Аннотация: Медленный текст. Читать в безвыходном положении.
ТИН-ТИН
Здание больницы было длинным, серым строением, лишенным признаков какого-либо архитектурного стиля. Человек, расположивший его среди красивого старого парка, скорее всего не понимал, что он делает, но более выразительного контраста между природой и тем, что способны сотворить среди нее люди, достичь было нелегко. Это наводило на тоскливые мысли о нашей оторванности как от нормальной жизни, так и от нормальной смерти, которая куда как естественней представлялась под сенью мощных старых деревьев, чем в стандартных клетках белых больничных палат. Тяжелая безликость жизни и смерти среднего городского человека. А это здание в некотором роде и было местом, где к людям приходила смерть.
Небо было серым, и в голове закономерно возникали не менее серые безысходные мысли о том "к чему мы идем?".
Моему отцу повезло, его успели выписать. Операция не помогла, а другие способы лечения были уже бессмыслены.
- Две, от силы четыре недели, - сообщил врач. И, подумав, добавил, - Но при условии, что будут строго выполнятся все процедуры, может быть и больше, - другого способа смягчить безнадежножность ситуации он не нашел.
Когда я приехал, отец сидел в коридоре и читал журнал. Одетый в спортивный костюм, с яркой полураскрытой сумкой "Адидас", в каком-либо другом интерьере, он, при поверхностном взгляде, мог сойти за старого усталого спортсмена или тренера на отдыхе, но здесь, в стенах ровно выкрашенных масляной краской, на казенной скамейке для ожидания в глаза сразу бросалось, как осунулось и каким бледным стало его лицо.
- Привет, - выпалил я и все-таки не удержался, и добавил что-то о спортивности его вида.
Отец безразлично усмехнулся. Думаю, он не хуже чем я чувствовал нелепость ситуации, когда два человека разыгрывают спектакль, обманывая друг друга только потому, что так считается принято, и, даже понимая это, старательно следуют своим ролям вместо того, что бы просто общаться друг с другом. Но я ничего не мог с этим поделать, и был слишком озабочен тем, что бы производить впечатление бодрого и радостного человека. Больничные запахи, длинные белые коридоры, в которых стояли каталки и какие-то непонятные медицинские приспособления на колесах, будничные фигуры одетых в просторную униформу врачей - все это здорово отвлекало и даже наводило на мысли, что и мне когда-нибудь придется войти в эти стены. Что бы уже никогда не выйти.
- Ты не забыл привести одежду? - голос отца был бесцветным и невыразительным, как его лицо. - Какая погода на улице? Ты не смог бы завести меня в аптеку?
Погода продолжала быть серой и неопределенной, но когда мы вышли из здания в воздухе кружились небольшие редкие снежинки, и это внесло какую-то жизнь в мрачноватый вид больничных строений, стоявших у нас на пути. Мы оба знали, какое из них - морг, и это знание не добавляло оптимизма.
Отец никогда, возможно, за исколючением первых лет моей жизни, не был близким мне человеком. Начиная с восьми лет, моим воспитанием занималась только мама бабушка, и прочие родственники, а у него была своя жизнь, другой дом, другая семья. Он работал на телевидении: вел достаточно популярную в свое время программу, потом был каким-то не очень крупным начальником на одном из каналов. Теперь телевидеие обходилось без него, что было грустно, но в то же время казалось справедливым - когда я узнал, что отец смертельно болен и впервые за многие годы пришел его навестить, он показался мне довольно скучной и бесцветной личностью. И, глядя на него, казалось удивительным, что этот человек имел несколько жен, множество любовниц и всю жизнь занимался довольно творческой, в моем понимании, работой. На самом деле он был больше похож на уставшего правильного бухгалтера всю жизнь просидевшего в одной и той же конторе, в одном и том же костюме, за одним и тем же столом; безразличного ко всему, что выходит за узкий круг его интересов.
Почти всю дорогу мы молчали. Первое время я пытался расспрашивать о том, какие лекарства нужно купить, и какие процедуры назначены ему врачем, но отец отвечал вяло, и поскольку мой интерес к этим вещам был совсем не таким острым, как я хотел изобразить, разговор скоро иссяк, и отец даже попросил включить радио.
- Что это за станция, - спросил он, услышав какое-то интервью, и когда я пожал плечами, старательно записал частоту на каком-то клочке бумаги.
Это напомнило мне о том, что приговоренные к расстрелу идут на казнь старательно обходя лужи - боятся простудиться. Когда я приходил к отцу в больницу, он часто жаловался на то, что его идеи крадут конкурирующие радиостанции, незначительно изменив название передачи. Вероятно, тогда он обнаружил еще одну такую же "лужу" и отметил ее. И я подумал, что он еще не понимал. Или просто не верил?
Ехать было не очень далеко, но из-за пробок и заезда в аптеку дорога заняла почти час. У отца была небольшая двухкомнатная квартира в пятиэтежном доме постройки конца двадцатых годов прошлого века. Фасад дома, несмотря на его аскетичность, выглядел еще неплохо, но стоило войти в подъезд, становилось видно, что дом не ремонтировали уже много лет, а в живущие здесь люди настолько привыкли к такому виду стен и лестничных площадок, что по-видимому не замечали этого убожества.
Лифта в доме не было, но отец на удивление быстро поднялся на второй этаж. Когда я навестил его в первый раз, он был еще достаточно плотным человеком, теперь, когда он заметно осунулся, его движения казались легкими и нервными.
- Заходи, выпьем чая, - сказал он, когда я помог ему открыть дверь, и пропустил меня вперед.
Несмотря на то, что квартиру подготовили к его приходу (за отцом во время болезни ухаживала его двоюрная сестра) воздух внутри был спертым и ощутимо затхлым. Я снял ботинки и куртку, затем прошел на кухню, что бы убрать в холодильник продукты и поставить вскипятить воду для чая. Дешевая стандартная мебель, старый компьютер с посеревший от времени и въевшейся в пластик пылью. Я поймал себя на том, что прикидываю, сколько вещей отсюда придется просто выкинуть на помойку, и сколько сейчас стоит квартира отца. Мне стало неприятно: для него все это было обжитым и родным. Здесь он пил свой чай, готовил, за этим компьютером писал тексты для каких-то малоизвестных радиопрограмм и мне показалось постыдным так думать обо всем этом.
