Он положил на колени книгу, посмотрел вокруг, моргнул. Подмосковная электричка, городская соленая грязная жижа на полу, темные фигуры пассажиров, рассаживающихся по местам. Так можно было бы начать фильм. Длинный статичный кадр. Полутемное пространство, постепенно наполняющееся людьми, бегущая строка суптитров, хлюпанье шагов, шорох одежд и среди этого медленно проявляется звенящая волшебная музыка: ксилофон, флейта...
"Ну что? Ты уже, смутно представляешь, о чем пойдет речь, или, по крайней мере, ожидаешь чего-то? А зря. Я польщен твоим вниманием, но, вероятно, не оправдаю твоих представлений. Когда-то ты научился читать. Точно так же, как раньше научился говорить, кричать, двигаться, дышать. Сейчас тебе кажется, что это было давно, так как ты уже много-много времени делаешь все это. Ну и что?
Ничего страшного, правда? За исключением того, что ты забыл, зачем это делаешь. И, еще может быть, того, что ты стал совсем не таким, каким хотел быть, когда учился всему этому. Но сильно расстраиваться, по-моему, не следует; многое из того, чего ты с собой не сделал - к лучшему. Что, впрочем, совсем не означает того, что ты уже сделал что-то стоящее или делаешь это сейчас...."
Да, странноватый текст. И знакомый. Словно он его и вправду читал.
Иван Оряхин, бывший клавишник группы "Новый год", ныне учитель музыки в небольшом городке в ста десяти километрах от Москвы оторвал взгляд от книги и снова устремил его в вагон. В кадре появлялись все новые пассажиры, а поезд почему-то никак не трогался. Нищие люди в странной, холодной стране, в старой, плохо освещенной железной коробке на железных колесах, которые, в свою очередь, стоят на железных рельсах. А они, люди, беспомощные, словно дети, - они рассредоточиваются внутри нее, стараясь выбрать не порванное сиденье; так, чтобы не дуло из разбитого окна, и чтобы под ногами не пованивала замерзшая блевотина. Они развешивают свои пакеты, забрасывают сумки на полки, и вот это копошение в грязи - в сущности, модель их жизни! Покорной и агрессивной. Выбрать место поудобнее, устроиться на нем и начать длинный, плоский и скучный разговор-сплетню. Или игру. Бессмысленную игру в карты. Или раскрыть толстый глупый детектив и читать. Про то, как некто за рулем белого "Кадиллака" едет под пальмами, чтобы спасти мир. А в это время за окном будет вставать луна...
Что он здесь делает?
Ответ был очевиден. Иван вздохнул. Легкий пар изо рта поднялся куда-то вверх к тусклым давно немытым лампочкам и вызвал чувство ущербного нищенского уюта. Да, домой, он снова возвращается обратно домой. Опять ни с чем.
Конечно, они были вежливы. В очередной раз поблагодарив его, сообщили, какой он талантливый парень, и как всегда пообещали обязательно позвать в следующий проект. Уж там его мелодизм будет точно соответствовать формату... Делали вид, что стараются не обидеть. И это было обидно.
Иван вздохнул. И, одновременно с этим, вздрогнул и плавно покатился поезд.
Люди, сидящие напритив него, одновременно качнулись. Люди, людишки.... А он сам? Неужели и ему, Ивану, всю жизнь не выбраться из всего этого? Он, так же как и эти обладатели кроличьих шапок, не в силах преодолеть злую волю, которая сделала из их жизни спектакль, а их самих превращает в марионетки. Иван еще раз вздохнул и поморщился. Так бездарно?
Словно в ответ на его мысль, поезд сильно качнуло. За окном плыли огни, мрачные склады и депо, косые лучи прожекторов высвечивали длинные заборы, бесконечные гаражи, матрицы из огней многоквартирных домов.
Нет, - решил он, - здесь не стоит читать эту книгу. А, может быть, вообще не стоит читпть. Претензия автора на обладание недоступной читателю мудростью раздражала и вызывала недоверие. Как и все вокруг.
Особенно злили люди. Может это из-за тех пирожков, что он съел на вокзале?
Нет, подумай, - приказал он себе, - все-таки они разные. Вот тот - богатый, куркулистый, в ондатровой шапке - едет после какой-нибудь халтуры. Возвращается в свой город-не-город,... даже трудно назвать что. После какой-нибудь стройки или ремонта офиса - на более интеллектуальное занятие ни как не тянет. А этот - нищий студент, бедолага. Домой, к маме. Хочется съесть чего-нибудь вкусного, пообщаться на равных с богатыми центровыми ребятами - как все это знакомо... И у него впереди вечное невпопад, недовольство собой, стремление вперед - и опять бедность. Вечное отставание.
Но... жизнь конечна. Господи, неужели он, Иван Оряхин, докатился до того, что это его радует?! Раньше это обстоятельство всегда пугало и вдохновляло. Во всяком случае, как-то стимулировало тратить время с максимальным эффектом, не зависимо от того какая она, эта его жизнь. Почему же сейчас не так? Нет, хватит, думай конструктивно, думай так, что бы это принесло пользу. Например, о том, почему им снова не понравился твой вариант заставки?
В вагон наталкивалось все больше пассажиров. В тамбуре человеческие тела в пальто и куртках стояли уже почти вплотную, но в середине вагона было относительно спокойно.
А те ребята сидят в своем кабинете в Останкино и уже давно не видят всего этого. Они приезжают туда на хороших машинах, в дорогой одежде, из хорошо обставленных квартир. С будничными мыслями, с неспособной к полету фантазией и неоригинальными мечтами; привычными мечтами о том, сколько они срубят в этом сезоне. И он не пробил их. Не зажег, не поднял, не повел. Как, наверное, не пробил бы своей мелодией и этого борова с пивом. Иван закрыл глаза. Значит она не настоящая? Или слишком тонкая, неформатная, нетелевизионная. Но что бы их вообще пробило? Какая-нибудь туфта, которую он не способен придумать. Или просто что-то предельно яркое? Иван нахохлился, и думал об этом долго, долго. Его мысль бродила среди мелодий, словно среди сказочного музыкального леса, где вместо стволов деревьев уходили куда-то вверх его собственные и чужие мотивы, новые шлягеры и просто гениальные пьесы. А когда открыл глаза, огни за окнами поредели.
Значит, и заснуть не удалось. Некоторые из пассажиров пробирались к выходу. Может быть теперь, станет не так паршиво: скоро вагон станет наполовину пустым, и темные невидимые из освещенного вагона леса будут оставаться где-то за грязным двойным стеклом и смотреть вслед поезду. Деревья обречены всю жизнь стоять на одном месте и смотреть на пролетающие огни. Или пробегающих под ними зайцев. И у них нет шанса что-то изменить, ибо деревья покидают свое место только мертвыми. Неужели и у людей есть свое место, которое они не в силах покинуть, и его, Ивана место, здесь, в этом грязном вагоне, среди этих голов, наполненных невозвышенным?
