Телеграфные новости дня:
план на грани перевыполненья,
пуск конвертера, всплески огня,
нефтяные фонтаны Тюмени.
Амплитуда предпраздничных тем.
Из-под спуда восставшие тени.
Испытания новых систем
обороны иль нападенья.
Словно искры, летят под откос
вести-новости, повести, строфы:
День здоровья и час катастрофы,
"...миллион, миллион алых роз!"
Неожиданно сузился мир.
И владеет людскими умами
не премьер, не пророк, не кумир -
мелкий шрифт новостей в телеграмме!
Братская баллада
Ты расписался на стенах рейхстага.
...Худо ли, бедно -
он расписался на стенах барака
в полдень победный.
Вот и сошлись ваши росчерки вместе
в разных широтах.
Ты посвятил свои строки невесте,
брат твой - сиротам.
Вот и сошлись ваши судьбы, совпали
неколебимо.
В бронзе взлетел ты на пьедестале
Третьего Рима.
Брат твой, за брата молившийся в тундре,
как его имя? -
и до сих пор не вернулся оттуда
вместе с другими.
...Век отпускает поводья и тройка
русская мчится.
Рушатся стройки, но лепятся бойко
передовицы.
Братья, себя не узнавшие в песне,
не виноваты.
Ты неизвестен и он неизвестен -
два горьких брата!
Век отпускает поводья, иная
правда родится.
Я этой правды не знал и не знаю.
Тройка все мчится...
Стариковская улица
Отцу моему, Е. И. Попову
Стороной пролетели метели
с тесным взвизгом щенячьей возни.
На исходе рабочей недели
спит окраина после восьми.
Спит окраина, вывесив флаги
кумачовые,
словно пароль.
Как вино в бурдюке или фляге,
спит окраина зимней порой.
Дремлет-стонет, о сны спотыкаясь
(а хорошие сны коротки), -
ведь на улице этой остались
лишь старухи
да лишь старики.
Ох, темна же ты, ночь вековая!
Ноги ноют и душу знобит.
Тень проносится сверхзвуковая
прошлых радостей, пришлых обид.
Только вскрикнет петух еле-еле,
только вспыхнет петух,
просипит!
...На исходе рабочей недели
стариковская улица спит.
Стариковская улица дышит
и совсем замирает к утру.
И никто ее в мире не слышит -
лишь деревья гудят на ветру.
* * *
Уставший город тьмою огранен.
Бог вилку позабыл воткнуть в розетку.
И лишь Орджоникидзевский район
роняет с подоконников подсветку.
Обнажена тугая тишина -
то всплеск, то выплеск, шорохи да вздохи.
Увы, мой друг, воистину грустна
фантомная мистерия эпохи.
Пересекая сонные дворы,
где врозь живут и вместе умирают,
не забывай о правилах игры,
которые нас метко выбирают.
А эта ночь и вправду хороша!
Ты, грудь подруги чувствуя, тревожно
прислушайся - поет твоя душа
или молчит грешно и осторожно?
Ах, ангел мой в рубашке голубой!
Куда бы мы ни метили, ни плыли -
ах, ангел мой, на краешек любой -
повсюду хватит пламени и пыли!
Повсюду хватит зимнего тепла,
земных надежд и лютого терпенья...
Ах, ангел мой, так эта ночь светла,
что видно, как запотевают тени.
Не за себя, а за тебя боюсь,
объятьями измаянная ночью,
обманутая мною наизусть
до самого немого многоточья...
Ночью
Ночью всем, кто не забыт,
слышен даже самый дальний -
и счастливый и печальный -
шепот страсти и обид.
Ночью дальше звук летит.
Поезда стучат тревожней.
У статьи пустопорожней
ночью крошится петит.
Ночью все меняет вид.
Суша сходится с водою.
Спит под каждою звездою
Голиаф или Давид.
Ночью ангел нас хранит.
Ночью заговоры зреют.
Ощущается острее,
как земной непрочен быт!
Ночью мрамор и гранит
оживают повсеместно.
И встают, встают над бездной
те, кто без вины убит!
Зоя Гавриловна
Зоя Гавриловна,
медсестра,
раньше работала в столовой завода -
и по-особому, значит, добра.
Маясь
и все проклиная с утра,
шваброй выбрасывает из ведра
мутную, хлоркой пропахшую воду.
После получки гуляет братва.
Нянечка тоже, видать, веселится.
Зоя Гавриловна, конечно,
права -
да не умеет
по-настоящему злиться.
Скорбную ношу таща за двоих
и одну получая зарплату,
Зоя Гавриловна
обихаживает своих -
реанимационную палату.
Ей и пятидесяти еще нет -
есть дочка и однокомнатная
квартира.
В реанимации ночью настольный свет
не угасает...
А за окном сыро.
Медленно капает из капельниц кровь.
Вены вздуваются
от натуги.
Зоя Гавриловна ищет вновь
способ,
чтобы утишить наши муки.
Сколько ж обещано ей роз
и всяких других
золотых рыбок!
Сколько завещано ей слез
и неумелых -
после боли -
улыбок!
Зоя Гавриловна,
я и сам
вам обещал подарить цветочки -
чтобы они подходили по цвету
к вашим глазам
и к очам вашей очаровательной дочки!
Скоро подснежники разбудят степь.
И запоют над городом городские птицы.
Зоя Гавриловна,
только бы мне успеть
выписаться из больницы...
* * *
Страшней фантастики любой
простая наша повседневность,
где делится любовь на боль
и умножается на ревность.
И торжествует гений зла,
сверхсовременный Мефистофель -
чья стать сильна и весела,
и хороша в анфас и в профиль.
Ему и сделка ни к чему -
благоприятствует погода.
...И город в пепле и дыму
молчит угрюмей год от года.
* * *
Мхом зарастает овраг.
Накипь весенняя тает.
Другом становится враг,
если друзей не хватает.
Жизни гремучую смесь
пей и на долю не сетуй!
Все хорошо что ни есть -
даже и то, чего нету...
* * *
Огородная работа -
благородная беда.
Соль и злая сладость пота,
солнце, воздух и вода.
Грабли, вилы и лопаты -
ну-ка, кто на что горазд!
Жестковатый, комковатый,
земляной родимый пласт.
Так оглядывают дали,
с веток смахивая пух...
Вы когда-нибудь копали?
Успокаивает дух.
Успокаивает тело -
мать-земля еще добра,
коли ей не надоела
огородная пора!
Ухожу от суесловья,
ощущаю тяжесть ног,
с кровью впитанной любовью
обнимаю черенок...
Утро
Светает в шесть.
Покой.
Пора бы и проснуться.
Да не к кому щекой
прощально прикоснуться.
Светает в шесть...
Апрель.
Зимы как не бывало!
И надо бы свирель
продуть, чтоб чище стала.
Светает в шесть.
Шестой...
Все ближе, ближе к маю.
И жизни смысл простой,
как линия прямая.
Светает в шесть.
Пора.
И время есть подумать:
а надо ли с утра
так выглядеть угрюмо?
* * *
Время мчится скорее, скорее -
страсти, ужасы, сбивы сердец.
И подруги, и други стареют,
да и сам я давно не юнец.
Под растресканным куполом ночи
быль вчерашняя вдвое видней.
Время пишет короче, короче,
а читать все трудней и трудней.
Ибо то, что стоит за стихами, -
выше строчек о свете и мгле.