- Квартиру лучше сдать, чем продать, - отец медленно вошел на кухню и встал у окна. - Я год назад пробовал, но за нее сейчас дают какие-то гроши: говорят, что второй этаж..
- Нет, ты чего это?.. - я здорово опешил, словно отец действительно прочитал мои мысли. - Ну, с таким настроем ... .
Отец поморщился.
- Перестань, я знаю свой диагноз, - его руки, положенные на подоконник совершали едва заметные мелкие движения, словно уже жили своей отдельной от тела жизнью. - Нужно уметь обсуждать вещи такими, какие они есть.
- Диагноз ставят люди, и они часто ошибаются, - возразил я. - А в любой ситуации нужно бороться.
Отец достал из кармана упаковку каких-то капсул, и осторожно выдавил одну из них на стол.
- Открой мне бутылку минеральной. Она вон там в шкафу, в коридоре.
Полки, где стояла вода, были прикрыты занавесью, сделанной из нанизаных на веревки деревянных трубок из бамбука. Такие занавеси были модны в Москве в начале семидесятых годов. Большая часть мебели и многое из вещей в квартире отца были куплены именно тогда. Разглядывая разные бытовые предметы на полках, я подумал, что лет через семьдесят это будет антиквариатом, а сейчас это было признаком бедности и неустроенности.
- Когда ты видишь, что надвигается гроза, ты что, с ней борешься? - тихо спросил отец, пока я открывал бутылку пластмассовой открывалкой в виде мишки - эмблемы олимпиады восьмидесятого года,. - Нет, ты ищешь место, где ее переждать, ты ищешь укрытие. У меня есть небольшой дом на Селигере. Я купил его лет пятнадцать назад, но так и не жил в нем толком. Думаю, это место как раз подойдет... Возможно, там я выключусь сразу, а может, протяну немного больше чем здесь. Ведь, на самом деле, все очень просто: у меня впереди гроза, понимаешь?
- Ты собираешься что, собираешься куда-то ехать? - я где-то читал, что больные перед смертью часто хотят куда-то ехать, но именно от отца я не ожидал ни таких планов, ни таких филосовских параллелей и образов, поэтому не нашел, ничего лучшего, чем начать беспокоится. Выглядело это по-видимому глупо и скучно.
- Но без процедур, без уколов..., - заворчал я. - Там же, наверное, нужно топить печь? А лекарства? Где это находится?
Отец снова поморщился и запил капсулу несколькими глотками воды. Один из глотков по-видимому оказался непомерно большим и по сухому подбородку отца скатилась небольшая прозрачная капля.
- Ты лучше завари чаю, - проворчал он, - Заварка вон на той полке, а чайник - вон он - на столе.
От моих слов на его лице осталось недовольное выражение, но глаза говорили, что он думает уже о чем-то другом. Я сполоснул чайник кипятком, засыпал в него четыре ложки чая, обладавшего каким-то своеобразным экзотическим запахом, залил три четверти чайника водой и поставил все это настаиваться. Пока я производил эти действия, мне в голову пришла мысль, что все такие планы об отъезде являются просто фантазией, мыслью, с помощью которой люди пытаются отогнать от себя другие, более страшные. И, несмотря на то, что в данном случае они сильно смахивали на самоубийство, имеет смысл как-то поддержать их, придумать какой-нибудь убедительный довод, способный не убить их совсем, а посмотреть на эту затею с переездом под другим углом: мол, я тебя очень хорошо понимаю, но лучше сделать это чуть-чуть потом. Тем более, что я действительно очень хорошо понимал это желание. Однако, сказать что-либо подобное так и не успел. В тот момент, когда я накрывал чайник старым давно не стиранным колпаком, отец, опередив меня на какую-то секунду, произнес:
- В общем, завтра я уезжаю, но пока я здесь..., то есть верно, пока я здесь, я хочу поговорить о тебе.
За окном пошел сильный снег. Его кружение в грустном старом дворе с засыпанными сугробами машинами и одинокой старушкой тащившей в авоське пакет молока, обрамляли не менее грустные шторы и давно некрашенный подоконник. Отсюда казалось, что это вовсе не снег, а что-то пытающееся быть снегом и потому просто похожее на него.
- Хочешь, я поеду с тобой? - неожиданно вырвалось у меня. По-видимому где-то в моем подсознании все это время шел некий процесс, который теперь стал выходить наружу. От этих собственных слов мне стало совсем кисло, а от того, что я тут же пожалел о сказанном, кисло вдвойне.
- Нет. Я уже договорился с соседом, а в его машине не будет лишнего места, - ответил отец, хотя мне уже стало казаться, что он не заметил моего вопроса, до того сосредоточнным было его лицо.
О чем он сейчас думает? - спросил себя я. Неужели действительно сбирается ехать? И вдруг очень остро осознал, что мы, может быть, больше никогда не увидимся. Это было несправедливо - все должно было сложиться не так, а теперь пройдет еще некоторое время, и я уйду, и не смогу уже больше ничего ему сказать. А он мне. И самое плохое, что выразить это чувство я не мог, а говорить о чем-то другом, кроме его болезни или этом дурацком отъезде было не о чем: ведь мы толком не знали друг друга.
- А ты..., ну ты никогда не замечал за собой кое-что? - спросил отец, разглядывая пустой стакан из-под минеральной воды. На стакане были какие-то разводы то ли от жира, то ли от рук отца, которые он не вымыл, придя домой, и я не сразу понял, что это он спрашивает обо мне.
- В смысле здоровья?
- Да нет. Хотя, может быть, и этого тоже. Ты не замечал, что ты... какой-то особенный что ли?
- Я? Не понимаю, собственно, при чем здесь я?