Что он делает не так? Есть же люди, которые пробились. Без родственниеов, без денег, без любовников. Приехали откуда-то издалека, завели знакомства, и их принимают. Безусловно, эти люди умеют общаться, умеют быть яркими; у них бешенная активность и трудоспособность, они не скованы своим прошлым, которое осталось где-то в других местах. Значит нужно стать таким? Или просто менять себя? Стать приятным, нравиться; быть таким, что бы всем этим продюсерам и режиссерам хотелось его слушать, научиться влезать в них. Но как? Как?
Скучный, плохо одетый, неухоженный тип, которому скоро стукнет сорок. Скованный в речах, некоммуникабельный. Жалкий, жалкий сочинитель никому не известной музыки... Которую когда-то, тем не менее, слушали и любили.
- Следующая остановк-ха - платф-м-ма..., - забулькало где-то в недрах промерзших стен вагона. Значит там за окном, - спохватился Иван, - уже давно лес. Снег, чистый морозный воздух... А он? Из большого грязного города в маленький, но не менее грязный. Какой-то человек с лыжами и легким рюкзачком ловко встал и исчез за раздвижным дверьми тамбура. Ивану было видно, как тот повернулся в профиль и приготовился выходить.
- Саш! - окликнул его Иван. - Алекс!
И испугался - зачем? Ведь это так нелепо - кричать, если за стеклянными дверьми и шумом колес ничего не слышно. И радоваться встрече с человеком, которого не видел несколько лет - это непредусмотрительно. Что он ему скажет? Если это конечно он. Хорошему умному Сашке, или Бродику, как того звали в школе, или Алексу, как его звали в группе и в институте. В общем, человеку, который по этой жизни двигается гораздо ловчее и умнее, чем он, Иван. "Какими судьбами?"? "Сколько лет...?"? "Ну ты как?"? Словно в двух слова можно объяснить это "как"? Так какого хрена его понесло в сторону тамбура?
- Сань, здорово! - выпалил он, когда поезд уже почти остановился.
- Ба! - обрадовался лыжник - Привет! - и уставился на него с видом человека, который... не много ни мало встретил хорошего друга. Непропорционально худое лицо, разные глаза, большой грустно-ироничный нос. - Надо же... Ванька! Пошли! Выходишь? Сейчас где-нибудь найдем для тебя лыжи и ко мне!
- Нет. В другой раз, - улыбнулся Иван.
- Ты..., гад! - кинул Алекс. - Где ты, дятел, раньше был? Целый час в этом вагоне... Позвони во вторник. Что-то давно...., - и, наклонив красивые пластиковые лыжи, ловко нырнул на платформу. - Не позвонишь - не позову на Новый год! Понял?!
- Ага..., - успел ответить Иван.
Поезд тронулся. Было легко представить, как там на платформе пустынно. Редкие пассажиры, спешащие куда-то в темноту. За уходящей электричкой тянется вьюжный след. Какого черта он с ним не вышел? Завтра же Суббота...
За дверью вагона, которая закрывалась не до конца, белый снег платформы сменила темнота, в которой существовали только поднятые поездом снежные вихри.
Покурю, решил Иван, уставившись в зияющий проем. Что-то не так; кажется, он что-то забыл. Из-за этой встречи с Алексом забыл что-то важное. Очень важное. Но как интересно бывает - вдруг встретишь человека, с которым не виделся очень долго и за какую-то секунду понимаешь, что этих лет как бы не существует. Потому что чувствуешь его близко-близко. Настолько близко, что потом можешь рассказывать о нем подробно и долго, и даже успеваешь для самоуспокоения заметить, что способность выбирать и плыть в жестком течении жизни - не спасает. По-видимому, даже у него эта жесткая жизнь берет слишком много. Он мог бы быть хорошим ученым, поэтом или музыкантом. Правда, поэтом весьма, судя по их совместному творчеству, посредственным. Но известным - вполне. И ни тем, ни другим не стал. Он тоже выживает, только по-другому. И, если все наши встречи действительно не случайны, - от этой мысли в груди Ивана неожиданно разлилась теплота, - то уж эта подавно.
Так курить или не курить? Наверное, все же закурить, решил он. Но так и не успел зажечь приготовленную спичку. Потому что в этот момент в тамбур вломились два огромных стриженных парня в кожаных куртках. Мрачным и недобрым облаком, они заполнили все пространство между дверями, огромными жесткими ручищами беспощадно схватили Ивана и прижали к стене.
- Он? - деловито прозвучало где-то над кожаным плечом. В ответ ему зашелестела какая-то бумажка, и тихий гнусавый голос вынес приговор: "Он."
*
А в это время Максим Гуля, ученик 4-го класса, двоечник, прогульщик и филателист тупо шел по дорожке вдоль железнодорожного полотна и напевал какую-то незамысловатую песенку с матерными словами. Потому что у него, наконец-то, была цель.
Эта цель делала остаток вечера хоть немного интересным, а главное, давала возможность подольше не приходить домой. Где его ожидало не так много хорошего. Отчим, которого выгнали с работы, а он утверждает, что взял больничный, и для достоверности пьет; желтые обои в пятнах; старая мерзкая полированная мебель, покрытая слоем жирной пыли; противный тухловатый запах их квартиры - все это хотелось оттянуть куда-то совсем "на потом". Но что делать, если все ребята разошлись по домам, и куда идти, что бы не замерзли промокшие ноги? Ведь если идти быстро, быстро, то они согреются. Точно согреются, он проверял. Но вот, действительно, куда?
И несколько минут назад его осенило. Он вдруг вспомнил, что там впереди железнодорожные пути пересекает тропинка-лыжня. По этой тропинке-лыжне обитатели другой стороны поселка, где за заборами стоят старые-пристарые дома, окруженные соснами, садами и огородами, ходили через лес на горку, и, если по этой тропинке дойти до пересечения двух просек и затем пойти направо, можно дойти до самой дальней из них, на которой большие ребята наконец-то слепили из снега трамплин. А после горки по просеке к домам.
Это было классно, это было часа на два! К тому времени отчим уж точно отрубится.