Ибо в небо уходит дыханье
и торопится тело к земле.
Бабье лето
Благодатные денечки,
пар, светящийся у вод.
Матери и одиночки
смотрят в чистый небосвод.
Но еще не улетели,
не пропали журавли.
Только пестрые метели
канители завели.
Стынет золото с вкрапленьем -
охра и ультрамарин.
Убираются крепленья
в огородах у рябин.
Нет на свете больше блага,
чем работа по нутру.
Эта тяга и отвага
мертвых будит поутру.
Клад ложится сам в лопаты -
и щедра земная падь.
Жаль, что жизни маловато -
чтобы жизнь перекопать.
Кончил дело - гуляй смело!
Ибо прав Экклезиаст:
кто придет - на свете белом
что увидит после нас?
Женщины у реки
Лилов, и желт, и фиолетов,
и синь, и зелен ваш наряд.
О, племя ленное наяд,
воспламеняющихся летом!
На травке или на мостках
речных, вернее, на подмостках
царите выпукло и плоско
вы бледным рыцарям на страх.
Вот слава! Нисходя к песку,
вы тень роняете! И, право,
я повторю: вот блеск и слава,
что вгонит всякого в тоску!
О, волоокая! С какой
ты целью бродишь у прибоя?
Есть назначение прямое
у женщин, связанных с рекой.
Они иль тонут и поют,
иль топят, плача и стеная.
Потом, за четырьмя стенами,
торопятся создать уют.
Недолог век, а опыт дорог.
Уже перстом грозит Илья,
предсказывая бытия
грядущего и мрак, и морок...
Художница
Н. Семик
Все в мире просто и непросто -
расчисли или разложи.
Художница не вышла ростом,
зато глаза ее рыжи!
Зато движения серьезны,
когда она, прищуря взгляд,
рисует сумрачные сосны,
что в небо млечное летят.
К чему мораль ей сказки древней
и правый, и неправый суд?
Зачем ей грустные деревья,
когда веселые растут?
Я не пойму, что это значит.
Но ведь недаром
в тишине
Аленушка по братцу плачет
и обращается ко мне.
Пока круги по водной глади
расходятся на том холсте,
художница
Надежда,
Надя,
нас всех
обучит доброте!
Поезд
В поезде, на верхней полке,
вечера и ночи долги -
полка - это не кровать.
В общей камере вагона
дух не очень благовонный,
но тебе не привыкать.
Только б поезд ровно ехал,
только б плач сменялся смехом,
только б кто-то рядом был.
Только б тени плыли, плыли,
люди пели бы да пили,
остужая пылом пыл.
Ведь когда садятся в поезд -
это поиск, а не повесть.
Повесть будет впереди.
Но, наверно, для почина
есть у каждого причина -
боль, сокрытая в груди.
Я и сам куда-то еду -
то ль по сну, а то ль по следу
убегающей весны.
Только б люди дружно жили,
пели, стряпали б да шили,
а не ждали бы войны!
Футбол моего детства
Поселковое смуглое лето.
Над поляной резиновый мяч.
...Я проспал передачу, а эта -
была лучшею из передач!
Даже слезы в глазах от досады!
Но, кляня виновато жару,
знаю я, что из сонного сада
смотрит чудо на нашу игру.
Сотворенный из ветра и зноя
полдень млеет на солнце... Но вновь
пропыленное поле сквозное,
как арена борьбы за любовь!
...Я еще развернусь да по краю
пуще всяких Гарринчей пройду!
Я еще поживу, поиграю
ради этой принцессы в саду.
Я еще не устал, и промашка
только злит меня в мареве дня.
...И кричу я защитнику: "Сашка!
Я свободен, давай на меня!.."
Ночной дождь
Куда ты ведешь меня, что ты поешь -
осенний, бессонный, рассеянный дождь?
Срывая с ветвей неживую листву,
зачем за тобой я иду наяву?
На улице нет никого... Только тьма
бесшумно вползает в большие дома.
На улице нет никого! Только дождь.
И мощь расстоянья, и воздуха дрожь.
Куда ж ты ведешь меня, что ты поешь,
чего от меня добиваешься, дождь?
На улице нет никого. Только мы.
И оба боимся и света, и тьмы.
Осенний пляж
Сентябрь отшелестел.
И серые пески
без вмятин теплых тел
печальны до тоски.
Как пуст осенний пляж!
Береговой прибой
не оживит пейзаж,
где только мы с тобой.
Замкнув последний круг,
сюда приходят вновь -
лишь вспомнившие вдруг
рассветную любовь.
Затвердевает день,
как сгусток янтаря,
вобравший свет и тень
любви и сентября.
* * *
У больничных берез нет апреля.
Начинается с мая весна.
Светит солнце, да только не греет
сквозь закрытую створку окна.
У больничных берез нет апреля.
Запотело, замлело стекло.
Там, где раньше зарницы горели, -
и не так уж, наверно, тепло.
Но молчи. Да, взывая к рассудку,
отмахнись от заботы, забудь.
...Медсестра принесет тебе "утку",
а таблетка поможет уснуть.
* * *
Тот летит куда-то ночью,
этот спать идет,
а другой рвет письма в клочья,
а другая ждет.
А последний слишком светел,
молод и хорош!
...Ветер, ветер, ветер, ветер
всех бросает в дрожь.
Но про эти штуки, друже,
помолчи, поверь -
как бы не было бы хуже,
хуже, чем теперь.
Разлука
Ночь сильна еще и высока,
влажным трепетом веет от вод...
Мои окна глядят на закат.
Твои окна глядят на восход.
И приходит который уж год
ночь - когда у тебя первый луч!
Твои окна глядят на восход.
А мои под перинами туч.
День воркует под стать сизарю.
Но ты очи свои раствори:
твои окна глядят на зарю -
мои окна глядят на твои.
Мотив
А. Межирову
Город пустой, осенний.
Желтой листвы рванье.
Ищущие спасенья
прячутся за нее.
Вот уж и холодает.
В восемь уже темно.
Улицы облетая,
ветер свистит в окно.
Сеном пропахнув, сени
сонно скрипят в ночи.
...Ищущие спасенья -
сами себе врачи.
* * *
Были, были -
и цветные карусели,
и цветные неразгаданные сны,
перемены, переезды, новоселья,
листья осени и ласточки весны.
Были, были - перебранки да укоры.
Я ведь сдерживаться тоже не умел.
И пошатывался город, словно город
выпил лишнего и малость захмелел.
Я теперь уже не помню, но, наверно,
на пружинистом пороге бытия -
было весело, прекрасно, было скверно,
ужасающе!.. Но были - ты и я.
Весна как весна
Снова долбят асфальт
в честь какой-то обновы,
смело пахнет смолою - весна как весна.
И вздымаются купы сирени лилово,
и уходит луна в синеву, как блесна.
Каждый раз в эту пору я не понимаю -
что меняется в мире с приходом весны?
...Желторотые ангелы месяца Мая
репетируют ночью июньские сны.
Ах, была бы загадка - найдется отгадка!
Только стоит ли воду носить в решете?
Так зимой производится трубоукладка,
а весной выясняется - трубы не те.
Но готовы реформы, идет обновленье,
все экзамены будут досрочно сданы.
И тревожные, влажные звезды сирени
в нежных снах уже многажды повторены!
