Аннотация: Эта - первая история. История - пример.
А.Попов
ТЕКСТ N1
Предисловие.
Начну еще с одной обстоятельства, которое, видимо, требует пояснения.
Реальность можно описать разным языком. Очень интересные "файлы" оставляют душевнобольные, но то, что при этом записывается, будет представлять собой нечто вроде бреда или описания галлюцинаций.
Это бывает интересно. Впечатляющие образы, нестандартные конфликты, неожиданные решения. И, когда воспринимаешь то, что оставляет сознание такого человека в "космической паутине", это даже может затянуть, увлечь. Но так не долго свихнуться и самому. Да и чтение таких опусов может привести к похожему результату.
Избегать подобных восприятий не так просто. С точки зрения психоаналитика все мы имеем неврозы, комплексы и просто странные заблуждения, поэтому некоторые вещи, оставленные вполне нормальными и адекватными по мнению общества людьми иногда выглядит как бред и шиза, а вполне логичное и реалистичное описание событий может в итоге оказаться яркой иллюстрацией картины мира в сознании какого-нибудь шизофреника.
В то же время, в жизни и вправду происходит множество самых необычных вещей. Поэтому, почти всегда, когда начинаешь воспринимать и записывать что-то реально интересное, бывает важно определить, что это? Бред и галлюцинации или отражение чего-то реального?
Ниже приведен текст, который был воспринят и записан не так давно, и с первых записанных мной строчек вызвал у меня некоторые подозрения. Тем не менее, я довел дело до конца.
Допускаю, что с рациональной рассудочной точки зрения, описанное может показаться далеким от реальности. Но у меня есть чувство, что за этим стоит что-то настоящее, то, с чем нам приходится или придется иметь дело в реальной жизни.
Кроме того, главный герой здесь писатель и сам текст имеет много признаков литературного произведения. Даже слишком много, если судить относительно того, что у меня обычно получается. И мне кажется, это должно облегчить читателю переход от чтения художественных текстов, которые обычно попадают в поле его зрения, к чтению того, что я планирую публиковать дальше.
Ну, и, полагаю, читать это будет интереснее, чем мой рассказ о себе.
TEXT N1
История одного побега.
Думаю, для своего спасения я сделал все, что мог.
Вчера, около одиннадцати часов дня я вышел из здания Управления на юго-западе Москвы, сел в машину, отъехал на несколько километров, и, прежде чем бросить ее в одном из дворов района Ясенево, купил в небольшом магазинчике компактный запас еды. В основном орехи, энергетические напитки, минералку. Выключенный мобильный телефон я "забыл" в одном из троллейбусов, затем заехал на одну из явочных квартир, забрал документы на имя гражданина Бельгии молдавского происхождения, немного белорусских рублей и несколько тысяч евро, а уже к вечеру пересек границу с Белоруссией на машине, зарегистрированной на подставное лицо.
Под утро следующего дня я перешел границу с Литвой через "окно", которое числится "спящим", в середине дня в Каунасе, как гражданин Бельгии, приобрел подержанный Фольцваген и только в конце дня, после того, как пересек границу между Польшей и Германией, и под колеса моего авто плавно ложился белесый асфальт автобана, понял, что могу немного перевести дух. Но еще не уверен, что нахожусь в безопасности.
Ниже последует объяснение, почему я это сделал. И предположение, почему я вообще еще жив.
Начну с того, что у нас бывают импульсы, идеи, настроения и даже намеренья, которые с первого взгляда выглядят крайне иррационально. Обычно мы отмахиваемся от них, и они хранятся нашей памяти странными желаниями, непонятными, непрактичными выдумками, безумными проектами. Но, самое удивительное в них то, что, если вы вдруг поддадитесь настроению, последуете какой-то из таких идей, это может в корне изменить вашу жизнь. А иногда и спасти ее.
Со мной случилось нечто подобное. Впрочем, когда несколько лет назад я не испугался одной из таких идей и начал писать роман, я мог предположить что угодно, только не это.
Ни по должности, ни и по званию, ни по роду занятий мне не положено делать такие вещи. Прямо не запрещено, но, увы, не положено. Ни тогда, ни потом, ни даже много лет спустя, когда я смогу оказаться на пенсии. Если только не в качестве задания запустить в мир под видом утечки очередную, утвержденную сверху, дезинформацию. Тогда, конечно, мне бы дали помощников и обеспечили мощный пиар. Ну, а я? Я захотел сделать это сам, исключительно от себя. И я взял, и сделал.
И вот, около года назад роман был готов. Длинный текст, такой, какой я хотел бы прочитать сам. Прочитать с удовольствием. Атмосферный, с медитативным обыгрыванием подробностей, мистериальным сюжетом и тайной, которая то здесь, то там выглядывает из-под покрова запрограммированной обыденности. И вдруг начинает крушить все программы. Двойная линия сюжета, философские отступления, жесткие смыслы и неожиданные метаморфозы героев. И непредсказуемая развязка. Таким он задумывался.
Мне и сейчас кажется, что задуманное отчасти удалось, но тогда, в первый момент после написания, я чувствовал, что совершил подвиг. И, видимо, как любой автор, был настолько воодушевлен этим подвигом, что придумал себе псевдоним и предложил получившийся текст разным издательствам.
Просто предложил. Не заходил на редакторов издательств через каких-то знакомых людей, не устраивал презентаций, не просил кого-то помочь. У меня не было серьезных контактов в окололитературных кругах, но, даже, если бы и были, светиться в качестве писателя среди людей, знающих, кто я, мне было ни к чему, поэтому все произошло так, как происходит со всеми простыми людьми, которые в наши дни решили подвергнуть себя подобному испытанию. Кажется, ни в одном издательстве мой текст никто так и не прочитал до конца. А, вероятнее всего, и не начинал.