И отец внимательно посмотрел на меня. Посмотрел очень долго и очень внимательно, словно видел что-то диковинное, хотел понять, что же это он видит и никак не мог. Такой взгляд я замечал и раньше, но относил его к чисто отцовскому интересу, что мол вот росло, ролсло и выросло такое... Но теперь мне показалось, что в этом взгляде было не просто любопытство, в нем было что-то от внимательности исследователя, от ожидания человека, желающего получить некий ответ, понять какую-то мучившую его тайну.
- Прости, мне, конечно, следовало с тобой больше общаться, - сказал он. - Возможно, тебе действительно не следует мне отвечать. Но, ты понимаешь, я все равно уже не успею ничего никому рассказать.
- Что-то я не пойму, ты о чем? - грустная и неожиданная мысль, что у отца после долгого лечения и опреации появились какие-то неадекватные идеи, боролась во мне с любопытством. Но в этом любопытстве, к сожалению, трудно было найти здравый смысл.
- М-да, - грустно улыбнулся отец одними губами. - Наверное, если бы мы жили вместе, мне удалось бы понять, а теперь это выглядит странно. Послушай, а помнишь, очень давно, когда ты был еще совсем маленьким, у тебя был воспитатель?
- Воспитатель? - я попытался понять, о ком он говорит. В детстве меня воспитывало много разных людей. Моя мама работала журналистом и писала диссертацию, так что когда я вспоминаю свое дошкольное детство, я в первую очередь вспоминаю ожидание, долгое и радостно-таинственное ожидание, когда же она придет. И, всегда неожиданное, чувство встречи, когда мама, наконец, появлялась. А вокруг этих встреч и ожиданий подчас очень яркие, а порой полузабытые лица очень многих людей: теть, бабушек и нянечек, с которыми я делил это ожидание. И, среди них, где-то ближе к заднему плану, лицо отца.
- У меня было море всяких воспитателей, - заметил я.
- А Тин-Тин, такого ты помнишь? - произнося Тин-Тин отец улыбнулся какой-то очень знакомой улыбкой, которая по-видимому была ему свойственна во впемена моего детства, и в тот момент мне показалось, я что-то вспомнил. - Так вот, Тин-Тин считал..., правда я к этому относился скептически, но твоя мама очень доверяла его мнению. Только вот не знаю, говорил ли он ей...
- Что он мог ей говорить? - после интенсивных попыток вспомнить, о ком идет рчь, мне показалось, что где-то в прошлом, когда мое сознание только проникало в это мир, наконец нечто нащупалось. Но это нечто было смутным, и походило скорее на воспосминание не о конкретном человеке, а о персонаже детской сказки или игрушке; или просто чувство, обычное чувство, относительно которого я не мог воспроизвести в памяти объект или ситуацию, которая их вызвала. Поэтому за первым вопросом я сразу задал второй, - А сколько мне было лет?
- Правда! - согласился отец, - Ты можешь этого не помнить. А тетю Риту ты помнишь? Мамина подруга, это она сосватала его нам.
Тетю Риту я почему-то вспомнил сразу, хотя большую часть жизни не вспоминал о ее существовании. В памяти возник ее белый костюм с весьма короткой, как я сейчас понимаю, юбкой и запах, который мне совсем не нравился и который, как мне тогда казалось, исходил от нее. Если я, конечно, не спутал ее с кем-то. А дома у этой тете Риты был телевизор с большим экраном, по которому я как-то раз смотрел фильм-сказку.
В этом-то все и дело! Детям, в том возрасте, в котором я тогда был, по-видимому не следует смотреть телевизор, даже если по нему показывают сказку. Во всяком случае, впоследствии мне было сложно отличить то, что я видел на экране от воспоминаний о реальных событиях или снах. Очевидно, человек, только войдя в мир, слишком остро воспринимает воздействие телевизора, настолько остро, что я, например, и сейчас могу ясно представить себе того мальчика - персонажа фильма - идущего по полю сказочной страны. По полю, в котором высокая трава, неподвижные большие цветы, деревья, живописно растущие по краям поля, дорога, ведущая сквозь них куда-то вдаль. И мне требуется большое сознательное усилие, что бы отличить этого мальчика от самого себя.
Возможно, впоследствии мне действительно снилось все, что видел тогда тот сказочный персонаж, потому что в реальности ничего такого быть не могло. Тем более, что потом, когда тетя Рита наговорилась с мамой в другой комнате, она рассказала мне, что тот мальчик из телевизора жил в Индии, затем объяснила что-то, что я, по ее мнению, совсем не понял, и показала какие-то деревянные фигукрки - по-видимому персонажей той же самой сказки. Но для меня они тогда так и остались деревянными фигурками, которые мама запретила трогать, не вызвав в душе никаких чувств, по силе сопоставимых с воспомианиями от том, как тот мальчик из сказки идет в освещенный ласковым солнцем, а где-то впереди, за колышущимися травами, над большими раскидистыми деревьями, зависли серые тучи. Совсем не страшные, а несущие что-то успокаивающее и мудрое.
- Можно было догадаться, кого она порекомендует! - заметил отец. - Между прочим, когда он пришел впервый раз, дома тогда был только я. В студии сгорела аппаратура, и у меня образовался незапланированный выходной, что было в общем-то редкостью. Честно говоря, я не вникал во все эти детские дела: подгузники, игрушки, питание; по-этому, уходя, твоя мама обычно писала мне длинные инструкции. И в тот день в конце инструкции большими буквами было написано "В 11 ПРИДЕТ ВОСПИТАТЕЛЬ - поговорис ним!". Подумав, я решил, что это ошибка: речь идет о воспитательнице. Мне тогда было сложно предположить, что это будет мужик.
Отец сел поудобнее. По-видимому сидеть на табуретке у которой нет спинки ему было тяжело, поэтому от приставил ее к стене и откинулся немного назад.
