал плечами Гаврила. - Никто не знает. Да только теперь-то что с того? Уж коли пан Ярослав до этого доведался, то какая теперь разница, один ли я знал или все имение?
-Как же теперь быть? - девушка все еще не могла успокоиться от съедавшего ее страха, досады и чувства вины.
-А что теперь поделаешь? Будешь жить, как жила. Доказать он все равно ничего не докажет, а что сам узнал - так и прежде для него не тайна была, что вы беглых покрываете. Ты не терзайся, ничего, в общем, не случилось. Только в другой раз гляди, кого бьешь!
Управляющий проводил ее через двор до калитки.
-Ну, прощайте, дядь Габрусь! - обернулась она к нему напоследок. - Спасибо вам за все.
-Погоди-ка! - остановил ее Гаврила. - Ты какой дорогой пойдешь?
-Как какой? - не поняла она. - Той же, что и сюда шла, по шляху.
-Дура! - постучал по лбу Гаврила. - Панич-то верхом приехал; ты дойти не успеешь, он одним духом тебя догонит. Весь-то день он у нас не проваляется, как в себя придет - так и помчит за тобою следом!
Потом, передохнув, добавил уже спокойнее:
-Обходной тропой иди, через ельник. Сперва шляхом, а возле кривого вяза налево свернешь. Там широкая такая тропа идет - знаешь, верно?
-Ну а как он по той тропе поедет? - усомнилась Леся.
-Не поедет - там корней много, - заверил Гаврила. - Охота ему была по корням спотыкаться!
Всю обратную дорогу она света вокруг себя не видела, давясь слезами отчаяния, стыда и страха. Она не думала о том, что скажет ей родня, когда она вернется домой с пустым лукошком, что будет с ней, когда станет известно, куда и зачем она ходила и кого там повстречала. Одна лишь мысль стучала, колола в виски: рухнула, оборвалась последняя надежда; снова, в который раз, восторжествовала грубая, неправедная сила. О Боже, неужели нет никакой на них управы? Неужели даже Великий идол ничего не может поделать против этих подлых людских законов?
При воспоминании о Великом идоле Леся ощутила какой-то странный душевный подъем, как будто сотни рук и плеч незнакомых и невидимых друзей поддержали ее; будто сама мать-земля влила в нее свежие силы. Еще слещы не высохли на ее щеках, а на душе уже стало пусть не легче, но спокойнее, тверже, словно чей-то властный, внушающий доверие голос заверил ее:
'Держись! Не сдавайся! Скоро придет подмога... Жди!'
Глава двадцатая
Две недели спустя после того женился Савел. Невесту взяли из деревни Скрыни, где жили крепостные пана Любича. Хромой Тимох Бондарчук отдал дочку охотно: вольных, независимых длымчан православные люди любили.
Робкой, безответной Ганне едва минуло шестнадцать лет - она была всего на полтора года старше Леси. Это была нежная, русоволосая девушка с опущенными глазами и родинкой на щеке. Она не была красавицей, наружностью обладала скромной, неяркой, но такой добротой и кротостью светилось милое ее лицо, что почти у всякого вызывала она чувство тихого умиления и сочувствия; хотелось защитить ее, заслонить широкой спиной от всех невзгод.
Рослый, кряжистый, деловой Савел Галич с его широкой бычьей шее и грозными взглядами очень пугал невесту. Особой склонности к нему девушка не питала, но она об этом даже не задумывалась. ЕЙ и в голову не могло прийти, что на выбор супруга может влиять какая-то там 'любовь', о которой она, конечно, знала и от подруг, и из старинных песен, но родня с малолетства и без особой цели, временами, мимоходом вбивала ей в голову, что все это пресловутое 'каханье' - блажь пустая, что старые песни - это одно, а реальная жизнь - нечто совершенно другое, и что в таком серьезном деле, как замужество, решающую роль сыграют не ее собственные чувства, до которых никому нет дела, а выбор опытных, знающих жизнь родителей. Ганна настолько привыкла к этому, что полностью доверяла их выбору, а потому безропотно приняла сватов от Галичей. Ну а то, что не испытывала она к жениху ничего, кроме страха, казалось ей вполне естественным: по ее мнению, добрая жена и должна бояться мужа, без этого и быть не может, мир на том стоит.