Такая мысль не могла не радовать. Она вливала в Максима энтузиазм и уверенность в будущем. Вот он и запел. Слева уже начался лес, дальше тропинка опускалась вниз и шла вдоль путей. И в его голове даже родилась надежда, что на горке еще есть какие-нибудь ребята. А что, почему нет? Конечно, уже поздно, да и темно и лес кругом, но вдруг. Лохматый и Додик - уже дома, смотрят свои видики и едят что-нибудь. Наверное, оладьи с шоколадным кремом. Но все же, может быть, кому-нибудь пришла точно такая же идея, и он тоже дернул на горку? Вот было бы здорово!
Сзади послышался гудок. Максим ушел на боковую тропинку и стал следить, как проносятся мимо желтые окна московской электрички. Поднимая облака снежной пыли, навстречу замерзшему лесу. На север. Вот бы вдруг очутиться в ней и ехать, ехать, ехать. . . . Елки-моталки, когда-нибудь он точно уедет! Что бы было интересно, что бы каждое утро - что-то новое. И так долго-долго. По ярким городам, Голливудам и Дисней-Лендам; по морям, океанам и старинным замкам. Но потом он вернется. Потому что тут тоже хочется быть. Где этот лес, горки, железная дорога, где Додик с Лохматым. Даже Москва, и та, наверное, хуже, - так они позавчера с Лехой решили, - хотя в ней, конечно, столько всего...
Но, ни фига себе.....!?
Максим так и не успел вспомнить, свою последнюю поездку в Москву. Он замер, и долго, как показалось, - ужасно долго стоял словно вкопанный. Настолько долго, что не сразу понял, что привлекло его внимание. А когда вдруг понял, вскрикнул и зажмурился. Ибо до него вдруг дошло, что он уже целое мгновение смотрит на черный, почему-то вызывающий тревогу, предмет, который удивительным образом отделился от одного из вагонов. И предмет этот - падает. И, о ужас! - этот предмет не что иное, как человек!
Ни фига себе! Максим раскрыл глаза. Поезда уже не было. Наверное, показалось. Наверняка показалось. А все-таки, вдруг это труп? И его выкинули. Он ведь никогда не видел трупов, разве что бабу Дуню. А тут - настоящий! И вон тот бугорок - очень похож. Ведь, это точно, он туда и упал.
Максим стал осторожно приближаться к бугорку и вскоре подошел достаточно близко, что бы разглядеть нечто вроде спины в темном пальто. Аморфной выпуклой спины - точно как у трупа.
А ведь у него может быть кошелек! Точно, кошелек, как он раньше не подумал? Наверное, это пьяный. Оступился и выпал, а в кармане у него кошелек. И вдруг там доллары? И тогда их можно поменять... или даже не менять - все равно на них можно купить столько всего! Видик, компьютер. Вот только не следует нести его домой. Спрячет где-нибудь в подвале и будет смотреть. Иначе отчим - он тут же пропьет. Потом, когда надоест, может быть маме покажет, а то она там, в своем магазине все с сосисками да маслом. А он ей раз! На мол, мама, смотри! Только не бояться....
И, преодолевая охвативший его ужас, Максим начал пробираться через сугроб к тому месту, куда упал труп.
*
В это время за восемнадцать километров от того места остановился лесовоз. Бывший хирург, бывший воспитанник ординатуры, ныне лесник и начинающий живописец Сергей Сергеевич Мухин - согласно местному этикету, просто Серега - высыпался из лесовоза, с грохотом захлопнул дверцу и, разминая сонное, непослушное тело, тронулся прочь.
После неожиданно теплой для такой колымаги кабины и сна, который сморил его полчаса назад, его телу теперь было зябко и неуютно в этом мире. "Нужно хотя бы рукой помахать", - подумал он о водителе, но пока оборачивался, грузовик тронулся и начал разворачиваться по следам местного автобуса. Шоферу, который одновременно крутил руль и поправлял съехавшую на бок меховую шапку, было уже явно не до Сергея. Что ж, ему тоже наплевать. И Сергей, махнув рукой в пространство, побрел к магазину.
Всем наплевать друг на друга, вот и славно. Даже замечательно!
Магазин еще светился, и от этого стало теплее. В магазине много вкусных продуктов, он сейчас купит их целый пакет и побредет на лыжах к себе. Или не побредет. Кто сегодня работает, Анжелинка? Тогда может быть и не побредет. Хотя нет, все равно побредет. Почему-то очень хочется домой. И тупо сидеть и слушать радио. А этот, - подумал он про водителя, - этот будет еще минут сорок трястись в своей колымаге до автобазы. Потом только минут через сорок попадет в свой квадратный дом. Квадратную квартиру с квадратной мебелью, где он будет сидеть за квадратным столом, смотреть квадратный телевизор. И пить водку.
Что-то со мной не то, - пронеслось где-то на периферии сознания. Словно в каком-то облаке или скафандре: мир неярок и беден, движения скованы. Тьфу, гадость какая. Сергей поморщился. Тело, живущее какой-то своей целеустремленной жизнью, подняло руку, толкнуло дверь магазина и вошло в свет.
- О-х-оо! - из-за дверного проема за прилавком появилась Анжелина. Мягкая, белая и в белом халате. - Ты уж совсем поздно. Я-то лыжи-то твои уж во двор выставила. Ну, там, за ящиками, - обратилась она к нему. Или к его телу?
- А-а-а..., - махнул рукой Сергей и огляделся. - Что это вы вдруг столько всего? - ветхие витрины были завалены красивыми импортными упаковками и бутылками. - У тебя ж тут это и за год не раскупят. Испортится же.
- Много ты знаешь! Там, у водохранилища Домик рыбака какой-то банк арендовал. Все французское шампанское уже скупили. Понял?
- Может и я чего куплю...
- Только быстрее, - поторопила Анжелина, и, посмотрев на свои часы, воскликнула, - Ого! Девятый уже. Ничего себе, цветочки!
Сергей изучал ценники. Детский Анжелинкин подчерк, аккуратные цифры с круглыми нулями. Она была отличницей, это - точно. Аккуратной, исполнительной, с хорошей кожей и пухлыми щеками. И каждое утро ездила на школьном автобусе до станции. Где в длинном желтом здании лицемерные учительницы ставили ее в пример. Эх, Анжелинка.
Кто из этих банкиров может предположить, что та отличница жива до сих пор? Что девушка за цветастым прилавком, в которой вас, господа богатые отдыхающие из далекой турбазы, интересуют только цифры, которая она произнесет, и, нежное тело, которое не может не привлечь внимание любого ценителя женщин - эта девушка не убила в себе, ту, с пухлыми щеками из школьного автобуса. И до сих пор аккуратно собирает, классифицирует и расставляет по своим книжным полкам детские сказки. С въедливостью ученого. Словно хочет вычитать в них что-то вроде выхода из всего этого. А он, Сергей, никак не может найти для нее новую историю.