- М-да... конечно следовало догадаться! - вздохнул он. - Ладный такой мужик, лет сорока, нормально одетый, с аккуратной бородой, умным лицом. Я даже сперва решил, что это кого-то с работы прислали, поэтому его слова, что он от Маргариты Николаевны по поводу воспитания сына, меня заметно удивили, и я решил послушать твою маму, и как следует с ним поговорить. Все-таки доверить ребенка, пусть и по рекомендации... . Я сказал ему, что нам нужна просто няня, которая сидела бы с ребенком, а воспитываем мы его сами. И еще что-то в том же духе. Но он был интересным человеком, очень интеречным, как я сейчас понимаю....
Отец ненадолго замолчал. За окном все падал снег, и я подумал, что на обратном пути обязательно попаду в пробку. И еще подумал, что нужно будет основательно пораспрашивать про этого странного воспитателя у маму. Хотя бы потому, что она ничего о нем не рассказывала. А ведь при встречах она любила припоминать всякие истории из моего детсва.
- Ты прозвал его Тин-Тин, - сказал отец, - И мы тогда смеялись, так как это звучало очень по-китайски. На самом деле его звали Валентин, но ты не мог этого произнести. Ну? Помнишь?
Я еще раз напряг память и отрицательно помотал головой.
- И что, этот Тин-Тин считал, что я какой-то особенный?
- Наверное, следует начать с того, что особенным был он сам, - наморщился отец. После той капсулы ему стало по-видимому лучше: его лицо ожило и перестало напоминать маску, с которой он ехал из больницы.
- Он немного рассказал мне о себе, - продолжил отец, - Не знаю, правду или нет.... В те годы в Москве была популярна йога. Был документальный фильм о фокусах, которые проделывали йоги, ложась под машину прямо на битое стекло, и тому подобное. У меня тут где-то до сих пор лежат описания йоговских упражнений; они публиковались в журнале "Сельская молодежь", и мне пересняли копии тех страниц. В общем, тогда перестали запрещать информацию обо всех этих восточных вещах, и когда Тин-Тин сказал мне, что он занимается йогой, это меня не удивило и звучало правдоподобно.
Он сказал, что на самом деле по образованию он физик, но йога требует, во всяком случае, на какое-то время, специфического образа жизни, когда человек не может зависеть от службы. Не только из-за режима. Для человека, идущего таким путем, любая служба это подчинение, борьба, несвобода. Она отвлекает, уводит жизнь от того, что действительно реально. Поэтому, что бы заработать на жизнь, он и сидит с детьми, а если родители не против, одновременно воспитывает их согласно представлеиям йогов. Он говорил многое, что в то время звучало очень интересно. Например, рассказывал, что индийская философия имеет замечательную, с современной точки зрения, концепцию воспитания, которая исходит из того, что ребенок, это как бы гость в доме. Соответственно отношение к нему близких и должно быть именно как к гостю, из которого не пытаются насильно сделать улучшенную копию себя, а просто помогают ему стать собой.
Разумеется, я это слышал и, во многом был согласен с таким подходом. И мы с Тин-Тином ударили по рукам. Тем более, что брал он не намного больше чем обычная няня, зато ты все это время находился с нормальным образованным человеком, который мог дать тебе то, что, например, не мог я сам. Единственным условием было то, что бы он не делал с тобой упражнений хатха-йоги. Но он сказал, что ничего такого и не собирался. Мало того, он отчасти разделял мое мнение, что все эти позы лотосов, змей и коров полезны только взрослым, и лишь тогда, когда выполняются под надзором тренера. А когда мы обо всем договорились, я повел знакомить его с тобой.
Ты тогда сидел в манеже заваленный всякими кубиками и мячиками. Я полагал, что чем больше предметов, доступных твоему изучению, находятся с тобой, тем лучше. И вот ты там сидел, заваленный всем этим....., - отец задумался, крутанул чашку вокруг своей оси и посмотрел куда-то вниз. - Тогда-то в меня и закралось подозрение.
Ну вот, подозрение, - подумал я. Отец никогда не рассказывал мне чего-либо так подробно, я почувствовал обиду за то, что он портит такие светлые вещи своими стариковскими подозрениями. Но потом он улыбнулся той своей странной улыбкой из моего детства и грустно посмотрел вдаль. Словно кого-то провожал взглядом. И я представил, как это было или могло быть.
Иногда, кажется, что все происходившее со мной в детстве, в действительности никогда не было, как, например, не было того, что происходило во сне. А я никогда не был маленьким, не сидел в манеже, не гундосил себе под нос песню с неясной мелодией и на неизвестном языке. Потому что я всегда был таким - начинающим полнеть и лысеть мужиком; серьезным, скучным и озабоченным. Потому что бабочка уже не может почувствовать себя длинной зеленой гусеницей, которой когда-то была. Впрочем, в моем случае все обстоит как раз наоборот - бабочка превратилась в обычного червяка; источник миллиардов возможностей стал одной из них. Заурядной и не самой лучшей. И даже напрочь забыл, что эти возможности когда-то существовали. И, может быть, только эта улыбка отца доказывает, что этот манеж был и там, где-то во времени, остается всегда. Там в окно бьет молодое февральское солнце, а в полумраке комнаты стоят двое мужчин и смотрят на то существо, из которого вырос потом я.
- Понимаешь, он посмотрел на тебя очень серьезно, - проговорил отец. - Это не бросилось в глаза сразу, но когда я обо всем этом думал впоследствии... . Погнимаешь, он не подошел, не засюсюкал, не заулыбался, как улыбаются детям, а посмотрел внимательно и серьезно, словно на какое-то редкое явление. Я бы даже сказал, с почтением. И только потом скзал "Привет!" и все-таки улыбнулся. А у меня от этого осталось очень странное чувство, словно я чего-то не понимаю..., - отец провел рукой по редким седым волосам. - Но как бы то ни было, он стал с тобой сидеть.
