Аннотация: Сказка такая... приснилась. О том, как скупо и как неверно порою уходят в летопись даже самые невероятные и трагические события.
***
Вот так это было в книге. Всего-то несколько страниц. "Великая Рукопись", поздние переводы.
Глава "Рождение мира".Разумеется, первая. Типичнейший велеречиво-сказочный стиль...
Не было ни Большого, ни Малогомира, но была Великая Пустота. Бездвижная, как камень,бесплодная, как женщина без мужчины, бескрайняя, как небо.Безрадостная и беспечальная, ибо не о ком ей было радоваться и печалиться.
Красиво?
Но свершилось великое чудо от великого чуда - и родился Бог, сын Пустоты, и поглотил свою мать Пустоту.Так возник мир, и не стало в мире пустоты.
Предвечный Бог, светлый Ладорес, породил Малый и Большой мир.Мир Большой нарек он Акторой - землей и небом, сушей и морем, солнцем и ветром.Мир Малый населил Актору. Велико было могущество Ладореса. От мелкого червяка до гигантских деревьев- все было им сотворено в единый миг.Но венцом его творения стали богоподобные Люди.
И застонала Актора, изрытая заступами, распаханная плугами, политаяслезами икровью.
Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы додумать, что было дальше. Если бы тот безвестный летописец жил в наше время, он добавил бы пару слов о гниющих заживо реках, об удушающем воздухе городов - но не будем...
Лучше перелистнём несколько страниц. Божественные чудеса одинаково скучны и вполне объяснимы: Ладорес - Бог, а значит, всемогущ, но от этого любое чудо померкнет. Гораздо легче полюбить в нём Ладореса - человека, сошедшего на землю в образе крестьянина Нака, избравшего для свершения один захудалый городишко.
Корявое (да простит Ладорес, но ведь правда корявое!) и почему-то завораживающее название второй главы: "Ладорес уходит в мир".Уходит - как будто прощается с божественной жизнью, пусть даже на время. Очевидно, второй летописец, продолжатель, был крестьянином: с каким тщанием он описывает нехитрое хозяйство Бога-человека, рассудительно толкуя о том, что дому нужна хозяйка...
Велик и славен Ладорес от предвечного времени и до наших веков.Мудро и справедливо вершил он людские дела. Но взбунтовались глупые люди и сказали Великому: "Ты не жил в нашем мире. Ты не знал искушений, Божественный. Ты не любил женщину и не имел от нее детей.Тебе неведомы ни голод, ни жажда".
Задумался ВеликийЛадо: "Могу ли я быть не только отцом, а судьей вашим? Не знал я ни ваших страстей, ни ваших искушений".
И спросил людей Великий Ладо: "Что терзает вас больше всего? Против чего труднее всего устоять? Но не отвечайте мне тотчас, а подумайте три дня".
На третий день ответили люди Ладоресу: "Более всего нас мучает страх перед болью и смертью, а затем искушения тела - жажда, голоди желание любви".
И сказал на это Ладорес: "Был я Богом, пора побыть человеком. Я спущусь в людской мир, но вы меня не узнаете. Я буду жить среди вас, но вам не откроюсь".
Утром следующего дня в город Смир, что на земле Ленойской, пришел крестьянин Нак. Нанялся в услуженье, прослужил семь лет и построил себе дом. Хотел он найти жену, чтоб держала в руках всё хозяйство.Хозяйство, хоть и небольшое, а глазу требует. Корова, две свиньи, гуси, да дом, да двор. И еда сама из печи не выпрыгнет.
Разумно, что и говорить.
Жила на соседней улице богатая и красивая девушка. Звали ее Келина. Часто заглядывался на нее Нак. Но не хотел он думать о жене, не имеяни стола, где бы поесть, ни угла, где бы с женой помиловаться.
Пока служил Нак по чужим людям, вышла замуж красавица Келина. Взял ее богатый купец Прас, человек уже в летах, скупой и жестокий. Тогда женился Нак на крестьянской девушке Трине. Жена его не была ни умна, ни красива. Да за пришлого бедняка не всякую дочь родители отдадут.
Бывает. Сплошь и рядом.
Родила Трина ему детей. Первый сын, Тий, был умен не по летам. Поступил он в выучку к лекарю Кану и скоро превзошел того в искусстве врачевания.
Второй сын, Арнат, был добр и хорош собой. Был он как солнышко в ненастье - тому посветит, этого погреет. Великая любовь дана была ему от отца. Любил он весь мир, и все его любили. На что Трина, женщина суровая, и та на сына умилялась.
Третьей родилась дочь Ланга.
Жить бы ему да радоваться на своих детей.
Обычное, вовсе не божественное начало пути. Зато дальше... не повезло божественному Наку с детьми.