На смотринах Ганна робела, беспокойно обводила глазами будущую свою родню, опасливо поглядывая то на рослую, с тугим станом и властным лицом, большуху, то на стройную и гибкую чернобровую девушку с огромными темными глазами, горящими сквозь туманную поволоку почти жутким огнем, в яркой красно-оранжевой паневе. Она была совсем юной, эта девушка - видно, совсем недавно вошла в девичий круг. Лицо ее казалось еще полудетским, что только подчеркивали темные косы, уложенные, как у взрослых девушек - кренделями на висках. Но характер в ней виден - яркий, сильный, своевольный. Ох, видно, хлебнет еще рассола бедная Ганна от этой девчонки!
Но девчонка, вероятно, поняла ее испуг; оказавшись с нею рядом на лавке, будущая золовка легонько коснулась ее руки. Маленькая ладонь была жесткой, шершавой, как у всех поселянок, но прикосновение ее было таким дружелюбным, даже ласковым. Ганна подняла глаза на девушку - та улыбалась, и взгляд матово-карих глаз уже не казался жутким. И Ганна поняла, что как раз этой девушки ей бояться не надо.
А потом была свадьба. Вышла она почему-то пресной, невеселой. Никто особенно не радовался, улыбки на лицах казались вымученными, приклеенными. Веселые плясовые не игрались, скабрезные шутки, обычные в таких случаях, выходили не смешными, и от них лишь делалось ужасно неловко всем присутствующим. Почему так вышло - никто не мог сказать. Может быть, потому, что не было любви между новобрачными?
Невеста, как водится, плакала от жалости к родному дому, который навсегда покидала, и от страха перед новой жизнью. Но слезы скоро просохли, и сидела она теперь за столом, оцепеневшая, водянисто-бледная под ярким венком из бумажных цветов и алых гроздьев калины. Белый прозрачный рантух, спадая из-под венка, покрывал спину и плечи, а спереди свисал, наполовину занавесив лицо, которое, застывшее и неподвижное, под тонкой тканью рантуха казалось неживым.
Рядом с покорной, грустной и безучастной Ганной самодовольный и уверенный в себе Савел казался воплощением делового уклада; для него главное - порядок в доме и соблюдение 'благочина', а все остальное - где-то на десятом месте, если вообще достойно внимания. Он был разряжен в белую с густой вышивкой рубаху и белую свитку, опоясан пестрой заговоренной дзягой; на шапке, которую он теперь, правда, снял, красовалась пришитая бантом шелковая красная ленточка.
За столом, прямо напротив Ганны, сидела та самая девушка, родственница жениха; Ганна, когда решалась поднять глаза, все время видела устремленные на нее темно-карие туманные очи, выражавшие искреннее сочувствие, тревогу, и вместе с тем какое-то странное недоумение, которое Ганна, по своей темноте, никак не могла объяснить. Она уже знала, что девушку зовут Аленой, или просто Лесей, как называют ее все домашние и соседи.
Рядом с Лесей сидела другая девушка, немного постарше и тоже очень красивая, но при этом совершенно иная по типу. Находясь рядом, они составляли эффектный контраст: блондинка и брюнетка, смуглая и белокожая. Контраст усугублялся еще и тем, что они были одинаково причесаны: густые тяжелые косы - темно-каштановые у одной, светлые, пепельного оттенка у другой, были уложены вокруг головы и убраны бумажными цветами и лентами. Но взгляд серо-голубых прозрачных глаз незнакомки - удлиненных, очень красивого разреза - был надменен и холоден; на Ганну они глядели свысока, словно оценивая и принимая со снисхождением. Ганна горестно улыбнулась: куда ей до них обеих! От этих двух взглядов - живого, полного искреннего участия, и равнодушного, высокомерного - у новобрачной закружилась голова. Вместе с тем ей показалось, что эти девушки как будто недолюбливают друг друга, хоть обе и стараются это скрывать.