Он был очень аккуратен. На кухне после него всегда было чисто, ты был всегда правильно одет, и он ничего никогда не забывал. Для мужчины, погруженного в какое-то духовное развитие, это казалось странным. Но после того первого разговора с ним общалась твоя мама: объясняла, что где лежит, говорила о воспитании, а я был ужасно занят на работе - тогда как раз готовилось открытие четвертого канала, и голова была забита совершенно другим.
В общем, затем я встретился с Тин-Тином уже через много дней, когда отсыпался после ночных съемок. Мама убежала в институт, а я спал в другой комнате. И, когда я пошел завтракать, удивился: вся оставленная для тебя мамой еда была нетронута. А было уже поздно.
Тин-Тин сказал, что ты заболел. Он появился на кухне с большой желтой подушкой, которой у нас не было, и был озабочен, не смотря на то, что ничего серьезного с тобой кажется, не стряслось.
- Он часто болеет? - спросил он меня.
Я ответил, что, в общем, как и всякий ребенок. И добавил, что-то в духе того, что дети есть дети, и в большом городе им не избежать соплей и простуд.
- Это - популярное заблуждение, - достаточно резко возразил мне Тин-Тин. - Если все нормально, ребенок не должен болеть таким образом.
- А как же: весна, слякоть, растущий организм, - возразил я тогда. - У меня половина студии на больничном! - в те времена я считал, что все болезни от вирусов против которых нужно выработать иммунитет, и сказал Тин-Тину что в подобное.
- Это во многом неверно, - холодно заметил он и вышел. Вместо лечения он рассказал тебе какую-то сказку. Потом вы во что-то тихо играли, и ты уснул.
- Понимаете, - сказал мне Тин-Тин, когда мы в это время пили с ним кофе, - Болезнь это реакция ребенка на неправильное развитие. Ребенок - это как бы зерно, из которого развивается некое космическое существо. И я, и вы, мы можем только догадываться, каким он будет, что из космоса войдет в него. Ведь и ослу ясно, будет он говорящим, мыслящим, но каким? Как мыслящим, что говорящим? С каким он будет характером, с какой сущностью? И вот когда эта сущность не может проявляться правильно, когда ее силы не могут найти правильный выход, тогда они проявляются уже как болезнь.
Конечно, я сейчас могу изложить это только упрощенно, и могу что-то напутать, но говорил он примерно в таком вот смысле. А слушать о подобных вещах в те времена было очень интересно, и я сидел, можно сказать, раскрыв рот. Но именно тогда у меня появилось подозрение, - хотя я до сих пор не вижу тут никакой логической связи, - подозрение, что никакой он не йог. И, межде прочим, совсем не потому, что он пил кофе.
- Да. Пить кофе, будучи йогом..., - повторил я мысль отца. На самом деле я хотел сказать, что да, твои подозрения, отец, может быть, и имеют ооснования, но ты же понимаешь, что все это чушь. Ну не был он йогом, буддистом, даосом, а был кем-то еще. Какая теперь разница?
И он, возможно почывствовав мое настроение, оторвал спину от стены, облокотился руками о стол и, таким образом оказался напротив меня. Затем задумчиво осмотрел мою образину и, как бы размышляя, сказать мне нечто важное или нет, и продолжил.
- Понимаешь, с одной стороны Тин-Тин говорил многое из того, что сейчас уже не кажется таким странным, с другой стороны это звучало так, словно он не просто высказывал какие-либо идеи, а делился знанием. И я, слушая его, понимал, что начинаю знать это тоже, - не смотря на некоторую легкость тона, лицо отца озадачило меня своей серьезностью, и я почувствовал, что эта серьезность начинает захватывать и меня.
- Он, например, говорил, - продолжал отец, - Что если развитие ребенка представлять как развитие растения, скажем, вот такого вот цветка, - и указывал на стоящий в кухне кактус, - разумеется, только в смысле развития души, то можно увидеть следующее. Если его слишком поливать, он заболеет, перестанет расти и не зацветет, а если вон то растение, - он указывал на что-то еще, - выставить на яркое солнце, у него начнут жухнуть листья. Так и душа, сущность ребенка - она ведет себя так же, только ее жухлость выражается в ангине, насморке и прочих вещах. Мы не можем прикрутить к растению на проволоке лишние листья - это бессмысленно, - но мы можем воздействовать на горшок. Мы можем выставлять его на солнце игр и своего общения с ним, своей жизни; и можем поливать сказками, каким-то соответствующим возрасту обучением. И я это как бы видел, чувствовал, то о чем он говорит. Хотя, может быть, и не подавал вида.
- А как же карма? - спрашивал я, пытаясь проявить эрудицию в этих делах.
- Карма тоже несет блезни, - отвечал Тин-Тин, - но эти болезни другого характера. Их часто нельзя избежать, а можно только облегчить. Но в том-то и дело, что у вашего сына, говорил он, болезни совсем не такие! Точнее, не говорил, а... не знаю как это назвать.
И тут возникла очень сложная для меня ситуация. Дело в том, что я никогда серьезно не верил во что-либо сверхестественное. То есть, с одной стороны, мне было интересно порассуждать на околоаккультные темы, что жизнь - это майя, и мы все крутимся в колесе сансары, но это было своего рода развлечением, как чтение научно-популярной литературы и детективов. А когда все эти рассуждения выливались во что-то реальное, я этого избегал, как избегал всяких практик, вызываний духов и тому подобного. А тут до меня стало доходить, что все эти волшебно-философские выводы касаются реального человека - моего сына, и мне это не понравилось. К тому же в самом Тин-Тине я стал подозревать что-то сверхъестественное.
- Вы что, можете определить, от кармы болезнь или о плохих условий жизни? - спросил я.
- Ну, это и вы можете определить, - заявил Тин-Тин. - Просто нужно внимательно приглядется к его болезням.