Так чего же я хвастаю даром убогим
и кружится от мнимых чудес голова -
если тополь, роняющий тень вдоль дороги,
их едва понимает и помнит едва?..
* * *
Приутихли ветра, задремали,
отыскали себе уголок...
Только в облачном сером провале
тлеет дальней звезды уголек.
В эту пору, когда мостовые
отзываются даже на взгляд -
спят влюбленные, спят постовые,
сумасшедшие только не спят!
Да еще одному не лежится -
я такого не видел вовек:
то нахохлится он, словно птица,
то расправится, как человек!
Последний барак
Оставим, прославим последний барак -
как память о яростной были!
Здесь жили и пели, кричали "Ура!",
росли, ревновали, любили.
Оставим барак, и спасибо ему
за добрую к людям заботу.
На высохших стенах - одно к одному
семейные старые фото.
...Когда пробуждалась уральская глушь
и было от мужества тесно:
барак, как дворец - открывали под туш
всех труб духового оркестра!
Фундамент качало, и крыши текли.
Но он-то честнее - поверьте -
расскажет, как здесь, посредине земли
творилось Магнитки бессмертье!
Давайте же вспомним былое добром -
и радости все, и невзгоды.
Оставим барак и табличку прибьем:
"Здесь жили Тридцатые Годы!"
Тренер
X. Г. Насибулину
Он взвешивается долго,
как девчонка...
Все в норме.
И покуда не болит,
не мучает проклятая печенка,
и не грозят подагра и колит.
И в зал выходит, схватывая взглядом
решетчатые окна, а затем
любимые постылые снаряды
любых названий, марок и систем.
Все в норме...
Все
оказывается просто.
...А там, вверху, ветра передрались!
Подтаяли морозные наросты -
на стекла принеся сюрреализм.
Тяжелая атлетика - не шашки.
Он думает: кто выжал - тот и прав.
И быстро рвет судейские бумажки,
эстетику и этику поправ.
Моложе был - и думалось моложе.
Да вот не к сроку, видно, поседел...
И жизнь уже болезненно тревожит -
Спасает только выбранный удел.
* * *
Деревья спрятались от ветра.
Сухой снежок, как купорос.
Мы приготовили ответы.
Узнать хотелось бы вопрос.
И ревности, и грусти жженье
я осушу одним глотком!
Мы приготовили спряженья.
Узнать хотелось бы глагол.
Зачем твою целуя руку,
я понимаю вновь и вновь -
мы приготовили разлуку!
...Узнать хотелось бы любовь.
Свобода
Озверели октябрьские воды.
Край скалы выпирает, как кость!
Ощущеньем недоброй свободы
просквозило мне душу насквозь.
Я свободен у этой ревущей,
бесприютно бегущей волны.
Я свободен, как всякий живущий.
Ты свободна. Мы оба вольны.
Но обманчива эта примета.
Да и я не похож на юнца.
Отблистало, отплакало лето,
подморозив порог у крыльца.
...Вниз уходят осенние реки,
и рванина прибоя седа.
Я свободен, свободен навеки!
Почему ж меня тянет сюда?
* * *
Мучит бессонница хлеще похмелья,
не помогает настойка-трава...
Это, наверно, болезнь в самом деле,
и медсестрица, наверно, права.
Так ведь нельзя, надо спать - мудренее
утро любой полуночной беды!
Завтра проснемся румяней, честнее,
в зеркальце глянем, согреем воды.
Грешные все - и за это обидно.
Вот и ворочаюсь, совесть глуша.
Утра не слышно, рассвета не видно.
Господи боже, зачем нам душа?..
Вьюга
Вьюга машет полотняными крылами.
Глупость наша пролегает между нами.
И темно в твоей квартире, как в пещере, -
только вьюга, только вьюга лезет в щели!
Только стекла дребезжат, да только ставни
спор ведут между собою старый, давний.
Только холодом несет по половицам...
- Слушай, надо все простить или проститься!
Ни к чему ведь проживать вполоборота,
повернись и погорюем, вспомним что-то.
Может, так и перемелем эту муку,
эту муку, эту вьюгу... Дай мне руку!
* * *
Не лебеди в небе, не белые птицы,
не в поле березки -
грустят и грустят о тебе половицы,
притихшие доски.
Ты так не умела ходить осторожно!
Ступая тревожно -
следы оставляла везде, где возможно
и где невозможно!
То чайник сбегал, то роняла тарелки -
остались осколки.
На гвоздике в кухне увядшие грелки,
заколки на полке.
Зеленые, алые, желтые ленты
в пыли сокровенной.
...Остались свидетели и документы
той жизни мгновенной.
Когда снегопад разрушает границы,
вступая в округу,
я сплю - и скрипят, и скрипят половицы!
...Сон, жалко, не в руку.
Был друг у меня...
Был друг у меня - кишиневский еврей,
веселый наследник печальных кровей!
Был друг у меня - он теперь далеко.
А другу без друга всегда нелегко.
Я ночью привстану, зажгу огонек -
дымок голубой отлетит в потолок.
Дымок отлетит, и звезда упадет,
и хрустнет морозный пластинчатый лед.
Я жил, как придется, как хочется мне,
и видел себя в зеркалах и во сне.
Но сгас пересверк золотого костра.
И холодом тянет в окно со двора.
Уже не хватает испытанных слов.
Декабрь подступает, суров и лилов.
Декабрь наступает! Уже настает
срок новых желаний и новых забот.
...Был друг у меня - кишиневский еврей,
печальный наследник веселых кровей.
Не тенью короткой, не светом во мгле -
он был человеком на этой земле!
Я ночью очнусь, как от страшного сна -
зачем мне приснилась былая весна?
Зачем она снова, сквозя и грозя -
явилась без друга? Без друга нельзя!
* * *
Поле белое. Зима.
Под дымами спят дома,
дремлют наши переулки.
Тишь над городом и тьма.
Помнишь - что ты говорила,
как дороженьку торила,
как горстями ночь ловила
и совсем свела с ума?
Помнишь снег-снежок хрустящий,
чистый, честный, настоящий -
ангел, зимняя подружка?
...Отвечай теперь сама.
"Выпьем с горя. Где же кружка?"
...Снег на улице и тьма.
Как боялась припоздниться,
как оглядывала лица -
только б не было знакомых!
Нету, нету их... Зима.
Вот и все - скажу - Руфина!
Кончен праздник половинный,
виден буден бедный край...
Догорай, моя лучина,
дорогой, моя лучина,
раньше срока
догорай!
Дорога
Дорога прячется во тьме.
Без света путь не путь.
И дело движется к зиме,
и надо б отдохнуть.
Просторы, пропасти, туман,
ночной магнит огня...
Куда ведешь нас, капитан,
куда ведешь меня?
Кто указал тебе маршрут,
в каком таком краю -
живут без страха и поют
любовь и жизнь свою?
Где благодатная страна
без карточек и виз?
Идем с рассвета до темна -
то вбок, то вверх, то вниз!
Идем, не зная троп иных,
черна земная ширь.
...Куда ведешь своих слепых,
незрячий поводырь?..
Снегопад
Р. Рябиковой
Ты столько красного надела,
сжигая тело.
И вот пришла, как ты хотела, -
ночь без предела.
А за окном лишь снег летящий,
простор безмерный.
...Здесь нету жизни настоящей
без нас, наверно.
Ты столько красного надела -
спалим друг друга.