Но умер младший сын, Арнат, не прожив и десяти лет.
Ланга стала великой целительницей, но не стала ничьей женой. Ходили к ней бедные и богатые, и всем помогала милосердная Ланга. Велика была ее слава. Приглянулась красавица Ланга богачу Кельду, человеку злобному, известному своим женолюбием. Но не захотела гордая девушка становиться его любовницей. Распалился Кельд, предлагал ей свои сокровища, но отвергла его Ланга. Вскоре нашли ее ночью убитой на кладбище. Убийц не сыскали, да и не вернешь этим Лангу-целительницу.
Старший сын, Тий, стал лекарем, но начал знаться с ворами да убийцами, и кому нужен был смертельный яд, всяк шел к Тию. Дела его были тайные, но прознал про них владыка Мрогна, что собирался идти войной на Ленойскую землю. Послал он человека, чтоб тот свиделся с Тиеми взял у него оружие пострашнее огня. Сотворил Тийтакое зелье, что если выльешь его посреди города, то все вокругумрутот неведомой болезни. Ночью Тий с человеком из Мрогна должны были увидеться в кабаке в потайной комнатке.
Узнал про то Нак и пришел к ним в кабак ночью. Начал он просить и молить, чтобы пощадили те ни в чем не повинных людей. Посмеялись над ним предатели и начали гнать его пинками. Но разгневался Нак и стал с ними драться.Мрогнский человек убежал, а Нак заколол своего сына Тия. На крики сбежался народ, и увели Нака-убийцу в тюремную башню.Не признался Нак, что спас он родную Ленойю, не хотел порочить сына.
Ну вот и всё, закономерный финал...
Почти месяц провел Нак на вершине тюремной башни. Пищи ему давали, что голубю, а есть ее было нельзя, до того она была плоха. Давали ему на день кружку затхлой воды, и мучила его жажда весь день под палящим солнцем. А хужевсего было зловоние. Лето выдалось жаркое в том году. И облизывал Нак утром холодный пол, чтобы утишить жажду. И ждал он смерти с радостью.
Однажды ночью к нему пришла Келина, женщина, которую он любил. Богатыми дарами сделала она стражу глухой и слепой. Принесла Келина еду и питье и сказала: "Виновата я перед мужем, только люблю я тебя, Нак. Возьми меня, как жену".Но отверг Нак еду и питье, велел унести их и самой уходить. Стала молить его прекрасная Келина, но он не поддался на ее мольбы. И ушла она, горько плача, закрывая рот платком, чтоб не слышал никтоее рыданий.
Рано утром следующего дня собирался на площади народ. Пошли тюремщики за Наком, чтобы вести его на смерть. Грубы и жестоки были смиряне, и большим праздником для них была казнь.
И увидели они, что пуста площадка на верху башни, а от нее уходит в небо огромный столб света. Закричали они, прибежала стража, и вскоре сбежался весь город посмотреть на великое чудо. И поняли люди, кем был крестьянин Нак.
***
А вот так - на самом деле.
1.
Он ощупал ладонью прохладную кирпичную стену - ни капли влаги. Язык распух во рту и ворочался с трудом. Кружки воды, пропахшей затхлой тюремной неволей, было до смешного мало. Одуревшие от зноя мухи сонно кружили вокруг, то и дело садясь на покрытые язвами, разъеденные кандалами ноги и руки. Нак устало поводил руками, и мухи, пугаясь бряцания железа, поднимались в воздух, чтобы через минуту вновь опуститься на незаживающие конечности.
Хотелось пить. Так, что темнело в глазах, и весь мир - верней, маленький его кусочек, видимый с высоты тюремной башни - застилало мутной пеленой, по которой то и дело пробегали золотые и зеленые искры.
Выцветшее от зноя небо, выгоревшие поля - и ни капли дождя за последние две недели. "Д'ома... - шевельнулась усталая мысль. - Виноградники сгорят... Трина одна всё не сумеет... Хотя какая теперь разница..." Урожая надо ждать осенью, да успеть перед первыми проливными дождями, которые превратят в кашу все, что осталось на полях и в огородах. А до осени ему уже не дожить.
Нак потерял счет ночам и дням, проведенным в башне, помнил только, что их было больше двадцати.
Кто-то говорил, что перед смертью в единый миг можно пережить заново всю свою жизнь. Старуха Мэта, Тринина мать, увидела себя девчонкой, в сгоревшем доме отца, на скамейке рядышком с покойными родителями. Вряд ли она врала - перед смертью не врут. Видение случилось у нее утром, а ближе к вечеру она умерла.
Что-то не спешат видения, поторопились бы... Времени у них осталось до завтрашнего утра.
2.