А ты с приходом Тин-Тина стал действительно меньше болеть. И здорово меняться. У тебя стали проявляться качества, которые не были несвойственны мне или твоей маме, но были именно твоими. У тебя появилась своеобразная детская рассудительность, ты стал как-то по-своему весел; в общем, его тезис о том, что ребенок - это гость в доме, ты иллюстрировал вполне наглядно. Ты был еще совсем мааленьким, но благодаря каким-то его играм, а может быть и чему-то еще, мне становилось видно, что ты - это ты. Это выглядело так, словно бы из ничего возникал человек со своими будущими чертами характера, манерой поступать; можно было видеть, как, словно изображение на фотобумаге, проявлялась индивидуальность. И это было удивительно!
- Да, но ведь все дети растут, взрослеют, - заметил я. И тут же пожалел об этом, до того светлым было лицо отца, когда он говорил все это. Однако, мои слова вызвали у него только улыбку.
- Твоя мама говорила мне что-то подобное. Сейчас ты стал похож на нее, а тогда... Она тоже отвечала мне, что в таком возрасте меняются все дети. А когда я обращал ее внимание на какие-нибудь твои очень индивидуальные свойства, она всполминала это свойство у кого-то из своих родственников. Конечно, все это звучало очень разумно, - вздохнул.отец. - Может быть, с общепринятой точки зрения, действительно не происходило ничего удивительного, но меня, тем не менее, не покидало чувство, что происходит какой-то очень важный космический процесс, который видим только мы с Тин-Тином, и может быть, еще и ты - изнутри что ли.... И я написал сценарий.
Это был сценарий очень странного фильма, что-то вроде американских фильмов-катастроф, которые они стали снимать позднее. С сюжетом в стиле Брэдбери, о том как землю хотели захватить пришельцы. Тогда было много всяких околонаучных статей с гипотезами о внеземном разуме, и вот после прочтения чего-то такого и разговора с Тин-Тином о воспитании в моей голове нечто соединилось. Я как-то по-новому увидел всю ограниченность наших представлений; осознал, что этот разум может существовать в совершенно невоспринимаемом нами виде, причем таком, что проникнуть из его мира в наш и наоборот в принципе невозможно. Тогда для этого есть только один способ - стать существом того мира, куда ты хочешь проникнуть: получить тело, принадлежащее к тому миру и мозг, способный его регистрировать. И вот, в моем сценарии инопланетяне стали рождаться вместо людей.
В фильме прослеживалась жизнь одного из таких существ. Там были сцены того, как он рос в самой обыкновенной семье, ходил в детский сад, учился. В школе его приметил учитель матемактики, который развил его способности к счету до невероятных пределов. Но во всем остальном, за исключением ряда свойств характера, в нем до определенного времени не проявляось ничего особенного. Но однажды такое время наступило. Этот человек стал понимать, что он не такой, как другие люди: им руководят другие мотивы, у него свои представления, свои, весьма необычные для этого мира, способности. Сверхспособности! И в один прекрасный вечер учитель математики объяснил ему кто он такой.
Учитель сам был пришельцем. У него, как у одного из первых инопланетян в этом мире, было не самое совершенное воплощение: он был невысок, лыс и был вынужден носить очки. Я даже хотел сделать его калекой на одну ногу, но потом решил, что это перебор, и оставил его в таком виде. Задача того учителя заключалась в воспитании команды пришельцев, которая должна подготовить Землю к прибытию других.
Через некоторое время учитель познакомил его с другими детьми-инопланетянами. Впрочем, тогда они были уже не детьми: заканчивали школу, готовились поступать в институт. Постепенно он развил в них возможности, которыми не обладали люди, в том числе научил связываться с их родным миром и получать оттуда инструкции. Примечательно, что в моем сценарии инопланетяне хотели сделать жизнь на Земле намного лучше, чем это удавалось людям, но их исследования показали, что люди не смогут жить в таком мире: они слишком эгоистичные, завистливые и жадные существа; их поведение недостаточно управляется разумом и слишком зависит от желаний, инстинктов, привычек. Отсюда следовал вывод, что людей придется уничтожить. Вот такая завязка....
Отец сжал губы и посмотрел в угол, где из неисправного крана в мойку падали крупные капли водопроводной воды.
- Завари еще чая, что-то хочется пить, - попросил он.
Мне было интересно. Я даже испугался, что из-за этого чая монолог отцаможет уйти в сторону, и без особого энтузиазма начал повторять поцедуру заварки: поставил воду, выплесныл старые листья в туалет, приготовил порцию новых - с темными лепестками и непонятным экзотическим запахом.
- И что было с этим сценарием? - спросил я, ожидая пока вода закипит. - Вроде сюжет какой-то знакомый...
- Знакомый? - переспросил отец. - Возможно. Лет через пятнадцать американцы сняли что-то похожее. Я видел тот фильм на видео, но он другой он вообще о другом. У меня дети-инопланетяне жили при социализме. Они стали учеными: физиками, биологами, радиотехниками. В одном из секретных институтов эти ребята и девчата втайне от ученых-людей создали страшное электрическое оружие, которое уничтожало только землян. Они даже собрали требуемый запас энергии, но наш герой к тому времени стал сомневаться в необходимости очистки земли от людей. Его полюбила девушка, которая была стопроцентным человеком, и эта любовь пробудила в ней такаие качества, о существовании которых у людей он даже не подозревал. Ему стало ясно, что любовь может настолько сильно изменить простого землянина, что он становится совершенно другим. Значит люди способны меняться! - понял он. В них заложена способность к совершенствованию. И он сказал своему учителю, что нужно обязательно дать людям шанс.
И началась борьба. Учитель не понял: любовь в своих высших проявлениях была ему знакома только в качестве выдумки, сказки, самообмана. Герой попадает в своеобразную лабораторию-тюрьму в труднодоступных местах Тянь-Шаня, но потом он бежит. Его ищут. Инопланетяне уже почти захватили власть, зато на его сторону переходит один из его школьных друзей, самый крутой парень из их команды. Он тоже начал понимать что к чему, и у него были все коды от страшного оружия. Они уходят на самолете... Получилось захватывающе! И, между прочим, финалом фильма является не гибель плохих пришельцев. Это было бы слишком банально. В конце фильма люди и инопланетяне идут рука бо руку к светлому будущему, под которым тогда, естественно, подразумевался коммуизм. Вот так!
