2

ЛЯШЕНКО ФЕОДОСИИ НИКИТОВИЧ

МОИ ЖИЗНЕННЫЕ УНИВЕРСИТЕТЫ4

На память моим внукам и правнукам

Январь, 1983 год

ЛЯШЕНКО ФЕОДОСИЙ НИКИТОВИЧ

1914-2004

Мои года - моё богатство.

МОИ ЖИЗНЕННЫЕ УНИВЕРСИТЕТЫ

Полтава

2014

8

Жизнь прожить - не поле перейти.

А всё-то наша жизнь есть борьба на выживание.

"Человеку жизнь даётся одна;

Надо прожить свою жизнь так, - Чтобы после не было жалко и обидно за бесцельно прожитые годы!"

Н.Островский

Жизнь вперед так быстро мчится, спешите трудиться.

Я, Ляшенко Феодосий Никитович, моложе Тараса Григоровича Шевченко на 100 лет, 4 месяца и 3 дня.

В своей жизни я прожил голодный и полуголодный почти 40 лет.

Перенес три голодовки: 1921 год весной, 1933 - весна, и полтора года 1942-1943 гг. в германском плену.

В 1933 и 1942-1943 гг. был доходягой.

В моей жизни я везучий на выживание.

Трижды меня хоронили.

Пять раз смотрел в глаза смерти, а смерть смотрела в мои глаза.

Даже хирурги отказались мне после тяжелого ранения делать первичную обработку ран. Хирург сказал: "Бесполезно тратить время, он всё равно не жилец, а будем делать тем, кого ещё можно спасти".

В 1915 году, когда мне было 3-5 месяцев сверх года, я болел острым гнойничковым дерматитом, после чего приключилось воспаление лёгких. Я был безнадежен. Перед вечером отец призвал батюшку, чтобы отпел за упокой моей души, чтобы душа ушла "иже еси на небеси", а тело в землю. В этот же день отец смастерил ящичек в виде гроба. Вечером я уже не двигался, не пищал, глаза не открывал. Только билось сердце и слабое дыхание. Лежал я в колыске, подвешенной до сволока над полом. Все легли спать, но под утро я пришел в чувство и попросил воды (ПИ-ПИ). Прошёл кризис и я начал выздоравливать, а ящик, приготовленный для меня, мать спалила в печи. Об этом рассказала бабушка Татьяна, ровно через 30 лет. Это первое мое захоронение.

Второе мое захоронение, когда освобождали Украину - 1943 г. Отец запросил военкомат - есть ли я живой, так как с 1-го мая 1941 г. до освобождения Украины я не мог никакой связи с родными иметь. В военкомате ответили, что я пропал без вести.

Третье моё захоронение, когда после тяжёлого ранения в октябре 1941 года меня доставили в госпиталь без признаков жизни - был в безсознании и мне хирурги отказали в первичной обработке ран, только забинтовали меня и положили в палату, так как я ещё дышал, и было слабое сердцебиение. Но в палате через сутки я пришел в сознание и попросил медсестру дать мне воды и подать мне зеркало, чтобы я посмотрел на себя в зеркало.

Вот так после трех похоронений я, назло всем чертям, остался жив.

Первый раз я заглянул в глаза смерти, когда лежал в колыске и болел воспалением лёгких. Это 1915 год.

Второй раз это было весной 1926 года, когда заболел рожей лица, температура была 41,2 градуса. Фельдшер Теофил Дмитрович сказал, что моё дело безнадежное. Я не мог лечь, потому что терял сознание от головной боли. Лицо и вся голова была в водянистых пузырях, как при ожоге второй степени. Когда кризис прошёл, весь волос на голове осыпался, и голова стала голая, как салатовка. Я стеснялся ходить в школу с такой причёской.

Третий раз это было в октябре 1941 года на передовой. Сидели мы в укрытии в блиндаже, но авиабомба попала в блиндаж. Я был тяжело ранен и в безсознании меня доставили в госпиталь и мне отказались делать обработку. Но весной 1942 года я при помощи ножа сам вытащил четыре осколка с ноги без всякой стерилизации и перевязки, потому, что мы тогда все военнопленные были на умирание.

Еще случай. Это было 16 декабря 1941 года, когда нас, группу пленных, переводили с острова Эзель на материк в лагерь ? 222 Вилдиди. Я двигался при помощи двух костылей, а пройти до переправы 20 км. На 15 километре команда охранников немцев решили сделать передышку. Нас было где-то 400 человек. Покудова стоял на ногах - я двигался, но когда сел, то уже встать не мог. Возле меня ещё два человека лежали, а немцы всех отстающих пристреливали. Уже больше 20 человек пристрелили. Вот подходит ко мне немец. Прикладом винтовки под бок стукнул, чтобы встал, но я уже не мог подняться. Он прикладом перевернул на живот и стал перезаряжать винтовку, чтобы в затылок выстрелить. Но, тут же подскочила немецкая машина, офицер выскочил и крикнул "нихт гешлесен" (не стрелять). Я остался жив и те два, что рядом со мной лежали. Я везучий на выживание и, по-видимому, и те, которые обречены на смерть, что в карцере сидели и что со мной лежали, остались в живых, благодаря моей везучести на выживание.

Четвертый раз я заглянул в глаза смерти, это было в конце января 1942 года, когда в лагере была эпидемия сыпного тифа. Была сильная завшивленность. В тифу лежало буквально тысячи человек. Каждые сутки выносили 120-130 трупов в трупарню. Я заболел тифом. 8 суток ничего не ел, только воду употреблял и восемь суток просидел. Так сидя и спал, так как лежа сильно болела голова, и терял сознание от высокой температуры. Но и здесь, назло всем чертям, я выдержал и выжил.

Пятый раз это было в том же 1942 году, когда за неудачный побег нас, семь человек, закрыли в карцер на тридцать суток. Это было с 13 февраля по 15 марта 1942 года. Все были худые, только что перенесшие тиф, и посадили в холодную камеру, баланду давали только пол литра раз в сутки. Это было в Вилдиди лагерь ?222. Комендант лагеря закрыл нас в карцере с таким расчетом, что мы там умрем с голода, но нет, мы выжили.

Шестой случай. Это в январе 1984 года. Меня схватил инфаркт в Череповце, где сутки пролежал в реанимационной палате. И здесь я победил смерть.

Предисловие

Кто такие мои предки? Г оворят, что праотцы моего батька (это прадед батька) был запорожским казаком. При разгроме запорожской Сечи царицей Екатериной Второй, запорожцы разъехались по левобережной Украине и занялись хлебопашеством. Мой пращур - Ляшенко по фамилии, приютился возле сотника Богуша, против Черкасс на левом берегу Днепра. От Богуша и пошло название Богушкова Слободка. Потому что здесь поселились вольные казаки запорожцы. Это было в половине 18 столетия.

Чагаеща Мельники

МСЛЫ1ИКИ

Богуш

кова Слободка по административному подчинению входила в Кропивинскую волость Золотоношского уезда Полтавской губернии. Богушкова Слободка расположена на хорошем природном месте, так называемая Днепровская низменность. Здесь имеются озера, небольшие речки. Через самое село протекает речка Золотоношка. Впадает эта речка в Днепро. Много болот, лесов, луга, поэтому здесь и рыбы, и птицы, дичи было много. Степь в стороне, где можно было выпасать скот. Кроме этого, Богушкова Слободка расположена на историческом пути. Ещё в 16 столетии, когда правобережная Украина была под польскими магнатами, левобережную Украину охраняли казаки. Ещё при моей жизни до образования Кременчугского моря были заметны остатки укреплений левобережной Украины. Понад Днепром был заметный вал земляной и вздовж вала - канава. Там стояли казаки с наблюдательной вышкой. За 5 км от вала вглубь левой стороны Украины был насыпан казацкий редут - укрепление, где стояла сигнальная вышка. От этой вышки до Богушковой Слободки 4 версты. Здесь тоже на самом высоком месте находился сторожевой пост. Сейчас на этом месте находится сельское кладбище. В степи, на окраине днепровской низменности, тоже находился сторожевой пост. Расстояние от Богушковой Слободки до степу 8 верст. Это подтверждало то, что на этом месте находился скотный двор.

Вот и мои пращуры тоже были землеробы и скотоводы, оттудова и пошел мой род, род вольных казаков...

На степу по левобережью Днепра жили казаки. Были расположены по сотнях. Над каждой сотней назначен был сотник. Когда с правобережной Украины польские воеводы делали набег на Левобережье, сторожевые посты на валу зажигали сено на вышке. Это было видно следующему посту. Этот пост в свою очередь зажигал огонь. Вот так передавался сигнал на поселения в степь, где казаки собирались в сотни и выступали на врага. Сейчас вал и сторожевой пост ближний от Днепра находятся на дне Черкасского моря.

Поселенцы Богушковой Слободки занимались земледелием и скотоводством. Этому было доказательство. При постройке в центре села в 1936 году стадиона, где пришлось перебрасывать песчаную землю с горы на низменность на глубине два метра был прослоек толщиной 10-15 см скотского и овечьего помета.

Детство

(школьные годы)

Я сын своих родителей, родился по собственному желанию образца четырнадцатого года. Я был вторым ребенком у родителей, а это произошло спустя 14 дней после начала первой мировой войны. Всего в нашей семье было детей - семеро. Старший брат - Кузьма, я, сестра Дуня,

Николай, Маша и двое детей от неродной матери (мачехи) - Алёша и Ваня, который умер в возрасте 8-9 месяцев. Также умерла Маша, прожила на этом свете всего полтора месяца. И осталось нас в семье пятеро, и все были мал-мала меньше. Жили мы не ахти как. Отец не особенно был прилежный к сельскому хозяйству. Больше занимался машинизацией и плотництвом: строил всякие аппараты и машины для пользования в сельском и бытовом хозяйстве, как-то: валики для очистки зерна, крупорушку для проса, картофелетёрку, мельницу для помола соли и мельницу для помола муки. Словом, отец был мастер на все руки. Строил сараи, хаты, но только не хозяйствовать. Отец в своего батька, моего деда Семена, был четвертым, самым меньшим сыном, поэтому с детства и юности не особенно привлекался к домашней и сельскохозяйственной работе. За него всё делали старшие братья - Маркиян, Тимофей и Назар. Назар, самый старший брат отца, погиб в 1904 году на русско-японской войне. Маркиян и Тимофей дожили до старости лет.

Моя родная мать умерла в молодые годы (в 32 года) в Золотоношской земской больнице. Бабушка Татьяна, наша соседка, рассказывала мне, когда я стал взрослым, что моя мать была молодая, рослая, красивая. Но отец смолоду любил выпить, погулять. За это мать его ругала. Он всегда приходил пьяный и избивал её. Вот последний раз здорово избил её, отвез в районную больницу Золотоноши, где она лежала больше двух месяцев. Родила там сестренку Машу, но вскоре после родов умерла, а вскоре умерла и Маша. Это было в 1922 году в начале лета.

Хата была у нас старая, строил её ещё дед Семен, батькив отец, в 1902 году. Это одна большая комната, вокруг под стеной стояли лавы на цегляных опорах. Справа, когда войдешь в хату, стояла печь с каминами. Сбоку печи был пил с сосновых досок и припечек - несколько выше пола, вот мы все четверо, чтобы попасть на пичь с долу поднимались на скамейку, со скамейки на пил, с пила на припечек, с припечка на печь. Этот путь подъема на печь нам казался длинным и интересным. И вот помню когда мать тяжелобольная лежала на полу, а мы все курсировали - с печи до долу и обратно, пил двигался, матери было больно и тяжело, она стонала, слабым голосом умоляла нас, чтобы мы хоть на одну минуту прекратили эту игру, а то ей тяжело. На минуту мы прекращали, как тогда говорила мать - баловаться, а после снова за своё. Разве мы понимали, что это наша родная мать, так тяжелобольная и своим поведением придаем ещё больше болезни ей.

Кроме хаты, я имею ввиду комнату, где мы жили, были ещё сени. К сеням пристроена рубленая комора, где хранилось всё наше богатство: и хлеб и одежда. Укрыта хата была соломой. И снаружи она похожа была по архитектуре и своему виду на хату Тараса Григоровича Шевченко.

Когда я появился на свет, мне казалось тогда, когда уже стал понимать, кое-что соображать, и сейчас кажется очень давно.

Когда мать умерла, за нами ухаживала и варила нам еду (кулиш, суп) бабушка Татьяна, соседка. Она была нам дальняя родственница по матери. Мать была с роду Карпенкив. Тогда они все считались более богатыми, чем род Ляшенкив. Так вот, однажды бабушка Татьяна рассказала мне такую сказку: как будто я родился в живой рубашке, а это в действительности так. Об этом мне говорили мои друзья, товарищи по оружию, когда я возвращался с того света. Бабушка Татьяна рассказывала мне, что когда мне исполнился один год или больше, но я кое-что уже выговаривал, я очень тяжело болел и длительно. Что за болезнь была, она не знала, но на моем теле были большие гнойные раны, а после подключилось воспаление лёгких. В те годы шла мировая война. В селе медпункта не было, врачеванием занимались бабушки-знахарки. Вот, увидя меня, бабушка- знахарка сказала моим родителям, что я не жилец на этом свете. Это было дней восемь - не показывал никаких признаков жизни. Отец, чтобы это не откладывать в длинный ящик, приступил для сооружения гробика с досок. Вечером призвали батюшку. Он отправил молебен за упокой моей души. Это чтобы моя душа вознеслась на небеса, а тело проглотила земля. Бабушка говорит, что я лежал в колыске, мать тоже переживала за меня и ходила угнетенная, нездоровая. К утру в хате все спали, как я, больной, проснулся, закричал и попросил пить. Мать вскочила, испугалась, подумала, что какое-то наваждение явилось ко мне и меня тревожит. Но это действительно я возвратился с того света и попросил кушать. Мать дала мне молока попить, потом супа сварила. Я с аппетитом поел его, температура стала намного меньше, и с этого дня я пошел жить, а гробик мой отец порубал на дрова, и мать спалила в печи. И так, назло всем чертям я начал поправляться и жить.

Когда мать лежала в больнице, отец возил ей мед, молоко и поочередно к ней брал меня и Кузьму. Хотя я еще был мал по годам, но хорошо помню эти поездки в Золотоношу. Тогда я большого города не видел, и мне показалось, что это самый огромный город, и самая большая больница. Помню, как будто это было вот накануне. Коридор больницы, палату, койку, где лежала мать. Вот мы вошли вдвоем. Отец с сумкой и я держусь за руку отца. Мать взглянула в нашу сторону и говорит:

- Ох, сыночек мой родненький, иди ко мне, я тебя поцелую.

Я подошёл, она меня прижала к себе руками, обнимала, поцеловала. Отец стоит, смотрит и говорит:

- Я тебе привез меда, вот банку, и вот молока четверть.

Мать скривилась, застонала и проговорила задушевным сипловатым голосом:

- Зачем ты привез мне это? Я ничего здесь не кушаю, мне есть не охота, забери всё это домой. Пусть дети дома съедят, мне и так достаточно питания.

Не помню, забрал ли отец всё это обратно или нет, но это была моя последняя встреча с живой родной матерью. Через два-три дня мать умерла. Кто ездил за матерью в Золотоношу, тоже как-то выпало с памяти, а вот как мать лежала в труне на столе, свечка горела в её руках, мы все четверо сидели на лаве за столом, смотрели своими безразличными глазами, не осознавая, что произошло в нашей семье. Мы все смотрели на мать, а люди, женщины смотрели на нас, сожалеючи, и плакали с сожалением к нам и к своей подруге и говорили:

- Какие несчастные дети. Смотрят на свою мертвую мать с абсолютным безразличием, что с ними будет, как будут жить без матери.

А мы то, наверно, и не осознавали, что смотрим на свою родную мать в последний раз, наверно, думали, что мать сегодня уйдет, а завтра вернется домой здоровой и снова будет с нами. Мы все четверо шли за гробом. Гроб несли мужчины на плечах. Впереди шел поп с хором. Пели похоронные мелодии. После похорон, помню, нас посадили дома на полу. Бабушка Татьяна чем-то кормила, но главное, что нам налили полную черепяную миску чая, заваренного малиновым стеблем, и заслащенного сахарином, тогда не было сахара. Мне казалось, что лучшего я никогда в жизни ничего не пил, как этот чай. Мы все вчетвером так его хлебали ложками деревянными с миски, что, кажется, забыли, что у нас нет матери.

В семь лет родители решили отправить меня в школу. Я хотя и болел часто, но и рос быстро. Родственники решили, что мне пора набираться грамоты. Старший брат Кузьма ходил уже во второй класс. Я кое-чему у него научился, главное знал много букв. В школе тогда учебный год начинали с 15 сентября, но до школы я уже был пастухом, пас овец, порося. Кузьма пас корову. Овцу пас овчар на каждом кутку, но только после Пасхи. Вот я до этого пас овцы свои и всех своих соседей на буграх со своим закадычным другом Пантелеймоном. За месяц, что пас овцы соседям, заплатили мне 3 млн. марок. За эти 3 млн. мать купила три коробки спичек.

Но вот наступило 13 сентября 1921 года. Мать пошила мне полотняную торбу, штаны полотняные крашеные шелковицей и бузиной. Такая же и рубашка. Фуражка была старая фабричная с черным твердым козырьком. Утром мать взяла меня за руку, босой, торба через плечо, с букварем и грифельной доской, повела меня в школу. Завела в класс. Там уже было полно таких, как я, мальчиков и девочек.

- Вот, - сказала мать, - это твоя школа, твой класс, сиди с этими детьми. Придет учительница она тебя запишет.

Тогда раньше не переписывали детей дома, а сразу записывали в журнал тогда, когда начинались занятия. Если я был тихий, застенчивый, всё время смеялся, когда меня кто-то что-то спрашивал, то сверстники мои, наоборот, уже бегали по классу, прыгали по партам. Я сидел за партой, где посадила меня мать. Это возле соседа, моего закадычного друга Пантелеймона, но он уже бегал по партам. Зашла учительница, рассадила всех за парты и сказала:

- Я буду ваша учительница, звать меня будете Евгения Васильевна. Раскрыла школьный журнал, начала нас записывать в журнал. Но вот

пришла очередь до меня:

- Как твоя фамилия?

Я уже пронаблюдал за другими, что когда учительница к кому-то обращается, надо подняться за партой. Я поднялся, но фамилию я-то свою знал хорошо. Говорю:

- Ляшенко.

- А звать как?

- Звать меня Нонык.

- Как?

- Нонык, - говорю.

- Это что такое за имя Нонык?

- Не знаю, но меня мама называет Нонык или Ноня.

- Такого имени у мальчиков нет и не может быть.

- Ребята, - говорит Евгения Васильевна, - кто знает, как его зовут? Здесь мой закадычный друг Пантелей-всезнайко поднял руку и

кричит:

- Я знаю, его зовут Феодосий.

- Хорошо, так и запишу.

- А по отчеству, как тебя? - обращается снова ко мне Евгения Васильевна.

Говорю:

- Не знаю.

- Ну как твоего отца звать?

Говорю:

- Тато.

- Ну что мне с тобой делать? Это ты его дома так называешь, потому что он твой отец. А как взрослые называют твоего отца?

Говорю:

- Не знаю.

- Ребята, так кто знает, как его отца звать, поднимите руку.

Здесь мой друг снова меня выручает:

- Я знаю. Его батька звать Тимофей.

Вот так и записала меня учительница в классный журнал. Ляшенко Феодосий Тимофеевич. А я-то совсем не Тимофеевич. Тимофей это мой дядя, батькив брат. Уже в начале нового 1922 года отец узнал, что неверно записали по отчеству, и Евгения Васильевна исправила.

На второй день снова нужно собираться в школу, собрался, всё как положено, сел на стуле возле стола, сижу, ожидаю, покудова мать возьмет меня за руку и снова поведет.

- Что сидишь, - говорит мать, - время в школу идти, чы ты думаешь, что я тебя буду каждый день целый год водить? Нет, раз отвела, дорогу знаешь.

Взяла меня за руку, вывела на улицу, указала:

- Вот прямо по этой улице дойдешь до школы.

И я ушел. И с того раза ходил сам до школы, покудова не окончил семь классов.

Покудова я кончил семилетку, прошло много на то время лет, а с ними приключений. Только начал ходить в школу, привык к ней, как сильно заболел. Болел три месяца. Это было в первом полугодии. Я на много отстал от своих сверстников. Мало того, что был очень стеснительный, застенчивый, малоразговорчивый, то, что было мне не ясно, боялся спросить учительницу. Тетрадей и карандашей тогда не было, были грифельные доски. Повторить или прочитать пройденный материал не было возможности. Был только один букварь. Нас ещё тогда строем водили говеть перед Пасхой. Только в 1923 году отменили эту процедуру, но с уроков отпускали говеть.

Что такое говеть? Я упоминал, что мой отец был набожный и соблюдал все религиозные обычаи: ходил в церковь, соблюдал праздники, режим поста и нас заставлял блюсти религиозные порядки. В пост было грех кушать мясо, молоко, масло, только всё постное, а пост длился 6-7 недель. Говеть - это надо было сутки ничего не кушать, кроме как пить воду, покудова не розговишься. Отец внушал, что за грех бог накажет, он всё видит. "Посмотри он на икону, видишь - бог смотрит". И действительно, в какую сторону не пойду в хате, как будто глаза этого бога смотрят за мной.

Первые два года нас Евгения Васильевна говеть в церковь водила строем, всем классом. Но когда пришло решение, что церковь отделена от государства, в церковь нас уже не водили, но, кто говел, учительница отпускала с уроков говеть.

Церковно-приходская школа, в которой я начал учиться, находилась в центре села. Здесь же протекала небольшая речка Золотоношка и став. Вот мы на перерыве, в зимнее время, на став на сковзанку ходили, на тонкий лёд "гнуть подушки", как мы тогда называли. И было так, что проваливались, принимали зимнее купание. Особенно отличался в этом купании мой закадычный друг Пантелеймон.

Однажды у меня на колене был большой фурункул. Я тоже побёг на лёд, прокатиться на чистом скользком льде. Но вместо этого пришлось крепко упасть и разбить этот фурункул. Ужасная боль, кровь потекла в сапог. Уже звали на урок, а я не могу стать на ногу. Но меня мой другдотянул в класс. Так я просидел все уроки, больше не выходил до конца занятий. Перевязку сделала мать дома, шрам и на сегодняшний день заметен.

В дошкольные годы на мою обязанность ложилось опекунство за своими младшими - это за сестрой и братом, доглядать и опекать. Я для них был хорошим наставником и учителем, всегда устраивал какие-то игры и мастерил игрушки. Водил их на улицу гулять, к своему соседу другу. Там тоже были такие, как и мы. Когда наша компания вдоволь надоест там, старшие выпроваживали нас со своими к нам, чтобы мы еще поигрались в нас. Вот так и проходит день.

Старший брат Кузьма тогда был уже не подпасычем, а пастухом. Ещё в мою обязанность входило: после завтрака, обеда, ужина мыть посуду - тарелки, ложки, мыски, нарубать дров, занести хмызу в хату на ночь. Так как дрова и хмыз были сырые, их надо было на ночь ложить в печь. А от этого немало было беды. Чтобы сохранить тепло зимой в хате, потому что комната была большая, двойных рам не было, рано закрывали дымоход, и испарение сырых дров и не перегоревших углей - все шло в хату с углекислым газом, и мы часто заболевали от чада. Был случай такой, что я еле отошел, меня стянули с печки и положили под столом на покути, как будто в том углу было меньше всего чада. Пролежал я там почти сутки, сестра тоже долго лежала, покудова с нас вышел чад.

Зимой одеваться особо не было во что, одни чоботы на троих. Зимней одежи тоже не больше. Сидеть всё время на печи надоедает, охота погулять, побегать на снегу. Вот мы, раздевши, босые с печи на двор, посковзались по льду, пока ноги посинеют, тогда снова на печь. Поэтому нам приходилось часто болеть, особенно мне. За свое детство я переболел всеми детскими болезнями, кроме дифтерита. Коклюшем, скарлатиной, корью, ангиной по три-четыре раза на год. Часто болел гриппом, и само что не есть тяжело я переболел в апреле 1928 года - рожа лица. Температура доходила до 40,5 градуса. Так тяжело было, что невозможно было лежать, только сидеть, покуда прошел острый период. Это было в воскресенье. Все ушли из дома. Я сидел на припечке, возле меня была кружка с лекарством для примочки для головы, но я, когда сижу, облокотившись к грубе, теряю сознание, падаю на подушку, наступает невыносимая жара в голове и боль. Я прихожу в чувства, поднимаюсь, но сделать себе примочку было не в силах. Медикаментов жаропонижающих тогда никаких не было в сельской амбулатории. На второй день мне полегчало. Температура начала спадать. Я стал поправляться. Но от повышенной температуры на голове образовались воздушные пузыри, и через неделю высыпался весь волос. Я стал безволосый. Кроме этого, на затылке образовался нарыв. Фельдшеромтогда работал Романенко Теофил Дмитрович. Ходил к нему на лечение. Он вскрыл абсцесс. Говорит, что это все от перенесенной высокой температуры.

Послевоенные годы мы жили не ахти как. С продовольствием у нас, да и в соседей, было туго, всегда были в проголоде, а то и в голоде. Приходилось есть жмыху семенную. Было так, что своего молока не было, сала тоже, только хлеб, и то не всегда.

Когда мать умерла, отец взял с соседнего села Желизкы - девчонку, чтобы за нами доглядывала, варила нам суп и обстирывала. Отец проводил холостяцкую жизнь и искал себе жену. И вот в 1924 году с киевской стороны, а мы жили по левую сторону Днепра - на полтавской стороне, к нам приходили люди с различными предметами для обмена на хлеб, так как на киевской стороне с продовольствием было еще тяжелее. Вот к нам пришли женщины с канифолью, возной мазью, дегтем менять на хлеб. Одна женщина отцу понравилась. Он ей предложил остаться в нас жить, стать нам матерью. Она согласилась и была хозяйкой и матерью. Девушка рассчиталась, ушла. С меня обязанность опекунства несколько снята, но мыть посуду и приготовлять дрова ещё прочнее вошло в мою обязанность. Доставка дров с леса зимой была возложена на нас двоих со старшим братом. Отец об этом меньше всего думал. Зимы были холодные. Одеяние худое. Покудова на санях доедем в лес оба окоченеем, а гилля надо было лезть на дерево рубить, да ещё и смотреть, чтобы лесник не застал, бо даст подзатыльника и нагонит с леса. Поэтому мы старались осенью заготовить сколько возможно пней, хмыза, лозы и другого сушняка.

Когда мне было уже восемь лет, я стал подпасычем. Это значит, что я пас свою корову в череде с более старшими пастухами. Моя обязанность подпасыча - беспрекословно выполнять указания старших пастухов, иначе получишь подзатыльника и выгонят корову с череды. Когда школу подпасыча окончил, а со мной окончил и мой закадычный друг Пантелей, это школа была жесткая, вульгарная, чего только не научишься в подпасычах и пастухах, в первую очередь курить, потом вульгарщины. За курение отец меня строго наказывал. Я этой экзекуции очень боялся и ненавидел, поэтому курить мало приходилось. Когда перешёл в пастухи, я со своим другом старались отделиться от череды. Так как у нас было по двое и трое голов скота, мы старались отдельно пасти, но себе нашли подпасыча. Это был Арнольд. Он был моложе нас и хорошо нас слушался. Мы все время несколько лет пасли втроем, и сдружились так, что не могли ни дня в отдельности пасти скот, обязательно втроем.

Однажды, ранней осенью, пасти погнали в урочище до Днепра. И вот под вечер нашли в лозах возле Днепра, это шесть километров от села, маленькое озерце. Там оказалась рыба - щуки и верховоды. Вот мы ивзялись взбаламутить озеро, рыба выскакивала вверх и мы руками выбрасывали её на берег. Так занялись ловлей этой рыбы, что начало темнеть. Мы этого не заметили. Забрали рыбу, а это было каждому по торбе, но наши коровы в лозах залегли ночевать. Покудова нашли да пригнали домой, это уже была полночь. Вот тут мы и получили каждый в отдельности от своих родителей за рыбу по-рыбальски сполна, что запомнилось до старых веников.

В пастухах, за весь пастуший возраст, было у меня приключений чертова дюжина и всех их не перечесть, но некоторые были более памятные в моей пастушеской жизни. Дело в том, что пастухи подразделялись на три ступени: младший - подпасыч, средний - пастух, старший - король, ему подчинялись младший и средний, а среднему подчинялся младший. В летнее время вставать надо было до восхода солнца, и выгонять корову пастись, так уж было заведено в селах. И это с весны до поздней осени. С паши пригоняют домой, когда уже солнце сядет за горизонт. Спать приходилось пять-шесть часов. Выморенные до основания, засыпаем на ходу, ужинать не охота, где сел там и уснул. Мать спящего переведет на пол, так ни разу не перевернувшись, не сдвинувшись с места, утром на рассвете разбудит мать.

Осенью все пастухи с шелюги и лозы плетут корзины. Вот и мы, подпасычи, начинаем учиться этому ремеслу. Однажды я самостоятельно сплел маленькую корзину. Хотя она была не такая уж красивая, как у старых мастеров-пастухов, но она мне казалась красивая, потому что я сам сделал первую корзину. Вот взял один пастух посмотреть и кромсал ее потом. Я со всей злостью, а злости у меня было много, буквально с полуслова вскипаю, по-видимому, эти все болезни сделали меня таким психом нервным, вспыльчивым. Я ударил его кулаком в лицо. Все пастухи хором подзадоривают, им интересно посмотреть, как мы, молодые пастухи царапаемся. Мы сцепились бороться, но я оказался под низом. Тогда я схватил его палец руки в рот и придавил так зубами, прокусил до косточки, что кровь пошла. Он начал кричать, хочет сбросить меня, но я в оцепенении не могу раскрыть рот, хотя во рту уже полно крови. Потом начали помогать ему пастухи, расцепили мне рот и он выхватил палец.

Другое приключение было мне с моей Рябухой. Рябуха это у нас была корова, очень умная и хитрая. Дома без лоханки не даст молока, а на паше без подпасывания в траве не пойдет домой. Дело в том, что на Николая наступал запрет на выпас в лугах, где косилась трава на сено. Я со своим другом пас на нивах, оставленных под весеннюю пахоту, паши было обмаль. За голодную корову мать ругала. Вот, чтобы догодить своей неродной матери, загонял Рябуху в свою огорожу, это наш участок сенокоса. Траву то я спасывал, вот сосед и донес отцу, что я выпасую травув огороже. Услыхал мой брат Кузьма, что отец погрозился меня проучить за эти проделки. Кузьма вывел после обеда пасть лошадь. Всё доложил мне о том, что услышал. Конечно, всякие вот эти моральные лозиновоспитательные меры очень действовали на мое психологическое состояние. Я, как и должно быть, на воспитательную процедуру не явился. Вечером Рябуху с телкой доправил до села, а сам вернулся на луг, урочище Ляшенкивщына, это урочище я очень любил. Это природа: луг, лес, болото, канавы, воды, цветы. Среди этой природы я не боялся ничего и никого. Забрался в самую гущу леса, это была суббота, против Троицы (клечана недиля). Была ночь. Наступала гроза, молния, сильные грозовые разряды. Я дубовые кусты связал сверху, наносил сушняка наверх. Как пошел сильный проливной дождь, то я залез в этот приспособленный курень и преспокойно уснул, хотя и чувствовал сильный голод. Так я прожил на лугу трое суток, питался щавелем. Днем приходил до своих друзей-пастухов, что-нибудь выпрашивал у них съестного. Отец, конечно, пытался меня найти и днем и ночью, но это было все равно, что искать иголку в стоге сена. Тогда он переказал моим друзьям, что пусть приходит домой, я его не трону. На третью ночь пришел домой в два часа ночи. Зашел на огород, нарвал морковки, поел, зашел в клуню, там оказалась телега с сеном. Я забрался в сено на телегу. Утром отец разбудил меня и говорит:

- Ну, блудный сын, иди в хату.

Я говорю:

- Я в хату не пойду, я не переношу этой лозовой экзекуции.

- Я тебя трогать не буду, только дай слово, что так делать не будешь.

- Конечно, - говорю, - делать не буду.

Вот на этом и закончились наши конфликтные примирения. Для воспитания всех нас за судником всегда стремел усмиритель - свежая тонкая лозина. Судник - это подобие стеллажа на стене возле дверей, где становились миски, тарелки, чашки. А когда лозина высыхала и теряла свои гнущие свойства, отец посылал меня или Кузьму принести свежую. Конечно, мы старались выбрать поменьше и потоньше. А еще применял отец наказание - это ставить на колени на гречку перед иконами Иисуса Христа и Божьей Матери. Конечно, это намного тяжелее, чем наказание стоять в углу.

Отец был очень верующим. По воскресениям читал псалтырь, ходил в церковь, утром всех нас заставлял после умывания становиться на колени перед иконой и читать на память "Отче наш", бить поклоны. Только после этого можно было браться за хлеб. Но вот в шестом классе я уже знал, как устроена наша земля, солнечная система, вся вселенная, что никакого первого, второго, шестого богового дня, да и вообще, ни какого бога не было, и всемирного потопа не было. На Рождество вечером вечеряли мы застолом перед образами, а так в обычные простые дни - то на полу, на обеденном столике. Для того, чтобы сесть за стол надо было умыться, стать на колени перед образами, прочитать "Отче наш", помолиться иконам. Но я от этой процедуры отказался, и отец сказал:

- За стол не садись.

Слово отца - есть закон. Я пролежал вечер на печи. На утро также не стал "Отче наш" читать, и я пробыл целый день не евши. Для меня это была самая большая обида.

"Я тебе не дам кушать" - это у меня зачастую бывало с неродной матерью. Если я её не послушаю, не сделаю, сразу кричат: "Я тебе кушать не дам". И это не редко бывало, когда пас корову. Я оставлял торбу дома. Это для меня была такая обида, как это так, человеку не дать кушать целый летний день. На паше не евши, пригоню домой, ложусь спать. За хлеб не дотронусь, покудова не попросит мать. Вот такой был характер. Так что к голоду мой организм приспособился, и я его переносил легко, терпеливо.

В школе я занимался не совсем хорошо, хотя желания учиться у меня было много, но времени не было. Кончал за месяц и начинал на месяц позже, когда заканчивалась пастушья служба. Поэтому много мне было не известно и непонятно по истории, математике, химии, алгебре, а самообучением заниматься не умел, поэтому в учебе отставал.

Были интересные случаи со мной и с моим закадычным другом Пантелеймоном. Хотя я часто болел, но я был рослым и физически развивался хорошо. В пастухах приходилось много бегать, купаться и плавать, а плавать то я не умел. Вот однажды короли-пастухи взялись научить меня плавать. На лугу небольшое озеро. Посередине глубоко, с головой. Вытолкали меня на середину, пустили, и плыви, как хочешь. Здесь надо было добираться до берега всеми способами, потопиться не охота было. Я по-собачьи выплыл до берега, но меня снова потащили на середину и так повторили три или четыре раза, и я стал держаться на воде и плыть по-собачьи. Но в дальнейшем я научился плавать хорошо разными стилями, и был чемпионом по плаванию на спине по Украине.

В школе на уроках я сидел смирно, тихо, внимательно слушал учителя, но на задней парте был учень хулиганистый. Всё время мне щелчок по уху делал. Я предупреждал его потихоньку, он этого не унял. Тогда я поднимаюсь, отвожу руку в сторону и ладонью делаю ему щелчок по лицу. Конечно, звук получился сильный, весь класс захохотал. Учитель, не разобравшись в чем дело, заметил меня, что я приложил свою ладонь до лица соседа, закричал:

- Ляшенко, вон с класса!

Я быстро без единого слова ретировался за дверь. Так как я был рослый, то сидел где-то на предпоследней парте. Это было в началеучебного года в седьмом классе. За партами нас сидело по три человека. Закадычного моего друга выгнали со школы за хулиганство ещё в шестом классе. Вот на следующем уроке учитель Петро Владимирович, это был наш классный руководитель, посадил меня на первую парту, между девчат. А девчат в нашем классе было только две. Боже мой! Я сидел как на иголках.

Я говорю педагогу:

- Посадите здесь кого-то другого, я на его место сяду.

- Нет, только тут будешь сидеть.

- То хоть на краю парты.

- Нет, только между девчатами.

А девчата боевые, смелые, видят, что я краснею, стесняюсь, начали меня подтрунивать. Но, вскоре я адаптировался, освоился, стал с ними разговаривать на равных. А так, как я был мастер на разные изобретения игрушек, я им с удовольствием выполнял заказы. Делал различные геометрические приборы. Учитель давал задания по программе сделать такой-то прибор. Я сделаю не один, а три, себе и девчатам. Учитель ставил за работу всем нам по четыре.

Однажды, будучи в шестом классе, весной в начале марта в воскресенье возле клуба (клуб в селе тогда был центр культуры и развлечения), я и мой закадычный друг Пайтелемон стоим на крыльце клуба. Крыльцо возвышенное. Возле крыльца стоят девчонки с третьего и четвертого класса. Лускают семечки. Вот он и говорит:

- Феодосий, посмотри на этих девчат, какая из них самая красивая?

Говорю:

- Вон та, что у батьковых чоботах, в материной кофте, в бабиной шале.

- Правильно. И мне она больше всех нравится.

До этого мне как-то все мальчики, девочки были одинаковы. Я их ни в чем не различал. Но с этого момента я стал преследовать эту девчонку. Хотя не знал, кто она, где живет, но старался мимоходом повз школу увидеть её.

В шестом классе у нас был введен урок физической культуры и урок спивив. Спивака с меня был плохой, а вот по физкультуре я преуспевал. Занимался с нами преподаватель Фыль Карпо Степанович. Занимались легкой атлетикой, художественной гимнастикой, выступали на площади перед односельчанами.

В апреле 1929 года был проведен первый футбольный матч Чапаевской семилетней школы с Золотоношской десятилетней школой им.Скляренко. За нашу школу выступал я и в основном наш седьмой класс. В Золотоношской команде было три девушки.Они все выступали в трусах и ботинках. У нас никакой формы не было. Кто в чем был одет, в том и играл. Запомнился один момент. Наш игрок Хоружий Федор играл в хромовых сапогах. И вот как ударил сапогом по мячу и подошва с подборов отлетела. Он тогда сбросил сапоги и босиком доигрывал. Судил наш преподаватель Карпо Степанович. А какой счёт не помню, но помню, что мы проиграли.

Что мне нравилось в той девчонке, что указал мне мой друг, ведь она в третьем классе, а я в шестом. Не она нравилась - её слегка голубые глаза, глаза всегда весёлые, смеющиеся. Однажды, я увидел: она плакала, но её глаза смеялись, хоть она и плакала. После я узнал, кто она и где она живет и впервые говорил с нею тоже на паше. Я пас корову, и она пригнала ко мне пасти. Вот так мы день и пропасли под дождем.

Выпуск наш был вторым по счёту. Это было в конце мая 1929 года. В сельском клубе торжественно вручали нам свидетельства об окончании Чапаевской семилетней школы. Учителя давали нам напутствия, пожелания, советы, чтобы на этом учебу не останавливали, а продолжали далее учиться, набирались знаний и т.д. Вот на этом и заканчивается мое детство.

После смерти матери отец нашел с соседнего села Желизкы девушку Ефросинью, чтобы она за нами ухаживала. Ей было лет пятнадцать- шестнадцать. Называли мы её по-разному. Старший брат - Приська, я - Проней, меньшие - тетя Проня. Но в 1924 году летом отец женился, взял нам мать. Какая она была к нам, добрая или злая, мы в этом не разбирались. Знали, что она нам мать и называли её мамой. В 1925 году родился сын, мне брат Ваня, но он прожил около года. Сильно заболел. Я только мог судить, что за болезнь была у него, как начал изучать в училище болезни, что у него был сепсис крови. Это тяжелое заболевание, тем более в то время. Он конечно умер. Весной 1927 года родился брат Алексей. Он рос хорошо, крепкий малыш был. Мать уделяла ему больше времени. Я считал, что это так и положено, он меньший. Я его в летнее время часто катал в самодельной коляске. Бывало так, что он вываливался с коляски, за это мать меня ругала. Когда Алексею было полтора года, это было в воскресенье глубокой осенью, я занимался возле стола, мать лежала на печи, Алексей на лежанке в матросском костюме. И вот мать начала с ним играться. Он бегал по лежанке, она его вроде ловила руками. Он отступал назад и с лежанки упал на пол спиной и головой. Стал вроде не живой. Мать с печи как ветром сдуло. Ухватила его и на двор носила, дула тогда ему в рот. Он пришел в себя и начал плакать. И как будто все прошло, но уже в школьные годы эта травма начала проявляться. До этого, однажды, тоже в воскресенье и тоже я один с ним и с матерью вхате. Возле стола я занимаюсь, он возле меня на стуле, все время лезет ко мне в тетради, в книжки, в альбомы, я крикнул:

- Не лезь, отойди от меня!