Взлетим вдвоем над индевелой,
сквозной округой.
Ах, эта полночь, лед небесный,
дела земные -
шуми, прислушивайся, бедствуй,
шли позывные!
Ах, эта ночь с прищуром рысьим,
оленьим взглядом...
Когда и в чем разобрались мы?
Не верь. Не надо.
Ты столько красного надела -
боюсь коснуться.
Боюсь заснуть и то и дело
боюсь проснуться!
На перепаде тьмы и света,
на перемычке -
сгорают гиблые кометы
и электрички.
А за окном лишь снег летящий,
пурга да вьюга!
...И нету жизни настоящей
нам друг без друга.
В том году
Там тишина ветвистая растет,
произрастают запахи и тени.
Там, в том году, наступит Новый год
и унесет последние сомненья.
Я в прошлое, как в зеркало, смотрюсь,
отшатываюсь с дрожью леденелой.
Не нравится тебе? Ну так и пусть -
не нравится! Великое ли дело!
Мы пленники у давних дивных дней.
Наследники и мытари. Конечно,
писать и справедливей, и верней -
что юность не всегда была кромешной!
Я тоже ревновал и умирал,
проваливаясь в бездну подозрений,
обрушивался, таял и сгорал
и поднимался после всех падений.
Гляди, Светлана, в том году большом
порхает снег и хлопают хлопушки -
и мы стоим на празднике чужом.
Но это не моя строка. Здесь Пушкин
оставил след... А все же тишина
ветвистая, и снег, и пахнет елью.
И светит полновесная луна
над рано расстилаемой постелью.
Так долго, так томительно молчать
не следует. Гляди, гляди, Светлана,
снежок летит, луна кладет печать
на улицы, деревья и поляны.
Любовь ведь не носильное добро,
а ноша потяжелее, покруче.
Она, целуя, бьет нас под ребро,
звездой горит обиженной из тучи.
Вдруг упадет? Исчезнет без следа -
и где искать? Извечная загадка.
...И все ж с тобой, падучая звезда,
нам весело, и ветрено, и сладко!
Ревность
Нет, с тобой земная связь не расторгнута!
Все ночные поезда - в нашу сторону!
В нашу сторону, в мою, запыленную,
после дождичка в четверг - всю зеленую!
Как живется мне - всплакнешь. Полно каяться.
С кем встается по утрам, с кем гуляется?
И отвечу темноте, мраку-ворону:
все ночные поезда - в нашу сторону!
Разве можно позабыть - было, было ведь!
Было времечко казнить - стало миловать.
Хриплым голосом вскричу, в песне сорванным:
Все ночные поезда - в нашу сторону!
Все ночные поезда, все почтовые,
все морские корабли трехмачтовые,
самолеты из глубин звездной млечности -
к нам спешат, чтоб научить человечности!
...Даже ревности глухой птица вздорная -
в нашу сторону глядит, в нашу сторону!
Сильный человек
Ты переплыл сто рек,
сто верст прошел по снегу.
И - сильный человек -
знал цену человеку. -
Ну что там звездный плес!
Ты в небе был, как в поле.
Ты в кулаках пронес
свою земную долю.
И не любил калек...
Та женщина простая...
Летучий легкий снег
за нею вслед растаял.
Тяжелые дожди
взметнулись в тесном танце.
...Не крикнул: подожди!
Не вышептал: останься!
Ты - сильный человек,
обветренные скулы.
Ты переплыл сто рек.
Она сто раз тонула.
* * *
Уж не взлетят, не всхлипнут соловьи
с твоей раскрытой, розовой ладони -
поскольку лишь отсутствие любви
присутствует сегодня в этом доме.
И только глупый ветер гулевой
на сдвоенные стекла налипает.
И лампочки висят вниз головой,
как лампочкам висеть и подобает.
Как холодно сейчас сырой земле!
И холодно, и голодно, и наго.
И ты, душа, подумай о зиме,
а о разлуке, ангел мой, не надо.
И ты, душа, печалью озарив
неубранную бренную халупу,
не говори, прошу, не говори,
не говори, что все смешно и глупо.
Прекрасна жизнь на вере и ветру.
Дождись, душа, дождя и снегопада.
Все отпадет, забудется к утру.
...а о разлуке, ангел мой, не надо.
Повесть
Много хлопот у женщины сорока лет:
встать чуть пораньше, подкраситься, к сроку сварить обед.
Мужа воспитывать, дочку любить и ждать.
Ах, эта ссорная сорокалетняя благодать!
Вот она вышла... Да бросьте дурить - она ль?
Кофточка вышита. Юбочка - диагональ.
Вот она вышла. И зыбко пошла пешком -
только ее и видели за "Золотым петушком"!
Юными девами женщины мнят себя.
Что ж укорять-то - какой ты такой судья?
Много хлопот у женщины сорока лет -
кто-то сегодня ей преподнесет букет.
А на базаре-то дыни сладки-сладки!
После работы обходит она лотки.
Но выбирает арбуз, что уже нагруз -
добрый, наверно, тяжелый такой арбуз!
Тянет авоську Ассоль, аж соль на спине
по тротуарной траурной целине.
...Ночью приходит мужик - да Федот не тот!
Много хлопот у женщины, много, много хлопот...
Казенные дети
В майский вечер, когда тополя
набирают зеленую силу -
невозможно красива земля
и река безрассудно красива.
Охраняем и птиц, и зверей!
Но, знакомый мне иль незнакомый, -
ты постой у разбитых дверей
или окон любого детдома.
Прислонясь к водосточной трубе,
погляди, погляди: не по смете -
на дворе без травы, по тропе
маршируют казенные дети!
Не проценты с зарплаты, не сны,
что приходят в нелегкую пору, -
а девчонки, мальцы, пацаны,
твои внуки и правнучки, город!
Под покровом небес ледяным
все ль мы сделали для человека?
Так ли сладок отечества дым
оскорбленному пасынку века?
Мы большие цеха возведем
и построим театр, как в столице!
...Ждет чего-то, томится детдом
в закавыченном счастье своем,
вопросительно глядя нам в лица.
Сад
Зарастает чистый сад,
лето дразнит.
А года летят назад,
словно в праздник.
Где мы были голодны,
рвали вишню.
Ведь мы тоже из войны
той же вышли.
Распадается наш круг,
прежде тесный...
Где мой недруг, где мой друг,
где невеста?
Лишь крапивные следы
у порога.
И виски мои седы -
раньше срока.
Видно, как-то неясны
наши годы,
если даже у весны
нет восходов.
Верно, в чем-нибудь и мы
виноваты,
если даже у зимы
нет закатов!
Серой краскою одной
все побито -
и войною, и виной,
и обидой...
* * *
Что моря ночная пучина
и молний летучие снасти,
когда невзначай, беспричинно
тоскуется просто о счастье?
Что леса веселое чудо
и трав корневое усердье,
когда просто так, ниоткуда
являются мысли о смерти?
* * *
Похолодало и потемнело.
Земля промерзла.
Душа простыла.
...Но ведь, послушай, какое дело -
все это с нами и раньше было!
И так же листья, кружась, летели
сквозь дождь, сквозь кисти рябин багровых.
И так же шумно ветра свистели
и замыкали электропровод!
Похолодало и потемнело...
На летних дачах забиты двери.
Река от злобы позеленела
и бьет о берег, и бьет о берег.