- Идейно выдержанный финал, - резюмировал я, споласкивая чайник кипятком. - В принципе, классный советский боевик. Даже по-круче чем Стругатские. А его что, "положили на полку"?
- Нет. Я дал все это почитать Тин-Тину.
- И что? - насколько сильно меня задела вся эта история со сценарием, я заметил только тогда, когда чуть было не перелил кипяток в чайник с заваркой. - Что, Тин-Тин его зажал, да?
- Ты... действительно не понимаешь, к чему я клоню? - отец прищурился и снова посмотрел на меня тем странным подозрительно-изучающим взглядом; словно направленным из другого мира. Или из этого в тот, другой?
И я снова не нашел, что на это ответить. Потому что с одной стороны, вдруг понял, что за всеми этими рассакзами отца может скрываться что-то серьезное - ведь отец, судя по всему, много думал над тем, что говорил. И от этого понимания у меня в груди что-то ухнуло, словно я посмотрел куда-то вниз с большой высоты. Но, с другой стороны, я действительно не знал, к чему он клонит.
- Нет, разумеется, Тин-Тин ничего не зажал, - усмехнулся отец. - Он просто убедил меня никому его не показывать. Возможно, он обладал даром гипноза, потому что меня было всегда сложно в чем-либо убедить. Во всяком случае, я теперь жалею об этом: нужно было рискнуть, и тогда после меня остался хотя бы это фильм...
Но его доводы были весьма разумны. Он сказал, что мои пришельцы здорово смахивают на наших родных революционеров, которые строят коммунизм и губят миллионы людей. А человечество, мир самих людей, - причем, ведь действие фильма происходило при социализме, - этот мир ясно показывает нежизнеспособность таких режимов. Кроме того, тема гибели порочного человечества кое-кому могла, не без оснований, показаться пересказом христианской идеи страшного суда. Плюс ко всему, финал с перековкой инопланетян на фоне всего этого действительно выглядел притянутым за уши.
Все это верно, тогда было такое время. А у меня была в общем-то очень успешная карьера, и, сделай я неосторожный шаг, и вся жизнь могла пойти по другому пути, твоя в том числе. Хотя теперь это может показаться ужасно глупым.... В общем, фильм не состоялся из-за меня, а рукопись он мне, конечно, отдал. Но, отдавая, посмотрел на меня как-то слишком внимательно и сказал: "У вас удивительно тонкое виденье мира. Пожалуйста, будьте с этим аккуратнее.." А это мало смахивало на коплимент, зато было очень похоже на предупреждение. И я тогда подумал: "Неужели угадал?"
- Ну вот, я - пришелец! - сострил я, и наступила тишина. Мне вдруг тоже захотелось пить, и я налил себе чай в какую-то подвернувшуюся кружку. - И ты чего, серьезно думаешь, ... ну, что Тин-Тин воспитывал меня неспроста?
- Неспроста, - задумчиво повернул свою чашку отец. - Если честно, я так не думаю. Я знаю.
- Что знаешь? - тихо спросил я.
- Он был не просто человек, - ответил отец и отвернулся.
- Как? В каком смысле? - видимо, я выглядел человеком близким, к нервному срыву, поэтому отец поспешил меня успокоить.
- Знаешь, я никогда не был склонен к домыслам. Когда пишешь, работаешь с фантазией, нужно уметь чувствовать, видеть в мыслях степень их реальности. Поэтому в жизни я скорее скептик. Но тут...
Я не сразу решился похоронить свой сценарий. Я уважал мнение Тин-Тина, я был под большим влиянием этого мнения, но я все же решил посоветоваться с одним очень влиятельным человеком. Реально влиятельным. От его мнения тогда действительно многое зависело. И я отдал текст ему.
А рано утром мне позвонил Тин-Тин.
- Никуда не выходите из дома, ни в коем случае! - быстро сказал он и добавил, что бы я не отходил от тебя ни на шаг, он скоро приедет.
Я не успел его ни о чем расспросить. У меня были назначены съемки, и я занервничал. Но потом рассудительность взяла верх. В конце концов, что такого могло случиться? Твоя мама в то утро была дома, и я, оставив тебя с ней, пошел заводить машину. А когда завел и прогрел, вспомнил, что забыл дома какие-то бумаги. В общем, мне пришлось вернуться, и, когда я подходил к подъезду, столкнулся с Тин-Тином и... твоей мамой.
Мы быстро кинулись к лифту.
- Ты не должна была никуда идти! - накинулся я на твою маму.
- Меня срочно вызвали на работу! Я думала ребенок с тобой, - ответила она. - Я была уверена, что он с тобой! Ведь в комнате его нет.
- Как нет?! - со мной случилась настоящая истерика. Ведь я точно помнил, что когда уходил, ты мирно спал.
Не помню, как мы добрались до квартиры. Кажется, это длилось долго, долго. А, когда мы вбежали внутрь, Тин-Тин стоял на кухне и держал тебя на руках. И везде, и на кухне, и в комнате, и даже на лестничной площадке, сильно пахло газом.
- Не включать свет! - приказал Тин-Тин. Затем велел взять тебя за обе руки и вывести тебя во двор.
И я до сих пор не понимаю, что тогда произошло. Мы с твоей мамой долго рассуждали о том, где ты мог спрятаться, кто включил газ, и почему его набралось так много. Я спрашивал Тин-Тина, как он узнал об опасности, и как попал в квартиру раньше нас, но... все это выглядело настолько нереально, что в нашем мозгу, видимо, сработал какой-то защитный клапан. Во всяком случае, когда Тин-Тин привлек для объяснения астрологию, констелляции звезд показались мне не такой уж неправдоподобной причиной.
В те дни он практически жил у нас. Твою маму как назло отправили в какую-то командировку, меня завалили сверхплановой работой. Тогда космонавты стали выходить в открытый космос, и мы срочно делали об этом передачу. В общем, был какой-то кошмар. А Тин-Тина несколько раз пытались убить.