Он оступился и посунулся между стульев. Мать накинулась на меня:

- Что вы все ненавидите его, хотите его угробить, бьете его.

Я говорю, не строго:

- Он оступился сам и упал между стульев.

С тех времен мать стала не одинаково относиться к нам, разделять нас. Это её ребенок, мы чужые. Она и отца не особенно уважала. Только он для неё старался. И в 1928 году летом она собралась бросить нас и уйти. С каких побуждений не знаю, но люди стали ей указывать, что ты сиротам мало уделяешь внимания, только за своим смотришь. Она хотела уйти сама, оставить и своего сына, но отец стал упрашивать и она осталась. Но от этого отношение к нам не улучшилось, мы были чужие.

В осенний период отец выезжал на села своим коллективом на молотьбу, на месяц, на два. Мачеха завела себе любовника. В это время в Чапаевке была организована районная школа пасечников. Вот она влюбилась в одного пасечника. Он был с другого села. Мачеха покупала рыбу на базаре, ходила к нему, там готовила, жарила, варила, а мы дома сами себе жили. Об этом развлечении мачехи, мы, дети, не знали, да и знать не могли. За отца не скажу, знал он или нет, но после я уже понял, что мачеха отца ненавидела и не уважала всю их супружескую жизнь. И, в конце концов, на старости лет, когда отец вышел на пенсию, мы все уже отошли от них, остался только Алексей со своей семьей, разошлись судом. Отец жить стал сам. О том, что мать изменяла отцу, я узнал в 1954 году. Я переехал работать медиком в Чапаевку и вот захожу в одну хату, смотрю на фотографии, висят на стене. А это такая мода была тогда, все фотографии вешать в рамках на стене, семейные. Смотрю на одной фотографии бригада пасечников и там между ними моя мать. Говорю: "Как она попала в эту компанию?" Вот тогда мне и рассказал это человек, что тоже там был в этой школе.

Алексей чем старше становился, тем хуже он стал разговаривать и слышать. Это последствие той травмы в детстве, что упал с лежанки с высоты 120 см. Затылок повредил, центры слуха и речи. Мачеха всё наговаривала на меня, что это я его покалечил, когда маленьким глядел. Я только в училище, когда изучал травмы головного мозга и его последствия понял, что у Алексея травма головы не прошла даром. Это её последствия.

У детей имеется свой вкус, своя любимая пища. Я любил все блюда, которые были сладкие. Так как в моё детство сахара не было, то с удовольствием употреблял сладкие овощи и фрукты. С печёным гарбузом я и спать ложился. Самое раньше поспевает шелковица. У нас во дворе небыло ранней сахарной шелковицы, но на нашей улице в моего друга было большое шелковичное дерево. Вот мы там целыми днями сидели на дереве без завтрака и обеда. Так что в детстве я очень много употреблял различных фруктов, овощей. Как только настигают первые весенние ягоды, я переходил на подножный корм до самой поздней осени. Не мог переносить соленой рыбы, какая бы она ни была и все соленые продукты. Не мог кушать сала, какое бы оно ни было.

В моём детстве, да и в моих братьев, сестёр большим событием было - это путешествование к дедушке в гости. Это отец нашей родной матери. Других ни бабушек, ни дедушек не было. И я их и не знал тогда, были ли они, они умерли рано. Тогда нам казалось, что дедушка очень далеко живет, на другом краю села. Дедушка был очень добрый, гостеприимный. Со всеми нами поговорит, расспросит, погладит по головке, хотя у него при нем все время находилось семь внуков. Это дети его сына, а они нам были двоюродными братьями и сестрами. И главное, что мне нравилось у дедушки в гостях, это всегда он угощал медом. У него была своя пасека, так что сладкого я там наедался под завязку.

Когда я подрос, то я стал не только пастухом, но и оратаем. У нас была земля на степу за Деньгами и за Крапивной. Это за восемь километров от нашего села. Вот сеять, убирать урожай я и Кузьма помогали. Я был погонычем, Кузьма ходил за плугом, отец сеял. После культивировали и волочили попеременно. Пахать выезжали на 2-3 дня, потому что за день было не справиться. Ночевали в степи под возом. Это тогда для меня было захватывающее впечатление и зрелище. Кажется, что стоишь на вершине и во все концы видно горизонт, как будто там конец земли. Да и вообще весной в степи очень интересно.

Не менее важная работа ложилась на меня в период уборки - косовицы урожая. Выезжали тоже на три дня. Нанимали вязальщицу. Я загребал, отец косил. Это очень утомительная работа, с рассвета до заката, а главное то, что стерня очень колючая, а обуви то нет. Поэтому ноги так исцарапаем, наколим, что ходить больно, все ступни исколоты, живого места нет. Но всё в последствии заживало, как на бобику.

Вторым планом после жнив - это перевозить снопы жита, пшеницы домой. Каждый день надо было в пять часов утра выезжать и в четыре- пять уже дома. Это мы делали вдвоем с Кузьмой, потому что ни он, ни я один не могли наложить снопы на воз, только вдвоем - один на возу укладывает, другой подает. Вечером поочередно водим лошадь на ночь на луг. Вот тому, кто ночует с лошадью, приходится спать ночью всего 3-4 часа. Конечно, не высыпаешься и вот по пути домой закачиваешься на лошади и засыпаешь. Хорошо, что у нас лошадь гнедая старая, нопонимающая. Сама придет к воротам дома, станет и начинает ржать. Так что можно было спать и на лошади.

В школьные годы я увлекался рисованием и у меня неплохо получалось. Рисовал с натуры и так с памяти придумывал. Учитель рисования всегда показывал мои рисунки ученикам с других классов. Ещё в 6-м классе у меня уже было срисовано два альбома. В конце года учитель забрал альбомы, сказал, что повезет в район на показ. Но его куда-то перевели и мои альбомы где-то потерялись. Я на этом и закончил свое художество, и охоты меньше стало, и время детское было загружено домашней работой, так что было не до рисования.

В основном мои мальчишеские годы проходили, как и у всех мальчиков, я имею в виду интересы, занятости, и развлечения. Хотя я был очень тихим, стеснительным, не разговорчивым, но все время улыбающийся. Тогда мы вне школы были предоставлены сами себе в развитии в окружающем нас обществе. Потому что тогда не было пионерской организации, детских кружков при школе, сельского клуба. Поэтому не без шалостей и приключений проходили и мои школьные годы. Больше всего все мы, юнцы, любили военные игры. В 25-е годы в продаже детских игрушек был "Пугач". Купить металлический "Пугач" я не мог, но сделать деревянный - это дело моих рук, а пробки куплял на одну копейку пара.

Кроме пугача делал пистолеты с патронов винтовки, не только себе, но и своим друзьям. Заряжали серой, сдирали со спичек. Эта стрельба с пистолета чуть не довела до большого пожара сарая, но со своим другом сумели потушить в начале, мог сгореть не только сарай, но и весь куток. Только после этого я понял, что эта шалость опасна, и я забросил всё свое оружие. Но соблазны приходили само собой. В компании моих друзей был сделан обрез с охотничьего ружья. Где-то нашли порох, дробь зарядили, надо было выстрелить. Пришли ко мне за советом, как это сделать. Посоветовались пойти на луг. Это за пять километров. Там был большой дуб и в этот дуб выстрелить. Пошли, прилепили кусок белой тряпки к дубу, отсчитали двадцать шагов, стрелять доверили мне. Порох зажигался от спички. Все отошли на расстояние от меня. Я прицелился, горящую спичку поднес к дырочке ствола, и так рвануло, что я выпустил обрез, не удержал, но мишень была поражена.

После всего этого я сделал себе лук и занимался стрельбой с лука. Лук был похож на винтовку: приклад, ствол, мушка, курок, прицел. Стрелу делал с легкого дерева, на конец насаживал пулю с винтовки. На расстоянии 30-40 метров поражал цели. Однажды на килочках лесы мать для просушки вывесила горшки и глечыкы черепяные. Я на расстоянии прицелился в горшок, но когда спустил курок, стрела пронзила все глечыкы и горшки, и за эту шутку получил сполна подзатыльников. Этой стрельбой

с лука я хорошо натренировал глаз, так что в армии, в училище и на войне я метко стрелял с винтовки, автомата. На стрельбищах всегда получал отлично.

Будучи в шестом классе, у нас уже был преподаватель физвоспитания - Фыль Карпо Степанович. Однажды зимой, когда была оттепель, вывели два класса на двор школы. Построил в ряд один против одного - на расстоянии 20 метров. Сам стоял между командами, скомандовал приготовить снежки к бою. И полетели в обе стороны снежки. Но вот чья-то снежка влетела педагогу прямо в глаз. Подал команду отставить бой. На этом была закончена наша военная игра в снежки. К счастью глаз остался невредим.

Летом 1927 года повел лошадь на ночь. Было очень поздно, на толоку до Лыпивського. Это далеко. Ожидаю на переезде железной дороги. Подъезжает мой друг Пантелеймон и сосед мой, он уже был парубок за двадцать лет, говорит, что мы поведем лошади до будочника Ковальченка. Это было рядом. Там хорошая паша, только спать вам не придется. Надо смотреть, чтобы лошади не выбрались на железную дорогу или в траву не забрели, травы еще не косили. Сосед мой Андрей говорит:

- Я ложусь спать, а вы дежурьте.

Вот мы целую ночь не спим. Чтобы не уснуть рассказываем один одному байки, какие знали. В те годы я много знал сказок и рассказов с книжек, какие читал. И сейчас помню, это "Остров сокровищ" писателя Дефо, "Бурьян" Головка. Не хватило ночи все дорассказывать. С собой на ночь брали бурку и брезентовую накидку. Ночью комаров уйма. Укрыться, думаю, душно, раскрывшись, комары заедают, вот так и мучаешься ночи.

Уже в шестом классе я сделал себе лыжи. Неплохо научился ходить. Бывало, в выходной день, уходил на лыжах на луг за 5-10 км. Коньки сами делали деревянные. Вместо лезвия приделывали толстую проволоку. Привязывали к сапогам или ботинкам мотузками. Выходили за село на речку в воскресный день и целый день без обеда на этих коньках. А на второй день на утро не пойти ногами.

II

Богушкова Слободка село и раньше было общественно развито, прогрессивно. При царе Николае II много парней с села служили на кораблях матросами и командирами, а также матросами на гражданском флоте, на Черном и Балтийском морях. Были моряки, которые служили на крейсере "Потемкин" во время восстания. Также много служило в других воинских частях и родах войск. Это отразилось на революционной

34активности в селе за становление советской власти в России. До революции в селе было три школы по общему образованию: церковно-приходская - начальная школа, земская школа - семилетка и народная школа, тоже начальная, которая существовала на пожертвования селян. В период революции и гражданской войны осталась только церковно-приходская четырёхклассная, в которую в 1921 году отвела меня мать.

В период гражданской войны через наше село проходили военные части белой гвардии генерала Врангеля при отступлении под ударами Красной Армии ранней весной 1920 года. В нашем дворе размещали в клуне пушки, в сенях пулеметы. В хату к нам солдат не ставили на квартиру, так как мать была больна, да и комната только одна и нас всего жильцов то, шесть человек.

Международная буржуазия и враги внутри страны старались всеми силами задушить пролетарскую революцию - власть рабочих и крестьян. С запада рвались немецкие кайзеровские войска оккупировать Украину. С востока наступала Антанта, на севере войска Юденича, в Сибири армия Колчака, на Украине белогвардейцы генерала Врангеля. Вот в начале 1920 года Красная Армия гнала врангелевские полки на юг. В Богушковой Слободке отдельные части расквартировались в начале 1921 года, обедали у крестьян до мая месяца. Эти части отступили, на их место пришли другие белогвардейцы, требовали от крестьян продукты, грабили всё, что попадало под руки. Одного дня я со сестренкой сидел около перелаза. Вдруг подходит офицер, спрашивает:

- Кто есть дома?

Я отвечаю:

- Мать больная лежит в хате.

- А отец где?

- Отца забрали в подводы.

Так наказал мне отец отвечать, если кто будет спрашивать.

Он замахнулся нагайкой ударить меня. Но мне не так досталось, как сестренке. Концом нагайки пришлось ей по голове и руке.

- Через час приду, и чтобы твоя мать приготовила мне блинов.

Отец спрятался в Кутах с лошадью. Воз разобрал и спрятал в повитке под соломой, чтобы деникинцы не погнали в подводы вместе с отступающими частями. В нашего соседа, деда Кирилла, были волы. Вот его заставили вести военную амуницию. Он отказывался. Они его крепко избили и на голове волосы оборвали.

Однажды отца задержал комендантский патруль на дороге, когда он вечером шел домой от лошади, заперли его в сарае, где и других садили. Требовали, чтобы они давали лошадей и возы. Отец там просидел двое суток, покудова не позаботился наш сосед дед Фадей, его назначилистаростой села. Вот он походатайствовал перед командованием, и отца на третий день отпустили.

В начале мая все белогвардейцы оставили село, покатились вниз по Днепру, до Одессы. В село зашла Красная Армия. К нам расквартировали четыре красноармейца. Также в сенях поставили пулеметы, минометы, в клуни стояли орудия, и каждый день приходило полный двор солдат. Командиры обучали стрельбе с орудий и пулеметов. В это время в стране три года 1919-1920-1921 годы был неурожай, не хватало хлеба. Мы тоже сидели на голодном пайке, но нас солдаты красноармейцы подкармливали хлебом, а ещё мать взялась печь хлеб для полка. Полк своей пекарни не имел, раздавал муку крестьянам, кто мог печь хлеб. Вот мать всегда выкроит для нас буханку хлеба, сварит чего-нибудь жидкого, вот все вместе с солдатами обедаем, ужинаем.

В начале лета и Красная Армия ушла на юг за белогвардейцами и уже в Одессе и Крыму полностью разгромили врангелевцев, в Сибири колчаковцев, на юге белополяков и немцев, и наша страна перешла к мирному труду.

В 1922 году Богушкову Слободку переименовали на Чапаевку в честь прославленного полководца Красной Армии Василия Чапаева. В Чапаевке сразу установили народную власть, организовали сельский совет и первым председателем сельского совета был Береза Мелантий П.

Так как в переходный период и в период царской власти, где был выборный, а вернее назначенный староста, это учреждение называлось Росправа, то по старинке и сельсовет селяне ещё долго называли росправой. В селе была организована партийная ячейка. Все партийные носили личное оружие - наган, потому что после гражданской войны было много вольнодумцев и бандитов, воров. Надо было с ними вести борьбу.

В 1920 году была открыта церковно-приходская школа, а в 1925 году была открыта семилетка, и в 1928 году был произведен первый выпуск Чапаевкой семилетки.

В феврале 1924 года умер Владимир Ильич Ленин. Вот в память Ленина в селе на толоке весной посадили парк. Это было недалеко от моего дома. Разбивкой и посадкой деревьев командовал активист Клименко Степан Мусиевич. Я хотя и малый был, но помогал разносить колышки, где надо копать яму. Вот и сейчас этот парк стоит, хотя деревья очень старые и большие. Рядом мы уже школой в 1926 году посадили сосновый парк в память нашего кобзаря Тараса Григоровича Шевченко. Мы всей школой за ним ухаживали, пололи, обкапывали деревья. Парк был роскошный, но в период войны все деревья срубали селяне на землянки, так как гитлеровцы всё село сожгли.До 1922 года существовали различные виды денег: советские, выпущенные сразу после революции, керенки, катеринки, николаевские миллионы, все они ничего не стоили. На рынке в то время, когда крестьянин продал корову или телку, деньги считали на вес. Так что за свою буренку он приносил домой мешок денег. В 1922 году был выпущен советским правительством твердый советский рубль и червонец, были выпущены серебряные монеты до рубля. Деньги начали входить в курс. В 1924 году была введена правительством новая экономическая политика с налогообложением крестьян взамен продразверстки. Сельское хозяйство стало быстро развиваться, и, значит, продовольственная проблема, снабжение городов продуктами была за 3-4 года полностью решена. В стране было достаточно хлеба, мяса, молока и других продуктов питания. В 1926 году в Чапаевке организовалась артель из шести хозяйств. В эту артель вступил и мой отец. Артель занималась механизацией сельского хозяйства: купили двигатель 12 л.сил, соломорезку, зимой резали сечку для себя и крестьян, кто желал, на лето 1927 года купили молотилку, обмолачивали хлеб себе и всем желающим. В 1929 году правительство намечало план первой пятилетки и план коллективизации сельского хозяйства. В этом году крестьяне, собрав урожай, больше индивидуально землю не засевали, хотя на Украине в этом году урожай зерновых был очень низкий, многие крестьяне нашего села вовсе не убирали озимую пшеницу, просто была одна солома. Зима 1929-1930 гг. была зимой вовлечения крестьян в колхозы. Был дан клич правительством - сплошная коллективизация сельского хозяйства, ни одного крестьянина поза колхозом. Кто не хотел записываться в колхоз, власти на местах считали его врагом, он против законов правительства. Вот и мой отец не хотел записываться в колхоз. Было дано указание правительством - ликвидировать кулачество на селе. Кто не записывался в колхоз из бедняков, середняков приклеивали местные власти таким ярлык "подкулачник" и тоже распределяли, забирали, растягивали его имущество. Забрали все и у моего отца, оставили только хату старую. Всё живое забрали и постройки разобрали. Всех кулаков весной в 1930 году погрузили на подводы и отправили в Золотоношу. В Золотоноше эшелоном в Сибирь, на Соловецкие острова. По соседству с нами жили старики Даник Иван со старухой. Ничего особенного в хозяйстве в них не было, кроме скота. Сыны работали в Харькове. Но стариков розкуркулили и отправили на Соловки. Я видел эту картину, как старушка плакала, сидя на возе, с собой взяла только иноку Божьей Матери. Но эти старики не доехали до места назначения, умерли с тоски. Ведь за всю свою жизнь они дальше своего села не отъезжали, как в Золотоношу.После революции и гражданской войны была утверждена Конституция республики, где было записано о защите и неприкосновенности государственной собственности. Частная собственность законом не охранялась, так же и крестьянская собственность. Брали, грабили, воровали, за это никто ни перед кем не отвечал. Вот так и получилось в период сплошной коллективизации. Власти на местах и кто был причастный до коллективизации, просто брали, распределяли, а семьи кулаков и подкулачников выгоняли с хат или отправляли в Сибирь. Однажды председатель совета министров Молотов по поводу сплошной коллективизации высказался так, что "мы на селе сделали маленькую революцию". А это была не маленькая революция, а была большая. В этой крестьянской революции погибло сотни тысяч людей, больше чем в 1917 году в пролетарской. Ведь тогда в сельской местности жило 65% населения страны. В это время экономика страны резко упала, промышленность только начала развиваться, сельское хозяйство разрушилось, земля полностью на Украине и в других республиках не обрабатывалась. Урожаи низкие. Три года подряд в стране не хватает хлеба и других продуктов, происходит разшарование села, трудовое население эмигрирует в города. В городах нет работы, биржи труда загружены рабочей силой. Только к маю 1930 года биржа труда была ликвидирована.

В 1924 году должен быть проведен очередной второй съезд партии большевиков. В конце 1923 года собрали в Москве пленум ЦК партии. Ленин лежал тяжелоболен и не учувствовал ни на пленуме, ни на съезде партии, но письменно руководил съездом. Ленин в частности предупреждал членов ЦК партии письменно, чтобы Сталина не избирали генеральным секретарем партии, и указал причину, почему Сталин не может быть генсеком. Ленин писал тогда, что Сталин самолюбивый, грубый и жестокий. И вот, когда на съезде была выдвинута кандидатура на генсека - Сталина, здесь зачитали письмо Ленина членам ЦК. Сталин дал обещание, что своё самолюбие и свой характер он постарается исправить и быть достойным звания генерального секретаря ЦК партии. Некоторое время он сдерживался в своем темпераменте, но уже в 1930 году он полностью перешел к самовластию, никому не подчинялся, никого не слушал, и все правление государством переходило к единовластию. По-видимому, в начале 30-х годов некоторые члены правительства не были согласны с действиями и решениями Сталина. Начали образовываться какие-то течения, группы в правительстве: как СВУ (спилка вызволення Украины), Сухаринская группа, брожение в армии и другое. Все это было связано с упадком экономического развития страны и трехлетним голодом, особенно в 1933 году. Сталин видел, что многие не довольны его поведением. Он всячески старался убрать их, как своих врагов. Он убирал и на Украине.

Многим был приписан национализм и в украинском правительстве и на периферии. Моего учителя Михаила Павловича в 1931 году посадили в тюрьму, где он просидел за то, что носил украинскую верхнюю рубашку с манишкой, пришив ему национализм. Сталин несколько признал ошибки свои как правительственные, что, дескать, в сплошной коллективизации перегнули палку, грубо обошлись с крестьянством, получилось как бы головокружение от успехов. А вернее много наломали дров в период сплошной коллективизации. При сталинском режиме ни один член правительства не уходил в отставку по болезни, по старости или несогласии в решении государственных вопросов. Все, кто решил выйти в отставку, получал девять грамм свинца, к тому же приклеивали ярлык предателя, шпиона советской власти. Первый, который вышел с правительства в 1938 году, был Петровский Григорий Иванович. В 1933 году его Сталин забрал работать в Москву, до этого он был с начала 1920 годов всеукраинским старостой в Харькове, так как столицей Украины тогда был Харьков.

В период коллективизации, начиная с 1930 года и включительно 1933 год, в стране не хватало продуктов питания - много людей голодало. Особенно это ощутимо проявилось в 1933 году. Голод охватил всю Украину и другие республики. До какой степени весной в 1933 году распространился голод, что организовалась охота на тучных людей в Черкесах на Казбеке. Эта группа людей охотилась на упитанных людей. Накинут петлю на шею, затянут во двор. Там, в специально сделанном подвале, разделают, нажарят котлет и других мясных изделий и продавали на рынке. Через некоторое время эта шайка была раскрыта и ликвидирована.

Отрочество (Харьков)

Прежде чем приступить к описанию своего отрочества, я несколько вернусь к своим детским школьным годам. Вначале три года меня учила Евгения Васильевна. Она была уже пожилая учительница, но вот заболела, ушла на пенсию. В четвертом классе учил нас учитель Фыль Лука Степанович. Мне нужно было закончить четырёхлетнюю школу, поэтому дома меня освобождали от всяких пастушьих дел. Это дело поручили старшему брату, так как он дальше не хотел учиться. Я весной нормально ходил до окончания учебного года.

В конце мая 1926-го года наш учитель организовал нам экскурсию в город Черкассы, на 2 дня. В Черкассах мы должны были посмотреть краеведческий музей, паровозное депо, гвоздильный завод. С дому мы должны были взять по рублю грошей, двухсуточный паёк. В Черкассы ехали мы поездом, тогда уже возле Чапаевки сделали разъезд, где

39останавливались ближние междугородные пассажирские поезда. Утром мы поехали поездом. Большинство из нас были босые. На первый день посмотрели фанерный завод и музей. Ночевали в одной школе, деньги тратили на воду с сиропом, на сладости. Мне дали всего 60 копеек, так что я должен был экономить. На второй день посмотрели гвоздильный завод, но не все, босых в цеха не пустили. Мы побыли только во дворе завода. Поехали в паровозное депо, а оттудова уже на вокзал. В депо было интересно, ведь впервые мы машины могли потрогать своими руками, паровоз, и посмотреть так вблизи на него. Машинист показал крутилку, где оборачивают паровозы. Говорит, что его оборачивает один человек. Мы все этому не верили. Тогда он съехал паровозом на круг и поставил меня и моего друга. Сказал, что вы вдвоем обвернёте его. Мы взялись за ручки, налегли, и круг стал ворочаться. Все остальные смотрели, как мы поворачиваем такую махину. Обернули, паровоз сошёл с круга.

Машинист стал нам рассказывать, как паровоз работает, что у него есть котёл паровой, топка. Вода нагревается, пар выделяется, поступает в сухопарник. Из сухопарника в цилиндрах давит на поршень, поршень на рычаг, рычаг на колесо, колесо начинает крутиться. Вот так и едет паровоз.

- Понятно разъяснил?

Мой друг всегда чем-то хочет отличиться. И говорит:

- Понятно, то понятно, да куда цеплять барки?

- Зачем барки? - говорит машинист.

- А запрягать лошади, чтобы паровоз ехал!

Ну вот, кажется, теперь всем понятно, как едет паровоз.

После депо, в кого остались деньги на поезд, ушли с учителем на вокзал, а у нас - человек пятнадцати, не было ни копья, ушли пешком через Днепр, на деревянный мост. Деревянный мост на ночь закрывался, но мы ещё успели выйти на мост завидна, и нас главное предупредили, чтобы мы быстро переходили мост. Только перешли мост и начался дождь, а нам идти 12 км. Вот мы все обмокшие, потому что дождь мочил всю дорогу, и было темно, мы еле нашли своё село. Я пришёл домой в два часа ночи, мокрый, голодный и утомлён до отказа, зато я доволен этой экскурсией и помню её до сегодняшнего дня.

Вторую экскурсию делали своим шестым классом в начале учебного года, в 1928 году, в коммуну "Искра", Гельмязовского района. Это от нашего села 26 километров. И опять сопровождал нас Лука Степанович, он был наш классный руководитель. Коммуна была организована в 1922 году в одном помещичьем имении. В коммуну принимали бедняков, батраков, безземельных, безпритульных людей. Приехали мы в коммуну только под вечер, утомлены. Кое-что нам показали и разместили нас ночевать в общем зале. Вечером нам дали что-то ужинать, не помню что, но были порезаныкусочки сала солёного, то, чего я вообще не ем. Утром был суп какой-то и чай. После мы посмотрели конюшни, коровник, свинарники. Всё это были добротные постройки, хорошие лошади, породистые коровы, свиньи, и хорошие дома для коммунаров. После всего мы покатались на гигантских шагах возле Гельмязовской школы и рушили обратно. Домой пришли тоже уже поздно ночью.

И ещё одно приключение с жизни в школе. В этом же году, осенью, умер батюшка Чапаевской церкви. Местное правительство решило церковь закрыть и переделать её на сельский клуб. Но церковный синод Золотоноши направил нового попа. Тогда правительство села предложило нам, ученикам, отогнать попа до разъезда, а мы рады стараться, взяли в руки по соняшничине, собралось нас человек 30, захватили этого попа и гнали его до самого разъезда. После этого в Чапаевку не присылали никакого попа. Местная власть собрала общее собрание крестьян и сказали:

- Кто за церковь - перейдите направо, кто против церкви - останьтесь на месте.

Перешло направо меньше, чем осталось на месте, и церковь закрыли.

Сняли кресты, звоны, и сдали как цветной металл, а церковь в 1930 году перестроили на сельский клуб. А в том клубе, что был на горе, школа организовала пионерский клуб. Это было то помещение, где я торжественно весной 1929 года получил свидетельство об окончании Чапаевской семилетки.

После окончания семилетки я намеревался поступить в агрономическую школу в Марусином хуторе за Залотоношей. Но как-то вскоре заболел. Чем заболел - не помню, но провалялся больше месяца и с документами я опоздал. Летом дома занимался по хозяйству, иногда приходилось подменять попасть корову, подменять младшего брата. Дуня помогала матери глядеть ребят, это был Алексей, брат от неродной матери, был ещё раньше брат Ваня, но годовалым умер, чем-то тяжело заболел.

В конце августа, когда убрали с поля хлеб, отец с Кузьмой собрались ехать подводой в Харьков на заработки. Так как пахать землю на зиму уже запретили, то многие уезжали в города на заработки. Батько с Кузьмой уехали. Остался я как бы заместитель хозяина. Вскоре уехала и мать. Мы остались на хозяйстве сами, под наблюдением и руководством бабушки Татьяны. Мать вскоре вернулась домой. Весной приехал Кузьма подводой. Отец остался в Харькове. Мы хотели вступить в колхоз, но нас не приняли без главы хозяйства. Отец написал домой, что я уже взрослый, образованный и должен зарабатывать хлеб себе сам, хотя мне только шестнадцатый год.

В Харькове на кирпичном заводе Тракторстроя работал мой друг по школе. Я с ним списался, он предложил мне приехать к нему работать. Вотя в начале августа 1930-го года собрал вещички в сундучок с наружным висячим замком, мать дала денег на дорогу, и я ушёл с сундучком на плече до поезда к полустанку. Были ещё односельчане постарше меня, более опытные в путешествии, тоже ехали в Харьков на заработки.

Харьков тогда был столицей Украины. Населения до полумиллиона людей. Шумный город, по тогдашнему времени было много заводов и других предприятий. До Харькова ехали мы трое суток, двое суток нам пришлось сидеть в Гребинке - это большая узловая станция, чтобы закомпостировать билеты на харьковский поезд. Когда приехали в Харьков, мне с непривычки показалось, что я попал в пекло. Все мои попутчики разъехались по своим назначениям. Я разузнал, как попасть на ХТЗ. Мне сказали, что ехать трамваем по Зеньковской третьим номером. Там сделать пересадку на пятый номер, доехать до завода "Серп и Молот", а там пешком ещё 4 километра. Трамваем я не поехал, не знаю, куда он меня мог завести, а таким транспортом я вообще ещё в своей жизни не ездил, поэтому, чтобы не сбиться с пути и не блудить по городу, я свой сундучок на плечо и пошёл по той линии, что ходит третий номер трамвая. Дошёл до перекрёстной дороги, смотрю, куда повернёт "тройка", я туда и иду. Дошёл снова до перекрёстка, смотрю - "пятёрка" идёт. Я за ней, и так дошёл на окраину города, где увидел завод "Серп и Молот", а там уже была прямая дорога до места назначения. Пришёл на кирпичный завод уже после обеда, под вечер. Нашёл своего друга, он работал прицепщиком воз эстакады, жил в бараке. Переночевал на его койке, а утром пошёл наниматься чернорабочим на завод. У меня было свидетельство со школы и справка с сельсовета, это справка удостоверения личности. Секретарем сельсовета был писарь Трохим Степанович, мне говорит:

- Ты ещё несовершеннолетний и тебя на работу не примут.

Я говорю:

- Напишите справку, что я уже совершеннолетний.

Он написал мне справку, что я гражданин и уроженец села Чапаевка, что мне уже шестнадцатый год. Вот с этой справкой я пошёл в отдел кадров завода. Подошёл к окну, за окном смотрю - сидит молодая дивчина, говорю ей:

- Я пришёл наниматься на работу.

- Давай документы.

- Какие документы?

- Какие есть.

Я подал справку и свидетельство со школы, там был указан год рождения. Посмотрела мои бумаги, возвращает обратно и говорит, что мы, дескать, детей на работу не принимаем.- Так я же, - говорю ей, - уже вырос большой, смотри, - говорю, - голова выше твоего окна, - а сам босой подымаюсь на пальцах, чтобы выше быть.

- Ты сам-то большой, а по документах малый, вот видишь - тебе ещё шестнадцати лет нет, а мы принимаем только с восемнадцати лет, понял?

- Так ты, - говорю, - тоже мала, а работаешь.

- Это не твоё дело, - говорит, - забирай свои шпаргалки и уходи.

Я ушёл. Надо было что-то делать, придумывать. На второй день, где в справке было написано 16-й год, я с шести сделал восемь, и получилось мне восемнадцатый год. А свидетельство со школы запрятал подальше, в кишеню. Подхожу снова к этой самой вчерашней знакомой. Смотрит на мой документ и говорит:

- Вы надолго поступаете к нам на работу?

А до этого в очереди я ещё написал заявление, что я чернорабочим желаю работать на кирпичном заводе.

- Покудова выгонят, - говорю ей.

Забрала справку, оформила на меня рабочую карточку, дала направление в тот барак, где мой товарищ жил, это уже по моей просьбе. И так я стал рабочим кирпичного завода.

Завод был под управлением одной организации, что строила тракторный завод. Направили меня на самую, что ни есть, тяжёлую работу на заводе - в карьер, грузить глину в вагонетки. Четыре человека на вагонетку, она вмещает кубометр глины. За каждую загруженную вагонку мы получали 25 копеек. Для того, чтобы заработать два рубля, надо мне нагрузить восемь вагонок, кроме этого подогнать вагонку под слой и груженную выгнать под канатную линию. Так как это одному не под силу, то работает бригада 4 человека. Вот нам за смену надо загрузить 32 вагонки. Это будет норма. Если загрузим сверх нормы - она оплачивается уже в 35 копеек. Вот мы как бешенные работаем, чтобы перевыполнить норму. А карьер против солнца, печёт до основания, пот заливает глаза. Все раздевшиеся, в одних брюках. Водой обливаемся, хорошо, что вода была. Часто приходилось и не выполнять норму. Это если в заводе что случится: забарахлят пресса, то вагончики с глиной на гора не поднимают, значит и пустых вагонок нет. Поэтому получать приходилось 50-60 рублей в месяц, это ещё хорошо.

В зимнее время сырец не вырабатывали, а только печи работали, обжигали сырец. Я работал на вывозе сырца с сушилок к печи вагонками. Я работал на пару с одним юнцом русским - Воробьёв Семён. Для того, чтобы заработать два рубля нам надо было вдвоём вывезти 4 тысячи сырца кирпича с сушилки до печи. Здесь больше как 1 рубль 50 копеек не зарабатывали. Когда была вывезена вся цегла до печи, часть рабочихперебрасывали на Тракторстрой. И меня направили туда. Это надо было полтора километра пройти от бараков до строительства. В бараках жили по сто человек. Коек не было, а козлы и сбитые щиты с досок, матрасы с мешковины набиты соломой. Здесь люди были со всех концов страны, больше русских с Курска, Орловска, Тулы. Грязи в бараках было полно, вши, но меня больше всего беспокоили клопы. Они меня едом съедали. За ночь так обкусают, что я под утро опухший, весь в пухирях. А рядом со мной был туркмен, его они не трогали.

В летнее время выходили спать в кусты. Рядом с бараками был кустарник дубняка, и все, кого беспокоили клопы, ходили туда спать.

Зима 1930-1931 годов была снежная и холодная. Выходили работать на стройку во вторую и третью смены. Но я был плохо одет, обут. Из-за холода и снежных заносов не мог ночью выходить на работу, а значит и получал я всего 30-35 рублей, еле хватало на пропитание.

Весной меня снова откомандировали с Тракторстроя на кирпичный завод, в карьер. Я уже как старый рабочий, знающий дело, укомплектовал бригаду, но неудачно. Я один хохол, а то все русские. Но один попался лентяй. Я хоть и молодой, но старался не отставать от остальных. Но тот был молодой, фамилия его Алёхин, лентяй, его мы отчислили из бригады и взяли другого. За лето от лопатки на пальцах рук поделаются такие мозоли, что пальцы не разгибаются, а на ладонях кожа стала такая плотная и толстая, что пришлось ножом срезать, чтобы удобнее было держать лопату.

Но и здесь болезнь меня не обошла. У меня с детства часто ангина была, а здесь угревшись, пили холодную воду, и у меня образовалась ангина гнойная, кушать три дня ничего не мог. Пил было только тёплую воду маленькими глотками. И я работал, покуда мои напарники отправили меня с работы в поликлинику. А поликлиника была на Тракторстрое. Когда я пришёл в поликлинику, сел на скамейку, ко мне подошла медсестра, спрашивает, что со мной, но я не мог говорить, и дышать мне было тяжело. Я рукой показал, что у меня болит горло, она поставила градусник, температура 41,2. Сказала хирургу, он не верил, и сказал, что это симулянт.

- Поставь градусник и посиди возле него.

Через 5 минут температура также 41,2. Сестра завела меня к врачу, он чем-то мне раскрыл рот силой, бо рот раскрыть сам абсолютно не мог. Чем- то смазал и скальпелем вскрыл мне абсцесс. Гной полился со рта, врач кричит:

- Наклонись и выплёвуй всё.

После этого дал мне полоскать что-то такое пенистое, мне после этого стало легче дышать. Больничного мне не дали, так как я был не член профсоюза и считался сезонным рабочим. А чтобы стать членом союза, надо три года непрерывного стажа. Вот так я выболелся без больничного. С

поликлиники зашёл в столовую, там ещё был жидкий картофельный с горохом суп. Я его с тарелки напился, глотать я ещё не мог. Пошёл на работу.

С хлебом и питанием было тяжело. Хлеб по карточкам, по 400 грамм в день, в магазинах ничего нет, всё питание - это столовая. Но и там всё профильтрованное. Промтовары выдавались профсоюзом по талонам. В городе были организованы торгсины. Это магазины, где всё можно было купить за золото, серебро и медь. Так вот, в то время разменная монета была с чистого серебра и красной меди. Тогда дельцы все серебряные и медные монеты переплавляли в слитки и сдавали в торгсины за продукты и товар. Дошло до того, что в государстве в обороте не стало разменной монеты, а зарплату рабочим то надо выдавать. Вот вместо монет были выпущены марки, вроде почтовых, этими марками нам выдавали зарплату. На марки ставили штамп магазина, в каком берёшь продукты и больше на них в другом магазине не купишь. Мы эти марки называли "метелыкы".

Осенью 1931 года я подал заявление в профсоюз, чтобы меня приняли, но мне надо было ещё год работать на заводе. На этом заводе было два инженера по выделке кирпича. Г лавный - немец Фокш, и заместитель его - Маслов. Я был босым и оборванным, как вурка. Увидел меня Фокш, позвал к себе и говорит:

- Что, у тебя не во что лучшее одеться?

- Нет, - говорю.

- Тогда после работы зайдёшь ко мне на квартиру, в третьем бараке, знаешь, где это?

- Знаю, - говорю, - я во втором живу.

- Деньги у тебя есть?

- Смотря сколько, - говорю.

- Три рубля 50 копеек.

- Да, эти деньги у меня есть. Вечером пришёл к нему на

квартиру, это была оборудована при бараке квартира с 2-х комнат. Дал мне талон на брюки, и я в магазине взял за три рубля 50 копеек. Позже профсоюз дал мне талон на матросскую тельняшку,где я есть снятый в ней в 1931-м году в Харькове на Благовещенском базаре пяти минуткой.

Кроме брюк, Фокш, так как это была уже осень, а я был босой, распорядился, чтобы мне выдали зимнюю спецодежду, как и погрузчикам и выгрузчикам. Это ботинки, ватные брюки и куртка ватная. Я немедля пошёл на склад и всё это получил. Через некоторое время заместитель главного инженера Маслов и десятник, это учётчик Копейченко, увидели меня в спецовке и пристали ко мне:

- Где ты взял всё это и кто тебе это выдал? Тебе это не положено.

Я всё разъяснил, по чьему распоряжению мне выдали со склада.

- Хорошо, - говорит Маслов, - чтобы завтра всё сдал на склад, а тебя я отправлю на Тракторстрой.

Так он и сделал. Форму я сдал, пошёл работать на Тракторстрой. Там меня назначили топить железные печки коксом в строящейся теплоэлектроцентралке.

В эту зиму мой отец работал в Харькове в строительной бригаде четвёртой стройконторы. Он купил мне на рынке поношенные сапоги и по талону шерстяной костюм 44 размера. Маловатый на меня, но что сделаешь. По талону в три раза дешевле рыночной цены. Вот у меня уже был выходной костюм. Ботинки тоже купил.

Зима 1931-32 года была снежная и морозная, но в феврале пошла оттепель, а теплоэлектроцентраль была одета в леса, обвешана и укрыта соломенными матами, облита глиной, чтобы зимой можно было внутри производить бетонные работы. Эта коробка высотой пятиэтажного здания и длиной до ста метров. В середине плотники ставили опалубку, арматуру, но забетонирован был только первый этаж. И вот три дня была нулевая температура на дворе, шёл дождь, и всё это намёрзло на монтаж льдом. И вот случилось невероятное. Только вышла на двор смена (я уже был за воротами завода), как слышу шум, треск. Посмотрел через забор, а наша коробка лежит боком. Леса не выдержали тяжести и рухнули. Девять человек погибло, несколько были раненные. Это хорошо, что смена ушла, а вторая только заходила. Вот была на строительстве такая авария.

В 1931-м году при Тракторстрое был организован ФЗУ. Я хотел тогда учиться, пошёл к начальнику училища, чтобы приняли меня в школу набуть специальность слесаря-токаря. Но он мне ответил, что принимает юношей только с рабочей семьи.

- Пойди к прорабу Метлову, если разрешит он, тогда посмотрим.

Я говорю:

- При чём здесь этот поп, раввин и метла?