Конечно, я не вчера родился, я все понимал. Текст был, как это принято говорить, неформатный. Местами - намеренно затянутый, завернутый в подробности, не имеющие прямого отношения к сюжету, или наоборот - иногда читателю следовало что-то додумать самому. Но, даже если бы я следовал всем канонам жанра, думаю, невнимание к моему творению большого разочарования мне бы не принесло. Это только подтвердило бы тот взгляд на мир и людей, который сложился у меня по жизни. И я уже почти смерился с тем, что текст, который я писал с надеждой на то, что он внесет в мир нечто важное, даст людям возможность почувствовать те тонкие грани бытия, которые чувствовал я; текст, в котором сделало попытку воплотиться то, что мне дорого, в каком-то смысле - попытался напечатлеться я сам - тем, кем ощущал себя на самом деле - весь этот наполненный родными мне смыслами текст так и останется набором букв в моем компьютере и на серверах нескольких литературных сайтов. Где его, вероятно, никто никогда не прочитает. А, если и начнет читать, не дойдет до конца. Хотя бы потому, что любой другой человек - это не я, и за буквами и строчками, набитыми мной, он увидит совсем не то, что вижу я. И его ничего не зацепит. Как не зацепило референтов издательств.
Ну, не зацепило, значит - не зацепило. В подобном смирении я находил что-то вроде проявления реализма и мужества. Мужества в очередной раз принять жизнь такой, какая она есть. Мужества не впадать в иллюзии. Но победил все-таки вопрос "Почему?". Как человек, видящий другого человека, снискавшего славу, деньги или власть, подчас задается вопросом: "Почему не я?", я задался вопросом: "Почему не мое творение? Почему не оно? Почему не ему суждено изменить мир? Хотя бы в головах небольшой группы людей?".
Первым, от кого я попытался получить какую-нибудь информацию, был известный пиарщик и журналист, который продвигал своей довольно обширной аудитории многие наши установки. И эта аудитория, как мне казалось, была близка той, которую могло заинтересовать мое творение.
Я спросил его, какой должна быть толстая книга, например, роман, что бы она завоевала аудиторию.
- Раскрученной, - улыбнулся журналист. - Тут все как обычно. Хочешь запихнуть кому-то что-то в мозги, потрать адекватный ресурс.
- А если без ресурса? Этакий самораскручиваемый продукт. Он сейчас возможен?
- Бомба? - журналист почесал бороду. - Только в теории. Ты понимаешь... а кто возьмется?
- В каком смысле?
- Ну, те, кто может, потенциально может, кого я знаю... Пойми, такого ведь уже давно не делали, а времена меняются. Сейчас, что бы что-то заведомо торкнуло, это должно быть на грани и даже за гранью. Про каких-нибудь педофилов-никрофилов или что-то такое. А это риск. Тут ведь как? Заказали одни, а отвечаешь ты.
Я кивнул.
- А, если не выходить за грани..., - совсем погрустнел он. - Один шанс из тысячи. Вот даже я, один из тех трех человек в стране, кто действительно разбирается... Ведь что получается, если ты заказал пяти или даже десяти... Хотя ты и трех таких перьев не наберешь. Но, даже если случится чудо, и шансы увеличатся, они станут всего лишь один к ста. Один к ста, понимаешь?
Я понимал. Разговор только подтвердил то, что я и так хорошо знал, но авторы - особые люди. Они - как родители, которым их ребенок кажется абсолютно исключительным. И, пользуясь парой служебных контактов, я, что бы "окончательно закрыть вопрос" все-таки устроил себе встречу с одной очень серьезной и уважаемой мной писательницей.
Это была пожилая дама, которая, посвятила свою жизнь литературе, и, казалось, знает о литературе все. И она, как мне показалось, таки прочитала мой текст до конца. Но, увы, и её первый ответ меня тоже не удовлетворил.
- Таких вещей вам никто не скажет, - грустно улыбнулась она. - Будут ли читать? Тут нет каких-то формальных признаков. Нет логики.
- А как насчет профессионализма, литературных достоинств? - я начал понимать, что не услышу ничего нового и от нее, но продолжал спрашивать.
- Ну, какой-то минимум того и другого должен присутствовать. Но этого не достаточно.
- Но то, чего не достаточно, это что? Актуальность темы, секс или какие-то подсознательные дела?
- Я бы сказала, надсознательные, - последовал ответ. - Вот представьте, над нашими сознаниями, которые, на самом деле, у многих людей в основном пребывают в темноте подсознания, висят такие громадные, мощные тучи, эгрегоры, по сравнению с которыми эти наши личные сознания в сем мире - это так, крупицы, ничтожно малая величина. И ваш текст должен как-то такую тучу задеть, войти в связь, в резонанс. Тогда произойдет некая таинственная реакция, и громадная туча.... Да, туча вберет ваш текст, запечатлит во всем своем размере, и другие люди обратят на него свои маленькие сознания. Причем это может произойти без серьезных пиарных подпорок. Грамотный, как сейчас говорят, пиар, нужен именно для связи, резонанса с этим большим.
Я не очень хорошо понял, что она говорит и расстроился. Я полагал, я искренне полагал, что мой текст является чем-то большим сам по себе. В нем горы потайных смыслов, целый мир, за которым просвечивает другой. Мне казалось, он нанизал на себя множество разных миров, в которых многим было бы интересно себя почувствовать.
- Получается, мой текст ничего такого не задел, - констатировал я.
- Почему? - вскинулась известная писательница. - Ну, может и задел. Я почем знаю? Такого почти никто не знает. Может быть, ему не хватает... ну, например, красной обложки?
- Красной? Почему красной?
- Да я шучу. Вашему тексту, кстати, больше подойдет черная или темно синяя. Конечно, визуальный образ книги важен, но это не значит, что такую обложку кто-то заметит. Не заметит, если не поможет... какое-нибудь слово. Да, знаете, часто тексту, слову, лучше всего может помочь именно другое слово. Так сказать, заразное слово. Вирус. Так формируется нужная связь.
- Предисловие? Рекомендация?
- Хотя бы и рекомендация. Вскользь. Знаете, даже лучше, если вскользь, упомянуть, как само собой разумеющееся. Достаточно намека на мнение. Мнение того, кто имеет канал, - она подняла палец наверх. - Только, боже упаси, не моё. Мои рекомендации все только портят, особенно сейчас, когда такое время. Но, думаю, правильное, вовремя сказанное слово правильного человека может соединить с некой, так сказать, тучей. Которую не вы, не я, может быть, не видим. И я тут вот о чем подумала, - моя собеседница сделала характерное движение пальцами в воздухе, словно они все разом хотели вспорхнуть у нее с руки куда-то вверх, - Спросите рекомендацию у кого-то из зубров-шестидесятников. Кто ещё жив. Кстати, а с таким текстом, как у вас, я почему-то в первую очередь подумала о Бляхине.