Ганна еще не знала, что в данную минуту взаимная неприязнь этих двух девушек была несколько ослаблена - главным образом потому, что основная причина их раздора отсутствовал: Савел не стал приглашать Данилу Вяля на свою свадьбу, чтобы меньше было поводов для пересудов. Лесю это, конечно, расстроило, но отнюдь не удивило. Савел уже давно смотрел на Данилу с подозрением, еще с тех пор, как заметил Лесину к нему склонность.
Еще хорошо, хоть Панька сегодня ведет себя тихо: сидит себе в углу, только глазки по сторонам бегают. Даже к Лесе особенно не приставал: разок только ткнул двумя пальцами между ребер, а потом все из угла рожи ей корчил, да и то недолго: сунули ему миску с колдунами - он и отвлекся на них, а про всегдашнюю свою жертву как будто и вовсе забыл. Но она все равно каждой клеточкой своего тела ощущала его тягостное, давящее присутствие. И ей в эту минуту с усталым раздражением думалось: хоть бы на собственной ее свадьбе не было Паньки! Пусть не будет ее свадьба пышной и богатой, пусть немного будет на ней гостей, но чтобы духу не было этого пакостника, при одном взгляде на которого ледяной судорогой сводит все тело...
Леся не знала, что почти так все и будет. Тихой, торопливой будет ее свадьба, без размаха, без удали; не будут на ней величальных песен, играть плясовых. И гостей будет немного, да и те будут сидеть хмурые, с опущенными глазами, будто стыдясь. И счастья никто не станет ждать для нее, все будут оплакивать загубленную ее молодую жизнь. С воем и плачем расплетут ей косу, а она с тоской, жалостью и недоумением будет смотреть на печальные лица бабушки, Владки, Ульянки, на хмурого и раздраженного Савку, на глубоко и тягостно задумавшегося дядьку Рыгора. Но Апанаса на ее свадьбе и в самом деле не будет, как и ни на одной из многих других, что последуют за нею. Да и сам он, бедный холоп с помутившимся разумом, заброшенный в тяжелую, совершенно чуждую ему жизнь, отвергнутый и отцом, и братом, не ведает, что эта свадьба в его недолгой жизни - одна из последних.
Между тем Леся почувствовала, как кто-то коснулся ее плеча. Она обернулась - Хведька Горбыль, бывший Ножки-на-вису, выбравшись со своего места (он сидел с краю, ближе всех к выходу), стоял теперь у нее за спиной.
-Тебе чего? - удивилась она.
-Там, на улице, тебя спрашивают, - ответил подросток. - Выйди, погляди.
-Кто спрашивает? - осведомилась Леся.
-А мне-то откуда знать, кто? - пожал он плечами. - Девка какая-то, я ее знать не знаю. Говорит, по делу.
Продолжая удивляться, кому это и зачем она могла вдруг понадобиться, девушка, с трудом протиснувшись, вылезла из-за стола, попросив мимоходом постеречь ей место. Разыскав в сенях свою серую свитку, небрежно накинула ее на плечи и выскользнула за дверь. Подковки ее черевичек простучали по сырым деревянным ступеням.
Едва выйдя за калитку, она услыхала, как ее окликнул низкий и грудной, слегка приглушенный женский голос:
-Алеся!
Она обернулась и увидела стоявшую возле тына Марысю. На ней была темно-бурая, плотно запахнутая свитка, голова повязана серым платком. В руках она держала объемистый сверток.
Леся приблизилась к ней.
-У вас что-нибудь случилась, Марыся?
-Пан меня прислал, - ответила та. - Подарок передает. Велел отдать тому хлопцу, у которого мальчоночку-то умыкнули - помнишь, ты говорила?
-Помню, как не помнить! - вздохнула Леся, принимая у нее из рук сверток.
Слегка отогнув уголок, она увидела кусочек голубого атласа и серебряный галун.
-Это...что же? - замерла она в изумлении. - Тот самый кунтуш?
-Ну да! Ты бери, бери - он у нас все равно без дела валяется!
-Да как же так? - Леся все еще не могла оправиться от изумления и какого-то смутного стыда, что берет чужое. - Это же память для него дорогая! У него же Ярослав сколько тот кунтуш вымогал - и то ведь не отдал...
-Вот Ярославу не отдал, а вам подарил, - заверила Марыся; затем немного помолчала, и лицо ее стало строгим и печальным.