Любая жизнь - трагедия, не только его. Пусть он мучается. Терзается, что из призрачного рабства города попал в жесткое рабство деревни. И мечется. Но ему проще. Он может все бросить и уйти, хотя это легче сказать, чем сделать. А она?
- Анжелинка...
- Эй, ну ты чего? Ты, дурак.... Ты что, а войдут?
- Анжелинка....
Сергею до крайности мешал прилавок. Перелезать через него было неудобно: кассовый аппарат, деньги, какой-то поддон из-под рыбы. А прилавок - широкий, а Анжелинку так не хочется отпускать!
- Ты, .... Ты, идиот, Сережка, прекрати!
Усилием воли Сергей разжал руки, вернулся к двери, закрыл ее на засов и потушил свет.
- Сережка, ну ты что, идиот, а увидят?
- Анжелинка ...
- Дурак, не надо...
- Анжелинка.
- Идиот, ну ты что, здесь... здесь же холодно.
- Нет. Ты все врешь, ты такая теплая...
- Дурак...
- Анжелинка...
Потом они сидели за маленьким столом в подсобке и молчали. Сергей вдруг удивился, какие у Анжелинки плавные движения. Словно у нее как бы два тела: одно ее, Анжелинкино, настоящее и другое - почти невидимое, вслед за которым это настоящее тело движется, улыбается, молчит. И сначала поднимается не эта ее гладкая и нежная рука, а та, другая. Поднимается, невидимая, тянется к полке, берется за ручку и уже потом, словно привязанная к ней, движется рука настоящая. И вот она, эта рука, словно то ничего не весит, тянет за собой все Анжелинкино тело, открывает дверцу, берет с полки то, что нужно. Затем движение останавливается, на миг замирает, и настоящее тело начинает тянуть Анжелинку назад, за стол. Она возвращается на прежнее место, сначала настоящая, потом и вся целиком, и вот снова сидит перед ним и улыбается. Потому что в руке у нее початая бутылка "Абсолюта".
- Не люблю я эти дорогие водки, - признался Сергей, когда они выпили. - У них какой-то вкус... безвкусный.
- Ага, - беспечно согласилась Анжелинка.
- Но, вообще, чего это ты "Абсолют" открыла? Банкиры угостили, да? - предположил вдруг Сергей. Уж очень сегодня Анжелинка была симпатичной. Такая плавная и умиротворенная. Даже не хочется пить. - Угощают что ли?
- У - а, - замотала головой та, - К Петровне Родик опять приезжал. На BMW! Во как. И у него там теперь не один магазин, а целых три. А денег..... . Какому-то шоферюге, который его машину из снега вытащил, ну там, на повороте, - так целый литр дал. Вот так. А Петровны-то дома и не оказалось.
Потом они закрыли магазин, включили сигнализацию и вышли через двор. Начал задувать несильный ветер. Сергей надел рукавицы и долго смотрел Анжелинке вслед. Ему хотелось с ней и хотелось домой. Вот бы она пошла с ним! Но что дальше?
Сергей взял лыжи и медленно двинулся к лесу. Он не знал, хорошо это или плохо, но лес, казалось чего-то ожидал. Чего? И Сергей посмотрел на небо. Там, за легким тенями облаков, просматривались звезды и, как большой неизъяснимо мудрый глаз, смотрели на эту засыпанную снегом землю. И тогда он подумал, что они, земля и небо, похожи на две ладони, между которыми копошатся люди. Маленькие и смелые, глупые и ищущие, несчастные и нахальные. Нет, все-таки хотя бы сегодня все вроде хорошо, с улыбкой подумал Сергей. И в этот момент по небу низко-низко над землей бесшумно пронеслась большая темная тень.
*
Поле, неподвижная стена заснеженного леса под морозным небом, несколько домиков, обозначившихся справа теплым уютным светом. Оттуда лаяли собаки, и пахло жильем.
Наконец-то!
Бывший архитектор, писатель, мыслитель, и соло-гитара группы "Новый год", а ныне рядовой предприниматель, Александр Бродбаум, именуемый друзьями Бродик или просто Алекс, поставил палки на снег и остановился.
ЭТО стоило долгого созерцания. А воздух - того, чтобы его вдохнули. А голова давно заслуживала что бы из нее выкинули все, что еще оставалось в ней от московской суетной жизни, и загрузили хорошие теплые мысли о том, как идти дальше, о том продолжена ли лыжня в еловом лесу за полем, и достаточно ли крепок лед на ручье у болота. Ведь это произошло, он здесь.
Здесь! Классно.
Еще полчаса назад он был в грязной электричке, в которой просидел среди каких-то странных мрачных ребят в кожаных куртках почти час. А это значит, что полтора часа назад он пробирался в толкучке вокзала на скользких лыжных ботинках и невеселые усталые люди, спешащие после работы на поезд, смотрели на него как на инопланетянина. Впрочем, в метро на него смотрели еще хуже, но всех переплюнул, пожалуй, охранник в его подъезде, когда увидел, что Алекс пошел не в гараж, где стояли два его автомобиля, а просто на улицу, с рюкзаком и лыжами. Как простой лох! И было это всего два часа назад. И всего три часа назад эта идея пришла к нему в голову. Отличная идея плюнуть на все, бросить мобильники дома, а внедорожник в гараже и, обманув названивающих ему друзей и предновогодние пробки, уйти. С небольшим рюкзаком. Как в песне. И вот теперь....
... Теперь, стоя на этой опушке, он мысленно пролагал путь по ночным просекам и полянам к другой опушке, где через час с небольшим он зажжет точно такой же огонек. Где теплые деревянные стены и печь, где он съест что-нибудь вкусное, вдоволь напьется горячего чая, завалиться на кровать и будет читать, читать, читать.... Зная, что за этой бревенчатой стеной лес, мороз и заснеженные елочьи лапы. И никого.
А потом он уснет, и все это будет окружать его сон. И никакой телефон, никакой будильник не ворвется в него, грубо раскалывая на части то, что может дать хорошо уставшему человеку завывающий в трубе и лесных деревьях ночной зимний ветер. И будет морозное белое утро и большая деревянная лопата. Ясная легкая голова, ароматный черный кофе и поход в соседнюю деревню за хлебом; приятные мелкие дела. А потом, еще до того как снова стемнеет, может быть, приедет она, самая прекрасная женщина на свете. Нет, на это раз обязательно приедет! И тогда все еще раз преобразиться, и эта замечательная жизнь перейдет в еще более замечательный ужин.
И вечерняя слякотная Москва теперь где-то далеко, в другом мире.
Наконец-то!