- Бляхине? - переспросил я. И через несколько дней темным зимним утром уже сидел в холодной электричке с сумкой, в которой был планшет и один из нескольких отпечатанных мной за мои деньги экземпляров романа.
Лет десять назад, объяснять, кто такой Бляхин, было не нужно. Кажется, о нем знали все, кто умел читать. Первые рассказы этого человека были напечатаны ещё в начале шестидесятых годов прошлого века в журнале "Юность". И, как известно, сразу стали очень популярны. Потом были два или три романа, эмиграция, запреты его книг. И триумфальное возвращение в Россию в самом начале девяностых.
Бесспорный моральный авторитет, человек, которого практически все называли гением, присутствие которого два десятилетия чувствовалось почти всегда, когда речь заходила о литературном слове - в последние годы он вдруг куда-то исчез. И о нем почему-то никто не вспоминал.
Навести о нем справки, тоже оказалось не самым простым делом. Упоминания о его персоне, начиная с две тысячи одиннадцатого года, почти исчезли. Ни книг, ни статей, ни интервью. Это было странно. Мне показалось, молчание вокруг фигуры такого масштаба не могло возникнуть просто так. Но я решил разобраться на месте и, воспользовавшись каналами по службе, раздобыл адрес, где этот человек находился. Как было указанно "на лечении, период реабилитации".
Пара с половиной часов сидения на жесткой скамье старого вагона в созерцании, как медленно светлеет мир за грязным стеклом и попыток уснуть - и вот, покинув электричку, я стою на грязном льду остановки. Жду автобус. Жду в мире, который, казалось, так и не просветлел. В котором зябко. Автобуса уже нет минут сорок, он, как предполагает большинство ожидающих, застрял где-то в снегах нерасчищенных дорог, тело, от долгого сидения в верхней одежде и в тепле, кажется вялым и мерзнет.
Напротив выцветшей вывески привокзальной пивной, трудно думать о чем-то позитивном, но я старался. Грелся мыслью, какой я молодец, что не взял для поездки служебный автомобиль. Вероятность застрять, немного отъехав от этой станции, выглядела довольно большой, а светиться в этих отдаленных краях на чем-то полноприводном, да ещё с нашими номерами как-то не стоило. Зачем лишнее внимание?
Потом автобус все-таки пришел, и вез меня ещё километров пятнадцать. И все эти сорок или около того минут я созерцал за еще более грязным стеклом какие-то полуразрушенные дома, склады, грязные заборы из профнастила и всякие подобные им пейзажи.
На остановке кроме меня никто не вышел. Ничего веселого не было и в полутора километрах раскисшей дороги через поле, по которому гулял промозглый ветер, зато, пока я обходил лужи, с плавающими в них льдинами, мне было легко представить, что тут было сто или сто пятьдесят лет назад. Видимо, почти то же самое. Только тогда повозки и сани разносили по дорогам меньше грязи. Но вот поле сменили какие-то унылые строения, чахлые деревца, забор с колючей проволокой, снова деревца и, наконец, поворот, ельник, ворота и сбоку калитка. "Центр реабилитации" - гласила невзрачная надпись сбоку от нее. И еще, кажется, название института, к которому сей центр относился.
По сравнению с окружавшим его миром центр выглядел даже мило. Нескольких одноэтажных домов когда-то выкрашенных синей краской. Сейчас эта краска облупилась, стала серо-голубой и смотрелась не столь казенно. Немного поржавевшие решетки на многих окнах, чистенькие сугробы, обитые дерматином двери. Третья из дверей оказалась отрытой, и я вошел длинный коридор, похожий на больничный.
- Откуда у вас такие сведения? - мрачно спросила подтянутая женщина средних лет в белом халате, когда я спросил о Бляхине.
- По долгу службы, - тихо признался я, и она завела меня в кабинет.
- Вообще-то вы должны знать, раз здесь оказались, - дама не стала садиться за старый письменный стол, но вела себя достаточно по хозяйски, что бы я понял, она тут начальство. - Наши постояльцы встречаются только по графику и обязательно в присутствии доктора.
- Постояльцы, - улыбнулся я. И показал удостоверение.
- Слово пациенты может их травмировать, - с вызовом ответила местная начальница. - И не правильно сориентировать персонал. А вы должны понимать. Наш распорядок - это не прихоть. Их нужно готовить к контактам с внешним миром.
- Да, да, я, разумеется, все понимаю, - кивнул я, после чего меня вывели снова на улицу и повели по тропинке между домами.
Заледеневшие тропинки были посыпаны золой. Получалось, что эти дома ещё топили углем или каким-нибудь брикетом, в результате сгорания которого такая зола и оставалась.
Дощатые полы в холле, где меня вежливо, но твердо попросили подождать, были крашены толстыми слоями укрывной краски и, видимо, раз десять. Стены и фанерный потолок - немного меньше, поэтому по их виду можно было понять, что они когда-то были сделаны из дерева. Неудобные стулья, пыльный цветок.... Но в остальном тоже мило. Напоминало земскую больницу, построенную ещё до революции семнадцатого года. Впрочем, судя по всему, это больница и была. Только с продвинутым и современным главным врачом.
- Проходите, - послышалось неожиданно из открывшейся филенчатой двери. - Пожалуйста, вторая дверь налево. Он вас ждет.
Великий литератор, бывший диссидент, а ныне, очевидно, пациент, Вениамин Глебович Бляхин сидел в одном из двух больших кресел, одетых в чистые белые чехлы за небольшим столиком-каталкой, и.... кажется, что-то вышивал. При моем появлении, вышивание было на пару секунд прервано, и взглядом предложено занять второе кресло.
Кресло было мягким, и показалось на удивление удобным. Вероятно, после дороги.
Мы поздоровались.
Морщинистое круглое лицо, редкие прямые волосы, свисающие строго вниз, как и довольно окладистая борода. И внимательные, жесткие глаза. И веселенькая байковая пижама в цветочек.
Я начал разговор с общих фраз о том, какая это для меня честь встретиться с таким человеком, как Бляхин. И о том, что я рос на его книгах.