- Не поп, раввин, а прораб, это человек, который руководит строительными работами, а фамилия его Метлов.Г лавным инженером строительства завода был инженер Свистун. Он и был назначен первым директором этого завода в сентябре 1932-го года. Были уже пущены два цеха, формовочный и кузнечный. В первых числах апреля 1932-го года я ушёл с этого строительства в четвертую стройконтору. Она строила жилые дома в городе и обслуживала заводы по ремонту цехов заводов, таких как Электроламповый, "Серп и Молот", ХПЗ, Велозавод и завод "Свет шахтёра".

Жить перешёл в бараки, что недалеко от товарной станции. На работу надо было ездить трамваем.

В этом году я впервые участвовал в первомайской демонстрации с рабочими завода ХПЗ. Так как мы там ремонтировали цех, нашу бригаду пригласили. Во дворе завода нам выдали майские подарки: каждому по 200 грамм конфет "подушечек". Тогда это было лакомство.

В 1931-м году, в августе, был проведён парад физкультурников на площади Тевелева. Это было начало спортивного движения на Украине и в Советском Союзе. Я со своим другом, тёзкой, пролез почти к самой центральной трибуне, где были члены правительства: Петровский, Косиор, Постышев. Праздник закончился спортивными выступлениями на центральном стадионе имени Балицкого возле городского парка.

На кирпичном заводе кроме моего тезки, Карпенка Феодосия, который работал на прицепке, возле эстакады, был Стасько Борис, мой односельчанин, он работал подрывником на слою и подбойщиком слоя в карьере. Толщина слоя глины была до 6 м. И вот этот слой подрывали толовыми шашками или ими копали шурфы и валяли слой. Был ещё с соседнего села Хресты Телятник Кирило. Он намного старше нас был, работал в цехе на глиномесе и вот покалечился. Летом 1931 года попала рука в глиномес и лопастями оторвало по локоть руку. После больницы он стал инвалидом и все время служил при заводе вахтером. Был ещё с Коробовки, это тоже за Хрестами село, Куница Антон. Он тоже старше меня был, лет на семь,работал на слою заливщиком слоя. Я с ним хорошо был знаком и он всегда следил за тем, чтобы меня никто не обидел, так как я самый молодой с рабочих на погрузке был и все были русские и меня просто называли "малый хохол". Я старался до седьмого пота работать, чтобы меня не упрекали, что я отстаю в работе. Спецобуви и одежды здесь не выдавали, работали кто босой, как и я, большинство русских в лаптях. И вот однажды выгоняли вагонетку с подслоя на линию, и я ногой большим пальцем врезался в угол рельсы, шкуру снес с пальца и ноготь подорвал. И перевязать то нечем было. До конца смены доработал, тогда пошел в санчасть, она была при заводе. Туфли у меня были, но они были выходные, да и в туфлях там невозможно работать, потому, что в глинузагрузаешь и в туфлях будет полно глины. Под осень 1931 года я очень заезил ноги, на обеих ступнях образовались абсцедированные фурункулы. Ходить было невозможно, больничный лист не выдавали, только перевязки ходил делать. Вот тогда меня поставили возле печи сдатчиком сырца с вершалов. Вершала были до пяти метров высотой. Вот стоишь на середине вершала, берешь сверху два кирпича сырца, ложишь два вместе, раскрывши как книжку и пускаешь вниз так, чтобы они не разошлись и легко падали вниз, описывая дугу, как бы паря в воздухе. Внизу загрузщик ловил и складывал на тачку по 60-80 кирпичей и тачку загонял в печь. Обычно на сдаче работали женщины, но тут и я появился и быстро наловчился спускать кирпичи, что все загрузчики подъезжают ко мне, чтобы я сдавал.

Так как тогда было много с России девушек неграмотных, рабочком мобилизовал всех, кто окончил 7 классов заниматься ликбезом. Вот и мне дали группу женщин, и все они были русскими с первого барака. Вот я зашел к ним после работы, они все старше меня, может и моего года были. Обступили меня как воробья, давай меня изучать да расспрашивать. Я просто не знал, что им говорить, как будто у меня язык присох. Покудова отошел, объяснил, по какому вопросу к ним явился. Вот я всех не умеющих читать и писать записал и пошёл с ними в клуб. Там была комната отведена для занятий. Не было ни тетрадей, ни учебников, одна доска висела да крейда. Занятия проводил два раза в неделю, но вскоре меня перебросили на Тракторстрой и я занятия прекратил, потому что больше работал во вторую смену (печки топил).

В выходной день в летнее время и хорошую погоду ходил со своим тезкой в город пешком навпростець через поля и яры. Ходил и автобус, но на него всегда большая очередь, да и платить надо было 20 коп, а это по нашим заработкам было дорого. В городе гуляем целый день, заморишся до основания, а ещё и обратно надо шагать. Если по дороге то 5 км, и обедали на ходу пирожное с зельтерской водичкой. Столовых в центре не было, а ресторан нам был не по карману.

Один из эпизодов в Харькове зимой 1932 года. Я уже перешел работать в четвертую стройконтору. Строили мы возле городского лесопарка жилые дома. Однажды ночью мы, 8 человек, перевозили камень с перевалочной железнодорожной базы для фундамента автомашинами. Возить надо было через весь город, но центром, через площадь Тевелева запрещено. Объезжали по Клочковской на Купеческий спуск, он очень крутой. Как раз был гололед. Машина груженная камнем, нас четыре человека сидели сверху. Шофер с разгону взял выехать, но дошёл только до половины подъема, и машина поплыла как на лыжах вниз, а внизу обрыв иречка. Мы быстро начали прыгать с машины. Шофер сумел вывернуть на бок и остановился возле самой кромки обрыва. Вот, думаю, если бы шарахнули в этот обрыв...

Главный магазин в Харькове был магазин "Пассаж" в центре города. Он занимал целый квартал. В мае месяце зашел в "Пассаж", где были хорошие коричневые ботинки, стоили 80 руб. Я выбрал, продавец отложил на контроль, сказал, что не более часа должны лежать на контроле. Накануне я на Благбазе купил черные на розовой подошве ботинки за 52 руб. Их надо было продать, а это нужно время, потому что лишних денег не было и занять негде. Покудова продал, прошло два часа. Пошел по ботинки, а их уже нет. Так я жалел за ними, очень уж мне понравились, но не получилась моя операция, и больше я не видел таких ботинок. Кроме этого, мне в конце мая пришлось крупно заболеть. Что со мной случилось сам и сейчас не могу понять. Температура не большая, но такое состояние, что я буквально задыхался при малом движении. Я еле добрался в поликлинику. Там врач почему-то ничего серьезного не признал у меня, сказал, что я немного симулирую. Но я не мог выйти из поликлиники. Тогда он меня направил в районную больницу, в инфекционное отделение, где я пролежал две недели на голодном пайке, хотя и до этого был не сыт. Мне немного полегчало, я выписался. Сейчас могу думать, что у меня был острый миозит грудной клетки и спины и межреберных дыхательных мышц. Поэтому мне и было так тяжело дышать, а это получилось от сквозняка, когда ремонтировали цех на заводе "Серп и молот". При работе я потел, я кругом были сквозняки.

В июле месяце наша бригада перешла жить на Шатиловку. Это почти на другой стороне города, на северо-западной стороне. Жизнь и порядок везде одинаковы: грязь, теснота, вши, клопы. А с жильем в городе было очень тяжело. Люди приезжали семьями и делали себе жилье в горе на Клочковской улице над Харьковской речкой. Делали туннели в горе, снаружи завешивали мешковиной, обогревали железной печкой в зимнее время.

Хлеб отпускали по карточкам, всегда очереди. Я в очереди не мог стоять ни 5 мин., ожидал, когда все возьмут. Но, как правило, хлеба не хватало, и я частенько оставался даже без хлеба, особенно на Тракторстрое. В столовой утром суп-бурда, в обед тоже без всякого жира и мяса, вечером похлебка с чаем. Для инженерно-технического персонала были столовые отдельно или отделения для техперсонала. Там обеды готовились намного лучше.

А с хлебом - это были комбинаторы хлебных ларьков: хлеб получали полностью на прикрепленные карточки. Кто не получил сегодня насегодняшний талон, то завтра на него не дают хлеб, а талон забирают. Они по нему отчитываются за вчерашний день, а хлеб себе забирают и жаловаться некому, потому что, говорят, надо было брать вчера. В городе неработающим выдавали хлеб распредкомы (это были распределительные кооперативы). Выдавали по 250 гр. на человека. Там очередь занимали с вечера и только должна быть живая очередь. Если ушел с очереди на час, уже не пустят на свое место, занимай с краю. Поэтому под магазином целую ночь стояли 300-400 человек, ожидая до 9 часов утра хлеба. По поводу этого была складена песенка:

"Куда идешь, куда шкандыбаешь?

В распредком за пайком,

Разве ты не знаешь"

Но что творилось, когда утром открывался магазин, все лезли, все толпились. В большинстве это были пожилые люди и совсем старые. Были случаи, что старые люди падали, на них не обращали внимание, по ним топтались, они там умирали. Милиция наводила порядок, стреляли из пистолета вверх. Но какой там порядок у голодного человека, никто ни на что не обращал внимание.

В те годы много в Харькове было грабарив. Это крестьяне из села наехали работать на стройках. Тогда везде земляные работы делались вручную и вывозились грабарями. Но к зиме 1932-1933 гг. корм для лошадей стоил дороже, чем они за день зарабатывают. И вот в зиму 1933 года грабари лошадей бросали, грабарки сжигали, сами ставали рабочими. Лошади бродили по городу голодные, покудова не пропадали с голоду. Специально были организованы бригады по вывозу падших лошадей за город на скотомогильник.

Летом на площади возле трамвайной кольцевой дороги напротив городского парка наша бригада готовила котлованы, траншеи и заготовляла стройматериалы для постройки трех корпусов 4-х этажных жилых домов. Начальник строительства был Заблудовский. Наша бригада - это 30 человек. Командовал ею мой дядько Карпенко Николай. Мы днем копали котлованы, а ночью возили машинами с перевалочной станции камень, цемент, песок, известь. За сверхурочные работы нам доплачивали в полуторном размере, так что зарабатывали по 120-130 рублей в месяц. Когда началась кирпичная кладка, нас 10 человек, перешло работать возле каменщиков. Тогда назывались не подсобники, а чернорабочие. Мы заготовляли гарцовку (раствор), бетон, известь гасили, кирпич, все это подносили на носилках, так как тогда техники и механизации почти не было. Все работы выполнялись вручную. Вдвоем по трапу на третий- четвертый этаж носилками, а спецовку, обувь выдавали - рабочие ботинки на деревянной подошве. Зимой скользко. Часто приходилось падать. Аоднажды мне пришлось соскочить с трамвая на ходу. То я с этих ботинок потерял подошву и побег в одних халявах.

Еще опустил одно приключение. Когда мы ночью возили с восьмого завода кирпич, это было на Холодной горе, там были размещены тюрьмы. Кирпич нагружали прямо с печи на машину. Однажды подъехали, а кирпич ещё не был готов. Я пошел на улицу, напротив были эти тюрьмы, целый городок. Я через ворота зашел во двор тюрьмы. Часовой меня не заметил когда я входил, а вот когда шел обратно, он не выпустил меня. Я был в рабочей одежде, грязной в кирпичную пыль. А в 1930-1931 годах всех беспризорных по Харькову забирали сюда и здесь их перевоспитывали, учили. Вот и меня к ним причислил часовой. Просидел я там до утра, покудова не разобрались, кто и откудова я, только тогда выпустили.

На нашей стройке была бригада козоносов. Это были специалисты. Я со своим напарником носилками выносили на 4-й этаж 30 штук кирпича. Один кирпич в среднем тогда по харьковским кирпичным заводам весил 2 кг 900 гр. Мы носилками выносили где-то 80 кг с лишним. Это тяжело на руки. Козонос своей козой поднимал 50-60 кирпичей, около двух центнеров и спокойно выносил на 4-й этаж.

Но, у нас был козонос - геркулес-богатырь. Он поднимал 80 кирпичей и выносил на 4-й этаж. Это 230-240 кг. Козонос - это специалист, который воплощал в себе два качества: физическую силу и ловкость артиста, жонглера цирка. Чтобы поднять груз и вынести его на 4-й этаж, надо все время центр тяжести груза балансировать в вертикальном положении, иначе коза завалит вперед или назад, или в сторону. Вот что значит козонос. Я тоже пробовал носить козу. Тридцать кирпичей поднимал и выносил на 3-й этаж.

Бывали случаи с козоносами, что коза заваливает козоноса, тогда кирпичи летят вместе с козой на трап, а снизу или сверху кричат: "Давай соли, соли, солить будем. Коза волка зарезала. Волк воняет". Это уже в насмешку козоносу.

Осенью 1932 года мне впервые пришлось быть в большом культурнопросветительском учреждении, это республиканский клуб Строителей. Мне показалось тогда - огромное здание, большой зал, фойе, двухъярусные балконы. На нашу бригаду рабочком выдал 10 билетов, это был какой-то праздник и торжественный вечер, концерт. Я заинтересовался комнатой выставки строительных рабочих и культурно-просветительной. Запомнил наглядные муляжи по медицине, заразных заболеваний, вензаболеваний, прочитал на плакате, увидел муляжи. Запомнилось мне это до сегодняшнего дня, что мне пригодилось в моей практической работе. Была книжная лотерея. Я тоже выиграл несколько брошюр.В этом году осенью я было подал заявление в автодорожный техникум, что был на Сенной в Харькове. Но меня приняли только на вечерний курс. Мне это просто было невозможно из-за удаленности, надо было ехать через весь город. Сама поездка занимала больше часа, на подготовку времени не было ни часа. В дирекции техникума я доказывал, что это мне не под силу, только на стационар, но и здесь ничего не получилось.

Строили жилой дом по Пушкинской 32, это был опытный дом из шлакоблоков. В Харькове это был первый пятиэтажный дом из шлакоблоков. Большой жилой дом строили по Садово-Куликовской. Там же в подвале этого дома оборудовали себе общежитие, а сверху строили.

Однажды нам рабочком дал билеты в театр. Март, мы просто с работы пошли в театр, так как нам на переодевание времени не было. Но нас впустили только в коридор, а оттуда выпроводили, сказали, что тут не строительная площадка и приходить в театр надо в чистой одежде. Так мы пошли "не солоно хлебавши".

Но какие бы перипетии и невзгоды в моей жизни строителя тогда не были в столице Украины, жизнь шла своим чередом: праздновали Первое Мая и Октябрьские праздники, шествуя колонами по улицам к центру города до площади Тевелева. Пели песни народные и революционные: "Варшавянку", "Вейся знамя коммунизма", "Матрос Железняк". Девчатам особенно полюбилась тогда "Ты моряк красивый сам собою", эта песня называлась "Моряк". И ещё была любимая песня - "Наш паровоз":

Наш паровоз вперед лети

В коммуне остановка.

Другого нет у нас пути

В руках у нас винтовка.

Песня - "Мы кузнецы":

Мы кузнецы и дух наш молод

Куем мы счастия ключи.

Вздымайся выше наш тяжкий молот

В стальную грудь стучи, стучи, стучи.

В первых числах марта 1933 года получил от Кузьмы с Чапаевки письмо, что если плохо в Харькове (а с питанием и с заработками по моей профессии чернорабочего совсем стало плохо), то приезжай домой, у нас ещё имеется кое-что с продуктов. А это была одна картошка. Конечно, мненадо было крепиться, не уезжать, ведь все-таки это столица, хоть как-то снабжали продуктами рабочих.

В конце марта 1933 года я покинул Харьков и уехал домой. Отец уже был дома и нашу семью приняли в колхоз. Отец и Кузьма работали в колхозе, я тоже ушел на бригаду. Меня сразу назначили в бригаду, которая уезжала укреплять дамбу к деревянному мосту через Днепр. Предполагалась большая весенняя вода. Работал две недели, подвозил подводой камень, сухие пучки лозы. Всё это укладывали на откосы дамбы. Кормить должны были здесь в столовой. Но таковой не было, только хлеб выдавали по полкило. Вот я здесь питался хлебом и водой, больше ничего у меня не было.

В конце апреля вернулся с этой командировки. Началась весенняя посевная. Дома тоже почти ничего нет с продуктов. Кто работал на степу, а степ Чапаевского колхоза был за 8 км от села, там варили суп два раза в день и давали по триста грамм хлеба эрзаца. В посевную на бригаде я не был зачислен, тогда я устроился в строительную бригаду землекопом. Строили в таборе погреб для овощей и поднавес для зерна. Но работы было всего на месяц. В конце мая приехал домой. Отец уехал в Россию за продуктами. Дома с продуктов ничего нет. Брат старший устроился работать в млын, там мог сам пропитаться. Меньший брат пошел к людям пасти скот за питание. Я устроился в дорожную бригаду. Ремонтировали дороги подводами, которыми пользовался колхоз. Нам выдавали по двести грамм жмыхи семенной, большей помощью колхоз не располагал.

Работа была не легкая - лопата и земля. Я уже был истощен до невозможности. Начали отекать ноги, под глазами. Вот здесь по дороге нам приходилось не только дорогу ремонтировать, но и хоронить трупы умерших людей на дороге с голоду. Надо было во чтобы то ни стало выдержать, как-нибудь дотянуть до хлеба, до урожая первых овощей. Как только появилась зелень - щавель, лук я съедал её. Однажды в конце мая пошел в воскресенье на луг. Зашел далеко и очень уморился, сел отдохнуть. А ходил я по щавель. Попробовал встать, а силы нет. Вот думаю, пришёл мой конец. Там люди умирали на дороге, их хоть хоронили, а на лугу никакой дороги нет, и никого здесь не видать. Вот так буду лежать пока растворюсь. Но к вечеру похолодало, мне легче стало, я пришел домой. Брат с мельницы принес жмыхи. Мать выменяла за рушники муки и пшена. Я поел супа и жмыха. Немного отошел и на второй день пошел в лесничество делать санитарную чистку в мелком сосняке. Все пришли такие же как и я - почти доходяги. Нам сперва сварили пшенный кулеш, накормили. Мы немного отошли, набрались сил и работали целый день. Вечером снова покормили, и мы смогли с леса за 5 км прийти домой.Через два дня отец приехал с России. Привез около пуда разной крупы, сала около двух кг. Экономно мы дожили до нового урожая. Поехал на уборку урожая загребальщиком, но пришлось и вязать снопы - не хватало женщин. Как только сняли жито, правление колхоза сразу пустило молотилку. Смололи муки, напекли хлеба натурального, чистого и дали всем, кто на уборке был по полкилограмма. Вот я тогда и пошел жить. Жиров тогда ещё не было, но подсолнечное масло колхоз приготовил и варили суп с галушками и с сочевицей. Отеки мои помалу начали сходить. Вернулся домой как уже полностью закончилась уборка урожая колосовых. После летних работ в колхозе работы больше не было.

Я осенью со своими односельчанами уехал рыбалить в Керчь. Но прежде чем уехать в Керчь, я опишу ещё одно приключение в моей жизни. Когда я был в Харькове почти 3 года, мой закадычный друг Пантелей в 1930 году уехал раньше меня в Среднюю Азию в Часовязь, на Каракумский канал, и приехал тоже весной почти разом со мной. И вот ранней осенью, наши юные годы нас быстро преобразили, уже ходили гулять в клуб. Вечером было тепло. Я пошел в выходной день в клуб в новой рубашке. Там встретил своего дружка, он был на подпитку. Если я никогда не встревал в драку, то он был большой драчун. Вечер был месячный. Смотрю с крыльца клуба, моего Пантелея обступили его недруги, по-видимому, хотели ему отплатить за грехи, которые имелись за ним. Я в таких случаях выручал его, хотя за эту любезность иногда перепадало и мне. Я, как обычно, на пол головы был выше от всей компании. Я влез в гущу этой компании, стал расспрашивать:

- В чем дело друзья? - говорю. Его вы не тронете, затронете - значит я тоже вмешаюсь, - и выталкиваю его из компании.

Они начали шуметь. В это время проходил один блюститель порядка партийный. Услышал, что шумят, громко разговаривают. Выхватил наган и ручкой ударил по голове самого высокого. А высоким был я и без фуражки. Разрубал мне кожу, кровь хлынула по шее и на рубашку. Я не успел оглянуться, покудова это все получилось. Все разбежались и мой друг убежал, остался один я.

-Вот, - говорит, - чтобы больше драки не затевал.

Я посмотрел на него, говорю:

- Сначала надо разобраться в чем дело, а потом махать наганом или стрелять.

- Я тебя знаю, хулиган Ляшенкив.

- Хоть и хулиган, но с наганом не ношусь и не размахиваю им.

Пришел домой, рубашка вся в крови. Сделал себе перевязку. На

второй день сходил в медамбулаторию, к Теофилу Дмитриевичу. Он обработал рану, наложил повязку. Никакого я тогда не имел зла, но очень

жаль мне тогда было потерянной крови, что только начал отходить после голода, приходить в силу, как снова надо было переносить болезнь. Болезнь мне нанес партиец Андрей Перец. Работал лесником.

В Керчи осенью 1933 года я рыбалил в рыболовецкой бригаде, на косе Камыш-Бурун в атамана дяди Вани. Дядя Ваня, когда в хорошем настроении, хороший был человек, но когда злой - был сумасшедшим: ругался трехповерховым матом, не кричал, а орал. Не знаю, кто как, но я просто боялся его. Из полуслова его приказы я не убегал, а улетал выполнять.

Рыбалить тоже надо быть специалистом, а какой из меня специалист рыбалка, когда я впервые увидел море. А море от рыбалок требует умения и рассудительности, иначе пропадет невод, который стоит большие деньги. А у меня в рыбальстве не было ни умения, ни расторопности, из-за чего чуть не поплатился жизнью. Когда закинули невод, а его длина 400 метров, да канатов 600 метров, в море подул ветер, течение переместилось в Керченском проливе, невод начало сносить в море. Надо было быстро выбирать концы. Через балиндеры концы толщиной в 7 см до предела натянуты, работал малый балиндер, канат шел под углом 90 градусов. Меня столкнули с берега что-то сделать, я под канат и побег, но в этот момент балиндер сорвался и меня концом с силой ударило по ногам, ниже колен. Я шлепнулся в песок. Хорошо, что отбег немного от каната. Если бы был ближе, ударило бы канатом посредине, и с меня дух бы вышибло. Вот тут- то мне дядя Ваня и начал изливать все запасы ругательского лексикона, какие только у него имелись. Я не то живой, не то мертвый лежу на песке, подняться не могу. Вот думаю, дорыбалился до ручки. Но постепенно испуг и боль проходили. Я поднялся и слегка пошел, атаман говорит:

- Иди в барак и лежи.

На другой день пошел рыбалить, хотя болела нога, но постепенно всё прошло. Ловили мы керченскую хамсу и керченский пузанек. Это самая вкусная селедка и хамса, что ловилась в нас в Советском Союзе. За три месяца рыбальства только раз пришлось притащить хамсы больше ста тонн, что трое суток пришлось вытаскивать снасть и выгружать хамсу.

В конце декабря рыболовецкий сезон заканчивался, и я, как и все рыбалки, возвратился домой перед самым Новым 1934 годом. На этом и заканчиваются мои отроческие годы.

П1

В стране маленькой крестьянской революции произошло розшаровування села. Это уже было начало 30-х годов и первые годы первой пятилетки. В стране происходила какая-то неразбериха. Если от

55начала НЕПа до 1929-го года в стране было спокойствие и благополучие, было много мяса, молока, хлеба и других сельскохозяйственных продуктов, отставала в основном промышленность, но промтоваров в последние двадцатые годы в магазинах было достаточно, в городах и на селе. Почему так получилось, что в период коллективизации три года подряд в стране настал такой кризис: не стало продуктов питания, не стало промышленных товаров. Вроде и люди старались, работали и в то же время люди умирали с голода. Наш народ всё это терпел и пережил молча. Да и выступать то против кого? Против своей власти. Крестьяне своё недовольство выражали втихую. Явно выражать своё несогласие с делами правительства никто не осмеливался. Много было сексотов и сразу недовольных подбирали. Много несогласий было и в самом правительстве и в партии, потому что при владычестве Сталина было проведено три раза чистки партии. От несогласных с действиями правительства и партии руководители партии и государства освобождались. За период руководства Сталина в партии и правительстве возникали группировки, фракции, которые были не согласны с решениями ЦК партии. С ними Сталин решительно расправлялся, в живых ни одного не оставлял, всех пускал в расход.

В 1934-м году правительство Украины с Харькова переехало в Киев. Петровского Сталин забрал работать в Москву, так как будто Петровский разводил здесь украинский национализм. Петровского называли на Украине всеукраинским старостой и со всеми вопросами и с жалобами обращались к нему. Сталину не нравилось это. Он пришил украинскому правительству национализм и всё правительство разогнал, кого посадил, кого расходовал. Руководил государством только он, император Всея Руси, а на самом деле он был монарх, деспот в красной свите. Относительно тяжелого кризиса в стране, в первые три года 30-х годов, Сталин сваливает на органы местной власти. Дескать, мы здесь в верхах, делаем всё хорошо, а на местах наши постановления, решения перекручивают, не разобравшись как следует. И получается запаморочення от успехов в сплошной коллективизации на селе. Поэтому и пришли к таким плачевным результатам.

В декабре месяце 1934-го года намечалось центральным комитетом партии провести шестнадцатый съезд партии. Сталин беден был на лексикон. И оратор был плохой. В начале 30-х годов выдвигалась личность Кирова. Тогда он работал первым секретарём Ленинградского обкома партии. Он был умеющий руководитель, хороший, вернее сильный оратор, прекрасный голос, богатый лексикон. Члены ЦК партии втайне от Сталина готовили на съезде партии выдвинуть в генсеки Якова Мироновича Кирова. Но Сталин об этом сговоре узнал, у него было свои сексоты. Чтобы не допустить этого, он постарался убрать Кирова. И вот осенью в Ленинграде, как будто бы из-за интриг и ревности, некий партийный работник аппаратаЦК партии стреляет в Кирова, смертельно его ранил. Сталин организовал пышные похороны Кирова. Высказался в некрологе, что подлая рука врагов нашего государства вырвала с наших рядов лучшего борца-коммуниста. Я помню, как в Чапаевке вечером собрали селян в клуб на траурный митинг. Прокопенко Андрей Кузьмович выступил с докладом о Кирове, говорил:

- Подлая рука врага вырвала с наших рядов лучшего борца за советскую власть.

Кирова похоронили и все страсти утихли. А почему убили Кирова, при каких обстоятельствах - до сегодняшнего дня ещё является государственной тайной. Только через сто лет, не раньше, от происшедшего события, когда тайное не станет государственной тайной, напишут и скажут правду, почему был убит Киров.

Экономика страны в 1934-м году была в очень затруднительном положении, ведь тогда была граница на замке, внешняя торговля государства почти была сведена к нулю, да и торговать то нечем было. Связь людей наших с зарубежными странами полностью была закрыта. Действительно, выражение "граница на замке" отвечало своему назначению.

Шестнадцатый съезд состоялся, и Сталин вновь был избран генсеком, вот тогда он взялся за своих недругов и врагов. В 1935-м году всплыл на государственную арену Ежов - комиссар госбезопасности, это была правая рука Сталина. Кто такой Ежов, откуда он взялся и куда делся, до настоящего времени ещё является государственной тайной. Когда я был в плену в Г ермании, ходили слухи между пленными, что Ежов был немецким шпионом-агентом. Так ли это, будет ясно после того, когда это уже не будет государственной тайной. Но что такое "ежовщина", это каждый из жителей тогда Советского Союза хорошо знал, и ощущал это на себе, так как я и мой отец.

"Ежовщина" 1935-1938-х годов. Чтобы понять, что творилось в стране в период "ежовщины", я охарактеризую единодержца нашего государства Сталина. Кто такой Сталин? По национальности он грузин, невысокого роста, хотя его художники всегда рисовали геркулесом, богатырем, чтобы создать видимость не только умом, но и внешним видом. Творитель больших дел. Психологическая особенность грузинской нации создана её природными вековыми условиями. Жестокость, самолюбие и родовая мстительность. Сколько существовали горные поселения Кавказа, у них была межнациональная вражда. Они воевали, убивали, грабили друг друга. Мстили за обиду. Если кто-либо с членов семьи был кем-то обижен, обиженный должен был обязательно отомстить. Если не отомстил он - сын должен отомстить. Если и сын не отомстил, то его внуки должны это сделать. Это была родовая месть. Это был такой закон горцев. Я не думаю,что все народы Кавказа такие жестокие и самолюбивые, нет. Но в семье не без урода. Сталин как раз и оказался таким. Сталин в управлении государством, а тем более в международной политике был малокомпетентным. Любил, чтобы ему льстили, прославляли его как великого деятеля. Принимал всё за чистую монету, что доносили ему его сексоты. Всех своих внутренних личных врагов уничтожал. Всех своих подчиненных называл на ты, кроме Молотова.

Насколько Ленин был проницателен в личностях (Сталин некоторое время работал в правительстве при Ленине, занимал пост по национальному вопросу). Вот тогда Ленин увидел, что Сталин на большой пост в государстве не подходит по своим человеческим качествам: грубиян, жесток, нечестен, самолюбив, мстителен, к тому же был большой трус, нет совести и скромности. За 28 лет пребывания его во власти Советского Союза и на посту генсека, своей лестью, подхалимажем, народ выдвинул его до гения, наместником Бога на земле. Его называли "батько", "солнце", "наш вождь", и он принимал это как должное. Уверовал в себя, что он действительно незаменим, вождь, гений нашего времени. В период пребывания его на посту генсека, в мирное время, с 1926-го по 1941-ый год, уничтожили сотни тысяч людей невинных, преданных советской власти, людей, которые в период революции и гражданской войны отстаивали с винтовкой власть советов. Ни один русский царь дома Романовых, самый жестокий был Николай I, это был монарх, деспот, жандарм, душитель всего прогрессивного не только в России, но и во всей Европе, и то десятой доли не уничтожил людей, как это сделал Сталин.

Весна 1933-го года - это был искусственный голод на Украине, да и в других республиках. Почему это так было сделано - до сегодняшнего дня тайна. Люди умирали, некому было хоронить. Были на Украине сёла, хутора, где оставались в живых десятая доля. А хоронили просто: заматывали в мешковину или простыню, если была, на тележку двухколёсную, один или двое тащили на кладбище. А кладбищ понаделали вокруг села или хутора по три-четыре, как можно поближе тащить. Это можно было сравнить с блокадой Ленинграда в период Отечественной войны. Но здесь правительство хоть заботилось о людях, кое-как доставляло продукты. Тогда, в период голодовки, правительство палец о палец не ударило, абсолютно ни на один рубль не предприняло мер в организации помощи голодающим. Как это было при царском режиме, в 1880-х годах голодало население Поволжья, были организованы общества по сбору средств голодающим. Организовывали бесплатные столовые, где кормили голодных.

При Сталине, за период коллективизации, колхозы обязали осенью вывезти посевной материал в район на хранение. Присылалисьспециальные оперуполномоченные в колхозы и весь собранный хлеб должен быть вывезен. Поэтому и само правление колхоза не могло чем- либо помочь в продуктах голодным семьям. Давали мизерный пайок только тем, кто выходил на работу. В колхозах лошадей осталось мало, тракторов нет, пахать землю нечем. Мобилизовали в крестьян коровы, телки запрягли в плуг и пахали, да ещё надо было ехать в район за семенами. В это время лошадь ценилась дороже за человека. Если что случалось с лошадью - заболела, закривела, дело на ездового передавалось в прокуратуру, и судили по всей строгости тогдашнего закона: садили в тюрьму. А если лошадь по вине ездового пропала, ездовому приписывали статью - вредительство, пускали в расход. Действиями Сталина, как государственного кормчего, многие образованные и понимающие люди в управленческих аппаратах, научных учреждениях, в военном командовании, особенно высшем были не довольны. Когда в Германии, в 1933 году, Гитлер пришел к власти, он начал вооружать свою армию первоклассным современным оружием. Наши командиры вооруженных сил в 1936 году предложили Сталину перевооружить армию такой же техникой, как у Германии. Сталин подсчитал, что это будет стоить, и сказал, что нам это дорого и не подходит, нам нужно строить заводы, фабрики, корабли, а защищать у нас есть чем, есть кому, и есть что. А Ленин в своих трудах писал, что наше государство, как остров в океане среди капиталистических государств. Ведь может быть, что капиталисты сговорятся и пойдут на нас, поэтому наша армия по вооружению должна быть в два раза сильнее за любое капиталистическое государство.

В это время в нашей стране свирепствовала Ежовщина. Каждый день, каждую ночь проводились погромы, обыски в городах, селах и в Москве. Люди исчезали безследно, и, где делись, до сегодняшнего дня неизвестно. Сталин Ежовщиной уничтожал своих врагов. Был выпущен плакат: человек в ежовых колючих рукавицах схватил за горло врага, а враг раскрыл рот и язык высунул. Внизу написано "Ежовы рукавицы давят врага народа". Сталин любил прикрываться словом "народ".

За период 1936-37-38 годов вся армия была обезглавлена. Министром обороны тогда был командарм Ворошилов, его заместитель - Тимошенко, начальник армейских кадров - Буденный. Те командармы, которые командовали армиями: Тухачевский, Блюхер, Ейдеман, Коркас, Якир, Балицкий, Уборевич - это были командармы, окончившие военные академии при царском правительстве в кайзеровской Германии. Они требовали перевооружить армию современным оружием: самоходные орудия, могучие танки, автоматические винтовки и другие виды оружия. Сталин с Ежовым приписали им - "враги советской власти", и всех ликвидировали. Кроме того, много было ликвидировано комкоров,комдивов, комполков и других командиров. Армия осталось без командиров. Ворошилов без суда и следствия и без зазрения совести, как министр обороны, подписывал приговоры, состряпанные Ежовым. Остался Тимошенко и Буденный. Они, все трое, не кончали военные академии, в тактике и стратегии современной войны были пешки. Это были народные герои в гражданскую войну и были конники - рубахи шашкой. Вот и готовил Буденный конницу - главный род войска России, а Г итлер готовил танки, минометы, самоходные пушки. По сути дела Гитлер оставил их живыми Сталину, потому что уничтожение командиров советской армии было сделано по заданию Г итлера. Г итлер, придя к власти в Г ермании, а это была фашистская власть, с первого дня готовился к войне против России. Сталин был на поводку у Г итлера. Г итлер водил его вокруг своего пальца и что хотел, то Сталин и выполнял.

В период Ежовщины Советский Союз до предела был насыщен военной контрразведкой и шпионами. Гитлеру было известно все до единого солдата и винтовки нашей армии: её размещение, дислокация, самолеты, аэродромы, весь морской флот. Все это было нанесено на карту. Ежов был главным резидентом контрразведки Гитлера при Сталине, все секреты наших вооруженных сил были в его руках и он занимался уничтожением личных врагов Сталина. Была придавлена всякая инициатива в науке, изобретениях, в прогрессе общественного развития, потому что за всякое изобретение, рационализаторское предложение Ежов подшивал вредительство и такого инициатора убирали и прятали подальше. Поэтому все боялись попасть своими предложениями в немилость Сталина. Много было уничтожено ученых, академиков, инженеров, профессоров или сослано на Соловки. Органы Госбезопасности были возведены Сталиным в ранг высшей власти, подчинялись только Сталину.

В период разгула ежовщины давались планы на области, районы, сельсоветы, вот например, Чапаевский сельсовет в эту декаду должен прислать в район в НГБ три человека врагов советской власти. Как это делалось? Намеченную личность вызывали в сельсовет, давали ему пакет, чтобы он отвез его в райисполком в такой-то кабинет и лично вручил в руки тому-то. В пакете была записка, что эта личность подлежит изоляции от общества как враг народа. Больше он домой не возвращался. Так было предложено и моему отцу, он как раз был дежурным посыльным в сельсовете. После обеда ему Прокопенко вручает пакет, чтобы он отвез сегодня в райисполком. Отец взял пакет, пришел домой, вскрыл и прочитал, что было написано. Собрал свои вещи и уехал в другой город подальше от Золотоноши. Там проработал больше года. После вернулся домой, когда и

председателя забрали в НГБ как вредителя и репрессировали, просидел в тюрьме около двух лет.

В Чапаевском колхозе работал машинистом мельницы Машиненко Антон. На общем собрании колхозников в 1937 году выступил и сказал, что на трудодень крупы выделили столько, что его люлька, которую он курит, не полна будет. Его на второй день забрали и поныне неизвестно, где он. В колхозах действительно так было - работали за трудодень, весь расчет осенью, по окончании трудового года. Трудодней то в колхозе миллионы, а хлеба и денег мало. Вот и получается, что по сорок-пятьдесят копеек и по 500 гр. зерна на трудодень. Этим самым и выходило с кризисного положения государство, что люди работали за полударом в сельской местности. Еще и налогообложение было такое, что каждое в отдельности дерево, овощ облагалось отдельно. Колхозники тоже приспосабливались к этим налогам: пахали то, что дешевле обкладывалось налогом, плодовые деревья уничтожались. Дошло до того, что на Украине осталось мало садов, а значит и мало фруктов. Отменили этот налоговый порядок, когда уничтожили фруктовые деревья.

Ежовщина действовала до самого начала войны. В 1938 году был арестованы Постышев, Косиор, командующий Киевским военным округом и другие члены правительства и были уничтожены.

В 1935 году в стране была введена паспортизация городского населения. На сельское население это не распространялось. Если до этого из села можно было уехать в город на работу по справке сельсовета, то после паспортизации в городе без паспорта не припишут и на работу не возьмут. Вот сельское население, хочь не хочь, а живи в селе и работай в колхозе. Могли уходить на производство только по организованной вербовке.

Юность

После рыбальства в Керчи приехал домой. Стал работать во второй рельничей (пахотной) бригаде ездовым. Зимой возил солому со степи, сено с луга. Председателем колхоза был Клименко Степан Мусиевич - толковый распорядительный человек.

В зимнее время каждая бригада должна была выступить в клубе со своей самодеятельностью. А их было восемь бригад. Мы, молодежь- комсомолия, на второй бригаде подготовили художественные гимнастические упражнения, восемь человек. На то время это была новинка. Собственно наша бригада в этом конкурсе была лучшей бригадой.

Весной 1934 года к нам в колхоз прислали с Киева физинструктора Бузинова Константина. Была создана спортивная группа, откуда и пошло

61начало спортивно-физкультурного движения в колхозах на селе. Мы оборудовали спортплощадку на толоке возле десятилетки, а вернее парка Ленина. Работали подводами, равняли площадку для футбольного поля. На этом поле и на том же месте, что и весной 1929 года сыграли второй футбольный матч. Встреча была с командой Черкасского паровозного депо. Здесь мы тоже проиграли со счетом 1:3, но после этого нашему коллективу колхоз купил спортивную форму: трусы и футболки. Летом прислала Чайковская, председатель комитета физкультуры при совете народных комиссаров Украины, Бузинова Костю. Он сколотил хороший физкультурный коллектив. Выезжали на соревнования в Золотоношу по легкой атлетике. Я и ещё три человека тренировались в беге на пять тысяч метров. Отмеряли по улицам села два с половиной километра и вот бежим в тапочках в трусах без маек. Для селян попутных это было удивительно. Старушки встречались - крестились и поклоны били, считали, что это какое-то привидение, а нам было все равно.

В этом году правление колхоза решило строить в центре села стадион натуральный. Надо было выселить и снести шесть крестьянских дворов, перевезти большое количество земли. Мы, молодежь-комсомолия, делали все это вручную, тачками по доскам катали землю, равняли поле стадиона. Днем работали, а вечером занимались спортом, тренировались, бегали, прыгали в высоту, длину, бросали гранату, метали диск. Осенью этого года мы футбольной командой выезжали в Шполу. Там проводился спортивный праздник. Сыграли с Шполянской командой, а оттудова, это было в начале сентября, я уехал в Киев сдавать экзамены в техникум физической культуры. Тогда конкурс в техникум был не большой. Как я сдал гуманитарные науки, не помню, но все спортивные зачеты я выполнил нормы на значок ГТО первой ступени. Он тогда уже был учрежден для занимающихся спортом. Помню, надо было прыгать в длину, высоту, бег 100 метров, 1000 метров на время, метнуть гранату, диск, подтянуться на турнике, сделать стойку. Но меня чуть не забраковали на медкомиссии. Дело в том, что сразу после бега на 1000 метров у меня пульс был 90 ударов. Врач запротестовал, говорит, что у меня не здоровое сердце. Я ему доказываю обратное, это учащенный пульс после бега. Я посидел в коридоре около часа. После меня проверили, и все было в норме.