-Он ведь про вас все забыть не мог, - вновь повела она разговор. - Мы и сами все дивились: как это он так долго помнит? Прежде-то у него все быстро из головы вылетало! Он не раз и к Ярославу-то подъезжал, да тот, вишь, припугнул его долгами - наш-то и сробел! Он и хотел бы вам помочь, пан наш Генрик, да только много ли он может? И в суд бы сам подал - так ведь боится он тех судов хуже геенны огненной, и все из-за долгов этих самых. А вас жалеет. Долго раздумывал прежде, а потом-таки решился: возьми, говорит, кунтуш мой голубой да снеси в Длымь. У человека, можно сказать, сына отняли, так нешто я для него тряпку какую-то пожалею!
Леся опустила глаза. Не знай она прежде пана Генрика, ей бы его поступок непременно показался бы нелепым и ладе оскорбительным, но теперь она очень хорошо понимала, как тяжело было ему расстаться с этой 'тряпкой', с этой дорогой его сердцу памятью.
-Да, а что же Яроська? - спросила она, и тут же сбилась, вспомнив, что небезопасно говорить о нем в столь пренебрежительном тоне с человеком, который, пусть косвенно, но все же соприкасается с молодым Островским. - Прошу прощения, пан Ярослав.
-Ну а что ж ему и делать? - хмыкнула Марыся. - Сидит у нас в Рантуховичах, почитай что не вылезая, глушит кофий с коньяком и изводит нашего пана расспросами, как поживает та распрекрасная длымчанка, да куда она запропастилась, почему не приходит. Ох, Алена, что-то смутно у меня на сердце! Уж не влюбился ли он в тебя, право?
-Да ты что! - опешила бедная девушка. - Только этой напасти мне и недоставало! Хамского роду, да еще и злобится он на меня теперь: я же по рукам ему дала, и ругалась с ним, ровно с мужиком.
-Да он и злобился поначалу, да теперь-то все не так! Он же таких еще не видал, кто бы посмел ему перечить.
Тут Марыся снова помрачнела:
-Я тебе это все к тому говорю, чтобы ты ухо востро держала! Он же гайдукам своим наказал, чтобы повсюду тебя соглядали да ловили.
-Дак они ж меня не знают! - всплеснула руками Леся.
-Велика беда! - пожала плечами Марыся. - Он описал им тебя, а ты девка приметная. А один - так тот тебя, как я разумею, даже и видел.
Леся вспомнила: точно, видел. Как же, тот самый полнокровный молодчик, что плясал с нею на празднике урожая. Она не забыла, как приминал он ее потными ладонями, как маслил похотливым взглядом, какой мерзкий дух шел от него - бедняжку едва не тошнило. Миколой, кажется, его звали? Или Михалом?..
А Марыся меж тем продолжала:
-Он своим холопам, слышь, велел по затылку тебя не глушить и никаких безобразий с тобой не творить, а везти в Островичи, как ты есть. А еще пригрозил: если, мол, что - всю шкуру с них спустит! Да ты не бойся, - успокоила она, заметив испуганные Лесины глаза и крупно дрогнувшие плечи. - Вам-то, длымчанам, все равно ведь беречься надо, так что какая тебе разница? Да только ты, слышь-ка, из деревни все же далеко не ходи покамест; погоди, пока там все уляжется, утрясется...
Леся согласно кивнула: она и сама по доброй воле еще долго не высунула бы носа из деревни.
-А ты знаешь, - сказала Марыся на прощание, - завидую я вам. Дюже завидую! Вольные вы люди, сами себе паны. Своим умом и своим сердцем живете!
Леся улыбнулась; от этих слов ей стало легче и уверенней, и снова почуяла она за спиной несметную, неисчерпаемую силу.
Некоторое время Леся перегодила, а потом, потупив очи, словно чего-то стыдясь, понесла кунтуш Ясю.
У него в то время как раз сидел Василек - он частенько заходил теперь в гости к другу, старался разговорить его, отвлечь от тяжких дум. И Горюнец в самом деле понемногу оттаивал, оживал, даже начал порой улыбаться. Теперь Вася что-то возбужденно ему рассказывал и часто смеялся, запрокинув голову и открывая крепкие белые зубы.