Трина. Та, которая была ему женой тридцать лет без малого. Странно, что он не мог вспомнить сейчас её лица. Трина в огороде, Трина за шитьем - ладная, чуть располневшая фигура, серо-коричневое платье, мозолистые руки, с которых годами не сходит загар, а лица не видно...
Никто так и не понял, почему Нак, батрачивший семь лет, заимев собственное хозяйство, выстроив пятистенную избу, женился на ней, некрасивой, двух слов ни с кем не связавшей, которую вся улица прозвала... то ли перестарком, то ли недоумком. Что-то в ней было по-глупому трогательное, как в потерявшемся щенке: то ли робкая покорность, то ли молчаливое ожидание обиды от непонятного, но гордого и злого мира. Нак приходил к родителям сговариваться о дне свадьбе, о Тринином приданом, да и просто поболтать со стариком Гратом - крепкий еще был старик, за словом в карман не лез, и не жадный, всегда наливал будущему зятю, да на жену всё покрикивал: неси, мол, закуску. Сидели вдвоем по вечерам, балагурили, иногда и Мэта подсаживалась к ним со своим шитьем, но ни разу во время его прихода Трина не выходила из задней комнаты. И только однажды, чуть ли не накануне свадьбы он увидел ее синее платье у калитки - мелькнула и неуклюже попыталась ускользнуть в дом.
- Эй! - позвал Нак. - Поговорить надо.
Помялась немного и сделала шаг к нему, споткнулась по дороге о пустое ведро, вздрогнула, отставила ведро с дороги и остановилась, ссутулившись, руки опустились, как деревянные.
- О чем поговорить? С такой дурой только и разговаривать ... - пробормотала она и нерешительно повернулась к дому.
- Да подожди ты! - Нак ускорил шаг.
Остановилась.
- Мы с тобой жить вместе будем, должен я с тобой разговаривать или нет? - попытался он пошутить.
Трина, с повисшими руками, красная от смущения, сделала несколько шагов к нему.
- Да не бойся ты. Не обижу. Поговорить-то с тобой можно или как?
- Можно, - потупившись, сказала она.
Нак оглядел ее. Впервые он увидел ее так близко. Гладко зачесанные волосы забраны под косынку, глаза серые, потухшие, неподвижные. Наверно, из-за этого сонного взгляда, по которому невозможно понять, слышит ли она тебя или спит на ходу, Трину и прозвали недоумком. У нее были по-женски полные груди, плотный упругий живот, и вся она казалась такой ладной, крепко сбитой и здоровой. Ей бы улыбаться, смеяться, верховодить ребятней, а то молчит вечно, словно воды в рот набрала.
- Кого ждала у калитки?
Подняла глаза, собралась с духом и внятно ответила:
- Тебя ждала.
- А зачем?
Губы ее чуть дрогнули.
- Теперь вижу, что незачем.
- Это почему еще?
То ли ему показалось это в сумерках, то ли вправду оно было? Глаза Трины наполнились слезами.
- Пойду я... - неловко прошептала она, повернулась и пошла к дому.
Нак отвернулся. Больно было видеть ее чуть неуклюжую тяжелую походку, плохо сидящее плетье, делавшее Трину еще полнее, бессильно опущенные руки, такие неутомимые в работе.
Ну разве она виновата, что у нее нет ни изящества, ни красноречия, ни образования той, другой...?
Мэта, наблюдавшая эту встречу в окно, сердито повернулась к мужу.
- Ох и дурища... В кого и уродилась такая?
- Тебе виднее, - захохотал Грат. И, отсмеявшись, гаркнул, - в твоих теток, курица. У нас в роду дураков не водилось.
Мэта поджала губы и взялась за свое шитье.
3.
Нак постарался на славу, чтобы никто не мог упрекнуть его в скупости. Выставленные во дворе столы ломились от кушаний. Крыльцо дома по традиции было обвешано зелеными ветвями - чтобы юная жизнь новобрачных была такой же нежной и радостной, как свежие, пахнущие летом листья. Однако на такой жаре листочки с утра подзавяли, а ветки пообвалились от сотрясания крыльца бесконечно снующими туда-сюда женщинами, обновляющими закуски. Похоже, семейная жизнь обещала быть такой же понурой и бесцветной, как эти срезанные прутики с мягкими от жары скрученными листьями.
Выцветшие линялые скатерти из сундуков Мэты, желтые от старости, с застиранными пятнами, очевидно, выдержавшие не одно застолье. Посуда, собранная по соседям ради такого случая, - в одной семье на целую улицу чашек не напасешься, да и к чему, если свадьбы и похороны на улице случаются по несколько раз в год. И как ни бейся, как ни лезь вон из кожи, выше себя не прыгнешь, и крестьянину никогда не сыграть свадьбу на купеческий лад.