О, как я мало на свете пожил!
Теперь жалею, теперь жалею,
что не заметил, не подытожил,
кто мне дороже, что мне милее!
И вот пусты уж в саду скамейки.
И тянет дымом, и тянет дымом.
И пепел вьется печальной змейкой
по тропам серым и нелюдимым!
...Пусть не назначена нам жизнь вторая,
пускай жестоко нас время судит:
ты бейся, сердце, в себя вбирая -
и все, что было, и все, что будет...
Гудки паровозов
Позабыл свои детские слезы,
книжки Купера и Куприна,
только помню гудки паровозов,
проходящие в оторопь сна.
В горький час, в горевой промежуток
лишь привстану с постели - привет! -
вот и стук поездов, между будок
белый-белый стремительный свет!
И не то чтобы много моталось -
по натуре-то я домосед.
И не то чтобы много мечталось -
нет, скажу, чего нет, того нет.
Мы родились, гусиные перья
заостряли, пуская в зарю.
"...Ах, какая смешная потеря" -
как рязанский поэт, повторю.
Позабыл свои детские слезы,
шумный школьный пленительный путь.
Помню только - гудки паровозов
разрывали мне бедную грудь!
Серый пруд проседает под небом.
И, пройдя от беды до беды,
я запомнил вкус черного хлеба
с ложкой соли и кружкой воды.
Сеновал
Я лежал на сеновале, было сухо, пахло сладко.
Я лежал на сеновале в понедельник и в четверг.
Ну и ладно, и понятно... Но последняя загадка -
где найдется сеновалу в наше время человек?
Я глядел в ночное небо - и оно в меня глядело.
Я посматривал на стены - и они вперяли взор
в - ах! - мое немолодое, уж поношенное тело,
и вели со мною долгий, беспредметный разговор.
Я ушел, смотался, смылся от особы неприступной,
от долгов, что пахнут водкой, а потом уже бедой.
Ну, конечно, было стыдно, стыдно, муторно, остудно,
но я справился с собою и остался я собой.
И лежал на сеновале, что когда-то основали
наши местные умельцы возле дома, у двора.
Звезды сеялись, сияли, мыши по полу сновали
и в далекое ночное выезжали трактора.
Ах, какое было время, жар, томление, горенье,
паустовские закаты, экономный свет в избе.
Я лежал на сеновале и писал стихотворенье -
о любви, судьбе и славе и, конечно, о тебе...
Разговор
Диких олив сероватые листья
рядом с сиренью.
...Что беспокоит вас, практик и мистик, -
пятна и тени?
Нет - отвечает один - идеалы:
нет идеалов.
И одеял - говорит другой малый -
и одеялов!
Я обыскался вчера в магазинах -
нету и нету.
Нет лососины, колбас и резины -
где же все это?
...Нет идеалов и нравственность тает -
видно по лицам.
И одеялов - другой подтверждает -
нечем укрыться.
Диких олив осыпаются листья
сонно и вяло.
А разговор этот длится и длится
...нет идеалов!
* * *
В небо глядит молодая, красивая
мама моя, Александра Васильевна,
волос в платок убирая рукой.
Гуси летят над высокой Россиею.
Мама, накинь свою кофточку синюю -
вечер сегодня прохладный такой.
Пусть не добились чинов мы и почестей -
матери видят нас так, как им хочется.
Сами отцы - мы им все сыновья.
Снег упадает на листья осенние...
Мама, примерь свое платье весеннее -
чтоб молодой тебя помнил и я.
Лбом прислоняясь к стеклу запотевшему,
вижу сквозь полночь, уже загустевшую,
свет, что врезается в тьму напролом.
Непобедимо добро несказанное!
И вспоминается самое-самое:
дым над трубою, семья за столом.
Снег ненадежный все сыплет и кружится...
Тонкою пленкой подернуты лужицы.
Осень, весна ль - не сдавайся, держись!
...С фото глядит молодая, красивая
мама моя, Александра Васильевна -
братьям и мне подарившая жизнь.
* * *
Худо жить да и глупо,
и наряд не к лицу.
Худо жить однолюбу,
многоженцу,
скопцу.
Худо жить человеку.
И куда б он ни шел -
неотступный взгляд века
неприступно
тяжел.
Но глаза закрываю
и кого-то зову.
И живу-поживаю,
все живу да живу...
* * *
...вязала мама теплые носки
для сына непутевого, вязала
носки для сына, чтобы от тоски
не мерз сынок, не грелся на вокзалах.
Слезящиеся серые глаза
подслеповато щурились, а были
когда-то голубы, как бирюза -
лукавили, посмеивались, стыли.
И у мужчин пружинили виски
при виде этих глаз невыносимых!
...вязала мама теплые носки
для сына непутевого, для сына.
Вязала мама, сдваивая нить,
носки для сына. Свяжет и для внука -
чтоб в памяти обоих сохранить
святую материнскую науку.
Когда-нибудь, пусть сроки неблизки,
и я уйду, любовно вспоминая:
вязала мама теплые носки
всю жизнь свою - от ноября до мая...
Крошатся звезды в родимых глазах,
колются, бьются.
И обнимаются люди в слезах,
и расстаются.
* * *
Что тебе, моя жизнь, ворковать-ворожить?
После ночи бессонной устанешь и жить.
После ночи бессонной и длинной, и после
умывания ленного зеркала возле
встрепенешься - куда это быль утекла?
...а была терпелива, сметлива, тепла,
говорлива, придирчива и - если в шутку -
то любила дудеть в самодельную дудку.
После ночи бессонной, стоически хмурый,
погляди на себя. Безбородый, но бурый,
как картофель не первого сорта, но все же
ты, в конечном итоге, пока помоложе
зла и спеси. Ты ровня юдоли своей -
воробей-горемыка, а не соловей.
Ты когда-то прочел сто тяжелых томов,
посетивши поблизости сотню домов.
С полдесятка девиц обласкал и, лаская,
им цитировал Блейка и Блеза Паскаля.
А одна продавщица, залетная птица,
успевала за ночь разлюбить и влюбиться.
Ты когда-то зачем-то уехал куда-то.
Ты отдал свое первое чадо в солдаты.
Ты оставил жену, и жена не жалела.
Ты шутя истощил свое взрослое тело.
Ты когда-то, когда-то, когда-то, когда-то
перед кем-то бывал невтерпеж виноватым.
После ночи бессонной, сомнительной, летней
жизнь твоя состоит из догадок и сплетен.
Но какое же все-таки выпало чудо -
ты уже не Христос, но еще не Иуда!
* * *
О. Чухонцеву
Тяжелая, закрученная осень.
Магнитных бурь безумный перепад.
Октябрь-косарь листву с деревьев косит
и сваливает метко у оград.
Мерцая потаенными огнями,
проносятся, визжа на виражах,
за нами, перед нами и над нами
автомобили с пылью на боках.
Я вырос под ненастным плоским небом,
на городской, на хлористой воде.
И где бы я отныне был иль не был -
без этих декораций я нигде.
И строек театральные подмостки,
и всех заводов стружки и литье,
и тополя, и дымные березки -
навеки в сердце врезаны мое.
Пускай другие грезят лебедями,
по радуге бегут иль по лучу,
а мы привыкли жить очередями -
вот очередь займу и помолчу...
* * *
И пасмурные эти дни,
и эти аспидные ночи,
и сумасшедшие огни
всех поездов чернорабочих.