Он молча смотрел на меня. Настолько молча, что, когда я сделал в своем монологе паузу, возникло ощущение, что я вообще ничего не говорил.
И тогда я признался, что написал роман. И что он, Бляхин, последняя инстанция.
Последняя инстанция как-то мрачно, по-бычьи наклонила голову, но в глазах того, что осталось от великого литератора, я уловил что-то вроде сочувствия.
- А я вот..., - неожиданно улыбнулся он. И продемонстрировал мне результат своего труда. - Вам нравится?
- А что это будет?
- Это? Это жилетка, - удивился он моей непонятливости, и, видимо, по-своему истолковав мою реакцию, добавил, - Простите, не ваш размер.
- Возможно, - ответил я. - И вы что, сейчас совеем ничего не пишите?
- Нет, нет. Сейчас только шью.
- Это... это что, такая терапия?
- Ну,... пока не хирургия. А вы?
- Я?
- Вы что-то такое пробовали?
- Нет навыков, - признался я и, промямлил что-то о том, что это не мое, и шить я вообще никогда не умел.
- Нет навыков? - не поверил Бляхин.
- Я же сказал, я пишу, - повторил я, и вдруг неожиданно для себя начал говорить то, что, в общем-то, видимо и собирался сказать, одновременно понимая, что ситуация складывается странная и немного комичная. И от этого - сбивчиво.
- Понимаете, я приехал сюда..., - начал я. - Я приехал, хорошо понимая, что, возможно, это все не мое. Написание романов... Ну, может быть это не моя стезя. Но мне важно это знать. Ведь я не могу быть объективным в оценке. Чувствую, что не могу. Ведь он, написанный текст, как ребенок. И я бы продвигал этот свой роман, тратил на это усилия и деньги, но я не знаю, стоит ли он того. Хотя бы отчасти. Будет ли толк? Даже не для меня, как автора, а вообще. Для него, для романа. Для тех, кто может его почувствовать. Это, как отдать ребенка в математическую школу, когда он хочет играть на скрипке. Потому что он, текст, он - не форматный. У него нет ярко выраженного главного героя, нет прямой завязки, нет конфликта. И ваша честная правдивая, субъективная оценка... любая, даже самая поверхностная, это то, на что я надеялся опереться.
Бляхин кивнул.
Я достал из сумки экземпляр романа.
- Ну, не шьете и что ж теперь, - вздохнул он, и указал взглядом куда-то в сторону тумбочки рядом с его креслом. - Оставьте. Оставьте, и погуляйте пока. Знаете... Там после завтрака манная каша осталась. Она вкусная. И какао... может быть. Попросите на кухне, вам обязательно дадут.
Я вышел.
Думаю, имей я иную профессию или биографию, я, был бы, наверное, плюнул, выругался и сразу уехал. Впрочем, нормальный человек любой профессии и вне зависимости от своей биографии перед приездом в этот реабилитационный центр, пожалуй, навел бы справки или построил бы вероятностную модель того, что он тут увидит. И, скорее всего, вообще бы здесь не оказался. Но я оказался. И теперь был неприятно разочарован.
Угораздило же меня заняться этим чертовым сочинительством! - упрекал себя я. Хотя разочаровать меня было вроде непросто. Я почти привык к тому, что реальная жизнь часто выглядит как череда разного рода обманов. И обезопасить себя в ней можно только одним способом - вовремя распознавать их суть, ведь иногда кажется, что, эта жизнь, и дана нам в качестве своеобразного упражнения, заставляющего вновь и вновь приводить наше представление о ней в истинное соответствие с реальностью.
И мне казалось, я преуспел в этом деле. Во всяком случае, я с трудом смотрел телевизор и слушал радио, поскольку слишком хорошо знал, какие установки реализуют люди, вещающие нам с экранов и рассуждающие в эфирах. Я имел достаточное представление об авторах этих установок, о технологиях, по которым эти установки изготавливаются, и обычно понимал, кто в тот или иной момент выступает бенефициаром тех или иных внушаемых через эфир представлений.
То, с чем приходилось иметь дело по службе, хорошо отрезвляло и открывало совсем неприглядные стороны человеческой природы. Жизнь, увы, не кино. Когда на человека технологично давят, эти стороны обнажаются быстрее, чем многие думают. Большинство людей не нужно пытать или подвергать медикаментозному воздействию, нужно всего лишь технично вести допрос. Современный человек слишком зависим от своего комфорта, поэтому, независимо от социального статуса и образования, люди часто становятся яркими иллюстрациями того, что в основе поведения любого homo sapiens по-прежнему лежит только страх, жажда власти, алчность и секс. И ничего из того, что мы называем человеческим. Любовь, дружба, честь - все эти слова, когда речь заходит о физическом или психическом выживании или всеголишь комфорте, в какой-то момент становятся мифами. Или средствами манипуляции.
То есть, образ мира в моей голове вроде бы был вполне адекватным, но картина великого Бляхина, вышивающего узоры на мужских жилетках, почему-то ударила меня куда-то под дых. Наверное, мне было бы проще увидеть его сразу мертвым.
Впрочем, каша была действительно вкусная. Хотя, остывший какао показался редкостной бурдой. Но я употребил и то, и другое. А, если бы не промокшие ботинки, то возможно и погулял бы среди грустных двухэтажных домиков-бараков, но вместо прогулки решил поместить ноги ближе в батарее и залезть во всемирную сеть. Где и просидел ещё немногим более часа. Хотя интернет был ужасный.
- Вые еще здесь? - спросила меня местная начальница, которая пришла в столовую, где я расположился среди столов и стульев с тонкими трубчатыми ножками, сохранившихся здесь ещё с советских времен.
- Да. Он просил подождать.
- Подождать? - удивилась она.
Ну вот, даже эта дама удивляется, - подумал я. И не очень вразумительно буркнул:
- Ну, да... Хотя я не очень понимаю, почему...
- Вы не понимаете? - дама присела за стол рядом со мной. - Я... я тоже это не очень понимаю. Но, послушайте, пусть вы и удостоились такой просьбы, я попрошу вас не забывать. Не забывать, что это, как вы понимаете, несанкционированный доступ. Вам я, конечно, не могу воспрепятствовать, но два раза и в один день, это... перебор. Перебор, помните об этом. Нет, он что, действительно просил подождать? Что он сказал? Мне это нужно знать. Как врачу?