В центре стола сидели жених с невестой - безучастная ко всему невеста и равнодушно-спокойный жених. Нак ел и пил, шутил, когда полагается, целовал свою невесту под громкие крики гостей. Трина сидела молча, уставившись в одну точку перед собой, вертя в руках ложку и не прикасаясь к положенной кем-то на тарелку еде.
Как это и бывает в конце застолья, гости перестали ощущать собственное единство на общем торжестве, потихоньку пересели и завели свои разговоры.
В голове бессвязно всплывали отрывки праздничного действа.
Мэта схватилась за руку Грата, не давая ему встать и что-то шепча на ухо. Но перебравший Грат оттолкнул ее и полез обниматься с новоявленным зятем, заходясь пьяными слезами.
- Доченьку единственную отдаем... Послушную... Слова поперек не сказала...
(Еще бы! - подумал Нак, стараясь не вдыхать кисловатый запах из его рта. - Это если учесть, что от нее двух слов за неделю не дождешься).
- Да... О чем я?.. Утречком встанет, все приготовит, и шить, и в поле, и в огороде, и всё...
- Сядь, - прошипела Мэта, - не смеши людей.
Грат резко повернулся к ней, но, видно, слезливое настроение пошло на убыль, поэтому он тяжело опустился на скамейку.
- Чего тут плакать, радоваться надо, пень старый, - хихикнула соседка Мэты. - Ой, слава тебе, великий Ладо, сбыли с рук сокровище ненаглядное.
- И не говори, - подхватила вторая. - Засиделась на шее. Двадцать второй год пошел. - И со злобным торжеством добавила, - моя-то в шестнадцать выскочила, уже двоих родила.
- Ну, за этим дело не станет, мужчина крепкий, - звонко расхохоталась Тора, перекрывая общий несвязный гул, молоденькая вдова, готовая утешить всех и каждого. - Если у кого нос большой, так это значит...
- Помолчи, бесстыжая, - прикрикнула соседка.
- А куда спешить? - вздохнула беременная Сатра, оглядев выпирающий живот. - У меня уже трое, четвертого жду. Еще наплачется с ними. Только и вздохнуть, что в первый годок после свадьбы...
- Эй, Нак, - донеслось с дальнего конца стола. - Позовешь завтра допивать?
- Позовет, позовет, только слишком рано не приходите, - рассмеялась Тора. Она ухитрилась произнести это обычное пожелание так, что по столу перекинулся смешок.
- И то правда, - переглянулись мужчины, и беседа на другом конце стола повернула в другое русло.
- Девчонка в самый раз, всё на месте, всё при ней.
- Тупая, как пробка.
- Ну, так от нее не разговоры нужны. Чем меньше жена языком балаболит...
- Мою в доме и не слышно. А чуть что, так я ее быстро приручу.
- А была она с кем или Наку первому досталась?
- Да кто на нее позарится?
Белое платье не смягчило простоватого лица девушки, не сгладило полноту ее фигуры. Напротив, лицо казалось блеклым и невыразительным, узкий лиф подчеркнул полноту груди, а обтягивающий подол - не по-девичьи грузные бедра. Гладко зачесанные волосы с белым бумажным цветком казались какими-то серыми, тусклыми, бесцветными. Женщины подмечали всё: и отрешенность застывшего взгляда, и упрямо сжатые тонкие губы, и плохо сидящий свадебный наряд. Вряд ли кого могла бы соблазнить эта невеста...
- Выпрямись! - вездесущая Мэта ткнула дочку в бок острым локтем. - Что сидишь, как на похоронах? - и тут же ласково улыбнулась жениху, - ты уж не забывай нас, старые мы стали, одни остались, без подмоги...
- Ладно, - скупо улыбнулся Нак.
- Нам бы коровку завести, - наклонилась она к уху жениха, - да спасибо тебе, что денег на свадьбу с нас не взял, и так мы со стариком хозяйство не потянем. Да курочки у нас староваты, и крышу бы перекрыть надо, и печку бы переложить... Ты уж помоги, а то печной мастер больно дорого просит...
- Ладно, - снова ответил Нак.
Смеркалось. На стол и деревянные стены легли красноватые солнечные полосы. Гости выходили на задний двор облегчаться, обсуждали, сколько стоил пир прижимистому Наку и семейству Трины, в котором, как известно, деньгами заправляла востроглазая Мэта. Грату только дай волю - на следующий день проснешься без штанов! Кто-то украдкой старался унести что-нибудь со свадебного стола, кто-то схватился за дерево, пытаясь устоять на ногах после обильного питья, большинство направилось к калитке.
- Погодите! - вдруг закричала Тора.