И эта пропасть, эта высь,
загадка воска и металла -
так в памяти моей слились,
что даже памяти не стало.
Я говорю с тобой, взгляни,
не отводи смурные очи -
на эти пасмурные дни
и эти аспидные ночи.
Зачем я падаю, идя,
куда идти уже не нужно, -
то в серых сумерках дождя,
то в белой паволоке стужи?
Непререкаемой тропой,
готовый к тризне и параду, -
не бог, не царь и ни герой,
и даже не кооператор -
иду, куда велит волна.
...Живем, как будто бы под мухой -
грохочет нищая страна,
хохочет тощая старуха!..
Венок
Ю. Ильясову
Среди ночи является вдруг мой безумный собрат
и с безумной улыбкой твердит: ты мне рад иль не рад?
Шел я мимо колдобин, колодцев, запутался в прутьях оград!
Отвечаю ему, говорю: я влюблен, ты мне брат!
Обижается вдруг и уходит безумный собрат.
И опять продолжается ночь и хлопочут коты,
плачут бедные псы, и луна исчезает внезапно.
И плывут облака, как ночные посты высоты,
и пророчат грозу - что-то будет, наверное, завтра?
Засыпаю и сплю, но опять тот же самый звонок.
И безумный собрат мне приносит безумный венок.
Я ему говорю: где ты взял этот чертополох?
Чем он плох - отвечает он мне - чем он плох, чем он плох?
...Моя женщина розы любила! Под розовый цвет
и жакет себе сшила, и даже связала берет.
Что ей чертополох - говорю - да еще до зари?
А безумец смеется: дурак, на себя посмотри!
Ты и роза - не пара. Уж лучше крапивы нарви -
коли так уж приспичило и захотелось любви!
Девять градусов
Девять градусов мороза,
девять градусов тепла -
амплитуда нашей прозы,
перепад добра и зла.
Я не спал, когда подуло
из-за левого плеча,
и когда свеча вздохнула,
и погасла вдруг свеча.
Поздний гость, пустынный шорох,
Иисус или Аллах -
что ты ищешь в коридорах,
на полатях и в углах?
Что оставил в этом доме -
золотой неясный свет?
Все его забыли, кроме
той, которой больше нет.
И, наращивая страх мой,
в потолок уходит пол.
...То ли кружку водки трахнуть,
то ли тяпнуть валидол?
Девять градусов испуга,
девять градусов тоски.
Туго-туго, туго-туго
полночь бьет в мои виски.
* * *
Написав слово "ветер", окно отвори и замри -
вот он, ветер: живой, настоящий и точный.
От вечерней зари и до утренней самой зари
бьется в дамбы домов и в проемы кварталов проточных.
У поэзии русской ветра и метели в чести.
Снеговые бураны в любовную драму влетают.
Молвишь тихо "прощай", следом просится сразу "прости".
Ах, прощай и прости, незабвенная и золотая!
Этой ночью тебе не придумаю я ничего.
Безмятежно раскинувшись, спят и растут только дети.
Написав слово "ветер", от ветра узнай самого -
что сулит тебе ветер?
Время скворцов
Это время скворцов. А они еще не прилетели.
Расплываются лужи в разорванной пряже реки.
Это время юнцов, это косы и бусы апреля,
это лужи и ложь, это горечь неверной строки.
Не дает мне покоя твоя неприступная совесть.
Ты уже и не смотришь глазами любви на меня.
Что мне делать, скажи - удивлюсь, удавлюсь, успокоюсь,
сяду в поезд, сойду, брошусь в воду, сгорю у огня?
Крупный запах грехов, ртутный, верченый запах распада.
Было так хорошо, что не верилось в близкий конец.
Это время скворцов, а скворцам разлетаться не надо.
Это время юнцов и, конечно же, я не юнец.
Дай мне руку свою. Я ее поцелую на память.
Неужели не чувствуешь, как мои губы печет?
Как любовь тяжела под моими сухими губами?
Уходи. Уезжай. Это, кажется, полный расчет.
Говорят, существует какая-то мертвая зона -
для бредущих во мраке, не видящих света людей.
Укажи мне края горевого того горизонта -
и убей нечестивца! Я сам признаюсь, что злодей.
Не коснутся тебя моя скверна и жалкие вирши.
Уезжай, уезжай и прощай, и прости, говорю!
День растет в вышину. И скворцы поднимаются выше.
Чтоб соткать для меня погребальную злую зарю.
Нет, помедли еще... неужель не расколется небо?
Улыбнись, как ты можешь. Ну просто, прошу, улыбнись.
Я уже не с тобой, но шепчу тебе горько и немо:
улыбнись, моя жизнь, оглянись, оглянись, оглянись!
Скользкой, черной тропой ты стремишься пробиться к апрелю -
ну, оставь хоть бы звук, хоть размытый рисунок следа.
...Это время скворцов. И, конечно, они прилетели.
Это время концов. Это память, полет и беда.
Диоген
Так ведется уж, видно, от века,
много дивного в нашей судьбе.
...Человека ищу, человека, -
Диоген говорит сам себе.
Среди дня, погруженного в дрему,
на поминках иль на пикнике,
вы узнаете профиль знакомый
чудака со свечою в руке.
По провинции и по столице,
от начала земли до конца
он бредет, озираючи лица,
озаряя умы и сердца.
Города на былых пепелищах
воздвигаются, сохнут моря!
Диоген человечество ищет,
поднимая людей чуть заря.
Не юродивый и не калека,
он тревожит который уж век:
Человека ищу, Человека -
в человеке ищу, человек!
Напоминание о 66-м сонете
Кому везет, тому кричат: "Виват!"
А я всегда пред всеми виноват.
Лишь я один по улице иду,
глаза поднять не смея на ходу.
За что такая мука, боже мой:
из дома ли бегу или домой -
выглядывают хари из окон
и стонут, приговаривая, "...он!"
Я жизнь любил и верил всем подряд -
что ж обо мне судачат у оград?
Я вам давал, когда просили: "Дай!"
Так что ж теперь я нищ, как скупердяй?
Так что ж теперь все холоднее мир,
и я пути не нахожу к теплу?
...Ужель всерьез обмолвился Шекспир
и "доброта прислуживает злу?"...
Картина
Снова снится старый сон,
как немой печальный крик, -
на картине Пикассо,
там, где мальчик и старик.
Голубой сиротский свет
смерк у мальчика в глазах.
А у старца их и нет -
только горечь, только страх.
Только долгий-долгий срок
испытаний, бед, тревог.
Только длинный-длинный путь,
что ведет куда-нибудь.
И, наверно, неспроста
выбрал мастер синий цвет,
чтобы мучить нас с холста
тьмой, в которой зреет свет!
Где вопрос тут, где ответ -
не пойму... В моем дому -
свет, в котором света нет.
Свет, в себе таящий тьму.
* * *
Нет на свете
блага,
кроме блага
есть и пить,
и женщину любить.
Только знай:
наступит время плакать,
время ветер за руки ловить.
Ибо все -
томление пустое.
Станут твои волосы седы
и поймешь:
одна ладонь покоя
лучше двух ладоней суеты!
Разобьется ворот у колодца,
прилетит и канет воронье...
Но до дня,
когда затмится солнце
все для всех
и каждому свое.
Семя сей,
вставая до рассвета,
верь в кресты и звезды отчих мест.