Зима 1933-34 года была большая, много выпало снега. На второй пахотной бригаде было создано молодежное звено, позже его назвали комсомольское, в основном это микеноши и занимались вывозом гноя на колхозные поля. В урочище "Сарасчине" был построен табор, зимой выкармливали скот-молодняк. Вот мы с луга туда возили сено, солома там была, с неё приготовляли сечку, запаривали, добавляли свеклу искармливали. И вот однажды выехали 4 груженных саней с сеном, только выехали за село, как начался сильный снегопад с заносами. До Денезькой горы доехали, начали по узвозу подниматься на степ, а он буквально занесен. Мы решили запрягать в сани по четверо лошадей и вытаскивать на гору. К ночи еле добрались до табора, пришлось там заночевать, вернулись только на второй день.

Весной было большое наводнение, Железки и Липовское буквально были все затоплены. И вот в воскресенье я со своим другом и одной девушкой пошли на железную дорогу прогуляться и посмотреть воду. Здесь же возле переезда была припята к тонкому дереву лодка. Мы сняли с дерева привязь и уплыли кататься. Этой лодкой приплыли люди с Железок. Мы про то, что чужая лодка, люди будут беспокоиться, не думали. Но они другой лодкой нашли нас вдалеке от насыпи, взяли на буксир и поплыли к Железкам. Солнце уже заходило, обратно нас никто не хотел отправить. Пришлось ночевать у моего знакомого друга, а утром с рабочими нас перебросили на Панское. Домой пришли - все уже разошлись по работам. Я пришел к бригадиру Сидору Родионовичу на работу. Он говорит:

- Можешь в такое время идти в солому спать, или стой, Феодосий, вон смотри быки прошли - напачкали. Возьми лопату, веник, подбери, подмети. Я тебе запишу двадцать соток дня и иди домой.

Я так и сделал.

Что лучшего может быть, чем косовица сена. Ночевать на лугу, наловить рыбы на уху. Луг в нашем колхозе был большой. 4000 гектаров до самого Днепра. На косовицу выезжали на целую неделю. Косили, раздевшись и сразу в воду. Это было лучшее время лета.

Однажды нас, четыре человека, ланковый Остап Мусиевич послал выгребать сено в Шахове. Там его полгектара, одному на день работы. Мы пришли, нагребли себе копну, разлеглись и спать. Сколько мы там спали бы - неизвестно. Но пришел бригадир, будить не стал, а невдалеке работали женщины с ланковым. Вот Сидор Родионович вышел на возвышенность и кричит:

- Остап Мусиевич, иди сюда скорее хлопцев спасать, а то их оводы заедают.

Я проснулся и до хлопцев говорю:

- Давай вставать и за работу.

Но Андрей Пилипенко говорит:

- Спим, вроде мы не чуем.

Приходят оба сюда, смотрят на нас, мы притворились, вроде спим:

- Ну что ж делать, - говорит ланковой.

- Пусть спят, - отвечает бригадир, - завтра я их снова сюда пришлю и поставлю им за два дня один трудодень за всех.Андрей поднимается, давай возражать:

- Как это так, один трудодень? Два дня спать вчетвером за один трудодень? Нет, мы так не согласны, правда, хлопцы?

Мы поднимаемся и говорим:

- За четыре трудодня, то вже можем и завтра поспать.

Сено пообещали к вечеру выгрести. Они ушли, но здесь шла мимо наша молодежная компания девушек купаться в Осокорки (это озеро). Мы все свои инструменты попрятали, пошли купаться. Я уже хорошо плавал, особенно на спине. Все восхищались, особенно моя ухажерка. Все-таки к вечеру мы сено сгребли, сложили в две копны и за это нам бригадир записал по 50 соток дня. Собственно, мы были и этому довольны.

Занятия в техникуме начинались первого октября. Приехал на занятия, а техникум находился на Красноармейской, 31. Здесь рядом небольшой стадион, где мы занимались легкой атлетикой. Когда приехали, а нас было с Чапаевки четыре человека, общежития еще не было, мы ночевали в аудиториях на столах. Так жили больше недели, покудова завхоз определил в общежитие аж у Святошино. Это тогда там были загородные дачи правительственных учреждений, на зиму техникум арендовал. На лето переводили в другие общежития, ближе к техникуму на Красноармейскую, 42. Занятия у меня шли не особенно успешно. Особенно по общеобразовательным, если двоек не было, то и пятерок редко было. Многое позабыл, а то и не знал. Надо было много работать, заниматься и не отставать по спортивным предметам. Получал на первом курсе шестьдесят рублей стипендии. Так как из дому никакой помощи мне не было, да я и не требовал, то за эти деньги я кормился, одевался и спортивную форму приобретал. Уж очень я экономно жил. Утром хлеба "разовки" 200 грамм и стакан простокваши, и это все. В обед тарелка супа на пятнадцать копеек, хлеба 200 грамм. Вечером тоже хлеб с водой с сахаром или чай с хлебом. Это так каждый день, каждый месяц, целый год. Занимались каждый день, было четыре часа физподготовки в спортзале или на стадионе, или в плавательном бассейне на Днепре.

Техникум был военизирован. По окончании присваивали звание (тогда было командира взвода). Изучали военное дело, проходили стажировку в военных лагерях. Но в 1937 году военное дело сняли, и нам при выпуске уже не было присвоено военное звание.

На втором курсе все мы были определены по специализации. Я начал специализироваться по водному спорту.

Вот я поехал в Погребищенский район Киевской области. В основном моя задача была подготовить инструкторов-спортсменов в колхозах ирайоне, усилить работу по сдаче норм КТО. Но это был сентябрь месяц. Идет напряженная работа в колхозах. Выслали всего шесть колхозов, когда надо было 22 человека. Я начал с ними занятия и одновременно принимал нормы по прыжкам, бегу, метанию гранаты. Тогда еще тепло было. Невдалеке было озеро искусственное. Водил любителей сдавать зачет по плаванию. С председателем районного комитета физкультуры оборудовали спортгородок. Подготовил шесть человек инструкторов для сел. За эту работу мне выплатили 160 рублей, да стипендии 80 рублей. Вот у меня таких денег еще никогда в моей жизни сразу не было. Пошел на толкучку. Купил брюки темно-синие фасонные. Купил часы ручные. Какой марки не знаю и не знал, но то, что они через месяц расхудилисъ и перестали двигаться, пришлось нести в ремонт. Домой в те каникулы я не ездил. Приехал, когда окончил занятия в техникуме.

При окончании техникума наш курс оформил именные альбомы. Это была хорошая память, да и других фотографий за три года жизни в техникуме у меня было много, ведь на третьем курсе я уже был чемпионом по плаванию на спине. Все мои фотографии и альбом были потеряны на войне. Каким то чудом сохранилась одна фотография, где я снят со своими однокурсниками и студентами первокурсниками возле общежития на Красноармейской, 41. Это было начало марта 1936 года.В техникуме физической культуры учебный год проходил без перерыва на зимние каникулы и занятия начинались с первого октября. Это было связано с сезонностью тренировок и занятий на стадионе и водных бассейнах. Дело в том, что еще в сентябре мы занимались плаванием в открытых бассейнах, и вся подготовка к спортивному празднику была в августе.

Каникул у нас всего было один месяц. С первого сентября мы разъезжались по домам. Как-то получилось, что нам стипендию не выдали, задержали на 10 дней. Туфли мои парусиновые распались основательно, ремонтировать и нет надобности и нечего больше обуть. Один товарищ, он сам киевский, одолжил мне галоши, и вот я обутый. На билет по железной дороге мы как-то стянулись вчетвером, доехали до Гребенки. Здесь пересадка, сидеть целый день, а есть охота. Еще вчера в Киеве по куску хлеба с водичкой поужинали, а сидеть до вечера. Пошли возле станции в парк полежать на траве. Вдруг там находим тридцать копеек. Вот какая радость: мы можем купить почти килограмм хлеба. Взяли хлеба, здесь же в вокзале кипяток, подкрепились немного, утолили голод.

А то был случай в техникуме, когда задержали стипендию на пять дней, и в моей компании ни копейки нет. Я сэкономил ещё один рубль пятьдесят копеек. Вот мы за эти полтора рубля вчетвером и жили пять дней.

На каникулах дома, чтобы подзаработать, подготовили спортивное зрелище в клубе. Упражнения, художественная гимнастика, инсценировки. Выступили в своем клубе бесплатно для своих односельчан. После этого ездили в Деньги, где успешно прошел наш вечер, выступили с клоунадой, с критикой на недостатки в Денезьком колхозе. После дали вечер в Чеховке. Вот так и прошли каникулы.

На вторые каникулы, это уже после второго курса, я поехал от областного комитета физкультуры, а он тогда с удовольствием посылал студентов на районы подрабатывать. Эти занятия проводились после учебных часов, и вот директор нас заохочивал, чтобы мы старательно готовились, отпускал по рублику.

И чтобы загоревшими были. Это надо было на пляж ехать - на левую сторону Днепра. Моста тогда не было, перевозили пароходиками, мы называли их водными трамваями. Надо было 20 копеек. Вот на выходной день староста группы выдавал по 20 копеек, но мы и без этих денег загорали на пляже: летом сидеть в городе без денег просто скучно, а там мы сидели с утра до заката солнца и пили водичку с колонки, и закусывали хлебом "разовкой", и все казалось бы нормально. Я быстро загорал и позагару в техникуме никто сильнее не загорал. Директор всегда указывал на меня:

- Вот смотрите, Ляшенко получает 20 копеек не даром.

Я был как арап, не черный, а вороной.

Летом, будучи на первом курсе, ещё были "военные", ночью делали 20 километровый переход с полной военной выкладкой, десять килограмм веса в вещмешке. Все мы старались полегче одеться и обуться, а это нас и подвело, потому что лямки врезались в плечи, а резиновые тапки очень мягкие и натирали водяные пузыри на подошвах, невозможно было идти - ни взувшись, ни разувшись. Добирались уже на рассвете. По городу или на пальцах идти или на пятках. Вот это было нам наукой. Весь город спит, а мы измученные, выморенные на пятках добираемся домой.

Уже на втором курсе зимой сдавали лыжный переход длиной 25 км. Вывезли нас за город в Святошино. Мы все были одеты в лыжные байковые костюмы. Мороза почти не было. Когда вышли на трассу, пошел мокрый снег. Лыжи не были подготовлены к такой температуре, сильно налипали. Передвигаться было тяжело, жарко, пить охота. Все время глотали снег, и если бы без лыж, много быстрее пошел, но этого нельзя было делать. У меня после этого перехода от потения и перегрева сошли ногти на пальцах обеих стоп. Эту дистанцию надо было пройти за три часа, а мы шли пять-шесть часов. Это тоже была наука, как надо готовить инвентарь к походу.

Ещё когда я был на первом курсе, думал о белых фасонных брюках. Тогда было модно летом ходить в белой форме: белые да ещё с рогожки. Это был такой материал рогожка, плотный белый материал наподобие домашнего полотна. Футболка полурукавка, белые туфли и носки. Для этого нужны были деньги. У меня были одни выходные брюки - вроде шерстяных. Поехал на толкучку, она была за Днепром. Продал, добавил со стипендии, купил туфли и брюки белые. В этой форме ходил на парад Первого Мая.

В зимнее время, когда жили в Святошино, часто делали бросок из Святошино до техникума. Это было немного больше пяти километров. Этим самым экономили деньги на проезд городским транспортом и получали тренировку для выносливости.

А летом, когда жили в общежитии техникума (это было по улице Энгельса или Красноармейская, 41), я зачастую вместо утренней зарядки приходил на свой стадион и пробегал пять километров, тогда шел на занятия. Бег - это самое главное в развитии выносливости. Бывало ещё и дома до техникума, когда работали в колхозе, зачастую весной или летом, когда бригадой выезжали пахать или косить сено на луг, я все свое имущество складывал на воз, а сам в трусах и тапках бегом до самогоместа работы. Покудова подводы приедут, я там вдосталь отдохну и нагуляюсь.

И вот так натренировал себя, что шагом идти мне кажется очень медленно получается передвижение. Тогда осматриваюсь по сторонам, если никого нет, я как дремену на третьей скорости, бегу, покудова навстречу не покажется человек. Тогда перехожу на пеший ход. Разминулся с человеком и снова бегом. Вот так приучился все время идти быстро или бегом.

В техникуме, когда готовились к спортивному празднику, а это за два- полтора месяца, начинаем готовиться со своей программой.

Мы, студенты отделения физической культуры, или сейчас называется физвоспитания, всегда участвовали в городских праздничных мероприятиях, в праздничных демонстрациях, в спортивных праздниках. Для этого нас заставляли загорать на днепровском пляже и на параде шли все загорелые в трусах и тапках.

В 1936 году начали перестраивать наш "Красный стадион", он так тогда назывался, в большой республиканский. Начали строить зимний спортивный дворец. Здесь же рядом нам, студентам, зачастую приходилось проводить воскресники по строительству спортивного комплекса и уже зимой 1936-37 гг. был открыт закрытый водный бассейн на 25 метров. Здесь я уже много тренировался и специализировался по плаванию. Сдал нормы по ГТО второй ступени. Периодами помогал преподавателю по тренировке и сдаче норм студентов моего курса и младшего. За это он мне выписывал наряд за работу 20-30 руб. в месяц, и я уже на третьем курсе получал 80 рублей да плюс 20 рублей, мог жить и одеваться лучше.

К спортивному празднику и другие спортивные клубы готовили всегда художественные выступления на стадионе. В 1937 году к нам на праздник в столицу Украины приезжал Харьковский институт физической культуры. И вот был поставлен вопрос - кто лучше выступит на стадионе, тот поедет на парад в Москву. Наша художественная программа была лучше, больше понравилась киевлянам, но в Москву поехал институт.

В конце августа этого года я получил временное удостоверение об окончании техникума и сразу пошел на военную призывную комиссию в Кировский райвоенкомат города Киев. Прошел комиссию и был зачислен в команду номер один. Это авиационный род войск. На комиссии сказали: до особого распоряжения по вызову. Так как квартиры в Киеве у меня не было, с общежития выписали, я в военкомате оставил свой адрес и уехал домой.

Дома особенной работы не было. На постоянную работу наниматься не было смысла, потому что в любое время меня могли вызвать в военкомат. Я в Черкассах временно стал работать инструкторомфизвоспитания в артели инвалидов. Это была сапожная артель. Там проводил утреннюю зарядку и уроки физподготовки. Не проработал и месяца, как пришло извещение явиться в военкомат на 30 сентября, а извещение мне вручили 3 октября. Покуда рассчитался, прошел день. Уехал я на Киев. Никто меня не провожал, не выряжал. Позвал своих друзей, распили с ними бутылку водки и на поезд. Ночью через Шевченково, в Шевченково пересадка, и тут у меня приключение: с верхнего кармана у меня утащили все документы и справку с почты. Я зашел в отделение милиции железнодорожной станции до дежурного милиционера, доложил о случившемся. Он показывает мне паспорт и все другие документы, фотографии:

- Это, - спрашивает, - твои документы?

- Конечно мои, - говорю.

- Так забирай и больше не будь раззявой.

Я забрал документы, поблагодарил и быстро на поезд. Он как будто знал, что я еще не сел, задержался.

В военкомате я предъявил извещение и справку с почты. Мне начальник призывной комиссии пишет новое извещение и говорит:

- Жди следующего вызова.

Я запротестовал, сказал:

- Или сейчас отправляйте на службу, или я вообще уеду и больше не явлюсь, покудова не поймаете, как дезертира.

- Так вот, - говорит начальник, - завтра отправляется команда номер два. Хочешь, припишу в эту команду и уезжай.

Мне все равно, где служить, лишь бы в Советской армии. Команда номер два - это был военно-морской флот.

На второй день сорок человек отправились на вокзал для отправки на юг. То, что морской флот, это мы уже все знали, а это были все киевские ребята, только я один не местный. А раз на юг, значит в Черноморский флот. Доехали мы до Николаева, в Николаеве выгрузились и шагом марш до пароходной пристани. Дождь лил, как из ведра, ожидать не было времени, потому, что пароход может отправиться. Мы все хлопцы сильные, здоровые разделись, одежду связали и босиком в одних брюках галопом через весь город на пристань. Все равно намочились и сушились уже под палубой на пароходе ночью.

Где-то под обед причалился наш корабль возле какой-то маленькой пристани. Там половину нашей команды сняли, а мы поплыли дальше. После обеда добрались до Очакова. Вышли, нас встречал командир части, где мы должны проходить военную службу. Привели нас в экипаж. Это казармы, где новобранцы проходят курс молодого краснофлотца - шестьмесяцев, после принимаем присягу и направляемся в часть согласно подготовленной специальности.

Здесь был большой плац, где обучались строевой, клуб матросов. На второй день нас всех переодели в робу, выдали и выходное обмундирование и начали нас постепенно обкатывать в военно-морскую стихию: подъемы, зарядки, занятия, отбои, тревоги и т.п. В моем взводе проводил зарядку старшина, как и положено было. Физрука у нас не было. Однажды я предложил старшине поручить провести зарядку мне. Я провел и он сказал, что будешь проводить всегда. После и соседний старшина другого взвода поручил мне вместе проводить с его взводом. Я с удовольствием взялся проводить.

Однажды командир части проверял, как выполняется распорядок дня в части. Вот на плацу увидел, как я с двумя взводами провожу зарядку. После окончания упражнений подошел ко мне и спрашивает:

- Кто такой?

Я ответил:

- Краснофлотец.

- А старшина где?

- Вот там находится. Я преподаватель физвоспитания, и попросил в старшины доверить мне проводить утреннюю зарядку.

- Хорошо, - говорит командир, - а со всем экипажем сможешь провести зарядку?

- Да, смогу, - отвечаю.

- Тогда давай строй весь экипаж и начинай снова зарядку.

Приказ командира части безприкословный. Все командиры стали в стороне. Я построил дивизию, это было около 400 человек, повзводно. Скомандовал:

- Бегом повзводно от середины на вытянутые руки разомкнись, налево, - и буквально за пять минут заставлен был весь плац.

В рупор командую упражнение. Все как будто получилось неплохо. Во всяком случае, командиру дивизиона понравилось. После спросил:

- А под музыку можно это будет делать?

- Под музыку ещё лучше будет.

С этого раза я проводил физзарядку под музыку, а занятие по физподготовке с каждым взводом в отдельности.

Сам был зачислен в взвод связи: изучали сигнализацию флажную, азбуку Морзе, световую, звуковую, работать на ключе. Проводили занятия на береговых батареях по всему Очаковскому укрепрайону. Через шесть месяцев одели матросскую форму и на плацу перед строем принимали присягу. Всех расписали по военных точках. Меня оставили при штабе на должность писаря. Это я только числился писарем, а выполнял функцию физрука части. Командир части был немного ниже среднего роста, лет 4550, щуплый, но верткий, энергичный.

- Вот, - говорит, - Ляшенко, - и указывает на построенных в шеренгу командиров части, (там были и с животиками интенданты, и хилые согнувшиеся командиры), чтобы они были все такими, как вот ты, или хотя бы я. Занимайся с ними по часу каждый день.

Что ж, пришлось заниматься в спортивном зале в клубе, выправлять ихние дефекты.

В 1938 году летом я подал заявление в Севастопольское гидроавиационное военно-морское училище. Но меня не приняли по

социальному положению. В моем личном деле было отмечено, что мой отец подвергался репрессивным мерам со стороны органов советской власти, да и меня не раз перепроверяли с ОГБ Морфлота. Вызывали, переспрашивали, как я попал во вторую команду в военкомате. Я сказал:

- Если я по соцпроисхождению не должен здесь служить, то пожалуйста, отчислите, я уеду без хлопот.

После этого меня больше здесь не трогали. Не знаю, следили ли за мной, не замечал. В этом году я отослал свои документы в Ленинград в Военно-Морское медицинское училище. Правда, командир части препятствовал, но комиссар уговорил его:

- Хочет учиться, пусть едет.

И я поехал сдавать экзамены. Это было в конце сентября. С части я не рассчитывался, взял только саквояж, а мы были еще в летних лагерях.

Путешествовал в Ленинград через Одессу, Киев, Москву. Это было удивительное путешествие. Я не наделся, что меня могут принять, но прогуляться прогуляюсь. В Киеве заехал в техникум, забрал свой диплом и поехал далее. В Ленинграде я уже опаздывал на вступительные экзамены и мне пришлось в один день сдавать три экзамена: географию, русский и химию. Получил все тройки, а всего у меня было только 4 четверки. На мандатной комиссии был начальник училища, начальник строевой и учебной части. Вот тут решалась моя участь: быть мне в училище или нет. Отстоял меня начальник строевой части. Дополнительно подал диплом с техникума, где были указаны отличные оценки по физической культуре. Он говорит, что нам такие курсанты будут нужны, и его надо принять. Вот я был зачислен курсантом училища. Вещи, которые я оставил в части, мне по моей просьбе выслал старшина.

В училище надо было набрать 120 человек. Набрали 132 с расчетом на отчисления во время учебы. Отчислили сразу на первом занятии 8 человек, как завели по группам в анатомку, где проводились анатомические вскрытия и психологически слабые падали в обморок, их сразу списывали в части. Я вполне нормально все вскрытия наблюдал, и еще в друзей набрал конфет и сосал с удовольствием. Вот так началась учеба в ВММУ.

IV

В 1938 году Ежова разоблачают как врага народа. Он исчезает с арены государственного блюстителя порядка. На его место Сталин назначает Берия. Он был прямым продолжателем Ежова под руководством лично Сталина, возносить культ вождя Сталина. В 1936 году была создана как бы новая Сталинская конституция и были проведены первые выборы государственных органов власти. В это время я был в Киева в техникуме.

72Как раз проходил в Москве процесс Бухаринской фракции. Все газеты пестрели судебным процессом - Бухаринским. В это время было арестовано украинское правительство во главе с Постышевым и Косиором. Их обвиняли в национализме. В действительности Постышев на Украине был популярен как секретарь ЦК партии Украины. Он был простой человек, ходил в народе, бывал в магазинах, расспрашивал и разговаривал с людьми. Уже в этом году был такой лозунг "Жить стало лучше, жить стало веселее, где весело живется, там работа спорится". Были созданы Постышевские пионерские посты, создавались песни про Постышева. Сталину это не понравилось, и решил его убрать, прислал на место Хрущева. В период выборов по новой конституции в 1936 году как то совпало, что Сталин баллотировался по одному из выборных округов Киева. А это было так, что в каждом городе в одном из округов он должен был обязательно баллотироваться. Вот я как раз и голосовал в этом округе за Сталина. Вот, думаю я, проголосую за человека справедливого, преданного народной власти. А мы, студенты, тогда так и думали. Вот голосую за него, а он завтра оказался враг народа, как это и было, только выбрали в правительство, как объявляют его врагом народа.

За время пребывания на посту государственного деятеля Сталина учебник истории ВКПб дважды переписывался и историки дописались до того, что коммунистическая партия создана была не в России и не Лениным, а в Грузии, где была организована рабочая группа "Месамедаси" под руководством Джугашвили (Сталина). Как будто оттудова началось революционное движение в России. До какого абсурда дописались и искажения исторических фактов.

В 1938 году началась гражданская война в Испании. К власти рвались фашисты Франко. Наше правительство оказывало военную и материальную помощь республиканской власти, послало туда самолеты, корабли и военных специалистов. Гитлер помогал Франко живой силой и техникой. Но силы были не равны, фашизм задушил республику.

Осенью этого года Гитлер вызвал провокацию против панской Польши и пошел на неё войной. Это уже было начало Второй мировой войны. Наше правительство предложило Польше военную помощь, но буржуазное правительство Польши предпочло лучше Гитлер, чем Советский Союз. Тогда наши военные части пошли освобождать западные области Украины: Львовскую, Ивано-Франковскую, Молдавию, взятые в нас в период Первой мировой и 1 ражданской войны.

В это время я служил в Очакове. На политинформации нам толковали, что такое фашизм Германии, какая его программа. Это завоевание всего мира, уничтожение народов и господство фашистской Г ермании над миром на тысячелетия. Но вот осенью 1939 года Сталин с Гитлером заключилидоговор (Пакт) о ненападении на десять лет. Это после того, как были военные стычки при освобождении нашими войсками западной Украины из-под польского ига. А стычки были крупные. Пощупали один одного изрядно, узнали, кто чем пахнет.

В этом же году в декабре месяце начался военный конфликт с Финляндией за пограничную зону в районе Выборга. Наше правительство предложило Финляндии отодвинуть линию границы государств от Ленинграда за Выборг, так как очень она проходит вблизи возле Ленинграда, взамен территории на севере нашей страны. Но правительство Таплера отказалось это сделать. Под руководством немецких военных инженеров построило оборонительную линию Маннергейма, по имени того, кто строил.

Гитлер дал 250 военных самолётов. Вот тогда Сталин решил силой отодвинуть государственную границу от Ленинграда. Началась война, которая закончилась в конце марта 1940 года. Наши государственные деятели говорили, что это была не война с белофиннами, а конфликт. Но в этом конфликте было убито наших Иванов около 300 тысяч. Командовал тогда и был министром вооруженных сил Тимошенко. Я уже был на втором курсе медицинского училища. В Кронштадте готовился лётный десант для заброски в тыл финским войскам. Я был прикомандирован к десанту как медицинский инструктор. Мы тренировались в Финском заливе, в Шхерах. Но пока мы тренировались, собирались, война была закончена. Финляндия согласилась отдать Выборг и остров Готланд в Финском заливе. С этого конфликта наши военачальники и правители государства никакого опыта и стратегии войны не извлекли, хотя там было над чем поразмыслить и поучиться.

Гитлер, прикрываясь бумажкой о ненападении на Советский Союз, готовился к войне против России, причём усиленно готовился. Сталин, веря этой бумажке, успокоился, и военачальники упустили всякую бдительность и боеготовность нашей армии, чего и хотел Гитлер. Когда был заключен пакт о ненападении, наши политруки перевернули пластинку на другую сторону и начали восхвалять фашистскую партию Германии, что она не фашистская, не милитаристская партия, а национал-социалистическая партия, чуть ли не коммунистическая, что программа национал- социалистов не захватническая, и тому подобное. Вот мы и начали разбираться, где правда, а где кривда: вчера была фашистская - милитаристская, сегодня национал-социалистическая, миролюбивая. Это мы всё узнали немного позже.

И так, когда Г итлер напал на Советский Союз войной? Г итлер пошёл войной против России тогда, когда максимально подготовил свои войска, военную технику, поставил всё это на границе Советского Союза, когдаподготовил почву в самом Советском Союзе. Тогда пошёл на Россию. Это было 22-го июня 1941 года. Это было воскресенье, самый длинный день и самая короткая ночь. Наше правительство во главе со Сталиным и военное командование ни палец об палец не ударили, хотя хорошо знали, что 180 немецких дивизий с танками, пушками подошли к нашей границе на всём протяжении от Чёрного моря до Севера. Здесь Гитлер всё учёл: притупление бдительности советских военачальников в связи с пактом, абсолютно точное расположение и дислокацию войск, точные данные контрразведки о вооружении наших войск, время нападения на Советский Союз, и, последнее, на что в нас опираются военачальники - это внезапность. Какая же может быть внезапность, когда к границе подвёл 180 дивизий с военной техникой. Все и вся это знали и думали, что это для игрушки Гитлер подошел к нам.

В июне месяце одна треть командования была уволена в отпуск. Военные части выехали в летние лагеря. Часть вооружения была разобрана после весенних стрельб в мастерских на текущий ремонт. С субботы на воскресенье командиры и начальники частей и подразделений уехали на выходной по домам. Вот этот самый внезапный момент Гитлер и выбрал напасть войной на Россию. В четыре часа утра вся эта армада двинулась через границу на нашу землю. В первые часы в первый день все наши военные точки, части были разбиты с воздуха на глубину до 600 км, уничтожено на аэродромах более тысячи военных самолётов. За первый день гитлеровские войска продвинулись по всей почти границе вглубь нашей территории до 100 км., были разбиты все военные лагеря и военные казармы.

Накануне этого дня перебежал один немецкий солдат на нашу территорию (это был Гофман), сообщил, что завтра утром Гитлер пойдёт войной на Россию. Доложили об этом Сталину. Сталин сказал, что это провокация и никакого огня не открывать. И тогда, когда уже перешли войска границу, Сталин передавал, чтобы огонь не открывали, чтобы не вызвать провокации. И только в 12 часов дня разрешил Сталин открыть огонь по немцам. И эта внезапность длилась более полутора года, покудова перевооружили нашу армию современным оружием, приостановили немца и погнали его обратно.

Перед началом войны, в последние дни с Ленинградского порта был отправлен в Германию пароход с пшеницей 20 тысяч тонн, пароход с антрацитом тоже 20 тысяч тонн, и один наш сухогруз с лесом в 100 тысяч кубов, но его подлодки на выходе с Финского залива потопили. Вот так была начата Великая Отечественная война.

Гитлер боялся России, очень боялся. Он, идя на Россию, всё сделал, всё учёл для быстрой победы. Не учёл только выдержки, выносливости истойкости русского человека. Это его подвело. Русский человек, не смотря ни на какие беды, защищал свою Родину, свою землю.

Как это могло случиться, что гитлеровские войска дошли до Волги? А ведь в предвоенные годы какие мы песни распевали, когда я был в Киеве в техникуме, в Кронштадте в училище, что наша граница на замке, если враг сунет своё рыло в наш советский огород, будем бить на его территории, "если завтра война, будь к походу готов", "три танкиста", "всё выше и выше стремится полёт наших птиц", "мирно спит наш город, его охраняют соколы".

Каких титанических усилий, жертв, разрушений, страданий нашего народа стоила одна непоправимая ошибка Сталина - перевооружить нашу армию ещё в 1936-м году. А перевооружить пришлось, когда надо было эвакуировать заводы в тыл за Волгу, когда были потеряны Прибалтика, Украина, Крым, Молдавия, Белоруссия, миллионы богатств народов. Если бы был избран в 1934-м году Киров генсеком, войны могло бы вообще не быть с Германией, а если бы и была такова, то где-то проходила бы на границе, а не в глубине нашей страны.

В период войны Сталин взял всю власть в свои руки, до главного верховной ставки обороны. Не выходя из своего кабинета и командовал всеми военными действиями. Помогал ему в этом Берия и те, кто давали приговоры на ликвидацию командиров, не подчинявшихся их указаниям - любой ценой задержать противника, не щадя живой силы.

В период войны Сталин заключил договор о совместном ведении войны против Гитлера с Англией и Америкой, так как Германия была в состоянии войны с этими государствами. Сталин договорился с этими государствами об открытии второго фронта и военной помощи. Но Черчилль и Трумен были заклятые враги России и думали только о том, чтобы скорее измотал Гитлер Россию, а Россия Германию, чтобы в конце войны навязать свой план мира. И здесь Сталин верил в это соглашение, как в "сухую грушу".

Второй фронт должны были открыть в 1942-м году, а открыли только в 1944-м году, когда и без этого фронта советские войска разбили Гитлера.

В начале 1944 года, когда наши войска подошли к своей западной границе, союзники высадили десант в Нормандии, как бы открыли второй фронт. Но гитлеровские войска их зажали в клещи, могли сбросить в море. Тогда союзнички попросили помощи в Сталина, чтобы он усилил наступление на своём фронте. Но наши части были очень растянуты в связи с быстрым продвижением на Яссо-Кишиневском направлении, далеко отстали тылы, пошла распутица. На подготовку и передислокацию войск надо было время, минимум двадцать дней. Сталин приказал, чтобы за восемь дней всё сделали и начали наступление для спасения второгофронта. И здесь из-за неподготовленности наши части несли лишние жертвы за своих союзничков.

В этом году по указанию Сталина был создан новый гимн СССР, так как "Интернационал" это гимн сугубо международного коммунистического движения, партийный гимн. Вот наши деятели литературы создали гимн, где превознесли Сталина до самого солнца, что Сталин наше солнце, наш батько, наш вождь и учитель, Сталин наш мудрый, ведёт к коммунизму и нас вырастил Сталин, на подвиги нас вдохновил.

И вот война подходит к концу.

Военно-Морское Медицинское Училище.

Кронштадт

Кронштадт - это военно-морская база Балтийского флота. Город размещен на острове Котлин. Город закрыт, в него попасть можно по пропуску НГБ.

Вступительные экзамены проводились в Ленинграде на проспекте Пролетарской Победы, 92. По окончании набора, это было в августе 1939 года, нас построили повзводно и мы направились к пристани на Неве для отправки в Кронштадт. В половине дня мы прибыли в место назначения. Это был морской госпиталь Кронштадтского гарнизона - трёхэтажное здание, построенное ещё при Петре I буквой "Т". В этом здании в одном крыле был размещён наш учебный корпус и палаты для жилья. Наш набор в это училище был второй, а всего было наборов три: первый - 1938 года, второй - 1939 года, третий - 1940 года. В сорок первом году набора не было и после нашего выпуска училище было переведено за Волгу, а оттудова после войны в Одессу, на Дерибасовскую, 31.

В первый год учёбы физрука в училище не было. Каждый старшина курса должен был проводить физподготовку и утреннюю зарядку каждый в своей группе. Но зарядку и физподготовку я проводил сам со всем курсом. Так как мы расквартированы были при училище, проводил всё это во дворе училища. Там был небольшой спортивный городок. На первом курсе на увольнение нас ещё не охотно командиры пускали, покудова не освоим хорошо строевой устав. Мне это всё не новое. Строевой устав я до этого уже знал. Но нас таких было всего три человека, которые пришли в училище с Морфлота, все остальные - с восьмого, девятого класса.

В выходной день время проводили во дворе. И вот где-то весной, в мае месяце, я с друзьями занимался акробатикой на спортплощадке, делал сальто-мортале и плохо приземлился: поломал большую берцовую кость правой голени. Пришлось лечь в госпиталь, где пролежал три недели.Под конец первого курса проходили месячную практику по уходу за больными при госпитале. Делали всё, что надо было делать палатной няньке, санитарке и палатной медсестре.

Каникул у нас не было. В каникулы изучали морское дело, плавали на учебном корабле "Виктория" в Балтийском море. Это был август и сентябрь 1940-го года. Заходили в порты Таллина, Риги. Тогда там ещё была буржуазная власть. Но по договору 1939 года были введены в прибалтийские страны наши войска для защиты от оккупации Германией. На корабле мы проходили все этапы моряка: с рядового матроса до помощника капитана. Корабль был запущен, грязный. Нам пришлось приводить его в порядок: драить, мыть, чистить, обдирать краску и делать новую покраску снаружи и внутри. Изучали навигационные и лоцманские приборы, вождение корабля, определение истинного местонахождения корабля, делать прокладку курса корабля, вычислять поправку, пользоваться маяками и звёздами.

Однажды настиг наш корабль шторм. Штормило около недели. Много было курсантов, которых укачивало. Рвали, не могли ничего кушать и что- либо делать. Я качку переносил легко. Однажды под шторм стояли у моря. Шлюпки были спущены на воду. Надо было дежурить на шлюпках, чтобы не бились одна об одну. Я продежурил целую ночь, с вечера до утра, без смены. Дежурный на корабле старшина забыл, что есть ещё пост на шлюпках, а кричать со шлюпки, чтобы дали смену - бессмысленно. Ветер, шум моря всё заглушает. Только когда настало утро, увидели, что я стою в шлюпке, а шлюпку качает как щепку.

В конце сентября приступили к занятиям на втором курсе. Расквартировали нас в Петровских казармах по Флотской улице и на занятия ходили строем, повзводно и физзарядку проводил на улице. Была у нас и караульная служба - три поста. Это в училище у главного входа, на проходной у главного входа в госпиталь и в казарме. Мне приходилось стоять в карауле на всех постах.

Особенно запомнился пост, когда я стоял на центральной проходной госпиталя в ночь с субботы на воскресенье 1941 года 22 июня. Это был главный пост. Нас было три человека постовых и караульный. Начальник находился при нас. Я заступил с 00.00 часов. Дежурили по четыре часа. Вот сменился и вышел на улицу посмотреть, что там делается. Со всех фортов, кораблей прожекторы устремились в ночное небо, что-то ищут. Где-то слышно гудят самолёты, стреляют зенитки. "Вот, - рассуждаю себе, - завтра кончится учебная тревога, будет снята боевая готовность 2 и пойдём на увольнение".

Перед этим как раз по Кронштадтскому гарнизону проходили учебные манёвры, уже больше месяца. Мы с казармы всё время ходили на учёбу в училище с винтовками и противогазами, а зачастую и тренировались в противогазах. Так я порассуждал себе, что и без винтовок будем ходить, и пошёл в казарму отдыхать. Но в шесть часов меня подняли по тревоге. Начальник караула сказал, что в Кронштадте что-то неспокойно. Мы все вышли на улицу. Все военные куда-то бегут, машины тоже ревут, по улице летят. С орудий стреляют, самолёты летают, а нам ещё ничего неизвестно, что уже идёт война. Вот так мне запомнился этот пост на центральной проходной госпиталя.Ещё запомнилось то время, когда началась финская кампания в конце 1939 и вначале 1940 гг. Мы, курсанты, рано утром наблюдали первые залпы наших пушек на границе с Финляндией. Наблюдали с окон казармы. Ещё было темно и выстрелы, и взрывы отсвечивались, так как тогда граница возле Ленинграда и Кронштадта была близко. А в начале февраля 1941 года ударили такие морозы (-40 - 42С?), мы в карауле дежурили во дворе госпиталя. Нам выдавали валенки, тулуп и стояли только по часу, очень было холодно. Так в марте под конец месяца, война была закончена, Финляндия капитулировала. Наше правительство во главе со Сталиным говорило тогда, что это была кампания по урегулированию границы Советского Союза с Финляндией. Но в эту компанию погибло русских солдат около 300 тысяч. Кампания, без которой можно было бы обойтись. Она ничего хорошего не дала и не принесла, ничему хорошему не научила наших военноначальников.

В 1940-м году весной под командованием мичмана

Поздеева сделали шлюпочный поход Кронштадт-Петергоф- Кронштадт. Это был тренировочный поход, так как готовились к шлюпочному переходу Кронштадт-Выборг- Кронштадт. В Петергофе провели целый день. Побывали музеях-дворцах Петра Первого,

Павловском, Екатерининском дворце. Обошли и осмотрели верхний и нижний сад.

Я сфотографировался со своими двумя товарищами, фотографии имеются в семейном альбоме.

Под вечер собрались в обратный путь, а это было 45 км плыть Финским заливом доКронштадтской базы. Ходило всего шесть шлюпок по 13 человек в шлюпке. Шлюпками зашли прямо в канал к большому фонтану.

Рассказывал как-то один старый моряк кронштадец, что до революции комендантом Кронштадтского гарнизона был адмирал: злой, придирчивый к рядовым морякам-солдатам. Я, до прибытия на остров Котлин, считал, что здесь, в Кронштадте, служат только моряки, но оказалось, что и солдаты служат в Кронштадте.

Все моряки и солдаты старались избегать встречи с этим адмиралом. Он разъезжал по городу в карете со всей семьёй и женой. Чтобы показать свою власть, заставлял моряков, которых встречал на увольнении в выходной день, снимать кальсоны и показывать, какой они чистоты.

Вот навстречу ему идёт рядовой солдат. Останавливает карету, зовёт солдата:

- Ну-ка, братец, поди сюда! Отвечай, откуда, куда и зачем?

Солдат почувствовал, что влип по уши, губы не миновать, врать не

приходится, надо говорить правду.

- Ваше высокое благородие, иду с бардака в кабак за водкой.

Адмирал посмотрел на солдата, понравился ему ответ.

- Молодец, солдат, хорошо отвечаешь, иди.

Солдат ушёл. Он любил, чтобы ему чётко, коротко и ясно отвечали.

Вот однажды ночью он ехал каретой. Матросы группой вытащили его с кареты и спустили с моста в яр, на том и рассчитались моряки.

В июле месяце 1940 года окончили второй курс. Домой нас не отпустили, хотя я с осени 1937 года не был дома. Все мы, курсанты, пользовались одним уставом и законом, что только на третьем курсе мы все получим месячный отпуск с 15-го января 1941 года по 15-е февраля. В отпуске при училище занимались боевой подготовкой, и часть курсантов готовилась к шлюпочному походу Кронштадт-Выборг-Кронштадт. Оборудовано было пять военных весельных шлюпок. Подобрали команды, начали тренироваться в гребле, и через неделю снарядились, запаслись провиантом. Рано утром в июне месяце отчалили от Кронштадтского берега Финским заливом к Выборгу. Шли два дня и ночь. В Выборг причалили к вечеру. Там разместили нас в одной школе. Утром поехали на экскурсию по линии Маннергейма, где пришлось нашим военным её зимой штурмовать. Эта оборонительная линия была построенная при помощи немецких военных инженеров по всем правилам тогдашней высшей военной науки и техники. В Выборге пробыли два дня и отчалили в Кронштадт. На обратном пути пришлось заночевать возле одного небольшого острова, так как там были подводные шары и боцман Поздеев, наш главный капитан шлюпочной эскадры, не решился ночью двигаться в этом месте. На другой день, под вечер прибыли в Кронштадт, подплыли к самым своим казармам.