И он уже действительно забыл о неготовом тексте контракта, который следовало бы подписать во вторник, длинном списке несделанных звонков и даже Ване Оряхине, встреченном в грязном тамбуре электрички. Просто собаки в деревне лаяли так по-зимнему... И он слушал их, словно это -Pink Floyd.
Потом оттолкнулся палками от рыхлого снега и пошел. Держась на елки в дальнем углу. Испытывая неожиданно сильное облегчение, что идет именно туда, словно не пересекал это поле, а совершал некое космически значимое действие.
Наконец-то все было так, как он давно хотел. И, входя в лес, он подумал, как было бы славно накупить блестящих новогодних подарков, нарядиться Дедом Морозом и нести их в ту деревню, что светиться вдалеке. И морозной Новогодней Ночью радовать детей, приговаривая что-нибудь сказочное. Он даже прикинул, как эту идею, не испортив, можно было бы воплотить в жизнь, и даже успел пожалеть, что она пришла к нему, как и всякая хорошая идея, поздно. Когда, вдруг, какой-то чужой голос внутри него мрачно и отчетливо произнес "Вот и все".
*
"Действительно, так вот раз - и все", подумала бывшая колхозница, ныне пенсионер и мелкий коммерсант Мария Петровна Колюшкина и начала нервничать еще больше. Она нервничала, стояла на платформе и пыталась делать вид, что ничего не происходит. Да, конечно, ничего особенного, но из головы никак не лезла глухая, навязчивая и пугающая мысль. Мария Петровна пыталась отвлечься и помыслить о чем-то хорошем. Или, поскольку хорошего в ее жизни уже давно ничего нет, о чем-то плохом. Например, о том, что у дочери опять нелады с мужем, или о том, как ее обматерила почтальонша. Или о том, где взять деньги на подарок внуку. Но даже это не помогало. Потому, что завладевшая ей мысль была на удивление ясной и четкой: вон те два парня в плоских шапочках и кожаных куртках - убийцы.
Нет, хорошо, что она его не продала...
Хотя, что она раньше времени? Мало ли что почудится? Вот ведь они стоят спокойно и курят, ни кого не трогают. Может быть, и не тронут. Правда, уж очень похожи на тех сволочей, что прогнали ее этой осенью от магазина. Пошла мол, бабка, отсюда, это - наша территория. И еще выдумали, что они там за порядок отвечают. А кто их назначил? С какой это они стати там за порядок отвечают? И ведь еще и подталкивали! И, что противно, не заступиться никто, все мимо идут. А они своевольничают, никого не боятся. Что за время такое ужасное выпало на ее старость? Вот выйдешь на платформу, а там поездов нет, темнота, холод, и убийцы сговариваються.
Убийцы....
Нет, хорошо, что она его не продала. Отняли бы, да еще по голове чем-нибудь шарахнули. И все. Им это - раз плюнуть, обнаглели совсем. О чем только думают эти политики в Москве? Кричат, руками размахивают, глаза круглыми делают - наверное, за власть борются. А молодежь? Обнаглела до предела, думает все им можно. Думают, все такие убогие да безответные. У них и огород отнять можно. С таким трудом возделанный! И по ночам с оставшегося пятачка урожай воровать. Нет в мире справедливости, не было и нет. А иногда так хотелось бы...
А теперь еще эти, убийцы.
Из темноты, проявляя светом прожектора кружащиеся над платформой снежинки, появилась электричка. Она приближалась медленно-медленно, словно не опаздывала на целых пятнадцать минут. Медленно остановилась и медленно, словно через силу, раздвинула двери.
Хорошо, что люди какие-то внутри, подумала Мария Петровна, оглядывая редких пассажиров. А то просто жуть берет. И эти..., пускай они едут там, в соседнем вагоне. А она посидит здесь у окна, хотя здесь и не топят. Но это - не беда, сейчас нигде не топят. Конечно, если как ей, не далеко, - вытерпеть можно, а если до самого конца? Даже если, как она, во всем теплом, да в теплой шубе. Потому, что ноги через полчаса так замерзнут, что больших пальцев уже и не почувствуешь. А если так аж целые сутки ехать? Скорые поезда - они иногда вообще без окон ходят, где уж там печка. И как там люди ездят? Да еще на Север!
Мария Петровна поежилась и подумала, как ей быть, если придется зимой ехать куда-нибудь на скором. Ей даже показалось, что она нашла какой-то выход из этой ситуации, но тут сзади послышались равнодушные шаркающие шаги, и на сиденье за ее спиной кто-то сел. Все мысли в ее голове быстро улетучились, а саму ее бросило в холодный пот. Потому, что она сразу поняла - это они, убийцы.
Убийцы!
Это же надо, ужас какой.
Мария Петровна прислушалась, убийцы молчали. Наверное сговорились. Чего им лясы точить? Молча приедут, придут и убьют. И пойдут себе дальше. Она уже решила, что эта ужасное молчание так и будет сопровождать ее всю дорогу, как сзади послышалось:
- Там рядом че-то есть. Ну, забегаловка там какая-то.
- Вот и загрузишься, - не очень приветливо ответил второй. И Марию Петровну даже передернуло, до того неприятный был у него голос. Просто уродливый. - Загрузишься, сколько надо. Но потом.
- Потом..., - вздохнул первый. - А ты что, подумал, я каждый раз после этого гружусь?
- Не, - отрезал второй. - Мне фиолетово. Просто перед Калачом я отвечаю. Я, доходит?
- А чего, сразу доходит? У меня вообще все чисто. Как в операционной, понял. У меня ни одного раза...
- Молчи, - раздраженно процедил его неприятный напарник. Неприятно-неприятно, как ножом по стеклу. Затем добавил, - Пока сам не увижу....
- Увидишь. Но... чего-то я не въехал. А это вообще тот был?
- Тот.
- Такой кекс.. Ты, это прикинь, такой кекс и Калач... Я чего-то вообще не въезжаю. Что они не поделили? Он что, журналист?
- Тебе-то зачем? Много будешь знать, мало будешь жить.
- Да я так. Просто там холодища....
Наступила пауза.
- Холодища... А вот чего спешил, чего спешил, а? Доктор, бля, - тоскливо ругнулся противный голос.
- Чего, доктор.. Ты знаешь, сколько вытечь может?
- А тебе-то что? Не твое. Или ты тут по ночам шныря изображаешь, вагоны моешь?
- А кто их сейчас вообще моет? Но ты прикинь, а брызнет и на тебя? Будешь тут по вагону вампира изображать?
- Закройся! - зло прошипел убийца с неприятным голосом. - Все равно пойдем. Лучше сто раз проверить. Всегда.
И замолчал. Надолго. А потом сказал что-то, но очень тихо.