...Остальное -
только ловля ветра,
ловля ветра
неводом небес!
* * *
Через месяц меня проклянешь
и забудешь совсем через два.
И уйдешь ты, как солнечный дождь,
но ты все-таки будешь жива.
Ты забудешь меня через два
кратких месяца - эти слова
ничего не изменят! Ну что ж,
ведь уйдешь ты, как солнечный дождь.
Облысеет моя голова,
и года повернут на заход.
Ты забудешь меня через два
подлых месяца, полных забот.
Буду пить в подворотне один,
станет зелье и злей, и милей.
И воскликнет сосед-гражданин:
"Эй, писатель, мне тоже налей!"
Ах, полынь-полынья, трын-трава...
Хоть вставай, хоть обратно ложись.
Ты забудешь меня через два
подлых месяца - и на всю жизнь.
Снег колотит, стучится как весть.
Ты пойми и запомни слова:
нет меня без тебя. Но ты есть.
И по-своему тоже права.
Светланин день
С тобою шли мы вечером, и вот
возник тогда серебряный, хрустальный,
мгновенный, словно снимок моментальный,
скользящий дождь. И у чужих ворот
расцвел любви цветок сентиментальный.
Я говорю: мы шли по той тропе,
которую протаптывали греки,
легко прощаясь, и уже навеки,
ища в парной и приторной траве
свою мечту о вечном человеке.
...Я прикурил, три спички доконав.
Подмокшая чадила сигарета.
Чудили звезды. Ночь была согрета
дымящимся зловонием канав,
но холодела с близостью рассвета.
Ты близорука, милая, учти.
Три спички доконав, рискнув последней, -
благословляю ливень этот летний,
сваливший наземь нас на полпути!
Нет ничего теплее и безвредней.
А влажный шелк нисколько не шуршит.
А волосы у женщин пахнут елью.
Заколки, как иголки, запотели.
И сердце, сердце голое дрожит -
и пусть, не трусь, ну что ты в самом деле!
Повытравлены волки, нет людей.
Усни, усни плечом к плечу со мною.
Приснится сон - и солнышко сквозное,
и ночь ночей, и тень, и свет, и день,
и дорогое платье привозное...
После грозы
...и гроза прошумела, прошла, пыль сшибла,
и не спал я всю ночь, вспоминая тебя гибло,
и простился в жару с неотцветшим, большим миром
и забылся к утру - сумасшедший, больной, сирый.
Что мне снилось, спроси - после всех молний?
Упаси меня бог, чтобы я этот сон вспомнил!
Отрешенно молчит сад. Ад жуков вымер.
Град и ливень вчера его смел, смыл, вымел.
Непричесанный, злой, испитой, слабый,
проживу и свою, и твою жизнь славно!
Уберу на висках и сожгу иней.
Кипяток засвистит на газу синем.
Заварю этот пыл я густой травкой.
Освежу пыльный, пол холостой тряпкой.
Запишу эту муть, этот бред сивый.
...есть еще на земле ковыли, тополя, ивы!
Есть еще соловей-игровей - ветерок вольный!
Ничего, ничего, ничего - что пока больно.
Ведь гроза прошумела, прошла, все ясно.
Ничего, ничего, ничего, что глаза гаснут.
Круг
Сомкнулись берега,
столкнулись рубежи.
Ты в образе врага
еще недавно жил.
И в образе врага
глядишь из-под руки.
...Сомкнулись берега -
вы больше не враги!
Кто тень навел на свет,
кто произвел разор -
политик иль поэт,
пророк иль прокурор?
Кто право взял судить,
предсказывать пути -
любить иль не любить,
стоять или идти?
Сомкнулись берега.
Но скоро ледоход.
...И в образе врага
уже другой живет.
Протечка
И. Бродскому
Кран подтекает, роняя слезу за слезой.
Все холодильники мира включаются разом.
Ночь подтекает, роняя звезду за звездой,
и подтекает, страдая бессонницей, разум.
С левого бока что снится тебе, расскажи?
Или на правом бравей и страшнее сюжеты?
Встанешь и глянешь - ан нет в темноте ни души.
Все графоманы и гении пишут "про это".
Кран подтекает и ночь подтекает, течет
все во вселенной - года, города и системы,
ревность и робость, и гнев, и любовь, и почет,
он и она, и оно, и они, и, конечно же, все мы.
Бред бытия, если вдуматься, даже не в том,
что мы за краем не видим ни ада, ни рая.
Бред бытия, что мы просто на свете живем -
больно рождаемся, любим себя, умираем.
Эта протечка, течение, вечный проток
необъяснимы и неудивительны - что же,
глядя на звезды, и ты восклицаешь, "О, бог!"
Опомнишься - кран протекает: "О, боже..."
Звезда
Весенний вечер, обморок в час "пик".
...Тебя воткнет какой-нибудь верзила,
без умысла срывая воротник,
в автобус, что не мал, но не резинов.
Пошлепает автобус по снежку,
по мартовскому мятому болотцу -
оставшимся оставив по смешку
злорадному: а вдруг перевернется?
Покатится автобус по шоссе
и унесет назначенную встречу,
и вздох, и смех, и те приметы все,
которые ты сам очеловечил.
Вот и урбанизация, увы!
С безумными погасшими глазами
влюбленные торчат без головы
под явно неисправными часами.
А мы с тобою на своих двоих,
душа моя, дотопаем до дома.
Чего еще? Ты здесь. И вечер тих.
И снег хрустит, как сено иль солома.
Тепло, светло. Погода хоть куда.
Загадывай желание, покуда
летит, летит зеленая звезда,
влетая в никуда из ниоткуда!
Рябина
День по-зимнему недлинный.
Снег размятый у двора.
А у нас сороковины
и хлопочут все с утра.
Тяжела и неподдельна,
беспредельна тишина.
Детский стол накрыт отдельно
и подальше от вина.
А старинные соседки
смотрят, смотрят в белый сад,
где на выстуженных ветках
слезы красные висят.
Жизнь и смерть проходят мимо -
да ведь не об этом спор.
Знаю, мамина рябина
помнит маму до сих пор.
В полный штиль или в предгрозье,
где-нибудь в чужом саду
я припомню эти гроздья,
задохнусь и упаду...
Под знаком Весов
Я родился под знаком Весов
в городишке весьма невеселом,
запирающем дверь на засов
иль на два полновесных засова.
Сторожащий шаги темноты
и обученный лаю и вою,
я родился под знаком Беды -
под тяжелою женской звездою.
В том краю, где горячий металл
в память впился, как первая клизма, -
каждый третий срока отмотал,
безвозмездно идя к коммунизму.
Дети, женщины и старики -
все отмечены тайною метой.
...Так давай посидим у реки,
что дыханием мая согрета.
Так давай помолчим перед тем,
как проститься и встретиться снова
на костре горевых перемен
века этого незолотого.
Я родился под знаком Весов,
весовщик своих собственных тягот,
запирающий дверь на засов
перед тем, как засесть за бумагу.
Запивающий кружкой воды
черствый пряник, дареный всевышним -
я родился под знаком Беды,
под звездою фальшивой и лишней.
В горемычном гремучем краю,
где закат не отнять от рассвета -
я родился. И душу свою
не меняю на схемы и сметы.