Встречали нас всё начальство училища с начальником училища Ароновым. Он был в звании полковника медицинской службы. Очень культурный образованный человек.

Однажды произошёл такой случай: когда мы готовились к походу, я был в училище в учебном зале, там мы готовили всё снаряжение. Окна были открыты. Я посмотрел в окно, шла медсестра Тамара. Она волос свой покрасила в золотистый цвет, а сестры госпиталя нам все были знакомы. Я ей крикнул:

- Эй, рыжая!

Рядом был кабинет начальника, он тоже смотрел в окно. Услыхал эту мою глупость и приказал сейчас же зайти к нему в кабинет. Вот он меня и начал уму-разуму учить. Хотел мне строгача дать на трое суток, но я отговорился тем, что говорю:

- Она мне хорошо знакома и совсем не сердится, если я называю её "рыжая".

После этого инцидента я стал более осторожен в общении с медсёстрами.

Ещё когда какое блюдо, допустим, курица или русские пирожки, сосиски, рыба - это всё вторые блюда, начальник приходит в столовую и смотрит, кто как берёт, допустим, курицу. Кто на вилку нанижет и с вилки ест, кто ножом режет и на вилку берет. Собственно, много из нас по- разному берут эту курицу. Он тогда говорит:

- Товарищи курсанты, курица кушается так: берёте кусок в руки обеими пятернями и кушаете без употребления вилки и ножа. Так же кушается русский пирог. Сосиски, колбаса режутся на кусочки и берутся на вилку и с вилки надо кушать. Вилку держать так и только так.

Поздней осенью я из дому получил письмо, написала его неродная мать. В письме была жалоба на отца и на бригадира второй рельничей бригады о том, что отец работает в слесарной мастерской колхоза, а на второй бригаде никто не работает с нашей семьи. Поэтому бригадир не хочет привезти топливо. Ходила в правление колхоза и там ничего конкретного. Топить в хате нечем. Я написал письмо в правление колхоза, чтобы обратили внимание и выделили подводу как отцу, служащего в армии сына, да и Кузьма тоже был в армии на Западной Украине, хотя он был женат и жил отдельно.

И вот через некоторое время меня вызывают с учебного класса с органов НГБ на беседу в кабинет начальника строевой части. Беседовал со мной около двух часов. Беседовали обо всём: и о делах училища, и о курсантах, начальнике училища, об учебе, о программе обучения, и уже в конце я рассказал вкратце о себе и о своей семье. Ничего он мне не ответил. Только сказал, что между нами никакого разговора не было. Я, конечно, сразу понял, кто написал на меня наклеп - секретарь партийной организации колхоза, о том, что мой отец был подкуркульник, что его хозяйство подвержено было одноразовому обложению и распродано за невыполнение хлебопоставки государству. Такую же характеристику написали мне и в военкомат города Киев, когда я проходил там призывную комиссию. Поэтому меня и в Очакове подвергали проверке при закрытых дверях уполномоченной секретной части. Как неприятно после этого, какой это камень ложится на душу. Всё думаешь, что подозрительный, мне не доверяют, в чём-то я виновен, недостоин других. И всегда думаешь за себя и за свои действия, а правильно ли я поступил или сделал, не признают ли меня за врага народа. Действительно, этот наклеп писался под воздействием ежовщины в Чапаевском сельсовете и партячейке. Все думали, как это он, сын подкуркульника, пролез в техникум, после - в Военно-Морской флот и Военно-Медицинское училище, что мне там не место.

15-го января 1941 года я поехал в отпуск домой. Это был мой первый и последний отпуск на военной службе. Ехал домой через Ленинград, Москву, Киев. Дома побыл немного. Но как раз и мои друзья с других училищ приехали в отпуск. Это Ткаченко О., Прокопенко З., так что время с компанией провели неплохо. Зима была нехолодная. К 15-му февраля я уже прибыл в училище, так как надо было ещё месяц отработать практику медсестры.

Нас 8 человек отправили в военно-морской госпиталь в Ешори, это недалеко от Ораниенбаума. Жили мы в летних дачных домиках. Очень прохладно было. А в феврале и марте ещё морозы держались, и всё движение, сообщение с Кронштадтом было по льду. В госпитале все работы медсестры выполняли мы под наблюдением медсестер. Выходного дня не было. Дежурили в основном днём, но были и ночные дежурства. Но и здесь не обошлось без приключений. Старшего над нами не было, сами себе хозяева. А в семье, говорят, не без урода, нашлись любители выпить. И вот однажды напились два наших курсантика до белых чёртиков, что пришлось нам их привязывать к кроватям, чтобы не буянили. А за пьянкой в училище смотрели крепко, за это наказывали.

А вот педагог гражданский был математик, всегда приходил выпивший, но требовательный. И вот всегда засыпал за столом. Однажды вызвал курсанта к доске доказать какую-то теорему с тригонометрии, а сам задремал. Курсанту всей группой подсказывали, как написать формулу и под конец только сказал громко, чтобы он проснулся:

- Вот, что и требовалось доказать!

Он проснулся, посмотрел на доску, на курсанта:

- Хорошо, садись, пять.

В госпитале под конец практики в клубе посёлка поставили инсценировку Чехова "Дом с мезонином". Я играл роль старого моряка. Не знаю, хорошо ли, плохо ли получилась наша постановка, но публика смотрела до конца.

Утреннюю зарядку проводили на снегу и умывались снегом, потому что в дачных домиках воды не было. Да хотя бы и была, то замерзла бы. Однажды иду с дежурства с госпиталя, два моих курсанта пилят дрова. Рядом с нами был жилой дом и сарай подсобный. Возле них девушка. Я подошел, поздоровался:

- Ну, - говорю, - чем я могу быть полезен?

- Вон, - указывает она, - колун берите и колите, если умеете.

- Да, - говорю, - это дело мне давно знакомое.

Мы всё попилянное, поколотое сложили. Девушка поблагодарила. Говорю:

- Как же Вас величать?

- Мария, - ответила она.

- А это Ваш дом? - спрашиваю, - что-то Вас я никогда не видел в госпитале.

- Но я там и не была, а моя сестра там работает заведующей столовой.

- Это Надежда Васильевна? - спрашиваю я. - Так я её знаю.

Вот так я и познакомился с этой Машенькой, проводил с ней вечера в клубе.

По возвращении с практики занимался на третьем курсе. В это же время ещё провели соревнования на лыжах между курсами на пять тысяч метров, в которых и я участвовал, но неудачно наш курс выступил. Из двух мест занял последнее.

В начале июня нам прислали педагога по физвоспитанию, сам специалист по плаванию. Наша комсомольская организация курса предложила ему организовать группу хороших пловцов и тренироваться для заплыва через Финский пролив с Кронштадта до Ораниенбаума. Составили было группу с 10 человек и два раза уже провели тренировку. И двадцать второго июня наше мероприятие срывается и откладывается до неопределенного времени.

Кронштадтский гарнизон перешел на военное положение. Начали делать траншеи, укрытия. Мы вырыли траншеи возле казармы на Петровском валу. Сократили нам программу, занятия по 8-10 часов в день. И 29-го июля нас экстернатом выпускают с училища в звании военфельдшера. Дипломов нам не дали, только временное удостоверение об окончании училища. Домой писать уже мне некуда, последнее письмо написал в мае месяце. Десять человек оставили на Балтийском флоте, в том числе и меня. Но нас на распределении в части послали в Ораниенбаум. Там был санитарно-медицинский распределительный пункт. Меня и ещё двоих назначили в морской десант. Он был сформирован с ополченцев, добровольцев и запасников, только командный состав был кадровый, назначен с Кронштадтского гарнизона. Десант около 3500 человек набран с Ленинградской области, так он и именовался - Ленинградский морской десант.

Второго августа мы погрузились на 13 судов, из них более крупных было два суда по 10 тысяч тонн водоизмещения, все остальные были мелкие.

И вот утром 2 августа мы отчалили с Ораиненбаумского причала, взяли курс через финский залив в Балтику до островов Моонзундского архипелага.

Я погрузил свои медикаменты на большой теплоход, он шел вторым, все шли в кильватер. Впереди шли три тральщика. Днем нас сопровождали самолеты. Я все время находился на верхней палубе. Погода была ещё теплая, но дождливая и ночи темные. Шли медленно без огней, растянулись на два километра, строго держались фарватера, чтобы не попасть на мины. Первую ночь и день в Балтийском море прошли спокойно. На вторую ночь передний теплоход или подорвался на мине или его торпедировала подлодка. Он буквально разломился и быстро погрузился под воду. На нем было около тысячи человек, три орудия 122 мм, боеприпасы. Спасли только 86 человек. Только двинулись дальше, как подорвался тральщик на мине. И так на третий день пришли в Таллиннскую гавань при двух тральщиках. Здесь наш теплоход разгрузили на мелкие суда. Переночевали, сходили катером в портовый город Палдиски. Там были продовольственные склады. Нас было три человека: старшина, я и моторист. Нам в продуктах завскладом отказал, но здесь как раз находился командующим Балтийским флотом Трибуц. Мы к нему. Он говорит:

- Так это та дикая дивизия. Отпусти, что требуют и пусть отправляются быстрее до своего места назначения.

С гавани снова построились в кильватер и двинулись к островам. А к Таллину уже подходили немецкие войска. На рейде в гавани стояло много военных и грузовых кораблей, готовились к переходу в Кронштадт.

Когда мы выбрались в море, нас обстреляли самолеты, сбросили зажигательные бомбы, но никакого вреда нам не причинили. Подорвался на мине небольшой пароходик и потонул. Все корабли застопорили. Нас несколько человек решили скупаться в море. Разделись, крепко покупались. Подали сигнал сняться с якоря и двигаться в кильватер. В полночь надо было менять курс на 45 градусов. Темень, ничего не видать. Ведущий подал сигнал стать на якорь до утра. Утром снялись с якорей, двинулись дальше, как сзади моего судна подорвался катер на мине и мгновенно утонул, не осталось и следа. При подходе к островам разошлись каждый до своего места назначения.

Назначение моего пароходика была пристань Кейгусте на острове Эзель. Подошли к одному острову, оказалось это не тот. Двинулись далее. Так как наш катер был быстроходный, то он проскочил акустическую мину, и она взорвалась уже за кормой. Наш катер только бросило взрывной волной как щепку вперед, и мы поплыли еще быстрей. Добрались до острова Муху. Там выгрузились, выгрузили продовольствие. Все это должны отправить подводой до пристани Кейгусте. Туда пошли пароход с боеприпасами и три орудия береговые 122 мм. Мы сами пошли маршем. Нас было человек 20. Идти было около 20 км. Покудова мы добрались до пристани и теплоход причалил. Занялись разгрузкой орудий и боеприпасов. Ведь орудие в полном сборе весит одно 15 тонн. Крепов никаких нет, все делали вручную по скатам на качалках, покудова вытащили на берег, а там уже трактор "Кировец" подцепил и тягом на место, где был подготовлен фундамент под орудия.

Я был назначен начальником санитарной службы береговой обороны Балтийского района. В мою зону обслуживания входили: береговая батарея, зенитная батарея, взвод саперов и маяк, служба СНОС по береговой линии около 5 км. Санчасть оборудовал в казарме, где раньше стоял полк солдат. Занял две комнаты.

Кухня была оборудована возле казармы - от батареи это метров 500. Приписан я был до этой береговой батареи. Номера у нас не было, так как она только была установлена. Командир батареи был старший лейтенант Будаев. Комиссара не помню фамилии.

И вот началась моя фронтовая военная жизнь. Дали мне помощника

санитара - рядового армейца. На каждом орудии подготовил санинструктора. Для жилья временно

построили шалаш с досок вблизи батареи, покудова построят

землянки. В казармах находиться было опасно, так как их могли в любое время бомбить немецкие самолеты.

При

формировании десанта в Кронштадте мне выдали наган, но кобуры не было, носил в брюках или в шинели. Личный состав десанта

обмундировали кого во что, а то и вообще в своей гражданской одежде. Винтовок не хватало на всех. Стали в Кронштадте в

мастерских заклепывать дверки к учебным винтовкам, да и тех не хватало. Сказали, что

там, на месте получите. А на месте тоже не достаточно было

винтовок. Вот так десантники и воевали без винтовок. А когда немец прижал, что некуда деваться, тогда ко мне начали приходить эти

десантники с жалобами, что у одного язва желудка, а в другого рука вообще не сжимается. Я говорю:

- Вы добровольцем, когда записывались в десант, медицинскую коммисию проходили?

- Да, проходили.

- Жаловались врачам, что у вас есть болезни и дефекты?

- Нет.

- Вы думали, что вас приглашают к теще на блины? Сейчас отправить назад в Ленинград я вас не могу, да и никто не отправит, все дороги нам перекрыты. Ехали воевать, так будьте добры - воюйте. Больше нам нечего делать, только воевать.

Гарнизон Моонзундского архипелага имел в наличии 10000 человек. Наш десант послан был на подкрепление. Задача была поставлена перед гарнизоном: отвлечь на себя побольше живой силы противника, а он рвался к Ленинграду, чтобы с ходу его захватить. Надо было дать возможность построить оборонительные сооружения на подступах к Ленинграду. Для этого надо было задержать противника как можно дольше. Командующим гарнизона был генерал-майор Елисеев, комиссар гарнизона Зайцев. Длина береговой линии островов около 800 км. Можно было ожидать в любом месте высадку десанта. Фронт на материке придвинулся к Ленинграду. 10 августа наши части оставили Таллин. Наш гарнизон остался в тылу, за фронтом - 400 км и являлся как бы маленьким вторым фронтом, потому что мы задерживали на ликвидацию этого гарнизона 50 тыс. гитлеровцев, сотни самолетов.

Отрезанный наступавшими фашистами от материка, от большой земли, островной гарнизон не только оборонялся, но и контратаковал врага, высадил десанты в Виртсу и Рохукюле для оказания помощи оборонявшему Таллин гарнизону. Но силы были не равные. Ставка приказала оставить Т аллинн. Начался исторический переход кораблей флота. На Моонзундских островах на каждого нашего бойца приходилось по 5 врагов. А эти отборные полки требовались Г итлеру для наступления на Ленинград. Штаб группы армии "Север" торопил генерала Кунце с захватом Моонзундских островов и покончить с этим малым вторым фронтом. Наш десант для сохранения живой силы и продолжения борьбы с фашистом вернулся на острова, потеряв более половины десанта.

Я лично участвовал в эвакуации раненных санитарным транспортом от пристани Муху в госпиталь "Курессааре".

Береговые батареи своим огнем топили корабли врага, не давали пройти через Ирбенский пролив в Ригу, Таллин, перебрасывать технику и живую силу под Ленинград. Батареи Букотника, Будаева отбивали десантные атаки с моря, по три-четыре десанта. Батарея Капитана Стебеля, которая стояла на "Церели" топила корабли в море, это были башенные 205 мм орудия. Для ликвидации нашего гарнизона гитлеровское командование бросило много бомбардировочной и истребительной авиации. Бомбили беспрерывно с рассвета до заката, своей системой карусель. У нас не было для этого истребительной авиации. Моряки сражались до последнего патрона, и свою задачу выполнили: на три месяца отвлекли на себя 50 тысяч живой силы противника, большое количество самолетов. Этим самым ослабили наступление на Ленинград, дали возможность укрепить его оборону. Гарнизоном было потоплено и уничтожено 26 тысяч живой силы противника. Потоплено 20 транспортных судов, несколько боевых кораблей, 120 катеров, сбили более 40 самолетов. Кроме того, с острова Эзель впервые наши самолеты бомбили Берлин в ночь на 8 августа 1941 года, в то время, когда гебелевская пропаганда трубила на весь мир о том, что у русских нет уже ни одного самолета. До этого времени все германские города не применяли ночной маскировки.

В ночь на 8 августа наши 15 бомбардировщиков ДБ-3 с грузом 12 тонн бомб под командованием летчика Преображенского взяли курс на Берлин. Летели более 600 км морем на высоте до 6 км. Зашли с тыла. Город был освещен и виден, можно было бомбить прицельно. Все самолеты вернулись на аэродром невредимыми. Гебельс обвинил Англию, что это её самолеты бомбили. Но правительство дало опровержение, что в эту ночь ни один самолет с их аэродрома не взлетал. Если не английские, то чьи это самолеты? Так гебельская пропаганда не сказала правду, кто бомбил. Берлин бомбили 10 раз. Кроме него бомбили Штеттин, Гамбург и другие города. Бомбили до 15 сентября, покуда не узнали фашисты, откуда летают русские самолеты.

Бомбардировщик поднимал до 800 кг бомб. Но Сталину захотелось, чтобы бомбовоз брал 2 бомбы по 500 кг. Ему командующий воздушным флотом Ленинградского флота Жаворонков доложил, что не позволяет взлетная площадка и горючего не хватит. Он этому не поверил, выслал своего представителя с верховной ставки по авиации Коккинаки. Прибыл на остров, посмотрел, сказал, что можно взлетать. Подвесили две бомбы по 500 кг. Самолет набрал скорость, но высоту не смог набрать и врезался в верховья леса, упал и взорвался. Погибло два человека. Не поверил этому. Приготовили второй бомбардировщик. И этот так само не смог быстро набрать высоты. Разбился. После этого Коккинаки убедился, что невозможно поднять 1000 кг.

В дальнейшем невозможно было держать самолеты на острове. Из ставки поступило указание: перебазировать оставшиеся самолеты, (их из 24 осталось 6), в Ленинград.

В бомбежке Берлина я как бы косвенно был участником. Аэродром сохранялся в строгой секретности. На острове множество вражеских шпионов с эстонских кайтселитов, это буржуазная партия. Всеми средствами пытались узнать расположение аэродрома. Как наступит ночь, со всех концов подаются ракетные сигналы по направлению к аэродрому. Командование гарнизона на ночь выставляло дополнительно патрульные дозоры на подступах к особо важному объекту. Мы, патрульные, могли только догадываться, что за особо важный объект. Всех шатающихся ночью задерживали и отправляли в указанное место.

В двадцатых числах августа немцы решили высадить морской десант в бухте Кейгусте и расчленить оборону острова на две части. Но они не знали, что здесь уже была установлена батарея. Вот они и напоролись, получили по зубам и ушам с поврежденными кораблями. Мы ещё полностью не зарылись в землю, как начали нас бомбить с воздуха. Возле батареи ещё склад снарядов и зарядов лежит. И вот при бомбежке подожгли заряды. Мы все быстро начали растаскивать во все стороны заряды и так спасли боевые заряды.

Однажды бомбили батарею. Я подошел метров на 30, лег под кустом сосняка, так же рядовой матрос с Днепропетровска Харченко Иван. Лежим под кустом, голова к голове, разговорились, что мы оба с Украины, значит земляки. И вот со свистом пролетает осколок, сносит Ивану верхнюю часть головы и кровью, мозгами залепило мне лицо и глаза. Я сразу не сообразил, что случилось. Когда протер рукавом шинели лицо, глаза тогда только увидел все это. На второй день я уже сидел в блиндаже, а батареи бомбили каждый день. Вот в обед повар подъехал телегой с обедом. Мисок набрал, два бидона каши и борщ. Тут же налетели самолеты. Повар забежал в блиндаж, а подвода осталась возле батареи. Вот угодила одна прямо в телегу. Каша, борщ и лошадь - всё разлетелось во все стороны. И телеги на месте не было, только воронка на месте телеги. Вот так мы пообедали.

И ещё одно характерное моё боевое крещение. Это было в начале сентября 1941 года. На острове базировалась бригада торпедных катеров. Они тоже смело нападали и топили корабли врага. Однажды после выполнения боевого задания торпедные катера (их было два и один охотник) возвращались на свою базу. В море возле бухты Кейгусте мессеры настигли их. Решили укрыться в этой бухте, зная, что здесь есть зенитная батарея. Но батарею накануне сняли для охраны аэродрома. Катера на предельной скорости ворвались в бухту. Три мессера следовали за ними. На катерах заметили, что с берега никакой помощи нет. И миновав причал, повернули к нашему берегу. Берег был каменный, сходу торпедные катера выбросились на берег, экипаж спрятался в траншеи, охотник ушел на противоположный берег. Но на средине бухты засел на мели. Вот тут мессеры начали его обрабатывать "каруселью". Мы, группа офицеров, стояли под большим деревом, невдалеке от берега, наблюдая, в беспомощности что либо сделать. Экипаж катера 4 человека. С катера доносится голос, что есть тяжелораненые. Это уже непосредственно касалось меня. Надо добраться, но нечем. Я говорю командиру Будаеву:

- Я до катера доберусь вплавь.

Это метров 150 от берега. Разделся, в брюках и тельняшке, санитарную сумку закрепил на голове и поплыл. Возле катера было мелко - по пояс. Палуба катера была бронирована, но снаряд угодил в радиорубку и разорвался под палубой в каюте. Три человека были тяжелораненые. В каюте я мог двигаться только согнувшись или на коленях. На полу стекло, пол залит кровью. Мне пришлось просто бродить в крови, ведь у каждого по десять-двадцать ран стеклом и металлом. Пока я оказывал помощь, с берега пригнали лодку. Выносить из каюты можно только одному. Закутав в плащ палатку, вытягивал по трапу вверх. Вот это было мое боевое крещение, причем первое и тяжелое. Когда я спустился в каюту, увидел, что на обеих полках для сидения лежали движущиеся окровавленные существа еще издающие стон. Сказать, что это были человеческие тела невозможно, это купы человеческих тел, перемешанных с одеждой. Сам удивился, как ещё человек мог быть живым при таком изуродовании, буквально изорванные куски тела. Для того, чтобы оказать помощь мне надо было освободить их от остатков одежды и бинтовать с головы до ног всех троих. Легко раненный ни в чем не мог мне помочь. Работать пришлось согнувшись в пояснице. Когда стало утомительно, стал на колени и все делал на коленях. Мне стало жарко от работы, пот заливал глаза. Я стирал мокрым рукавом тельняшки, она была уже вся в крови. Сколько пошло на это времени не знаю, но расходовал весь перевязочный материал. Сам чувствую, уморился до основания. На коленях брожу по каюте и в таком положении вытаскивал на палубу. Когда вытащил одного на палубу, возле катера уже была лодка и два моряка. Они когда увидели меня, сами перепугались, подумали, что и я весь израненный, покудова не разобрались в чем дело. Перегрузили их на лодку - троих, так как один уже был мертв. За ним пришли вторично. Но и на берегу еще скончался один, а двоих отправили в госпиталь.

В дальнейшем враг пытался ещё зайти в бухту Кейгусте кораблями с десантниками, но безуспешно. Высадил воздушный десант в тыл нашей береговой обороны. Его силами вместе с другими подразделениями быстро ликвидировали. Десант был до 200 человек. Враг стал своей авиацией беспрерывно бомбить наши береговые батареи. И вот врагу удалось высадить десант на остров Муху. Когда ухватился берега, уже трудно было теми силами, что были там, выбить с острова. Доставить подкрепление с Эзеля, надо было это сделать быстро и решительно, но командование медлило и поздно была дана помощь. Враг сломил сопротивление, быстро занял остров. Наши части отступили через дамбу через пролив на остров Эзель. Береговые батареи повернули свои орудия на 180 градусов и начали бить по острову Муху и сдерживать напор противника.

20 октября была сильная бомбежка нашей батареи. Я был в блиндаже возле батареи. Кроме меня было ещё 12 человек. И вот одна бомба 500 кг попала в угол блиндажа. Блиндаж ещё не был окончен, только положили два наката бревен и сверху накрыли бронированной жестью и сосновыми ветками замаскировали. Бомба попала в угол, развернула его и взрыв её пошел в блиндаж. Четыре человека были смертельно ранены, четыре тяжело ранены и четыре невредимы. Я сидел посередине блиндажа на бревне, на коленях была санитарная сумка. И вот прихожу в чувство, начал припоминать, что случилось. Я лежу боком, на мне большое бревно, придавило ноги выше колен, подо мной лужа крови, фуражки нет, с лица, ушей, носа идет кровь. Абсолютно ничего не слышу, никакой боли не чувствую, что же такое со мной, вижу вроде хорошо. Смотрю - в углу лежат убитые, другие тоже такие, как и я. Невредимые быстро выбрались из блиндажа, больше не появлялись. Я приподнялся на руке, а другой стал себя ощупывать - живой ли я или мне снится. Подвигал пальцами ног, вроде двигаются и я их чувствую. Шинель на мне разорвана, вся выпачкана в глину, песок, мусор. Фуражка в стороне лежит - разорвана, санитарная сумка разбита, всё содержимое разбросано. Брюки тоже побиты камнями и осколками, потому что там грунт каменистый, именно камнями нас больше побило, нежели осколками бомбы. А так как взрыв 500 кг бомбы получился в блиндаж, то нас ещё и покалечило сжатым воздухом.

Сколько я лежал в таком состоянии - неизвестно. Но, когда я приподнялся и решил сбросить с ног бревно, то с правого бедра ударил фонтан крови. Я быстро зажал рукой, в шее стремит осколок, я другой рукой вытащил. Вскоре в блиндаж зашел комиссар части. Он позвал себе помощников с другого блиндажа. Я показал, как наложить жгут, все это сделали и другим оказали помощь и в таком состоянии нас перенесли в другой блиндаж и ждали ночи, чтобы отправить в госпиталь. Я потерял много крови, и все время терял сознание. Ночью нас, раненных, отправили в госпиталь, все вещи мои остались в деревянном шалаше.

Сводку о потери живой силы подавал в штаб гарнизона комиссар части. Вот в смертники включили и меня - начальника медицинской службы, что впоследствии оказалось, что я погиб 20 октября 1941 года.

Нас завезли в армейский госпиталь, там выгрузили. Не помню, делали там мне что либо, но под утро я опомнился, что я полностью раздет и меня снова погрузили в простыне в санитарную машину, отвезли в морской госпиталь. Там сразу меня на операционный стол. Что-то там с ногой делали, я стонал от боли, чувствовал, что ковыряются в живом теле, что-то режут, стягивают, сшивают. Под конец только услышал: "Ладно, и так доживет, он не жилец". Я этому не придал значение. Только позже, через некоторое время сестра мне сказала, что я был в критическом состоянии, мне вливали физиологическую жидкость. Когда попросил сестрицу дать мне зеркало посмотреть на себя, сказала, что не надо сейчас на себя смотреть, вы себя не узнаете. Кисти мои забинтованы, голова тоже обмотана и правая нога выше колена. Чувствую, что у меня есть температура, кушать ничего не охота, только воду пил бы беспрерывно. Через недельку я почувствовал, что я отхожу и поправляюсь, могу сесть, перевернуться. Значит, говорю сам себе, я ещё буду жить.

Не прошло и две недели, как наш госпиталь собираются эвакуировать дальше в тыл. Санитары принесли мне костыли, чтобы я вышел к машине на костылях. Я говорю, что я ещё не вставал на ноги. "Но, и нести тебя не будем". Я встал, вышел на улицу, мне стало плохо, остановился. Врач кричит возле машины: "Быстрее иди". Я что-то сказал, мне стало дурно, и я повалился на землю. Тогда забрали на носилки. Перевезли нас на полуостров Церель, за перешеек, разместили в сельских домах. Ухаживали за нами в нашем доме две медсестры, одна эстонка Минна, и русская Надя. Вот они и водили меня в туалет во двор под руки, как кавалера.

Для скорейшей ликвидации нашего гарнизона немцы на острова бросили много механизированной техники и танки. Сопротивление наше трещало по всем швам, осталось в нас площади только полуостров Церель.

Однажды, каким-то образом, в нашу сторону обороны попала немецкая кухня с двумя поварами и с супом. Суп наши бойцы расходовали и поваров тоже, потому что брать в плен некуда. Все было бы нормально, но гарнизонная газета поместила заметку с сатирическим стихом. При окончании военных действий эту газету показали немцы нашим командирам, которые остались в живых. "Кто расстрелял наших поваров?" Конечно, никто этого не сказал, кто расстреливал. Тогда они взяли двух человек с командиров и здесь при нас расстреляли.

В сентябре месяце 1941 года наше командование мобилизовало всех молодых эстонцев, организовало роту, но вооружения и обмундирования не хватало. Тогда эту роту расформировали по всем подразделениям. Дали и на нашу батарею 8 человек. Командир думал, куда их определить. Тогда он обратился ко мне, говорит:

- Ляшенко, возьми ты их себе и распоряжайся ими, но где и как, на твое усмотрение, где хочешь, хоть и на кухне.

Вот я и мой санинструктор командовали ими. Разместил их в комнате возле кухни, но у них не было ни ложек, ни мисок. Миски были на кухне, но ни одной ложки. Вот они суп пили прямо с миски, а кашу ели руками. Я научил их делать ложки с корки хлеба. Вот они и приспособились так с корок хлеба делать ложки. Работали в основном на кухне, помогали поварам.

И вот наш госпиталь эвакуируют ещё далее на полуостров до батареи капитана Стебеля. Тоже на хуторе в сельские избы. Я попал в хату, где была одна большая комната. Нас больше тридцати человек лежали покотом на соломе вокруг под стенами. Дом крытый соломой. Окна закрыты ставнями, только открыты двери в комнату и сени. Вокруг рвутся снаряды, свистят пули. Это уже последнее сопротивление наших войск. К нам уже никто с медиков не заглядывает. Ходячие выходят на обозрение и докладывают, что на всех домах, где расположен госпиталь, вывешены белые флаги, но стрельба еще идет. Уже повернуло солнце с половины дня. Мы все раздетые, рядом же в сарае помещен склад. Там было некоторое обмундирование, сапоги. Заведовал старшина пехоты. Мы, больные, предложили ему раздать обмундирование раненным, всё равно достанется немцам, а мы раздетые.

- Нет, ни под каким видом, - говорит старшина, - ведь это имущество государственное, я не могу им так распоряжаться.

Через время все военные действия прекратились. Здесь, возле госпиталя, некоторые командиры и комиссары застрелились. Все ходячие ушли с другими солдатами и матросами в лес. Заходит к нам эстонец и вдруг узнает меня:

- А, - говорит, - доктор, собирайся, уедем на лодке на большую землю, здесь еще два наших эстонца.

- Я, - говорю, - раздет и ходить не могу.

Быстро где-то нашли брюки, рубашку и старые армейские сапоги. Вот они под руки вывели меня на улицу. Я прошел метров 100 с костылем и больше пойти не мог. Говорю:

- Друзья, идите сами. Я вам буду только обузой, а пробираться на большую землю - это не просто.

Вот они ушли, а я помалу вернулся в дом, где лежал. Вскоре ворвались передовые отряды немцев на мотоциклах. Лежит нас в хате около 10 человек и рассуждаем, что придут немцы, посмотрят, что все покалеченные лежат, закроют двери, подожгут дом и мы, как суслики, пожаримся здесь. Что мы пережили за этот час-полтора?!

Вот заходит немец офицер с солдатом. Стал возле двери, смотрит на нас. Приказал солдату открыть окно. Закурил папиросу и спросил:

- А11е кгапкеп? (все болеют?)

- Да, - ответили.

- ^ег ^о11еп гаискеп? (Кто хочет курить?)

Протягивает пачку каждому. Кто взял, кто нет, но этому мы удивились, ведь про зверства фашистов мы кое-что слыхали. Стало быть, это не фашист, жарить нас, наверное, не будет.

Склад так и остался с обмундированием и продуктами немцам. Мы все раненные стали военнопленными, раздевши и разувши, уже начало ноября.

Немецкие летчики настолько обнаглели, что гоняются за одним человеком. Вот и мне пришлось прятаться от истребителя. Иду с санчасти до батареи тропинкой между мелким сосняком. Черная форма хорошо выделяется на зеленом фоне. Навстречу летит низко истребитель мессер. Смотрю, разворот делает и наклон на меня. Я быстро снимаю шинель и на куст сосняка. Сам отбежал метров 30-40 и под куст спрятался. Он прострочил по шинели и улетел. Но, к счастью, шинель моя осталась невредимой, стало быть, промазал пес.

Плен (скитание по мукам)

По полудню немцы подогнали подводы. Всех нас погрузили и повезли в Курессааре, в тот госпиталь, где я лежал сразу после ранения, но только не в здание, а в барак, что стоял во дворе госпиталя. Там разместились мы так же, все рядышком, на соломе.

Если задать такой вопрос: мог ли наш гарнизон не допустить высадку десанта с моря и сколько времени при таком положении мог продержаться наш гарнизон? Держаться мог ещё долго, если бы была налажена более чёткая и быстрая оперативность командования гарнизоном. Для этого надо было создать часть быстрого развертывания, что бы она была на автомашинах, где-то в центре острова и в нужное время в считанные минуты эта часть могла бы быть переброшена в нужное место. А это можно было организовать: были машины, было горючее и ещё 50 тонн бензина.

На этом острове жил русский человек, пожилой уже. Остался он с первой империалистической войны. Он говорил некоторым нашим командирам:

- Берегите Муху. Немец там будет высаживаться, так как это было в 1916 году.

Но командование наше этим наставлениям и советам не придало значения. Как раз там, где провёл противник высадку, была всего рота солдат, одна 80 мм пушка, два пулемёта и миномёт. Гитлеровцы подошли несколькими грузовыми кораблями с пушками, спустили около 500 шлюпок и каркасов с солдатами и пошли к берегу. Конечно, роте здесь не под силу. Командование послало роту по несколько пушек на конной тяге, это надо было пройти более 25 километров. Конечно, помощь опоздала.

- Теперь, - говорил этот старик, - не удержали лошадь за гриву, то за хвост не удержать.

Сколько ещё времени смог бы продержаться наш гарнизон? До зимы наверняка продержались бы, а зимой тем более с моря тяжелее высаживать десант, с воздуха вряд ли мог захватить. Воздушный десант ликвидировать легче, нежели морской. Считаю, что до весны могли бы держать острова.

В период кризисного положения гарнизона начальник распорядился все запасы денег выдать всем командирам и рядовым, выдать положенную сумму на два месяца вперед. Так что собралась у меня сумма больше четырёх тысяч рублей. Расходовать не было куда, и выбрасывать тоже не положено было. Я эти деньги использовал уже в плену. На острове кормили по пленному, но готовилась чистая пища и хлеб нормальный, а за деньги мне ещё приносили эстонцы колбасу и хлеб. Были у меня ручные часы "Кировские", отдал повару. Он мне за это приносил хлеб и суп дополнительно к пайку. Я начал поправляться. Через две недели самостоятельно ходил с костылями, хотя рана не заживала, а осколки не были удалены. Перевязку иногда делала медсестра, а по большинству делал сам.

В этом здании, где был наш госпиталь, осталась большая госпитальная библиотека. Вот ходячие ходят, тайно пробираются в помещение. Захотелось и мне полезть туда. Надо было перелазить через тын. На тын-то взобрался, а слезть не смог, а полетел, как бревно. И зашибся, и ногу потревожил, но сходил недаром. Это было как раз на Октябрьские праздники 1941 года. Набрал там медицинских книг, противогаз нашёл среди медикаментов, и немного спирта в бутылке. Как раз он был мне кстати, делать перевязки. Немного бинтов старых, ваты. Обратно перебрался через тын нормально. Была обида у меня на своих врачей. В последней эвакуации ни один врач к нам не заходил, ведь можно было истории болезни раздать каждому. Пусть, как там будет в дальнейшем, видно было бы, кто остался бы жив, вернулся бы домой, она очень пригодилась бы. Так же само и мне, но этого никто не сделал. В пленном госпитале ни разу к нам не пришёл врач, посмотреть своих русских раненных. Когда начал ходить с костылями, раненная нога понемногу начала сгибаться в колене. Но почему-то оказались сильные режущие боли в подколенной впадине. Оказалось, что туда прорезывались осколки, образовалась большая гематома под коленом.

В двадцатых числах ноября приходит немец-офицер и наш врач, чтобы пересмотреть больных, которые могут ходить, отправить в лагерь, а он был за городом. Это был временный пересыльной лагерь. Отобрал и меня, как ходячего. Вот я очутился уже в лагере. Это были казармы наших частей, обгороженные колючей проволокой. Здесь мне пришлось сидеть только на пайке, причём голодном, и по баланду в обед и ужин за двести метров я ещё много ходить не мог. Утром немец построил всех на поверку возле барака.

После поверки идти по чай. Я прошёл немного и остановился, решил вернуться обратно. Немец-патруль заметил, что я остался, и кричит: "ком!" (иди!). Он ходил всегда с палкой и бил пленных. Пленные дали ему кличку "учитель". Мне говорят: "уходи быстрее, а то "учитель" идёт". Куда уходить-то на костыле быстрее. Вот он подбежал сзади меня и врезал этой палкой по спине, я ему показал рану на ноге, что "их нихт ком, кранкен" (я не могу идти, больной). Посмотрел, ничего не сказал, ушёл.

В первой декаде декабря нас, 450 человек, отобрали переправить в стационарный лагерь на большую землю. На рассвете нам дали по пол литра баланды, паёк на трое суток - это были кирпич хлеба (один кирпич хлеба 200 грамм), колбасы сухой 300 грамм. Утро было сырое, температура нулевая. Построили нас в шеренгу по четыре. Я постарался стать где-то в первых рядах колоны. И вот в 9.00 утра двинулись в путь до пристани Муху. Это было приблизительно 25 км. Когда вышли, начал идти мелкий снег с дождём. Я в больничном синем халате, в чоботах кирзовых, что эстонские товарищи дали, с костылём, противогаз загружен книгами, хлеб и колбаса за пазухой. Когда голодный, то не сдержался, чтобы хлеб был за пазухой и не есть. Всю дорогу понемногу ел хлеб и колбасу. Двигались очень медленно. Конвоиры всё время подгоняли отстающих. Я тоже начал отставать. Под конец уже оказался в предпоследнем ряду. Были такие, что вовсе обессилили, падали. Их немцы прикладом пробовали поднять. Если не подымался, перевернёт лицом к земле, в затылок бахнет с винтовки и пошёл далее. Сзади шла подвода и подбирала трупы. Прошли километров 16. Я промок до костей, хотя не холодно, но как-то тяжело, кажется, чувствую сильную усталость. Начало вечереть, а идти ещё 10 км. Начальник колоны скомандовал сделать привал. Все сразу на обочине дороги легли. У меня уже осталось пол пайка, но я его почти окончил. И вот подаётся команда встать в колону. Кто мог встать - встали, но многие не могли уже встать, в том числе и я. Конвоир заходит от края и поднимает. Прикладом не подымается - пулю в затылок и до следующего. Вот так дожидаюсь и я очереди. Если бы кто поставил на ноги, может быть пошёл, но подняться нет сил. Уже пристрелил три человека, за мной ещё двое лежат. Вдруг подъезжает грузовая машина, остановилась, и немец шофёр сказал, что тех, кто не может идти - погрузить на машину. Меня кто-то поднял, поставил на ноги, и я полез в кузов. По моим подсчётам по пути было пристрелено около 30 человек. Привезли нас машиной на хутор, невдалеке от пристани Муху. Там в сарае хозяин на пол постелил соломы. Вскоре всю колону машиной подбросили, так как была уже ночь. Немцы боялись, чтобы не разбежались в темноте. Хозяин нагрел котёл чая, каждому по пол литра, без сахара, но зато горячий. Я пытался разуться, чтобы раненая нога отдохнула. Но нога насколько распухла, что не в состоянии было снять сапог, да ещё всё намокло и портянки мокрые. Так я и переспал ночь. Утром, у кого ещё остался трёхсуточный паёк, позавтракали, у меня уже ничего не было, а впереди ещё два дня. На пристани погрузили нас на пароход, и двинулись по направлению к большой земле. На море уже шёл лёд, пароход медленно двигался. Только к вечеру добрались к берегу, что за пристань - не знаю, нас сразу перегрузили в вагоны по сорок человек. Вагоны маленькие, только можно было стоять, сидеть и то тесно. На второй день под вечер нас выгрузили. Что за станция была - никто не знал. Мы прошли немного, как перед нами оказался забор, оплетенный колючей проволокой. Вот это уже по счёту второй лагерь. А стационарный лагерь первый, номер 292.