И как-то раз, я случайно увидел, как него напали. Я забыл ему что-то сказать, вышел на балкон, что бы окликнуть его, и увидел... Такое можно увидеть только в каком-нибудь восточном боевике. Несколько здоровых мужиков выглядели абсолютно беспомощно. Тин-тин, казалось, даже ничего не сделал. Он просто прошел сквозь них.
Но однажды его как-то достали. Не знаю, что это было за оружие, но он пришел бледным и попросил чая.
- Ничего, это скоро кончится, - сказал он, и проспал целых полчаса прямо на табуретке.
А на следующий день, человек, которому я отдал сценарий погиб. Поскользнулся на ступеньках около ВГТРК, как говорили. И... ты знаешь, все действительно кончилось.
Но дело не в том, что Тин-Тин мог отбиться от толпы подготовленных людей, и не в том, что он мог с тротуара залезть в окно шестого этажа, быстрее, чем до этого этажа идет лифт. Понимаешь, он мне видимо немного доверял и я кое-что видел. Например, когда мы с Тин-Тином возили тебя в тот дом. Это ты, может быть, уже помнишь?
- В тот дом? - не понял я. Мое беспокойство почему-то усилилось, несмотря на то, что я тогда действительно не понял о каком доме он говорит. Усилилось больше, чем от рассказов про покушения на мою персону. И я зачем-то спросил, - А мама об этом знает?
- Кажется нет, - пожал плечами отец и поставил кружку на место. Таким движением, словно ему было больно ее держать. - Но мне кажется, ты должен помнить. Мы оставили машину на шоссе, там была пара мест, где она не могла проехать. Я пошел с вами. Мы шли через поле, начал собираться дождь - такие огромные тучи...
И в этот момент у меня в груди ухнуло намного сильнее. Так сильно, что я испугался продолжения его рассакза. Я даже попытался придумать какой-то отвлекающий маневр в нашем разговоре. Потому что я действительно по-глупому, по-животному испугался, совсем так же, как в детстве, когда боялся входить один в темную комнату. Только, может быть, намного сильнее. И понял, что мне совершенно не хочется знать ни про тот дом, ни про тучи, ни о том, что было дальше.
- Я на самом деле не пойму, к чему ты клонишь, - заговорил я. - Конечно, в юности каждый думает, что он какой-то особенный, не такой как все, но, если честно, я ничего такого не вижу. Я уже не юноша и, говоря беспристрастно, самый обычный мужик, с большим количеством самых человеческих недостстков. Посмотри на меня! У меня самая обычная жизнь, в которой, к сожалению, не нет ничего чудесного. И, судя по всему, не будет: я выращу детей, выпью несколько тонн водки, заезжу десяток автомобилей... и все. Поэтому я действительно не по....
Углубившись в свой монолог, я не сразу заметил как отец начал медленно, медленно сползать куда-то вниз. Локоть дернулся, словно рука попыталась схавить что-то, лежащее на столе, чай из его чашки выплеснулся на стол, и он с грохотом повалился в проход между столом и занавеской.
- Вот это скрутило..., - удивленно прохрипел отец, лежа на полу.
Я кинулся к нему. Я схватил его за плечи и попытался посадить, но потом решил, что лучше оставить его лежать - так организм тратит меньше сил - но кухня была маленькой, и я никак не мог вытянуть тело отца, так, что бы ему не мешало ничего из мебели.
Потом он начал хрипеть. Я решил, что он задыхается и расстегнул ворот куртки. Потом я побежал за подушкой, которую хотел подложить ему под голову. Потом я пытался дать ему воды и какую-то таблетку, о которой, как мне показалось, он просил. Отца вырвало. Я суетился, я трес его за плечи, я уговаривал его не умирать, я кричал, что он должен жить, что он должен рассказать, что произошло со мной в том доме за полем, но отец, когда мог говорить, только просил меня успокоиться.
Так продолжалось до прибытия скорой помощи. Вместе с врачем мы уложили отца на диван в комнате, ему сделали какой-то укол, и он уснул. Еще через полчаса примчалась его двоюрная сестра. Я выпил стакан водки, и пока она убиралась на кухне, долго смотрел, как во дворе, в свете фонаря двое мальчишек, ожидая чего-то, лениво перебрасывались шайбой.
Мне казалось, еще немного и я вспомю Тин-Тина, свой старый манеж с игрушками; вспомю пустынные лесные дороги вдоль заливов, по которым мы ездили на старой машине отца; вспоминю какое-то учреждение на низком берегу, где отец получал очень важное для меня разрешение; и еще - небольшой дом в конце дачной улицы, в котором отец и мать долго говорили обо мне. И каждый раз, уже будучи готовым что-то вспомнить, я пугался. Я останавливался, собирался с силами, но стоило только снова сосредоточиться на этих воспоминаниях, кто-то из мальчишек ударял клюшкой по шайбе, и я понимал, что на самом деле не помню совсем ничего.
Следующим утром, несмотря на приступ, отец уехал на Селигер.
Он умер осенью того же года. Его сердце остановилось, когда он колол дрова: отца так и нашли, сидящим прислонившись к завалинке, с топором в руках. А у меня осталось глупое чувство, что я не знаю чего-то очень важного. И даже теперь, шесть лет спустя, когда я сижу на той самой завалинке отцовского дома, смотрю на громадное озеро и наблюдаю, как пятилетний сын соседки, иногда чем-то удивительно напоминающий отца, плывет куда-то на лодке, это чувство почти не притупилось.
Сейчас, когда столько всего произошло, глупо думать, что отец выдумал эту историю. Правда, мысль о том, что я инопланетянин, тулку или просто недоразвитый сверхчеловек кажется рассудку не менее странной. Я по-прежнему ничего и не знаю. Но, если кто-нибудь спросит, в какой момент я понял, что дальше так тянуть свое время нельзя? - я отвечу, сразу после того вечера. Отец дал мне хорошего пинка. И я не подведу ни его, ни Тин-Тина. Теперь все будет как надо.