Все оглянулись на нее. Женщины - с недоверием и неудовольствием (что еще придумала?), мужчины - с приятным ожиданием чего-нибудь полупристойного.
- А как же прощанье с холостой жизнью? - Тора сверкнула широкой белозубой улыбкой.
- О-ох, - вздохнула Мэта, - всё тебе неймется.
- Нет уж, нет уж, давай-ка, Нак, не бойся! А если жена приревнует, мы ей живо покажем! - послышались одобрительные мужские голоса.
Прощанием с холостой жизнью в Смире назывался свадебный поцелуй, который мужчина может подарить любой женщине, находящейся в гостях, - последний поцелуй, не принадлежащий жене. Правда, для многих смирян этот поцелуй отнюдь не означал начала мужской верности, но обычай есть обычай. Гости замерли и переглянулись, кто злорадно, кто с любопытством, ожидая, кого же выберет Нак, не отличавшийся общительностью и не замеченный в шашнях со смирянками. Случайно или намеренно Тора оказалась рядом с женихом.
- Посмей только, шлюшка, - прошипела Мэта.
Но Нак равнодушно смотрел мимо Торы, оглядывая опустевший праздничный стол и столпившихся вокруг гостей. Мужчины подбадривающе улыбались. На лицах женщин появились ядовитые ухмылки. Вдруг он резко обернулся к Трине.
- Прощаться мне не с кем, а жену обижать ни к чему, - негромко произнес Нак и коротко поцеловал зардевшуюся Трину в губы.
Гости зашумели. Мужчины явно были разочарованы.
- Скажите, какой верный муж! - бархатным голоском пропела Тора, стараясь не подавать виду, что поведение Нака задело ее за живое.
- А ты как думала? - подала голос торжествующая Мэта.
Но Тора не обращала на нее внимания, по-прежнему стоя рядом с женихом.
- Ох, и повезло твоей женушке... - не унималась она.
- Не нарывайся, - кто-то из парней схватил ее за руку и втиснул в толпу. - А хочешь целоваться, так это мы сейчас...
Мэта поспешно чмокнула в щеку дочь, обхватила обеими руками не стоящего на ногах Грата, который что-то бормотал и пытался сопротивляться, и поволокла его домой. Нак взял Трину под руку и повел в дом.
Только сейчас, лежа на грязном полу тюремной башни, он понял, что непонятная отрешенность его жены, ее неумение и нежелание вести разговоры с родными и соседями не были следствием ее глупости. Скорее, наоборот, - и с годами это чувствовалось все сильнее, а после гибели Арната и Ланги проявилось в каждом жесте, в каждом слове - она была чужая этому миру. Так же, как и он, Нак, чужой. Он пришел в этот мир исправлять свои ошибки, его жизнь имела иную, вне-жизненную цель. А ее будто вытолкнули сюда, к людям, как слепого котенка на свет, и ей слишком трудно было понять и признаться самой себе, что она тут лишняя. Ее молчаливость порождена не тупостью, а гордостью. Гордостью человека, который стыдится показать, что он не такой, как все.
4.
Однажды, в первый год их жизни, еще до рождения Тия, Трина удивила своего мужа. Нак вернулся вечером с поля. Жена встретила его, поставила на стол чашку с кашей, нарезала хлеб и уселась напротив, пристально вглядываясь в его лицо.
- Случилось что? - спросил он.
Трина помолчала, подбирая слова.
- Скажи, почему ты меня ни разу не ударил?
- Что? - Нак поперхнулся. - Ты в уме? Тебе что, этого хочется?
- Да нет... - покачала головой красная от смущения Трина, пожалуй, впервые в жизни спросившая мужа о том, что касалось не дома или работы, а только их двоих.
- Ну так а что? Лучше, чтоб я тебя бил?
Нак посмотрел на Трину. Нет, она не шутит, смотрит напряженно, теребит руками подол платья. И вдруг - он понял по ее изменившемуся лицу - наконец решилась.
- Я видела Мику. Мы берем вместе воду. Она чуть не каждый день говорит, что муж ее бьет. Вечно всем недоволен. Однажды ребеночка скинула, так избил. Мика даже обрадовалась, у нее своих шестеро. Она спросила: "А Нак тебя бьет?" Я сказала, что не бьешь.
- Ну и что? - не понял Нак.
- Скажи... раз ты меня не бьешь,.. выходит, ты мной доволен? - тихо сказала она.
- А зачем мне тебя бить? Работаешь, не гуляешь, характер не показываешь... Пойдем-ка спать, - вздохнул Нак.
Трина медленно подошла к окну - сказывалась трудная беременность. Задернула занавеску. И вдруг резко повернулась к мужу и срывающимся голосом крикнула:
- Да лучше б ты меня бил!