Это был двор, огороженный забором. Во дворе большая конюшня. До этого здесь стояла наша будёновская кавалерия, эскадрон. А после немцы приспособили для нас, пленных русских Иванов. Здесь же, рядом, были казармы двухэтажные, но там жили немецкие солдаты и эстонские кайтселиты. Это было в городе Вилдиди. Здесь уже было более пяти тысяч человек пленных да нас больше четыреста. Все размещались в конюшне. Там были сооружены четырех ярусные нары. Конюшня не отапливалась. Была вода и корыта для лошадей. Так как зима 1941-1942 гг. была очень холодной, то вода в корытах замерзала. Чтобы попасть до конюшни, надо пройти три линии проволочного заграждения. Отдельно был отгорожен барак для полицаев, кухня тоже отгорожена. Вокруг лагеря по углам были вышки с установленными пулемётами и часовой с винтовками. В середине лагеря пять метров от забора натянута контрольная проволока, через неё пропускался электрический ток высокого напряжения. Прикоснулся к ней, сразу отправился на тот свет. Но до нашего прибытия был организован массовый побег моряков, которые эвакуировались было с острова Г отланд, но немцы перехватили пароплав и сняли с него 500 человек моряков. Рассказывали очевидцы, что проволоку перерезали, свалили забор и врассыпную. Немногим удалось уйти, много перебили и много половили уже после.

Когда завели нашу группу внутрь лагеря, это было уже под вечер, к нам вышли полицаи и главный полицай, все в морской форме: в сапогах, фуражках, вычищенные, выбритые. И тут меня познал главный полицай. Оказалось, это был старшина моей батареи. Смотрит на меня, говорит:

- Это ты доктор с Будаевской батареи?

Говорю:

- Я.

- А, попался, хорошо, что тогда освободил меня на три дня от работы с радикулитом, а то я с тобой сейчас бы рассчитался.

А было такое положение, что надо заканчивать блиндажи, погреба для боеприпасов и батарее огонь надо вести по вражеским кораблям, которые подходили с десантом, а он лежит, говорит:

- Не могу, болит нога и поясница.

Командир батареи говорит:

- Посмотри его, может он симулирует?

Говорю:

- Это надо вести в госпиталь, на консультацию к невропатологу. Но сейчас не время разъезжаться на консультации. Пусть, - говорю, - день-два положит грелки.

Компрессы наложил, анальгина дал, пройдёт. Оказывается, что этот старшина Нагорнов - волжанин, сынок раскулаченного кулака.

- Ну, - говорит, - я теперь отомщу за себя и отца.

Вот и мстил. Но, оказалось, ещё два полицая с моей части. И один пекарь с Днепропетровщины, Царенко Петро. Он был пекарем на городской пекарне, где выпекали эрзац хлеб для нас. Это мука наполовину с соломы и житной муки. Вот такого хлеба давали 200 грамм в день.

С 1935 года, когда ушёл в Киев учиться, я мало употреблял зелени и таких продуктов, где было достаточно основных витаминов С, В1-В2. Здесь не позволяла мне стипендия студенческая. Я за неё одевался, питался и всё остальное. Когда в августе 1937 года ушёл во флот, там питание было достаточное, но тоже мало витаминов. В училище в Кронштадте, тоже самое: зелени, фруктов, овощей зелёных годами не видел. На фронте тем более, и питание скудное, и витаминов не было. Поэтому организм был голоден на витамины. И уже в плену, в конце января, после перенесенного сыпного тифа, когда стал поправляться, меня настигла другая болезнь - цинга. По всему телу, особенно на ногах, появились кровоподтеки, дёсны напухшие, начали болеть зубы, кровоточить. И вот с тех пор я стал терять зубы, очень болели, портились, шатались, нужно было их удалять. Но и эту болезнь я выдержал и пережил. Весной доставал крапиву, бурьян съестной, и цинга меня бросила, хотя врачи предвещали мне конец существования, но я остался жив.

За всё пребывание на военной службе (это с августа 1937 года по декабрь 1945 года) я ни одного раза не ел свежих фруктов, овощей, будь- яких и будь-когда. И в Черноморском флоте и на Балтике, Кронштадте, медицинском училище, тем более на войне, на передовой. Организм был уже полностью лишён витаминов таких, как А, В1-В12 и особенно витамина С. Стали слабые защитные свойства, что и привело к заболеванию цингой.

После перенесенного заболевания сыпным тифом, где просидел 8 суток, облокотясь об столб, ничего не ел, только воду пил, а ложиться не позволяла температура и головная боль, когда в лежачем положении от головной боли наступал обморок. Через 8 суток я почувствовал облегчение, но через время, одну-две недели, появились тёмно-синие пятна на теле, особенно на ногах, стали болеть зубы, опухли десна и сильно кровоточили. Снова я не мог ничего кушать, пошёл в лазарет к врачу, он посмотрел на меня, сказал, что это острая цинга, всё равно ты не жилец.

Лагерный режим был очень строгий. В 6.00 утра полицай открывал конюшню. Все должны были выйти строиться в два ряда. Каждому пленному дан свой номер, и ты его должен помнить. Немец зачитывает номер, а ты должен отозваться: "Есть".

Лежачих на нарах подсчитывает полицай. И вот всегда не сходится количество в наличии с общим числом, и вот ищут, где, что, покудова не совпадут числа. Стоим на холоде, одевши по летнему, бельё уже сносилось, брюки и гимнастёрки заношены до неузнаваемости, пилотки тоже, на шинелях пуговицы поотрывались. Иногда проверка проходит около двух часов. Если со стороны посмотреть на нас, то никакая мать, отец, брат, сестра, не признали бы своего родного: все чёрные, худые, под глазами белые наливы (от того, что месяцами не умывались, не мыли руки, худые, изнеможенные до основания, кости, обтянутые шкурой, даже волос на голове и бороде не рос). После поверки выстраивались цепочкой до кухни, получать хлеб. На хлеб ложили 20 грамм повидла с кольраби или маргарин и пол литра чая, несладкого, но коричневатого, цвета каштана. Чем заваривался - не знаю. В обед баланда. Это уже действительно была баланда: мёрзлая картошка с кагаты, прямо грудками кидали в котёл, наливали водой и больше ничего. Вскипятят и вот такую баланду кушали. Я попробовал, у меня сразу началась рвота. Это содержимое горько-сладкое, приторное, без соли, ведь мерзлая картошка. Я её раз попробовал и больше не пробовал. Получал, отдавал, кто ел. Но тот, кто ел, быстро заболевал на пищеварительный тракт: катар острый кишечника, наступала дистрофия, понос, рвота. И человек умирал от истощения. Вечером давали только чай, по-видимому, заваренный кольраби (брюква). Немного вроде казался сладковатым кипятком, но это можно было употреблять.

В лагере был заведен строгий палочный режим. Полицаи ходили с резиновыми палками. Что это за палка? 75 сантиметров длиной, специально вылитая с резины, к руке толще и для руки выделено, через всю палку проходит стальной тростик, на конце палки к тростику напаяна булавка свинцовая. 1 лавный полицай если ударит со всей своей мощи по спине пленного, то тут же с него дух выходит. На месте удара лопается шинель, рубаха и кожа. Свинцовый шарик вгрузает в тело.

В каждом лагере после отбоя имелся свой внутрилагерный базар: деньги ходили, на них 5 рублей - закрутка табака, столько же баланда, хлеб - 10 рублей. Большинство шло дело на обмен: товар на товар.

Одного раза я иду от кухни с баландой и рядом уже идёт "доходяга". Я ещё пока был не такой. У меня был котелок. Я в котелок всё брал, а в него каска. Идёт впереди, я за ним, еле передвигает ноги и говорит:

- Кому загнать баланду за цигарку?

Но это голос не настоящего человека, а голос вроде из-под земли.

Говорю ему:

- Тише, сзади идёт полицай.

Но уже было поздно, он услышал. Подошёл к нему:

- Так ты загоняешь баланду?

- Я, - говорит, - за цигарку.

Полицай через плечо сзади урезал палкой. Свинцовый шарик пришёлся на область сердца. Он тут и отдал Аллаху душу.

- Ну что, - говорит полицай, - загнал баланду? Больше не будешь загонять.

Голод не свой брат. Каждый умудрялся получить два пайка хлеба, особенно утром. Ходячий притворялся лежачим. Выждет, пока пройдёт поверка и подсчёт лежачих. Подсчитывал всегда полицай, и как только двинутся на кухню, быстро вскакивает, получит вне очереди, пролезет, получит паёк и быстро на своё место и там получит. Но это до первого попадания полицаю. Больше он никуда не пойдёт, а вывезут на телеге с остальными трупами в противотанковую яму. За воровство комендант лагеря присуждал 20 ударов палкою, а он за третьим или пятым ударом спускал дух.

Царенко, это пленный с моей батареи, он был у меня санинструктором в орудийном расчете. Вот он каждый раз, как приходит с пекарни, приносил мне чистого супа с кусками хлеба, хотя это и не всегда удавалось пронести на воротах в лагере. За суп ничего не говорили, только чтобы без хлеба. То он двухлитровый котелок, но без хлеба, сверху зальет супом и свободно проносит. Вот он меня частенько поддерживал этим супом.

Иногда с лагеря брали на работу в город: на товарную станцию, на мельницу. А попадешь на работу, всегда можно было что либо съестного добыть. Люди подходили, давали куски хлеба, картошку, на что либо выменять. Подходит полицай к воротам лагеря, сюрком дает сигнал. Это значит, есть работа, нужно 10 или 20 человек, а их 1000 сунет к воротам и все лезут напролом в ворота. Полицай бьет палками по головам, они лезут.

Я, конечно, при таких обстоятельствах не мог попасть никогда. Однажды подошел к главному полицаю Нагорному, назвал по имени отчеству:

- Андрей Андреевич, устрой, - говорю, - хоть раз меня по знакомству на работу.

Он согласился:

- Я тебя пристрою завтра к карелофинам.

Они были на отдельном содержании в лагере. Немцы считали, что это финны, как бы заблудившиеся. Вот на второй день заходит в лагерь и забирает 10 человек финнов и меня подзывает:

- Собирайся, пойдете на станцию зерно грузить в вагоны.

У меня была хорошая плащ-палатка, я её в противогазную сумку и пошли на станцию. Там мы чистили на триере зерно. Я эстонцу показал плащ-палатку. Говорю:

- Буханку хлеба и сала кусок.

- Нет. Полбуханки хлеба, немного сала и пачка сигарет.

Обменялись и все в порядке. Поздно вечером вернулись в лагерь. Я,

кроме того, еще набрал в карманы пшеницы, в противогаз тоже, килограмм 5-6 принес. На проходной часовой не проверял, так как это было уже поздно, старался быстрее закрыть в сарай. Вот эту пшеницу я мочил в котелке и употреблял.

В конце декабря 1941 года, когда гитлеровцев побили под Москвой, Гитлер начал организовывать с военнопленных украинцев армию за свободную Украину - Трерог и русскую армию Власова. Днем лежу я на верхнем ярусе, размещались на ярусах по силе возможности - доходяги ложились на первом ярусе, потому что выше подняться они не могли, более сильные - на втором, третьем, а я всегда забирался на четвертый ярус. Хоть и хромой, но подняться на четвертый ярус ещё мог, там самое теплее. Внизу на полу мороз выступал, так что ослабленные и с голода и с холода умирали. Заходит полицай в конюшню и кричит:

- Кто здесь есть доктор?

Я отозвался.

- Иди со мной.

Ну что ж, с тобой так с тобой. Заводит он меня в комендатуру, на проходной сидят немцы и один русский в какой-то непонятной для меня форме. Он все мне объяснил, зачем вызвали меня, дал мне прочитать анкету. Прочитал и говорю, что все это мне не подходит. Во-первых, я уже по присяге как бы изменил своей Родине, а вступить в армию Трирога, значит, еще раз изменить, уже буду дважды изменником, и третье: я раненный, у меня еще не зажили раны от тех, кому я буду обязан служить. Я на это не согласен. На том и окончился разговор.

В начале ноября 1942 года в лагере началась эпидемия сыпного тифа. Тиф просто косил поголовно. Завшивленность, голод, дистрофия, поносы. Каждое утро бригада грабарив выносила 120-130 трупов. Вшей столько было, что по рубцу шинели проведешь и полная жменя вшей, да ещё крупные, породистые, как пацюки. Они не только кровь сосали с нас, они ели ткани человека. Были сильные расчесы, вши вгрызались в эти расчесы и ели ткань. И вот такой случай пришлось мне наблюдать: идет по конюшне живой труп без рубашки, на спине под лопаткой рана, не закрыть ладонью. Эта рана забита вшами. Спрашиваю его:

- Ты чувствуешь эту рану, болит она?

- Нет, - говорит,- мне все равно.

А в период эпидемии не то, что немцы, полицаи не заходили в конюшню, издалека посмотрят и уходят. Вот главный полицай поручает мне в конюшне смотреть за больными. Дал какой-то дезраствор, чтобы сбрызгивал нары, пол. Здесь же в конюшне была и санчасть. Отдельно комнаты, но врачи боялись заходить в общий, так сказать, зал. Сидели в своей комнате, там были ихние топчаны.

До этого ещё в конце 1941 года начали беспокоить меня осколки под коленом. Посмотрел, когда прорезал осколок кожу, хочет выйти наружу. Я взял нож разрезал сам и оттудова вынул четыре осколка металлических и кусок сукна с брюк, после того пошла моя нога поправляться, начала заживать рана и ходить я уже мог свободно без костыля. Но с ушей выделялся гной, особенно с правого. Доставал ваты, бинта. Сам протирал, перевязывал. Где-то в середине января почувствовал, что и меня тиф забирает. Пошел в санчасть, врач посмотрел на меня, уже начала появляться сыпь по телу:

- У тебя уже тиф начался, иди, ложись на нары.

- Я и сам понимаю, что тиф, только дайте мне кусок ваты протирать ухо, гной забивает его.

Дал мне ваты и я полез на четвертый ярус. Там я восемь суток просидел, опершись об столб. Ничего не ел, только ходил за чаем. Есть абсолютно ничего не хотелось, и ложиться невозможно было, голова разламывалась от боли. Когда лягу, просто теряю сознание. На восьмой день я почувствовал просветление, по-видимому, прошел кризис, температура спала, и я начал чувствовать, что мне хочется есть. За это время у меня собралось сем паек хлеба. Я с чаем начал подкрепляться и выздоравливать. Но на ногах появились темно-синие пятна, чтобы болели - нет, вроде как некротические пятна. Пошел в санчасть. Там жили три врача, ничего не делающие, а со мной в общей конюшне еще был один русский врач Иванов Иван Иванович. Маленький ростом, но шустрый. Когда я заболел, он принял мою функцию смотреть за умирающими.

В санчасти врач посмотрел на меня, мои ноги, мои уши и говорит просто:

- Потухнешь ты, Ляшенко, тиф перенес, а этого тебе не перенести.

Ну что ж, каждому свое, с тем и ушел.

Сейчас сам не могу представить, как я такой больной, в таком тяжелом состоянии, с костылем под руку, приспосабливался вылазить, подниматься на четвертый ярус, по скобах на стовпу. И это надо было три, а то и четыре раза в сутки спускаться и подняться. Ведь на четвертом ярусе намного теплее, чем на первом. На первом остаются те, кто не мог, у кого не было сил подняться выше. Это люди, которые были обречены, это были уже доходяги. Вот сидишь, дремаешь, облокотившись об стовб, и что-то мерещится вроде бредового сна. Однажды подумал, что мог бы я скушать, буквально ничего не охота. В детстве я считал, что самым вкусным блюдом было для меня, которое я очень редко ел, это яичница с домашней колбасой. И вот, думаю, если бы сейчас поднесли эту яичницу и то меня затошнило, и не мог бы и это блюдо есть. Только воду, и вот так и выжил восемь суток.

В лагере было две бригады: бригада грабарив-трупарив и бригада парашников. Бригада парашников состояла из евреев, грабари с русских. На ночь, когда закрывалась конюшня на запоры, внутри конюшни ставили параши - лохани мочиться и оправляться. Утром выносили парашники в уборную. Уборная - это вырытая канава, с обеих сторон поставлены стенки с досок и накрыта тоже досками. Зимой возле канавы моча намерзала, скользко, а ведь доходяги не в силах удержаться, только поскользнулся, так и в канаву, никто его оттудова не вытаскивает до весны. И так за зиму не один человек попал в эту канаву-уборную. Весной, это в апреле месяце, загорнули её и сделали в другом месте.

Ещё была бригада трупарив. Это утром, когда все ходячие выйдут на построение, они заходят с полицаем, каждого лежащего дергают за ноги. Молчит - значит не живой. Потянул с третьего или со второго яруса прямо на пол, только загуркотив. А однажды полицай тронул, вроде не обзывается. Стал стаскивать со второго яруса, он начал обзываться, что ещё живой.

- Да черт с тобой, все равно до завтра окоченеешь. Какая разница, на день раньше, на день позже.

Потянул с третьего яруса, только зашелестел на асфальтный пол. Были и повешенные и порезанные, перерезали себе вены на руках и так засыпали. Здесь же на ярусе приспосабливались и повеситься.

Однажды комендант лагеря, это уже в конце января 1942 года, решил посмотреть конюшню. Зашел, стал на дверях. А в это время я с доктором Ивановым тянем под руки абсолютно голого живого трупа. У него неукротимый понос и такой зловонный запах, как будто рядом крепко разложился труп. Сам он синий аж черный, мы его вели обмывать. Посмотрел комендант, сказал что-то. Переводчик нам сказал, что гадко, но ничего не сделаешь. Главный полицай где-то достал военный бак на колесах для кипячения воды. Вот он поставил в конюшне возле корыт, где лошадей поили, сказал, чтобы я грел воду и наливал в корыто, чтобы могли умываться. Дров было много. Я целую ночь грел этот бак и сам спал на нем, согнувшись калачиком. Тепло было и кипятил себе воду в котелке. Вот тут мои ноги начали поправляться, все эти синие пятна стали проходить. Кроме этого, поручили мне в трупарне пересыпать трупы хлорной известью. Были случаи, когда в трупарню залезали пленные и вырезали ягодицы на трупах и ели. В трупарню складывали трупы раздевши. Всю одежу куда-то забирали немцы, но мы не зевали, если есть возможность потянуть что-то покрепче, получше. Я себе взял бушлат флотский, брюки, шинель морскую, а свое это рванье на место сдал.

Трупы вывозили подводой. Это обыкновенная телега. Ставили на телегу ясли, обплетенные лозой, впрягалось десять человек. Два конвоя и тащим за город, где были вырыты нашими войсками танковые ямы- ловушки. Это были большие три ямы в ряд. Вот туда свозили трупы не только с нашего лагеря, а и с соседних, которые были за городом расположены в землянках. За ямами был поставлен наблюдатель старик эстонец. Он засыпал известью и слегка прикидывал землей для следующего шара. Мы подтягивали телегу к яме, переворачивали над ямой и все трупы как бревна катились в яму. Нагружали на телегу по тридцать трупов. Брали втроем за ноги, за руки, размахивали. Третий подхватывал посредине и так забрасывали в ясли. Конвоиры брали пленных более подвижных, поэтому мне приходилось часто таскать телегу. Но был и такой случай, что взялся везти один очень слабый с хронической дизентерией. Он на пол дороге уже не мог идти. Его мы погрузили в телегу, пока довезли до ямы, он умер. Мы думали оставить его там, но конвой приказал забрать назад для отчета, ведь выходили за проволоку десять, а возвращаются девять, значит, один сбежал. Вот он для отчета заставил нас привести обратно в лагерь, а уж за вторым разом и его отвести. Ведь вывести сто двадцать трупов это четыре ходки в день делали мы.

Где-то 13 февраля отобрали нас 20 человек работать на мельницу. Привели нас 2 конвоира. Там был хозяином эстонец. Он уже знал, что нужно пленным зерно или муку подкрепиться. Но как раз ничего не было. Собрали вокруг ковша, в ковше в карманы. Вот мы семь человек забрались в тихий уголок. Уже наступил вечер. Конвоиры быстро собрали, а семь человек нет. Они ушли без нас. Мы вышли из укрытия, вокруг никого нигде нет. Что делать? В лагерь идти - туда всегда попадешь, пошли в сторону подальше от лагеря. Убежать зимой мы не могли. Голодные, холодные и спрятаться-то негде. Кругом кайтселиты, сразу выдадут. Пошли просто необдуманно. Слышим, за нами идет погоня с собаками на мотоциклах. Мы стали в ожидании погонщиков. Нас быстро завернули обратно и собачьей рысью до лагеря. Комендант приказал закрыть в конюшне в камеру, была специально отгорожена для нарушителей лагерного порядка.

Днем 14 февраля вывел нас полицай во двор. Комендант зачитал приказ по лагерю, что военно-полевой суд германской армии за попытку бегства с лагеря приговорил 30 суток карцера, в три дня один раз давать есть, воду давать каждый день. После карцера по двадцать ударов дубинкой по нижнему бюсту. Вот так я и также врач Иванов попали в карцер.

Под карцер была приспособлена каменная трансформаторная будка рядом с полицейским бараком. Это четыре стены 4х4, сверху сделан накат бревен. Будка разделена на две половины капитальной стеной и здесь же рядом двое дверей в каждую камеру. В этот же день полицаи поймали тех, кто вырезал ягодицы в трупов - тоже семь человек. Их комендант приказал закрыть, забить гвоздями двери и месяц туда не наведываться. Нас закрыли на замок, дали нам парашу. Утром её сами выносили. Чай приносили каждый день, хлеб и баланду через два дня. Пол был деревянный, сырой. Как раз семь человек могли лечь боком, поворачивались по команде. Три шинели ложили на пол, бушлаты в головы, остальными укрывались. Морозы, как на зло, тогда в феврале до марта стояли крепкие, до 20 градусов. Когда солнышко поднималось, мы по очереди возле дверей раздевались, оббирали вши. Двери деревянные с большими просветами, вот мы их использовали для дезинсекции. Соседи наши первые дни шумели, стучали, кричали, но постепенно утихли. Их трупы вынесли, когда закончился наш срок наказания.

И здесь, как говорится в пословице: "В семье не без урода, в мире не без добрых людей". Кормили нас каждый день, или почти каждый день, да еще с немецкой кухни. Так что мы отсидели 30 суток, как один день и вышли с карцера живы и невредимы. В карауле нашего лагеря были два чеха, которые не добровольно были мобилизованы в немецкую армию и под Москвой немного поморозились. Вот их прислали, как бы на отдых стеречь лагерь. Возле карцера в ночное время караулил часовой немец. Вот те два чеха все остатки со своей кухни приносили нам, когда котелок, когда два котелка. Мы хотя и были голодные, но до истощения не доходили. Как- то наш организм адаптировался к этому холоду и к тем условиям, что мы отсидели 30 суток и никто не простудился. Пришел комендант посмотреть на нас, какие мы стали от одноразового в трое суток питания. Мы все вышли как будто только вчера нас посадили. Смотрит на нас и не верит, что мы все живы и здоровы, что это за русские, могут трое суток не есть и быть здоровыми.

- Так вот, - говорит комендант, - за то, что вы спокойно просидели 30 дней и остались живы и бодры, я отменяю вам по 20 ударов дубинкой, идите на общую конюшню.

Если бы мы действительно были на том пайке - в три дня раз баланда и 200 гр эрзац хлеба, смогли бы мы оттудова вообще выйти. Но вот так пришлось.

Как мы все семь человек выдержали 30 суток этот карцер? Ведь в том каземате не было ни одного окошка, круглые сутки ночь, как в погребе. Только и света, что в дверях между досок в щелях. Отопления никакого не было. Шинели, которые простилали на пол, за ночь примерзали к полу, обогревались только тем, что плотно лежали один возле одного. Лежать можно было только на боку. За старшего был у нас врач Иван Иванович Иванов. Это был человек не унывающий и был большой балагур. Много умел рассказывать и сочинять рассказы.

- Вот, - говорит, - мы побыли на свободе. Хоть час, но на свободе.

Как говорил великий русский полководец: "От великого до смешного

один шаг". Вот и у нас так получилось. Тут тебе и свобода и карцер. Если бы можно было бы узнать, есть ли кто в живых с нас семерых, когда я пишу про то, что было.

Самая унизительная работа в лагере была - это выносить параши каждое утро. Вынести в общую уборную, вылить и вымыть. Эту работу выполняла бригада евреев. Но мы свою парашу носили с удовольствием, даже установили очередность, чтобы каждый мог побывать во дворе, увидеть небо, солнце, свет.

В этом городке Вилдиди были два лагеря и один госпиталь, или лазарет прозывали. А это был обыкновенный лагерь, только для больных. Наш лагерь считался номер один, а Савы Чалого вторым. И вот что-то полицаи между этими лагерями враждовали. Немцы-охранники периодами водили нашу полицию на учебу в лагерь Чалого для приёма опыта, как наводить порядок в лагере. Приезжали и чаловцы в наш лагерь на смотрины. Царенко однажды мне рассказал, что возникла большая вражда полицаев между этими лагерями. Наш Нагорнов нахвалялся уничтожить Чалого, за то, что одного его полицая крепко избил и еще, что довел лагерных пленников до того, что некому вывозить трупы на свалку, всех уморил. Так ли это, но мне дважды приходилось участвовать по вывозке трупов с лагеря до ямы.

В начале мая 1942 года, когда с нашего лагеря отправились подводой вывозить трупы с соседнего лагеря, и я подпрягся. Каждый надеялся, что по дороге может где-то попадет краюха хлеба или картошка. Это бывало, что гражданское население просто бросали нам печеную картошку, куски хлеба. Вот все, кто способен был ходить, старался подключиться к вывозке трупов. Когда притягли мы телегу к моргу я и еще один такой, что "если взялся за гуж не говори, что не дюж", а работай. Вот мы вдвоем грузим трупы, остальные стоят, смотрят. Конвоир видит эту несправедливость, нас отталкивает и заставляет тех, кто увиливал от работы. И так всех по очереди заставлял грузить, чтобы знали, что не на прогулку шли.

Однажды в это же время в начале мая, каким-то образом, в самую глубь лагеря зашла коза: что-то вывозили с лагеря, что все ворота были открыты, и часовой прозевал, когда зашла коза. Как раз мы все были во дворе, было тепло, выгревались на солнышке раздетые и проводили механическую дезинсекцию своего белья. Вдруг кто-то крикнул: "Коза!" Как стая голодных волков бросились на эту козу. Кто чем мог, тем и ковырял себе кусок козы. Буквально за десять-пятнадцать минут ничего от козы не осталось, только рожки да ножки. Разорвали, растащили по кусочкам и тут же съели. Я в этой дикости не участвовал, но наблюдать наблюдал, и думал, какое сумасшествие у людей появляется. Хотя и говорят, что голод не свой брат, но и до такой первобытной дикости человека доходить, я не могу понять. Где-то через 15 минут приходит эстонец до караульного и говорит, что в лагерь зашла его коза, прошу, выгоните её оттудова. Но часовой говорит:

- Где она, смотри, её нет в лагере.

- Значит, русские съели её?

- Может быть, но козы я никакой не видел.

А если бы выдел, не знаю, какие бы он меры принял до русских военнопленных. Как бы то ни было, козы не стало, пленные её съели. Пусть знают и козы, что в лагерь, где пленные голодные, не положено им добровольно появляться. Иначе не только с козы, а и с любого животного, попавшего на территорию лагеря, моментально могут остаться только рожки да ножки, съедят с требухой.

Это было уже 16 марта 1942 года. Эпидемия сыпняка в лагере начала утихать, смертность намного уменьшилась. Вывозить трупы снова пришлось мне. Вывозили мы не только со своего лагеря, но и из соседнего. Там положение ещё хуже было, не было кому вывозить трупы. Начальником полиции там был верзило-геркулес, почему-то его звали Сава Чалый, усач. Там уже все были доходяги, и нам пришлось вывозить и с этого лагеря трупы. Забили полностью все три ямы. Я приблизительно подсчитывал, что там захоронено около 8000 человек, но когда я списался с райвоенкоматом, мне ответили, что там захоронено 12000.

Где-то в середине мая в лагере нас оставалось около 500 человек, из них 100 лежачих доходяг. Это живые трупы, организм которых перешел барьер не восстанавливаемости организма. Нас, оставшихся ходячих, собрали, повели в баню. Я так и думал, что это в баню через газокамеру, как обычно устраивали фашисты. Но в действительности нас за 9 месяцев помыли и одежду пропустили через дезкамеру. Всех лежачих перевезли в лазарет, в конюшне сделали дезинфекцию и через три дня нас погрузили в вагоны. Куда везли, никто не знал. Говорили между собой, что, наверное, в Германию. Через двое суток нас выгрузили на маленьком разъезде и повели по дороге. Остановили, кругом лес, луг, весна, прекрасная погода, тепло. Приказал конвоир офицерам выйти из колоны. Вышло нас человек тридцать. Я рассуждаю себе так: как в рядовом лагере я уже испытал и узнал, что такое плен, посмотрю как в офицерском лагере. Рядовых повели в одну сторону, нас в другую.

Офицерский лагерь тоже на базе бывшей кавалерийской части. Но разместили нас в казармах. Двухъярусные нары, во дворе много деревьев, особенно липы, дубы. Невдалеке протекала небольшая речка и селение небольшое. Как выяснилось после, это было на границе Литвы с Латвией, местечко Бене. Режим и распорядок такой же, только днем заставляют работать, корчевать пни в лагере. Начальник полиции здесь был уже образованный, бывший майор Красной армии, злой собака. Что я заметил особого в этом лагере, что на всех деревьях, кроме дуба, сколько можно рукой достать, кора ободрана. Оказывается, что это пленные обгрызли зубами и всякими железячками для питания, особенно липы и осокоры. Доходяги такие же, как и в рядовом лагере. Ходят, снизу общипывают гилки, листья вокруг лип. Я подошел и говорю:

- Почему не полезете на дерево и не наламаете?

- Полицай если увидит, убьет, да и сил нет подняться на дерево.

Я говорю:

- Подсобите мне подняться и ухватиться за гилки.

Я поднялся, залез, начал ломать гилки с листьями и бросать вниз. Как увидел это полицай, мне крикнули:

- Полицай! Выше прячься, идет полицай!

Все разбежались, я высоко в листьях спрятался. Полицай обошел вокруг, ничего нигде не заметил и удалился. Я снова за свое, наломал веток, сбросил и сам слез. Вот мне и рассказывают хлопцы, что если эти листья ошпарить кипятком, то образуется киселеобразная жидкость.

- Значит, - говорю, - в этом листе много крахмала, а крахмал это питание.

Сделал и сам это, действительно образовался кисель.

Побыл я в этом лагере около месяца. Чувствую, что силы мои тают от работы. И вот комендант лагеря объявляет:

- Кто рядовой, построиться!

Я снова превратился в рядового. Перегнали нас здесь же километра два в рядовой лагерь. Лагерь большой и работать заставляют тоже, на пристани выгружать баржи, корчевать пни. Питание не лучше, жил в бараке с двухъярусными нарами. Начальником полиции был капитан. Силы таяли, начали пухнуть ноги, под глазами отеки. На ступеньки уже нормально не поднимусь, поднимаюсь на четвереньках. Вскоре попал на работу за проволоку. Удалось мне нарвать крапивы большой зеленой, набил противогаз. В лагере выменял соли за пару белья и ещё кусок хлеба у полицая. Я целую неделю ел эту крапиву, подкреплялся. Но вот снова на работу внутри лагеря - забивать колья для огорожи проволокой. Моментом я поднял молот и сам упал, подняться не смог. Меня оттащили в санчасть. Я там немного отошёл, по-видимому, это у меня от голодания наступал обморок.

Доктор осмотрел меня, температура была 37,3. Я его попросил оставить меня здесь в лазарете. Я говорю ему как коллеге, что я тоже доктор. Он говорит, что здесь тоже не лучше, так хоть на работу не будут гонять. Тогда он предложил мне лечь в инфекционное отделение, так будет спокойнее и, может, лишняя порция баланды когда-нибудь попадет. В инфекционном отделении работал врач армянин Барбарян. Когда я подал ему записку, он удивился, почему к нему в помощники направляют человека, когда он и сам может справиться.

- Помощников, - говорит, - мне не требуется, а как больной, пожалуйста, ложись, где хочешь. Пройдись, посмотри в палатах, где есть свободное место, там и ложись.

Всего две комнаты пустые. В одной он находится, другая свободная. Я говорю:

- В этой комнате помещусь.

- Нет. Это приемная моя.

- Тогда я лягу в палате психбольных, они не заразные.

А в тех во всех палатах дизентерики, дистрофики, вообще доходяги.

Что это была за палата? В углу стоит чугунная буржуйка. Понад стеной сделаны нары, прослана солома, стены все черные от сажи. Один больной стоит на нарах, воображает, что буржуйка с трубой, выведенной в окно - это пожар, он сам пожарник. Держит пенис в руке и поливает печку, тушит пожар. Другой на полу стоит на коленях, читает молитву и бьет поклоны. Третий молодой человек, бывший студент математического факультета, на стенах пишет всевозможные формулы. Списал все стены, смотрит, потолок еще не тронут. Ставит на нары стул и пишет формулы на потолке. Что же думаю, типы не весьма приятные, но лучше, чем дизентерики и дистрофики, предсмертники. Я в углу от дверей расположился отдыхать. Врач мне поручил еще каждое утро обойти палаты, осмотреть, сколько умерло, сколько в агонии. Баланду сюда привозят в термосе рабочие столовой. Барбарян на тех, которые умерли и в агонии, хлеб оставлял в себя, а остальной разносили больным, баланду тоже. Мне супа наливали рабочие полный полуторалитровый котелок, и хлеба приходилось больше. Отеки мои голодные начали понемногу спадать. Я почувствовал, что появляется у меня сила, начал помаленьку утром проводить зарядку, чтобы набрать мышц. За два месяца пребывания в этом изоляторе, я полностью пришел в норму и вот однажды в лагере увидел меня главный полицай. Я был в кирзовых сапогах. Это для него была новость. Зазвал меня в полицейскую комнату и предложил снять сапоги. Я говорю, что они мне нужны, запасных у меня нет.

- Не разговаривать, сказано снять, стало быть, без всяких "но", снимай сапоги.

Я снял, он мне достал деревянные колодки:

- Вот, одевай и уходи отседова.

Пришлось подчиниться. Ушел от него в деревяшках. В этом лагере тоже было много деревьев и тоже удобосьедаемая кора на них была объедена. Трава съедобная тоже была съедена. Я перепробовал все травы, какие росли там. Съедобные всего были борщевник, кульбаба, но лучше всего крапива. Только настает утро, все разбрелись искать съедобные травы.

Был и здесь карцер при бараке, отгороженное помещение, тоже без окон, но каждое утро выпускали на час на улицу размяться, заставляли бегать по кругу. И тоже, когда я расспросил, за что сидят, сказали, что за побег.

В августе месяце пошел слух, что этот лагерь будут сворачивать. Больных перебросят в офицерский лагерь в лазарет, а всех ходячих куда-то увезут. Вот нас 400 человек отобрали, повели в городскую баню, оттудова на вокзал и в вагоны погрузили по 40 человек. В товарном вагоне очень тесно, поставили две параши. Все разлеглись так, что мне и ещё одному не было места стоять где. Какие же стали эти пленные, хуже животного, только лишь бы им было удобно. Пришлось нам разместиться на парашах. Нас везли 7 суток. Узнали, что нас везут в Германию. На больших остановках были организованы питательные пункты международного

Красного креста. Когда раз, а когда и два раза в день кормили. Вот так семь суток просидел на параше, покудова подали команду выгружаться.

Это был небольшой разъезд. Выгрузились, выгрузили и мертвых, человек 30. Их погрузили на машину и увезли. Мы колонной двинулись. По трассе, по сторонам поля, видать свекла, картофель, брюква. Как увидели пленные свеклу, сразу бросились на неё. Немцы начали стрелять, ничего не помогает. Тогда давай стрелять в толпу. Покудова отбили аппетит, убили человек больше десятка.

- Вот, - говорю, - попробовал свеклу.

Так при любых условиях, положении, не забывай, что ты человек и не теряй человечности, не унижай достоинство человека, если умереть, так с человеческой совестью. Привели нас к воротам какого-то большого лагеря, на арке ворот написано по-немецки и под ним по-русски: "Каждому свое".

- Вот, - говорю, - что заработал, то и получи.

А лагерь этот назывался "Маутхаузен". Его можно назвать интернациональным лагерем, на 25 тысяч. Разделен на пять секторов. В самом последнем секторе, в тылу лагеря, был сектор русских военнопленных. Всех нас пропустили через санобработку, дезкамеру, баню. Постригли всех под машинку и разместили в бараке. Распорядок и дисциплина здесь не менее строгая, как и в предыдущих лагерях: поверка проводится два раза - утром и вечером, хлеб такой же, эрзац. Баланда более чистая, но постная. Охлявшему, оголодавшему, истощенному этого пайка не достаточно, чтобы мог подкрепиться. Начальником полиции русского сектора был мужик здоровый, злой. Говорят, что он был начальником снабжения в одном из санаториев на Кавказе.

Привезли нас сюда в конце августа. Перед нашим сектором размещались болгары, румыны, чехи, югославы. Дальше были итальянцы, поляки, за ними англичане, американцы. В этом лагерном городке была печь-крематорий, все трупы сжигали. Все военнопленные, кроме русских, получали посылки от международного Красного креста. Нам говорили, что Советский Союз не член международного Красного креста, то и помощи нам нет. Неоднократно была передана нашим правительством нота Германии на нечеловеческое обращение с пленными русскими.

Надо заметить, что в этом лагере хлеб давали на пять человек "кирпич". Делили сами, но с какой точностью эта дележка шла: сделаны были весы, взвешивали каждую пайку, чтобы до крихты было ровно. Но этого мало, эти пайки угадывали. Один отворачивался, другой указывал на пайку. Суп разливал блоковой - это старший блока. Он хозяин был всего в этой части помещения. Он и на поверку строил, и наряды давал по уборке помещения.

В конце октября 1942 года нас отобрали 50 человек. Переодели в кайзеровскую немецкую форму, всех обули в колодки. Когда переодевали, предупредили, чтобы с русской одежды ничего с собой не брали. Но предупреждение это одно, а взять с собой лишнюю рубашку или брюки, авось, пригодится. Вот на контрольном пункте проверял это самый главный полицай русского сектора. За каждую найденную русскую вещь получали по спине дубинкой резиновой. У меня тоже была фланелевая матросская рубашка, жалко было расставаться, и получил за неё, и еще отобрали.

Повезли нас на работу на мебельную фабрику в Франкфурт-на-Майне. Это была небольшая мебельная фабрика частника немца. Жили здесь же при фабрике. Во дворе барак, огороженный колючей проволокой, и сторожили нас немцы-солдаты. На этой фабрике работали русские, которые стали жить в Германии еще с первой империалистической войны. Рассказывали, что в этих же бараках жили, что и мы, но после войны домой не захотели ехать, а остались жить в Германии.

Работали в одну смену, но работали по десять часов в день. В выходной работали до обеда по уборке цехов от мусора. У нас была своя кухня и повар, он же был староста и переводчик. Хозяин кормил впроголодь, но мы старались подворовывать, когда шли получать продукты на кухню, наберем больше картошки, брюквы. Делали различные детские игрушки немцам за продукты. Я работал в упаковочном цехе. Делал ящики для упаковки стульев, скамеек, кресел. И вот в начале апреля 1943 года, я сильно заболел, схватил острый аппендицит.

Еще вернусь: нас большинство были с командного состава. Был один москвич, он участвовал в хоровой группе какого-то театра. Хорош голос у него, и был он у нас запевала. Вот после обеда в выходной день, а это у нас только и было свободного времени, рассаживались возле барака, пели песни русские, украинские. Москвич дирижировал и запевал, получалось неплохо. Немцы, вблизи живущие, приходили к нашей проволоке и внимательно слушали наши песни. Иногда просили повторить какую-то песню. Пели мы в большинстве народные песни, русские и украинские.

Вот со мной снова стала беда. Конвой отвел меня к немецкому доктору. Тот сказал, что надо делать операцию. Вот меня отправили обратно в лагерь "Маутхаузен". Поместили в лазарет в том же бараке, где был до этого раньше. Пролежал там больше месяца, покудова немецкий врач-шеф сказал:

- Или на операцию, или на работу.

Я согласился на операцию. Собрали нас десять человек и отправили в госпиталь русских пленных в Герсфельд. Это центральная часть Германии, Тюрингской области. В этом городке были еще два немецких госпиталя. Наш госпиталь был размещен в клубе. Здесь радом был небольшой стадион и плавательный бассейн. Пролежал здесь я месяц или больше. Врач немец шефствовал над этим госпиталем. В зале было размещено 60 деревянных коек двухэтажных. Положено было держать больных 60 человек, но было так, что и больше ста. Заведовал русский врач Козачек Николай Васильевич. Когда положили больше ста, приходил немец-шеф. Половину, а то и больше, выгонит на работу. Снова набирает. Вот так и я провалялся со своим аппендицитом больше месяца. Он у меня уже почти и не болел, но лучше лежать в госпитале, чем работать. Вот шеф и говорит, или операцию делать или на работу.