- Чего, в натуре? - удивился его напарник. - Чего, правда его дочку музыке учил...?
- Не ори. Я что, сказал дочку? Девчонку одну.
- А-а. Это та, совсем молодая, значит,... Ну, с Фабричной, да? Что, не тому ее учил, Да? Во дает! А такой кекс...
- Ты еще громче ..... Помнишь, что с Клепой было...?
Но то, что хотел поведать обладатель неприятного голоса про Клепу, Мария Петровна уже не услышала. Объятая несказанным ужасом, она вышла в тамбур и приготовилась к выходу. Нет, во сто крат лучше в тамбуре мерзнуть, чем ехать с такими вот. Окон нет, скользко, да и страшно, конечно, но на душе легче.
Нет, что не говори, хорошо, что она его не продала. Просто очень удачно. А ведь подумать только, каких-нибудь пару часов назад мучилась: продать - не продать? Но, спасибо тебе, Господи, удержал. И теперь он лежит у нее в сетке, точно такой, как их показывают в кино, маленький и черный пистолет.
Не продала. Это ж просто везение!
Двери отворились. Мария Петровна выскочила на платформу и быстро-быстро засеменила к лестнице. У нее было желание уйти куда-нибудь подальше от этого странного поезда. Туда, вниз, в темноту. И затаиться там, в этой темноте, стать незаметной, невидимой. И только тогда, когда послышится скрип снега под колесами автобуса, быстро, очень быстро идти к остановке. Что бы сразу влезть в него и уехать. Домой....
Мария Петровна прошла, нет пролетела, мимо пятачка остановки, мимо темной коробки "Пивного бара", мимо припорошенной снегом машины, которая, тем не менее, стояла около его входа, и, увидев тропинку, уходящую куда-то за бар мимо покосившихся штабелей ящиков, свернула туда. Она почти вбежала в их тень, в небольшой закуток, где днем по-видимому сидели грузчики. И, тяжело дыша, присела на один из ящиков.
Вот и все. Тут в темноте ее не видно; зато ей видно все, что там под фонарями делается. Мария Петровна поставила сетку на снег и посмотрела на дорогу. Но там...
Лучше бы она не смотрела. Там чуть слышно скрипя снегом, двигались те, от кого она с такими усилиями пыталась скрыться. Они шли не быстро, но и не медленно. Молча, прекрасно зная, куда идут. И делая вид, что идут просто так. Повернули на дорогу, ведущую вдоль железнодорожного полотна, поравнялись с тропинкой, по которой Мария Петровна ушла в свое укрытие, и, пройдя мимо нее, проследовали дальше.
Убийцы!
Господи, сколько же можно-то?
Нет, это все-таки очень удачно, что она его не продала. Видно на то и вправду - Божья воля. Мария Петровна вздохнула, и, положив пистолет в сетку сверху продуктов, так, что бы его можно было быстро достать, осторожно тронулась за ними. Ей казалось, что она еще не разучилась быстро ходить.
*
- Ой-о-ой! Отпустите, отпустите! - закричал чей-то высокий голос.
Иван разжал руки и открыл глаза. Было темно и холодно. Словно под одежду специально напихали ледяного и колкого снега. Мир, состоящий из каких-то теней и линий, сумбурно кружился вокруг него, а среди этого сюрреализма куда-то в темноту пятилась маленькая заснеженная фигурка.
Что это? Что за чушь? Он только что стоял в тамбуре, хотел закурить. И тут...
Его выкинули! Зарезали и выкинули! Точно, у того подонка был нож, ему, Ивану, не удалось увернуться, и теперь он будет замерзать здесь, в снегу, у железнодорожной насыпи. И истекать кровью.
Господи!
Иван сел. Сердце бешено колотилось. На непокрытой голове выступили капли пота. Куда же он его пырнул? В сердце не попал, это - очевидно, да и в других местах вроде не больно. Только гудит голова. Ноги с руками - на месте и приемлемо шевелятся. И мокро. Может быть, он все-таки увернулся, и это - не кровь?
Иван начал сосредоточенно рассматривать свое тело и, наконец, увидел то, что искал. Из его груди торчала красивая гладкая ручка ножа. Только как-то странно и под углом.
Иван осторожно потрогал ее рукой и не почувствовал ничего кроме слабой тупой боли. Словно трогал ушибленное место. Так, может быть, нож сломался и все в порядке? Или... или он уже больше не чувствует боли. Ибо у него больше нет тела, он же его не чвствует! Иван осторожно запустил руку под пальто. Рука дрожала и никак не могла сориентироваться. Вместо лезвия она нащупывала что-то твердое и прямоугольное.
Книга!
Неужели?! Нож попал в книгу и сломался! И он в общем и целом жив. Жив!
Иван быстро вытащил нож за ручку и ничего не почувствовал. Странно, лезвие цело. Цело и чисто. Ничего себе! Нет, правда, ничего себе! Эта книга, замечательная книга спасла его. Ему дали почитать. Вовка, сказал, что это кто-то из его друзей написал, но, несмотря на это - очень стоящая вещь. Верно там стоит имя автора, знакомое такое имя, и он ее прочтет, теперь обязательно прочтет. Потом найдет этого Вовкиного друга, и обо всем расскажет. Надо только спрятать ее поглубже в карман, и - домой! Вот только сумка, а в ней продукты. И, вообще, где он?
Иван осмотрелся и только тут вспомнил про небольшую фигурку, застывшую в метрах двадцати от него.
Какой-то мальчик.... Со школьным рюкзаком.
- Эй? - проговорил Иван. - Эй, не бойся. Скажи, где мы? Ну... какая тут станция рядом, а?
Мальчик молчал.
Иван попытался подняться. Тело было каким-то ватным, но слушалось. Это удивительно, что он ничего не сломал. Впрочем, поезд только тронулся, а это значит...
- Слушай, здесь где-то рядом должна быть платформа. Да? - проговорил он и огляделся.
- Ну.... да, - ответил настороженный голос.
- Это недалеко? - Иван все никак не мог встать: сугроб был глубоким, и он только сползал в нем ниже по насыпи. - З-зараза, - выругался Иван; в этот момент ноги нащупали что-то твердое, и он, наконец, смог подняться.
- В-вы извините, - проговорил мальчик. - Вы так здорово полетели! И я подумал....
- Что?!..., - неприятно пронзило Ивана. Кажется, этот ребенок хотел его обокрасть! А он-то думал - помочь. Какой хороший мальчик! Бедняга. Но так холодно... Надо бы двинуть на станцию, может быть там можно где-нибудь обогреться. И шапка... где его шапка? Ведь приличный мороз. Еще какой-нибудь менингит...