О! - возвестил он радостно, едва она показалась на пороге. - Вот и Леся пришла. Заходи!
Он тут же забрал у нее сверток и понес в хату.
-Глянь-ка, она и принесла что-то! А ну, давай развернем!
-Тише! - остановила его девушка. - Это - Ясю. Пан Генрик подарок ему прислал.
-Пан Генрик? - опешил Янка. - А с какой это стати он мне подарки шлет?
Леся немного испугалась: неужели все-таки придется им все выкладывать? Но ее нежданно выручил Василь.
-А ни с какой стати. Делать ему нечего - вот и чудит! А ну давай поглядим, что там такое - верно, чепуха какая-нибудь?
Но едва он развернул и встряхнул на руках великолепный голубой атлас, как слова застыли в его устах. Надо было видеть в этот миг Васино лицо: челюсть отвалилась, голос пропал, а сам он лишь изумленно хлопал ресницами, ослепленный сиянием серебряных галунов.
-Ух ты! Вот это да! - только и смог он вымолвить, едва к нему вернулся дар речи.
-Это что ж такое? - растерялся и Янка. - Зачем это мне?
Оба они во все глаза уставились не сию необыкновенную вещь, на переливы голубого атласа, оттененные мерцанием серебра. Кунтуш теперь лежал, расстеленный на кровати и казался редким чудом, неожиданно осветившим эту убогую и темную мужицкую хату.
-Да ты его примерь, примерь! - уговаривал друга Вася. - Сам поглядишь, как ладно будет!
-Да что я вам - павлин, что ли, али шут какой гороховый? - упирался Янка. - Это ж последний разум потерять надо, чтобы этак вырядиться! Сам примеряй!
-Да как же я буду примерять, коли тебе подарено! - отбивался в ответ совестливый Василь.
Но в конце концов Янка все же сдался.
-Ну ладно уж, - отмахнулся он. - Разве только для смеха! Давайте сюда ваше чудо невиданное! Вот ведь пристанут!
Василь помог ему облачиться в панское одеяние. Нашелся к нему и роскошный, сплошь шитый бисером, пояс, что вместе с кунтушом лежал в свертке. Янка вышел на середину хаты, молодцевато развернулся кругом, уперев руку в бедро.
-Ну, как я вам? - спросил он.
-Слов нет! - восхищенно заверил Василек.
Это господское платье шилось с большим запасом и вширь годилось почти на любого. Панский кунтуш ловко облек статную фигуру длымчанина, подчеркнул тугой стройный стан и крутые от природы плечи, которые он теперь гордо расправил. И в то же время трудно было глядеть на него без улыбки: сшитый на упитанного, среднерослого Любича, этот кунтуш едва прикрывал колени высокому Янке, и мужицкие лапти с онучами торчали из-под него во всей своей красе, а из широких рукавов едва не на четверть выступали длинные натруженные руки и серые рукава будничной рубахи.
Но Леся этого словно и не замечала. Она с невольным восхищением глядела ему в лицо: уж больно шел этот кунтуш к его ковыльно-русым кудрям, и глаза от сияния голубого атласа стали еще ярче, еще синее...
И еще она задумалась о другом человеке: что вот будто бы совсем недавно представляла она этот кунтуш на плечах сероглазого Данилы, и как грустно ей было, что не надеть его теперь никогда молодому ольшаничу. А оказывается, вполне возможно было бы и такое. Только вот не Даниле достался он - Янке; не шляхтичу - мужику.
Тут сзади сухо ударила щеколда в сенях - это Вася впустил кого-то.
-Аленка моя тут, конечно? - раздался в сенях знакомый ворчливый голос - и тут же поперхнулся от изумления.
-И-и, что творится-то! Янка, ты погоди, не снимай, я обернусь зараз, Михала покличу, пусть и он на тебя глянет! Он вот только мне навстречу попался.
Савка пулей вылетел из хаты, и с улицы донесся его громкий голос:
-Эй, Михалек! Беги скорей сюда, полюбуйся, что наш голубь на себя нацепил!