* * *
Быстро ль, медленно ль время течет -
то ль по компасу, то ли на ощупь -
бедный город железо печет
и, испекши, бросает наотмашь.
Дым стоит, пригвождая к земле
поваров этой адской поварни.
Что же вызреет здесь на золе -
только горький бурьян да татарник.
Только бледные дети, чьи сны
так зависят от метеосводки,
как лунатики - от луны,
а пропойцы зависят от водки.
Где полвека назад плыл ковыль
в черных клетях цехов-исполинов,
на три метра горячая пыль,
на три метра холодная глина.
Газированной кислой воды
хлебани, замордованный рыцарь -
ты стоишь в трех шагах от беды,
в трех шагах от беды и больницы.
Терпелива утроба земли,
и сугробы, и тропики неба.
Только слышно уже издали
нарастание божьего гнева.
И пролетные птицы кричат,
и последние твари бездомны,
и не град бьет по травам, а чад,
мертвый чад коксохима и домны...
Прощание
Последние закаты лета.
Приметы первых холодов.
И на асфальте непрогретом
следов не видно от подков.
Но пишется немая повесть,
где на границе снов сошлись
и злость, и суетность, и совесть,
и оскорбляемая жизнь.
Остановись на тропке узкой,
сорви рябиновую гроздь.
И приколи ее на блузку,
чтоб сердце с осенью сошлось.
Последние закаты лета...
Приметы первой седины.
Любви и горести приметы
яснее в августе видны.
Остановись на тропке узкой,
рябину тронув у груди.
Скажи по-женски и по-русски:
не надо больше, уходи!
Не надо больше нам ни встречи,
ни правды комнатной, ни лжи!
...Но руки, руки мне на плечи,
на плечи руки положи.
* * *
Мальчики из цехов,
девочки из лабораторий,
слушатели стихов
и заводных историй.
Битые мужики -
только мигни и свистни -
что ни одной строки
не прочитали в жизни.
Женщины без любви
и с вековой любовью -
вы у меня в крови,
выйдете только с кровью.
Что я один без вас?
Если слабо и с вами.
Вот и пришел мой час,
а не могу словами...
Время летит стремглав.
Мокнет белье в корыте.
Кто-то из нас не прав.
Думайте. Говорите.
* * *
Ночью в форточку снегом метет.
Ветер свищет у нас в изголовье.
Щеки стынут. И время ведет
спор меж смертью самой и любовью.
Там, звено подбирая к звену,
восходя от ступени к ступени,
мы, у собственной жизни в плену,
сами ставим себя на колени.
Сами ищем, обрящем себя.
...А в ночи, окружая округу,
вьюга воет! И, словно судья,
сводит грешных нас друг против друга!
И жестоко трещат тополя,
и, не веруя в близость рассвета,
ускоряет вращенье земля,
начиненная смертью планета!
* * *
С. Гладковой
...еще ты спишь, еще ты видишь сны,
бьешь каблуком по сизым тротуарам,
толстыш, девчонка, веточка весны,
апрельским околдованная жаром.
Еще ты спишь, еще летишь во сне,
ах, как бы мама вдруг не заругала,
еще, еще в пушистой тишине
случайный луч изогнут как лекало.
Еще ты спишь, вздыхая тяжело,
но и счастливо, вечное везенье,
и теплый снег, и ночь, не рассвело,
и смерти нет, и завтра воскресенье,
и звезды машут крыльями, и путь
всех поездов в твое направлен сердце,
и от желанья распирает грудь,
но где найти сейчас единоверца.
Еще ты спишь, откинув простыню,
от собственного солнышка хмелеешь...
Спи, спи, усни, я утро отгоню,
а то проснешься вдруг и пожалеешь.
Стыд
За окном земля лежит нагая,
ухает, позвякивает день.
И грохочет город, извлекая
тень из света, свет из тени, тень...
Господи, стыдобушка какая,
алчная порочная тщета -
ни тебе ни ада и ни рая,
сорок лет прожил, а ни черта!
Обещаний юных не исполнил,
молодые крылья обломал,
самого понятного не понял -
да и вообще не понимал.
Трын-траву посеял в огороде,
золотых друзей не сохранил,
женщину обидел при народе,
мать не по-людски похоронил.
Вот и срок приходит расплатиться -
только нечем, господи, платить.
Вот и срок приходит распроститься -
только кто ж придет меня простить?
* * *
На что - скажи мне -
жалкое стремленье
словами вызывать огонь в крови?
Приходит время собирать каменья
и избегать объятий и любви.
Я думаю, как сын осиротелый,
перед могилой матери - к чему
мне этот дар твой, и душа, и тело,
томящееся в собственном дому?
Зачем мне книги, рукописи, ручки,
фломастеры или карандаши -
чтоб выводить пустые закорючки
и продавать за медные гроши?
Написанное да не прожитое
не сбудется - ни позже, ни сейчас.
Все это тлен, томление пустое,
как говорил мудрец Экклезиаст.
Пусть мельничихи с мельниками спорят,
любовники с любовницами спят.
А я уйду - от счастья и от горя
не отводя ненасытимый взгляд...
Почти элегия
Т. Бек
Ничего мне уже не надо.
И спиною прохладу чуя,
с легким лепетом листопада
подружиться теперь хочу я.
На пустынный, песчаный берег,
сплошь заросший чертополохом,
выйду из дому, хлопнув дверью, -
словно в следующую эпоху.
Сяду близко к воде - и тотчас
загустеет, сомкнётся вечер.
И дожди мою тень затопчут,
истерзают и изувечат.
Отползет моя тень-калека
умирать в городские клети.
...Это будет в начале века
или, может, в конце столетья.
Поднебесная мгла растает,
солнце выглянет, лопнут почки.
И история все расставит -
запятые, тире и точки.
Только мне ничего не надо.
Наше дело грустней и проще.
Преждевременным листопадом
я по душам пройду и рощам...
Чердак
Окошко глухое, скрипучий диван
с обивкою серо-зеленой,
ночной, паутинный, обманный туман,
чердачный покой пропыленный.
То ветер случайный, то поздний гудок,
то молнии высверк летучий!
На север идут поезда, на восток
летят подневольные тучи.
Пропала, пропала пора серебра,
и золото вдруг испарилось!
Зачем же всю ночь -
досветла, до утра
вчера ты мне снилась и снилась?
Окошко глухое, овалы, углы,
прогнившие старые доски,
и кружево пыли, наплывы смолы
и острая сырость известки!
Прощай без свидания, черный чердак,
гостиница снов золотая!
Зачем же ты слезы глотаешь, чудак?
...Зачем же я слезы глотаю?
* * *
Я оглядываюсь назад -
не на запад или восток -
я оглядываюсь на ад
тот, что заживо души сжег.
Я оглядываюсь на дым,
снег растапливающий зимой.
Я оглядываюсь на Рим -
Первый, Третий или Седьмой.
Повело нашу правду в крен,
выбиваем за клином клин.
Я оглядываюсь на Кремль
и оглядываюсь на Крым.
Я оглядываюсь на сад -
он цветет или не цветет?
Я оглядываюсь назад -
чтобы плыть, как пловец, вперед.
Пахнет речка гнилой водой.
Рассекая мазут и грязь -
старый ты или молодой,
вглубь плыви, чтобы не пропасть.
Я оглядываюсь, мой брат,
я оглядываюсь, сестра -
на восход, а не на закат,
чтоб увидеть росток добра...