Спина ее мелко задрожала, она села на скамейку, согнулась и беззвучно заплакала.
- Лучше бы ты отлупил меня, лучше бы ты кричал на меня!.. Всё лучше, чем так! Живешь со мной, как с чужой, слова не скажешь! Корову по имени зовешь, с конем разговариваешь: "Хороший мой, хороший, вот пойдем купаться!" - она попыталась передать интонации Нака. Получилось похоже. Так похоже, что Нак даже вздрогнул, услышав себя со стороны. - А я?! Я даже не знаю, добрый ты или нет... я не знаю, какой ты...
"Трина, я и сейчас... на пороге жизни и смерти, не знаю, какой я - добрый или злой, правый или виноватый, - горько подумалось Наку. - А тогда, услышав тебя, испугался, что ты всё про меня поймешь... Только ты и могла бы догадаться. Когда живешь с человеком годами, делишь с ним кров, стол и постель, трудно что-то утаить друг от друга. И только теперь я узнал, что ты хотела и имела право знать, какой я... С кем ты - плохо ли, хорошо ли, прожила почти тридцать лет... С кем делила постель и от кого рожала детей..."
5.
Нак стоял у окна и барабанил пальцами по стеклу. Осунувшаяся, побледневшая, с запавшими глазами Трина лежала на постели, словно очнувшись от тяжелого сна.
- Дайте, - беспокойно заворочалась Трина. - Дайте мне ...
Мэта опустила тугой сверток на кровать. Красное маленькое личико сморщилось, из-под тряпок показалась ручка с такими крохотными, не больше горошины, пальчиками. Трина приподнялась, поморщившись от боли, и прижала сына к себе, слегка покачивая.
- Богатырь будет, - почему-то шепотом сказал Грат. - Весь в папашу.
Нак оторвался от окна.
Как хорошо, что все это уже позади... Он отец. Такой же, как и миллионы людей. На руках у его жены - маленькое существо, чуть не стоившее Трине жизни.
- Как назовешь, отец? - усмехнулась Мэта.
Нак посмотрел на Трину. Странно - то ли сумерки так преображают ее, то ли пережитая многочасовая боль - она показалась ему почти красавицей. Мягкие губы, тихая полуулыбка, тонкий нос с аккуратными ноздрями - пожалуй, единственное, что было приятным в ее лице, опущенные глаза с длинными серыми ресницами. Молодая мать, еще до конца не осознавшая гордость материнства.
- Назовем его Тий.
...Он всегда был упрямцем - с самого детства. Упрямство и довело его до гибели. Нет, ни злоба на весь мир, как будут говорить потом... потом, когда Нак вернется туда, откуда пришел... И даже не пытливый ум, направленный в неверное русло, не нашедший себе полезного применения. Только упрямство, желание узнать, а что будет, если...
Он был не по годам смышлен, его сын Тий. Сверстники его боялись. Однажды вечером Нак с соседом вышли отдохнуть после долгого тяжелого дня. Тий бегал с мальчишками на широкой дороге перед домами. Вдруг посреди улицы чья-то кошка одним прыжком настигла зазевавшегося воробья и стала его терзать. Соседский сын Вальб подскочил и пнул ее, кошка, заорав от боли, кинулась с когтями на обидчика, все мальчишки бросились отнимать визжащий и царапающийся клубок от босой ноги Вальба. Все, кроме Тия. Тот стоял и с побелевшими губами смотрел на беспомощного воробья, жалко пытающегося взлететь. Тий схватил камень и бросил на него сверху.
Пораженный Нак подбежал к сыну и со всей силы шлепнул его.
- Что ж ты делаешь, паршивец?! А ну домой!
Тий не заревел, не стал противиться, а покорно пошел рядом с ним. Трина захлопотала, бросилась к мужу, но, остановленная строгим взглядом Нака, умолкла и отошла в сторону.
- Ну и зачем ты это сделал? - еще не остыв от гнева, спросил Нак.
- Ему было больно, - твердо ответил Тий.
- Кому? Вальбу? Конечно, больно!
- Да нет, - спокойно возразил Тий, - воробью было больно. Он бы уже не смог летать. Я ему помог. Чтоб он не мучился.
Нак в растерянности отпрянул от сына. В доме повисло тяжелое молчание.
- Так я пойду?
- Куда? На улицу? Никуда ты не пойдешь! - взорвался отец.
- Да нет, - Тий поднял на него невозмутимо-серьезные глаза. - Я пойду в мастерскую. Я еще не доделал лекарства, которые задал мастер Кан.
Тий каким-то образом умел смотреть на него сверху вниз, даже когда был еще ребенком. Рядом с сыном Нак порой чувствовал себя неловко, словно непонятливый ученик перед учителем. Откуда в нем это высокомерие, это невозмутимое спокойствие? Откуда это желание судить и распоряжаться всем по-своему?