Но все. Надо взять себя в руки. Не дрожать, не горбиться, не делать затравленного выражения лица. Господи, как это трудно - распрямить ноги, если они подкашиваются. Ужасно....
- Н-нет, кажется, я х-хорошо приложился, - все-таки пробормотал он. - Это точно. С такой в-высооты...
- Водки вам надо выпить, - выпалил мальчик с участием. - И побольше. Четкий способ, мой отчим, как чего с ним сделается, как задаст! И все проходит. Даже добрым становиться. Во!
- Н-ну раз даж-же отчим..., - Иван выбрался из сугроба. - Если даже твой отчим... Придется. А то что-то как-то не по себе. Но куда же идти?
- А туда! - крутанул рукой мальчик.
Иван пошел сзади. Думая, как хорошо, что тропинку присыпало, и не скользко. Мерзла голова, слегка болело плечо, и отчего-то дрожали ноги. И следовало бы отряхнуться... Мальчик что-то говорил. О какой-то горке, дураке Игнате, который смотрит видик, и о том, как хорошо иметь горные лыжи. А потом вдруг обернулся и не менее категорично спросил, - А за что они вас?
А ведь действительно, за что? Иван сделал слабую попытку увернуться от жутких воспоминаний, - от них почувствовал почти физическую боль - но увернуться не удалось, и перед ним, как в кошмарном сне, парализуя волю и обволакивая безысходностью, возникли большие темные фигуры. Только в этот раз, вместо мощного удара в грудь, они метнули быстрый как выстрел ответ. А за то!
И Иван понял, что они вернуться. Они из тех, кто доводит дело до конца. Ужасное дело, результатом которого должна стать его смерть. Мрак, полет в никуда, какое-то дикое сальто-мортале, по сравнению с которым его падение из вагона - мелкие неприятности.
Нет, они и правда вернуться. Хорошо, очень хорошо, что он взял с собой нож. Только нельзя волноваться. Это глупо. Все вокруг, впрочем, тоже глупо. И складывается так безысходно! Ведь на станции наверняка нет милиции, а кассирша не укроет его у себя. И кто ему поверит? Может быть, вовсе не следует идти на станцию? Но они уже близко. И, с другой стороны, куда еще идти? В лес? Найдут по следам...
- Эй, куда вы так спешите?! - прокричал сзади мальчик. - Следующая электричка еще не скоро!
И, правда, куда?
- А ты э-э-э... Ты здесь живешь? - спросил Иван, останавливаясь.
- Ну, - решительно подтвердил тот.
- Где здесь милиция?
- Ну, у станции. Там и почта, и милиция. Ты туда хочешь идти? Но там уже никого нет.
- Как это нет?
- А чего им сидеть? Они все - по домам. Разъехались. Тут только дядя Виталий живет. Он там, в этом... ну паспортный стол называется.
- Идиотизм, - раздраженно проговорил Иван. Ему стало обидно, что его никто не защищает. Он не нужен ни кому в этом мире. Его даже никто не ждет. Кроме, может быть, его комнаты, его рояля, его нот. Какая это жестокость! Никто так и не узнает, что он мог написать. И что написал. И этот дядя Виталий... Зачем этому дяде рисковать ради него жизнью? И эти огни в домах... Сидящие за этими окнами прекрасно себя чувствуют, слушая халтуру. Вот, если бы на его месте был кто-то из этих конъюнктурщиков... Но, все же, нужно что-то делать. Идти на станцию...
- Тебя как зовут? - попытался отвлечься Иван.
- Максим.
- Почему ты в лесу так поздно?
- На горку шел. Я же говорил. А что?
- Да так...
Тропинка расширилась и мальчик Максим теперь шел рядом с ним.
- Музыку любишь?
- Ну, - с достоинством ответил тот.
- Группу "Новый Год" слышал?
- Какую?
- "Новый Год".
- А-а-а.., - протянул Максим. - Это что-то старое, да?
- Я там играл. И писал песни, - Иван попытался как можно менее жалким голосом напеть кое-что из их репертуара. - Слышал?
- Ну, - соврал тот. А, может быть, и не соврал.
Они были уже у станции. Автобусная остановка, закрытый пивняк, большой, но не очень новый BMW. Иван остановился. Задрал голову и вдруг успокоился. Потому что вдруг понял, куда он теперь направиться. Прямо над ним покачивалась запорошенная снегом табличка с расписанием автобуса и названием места, куда он идет.
Алекс! Он поедет к Бродику! Прямо сейчас! Конечно, ведь автобусы должны еще ходить. Он спрячется где-нибудь, что бы не напороться на тех..., если они, конечно, вернуться. Вот только купит что-нибудь вон в том киоске, внутри которого такие красивые бутылки. Кошелек-то на месте, а на одну Смирновскую там хватит.
И он найдет, обязательно найдет тот дом. Алекс ему когда-то объяснял, а он вспомнит. Они сядут у печки, разольют по стаканам, и он не спеша все расскажет. А что, замечательное приключение - выкинули из электрички! На полном ходу! Теперь есть что вспомнить. И, может быть, там есть гитара...?
И этот мальчик... Его жалко. Он знал таких. Один из них сидел в его классе сзади, у шкафа. Всегда не выспавшийся, не умытый, плохо одетый и резкий. А потом его еле откачали - чуть не убил собственный родитель. Какая жестокая штука жизнь, в которую они попали! Нет, он определенно возьмет мальчугана с собой. Он хороший. Иван обернулся, что бы сказать об этом Максиму, но застыл пронзенный ужасом. Из-за остановки, прямо на него двигались две фигуры. Те самые!
Вот и все...
Внутри Ивана все остановилось. Неужели? А может быть.... Нет, они. Иван застыл и обреченно смотрел, как они приближаются. От них шла такая обессиливающая уверенность, что его тело отказывалось бороться. И только какая-то жалкая в своей никчемности мысль билась о стенки сознания: "Что делать?! Что делать!?"
- Эй, парень, у тебя покурить есть? - проговорил один из них, как ни в чем не бывало. С улыбкой! И это было совсем жутко.
- Нет, - тихо ответил Иван. И с энтузиазмом замотал головой. Словно заклиная неизвестно какую силу "Нет! Нет! Нет!..."
- Автобуса ждешь? - поинтересовался второй и стал медленно приближаться.
- Автобуса...
- Ну, не суетись. Он скоро будет. - Рука бандита медленно опускалась в карман.
И ведь никто даже не поймет, успел подумать Иван. Но тот почему-то вынул руку обратно и как-то странно посмотрел в сторону. Около машины стояла женская фигура в старомодном пальто. У нее были слегка согнутые ноги в старых сапогах и вытянутые вперед руки, в которых был зажат небольшой черный пистолет. Руки фигуры не дрожали.