- Он сказал, "Погуляйте пока", - процитировал я.
- Ну.., тогда хорошо. Но под вашу ответственность, - строго изрекла она. И удалилась куда-то на кухню.
Помню, что после её ухода, в моей голове были две мысли. И они, как это часто свойственно мыслям, шли в разные стороны. Одна из них имела конспирологическую природу и нашептывала, что с пребыванием Бляхина в таком странном месте не все так просто, существует какая-то тому причина, которая не лежит на поверхности, поэтому, возможно, тут, в этих домиках, что-то не совсем так, как выглядит на первый взгляд. В то время как вторая, оставаясь на позициях реализма, настойчиво вопрошала - почему я все еще теряю тут время? Что такого может сказать остаток человека, запертый в этой глухомани? Путь и великого, но сейчас - какая разница?
- Садись, - сказал Бляхин. - Ну? Каша понравилась?
Когда меня снова привели к нему, он сидел все там же. И почти в той же позе.
- Хорошая каша, - выдавил я. Меня учили многим приемам задавать вопросы. И отвечать тоже. Но отвечать все-таки приходилось реже, и я поймал себя на том, что в качестве отвечающего ужасно не доволен собой.
- А вы... Вы ознакомились с моим творением?
- Глянул, - буркнул он. - Но, знаешь, как сейчас? - он показал мне свое шитье.
- А у вас что, какая-то норма? - я почувствовал, что обижаюсь, и стал злиться на себя ещё больше. Но сдерживался.
- Норма?
- Да. Вас поощрят, если вы ее выполните? Ну, сошьете жилетку за один день?
- О, тогда нас всех поощрят! - грустно улыбнулся Бляхин. - Но, такую жилетку за один день не сошьешь.
- И, все-таки, как насчет меня? Меня вы совсем никак поощрите? Не одобрите?
Бляхин пожал плечами.
- Жилетку не дам.
- Понимаю. Но мне нужно от вас не так много. Вениамин Глебович. У меня что-то получилось...? Это кому-то нужно? Это будут читать?
- Читать? - Бляхин пожал плечами во второй раз. - А ты хочешь, что бы еще и читали? Да?
- Конечно, - кивнул я. - То есть, это было бы здорово.
- Да, наверное, здорово, - вздохнул Бляхин.
- То есть, когда пишешь, обычно подразумеваешь, что кто-то это прочтет, - счел нужным пояснить я. - Хотя, побуждение писать это, конечно, более сложное побуждение.
- Вот, вот, - пробурчал Великий Писатель. - Сложное.
И я напрягся. Напрягся, потому что мне на мгновение показалось, что в этом бурчании что-то блеснуло - ключ к пониманию какой-то глубокой и важной мысли. Но попытки хоть как-то ухватить эту мысль, ни к чему не привели.
Я вздохнул.
- Знаешь, - Бляхин осторожно взмахнул рукой со спицами. - Вот один мой друг разбогател. Ну, когда стало можно богатеть, взял и разбогател. Так сказать, легально. Ну, в общем, он разбогател, и построил громадный дом. Раз в пять, наверное, больше чем этот. Большой, красивый, с огромными окнами. И знаешь что?
Я не знал, но отчего-то кивнул.
- Когда мы собирались у него, то через некоторое время всегда оказывались в одной и той же комнате этого прекрасного сооружения. Точнее - на кухне. Понимаешь, о чем я? Их, этих комнат, у него было много. "Как грязи" - как сейчас говорят. Больше, светлые, стильные. Он сам этому с непривычки удивлялся, даже специально накрывал стол в других местах, но мы почему-то всегда в конце концов перемещались туда. Так вот, с литературой тоже самое. Литература, старик, такой же дом. В ней куча всего замечательного, но все почему-то идут в одну комнату. А почему? Это, брат, магия!
- Магия?
- Конечно!
Меня как-то не очень вдохновил этот пример. По сути, только иллюстрировал слова той известной писательницы, с чьей легкой руки я в данный момент оказался рядом с этим человеком, но слово "старик" почему-то растрогало. На всякий случай, я спросил, что это за магия, но Бляхин в ответ только задумчиво затеребил свое шитье.
- Ну, да. Наверное, вульгарно звучит, - согласился он после паузы с каким-то невидимым и неслышимым собеседником. - Но послушай. Вот полёт валькирий: "Тым ты-дын-тым!" - напел Бляхин. - И, чувствуешь? Это же действительно они, валькирии! Они так летают. Вагнер умел. Правда?
- Умел, - согласился я.
- Да! Ты про них вообще мог ничего не слышать, а теперь вроде как понимаешь, кто это, чувствуешь их суть. А каким это еще словом назвать? Искусство вообще, мой дорогой, возникло из мистерий. И твое творение в идеале должно получиться мистерией. Порталом, каналом, действом, уводящим в другой мир, присоединяющим к духу. Но валькирии - ладно. Это впечатляет, возносит... Но для такого полета нужны определенные обстоятельства. Наличие земли, над которой хочется вознестись, потому что она прекрасна, наличие неба. Тогда можно что-то разыгрывать, а, если вместо неба - бетонный потолок.... тут нужны крайние меры. Например, вот! - и он неожиданно предъявил мне свою жилетку во всей красе.
Она действительно была какой-то странной. Формой и узорами она напоминала некое сказочное живое существо. На мгновение мне даже показалось, что она реально живая, точнее - внутри нее кто-то есть, уж слишком странно она откинулась в руках Бляхина, как-то не совсем соответствуя законам гравитации качнулась и встали на место ее полы.
- Красиво, - проронил я. И признался, что увидел в этом своего рода валькирию. Но мои мысли продолжали крутиться вокруг моего романа, - А у меня? Вы полагаете, у меня не получилось? Так сказать, какой-то мистерии не возникает? Под моим текстом что-то такое чувствуется?
- У тебя? - сморщился Бляхин. - Знаешь, что чувствуется? Что неплохой ты, наверное, человек, Саня. А можешь в правильное соотношение с правильными вещами даже иногда встать, даже проявить вкус иногда.