"- Уж не от отца ли?.. - с ужасом подумал Нак. - От отца, ставшего убийцей..."
Тий никогда не кричал, не плакал. Закусывал губу и молчал, когда его бранили, и глядел исподлобья, как пес на цепи: мол, сегодня мне цепь мешает, а завтра доберусь до вас всех и плохо же вам придется!
Мастер Кан его хвалил - говорил, что никто лучше Тия не сделает лекарства, никто точнее не отмерит, какого снадобья и сколько надо сыпать. Мастер считал Тия примерным мальчиком, не сорванцом, как все его прежние ученики, норовившие удрать от скучных объяснений и мерзких колбочек с остро пахнущими травами. Он ничего не скрывал от лучшего ученика...
Через много лет его доверие было вознаграждено. Больному, лечившемуся у мастера Кана, не кому-нибудь, а главному сборщику налога резко стало хуже. Несколько дней он не приходил в сознание, привычное лекарство не приносило облегчения, а, напротив, вызывало жестокую лихорадку. Однажды утром в богатый дом постучал парень в простой одежде, сказал, что хочет помочь.
- Я не настаиваю, чтобы вы мне поверили, вы можете счесть меня неучем, но поверьте, мне незачем вам вредить, - так грустно и так искренне говорил он. - Подумайте о моих словах. Я приду еще раз - завтра.
Ночью налогосборщику стало хуже. Встревоженные, бодрствовавшие всю ночь жена и сын с нетерпением дождались утреннего гостя. И он явился, и ... дело пошло на поправку...
А вскоре по городу поползли слухи, что старый Кан выжил из ума и чуть не залечил насмерть важное лицо. Неудивительно, что все его богатые пациенты перешли к молодому мастеру Тию.
Тогда, в сутолоке повседневных забот, вся эта история казалась Наку жестоким недоразумением, случайностью, которых так много в жизни. Смерть Арната, подросшая Ланга..., изнуряющие заботы о пропитании - до того ли было, чтобы связать воедино болезнь налогосборщика с возвышением сына?
Но ведь никто, кроме Тия, не имел доступа к лекарствам Кана и не знал, когда и куда тот уходит.
Кан перестал готовить лекарства. Он напивался пьяный, бродил по улицам и кричал о своей ненужности, чем только укреплял нелестное о себе мнение. Он быстро пропил все, что скопил за долгие годы. И если бы не Трина, тайком от сына подкармливающая старого мастера, ему бы не на что было жить... Тий сам говорил, что даже знаться не хочет с этим пьянчужкой...
6.
На городской площади - шум и суета. Наступил Счастливый день, когда все жители Ленойи приносили в храм дары. Торжественность утренней храмовой тишины, размягченная отрешенность от мирских забот сменилась грубоватым весельем. Пользуясь редким случаем, купцы разложили на прилавках богатые товары: расшитые золотом ткани, разноцветные ленты, чайную и обеденную посуду изящной выделки, слишком дорогую, да и слишком хрупкую для крестьянского дома. Скромно стоящие рядком крестьянки вынесли парное молоко, рассыпчатый творог и всё, чем богат огород. Крестьянки с гордым видом прохаживались мимо богатых товаров, скрывая зависть, жены видных смирян презрительно обходили скромно одетых торговок.
Нак не хотел идти на это сборище, но, намаявшись в мастерской и сытно поужинав, понял, что работы на сегодня уже не будет, и все-таки вышел на площадь. Кроме того, ему нужен был хороший нож, а выбрать его как раз можно было у кого-нибудь из оружейников.
Возле одной из богатых лавок, держа за руку кудрявого малыша лет двух, вполоборота к Наку стояла женщина. Нак узнал ее сразу, хотя лицо ее было скрыто, а темная накидка не позволяла увидеть волосы. Ни у кого больше он не видел такой гордой и нежной посадки головы, такого скромного достоинства во всем облике. Одетая слишком просто для купеческой супруги, она казалась намного изысканнее расфранченных купчих, вышедших на гулянье в самых лучших нарядах. Нак заколебался и решил отойти на другой конец площади и скрыться в толпе, но женщина неожиданно обернулось, будто почувствовав со спины его пристальный взгляд. Она поспешно нагнулась, поправила шапочку на малыше, словно пытаясь скрыть растерянность, потом выпрямилась и приветливо махнула Наку. После этого приглашающего жеста было уже поздно отступать в толпу.
- Здравствуй, Нак.
- Здравствуй, тэна Келина. Не знал, что у тебя родился сын.
Ее лицо потемнело.
- У меня нет детей. Это сын моей двоюродной сестры.
- Прости, тэна, не хотел тебя обидеть.