Здесь я уже помогал врачу на приеме истории болезни заполнять, перевязки делать, лабораторные анализы делать, инструментарий готовил к операции. Вот я с врачом решил сделать операцию. Все сам подготовил, операционную убрал, инструментарий простерилизовал. Был ещё один фельдшер. Вот они вдвоем и делали. После операции я встал со стола и пошел своим ходом в зал на койку. Рядом со мной лежал больной с воспалением легких. Он получал диетпитание, я общее. И вот мы объединились вместе. Ели мой общий, как первое блюдо, а его диету, как второе, и так продолжалось около трех месяцев. Впоследствии оказалось, что у него туберкулез открытой формы.

Пролежал я еще после операции тоже более полутора месяца. Снова шеф начал придираться ко мне, чтобы я ехал в лагерь. Наш врач просит его, чтобы взять меня в штат госпиталя, так как работы много и помочь некому. Он согласился, только надо провести испытание. Я согласился. Он провел со мной и с переводчиком собеседование по медицине и решил оставить и зачислить меня в штат.

Я с октября месяца 1943 года стал работать в госпитале русских военнопленных. Здесь при госпитале был отдельно барак-изолятор. Тогда много пленных болело туберкулезом. У подозрительных, кто поступал в госпиталь, брали мокроту на анализ палочки Коха. Клинические анализы я делал сам. Туберкулезных изолировали в барак. Когда наберется 20 человек, их отправляли в туберкулезный госпиталь в Айзенах. Конвоир и я сопровождали в этот госпиталь. Это приблизительно приходилось раз в два месяца. Но это была хорошая длительная прогулка, двое, а то и трое суток. Однажды конвоир решил заехать на обратном пути к своим родным. Но это было далеко в сторону. Дважды делали пересадку, шли пешком, покудова добрались. Там переночевали у его родителей, а обратно решил возвращаться другим путем, что надо было переходить Альпийский хребет. Целый день шли до железной дороги.

Был ещё и такой случай. Поступил больной киргиз, молодой ещё. Температура 40,3С? и все время температура увеличивается, живот как барабан. Желтый как дыня, кричит, что боли в животе. Врач говорит, что надо делать операцию, наверное, закупорка желчного пузыря. Позвонили об этом больном шефу. Он сказал, что и сам придет на эту операцию смотреть. Когда вскрыли брюшную полость, увидели, что желчный пузырь лопнул, и все содержимое разлилось по кишечнику. Я давал наркоз, а другой фельдшер был ассистентом. Врач все проверил, нигде никакого камня не обнаружил, а какая причина закупорки была, так и осталось неизвестно. Я щупаю пульс больного - хорош, дышит нормально. Шеф говорит, что этот - кренкен тод (больной смертный) и ушел. Больному промыли кишки от желчи, зашили. Отнесли на койку, пусть там умирает. Но больной утром на другой день проснулся и попросил кушать, температура 37,6С?. Шеф звонит:

- Как больной, умер?

- Нет, - говорит наш врач, - больной жив и просит кушать.

- Тогда я своей сестрой отправлю ему диетпитание.

Сестра принесла бутылку столового вина и молочный бульон, сахар. И наш больной через месяц выписался с госпиталя. Шеф говорил, что действительно азиаты особого склада крови.

В госпитале я по утрам начал заниматься утренней зарядкой, иногда и днем возле клуба бегал. Начал поправляться, физически развиваться. Однажды где-то достали футбольный мяч, гоняли его возле госпиталя и как-то неудачно резко повернулся, что образовалась паховая грыжа с левой стороны. Была еле заметная, но постепенно увеличивалась. Все время нужно было беречься, не поднимать тяжелого.

Весной 1944 года в апреле месяце всем больным и персоналу сделали флюорографию и у меня обнаружили темные пятна на легких и кашель все время был. Тогда мне дали барак туберкулезных и я работал только там. Набрали группу 20 человек, я собрался сопровождать, не зная о том, что и меня направили в лагерь туберкулезных. Там я прошел обследование, ничего подозрительного на туберкулез не обнаружили. Врач говорит:

- Выбирайся отсюда, пока не заболел туберкулезом.

Здесь во дворе стоят два котла, десять ведер каждый, и вот пленные больные все время варят в них мокроту, переварят, выльют в яму, снова начинают жарить палочки Коха. Я пробыл там до прихода следующей партии и меня врач отправил обратно.

Когда я, конвоир и начальник охраны шли обратно, до вокзала надо было идти через город. Военнопленных водили всегда по улице возле бровки тротуара. Ходить по тротуару нам, русским военнопленным, запрещено было. Вот я иду в кайзеровской шинели, деревянных колодках, костюм тоже кайзеровский светло-зеленого цвета, пилотку я пошил сам. За плечами русская противогазная сумка. Руки заложил под сумку, получилось как будто у меня руки связанные сзади. Офицер говорит, что он будет идти по тротуару впереди меня, за мной идет конвоир. Офицер взял наган, размахивает им. Конвоир винтовку взял наперевес, штыком направил на меня. Я иду без внимания, наклонил голову и смотрю вниз. Офицер всех немцев сгоняет с тротуара на дорогу, кричит:

- Век нах штрасе, ком ист гроссе большевик.

Все гражданские шарахаются в сторону и смотрят на меня как на чудовище. Так прошли весь город до вокзала.

- Вот, - говорит, - мы прошли спокойно по тротуару.

Так я вернулся снова в госпиталь для военнопленных в Герсфельд. После несколько раз приходилось сопровождать группы туберкулезных больных в этот лагерь туберкулезных в Айзенахе.

Все мы чувствовали, что скоро войне конец. Американцы все чаще стали бомбить города ночными массированными налетами. Более гуманно стали обращаться с нами, пленными.

Подходил к концу 1944 год. Мы готовились встретить Новый 1945 год. Заготавливали втайне от охраны продукты, где смогли взять, где уворовать на городском продуктовом складе. Туда нас зачастую брали производить уборку склада. Что даст немец за работу, а больше возьмем так, что он и не увидит. Брали печенье, консервы, конфеты, а то и шоколад, вина уворовали несколько бутылок. Вот мы и встречали с елкой 1945 год, как и положено, за столом, коллективом госпиталя.

5 марта 1945 года в Герсфельд пришли американские части. Но накануне этого дня гитлеровцы решили эвакуировать нас, всех ходячих, куда-то в тыл, а куда, неизвестно. За день до отправки сказали, что остаются только лежачие больные и один фельдшер, но не я, а другой. Эвакуация будет ночью. Я решил никуда не уходить, ведь американцы днем все дороги обстреливают самолетом по всем движущимся колонам и транспорту. Настала ночь, всех подняли, приказали одеться и выходить во двор. Я незаметно проскользнул во двор, когда еще никто не выходил. Спрятался в канализационном колодце, который был сбоку от здания. Предварительно днем в него опустил две досточки и палку, для того, чтобы на скобы положить доски, стать на них, так как на дне колодца текла грязная вода. Палку для того, чтобы продеть за ухо крышки и держать, чтобы не могли открыть её при пошуках.

Вот слышу, ходят немцы вокруг здания, ищут меня. Понял только, что где он смог спрятаться? Проходит время, сколько не знаю, 4-5 часов. Слышу, немец кричит:

- Ляшенко, во ист ду? (где ты есть?)

Я не обзываюсь. Через время подходит к колодцу фельдшер Михаил:

- Ляшенко, вылазь, я знаю, что ты здесь, уже вся опасность миновала, на дворе уже день.

Я поднимаю люк, вылезаю на поверхность земли. Смотрю, стоят два солдата-немца с охраны и Миша, фельдшер. Все смеются. Немцы говорят:

- Гут, гут, Ляшенко. Мы уже не военные, скоро тоже будем пленными.

И так 5 марта после обеда к нашему госпиталю пришли американские части, забрали от нас немецких солдат. Мы остались без охраны. До этого за день до эвакуации, я спрятал внутри здания микроскоп "Ланца". Немцы приходили с немецкого госпиталя за ним, но его уже нет и никто не знает, где делся. Я, чтобы как-то отговориться, сказал, что утром приходили два офицера немецкие забрали сильно действующие медикаменты и микроскоп. А это было действительно, что приходили, но забрали только медикаменты. После этот микроскоп я таскал с собой 6 месяцев, покудова приехал домой. Так мы в госпитале пробыли еще две недели.

После я узнал, что наших больных и медперсонал по дороге обстрелял американский самолет. Были убитые и раненные, ранило и врача. Часть больных вернулась в госпиталь, а остальные попали куда-то в другую команду.

В одно время подогнали американцы свои машины. Мы собрали все свои вещи и мединструмент. Здесь я достал уже свой микроскоп. Повели нас в один большой немецкий военный городок, а какой город, не знаю. Там мы разместились в казармах, где были раньше немецкие солдаты. Сюда свозили военнопленных и гражданских всех национальностей. Кормили нас хорошо, мы могли свободно общаться со всеми, ходить свободно в город. Но как бы хорошо ни было в гостях, а домой охота, дома как-то лучше. Ходили американские спецслужбы, запрашивали ехать в Америку, особенно приглашали специалистов. Вскоре прибыла наша военная миссия по репатриации. Это было где-то в середине апреля. Взяли только общее количество русских людей и сказали, что через время будет организована эвакуация в советскую зону оккупации.

Первое мая проводили торжественно, был митинг с трибуной. Пройти колонами с флагами по лагерю американские власти запретили.

Где-то 10 мая американцы подогнали 20 студебекеров и предложили по двадцать человек садиться в машины, кто желает в советскую зону. Я быстро собрался со своими пожитками и в машину. До советской зоны оккупации было около 200 км.

В этом военном городке были пленные с Югославии, Болгарии, Польши, Румынии, Италии. Много было югославских офицеров царя Бориса. Были и сынки-офицеры эмигрантов царской армии Врангеля, Деникина и другой белогвардейской своры. Мне приходилось вступить в разговор с югославом, офицером-майором. Он задал мне вопрос, на который я мог ему ответить. Дело в том, что в 1933 году на Украине был большой голод, так вот:

- Верно, это было?

- Да, конечно, был голод и даже я его перенес тяжело.

- Но почему мы, югославы, собрали в помощь голодающим украинцам хлеба 4 эшелона (6000 пудов), подогнали к границе, а ваше правительство не приняло этот хлеб. В таможенной сказали, что на Украине нет никакого голода. Пустили нашу делегацию в припограничные села, и там правда, - голода не было.

Вот это та "сталинская деревня", что была при Екатерине Второй "потемкинская деревня". В припограничной зоне хлеб оставили в колхозников и в колхозах для отвода глаз, а в глубине страны от голодной чумы вымирают целые села. Что я мог ответить тогда? Что Сталин не знал тяжелого положения в своей стране? Нет, он знал, но правительство ничего не предпринимало для оказания помощи голодающим. Тем более, скрывало от внешнего мира правду о тяжелом продовольственном положении, и поэтому Сталин отвергал всякую благотворительную помощь от людей соседних государств. Этим еще раз подтверждается его жестокость к народам России, Украины, Белоруссии. Зато удовлетворял всеми материальными нуждами свой кавказский народ и другие национальные меньшинства Прикавказья.

Когда я находился в лагерях до Германии, я и все другие были в своей одежде военной, какая бы она ни была рваная, грязная, другой не давали, и ничего из гражданской одежды не разрешали носить. Вот так и ходили оборванные, грязные, раз в месяц приходилось умываться и раз за пол года пришлось помыться в бане и второй раз, когда отправляли в Германию, в лагере "Маутхаузен" помыли, переодели нас в немецкую кайзеровскую военную форму. Она тоже старая, штопанная: шинель, штаны, китель и пара эрзац белья серого тюремного. На спине шинели и кителя были выведены две крупные буквы 8.Ч., на брюках впереди выше колен, на пилотке тоже, деревянные колодки. За все время плена я сменил трое брюк, два кителя, одну шинель, пилотку и пять пар деревянных колодок. Носки или чуни шил сам с тряпок, чтобы не так давили колодки.

Как же это случилось, почему, будучи в таком тяжелом состоянии, прошел все испытания гитлеровских лагерей, прошел все мытарства, хождения по мукам и выжил. Я сам удивляюсь. Прежде всего, при любом положении, при любых обстоятельствах, я не забывал, что я человек и не терял человечности, не унижался до животно-подобного существа, как это делали другие, будучи образованными людьми. К тяжелым условиям жизни мой организм был подготовлен с детства, с юношества. Я легко

мог терпеть голод, не бросался на разную падаль, мой организм был к этому подготовлен. За весь плен у меня не было ни разу расстройства кишечника, это много значило. До плена я много принимал различных вакцин от инфекционных заболеваний, может и это поспособствовало. И еще я считаю, что я физически был подготовлен до армии и в армии занимался спортом. Курить - не курил, спиртного не употреблял. Вот все эти факторы дали возможность мне выдержать эти муки.

В американской зоне оккупации Германии в апреле месяце 1945 года мне в руки попал американский журнал, где были напечатаны большие статьи о Жукове и наших воинах. На обложке журнала во весь рост стоят два русских солдата с винтовками, зорко смотрящие, и подписано: "Такого солдата не победить!" На первой странице журнала на всю страницу портрет Жукова и написана целая страница о нем. Журналист пишет о нем, что "это мысль и талант двух маршалов взятых вместе - Монтгомери и Эйзенхауэра". Насколько они были талантливы в военном деле, я не знаю, но так оценивали иностранные деятели ум и талант нашего полководца Жукова.

V

При Сталине в народе ходила пословица "Кто в тюрьме не был, тот не человек". В начале войны 1941 года все те люди, какие были репрессированы ежовщиной и считали себя ни в чем не виновными перед государством, народом подали заявления, чтобы их направили на фронт защищать Родину. Об этом доложили Сталину, о желании идти защищать Родину. Сталин посчитал, что они все хотят перейти на сторону врага и дал указание "ликвидировать без выстрела". Этих людей собирали в местах ссылки: Соловецкие острова, на островах в Северном море. Грузили на баржи под видом, что их отправляют на фронт. Но их вывозили в море и там топили с баржами без выстрела, без шума. Это записано со слов очевидца, человека, который был охранником этих репрессированных, о том, что наших солдат не жалели во имя выполнения приказов Сталина. Любой ценой взять тот или другой участок или реку. Вот так было при форсировании Днепра в направлении Кременчуга, где при форсировании завоевать плацдарм на правом берегу Днепра было убито, потоплено сотни тысяч солдат. В Днепре червона вода текла, можно было форсировать прямо по трупам людей через Днепр. С одного только села Чапаевки было погибших на Кременчугском форсировании 84 человека. За освобождение одной Польши 600 000 человек погибло. Наши войска освободили Австрию, отдали американцам. Освободили Берлин (взяли), поделили на

121четыре зоны. Образовалась внутри ГДР, очаг шпионажа и диверсий, как злокачественная опухоль на здоровом теле. Все это делалось по некомпетентности Сталина в международной политике. В плену в Германии наших солдат и офицеров было более четырех миллионов человек, но возвратились с плена и остались живы всего десятая доля, а то были убиты, уморены голодом, сожженные в печах Освенцима, Бухенвальда, Майданека и др. лагерях смерти. Это в то время, когда Сталин издал приказ, чтобы немецкие военнопленные содержались хорошо, были накормлены, одеты, обуты и за каждую жизнь пленного охрана отвечает головой. А надо было всех членов нацисткой партии, немецких офицеров уничтожить, как потенциального врага нашего народа, нашего государства.

После Ежова на его место был назначен Берия. По своему характеру и действиям он ничем не уступал Ежову. Кто он такой был, но по одному мановению Сталина выполнял его приказания, арестовывал, ссылал, расстреливал. Кроме этого, в верховной ставке был начальник военного трибунала и особого отдела некий генерал армии Мехлис. За свое пребывание за весь период войны и сразу после войны, по его указке сотни военных офицеров и рядовых невинных было расстреляно. Покудова разобрались, что это вредительство, убрали Мехлиса, но жизнь людям не возвратишь. Насколько народ был уверован в Сталина, что он действительно прав и честен, справедлив.

Настали послевоенные годы, страна вся в разорении и нищете. Сталину после войны правительство присвоило Генералиссимуса Советского Союза. Конституцию переделанную назвали Сталинской. Во всех городах заживо были поставлены памятники ему. Культ личности перерос в ранг государственной законности, а он это воспринимал как данное, как бы уверовал в себя, что он действительно гений человечества и незаменимый вождь социалистического государства. А на самом деле в международной политике государства он плохо разбирался, тем более в будущем, в политических отношениях государств с различным укладом и типом, знал только сегодняшний день.

Послевоенная налоговая политика была на селе такова, что облагались отдельно в колхозников плодовые деревья, отдельные различные овощи в огороде, и дело дошло до того, что крестьяне вырубали в своем личном пользовании плодовые деревья. Пахали в огородах только то, что дешевле облагалось. Крупный рогатый скот старались не держать от непосильных налогов и поставок мяса и молока. После войны в сельской местности жило 64% населения страны, работало в колхозах и совхозах. Получали люди на трудодень 30-40 коп, 400-500 грамм зерновыми. Люди работали за то, что они жили и пользовались солнцем и воздухом. Для того, чтобы восстановить все разрушенное войной, нужны были десятки лет, большие капитальные средства, которых государство не имело, титанический напряженный труд, чтобы восстановить за короткое время, поднять страну до довоенного уровня. Все это делалось за счет дармового труда населения, особенно сельского. Ведь капиталистические государства денежный кредит нам не давали, а еще потребовали возвратить кредит тот, что получали в период войны, особенно Америка и Англия.

Широко был распространен в нас государственный займ. Каждый год государство выпускало займ на сумму 50 млрд. рублей. Немалая доля займа приходилась и на колхозников. Колхозники дожились до того, что стали держать одну корову на два, а то и на три хозяйства. Годами жили в землянках, покудова смогли поставить себе хижину на земле.

Приведу пример колхоза в селе Думанцы, где я работал. Село от района 32 км. В колхозе одна полуторка машина, да и та стояла, не было горючего. Лошади такие, что до полдороги дойдут и падают, а надо вывозить хлеб, овощи, фрукты в поставку государству. Колхоз нанимает автомашины в районе в автоколонне. Но для того, например, чтобы этой машиной вывезти килограмм помидоров (а колхоз пахал помидоры для консервного завода) стоило колхозу 15 коп, а государство принимало по 2025 коп в зависимости от качества. Таким образом, за 5 тонн помидоров колхоз получит прибыль 50-75 рублей. Вот такой приблизительно доход колхоза и на других продуктах, а отсюдова и получается, что колхозник работал световой день за 35 копеек.

Сталин умер в 1953 году. Настолько народ был уверован в него, что многие женщины прослезились, да и мужчины были такие. Не стало Сталина, некому будет бороться за мир. Хоронили его с почестями, забальзамировали и, как вождя, положили в Мавзолей рядом с Лениным и надпись переделали на Мавзолее "Ленин. Сталин".

Генсеком в 1955 году был избран Хрущев. Считал себя рабочим Донбасса, а в действительности он был сынком попа. Вот начал управлять государством. В первую очередь вскрыл культ личности Сталина, какой вред государству этот культ нанес за время пребывания на посту генсека. А пробыл он на этом посту ни много, ни мало с 1925 года до своей кончины. Много вреда, как для государства, так и для народа нанес культ личности Сталина. Центральный комитет партии засудил деятельность Сталина, его культ и впредь пленум решил не возрождать культ при любых обстоятельствах и положениях в государстве, строго держаться коллегиального руководства в партии и государстве.

Сталина из Мавзолея убрали, похоронили возле кремлевской стены. Партия постановила в Кремле больше никого не хоронить, и вождь социалистической революции был только один В.И.Ленин, и другого вождя не было и не будет. Можно сказать, справедливость восторжествовала, стерли надпись "Сталин" над Мавзолеем. Переделали большими буквами на Мавзолее надпись "Ленин".

У Сталина был сын офицер. Он оказался в плену. Там он погиб. Дочь высказала свое недовольство правительству за отца, эмигрировала в Америку, где стала клеветать на Советский Союз. Первую свою жену Аллилуеву, что жила в Грузии, сказал "убрать", и её быстро ликвидировали.

При Сталине в 1947 году был произведен обмен денег. За 10 рублей выдавали один рубль, цены на товары не уменьшились.

После Сталина генсеком был избран Маленков, но он пробыл на этом посту всего полтора года и заменил его Хрущев в 1955 году. Хрущев засудил культ, но сам снова начал его возрождать. В 1954 году была объявлена реабилитация, хотя и не официально, но были реабилитированы те, которые при сталинской ежовщине уничтожены или репрессированы.

Хрущев постарался переделать историю партии на свой лад. Некоторые изменения внес в Конституцию, основной закон государства. В 1955 году был переделан гимн Советского Союза, уничтожены все памятники, что были поставлены Сталину при его жизни.

В 1961 году произведен новый обмен денег, 10 рублей на 1 рубль. Хрущев запретил держать скот в рабочих поселках, пригородах рабочим и служащим. От этого намного сократилось животноводство в стране. Всю Украину и Молдавию, и другие южные республики приказал засеять кукурузой в 1964 году. Кукуруза - это очень трудоемкая культура. Сеяли машинами, а уход и уборка производилась вручную. А убирать-то не успевали не только за осень, а и всю зиму убирали. Кочаны свозили в кагаты, она быстро портилась, заражалась грибками и плесенью, для скота нельзя было употреблять. И вот эту кукурузу згорталы, свозили в яры, в ямы, закапывали, а хлеба на Украине не стало. Кукурузный хлеб, как кирпич, и тот по 400 грамм на душу отпускали. Вот так хозяйничали правители, что они прикажут, то и делали.

В 1965 году Хрущев летом поехал отдыхать в правительственный санаторий на побережье Черного моря. Члены ЦК партии собрались и переизбрали нового генсека. Избрали Брежнева. Именовал себя рабочим Запорожского литейного завода, сам родом из Днепропетровска. Когда Хрущев приехал из отпуска, уже был рядовым, исключен из ЦК партии. Вскоре заболел и умер, а за ним вскоре и его жена Нинаша потухла. Начал править партией, а вместе и государством Брежнев. Он говорил, что "Партия - это ум, честь и совесть нашей эпохи". Партия - руководящий орган нашего государства.

Брежнев служил в армии, был в звании комиссар армии и комиссаром 18 армии был до конца войны. Повернулся с армии без единой золотой звездочки, но за время пребывания на посту генсека с 1965 года по август 1982 года нацепил себе 5 золотых звездочек Героя Советского Союза. Замечу, что в Сталина было две, у Хрущева тоже две.

Брежнев в Конституции изменил два слова и назвал новой Конституцией Брежнева. Переделал также историю партии на свой мотив. Для того, чтобы укрепить свою власть, присвоил себе маршала Советского Союза. Снял с поста председателя Верховного Совета Подгорного и присвоил себе, стал единодержец еще больше, чем Сталин. Подобрал себе в помощники своих добряков-подхалимников. Они-то и возводили его деятельность, как высокого государственного деятеля, до небес. В своем культе личности несколько переплюнул Сталина, а, в конечном счете, оставил в наследие другим наболевший вопрос - это продовольственный вопрос, снабжение населения продовольственными товарами. Москва стала как бы централизованным снабжением населения продуктами. За 300-400 км вокруг Москвы едут за продуктами в Москву. Сколько было съездов после войны! На каждом съезде ставился и разбирался вопрос о продовольственном снабжении населения и каждый раз "оставался воз и ныне там".

Трудовая производственная и общественная дисциплина упала на самый низкий уровень. На производствах пьянки, прогулы, воровство, бесхозяйственность, бандитизм, хулиганство в обществе. Всё это дезорганизовывало общество. Хабарники, взяточники, спекулянты, тунеядцы. Всё это надо будет искоренять из общества новому генсеку.

Когда умер Брежнев, его сослуживцы и подручные устроили пышные похороны, произносили пышные прощальные речи и говорили, что он был честен, скромен, справедлив, не признавал лести, и тому подобное, что он был рассудителен, понимающий в государственных делах, будучи на посту генсека и председателя Верховного Совета СССР. Совести и чести у него мало было, любил подхалимников, льстецов. Организовал их вокруг себя, и они превозносили его до небес на его глазах, а он радовался этому. Считал, что наша страна - это шар, а он пуп, вокруг которого вращается этот шар, что только на нём держится и движется жизнь нашей страны. Ещё Ленин говорил, что историю государства творят не отдельные личности, а народ его. Брежнев партии доверял всё, но не все коммунисты были идейно сознательные. Много было и есть проходимцев, какие под партийностью обогащались, жили для себя и живут. Поэтому простые люди смотрят на них и сами так делают: меньше сработать, больше получить, где можно потянуть у государства - тянут. Наступила такая система: обогащался, кто как может. Честно особо не обогатишься, а вот брать у государства, воровать, приписывать, обманывать, это вошло в систему.

После Брежнева надо наводить дисциплину и порядок на предприятиях, в учреждениях. Провести решительную борьбу с ворами, взяточниками, обманщиками и тунеядцами, а это наладить не так просто. На это надо будет потратить годы.

При Брежневе была введена тринадцатая зарплата и премиальные за перевыполнение плана производства. Вот и пошла мельница работать, за невыполнение - бьют. За перевыполнение деньги дают государственные. То директора, начальники, главбухи и делают отчёты с перевыполнением на 100 %, а по сути, производство недовыполнило плана на 20 %. Продукции нет, а премиальные имеются, а какой директор, начальник откажется от премиальных, ведь ему куш самый большой отваливается. Вот соблазн и берет верх над партийной совестью. А работать в нашем социалистическом обществе каждому, начиная с рядового, кончая директором, министром, надо работать за совесть.

Репатриация и работа

На советской зоне оккупации возле какого-то пересылочного пункта, не помню, нас приняли военные органы Советской власти на оккупированной зоне Германии. До того, как перебросить нас, американские военные власти нам выдали различных консервированных и сухих продуктов каждому по укомплектованной посылке в картонном ящике. Этим пайком я жил больше десяти дней. В нашей зоне оккупации нас сформировали повзводно, назначили старшего и в таком порядке двигались по направлению к Польше.

Двигались медленно, была жара. Большинство шло с вещами. У меня только микроскоп да одеяло в противогазной сумке, больше ничего не было. Питание нам выдали сухим пайком на три дня. Но у нас были свои запасы, так что некоторое время мы питались достаточно. Шли вот так пять суток, спали, где застанет ночь: в поле, на лугу, в стороне от дороги. Но вот пришло время, что не стало продуктов. Возле одного села остановили всю колону до 300 человек. Выбрали уполномоченных и пошли до бауэра за продуктами. Что он мог дать нам на такую компанию? Предложили ему выделить бычка, дать котёл картошки, соли, хлеба. Мы сварили себе суп. Хотел он это дать или нет, но согласился всё это дать. Мы здесь же на лугу всё сделали: сварили суп, покушали, котёл отнесли бауэру, пошли далее. Только на пятые сутки пришли к назначенному пункту в город Бауцен. В Бауцене был сборный пересылочный лагерь. Разместили нас в пригородном поселке в немецких коттеджах по 8-10 человек. Жили здесь около месяца. Отсюдова уже налажена была железная дорога в Польшу до Кракова. Нас постепенно отправляли эшелонами на Родину.

126

Вот пришла очередь и нашей бригаде собираться в путь-дорогу, грузиться в эшелон. Сколько нас было в вагоне - не знаю, но было просторно. Эшелон двигался медленно. До Кракова добирались около 10 суток. Продуктов питания не хватало. Начальник эшелона был назначен командованием оккупационных войск, капитан. Чтобы покормить нас, он останавливал эшелон в поле, где были картофельные поля. Мы быстро делали набег, нарывали картошку. Здесь же раскладывали огни - пекли, варили и двигались дальше. И так несколько остановок было, покудова не добрались до Кракова. На каждом привале раскладывали огнища, ломали заборы, лесы, двери с сараев, что было сухое и что можно было снять, наломать на дрова. Всё подбиралось. Некоторые ловкачи сумели в поляка в хлеву кабанчика под 70 кг задавить, принести и спатрошить на шашлыки. За это командир эшелона крепкого нагоняя дал ловкачам и предупредил: в дальнейшем мародёрством не заниматься.

На этом пути меня немного обворовали. Я где-то по дороге в Германии, когда ещё шли пешком, подобрал вещевой мешок. В мешок сложил микроскоп и одеяло, а в противогазной сумке - продукты питания, фляга, котелок, ложка. Вот прихожу с очередной уборки урожая картошки - на месте моей противогазной сумки нет, а значит нет ложки, нет котелка, а без этой принадлежности, как без воды, и ни туды и ни сюды. Пришлось очень скрутно, покудова нашёл консервную коробку, а ложку сделал примитивную, но всё-таки можно было пользоваться и варить картошку.

Вот и прибыли в Краков. Это была перевалочная станция, здесь сваливали всё оборудование заводов, металл, станки. Горы были нагромождённые. Сюда подходила наша железнодорожная колея. Она шире на 9 см от колеи западной Европы. В Кракове нас загнали в тупик для ожидания очереди на эшелон.

С питанием стало плохо, и плохо было с солью. Соли не было, да и достать негде было. Но вот подошел эшелон с России. В этом эшелоне оказался пульман соли. Открытый вагон, нагружен полностью солью. Состав остановился невдалеке от нашего состава и наши репатрианты разведали, что вагон соли, но охраняется солдатами с винтовками. Ринулись все по соль. Не только мы, но и с других эшелонов, и сами поляки. Солдат начал стрелять вверх, прибежали ещё солдаты, но соль за час разобрали по карманам и торбам больше половины пульмана. Могли бы забрать и всю соль, но военное командование станции приказало угнать состав с солью на другую станцию. И мне досталось соли полон карман.

Нас тоже постарались побыстрее отправить с Кракова в Россию. Где наша конечная остановка, никто не знал, да и сам комендант эшелона тоже точного направления не знал, потому что трое суток нас везли, доехали где- то до Волги. Под утро поступила команда выгружаться. Выгрузились, вагоны с оборудованными нарами угнали. Побыли на этом полустанке до вечера, покудова начальство разобралось, что нас не туда завезли. Нам надо было в Калугу Смоленской области. Снова подогнали состав вагонов. Начали мы сами, чем могли оборудовать, заносить солому. Ночью двинулись в обратный путь.

Через сутки прибыли в Калугу, выгрузились. Повели нас в лагерь, за городом, в лесу. Раньше там размещался запасной стрелковый полк. Всё жильё было под землёй. Землянки большие, по 120 человек размещалось в два яруса. А всего нас туда собрали 5000 человек и весь офицерский состав, начиная с лейтенанта до майора. Здесь я проходил репатриацию - госпроверку до 10 декабря 1945 года.

За период путешествия и проживания в лагере я изрядно поизносился, всё на мне латанное, штопанное, ботинки стянуты проволокой, и ничего нигде невозможно было достать, выпросить у начальства. На работу ходили ежедневно: заготовлять дрова в лесу, в совхоз убирать картошку, капусту, а было уже холодно. Питание, чтобы не пропасть: три раза на день суп картофельный, за жиры нечего говорить, триста грамм хлеба на день.

Проверка длилась медленно и долго органами госбезопасности. Меня первый раз вызвал допрашивающий за полтора месяца до оформления документов на увольнение на гражданку. Захожу в комнату, за столом сидит военный человек, на столе лежит наган. Пригласил сесть на стул, я возле стола сел. Даёт мне журнальный лист бумаги, ручку и говорит:

- Пиши.

- Что писать? - спрашиваю.

- Пиши о себе с первого дня рождения до сегодняшнего дня.

Я написал, как раз вместил на двух страницах, подаю ему. Он говорит:

- Всё написал?

- Да, - говорю, - как будто всё.

Посмотрел на мою писанину и говорит:

- Кто подтвердит всё то, что ты был в плену, что там делал?

Но я, вроде, пересмотрел весь лагерь и, ни одного не было с тех, с кем я жил и работал в Германии. Я ответил, что пока никого в этом лагере не встретил таких.

- Можешь быть свободным.

И я ушёл.

Через две недельки снова меня вызвал уполномоченный с ОГБ. Повторил то же самое, что и при первом посещении, только я отыскал одного человека, с которым я работал на мебельной фабрике в Франкфурте- на-Майне. Это был пехотный лейтенант Черепаха Иван с Днепропетровской области. На фабрику с ним был взят с лагеря "Маутхаузен".

Ещё через две недели вызвал на допрос, проделал ту же самую процедуру, взял мою писанину, прочитал, положил, давай спрашивать, как я попал в госпиталь военнопленных работать.

- Продал немцам врача, чтобы тебя немцы оставили в госпитале работать?

- Нет, - говорю, - этого я не делал. Врач, с которым я работал, остался живой, но здесь его нет в этом лагере, а больше подтвердить некому.

- Почему ты, - говорит, - в своей объяснительной ничего не написал о своём родиче Карпенко Николае, ведь он был розкуркулен?

- Да, - говорю, - был розкуркулен. Но вы знаете, что в тот период много делали ошибок местные власти. Об этом говорил сам Сталин. Вот такой жертвой ошибки оказался и мой дядя. Но, кроме того, я отвечаю за свои действия, за себя, а не за действия дяди. Если я в чём-то виноват перед государством, так это в том, что я не должен был попасть в плен живым. По присяге я должен был застрелиться, но у меня не было оружия. Я был ранен, прикован к госпитальной койке. Может быть, я и не нарушил бы государственную военную присягу, но такой возможности в то время у меня не было. Да если бы я чувствовал за собой вину перед своим народом, я бы мог вообще не вернуться. Американцы с удовольствием желающих брали и завозили в Америку, мне тоже предлагали ехать в Америку, но я этого не сделал. И если меня считаете предателем, изменником родины, и я должен понести наказание, то зачем тянуть резину - вот мои руки.

Я протянул по столу обе руки к нему.

- Пожалуйста, одевайте наручники и отправляйте, куда положено, больше я вам ничего не скажу.

Эти слова я произнес повышенным тоном. Он посмотрел на меня и только произнёс:

- Иди.

Через неделю меня вызвали в штаб 182-го запасного стрелкового полка. Он помещался за проволокой. Замечу, что наш лагерь был огорожен в два ряда колючей проволокой и на воротах стояли часовые. Так что за проволоку ходили группами, организовано, по счёту, на работу и с работы.

Пришёл в штаб. Писари выписали мне проездной билет-литер туда, где я призывался, а призывался я в Киеве. Вот туда и все мои документы по репатриации направили, вернее, запечатанный сургучом пакет на руки дали, литер, справку, что я прошёл репатриацию и следую в город Киев. На дорогу выдали сухой паёк на пять суток и 250 рублей денег.

Я был оборван до основания. Попросил у начальников что-нибудь с одежи, заменить обувь, тоже разъехалась основательно. Всё же я человек взрослый, не калека, и вот в таком одеянии ехать через всю Россию, Украину, и смотреть будут на меня, как на оборванца - вурку. Во всём мне отказали.

Я 10-го декабря отправился в путь, держа курс на Киев. Несмотря на то, что у меня был литер в пассажирский вагон, но до Киева ехал шесть суток и ни на один час меня в вагон не пустили. Ехать пришлось на тендере в товарных вагонах. Перемерзал до основания. В лагере предупредили, чтобы в Москву не заезжал, Ленинград объезжал и, где был, что делал, держал язык за зубами.

В Нежин приехал товарным поездом, сильно замёрз. Была ночь, решил до утра погреться в вокзале, а утром попутным уехать в направлении Киева. В вокзальном зале людей было полно, негде присесть. Я толкаюсь между людьми, ищу место, чтобы присесть, отдохнуть, ведь три ночи подряд ни на час не прилег поспать. Какой сон на морозе, да ещё и в тамбуре вагона. Наткнулся я в людской массе вокзала на двух подвыпивших командиров отделения. Придрались ко мне:

- Кто ты такой?

- Да что я тебе, подотчётное лицо что ли? - ответил я.

Они давай наступать на меня, вплоть до того, что намерены избить меня, увидев, что на мне немецкий китель и шинель. Об этом я настаивал в лагере, чтобы мне дали хотя бы шинель нашу, Советской Армии, хоть старую. Но Сталин на всех военнопленных репатриантов смотрел как на изменников Родины и, по-видимому, было его указание, ни в чём не оказывать помощь репатриантам.

Чтобы не поднимать скандала с этими пьяндыгами-отделенниками, я постарался от них скрыться. И как раз на Киев отправлялся грузовой эшелон. Я подошёл к машинистам паровоза, попросился к ним на тендер. Говорю:

- Буду помогать вам подбрасывать уголь ближе к котлу.

Старший был добрый человек, разрешил мне подняться в отделение машинистов. Я присел возле котла, немного согрелся, и не заметил, как уснул.

Машинист разбудил меня, предложил лечь на койку вверху тендера - это место для отдыха свободного дежурного. Я залез и быстро уснул. Сколько спал - не знаю, но на рассвете меня разбудили. Я хорошо согрелся и полез на тендер подгортать уголь. Днём, не доезжая Киева, мне машинист сказал, что притормозит поезд. Я должен буду сойти с тендера на площадку вагона, чтобы не было неприятности с начальством станции. Я так и сделал.

Под вечер я уже был на Киевском вокзале. Продуктов у меня уже не было, но мне ещё выдали два талона на паёк. Это можно было получить на пунктах питания военных. В Киеве на вокзале я получил на два дня сухой паёк и начал искать место, где бы можно было обосноваться на ночлег. Вся площадь внутри вокзала занята, только дорожки для того, чтобы пройти. Вот ещё один такой, как я, репатриант. Познакомился с ним, начали искать вдвоём. Нашли вроде на одного, но легли вдвоём. Одну шинель прослали, другой укрылись. И так проспали до утра на кулаке, вместо подушки, на цементном полу. К этому я уже был очень натренирован за время пребывания в плену. Переночевал я с ним, можно сказать в обнимку, на одном боку, потому что перевернуться невозможно было в той тесноте. Откудова тот парень, так мы с ним утром расстались, не узнав ничего друг о друге.

Мне надо было обратиться в Кировский райвоенкомат, туда, где я призывался. Киев был разбит, особенно Крещатик, весь в развалинах, тот Крещатик, по которому я три года ходил в строю на параде. Ходил сам, с друзьями прогуливались. Сейчас всё было разрушено. Нашёл я военкомат в небольшом полуразваленном здании. Принял меня начальник кадров. Я подал ему пакет, удостоверение, что прошёл репатриацию. Прочитал, всё запечатал снова и спросил:

- Где ты родился?

Я ответил, откудова родом.

- Так вот, здесь, в Киеве, тебе нечего будет делать, забирай свои документы, проездной литер я тебе продлю до Черкасс, и уезжай отсюдова поскорее.

Я ещё походил по городу, зашёл в институт физической культуры. Там встретил своего одноклассника Сергея Белецкого. Он поступил учиться в институт. Оттудова уехал на вокзал. Стал в очередь компостировать билет в военную кассу. Меня отталкивают офицеры, считают, что я не в ту кассу стою в очереди. Вижу, чтоб закомпостировать билет, надо будет тратить время сутками.

Я пошёл на товарную станцию, сел на товарняк, который шёл по направлению Гребёнки. Хоть и померз крепко в тендере, но часов в десять утра на следующий день я был уже в Гребёнке. С Гребёнки на Черкассы ходила теплушка. Это простые товарные вагоны, оборудованные возить пассажиров, так как после войны пассажирских вагонов не хватало. Но и в теплушку я не попал, снова в тамбуре пришлось ехать. Так я к двум часам дня встал на Чапаевском полустанке и пошёл до дома своих родителей. Вот так с Калуги я добирался домой семь с половиной суток.

Надо отметить, что последнее письмо домой послал я ещё в конце июля 1941 года, когда окончил училище и получил направление на фронт. Но это письмо и до сегодняшнего дня ещё не дошло к родителям. На Украине почтовая связь уже не работала. И узнали обо мне, когда я зашёл во двор. Во дворе была землянка и ещё какая-то лачуга временная рядом.

По пути домой я зашёл к своему другу по школе Стасько Трофиму. Это первый товарищ и вообще человек в Чапаевке, с которым я встретился и поговорил. Что-то перекусил у него, расспросил обо всём, за Чапаевку и своих родных и от него пошел домой.

Сидеть дома то не зачем да и негде было: теснота. Мне надо было устраиваться на работу.

Сходил до сельского начальства на свидание. Показал свой документ о проверке и поехал в райвоенкомат стать на учёт, а заодно попытаться найти в райздраве работу.

В райздраве мне предложили записаться на очередь, так как медработников много лишних. Я говорю, что ждать мне вакантного места некогда и не за что, мне нужно работать и зарабатывать на пропитание. Ничего вразумительного мне не ответили.