- Только иногда?
Но тут, растолкав все сожаления и разочарования, мне вдруг пришла в голову мысль, которая другому, менее эгоистичному и озабоченному своим творением человеку, должно было прийти намного раньше. А ведь я могу оказаться последним из тех, кто видел живого Бляхина! Пусть не в форме, пригодной для интервью или полноценной беседы, а в таком вот призрачном сознании, - но сознании! И я решил, что должен выжать из нашей встречи максимум возможного. Если не для себя и своего творения, то для Бляхина, для тех, кто его знал и любил.
- А для кого вы вообще все это шьете? - спросил я.
- Для кого? - вздохнул Бляхин. И посмотрел на меня внимательно и оценивающе. Словно размышлял, как далеко простирается моя тупость, и стоит ли на такого человека, как я, вообще отвлекаться.
- Я делаю это, - тихо сказал он, - И буду делать. Пока еще есть, возможность.. Но что тебе до этого... Вот скажи, для кого? Для кого все свои слова писал ты?
- Для кого? - немого опешил от такого поворота я.
- Ага. И вообще почему? Почему именно это? - он вытащил откуда-то из-за спины мой роман и грохнул его рядом с собой на тумбочку.
- Ну, это то, что пришло... Мне показалось, в этом есть нечто.
- Но почему так? Вот почему тебя повело именно так? Подумай, - Бляхин смотрел на меня в упор, он, словно, оставаясь в своем кресле, приблизился ко мне. Приблизился почти вплотную. - Ты ведь смакуешь некоторые вещи. Правда? Как художник. Заметно смакуешь. Ставишь перед читателем, побуждаешь над этим медитировать. Ты словно хочешь войти во все это. Вот только не просто войти. А войти, и закрыть за собой дверь. Войти и нечто забыть, войти, что бы от чего-то уйти. Согласен? А от чего?
- От чего? - переспросил я. И понял, что нащупал мысль, от которой мне вдруг стало здорово не по себе.
- Да. Вот ты ставишь людей, своих героев, в такую увлекательную ситуацию, заставляешь их разыгрывать действительно некую мистерию. Кстати, заметь, все твои герои в начале повествования тоже хотят что-то забыть, от чего-то уйти. От города, от неудач, от дел, от душевной боли. Или просто уйти в себя и рыться в себе. И весь сюжет строится с расчетом на это, что бы помочь им и читателю это сделать. Всех куда-то увести. Ты строишь свой текст, что бы глубоко зарыть в него голову, спрятаться. А от чего? Скажи! Скажи, ведь есть от чего, да? Правда?
Через меня словно прошел ток. Дело было не в том, что он так неожиданно, так вскользь, сказал о романе и обо мне нечто такое, что совершенно не приходило мне в голову, не доходило до сознания. Его слова ткнули меня носом в то, о чем я сам старался не думать. Ткнули резко, без подготовки. Как опытный следователь, когда кажется, что "беседа" уже, закончена, и все неприятные и скользкие темы пройдены, бьет неожиданным вопросом, который в корне меняет все. Который опрокидывает всю логику, которую ты так тщательно выстраивал, и теперь все твои доводы начинают осыпаться в виде бесформенных голословных утверждений. За которыми явственно проступает то, что ты так хитроумно пытался скрыть.
Нет, он совсем не это имел в виду, он не может знать, с чем я имею дело по службе. Он вообще не может ничего знать о моей службе, - желание встроить слова Бляхина в какую-то понятную для меня, рациональную картину мира, было очень сильным, - это ничего не значащие случайные слова, он не мог все это так понять, он просто не мог успеть так понять...!
- Я ведь имел дело с вашим братом, - тихо, опрокинул мои попытки Бляхин. - И, как видишь, я все ещё могу отличить чекиста от простого писателя. Но ты хорош!
Бляхин снова взял мою книгу и бухнул её на столик еще громче.
- Ты! - тихо, но зловеще взревел он. - Ты, зная вещи, о которых ни один простой или даже не очень простой писатель не знает, пишешь такой вот романище! И о чем? Вообще не о том!
- Да, - кивнул я. - Признаюсь. Там совсем не о службе.
- Совсем? Это вообще об обратном! Это наркотик, это твоё обезболивающее.
- В каком смысле? - выдавил я. Хотя смысл был очевиден. И я даже попробовал оправдаться. - Но, что тут такого? Мир так устроен. Где-то совершаются грязные, мерзкие дела, а где-то играет прекрасная музыка. Все это происходит одновременно, и я не понимаю... Я не понимаю, почему нужно все время быть только в грязном? И что плохого, если даже это отчасти самотерапия?
- Ну, водка - тоже самотерапия, - последовал ответ. - Наширяться - тоже выход.
- Но это не водка! Это попытка дать возможность другим потрогать то, что для меня ценно, что имеет значение. Возможность побыть в моем мире. В том, что есть в нем лучшего, в том, что и каким мне в нем хотелось бы видеть. Если то, что в моем тексте, конечно, тянет на мир.
- В том-то и дело, что в каком-то роде вполне себе тянет. Но куда это подобие мира идет?
- Куда идет? - я вдруг понял, что хотел сказать Бляхин. И мне стало жутко.
Потому что он явно не мог знать многое из того, что видят и понимают аналитики типа меня. Или знает? Но как?
- Согласен, - признал я. - В реальности все идет не туда. И очень гнусные перспективы. Но почему не пытаться продвигать то, что внутри тебя, что тебе близко? Может быть, я просто пытался проявить, сохранить все это?
- Сохранить что? - вздохнул Бляхин. - Вот у тебя замечательные герои. Прекрасные ребята, с которыми так и хочется сесть за стол и выпить. И их волнуют замечательные проблемы. Всем бы такие! Но с другой стороны... Знаешь, все их проблемы, похожи на усталость. Такую приятную естественную усталость. И есть старые добрые пути их решения. - Бляхин улыбнулся. - Я знаю, - проговорил он, пристально глядя мне в глаза, - Понимаю, ты смотришь назад, ты один из немногих, кто знает, что это все это вот, вот умрет. Но, если ты это видишь, тебе должно быть ясно, как белый день, твой роман ничего этого не сохранит. Потому что твои герои погибнут. И все, кто их знал тоже. Его просто некому будет читать. Если, конечно, все будет так, как ты думаешь.