Она подняла удивительно ясные золотисто-коричневые глаза и впервые твердо посмотрела в лицо Наку.
- А я не обиделась. Такая моя доля. Великий Ладо не благословил мой брак детьми. Должно быть, потому, что мы с мужем не нужны друг другу. И никогда не были нужны, - голос ее был подчеркнуто ровен и спокоен. Что это - невысказанный упрек?
"Зачем же ты, зачем?" - прочитала она в глазах Нака. Он был слишком горд, чтобы спросить об этом вслух.
- Когда мне было семнадцать, я не верила, что через пять лет, ты же знаешь...
Она недоговорила. Но Нак прекрасно понял то, что помешала ей произнести женская скромность: "...что через пять лет, которые тебе оставалось батрачить, я все еще буду тебе нужна". Келина никогда не хотела и не умела ждать. А он, Нак, в жизни очень долго ждал - сначала ждал, когда вырастет и уйдет из нелюбимой семьи на заработки, потом ждал, когда кончатся годы услужения и он заживет отдельным домом. А ждал ли он чего-нибудь сейчас? Ждал, - внезапно понял он, - редких - раз в несколько лет - и всегда случайных и оттого памятных до мелочей встреч с этой женщиной. Да и можно ли в чем-то винить молоденькую девочку, зачем ей доля какого-то батрака без собственного угла... Тетка-ведьма все-таки уговорила ее выйти замуж за нелюбимого богатого старика. А что ей оставалось делать?
- Хорошо, что я тебя встретила, Нак. Я знаю, у тебя родился второй сын, слышала от нашей служанки. Рада за тебя и за Трину.
Имя жены в ее устах прозвучало неожиданно, словно по сердцу резануло.
- Я тоже рад встрече. - Нак полез в карман и достал несколько мятных леденцов в красной обертке, - держи-ка, - нагнулся он к малышу. Тот доверчиво улыбнулся и протянул пухлую ручонку.
Келина внезапно потянула мальчика за руку, отвернулась и резко, не попрощавшись, пошла прочь. В ее осанке больше не было гордости, скорее страх или стыд... Но Нак не рассердился, не обиделся. "Бедная ты, - подумал он, - кружишь по свету, как неприкаянная, а и всего-то тебе надо... Что надо?! - оборвал он себя. - Бросить мужа и прибежать ко мне в дом? Куда? К Трине и детям?! Все, Нак, все, милый мой, с полдороги назад не заворачивают!"
Кажется, солнце пошло на убыль. Вечерело. Где-то далеко послышались песни возвращающихся с поля работников. Подумать только, что не так далеко от Тюремной площади, на соседней улице в тишине и прохладе, в огромном доме своего мужа томится его Келина.
...Как свежа, как прелестна была она в семнадцать лет... Нак провел распухшим языком по растрескавшимся губам. А какие у нее были губы... Эта таинственная, изумительно женственная линия рта, чуть припухлая верхняя губка, нависающая в середине над нижней... Видеть Келину, говорить с ней - и ни разу не коснуться, ни смять эту розу своими губами... Зачем они только встретились, зачем она заговорила с ним, купеческая дочка, а теперь - жена купца? Зачем он пришел к ним в дом?... Хотя тут всё ясно, мастеру Наку заказали резную дверь для спальни злобной Келининой тетки, и когда он пришел ее ставить, в коридоре увидел худенькую девушку в белом воздушном платье. Она мелькнула в глубине коридора и скрылась в комнате. А Нак остался стоять, прислонив тяжеленную резную дверь к стене.
Когда он, закончив работу и выслушав бесконечные жалобы тетки, собирался уходить, кликнул кого-нибудь из слуг, чтобы принесли воды, навстречу ему вышла сама Келина с кружкой вина.
- Благодарю тебя, тэна, - как водится, произнес Нак.
Ее глаза лукаво блеснули.
- Я стащила это вино из нашего погреба, из самой лучшей бочки, - тихонько сказала она.- Только ты никому не говори. Я видела, что ты устал, и решила тебя обрадовать.
- Разве тэну пускают в погреб? - удивился Нак.
- Конечно, нет, - в голосе зазвучало явное превосходство. - Но когда моя тетя не видит, мне не нужно ничьих разрешений. Как тебя зовут? - неожиданно спросила она.
- Зачем тэне это знать? - хмуро спросил он. - Или тэне просто скучно?
Но она не обиделась.
- Тэне правда скучно. Тут за целый день лица человеческого не встретишь, не поговоришь ни с кем. А на прогулке с тетей - такая скучища, хоть плачь! Поклонись тому, поклонись этому, головой не верти, на мужчин не гляди...
- Тэна совсем еще ребенок, - неожиданно для себя сказал Нак.