На второй день поехал в Черкассы. Зашёл в военный госпиталь, разузнал, что и там не могут меня принять на работу.

Пошёл в райздравотдел, заведующая была женщина Машковцева, смотрит на меня с таким удивлением и говорит:

- Откудова ты такой явился?

Я оборванный, облатанный, ботинок стянут проволокой.

- С того света, - отвечаю ей.

- Что, у тебя больше ничего нет?

- Да, - говорю, - что на мне да во мне - всё со мной. Мне, - говорю, - надо работать, мне жить надо, а за душой и копейки нет. Жить негде, вот и пришёл к вам.

Рассказал ей, где я был, где пытался устроиться на работу. Машковцева говорит:

- В Черкассах устроиться на работу ты можешь, но прожить на свою зарплату - не проживешь, 500 рублей твой оклад. За квартиру будешь платить 250 рублей, только переночевать, а питание - все продукты по карточке. То, что ты получишь - это достаточно для годовалого ребенка. На рынке 1 кг хлеба 40 рублей. А тебе надо кормиться и ещё одеться. Пропадёшь ты в городе с голода и холода. Я тебе посоветую забраться где- нибудь в село - подальше от города, там переживешь это трудное время, а после - время покажет, что можно делать. Так вот, у меня есть село Думанцы, там существует фельдшерско-акушерский пункт, это самый отдаленный уголок Черкасского района, 33 км от Черкасс. Там сидит старик пенсионер, но я его уже год не видела, прийти в город он не в состоянии, а подводы в колхозе нет. Что он там делает - не знаю, направила туда молодую акушерку, только со студенческой скамьи. Желаешь, поедь на разглядины, посмотришь, понравится - тогда придешь, возьмешь направление.

- Так зачем, - говорю, - ходить туда-сюда, давайте направление, и я отправлюсь работать.

Она так и сделала. Взял направление и свой чемоданчик, спросил только, как добраться туда.

- Это, - говорит, - лучше всего пешком - выйти за город и по Чигиринской столбовой дороге, никуда не сворачивая, только на тридцатом километре будет перекрестная дорога. Поворачивай вправо и наверняка попадешь в Думанцы.

Меня оформили заведующим фельдшерско-акушерским пунктом с.Думанцы с зарплатой 450 рублей за работу и 100 рублей за заведование. И так с 26-го декабря 1945 года я уже на работе.

Я свой чемодан зацепил через плечо на спину и ушёл по направлению в Думанцы. Вышел за город, уже было за полдень, а какой день в декабре. Ожидаться я не стал, было сухо, морозно, без снега. Дошёл до Красной Слободы. Здесь дорога вела с подъемом на степь. Я поднялся, меня нагнала подвода. Спросил его, далеко ли до Думанцев. Он меня обрадовал тем, что сказал:

- Как раз на полдороги от Черкасс.

Он подвез меня километра четыре и свернул в сторону, мне надо идти прямо. Прошёл ещё час или больше, нагоняет меня всадник на лошади, спрашивает меня:

- Где Думанцы?

Я отвечаю, что сам туда держу путь, но где они, эти Думанцы, не имею никакого представления.

Он поехал рысью дальше, а я шагаю по дороге, как в песне поётся: "А я шагаю по Москве". Уже стемнело, а села ещё не видать. Дошёл до назначенного поворота, значит, до села осталось три километра. Сильно устал, есть до невозможности охота. Собственно, голоден и утомлён до предела, но идти надо.

К восьми часам вечера я вступил в село. Куда идти далее? Встретил человека, он направил меня в дом, где была контора колхоза. Зашёл, там ещё люди. Когда начал с ними разговаривать и объяснять кто я, они мне растолковали, что это ещё не село, а хутор, и до села ещё надо пройти через бор два с половиной километра.

- Здесь контора колхоза, но в сельсовете уже никого не застанете. Переночуете здесь, в комнате сторожа, а поутру пойдёте в село.

Я-то уже и так не мог идти, подняться со стула мне тяжело. Я с удовольствием остался переночевать в этой тёплой комнатушке на полу.

Утром натощак двинулся к селу. Зашёл в сельсовет. Там уже был председатель сельского совета. Подал ему предписание своё, он распорядился определить меня на квартиру. Определился на квартиру с питанием за 300 рублей в месяц, и приступил к работе.

Что это было за село: 162 двора, 1100 человек населения. Разорённое, часть сожжена, люди живут ещё в землянках. В уцелевших хатах по две семьи. Бедность, завшивленность. Село разбросано на хутор, собственно село и остров. Под амбулаторию колхоз отпустил сельскую старую хату. Её надо переоборудовать. Тот старый пенсионер - фельдшер дал мне ключи от этого помещения. Там только стол да кушетка, никаких медикаментов, инструментария. Акушерка только со студенческой скамьи. Роды она принимает на дому, амбулатория ей не нужна. Так что здравоохранение населения мне надо было начинать с нуля.

Колхоз разграблен оккупантами. В колхозе одна полуторка, да и та стоит на приколе, нет бензина. Помещения свинофермы и коровника старые, запущенные. Крыс на свиноферме развелось столько, что нападают на поросят и заедают их. Коровы завшивлены, всё это настораживало нас, медиков, о вспышке инфекционных заболеваний.

Оборудовал амбулаторию, постепенно приобретал необходимый инструментарий, медикаменты, перевязочный материал. Открыл аптечный пункт.

Работа фельдшера на селе очень интересная, богатая, охватывает все разделы медицины, работа тяжелая и ответственная, требующая много знаний и умений. Рабочее время медработника на селе ненормированное и главная обязанность фельдшера - это санитарно-профилактическая и противоэпидемическая работа. Но, на каком бы идейном уровне была эта работа, если бы ко мне пришел на приём человек с зубной болью, и я ему не оказал бы помощи, не утолил зубную боль. Больной скажет, что там сидит не доктор, а санитар, он даже зубы не умеет лечить. Как будто зубы так просто лечить. Фельдшер на фельдшерско-акушерском пункте - это универсал, должен все болезни лечить и всё делать: принимать роды, удалять зубы, делать операции, лечить детей, вензаболевания, процедуры делать. Поэтому надо было работать и учиться тому, чего не знал. Постепенно покупал себе книги по всем разделам медицины. Чего не знал - подчитывал. Надо было учить то, чего не знал, и повторять то, что знал раньше. А учиться пришлось во всё время трудовой деятельности, сколько работал, столько и учился.

В целях недопущения вспышки эпидемзаболеваний, особенно сыпного тифа, а тогда по Черкасскому району были отдельные случаи заболевания сыпным тифом, органы здравоохранения издали приказ: провести

решительную борьбу с завшивленностью среди населения. Для этого надо было делать подворные обходы. Каждую декаду медработник должен быть в каждой хате, делать осмотр жильцов и отмечать в семейном санитарном паспорте, что обнаружено и что сделано. В ликвидации завшивленности хорошо послужил нам тогда дуст ДДТ, им обрабатывали очаги завшивленности, в школе - детей завшивленных. За четыре года пришлось продать через аптечный пункт пол центнера дуста. Дуст брал и колхоз обрабатывать коров. Был такой курьез: возле фермы было общежитие доярок, надо было проверить и доярок. Зашёл в помещение и говорю:

- Так, девчата, смотреть за воротники или не надо?

- Не надо, вшей у нас нет, - дружно запели.

- Ладно, - говорю, - верю вам.

Пошёл между койками смотреть на подушки, по подушке лезет большущая вша.

- А это чья, - говорю, - ползет?

- Это не наша, - отвечают, - посмотрите, доктор, у наших вшей хвост поднятый кверху, а у этой опущен и тянется, как у ящерицы. Это, говорят, коровья вша. У коров полно вшей. Вот и набираешься от них.

Медикаменты пришлось носить с Черкасс на плечах, два раза в месяц. Лошади в колхозе были такие, что не доходили до Черкасс, и машины нет.

Вот тогда колхоз взял у меня 20 кг дуста и начал обрабатывать коров.

Я 33 километра 6-8 кг груза в рюкзаке и портфеле нёс. В летние месяцы справлялся за один день. Утром по сходу солнца вышел и на полудень пришёл, в общем итоге около 70 км. В работу так втянулся, что забыл про отпуск. Три года проработал без отпуска, покудова заврайздравом не напомнил мне за профотпуск. Так за два года я потерял отпуск.

Второе мероприятие было - это борьба с глистными заболеваниями. Много было поражено людей глистами. Надо было проверить всё население лабораторно на поражение глистами, собрать в спичечные коробочки кал. Это надо было ходить по хатах, отправлять его в лабораторию. После проверки пролечить пораженных глистами, а их было 40 % пораженных. Провести в очаге санитарно-гигиенические и дезинфекционные мероприятия. Эта кампания длилась по три-четыре месяца четыре года подряд. Это большая и кропотливая работа.

Третье мероприятие - это борьба с малярией. Малярия свирепствовала в стране. В таком малом селе, как Думанцы, было зарегистрировано 18 случаев заболевания. Этих больных надо было лечить три года подряд акрихином, хинином, хинидином, плазмоцидом. Только тогда они практически становятся здоровыми. Когда правильно начали вести лечение, в нашей стране за пять лет полностью была ликвидирована малярия.

Четвертое мероприятие было - это ликвидация вензаболеваний. После войны кривая этих заболеваний резко пошла вверх. Сначала я больных отправлял в Черкассы, в медкабинет поликлиники. Но не все туда являлись. Тогда эту работу по разрешению главврача, венкабинета, взял на себя, лечил всех этих больных.

При амбулатории специфических медикаментов не было и не хватало, антибиотиков ещё не было. Лечили гонорею обезжиренным коровьим молоком. Это чужеродный белок. Вводил внутримышечно 2 грамма. Через 30-40 минут температура поднимается до 40-41 градуса. Гонококк этой температуры не выдерживает, вываливается с клетки. Я делаю спринцевание, промывание раствором марганца. Таких процедур на курсе лечения три, через три дня. И больной полностью становится здоров.

Но у каждого медицинского работника работа проходит не без курьезов и приключений. Некоторые из них.

Акушерство и гинекологию в училище нам сняли в связи с войной, времени мало было. Тогда нам сказали, что на передовой роды вам принимать не придётся, а вот на гражданке пришлось. Как раз акушерка ушла в отпуск. Поздно вечером приходит ко мне на квартиру мужчина и говорит:

- Собирайтесь, доктор, жена рожать собралась.

А я-то о родовспоможении никакого представления не имею. Что мне делать? Отказать, сказать, что это дело акушерки? Но её нет, я же медицинский работник, не посылать же его к бабке-повитухе. Спросил:

- Она уже рожала?

- Да, - ответил, - рожала.

- Кто ещё из женщин есть у вас?

- Мать её.

Я немного пришел в себя, собрал инструмент и всё, что нужно было, вернее, что у меня было. Думаю, буду командовать, а мать сама всё будет делать, она всё-таки знает, как это принимать ребенка. Вот так я и делал: командовал и смотрел, что и как бабка делает. Я только пуповину пережал, перевязал, перерезал и забинтовал.

Второй курьез. Тоже не было акушерки. Перед закатом солнца привозят на возке женщину с маточным кровотечением. Что делать? Отправить в Черкассы нет никакой возможности. Надо принимать меры самому, приостановить кровотечение. Я больную положил на кушетку, в ногах прибил крестовину, на крестовину привязал её ноги, на низ живота положил холод. Сделал раствора хлористого кальция пить, пить воду. Говорю больной:

- Остановить кровотечение ещё не всё. Если пойдёт заражение крови, я уже ничем не смогу помочь вам.

Но слава Аллаху, всё обошлось благополучно. Кровотечение остановилось, воспаление матки миновало. Утром забрали её домой и ещё неделю лежала дома.

Но вот ещё курьез. Приходит ко мне пожилой мужчина за 60 лет. У него направление с урологического кабинета сделать шесть массажей простаты. Я это сделал, он снова обратился туда. Там назначили молочные уколы от гонореи. Я сделал, уже было два укола, когда приходит его старуха, у неё астма, эмфизема легких, задышка сильная, гипоксия. Набросилась на него и на меня, что "он болеет заразной болезнью, заразил и меня, сам лечится, а я должна на старости лет умереть от этой заразы. Доктор, лечи и меня". С таким состоянием здоровья поднять температуру до 40 градусов, она же здесь умрет. Я стал доказывать, что ничего этого нет и это надо проверить амбулаторно.

- Нет, только лечи, я не уйду с амбулатории.

Даёт мне молоко в пузырьке.

- Я, - говорит, - знаю, чем вы лечите эту заразу. Он, этот чёрт старый, хотел укрыться от меня. Я следила, что он готовит в амбулаторию.

Здесь уже у старушки психологический синдром самовнушения болезни. Надо было что-то делать. Решил ввести ей только полкубика, думаю, может быть не будет большой реакции организма. Но только ввёл, как она упала, потеряла сознание. Пришлось приводить в чувство, делать искусственное дыхание, сердечные уколы, покудова оживил. На этом закончил ей лечение. И её старику сказал, что больше проводить лечение не будем. Через неделю получаю с поликлиники извещение, чтобы этот старик Кононенко явился в поликлинику, диагноз - гонорея. Вызвал к себе старика, расспросил, как вы объясняли им свою болезнь, и что они вам там делали. Оказывается, что он за каждый визит давал сто рублей, за три визита триста рублей отнёс. Когда я ему делал массаж простаты, выделялась светлая слизь с полового члена. Он сказал врачу, что это гонорея, врач так и записал. Там никакой гонореи не было, а просто гипертрофия простаты по возрасту (простатит), но врача интересовала не болезнь, а сто рублей. Я взял это извещение и когда был в райздраве, зашёл к этой врачихе. Говорю:

- Вызывала такого-то?

- Да, вызывала.

- Так вот я явился.

Она смотрит на меня, не зная, в чём дело. Я тогда объясняю, что у этого больного, что из-за её поведения я мог потерять человека.

- Вы триста рублей взяли взятку и ещё хотели потянуть с этого старика. Как же вам не стыдно, как врачу, перед своей совестью? Если, - говорю, - не возвратите деньги, я сейчас иду к заведующему райздравотделом Тараненко и доложу об этом.

Она замоталась, не знает, что делать. Положила на стол 200 рублей, говорит, что больше при ней нет.

- Ладно, - говорю, - сто рублей вам за визит пусть останутся. Только напишите вот на этой бумажке точный диагноз этого больного, чтобы он мне поверил, что у него нет того, что вы ему приписали.

Она это сделала, и я старику принёс деньги и бумажку, показал, чтобы он убедился, в чём дело. Всё это было в 1947 году.

А вот ещё курьез. Весной 1946 года приходит ко мне председатель колхоза Прокоп Яковлевич, тоже Кононенко. Говорит:

- Доктор, вырви зуб.

- Зачем? - говорю.

- Болит.

- Кто болит?

- Да зуб болит, не я же.

- Хорошо, посмотреть надо. Действительно, седьмой зуб порченный. Только надо удалять. За ним ещё стоит зуб мудрости, тоже еле держится. Надо удалять, но у меня нет таких щипцов под углом, чтобы этот зуб удалить. Имеются только прямые, и то только корни удалять.

- Послушай, доктор, у меня хороший специалист кузнец. Ты ему начерти, какие нужны щипцы, он сделает.

- Ладно, - попробую.

Действительно, кузнец сделал щипцы под углом.

- Ну, - говорю, - Трофим Яковлевич, приходите, щипцы есть.

Только шероховатые щёки сделал. Вот я взял этот порченый зуб,

вытащил, показываю председателю, а в щипцах зажаты два зуба.

- Вот, - говорю, - своё обещание я выполнил на 200 %.

- Как это?

- Да так, надо было один зуб вырвать, а я два, вот вам и 200 %. По- видимому, - говорю, - это зубы были близнецы, а близнецы, они ребята очень дружные, что одному, то и другому, куда один, туда и другой, вот так и получилось.

Да, бывает и так.

Лечить все болезни ко мне приходили и из соседних сёл, особенно молодые женщины. Вот одна от другой узнает, что в Думанцах лечат, тем более лечиться лучше в чужом селе, меньше знают. Одной подруга наговорила, что надо брать, когда идти лечиться, говорит:

- Бутылку веянного молока и четвертинку нормального.

Вот приходит, вытаскивает четверть с молоком:

- Вот, доктор, я пришла лечиться.

- Для этого, - говорю, - надо один стакан молока.

- Так я и для вас.

- Мне оно не нужное, у меня нет гонореи.

- Так я для вас пить.

- Я пью цельное молоко.

- Так оно цельное и есть.

- Так ты, - говорю, - хочешь, чтобы я тебе сделал укол с цельного молока? И здесь мне окадычишься, и я ещё отвечай за тебя, в тюрьме должен сидеть!

- Так я себе взяла чистого.

Вытаскивает с кармана четвертушку.

- Ну, и ну. Кто тебе сказал, что четвертину молока надо мне?

- А вон та, что была у вас.

- Вот, - говорю, - она поддела тебя крепко. Она только стакан принесла, а тебе сказала четвертину надо нести.

- Дядьку ликарю, а що таке окадычиться?

- Окадычиться - дуба врезать, поняла?

- Как это - дуба врезать?

- А так, сколотят с досок ящик по твоему росту, положат тебя, забьют и в яму спустят. Поняла?

- Поняла.

Вот на таком блатном жаргоне объяснял я, что такое цельное молоко, и, что значит окадычиться.

А другая принесла грудку сливочного масла. Преподносит мне и говорит, что ей сказали, что надо смазывать то место, где делается укол. Вот так бывает.

Осенью 1946 года завезли с Черкасс корь, буквально переболели все дети школьники.

В это время полковник с Киева приехал в гости к своим родным с двумя девочками. Пришел ко мне за советом, что сделать, чтобы не заразить детей. Говорю:

- Одно средство - ввести противокорьевую сыворотку, но у меня её нет и дать мне никто не даст. Вы можете обратиться к заведующему райздравотделом Тараненко. Он был военным врачом, прекрасно знает военную службу, может вам помочь.

Так он и сделал. На второй день привез коробку кровяной противокорьевой сыворотки. Я пять ампул расходовал его детям и пять осталось.

Здесь по соседству в семье двое маленьких детей ещё не болели. Дети слабенькие, семья бедная. Я предложил родителям иммунизировать детей. Отец согласен, мать и бабка нет - они очень набожные были. Женщинам предложил уйти в другую комнату, а с отцом сделаю все, что нужно. Растолковал ему, как надо держать ребенка, а я буду вводить лекарство. Ведь это 30 кубиков в ягодицу вводить надо медленно. Отец держит, ребенок кричит, мать и бабушка репетуют. Вот бабка берет веник и давай угощать меня веником по спине. Я нагнулся, закрыл шприц, чтобы не попадала пыль, грязь и ввожу себе медленно. Бабка лупит меня веником и приговаривает. И веник рассыпался. Я закончил вводить, сделал наклейку и всё.

- Вот, - говорю, - бабушка, бог видит истинную справедливость. Кто зло делает, того и наказывает. Я вот делаю добро, чтобы дети были здоровы, я вы делаете зло. Вот бог и наказал за это - рассыпал ваш веник. Нечем будет подметать.

Бабка тут же извинилась, обозвала себя дурой. Бывает и так.

Второй раз меня другая бабка угощала рогачем. Это было весной 1948 года. Пошла паника среди руководителей охраны здоровья, что солдат наш приехал с ближневосточной пограничной службы и заболел натуральной оспой. Сразу поступил приказ: всему населению сделать ревакцинацию против оспы. Это большая и кропотливая работа, но приказ надо выполнять.

Была в селе старушка, Палажкой звали её. В 1889 году она еще девочкой переболела оспой, лицо у неё изуродовано. Я слыхал от одного фельдшера, что он сделал прививку против оспы переболевшему натуральной оспой, и она принялась. Я тоже хотел это проверить, ведь уже сколько времени прошло. Пришел к ней, давай объяснять. Она ко мне:

- Посмотри, сынок, на мое лицо, видишь, целая отара овец перебралась через мое лицо.

- Я знаю, бабушка, что вы болели, но это было давно. Иммунитет улетучился с вашего организма.

- Куда он улетучился?

- На небеса, - говорю.

Собственно, я её уговорил и сделал прививку. Через семь дней пришел проверить: положительна или отрицательна. Она как раз возле печи была. Я только в хату, а она на меня с рогачем. Я отвернулся спиной к ней, пусть бьет по спине. Она бьет с острахом, помалу. Я начал смеяться.

- Почему ты смеешься? Ты реветь должен, а ты зубы скалишь.

- Бабушка Пелагея, мне стыдно от вас реветь. Ведь я такой молодой здоровяга и такая пожилая бабуся угощает меня рогачем. Что я должен делать, обороняться? Нет, только смеяться.

Но она острая была на язык, высказала мне всё. Я поклялся ей, что больше на этом свете вам никакой прививки делать не буду, разве что на том свете, если найду её и уговорю сделать прививку. У неё была бурная оспяная реакция, как у младенца, впервые привитого. Вот я и убедился, что иммунитет улетучивается и естественный.

Но были и смешные истории. Собрали коробочки с калом - более полутора сотни. Акушерка связала в узелок с марли, повезла в Черкассы в амбулаторию. Где-то там села на скамейке отдохнуть, перекусить. Как-то зазевалась, что тот узелок хутко знык. Это было возле вокзала. Побегала вокруг, нет, побежала в уборную - нет. Пождала час, может, посмотрят та подбросят, но нет. Приезжает домой в слезах.

- Так зачем плакать, жалеть за калом?

- Мне жалко, что столько работали, и все пропало даром.

- Это, - говорю, - верно, но что сделаешь, начнем заново делать. Жалко труда, но куда денешься.

В практике фельдшера бывают такие больные, что врач-специалист проработает всю свою трудовую деятельность и не придется столкнуться с этой болезнью. Я имею в виду врач специалист-гельминтолог. Мне пришлось дважды выгонять ленточный глист (солитер). Это тяжелое заболевание. Длина глиста два метра двадцать сантиметров, и второй раз - один метр шестьдесят сантиметров. Лечить таких больных положено было только в стационаре, но я это сделал в амбулатории. Надо подготовить хорошо больного, очистить кишечник слабительным. Тогда дается экстракт полыни, два грамма в капсуле. Дается три ампулы через десять минут. После дается слабительная соль и сажаю больного на горшок. Вот начинает глист вылизать. Лента тянется медленно. Говорю больному:

- Не дуйся, пусть медленно выходит.

- Ой, доктор, - кричит больной,- наверное, кишки выходят.

- То и хорошо, что выходят.

Опасность этой операции заключается в том, что можно вызвать непроходимость кишечника, а это уже тяжелое осложнение, может быть заворот и глистная пробка кишечника. Но у меня оба случая прошли нормально.

И ещё один курьез был. Приходит ко мне на прием с соседнего села девка такая забитая, неразвитая. Жалуется, что у неё живот пухнет.

- Давно он у тебя пухнет и болит?

- Нет, он не болит, а пухнет давненько.

- Ну, - говорю, - приляг на кушетку.

Освободил живот, попальцировал, определил беременность за три месяца. Спрашиваю:

- У тебя кавалер есть?

- Есть, - отвечает.

- Гуляешь с ним?

- Да, гуляю.

- Крепко гуляешь?

- А как это - крепко гулять?

- Ну, ночевала под стогом сена с кавалером?

- Ночевала под копицей.

- А где сейчас твой ухажер?

- В селе, - отвечает.

- Так вот иди, бери своего ухажера, веди в сельсовет расписываться, чтобы у твоего ребенка был отец. Опухоль твоя доброкачественная, через шесть месяцев она выйдет.

- Куда выйдет?

- Откуда входила, оттуда и выйдет. Если я узнаю, что ты выкрутила своего ребенка, судить буду и посажу в тюрьму.

- Ей богу, дядечку-ликарю, не выкручу.

- Ну, хорошо, можешь идти.

Кроме основной работы я выполнял еще и общественную. Надо было каждый месяц в клубе провести беседу или лекцию прочитать, участвовать в уборке урожая, заготовке сена. Я был неплохой косарь и тогда еще уборочных машин не было, убирали хлеб вручную. Косари нужны были, вот и меня приглашали помочь косить рожь, пшеницу, траву, убирать

помидоры. Много тогда сеяли кок-сагыза. Это очень трудоемкая культура. Убирали ее до поздней осени.

Был назначен уполномоченным от сельсовета по реализации займа. Это адская ответственная нагрузка. Все активисты и члены партии старались от неё увильнуть, но я шесть лет был уполномоченным. Каждый год с 3-го мая дают мне два депутата с сельсовета 20 000 подписки. На займ должен отложить на указанном кутке. Вечером кончаю работу, а с апреля месяца амбулатория переходила на два приема работы - утром и вечером, после девяти вечера ходим по дворам до часу, а то и до 2-х часов ночи. Когда колхозники и так голые, босые, за душой ни копейки. В колхозе годовой расчет по 35 копеек на трудодень, и обязан каждый трудоспособный подписать на 200 руб. и нетрудоспособные на 50 руб. У меня всегда оставалось 500-600 руб. не распространенных. Это уже мои да плюс еще я подписывался на месячный заработок. Вот каждый год 1000 руб. займа у меня.

В 1947 году подал свои документы в Военно-Морскую медицинскую академию в Ленинграде. Но мне отказали. Причин было много, но главная - это то, что был в плену.

Так как я был на селе общественным ответственным, мне в этом же году председатель сельсовета предложил подать заявление в партию. Я согласился. Поручались за меня председатель колхоза и председатель сельсовета. Но в райкоме мне отказали. А в 1951 году уже в райкоме предложили мне подать заявление в партию, то здесь уже я сам себе

отказал. Пока Сталин жил, пока я был изменником родины, никаких наград за участие в войне не выдали. После Сталина я получил все то, что мне было положено.

146

в

союз

СОВЕТСКИХ

СОЦИАЛИСТИЧЕСКИХ

РЕСПУБЛИК

УДОСТОВЕРЕНИЕ

К ЮБИЛЕЙНОЙ МЕДАЛИ "ТРИДЦАТЬ ЛЕТ ПОБЕДЫ В ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЕ 1941-1945 гг.""ТРИДЦАТЬ ЛЕТ ПОБЕДЫ В ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЕ 1941-1945 гг."

участнику войны

УДОСТОВЕРЕНИЕ

... Ас. кГ..

~

б соответствии с Указом ПРЕЗИДИУМА ВЕРХОВНОГО СОВЕТА СССР от 25 апреля 1975 гола

НАГРАЖДЕН ЮБИЛЕЙНОЙ МЕДАЛЬЮ

"ТРИДЦАТЬ ЛЕТ ПОБЕДЫ В ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЕ 1941 - 1945 гг."

От имени-НРЕЗИДИУМЛ ВЕРХОВНОГО СОВЕТА СССР медаль вручена

Сце^/Я^. .. 59

Щщаттй

полковник иОиАМил/р^Л гз.а в\...

вручившего медалиТ)

_

В зимнее время в Черкассы ходил за медикаментами на лыжах, намного быстрее. Но не хорошо тем, что дорогой угреешься, вспотеешь, а переодеться-то негде.

1947 год - тяжелый год. Особенно весна, ведь на рынке в Черкассах ходили люди с голодными отеками. Я куплял хлеб по 80-90 руб. за кирпич, потому что в селе карточек не было, должен был колхоз продавать зерном, но в колхозе хлеба не хватало рассчитаться с государством.

После войны на колхозников накладывались большие государственные налоги: подоходные от земли, огорода, сада, страховка хозяйства, хаты, самообложение, госпоставки мяса, молока. А вдов много было с детьми - по двое-трое детей, но от государства никакой помощи не было, а те, которые без детей, платили бездетные. А где же она детей возьмет, если муж погиб на войне? Платить нечем. Приезжает с района агент по налогам, вызывает должников в сельсовет. Начинает обрабатывать, вот такую одну вдову довел до того, что она подняла перед ним юбку и говорит:

- На, сделай мне ребенка, чтобы не платить бездетного, где я его возьму, кто мне его сделает, если мужа убили на войне.

Это не только в моем селе было с этими налогоплательщиками, а и во много других. Много стало налоговой задолженности, а как её стянуть, если в хозяйстве ничего нет, только хата да огород. Ведь выгнать с хаты и продать двор Конституция запрещает. Тогда правительство издало указ о том, что индивидуальные хозяйства освобождаются от всех налогов, только не оформлять это как нищенское хозяйство, а как хозяин или хозяйка двора больные тяжелой и продолжительной болезнью. Вот это уже начало касаться нас, медицинских работников на селе. В Думанском сельсовете после войны, таких индивидуальных, а вернее, обнищавших хозяйств было 12 семей, которые надо было освободить от всех налогов. Председатель сельсовета дает мне список людей, которым я должен написать справки, что они не просто больные, а что такой-то вечный калека. Только так. Но как я могу писать здоровому человеку, в которого руки, ноги целы, нормально головой мыслит, что он болен и вечный калека. Такое приписывать человеку я не могу и не имею права даже говорить. Решение правительства надо выполнить и я практически здоровым людям выдавал справки, что они вечные калеки. Но они этого не знали и на меня не обижались.

В отпуск ездил в свое село.

Там в школе работала учительницей Каценко Майя. Вот мне посоветовали жениться на ней, да уж и пора было, 36 лет - предельный возраст. Не хотел в прыймы идти, а найти такую, как и сам: "ни кола, ни двора".

Вот весной 1952 года расписался в Чапаевке на квартире у своей суженой.

Это было 1 апреля. Хотя в народе ходит молва, что первое апреля - обманчивый день и ему нельзя верить, но мы оба были не суеверны и расписались 1 апреля 1952 года.

После этого у нас возник вопрос: где жить и где работать, ведь квартиры своей в обоих не было. Она тянет меня в Чапаевку, а я тяну её в Думанцы, ведь мне там лучше работать, я там доктор. Думанцы - это отдаленный глухой уголок района. Чапаевка более прогрессивное село, культурно развитое, расположенное между двумя городами, связанное железной дорогой. Решили мне переехать работать в Чапаевку. Я рассчитался в Черкасском районе и переехал работать в Чапаевку фельдшером медамбулатории.

В Чапаевке наняли квартиру у родственников моего брата Кузьмы, где прожили почти три года. В 1955 году купили себе хибарку- "имение" за 5500 рублей. Перебрались жить в свою хату. Постепенно начали обживаться, приводить свое хозяйство в порядок: построили сарай, погреб, колодец. А в 1958 году перекрыли свою избу шифером, она была крыта соломой. Когда мы поженились, у нас почти ничего не было с имущества, даже кровати своей не было, подушка одна на двоих и по одному рабочему костюму. Вот с этого мы начали свою семейную жизнь. Постепенно все приобретали: одежду, домашнее майно и хату приобрели. Обстановки у нас особой не было, но все необходимое приобрели.

т

Работал я в Чапаевке в амбулатории фельдшером на приеме и обслуживал вызова. Майя, жена моя, работала в школе преподавателем.

Кроме того, я еще выполнял целый ряд общественной работы: каждый год подготовлял школьную и колхозную санитарную дружину, был в лекторской группе, где каждый месяц должен прочитать лекцию в клубе, был избран председателем первичной профсоюзной организации участковой больницы.

Коллектив участковой сельской больницы состоял из 56 человек. Председателем профкома пришлось 14 лет бессменно проработать. Один год дали перерыва, после еще два года председательствовал, покудова не

выехали из села. Была возложена на меня статистика участковой больницы, вся учетная работа больницы возлагалась на меня. Все это пришлось мне выполнять. Чтобы сделать все и в срок, приходилось работать и ночью, составлять статистический отчет.

Кроме этого, участвовал ежегодно в спортивных соревнованиях по водному спорту. Для этого надо было готовиться. Приходилось ходить за пять километров на луг до озера, где можно было свободно тренироваться.

Я вспоминал раньше, что у меня был правосторонний гнойный отит. Врачи категорически запретили мне плавать, но я плавал, и только в 1954 году мой отит полностью излечился. Но слух на правое ухо я потерял на 80% и шум в правой стороне головы остался мне навсегда.

Колхоз на больницу каждый год выделял участок кукурузного поля, 5 гектаров. Мы своим коллективом участковой больницы должны вырастить: полоть, убрать кочаны и срубать стебли кукурузы. В основном мне пришлось, как председателю профсоюза, руководить и отвечать за эту работу. За свой труд я был награжден медалью "За трудовую доблесть", в ознаменование 100-летия со дня рождения В.И.Ленина награжден значком "Отличник санитарной обороны Советского Союза". Был активным донором по сдачи крови и был награжден медалью "Донор СССР третей степени".

В 1954 году у нас появилась дочь Тома, а в 1956 году дочь Наташа.

Обе они учились в Чапаевской средней школе и были отличницы, окончили с золотыми медалями. Девочки наши, начиная с первого класса до десятого, за все время не имели ни разу ни в одном классе в квартальном школьном табеле ни одной тройки, да и четверки изредка появлялись. А Наташа десятый класс заканчивала уже в Полтавской 1-й школе, все дисци пл и н ы о ко нчила на "отлично".

При работе в Чапаевке я еще имел общественную нагрузку - это председатель первичной организации Красного Креста колхоза им.Чапаева. Как и в Думанцах, так и в Чапаевке, в процессе трудовой деятельности были курьезы в работе. Это истории грустные, смешные и необычные.

В 1952 году осенью я перешел работать в Чапаевку. Здесь заведовал врачебным участком врач Проценко. Он был знающий врач, но крутой характером: самонадеян, жаден к деньгам и скуп. Всеми правдами и не правдами сколачивал себе капитал. Был большим эгоистом, старался каждого своего подчиненного унизить, оскорбить перед людьми. От него каждый день медсестры, санитарки проливали слезы и боялись его, как огня. Я перед ним не показывал выше него, но и не унижался, не трусил перед ним.

Однажды, это было весной 1956 года, мы, медработники, собирали краснокрестовские членские взносы по своим микрорайонам. Надо было собрать 1000 руб. Я уже был избран председателем Красного Креста. Все отчеты и отчетность, как и членские взносы, должны отчитываться председателем. Но до этого и в этот год Проценко сам распоряжался сбором взносов. Медсестры и санитарки собирали деньги и сдавали ему. Каждой надо было собрать 100-120 рублей в зависимости от микрорайона. Он сам получал марки, выдавал им под расписку, а деньги брал - не давал расписки. И вот получалось так, что денег намного больше плана и всё посылал собирать еще. Девчата себе не отмечали, сколько сдали ему денег. Я тоже собрал сто рублей, но я потребовал от него расписку, что я отдал ему сто рублей. На второй год я предупредил медсестер, чтобы записывали себе, сколько и когда сдали ему денег. Впоследствии собрано было тысяча рублей, всё отдали ему, а в районную кассу Красного Креста он отдал только 800 рублей и доказывает, что еще надо 200 рублей. Я стал доказывать ему кто сколько сдал денег и всего тысяча рублей, а двести рублей он оставил себе и чтобы эти денежки завтра передал в райком Красного Креста. Он побагровел, затряс головой и набросился на меня:

-Так ты еще меня контролировать взялся!

- Я,- говорю,- не контролировать вас взялся, а вести учет собранных денег.

Он ударил по столу кулаком и говорит:

- Что я тебе вор?

Я тоже ударил по столу, да так, что стол подскочил, и чернильница упала со стола, говорю:

- Я не говорю, что вы вор, но присваиваете краснокрестовские деньги.

Он побелел, зубы сцепил и говорить не может. Я повторил:

- Чтобы завтра деньги, 200 рублей, были сданы в райком Красного Креста, иначе заявлю заведующему райздравотдела. И впредь, - говорю, - что я председатель Красного Креста участковой больницы, и чтобы вы не вмешивались в дела, касающиеся непосредственно меня, как председателя этой организации.

На другой день он отвез деньги и больше не касался этой организации.

В 1958 году я был на трехмесячных курсах при областной клинической лаборатории. После окончания их я через день работал в лаборатории при больнице. Делал все клинические анализы. Это очень интересная работа - смотреть в микроскоп невидимый микроскопический живой мир. Но в 1964 году больницу расширили: построили новое здание на 25 больничных коек и дали полную единицу лаборанта. Тогда прислали лаборанта женщину.

Хочу напомнить, что в 1946 году, я выступил на областных соревнованиях в Киеве, где получил грамоты и премию за первые места. А в 1948 году с областных оставили меня на республиканские, где я был месяц на тренировочном сборе в Киеве. На республиканских соревнованиях в Киеве стал чемпионом по плаванию 100 метров на спине и 200 метров на боку (тогда этот стиль ещё применялся).

Будучи в Чапаевке, еще три раза выступал за Чапаевский спортивный коллектив "Колос" в Полтаве и Черкассах.

165

Немало приходилось самому руководить участком, когда врач уходил в отпуск. Было такое время, что врача не было круглый год - Проценко ушел, а другого еще не приняли. Когда приняли, то сразу направили на курсы усовершенствования в Киев на 6 месяцев.

Работы было невпроворот. Физически и психологически утомлялся до основания, просто на ходу засыпал, потому, что круглый день на ногах и ночью подымают на вызов.

И вот в это время на прием приходит молодая женщина или переросшая дева. Это было весной 1964 года. Заходит эта молодая женщина и говорит:

- Ликарю, позбывайте мени рогы.

- Где, какие роги? - говорю ей.

- А где роги растут? На голове.

- Давай показывай свои роги.

Действительно, на теменной части головы почти симметрично расположены две шишки, мягкие на ощупь, безболезненные.

- Давно, - спрашиваю, - эти шишки растут у тебя на голове?

- Да уже давненько.

Смотрю, забинтована и завязана правая кисть, мотыляет ею как батогом.

- А на руке что? - спрашиваю.

- Да казал хирург, что абсцесс был, но он уже разорвался.

- Ладно, - говорю, - сейчас зайди в перевязочную, там медсестра развяжет, а я приду, посмотрю.

Зашел, смотрю я на эту рану, она на всю тыльную поверхность кисти: края раны подгнитые, грануляция отсутствует, гиперемия и припухлость вокруг раны незначительная. Рана заполнена мутной киселеобразной жидкостью, сухожилия пальцев оголенные.

- Да, вот так рана. Ну, Дарья, согни кисть в кулак.

Она свободно согнула кисть в кулак.

- Больно? - говорю.

- Нет, немножко.

- Сколько времени эта рана?

- Да уже больше месяца.

- Где ты была с этим абсцессом, в каких врачей?

- В Золотоноше, в поликлинике в хирурга.

- Что он сказал?

- Сказал, что это абсцесс, надо вскрывать. Надо больничный, а я работаю на железной дороге, то мне в больничном хирург отказал. В связи с тем, что в Золотоноше была железнодорожная поликлиника, и всех рабочих железной дороги обслуживает только она, никаких других больничных листов она не признает. Наложили мне повязку с ихтиоловой мазью и дали направление в железнодорожную поликлинику. Я туда поехала через три дня. Там меня посмотрела главный врач Духанина. Посмотрела на мою руку и с бумажкой из поликлиники направила мена в железнодорожную больницу в Шевченково на стационар. Наложили мне ихтиоловую повязку с диагнозом: абсцесс кисти обширных размеров. В Шевченково я поехала через неделю. Все это время я работала, больничного не было. В Шевченково хирург сказал, что надо абсцесс вскрывать, но я от вскрытия отказалась. Тогда, говорит он, я не положу вас в больницу на стационар. Там мне сделали повязку с черной мази, и я уехала домой. Это уже прошла неделя, как я была в Шевченково. Абсцесс мой прорвался, и я пришла к вам.

Я медсестре сказал, чтобы все медработники, кто есть в амбулатории, зашли сюда на одну минутку. Сошлись было два фельдшера, зубной врач, две акушерки, две санитарки, три медсестры.

- Вот, - говорю, - посмотрите на эту рану, хорошо запомните её и вот две шишки на голове.

Заставил Дашу сжать кисть в кулак. Спрашиваю:

- Больно сжимать кулак?

- Нет, не больно.

- Теперь можете идти по своим рабочим местам.

А перевязочную медсестру попросил приготовить шприц для взятия крови на Вассермана, и наложил дезинфицирующую повязку с антибиотиков.

Заполнил амбулаторную карту, все записал, где, когда она была, описал рану. Поставил предварительный диагноз, сифилис. Дал направление в Золотоношский вендиспансер. Предложил сейчас больной ехать по такому-то адресу в лечебное учреждение. Как раз в это время подошла колхозная машина с больным. Посмотрел больного, определил у него острый аппендицит. Надо срочно больного оперировать. Направил в хирургическую больницу и одновременно поручил шоферу завезти кровь в амбулаторию. Еще было только 10 часов утра, к вечеру сделают анализ. Моя Даша отпросилась до завтра, потому, что у нее хозяйство, надо поручить кому-то доглядывать. Я согласился, что она завтра утром поедет.