- Ого! Баб Маня! - восхищенно проговорил Максим.
Темные парни вдруг быстро дернулись и исчезли за остановкой. Фигура в старомодном пальто метнулась за ними, и через секунду из-за бара послышались несколько несильных сухих хлопков.
- Только в одного попала, - с грустью вымолвила Мария Петровна, появляясь из-за ящиков. - И то несильно. Убежал, гад...
*
- А-а-а-х-х-т-ы-ы-б-л-л-я-я-а-а-а-а! А-а-а-а-а-а! - разнеслось среди леса. И растворилось в морозной тишине.
Алекс остановился, и замер.
Этого не могло быть. Совсем. Никак. Во всяком здесь и сейчас. Хотя бы потому, что тот же самый крик он слышал двадцать минут назад около болота. И место, где он теперь находился, связывало с болотом только эта лыжня. И он Алекс все это время по ней довольно быстро шел. Что за фигня?
Этот крик ему не понравился и тогда, когда он пересекал замершие болотные поляны. Первобытный, дурной и наглый: услышав его там в первый раз, Алекс встал, как вкопанный - настолько это противоречило всему вокруг. Даже смахивало на галлюцинацию. Вокруг этот лес, похожий на сказку, тишина, в которой все замерло в долгом зимнем ожидании чего-то чудесного. И лыжня, текущая сквозь все это и чистый здоровый морозный воздух... И вдруг дурной отчаянный вопль. Который, Алекс понял это сразу и точно, галлюцинацией не был. Тогда что? Или кто?
Крик повторился. Очень даже реальный.
Какой-нибудь ненормальный, - попробовал тогда представить Алекс. Обкурился. Словил белочку. Ну и шел бы он, к лешему! В компании которого, ему самое подходящее место. Ори, пока не охрипнешь, - скривился Алекс и пошел вперед. Выкинув эти крики из головы, будто их и не было.
Но примерно через минуту крик послышался ближе. Стало опять неприятно. Алекс всегда утверждал, что глухой лес - самое безопасное место. Особенно ночью. Но сей вопль не только противоречил этому тезису, - кроме отчаянья и крутого безумия в нем слышалась некая персональная угроза, словно кричащий знал о его, Алекса, приближении. И предупреждал. Странно, подумал Алекс. И противно. Действительно, сознавать, что в этом лесу, раскинувшемуся на многие километры вокруг, кроме тебя находится какой-то тронутый - это может сломать весь кайф. Кем бы этот урод ни был.
А действительно, кем? - задумался Алекс. Местным мужиком, который пошел срубить елку на новый год, но переборщил с согревающим? Или браконьером, который впал в белую горячку? Или человек тоскует, что потерял дорогое ружье? А если не потерял? Зачем ему, Алексу, нужны такие встречи? Он хотел оттянуться, уйти, оторваться от этого жесткого мира, который пытается гнуть все и всех под себя. И то, что какое-то тупое зло настигает его даже здесь, представилось ему нечестным и несправедливым. Как удар из-под тишка.
Выходит этот мрак, в который погружалась вся жизнь вокруг, добрался и сюда. А он так долго хотел иметь здесь дом! Любой, но именно здесь. В этих местах, с которыми у него связано очень многое. Возможно, всего лишь для того, что бы вот так поздним зимним вечером идти туда, к этому дому - морозным лесом, заснеженными лунными полянами, по скрипучему снегу. Пребывая самим собой. Он делал то, что не хотел делать, рисковал, тратил силы и отпущенное ему время, - в надежде на то, что бы иногда, пусть недолго, но жить так, как хочет его сущность. Получается, мир хочет отнять у него и это?!
Вопли повторялись. В каждом следующем вопле угроза слышалась еще четче, и Алекс подумал, что этот псих, возможно, действительно хочет кого-нибудь убить.
Его самого уже давно не пугала собственная смерть. Он знал, что та уничтожит, а что нет. Она даже представлялось ему чем-то, несущим в себе облегчение, чем-то сродни болезни, когда вынужденно откидываешь все дела и проблемы и остаешься в постели. Но мысль умереть от руки, а главное, - от воли человека, наводила на него некий мистический ужас. Словно став жертвой, он возьмет на себя не меньшую вину чем преступник. Обрекая, тем самым, свою бессмертную душу при переходе в мир иной на несказанно большие мучения.
И тогда Алекс сделал то, что на его месте сделал бы любой другой разумный человек. Он свернул. Но противное чувство, что ему все-таки испортили дорогу, осталось. Алекс прибавил скорости. Идти широкой лесной просекой, под которой был проложен какой-то важный газопровод, было без сомнения тоже здорово. И даже безопаснее, поскольку ту уж никак не угодишь в то замечательное место, которое на болотах почему-то никогда не замерзает. Да и крик пропал, Алекс был снова в лесу, под этим небом, среди величественных елей, окаймлявших просеку с двух сторон, и это было по-сказочному здорово. И он уже начал думать о чем-то соответствующем окружающей его красоте. Например, о том, как славно было бы сочинить какую-нибудь сентиментальную зимнюю сказку. С дедом Морозом, Снежной Королевой, Лапландией и волшебными зимними духами. И вот тут, в тот самый момент, когда он свернул на лыжню, которая ему очень нравилась, когда все плохое было опять забыто, а хорошее вроде бы снова встало на свои места, совсем рядом, от него разнеслось знакомое:
- А-а-а-х-х-т-ы-ы-б-л-л-я-я-а-а-а-а! А-а-а-а-а-а!
Это было действительно невозможно. Так близко, кажется, вон там за елками.... Если только тот псих не имеет талант быть в нескольких местах одновременно. Алекс встал и замер. И теперь в таком замеревшем положении стоял уже несколько секунд. Что все это значит?
Кричащий, видимо, что-то почувствовал и замер тоже. Алекс осмотрелся. Собрался. Темные заснеженные деревья уходили ввысь, где возможно уже разъяснилось, и мерцают звезды. Холодные и мудрые. И им все равно. Где-то в затылке возникло знакомое противное чувство ничтожности перед миром. Но почему жизнь играет с ним в такие жестокие игры? Словно кокетливая девчонка, она поворачивается к нему то одной стороной, завлекая в свою гущу обманчивым ощущением свободы и власти над ней, то вдруг поворачивается другой и больно бьет в самые незащищенные места. Разрушая все надежды и планы. Как теперь.
За что?!
Стараясь не шуметь, Алекс снял рюкзак, отстегнул лыжи, достал из поясной сумки газовый пистолет и крадучись углубился в лес. Сквозь ветви и лапы, через поваленные стволы.