- А откуда вы вообще знаете, как я думаю?!
Мне показалось, в моем голосе звучала обида. И от этого стало еще обиднее. Как мальчишка! Возникло чувство, что этот сумасшедший классик двадцатого века, восседающий в смешной пижаме и вышивающей странные узоры, видит меня насквозь. И знает, что я думаю. И знает об этом больше меня.
Классик грустно улыбнулся.
- Ну, да. Я знаю, что готовится, - тихо признался я. - Знаю слишком много. Но, увы, эксперты-аналитики типа меня ничего не решают. Они просчитывают вероятности и последствия. И да, согласен. Последствия будут ужасны.
- Но ты знаешь больше других. Даже аналитиков. Так?
- Возможно... Что-то. Немного, - было чувство, что внутри у меня все пришло в движение. Включилось все, что могло включиться, словно то, что я сейчас скажу, будет иметь какие-то очень серьезные и глубоки последствия. - Просто, так сложилось. Я не стремился к этому знанию. Но как эксперт... Появилась репутация, стали привлекать другие отделы. Потом... ведомства. Конечно, неформально. Поэтому есть возможность посмотреть комплексно, системно. Так вышло. Думаю, вскроется - уберут. Столько информации в одной голове - это опасно. Правда, сначала нужно залезть мне в голову. Или иметь мой круг источников. А сейчас будет точно не до меня. В общем... наверное да. Да! Я знаю очень много.
Бляхин опустил взгляд куда-то вниз. Словно ему стало за меня стыдно.
- Любишь поговорить о себе?
- Просто хочу быть понятным.
- Да поняты вы. Поэтому послушайте, - спокойно сказал он, - Сохранить то, что вы любите, сохранить то, что достойно любви вообще, это можно. Но только другим путем. Не консервируя. Все это просто должно продолжаться.
- Да! Люди прочитают и... И поэтому я, вероятно, пишу.
- Нет. Нет, не прочитают. Совсем скоро, людям будет не до чтения. Им будет интересно совсем другое. Да что там скоро - уже сейчас.
- Согласен..., - признался я, - Будет.
Признался скорее самому себе, чем ему. И, наверное, для того, что бы побороть замешательство, продолжил.
- Но ведь с этим ничего нельзя сделать!
- Ну вот..., - расстроился Бляхин. - А что, когда-то в мире было по-другому? Когда-то он не умирал, не погибал? Что, было такое время?
- Не думаю, - выдавил я. - Конечное, я не во всех этих операциях задействован, но... Сценарии отдают на просчет нам, аналитикам. Понимаете? Опрашивают экспертов. Мы должны показать вероятностную модель, смоделировать, что будет. А, имея опыт, понять, где планы, а где уже пошагово реализуемый проект - это довольно просто. Так вот. Такого, мне кажется, еще никогда не было.
И после этого из меня понеслось то, что я не должен был говорить. Никогда и ни при каких обстоятельствах.
- Понимаете, всякие такие проекты... они готовятся всегда, - признался я. - Это не то что бы общеизвестный, но факт. И те люди, там наверху, кто принимает главные решения, они задействуют нас, спецслужбы, с разных сторон. Это реальная жизнь. Понимаю, будь по-другому, все вышло бы из-под контроля. Хотя все это по сути зло: конфликты, конфронтации, войны. Не виртуальные войны, которые в телевизоре, а настоящие которые происходят. Они ведь часто просто создаются, проектируются. Это приходится делать. Создавать конфликты, чтобы не дать разным силам, в том числе и нормальным, разрастаться. Это единственная реальная возможность контроля этих сил. Контроля над процессами, это - технология управления, техника власти, в конце концов. И, наверное, единственно возможный метод сохранения равновесия. Поэтому - всякие неизбежные мерзости: продажа оружия разным сторонам, инспирация терактов, национальных конфликтов.... Без этого не обойтись. Мы отвлекаем и обескровливаем силы, которые могли бы получить чрезмерное значение. Научным языком, купируем избыточную пассионарность. Это обычная практика. Но сейчас....
Бляхин снова кивнул, и меня это воодушевило.
- Понимаете, это слишком! Что-то глобально сместилось. И все уже плюют на последствия. Они убивают равновесие. Раньше все признавали какие-то ценности. На это можно было опираться, но на повестке дня какая-то глобальная зачистка. Уничтожаются возможности, сжигаются мосты. Впереди беспредел. Слишком много действующих сил, и многие... Я вообще не понимаю, чем они иногда руководствуются. Думаю, конечно, они видят свои интересы, но слишком узко, они не видят масштаба. Я даже не знаю, кто тут сможет стать хотя бы каким-то бенефициаром, кому будет выгоден такой результат.
- Скажите, а какой будет результат?
Бляхин перешел на вы, и для меня это было признаком того, что наша беседа имеет направление и логику. Которую было бы неплохо понять.
- Результата может не быть вообще, - проговорил я. - Если повезет, хаос и дестабилизацию удастся перевести в очень жесткое противостояние. Но будет небывалое ужесточение. Отказ свобод. Границы, рамки, регламент, подчинение... И, соответственно, деградация. Нормальному современному человеку будет очень тяжело в этом жить. Такой человек вообще не выживет.
- И вы считаете, у этого нет бенефициаров? - удивился Бляхин.
- По большому счету нет, - подумав, ответил я. - Да, есть те, кому так кажется. Им кажется, они будут в плюсе, будут рулить. Военные, например. Или те, у кого есть ресурсы выкрутиться. И таких, всяких - их очень много. В наших рядах в том числе.
- Понятно, - вздохнул Бляхин. - Ваши ряды, ваши ряды.... И вы, конечно, не знаете, что можно сделать.
И сделал очередной стежок.