Михал Горбыль, желтоволосый, словно чудин, ставший с недавних пор закадычным Савкиным приятелем, сперва тоже застыл на пороге, потом хмыкнул, откашлялся и выразил свое мнение:
-А что? Мне нравится!
Янка повертелся перед ними еще немного, потом присел на лавку.
-Ну и что я с ним теперь буду делать? - вопросил он, окинув глазами всю братию. - Его и носить не будешь, и не продашь - тут же за рукав цапнут: где, мол, украл?
-Зато ты теперь богатый! - хлопнул его по плечу Михал. - Вон какая одежина тебе привалила - ни у кого такой нет! Все хлопцы от зависти посохнут!
-Разве что так,- вздохнул Янка.
Смотреть на Янкин кунтуш прибегала едва ли не вся деревня. Длымчане оглядывали диковину со всех сторон, охали, ахали, качали головами, а сам Янка начал уже потихоньку про себя ругаться, когда приходилось в очередной раз стаскивать и снова натягивать этот злополучный кунтуш. Первое время он только смеялся, а дальше Леся с ожиданием чего-то не слишком приятного стала замечать, что как все более суровым становится его лицо. Раза два или три он бросал на нее какие-то необъяснимые взгляды, не предвещавшие ничего доброго.
Когда все понемногу стали расходиться, она хотела тоже тайком уйти и уже бочком пробиралась в сени, но Янка, оказывается, был начеку. Его рука неожиданно легла ей на плечо, и стало ясно, что неприятной беседы не избежать.
-Ты останься, - сказал он серьезно. - Поговорить надо.
Когда они остались наедине, Горюнец долго не начинал разговора. Она ждала с холодной дрожью во всем теле, и в то же время никак не могла припомнить, что же именно она сделала не так. Намерения-то у нее были самые наилучшие! Глупостей она, конечно, нагородила, да и опасных к тому же - против этого ей нечем крыть...
-Зачем в Рантуховичи бегала? - спросил наконец Янка, хмуро уставясь в половицу.
-У пана Генрика заступы просила, - ответила она, не поднимая глаз.
-Митраньку думала выручить? - трудно было понять, что прозвучало на этот раз в его голосе: то ли укор, то ли сожаление, то ли растревоженная боль.
Она кивнула молча.
-Ты уж нашла, право, на кого надеяться! Он, конечно, добрый пан, да что он может против Яроськи? Только что кунтушик со своего плеча подарить... в утешение!
У Леси едва не брызнули слезы от этих слов - такая безысходная обида прорвалась в это возгласе.
-Я и сама знаю, Ясю. Да только... коли не на него, то на кого же нам еще остается надеяться? Кто нам поможет?..
И слез теперь было не сдержать - они уже катились изглаз, повисали на темных ресницах, струились по щекам. Это были слезы жалости, тоски, бессилия, и еще была в них какая-то безысходная усталость. Ни о чем не хотелось думать, только вертелся в голове этот неотвязный голубой кунтуш, такой красивый и никому не нужный в крестьянской темной хате - и этот кунтуш она жалела едва ли не сильнее, чем украденного мальчика, избитого до полусмерти в ненавистных Островичах, чем своего друга, которого сжигала изнутри неизбывная тревога за похищенного ребенка. Ей было стыдно этих мыслей, но это было так.
-Мы все равно не отступим, Ясю, - произнесла она хриплым и прерывистым от слез голосом. - Не к лицу нам отступать... Мы не рабы, не холопы... Мы - вольные люди!..
Он в эту минуту безучастно глядел на тлеющие в печи угли; рука его лежала у нее на плече. Но, едва успела она произнести эти слова, как он встрепенулся, удивленно посмотрел ей в лицо: что, мол, ты такое плетешь? Он всегда помнил, что они вольные люди, и для него это было так же естественно, как то, что трава зеленая, а панский кунтуш - голубой. И потому в душе он изрядно повеселился над Лесиными словами, произнесенными с таким пафосом. Вольные люди, подумать только! Ну а какие же еще?
И вдруг ему с чего-то захотелось повторить это слово: все же как хорошо знать, что ты вольный...
-Да... Мы вольные люди.., - повторил он тихо следом за ней. - Вольные...
И Леся поняла, что он тоже поверил: не все еще кончено.