И у меня вдруг возникло чувство, что этот немощный человек в комнате старого барака, запертый вдалеке от столиц, знает о финансовом и политическом закулисье гораздо больше, чем я могу себе представить. В тот момент у меня даже проснулась какая-то непонятная надежда. Надежда, что я не знаю какую-то важную деталь, что-то пропустил, не заметил, что во всей той неумолимо мрачнеющей картине, которую я вижу и наблюдаю много лет, есть просвет. И, наверное, что бы как-то развеять или вдохнуть в эту надежду жизнь, я сказал, что приказы уже отданы. Сказал, что знаю, какие силы приведены в движение, какой маховик запущен, какие деньги проплачены, какие операции начаты, и что все это уже нельзя остановить. Десятки тысяч, миллионы людей, профессионально обученных убивать, врать или покрывать преступления готовятся сделать это. Совершенно не понимая, зачем и почему они это делают на самом деле. Могучие килотонны энергии, мощные, непробиваемые механизмы пропаганды, лжи и дезинформации - это уже включено, это идет, и это не что иное, как лавина, которая будет бесконтрольно увеличивать сама себя, и этому никто не сможет ничего противопоставить.
- Я противопоставлю, - тихо проговорил Бляхин. И посмотрел на меня так, словно был Богом. Всемогущим и добрым Богом, во власти которого творить чудеса. И добавил, - Если вы больше не будете меня отвлекать.
До станции меня вез разговорчивый белобрысый парень по имени Илья, в котором было что-то хипстерское. С вялой бородкой, постоянной добродушной улыбкой и старым микроавтобусом Фольцваген, который, думаю, был почти его ровесником.
В другой раз я бы с удовольствием поболтал с этим парнем, но в тот момент мешало возникшее при нашем разговоре с Бляхиным чувство тревоги. И попытки понять, с кем я все-таки только что говорил. Потому что в старости люди часто не только теряют адекватность - порой они приобретают что-то еще. Ветхость физического тела приоткрывает для них вещи, которые для нас, людей с относительно здоровыми телами, закрыты. И, трясясь в ветхом автобусике, я пытался оценить, что в сказанном Бляхиным, было от прозрения, а что от слабоумия.
- Вас до какой станции подвезти? - спросил Илья.
Я назвал станцию, на которой вышел.
- А ничего, если я немного дальше вас довезу? - предложил он, и назвал довольно крупный населенный пункт на один перегон ближе к Москве. - Понимаете, опаздываю, нужно груз передать. Но это вас не задержит, вы оттуда все равно быстрее уедете, оттуда больше электричек идет.
- Ну, да, хорошо, - согласился я. И, что бы поддержать какой-то разговор, спросил, как часто он вообще сюда ездит.
- Ну, нет, сейчас не очень часто, - его улыбка стала немного лукавой. - Но иногда получается. А Бляхин, смотрю, с вами серьезно перетирал. Я две чашки успел уговорить. Он редко с кем сейчас так любезничает.
- Так вы все это время ждали? - догадался я.
- Ага. Замглавврача попросила. И у автобусов сейчас перерыв.
Мне показалось, в этих словах блеснула какая-то недосказанность, но его отношения с главным врачом и этим заведение вообще были мне в тот момент совсем не интересны, и я только извинился, что заставил его ждать.
- Да нет, ерунда, все правильно, - Илья продолжил улыбаться своей немотивированной улыбкой. - Он сейчас мало с кем разговаривает. Но и приезжать стали редко. В основном только кто-то типа нас. Другим опасно.
- Это как? - не понял я. - А почему вам не опасно?
И мне захотелось помотать головой - последние слова Ильи укладывались в голове не лучше, чем беседа с Бляхиным. Как во сне, когда происходящее, выглядевшее мгновение назад обычным и даже рутинным, вдруг предстает чем-то вроде глобального заблуждение, самообмана. Вас бьет мыслью, что вокруг все не так, как вы полагали, но еще совершенно не понятно, как. Именно такие моменты часто грубо выталкивают нас из сна, но тут выталкивать меня было некуда, зато, в качестве подтверждения этого непонимания, я вдруг увидел, какой именно автомобиль мы пропускали, выезжая на местное шоссе. Это был черный БМВ калининградского завода с характерным блеском стекол и низким дорожным просветом.
Пэпэшники! Хватаны!
В официальных документах эти ребята, конечно, именуются иначе, но в их обозначении есть две большие буквы "П", и многие знающие людьми интерпретируют их как "полный пиздец". Потому что их посылали, когда был приказ взять кого-то из своих. Точнее только их.
И вот - здесь! Господи, это же, наверное, за мной?!!! - вдруг пробило меня. Вычислили, подсунули Бляхина или просто прослушивали. Все это время я был у них под колпаком! Вычислили по роману? Но как? А может быть, просто пасут и прослушивают? Бляхина? Если хотя бы одно из этих предположений было верным, для меня это был конец. А, если здесь дело в чем-то еще?
Где-то внизу груди противно заныло. Мы повернули в ту же сторону, куда проехала машина. Я лихорадочно пытался понять, что же теперь делать, и не сразу заметил, что мне отвечал Илья.
-... ну, да, ну, да, поэтому на нас особо не и обращают внимание, - с какой-то подчеркнутой беспечностью говорил он. - А что о нас можно сказать? Мы понятны. Забираем товар, отвозим на реализацию... Мелкое предпринимательство, маленькие деньги, мы здесь как-то органично выглядим, никто не докапывается пока.
- Пока, - вырвалось у меня.
- Ну, если докопаются, что делать, сами подписались. Ведь кто-то должен.
- А вообще, есть причины? Ну, к чему докапываться? - меня стала бить какая-то мелкая вибрирующая дрожь, и, мне показалось, это отразилось в голосе, но Илья, кажется, ничего не заподозрил.
- Да вроде все спокойно пока выглядит, - пожал плечами он. - Глены пока нигде не светятся. Хотя за Глебычем может и присматривают. Он же ведь известным писателем был.
- Был? - невольно повторил я.
- Ну да. А вы разве не знали? Я так думаю, у него все из этого и пошло, - насупился Илья. - В начале было Слово. Ведь так? Короче, он в него, в слово это, вошел, почувствовал. Оно же у него - как кристалл, ничего лишнего. А это уже сила. Ну, а где слово, там и все остальное.
- Наверное, - пожал плечами я, делая вид, что что-то понял. - Но сейчас он не пишет, он что-то шьет.
- Шьет. Да. А он вам объяснил? Что шьет?
- Что-то такое говорил, - я слабо попытался вспомнить все, что Бляхин говорил о своем новом увлечении, но выдавил из себя только то, что он придает своим жилеткам большое значение.