Аннотация: История маленькой девочки, находящейся в лечебнице для... Впрочем, здесь вас снова ждет НЕОЖИДАННАЯ РАЗВЯЗКА. Поэтому это все.
Нора
- Что ты видишь?
- Что-то яркое... больно смотреть... так режет глаза.
- Что это? Что это, Нора?
- Я не знаю... Что-то такое... огромное!
- Отойди немного назад.
- Я не могу... Не могу...
Молчание. Вздох.
- Тогда на сегодня все.
Три хлопка.
Нора ловко вскочила с неуютной кушетки, обтянутой клеенкой, так, что ее тоненькие косички заболтались в воздухе как веревочки.
Она выскользнула из сухого кабинетного воздуха, быстро сбежала вниз по широкой мраморной лестнице и выскочила во двор. Сырость и прохлада! Как хорошо! Только влага дает жизнь, только осенью, когда ее в избытке, чувствуешь, что дышишь, что по-настоящему живешь. Как, наверное, бывает только в последние минуты жизни... Нора любила это время года, осень была для нее чем-то вроде кислородной подушки для того, кому смертельно не хватает воздуха.
После всех этих сеансов - ярких и огромных - она помнила только то, что ее окружало и по сию пору: больница из серого камня с крашеными тяжелыми дверями, полудикий заросший дворик вокруг нее, нескольких безнадежно застрявших тут больных и не менее безнадежных докторов. А до этого - ничего: пустота, которую даже не с чем сравнить. А ведь все в мире заполнено чем-то. Даже вакуум в космосе содержит в себе какие-то взвеси.
...Конечно, это было осенью! Только осенью в редкие погожие деньки солнце может светить так ярко. Летом оно роскошно и вальяжно, как важная, богатая дама на курорте. А осенью, в предчувствии неминуемой гибели своей, оно светит искренне, отчаянно, изо всех сил, словно пытается отдать все припасенное летом тепло, оказавшееся нерастраченным, бесполезным.
Мама привела меня к воротам. Хотя, точнее, это была арка - старая кирпичная арка. Ворот в ней не было, а по бокам арки печально скрипели пустые ржавые петли. Штукатурка местами осыпалась, оголяя грязно-рыжий кирпич. Какое таинственное место... Мама велела мне ждать, а сама ушла по узкой асфальтовой дорожке вглубь сада, казавшегося заброшенным. "Как Алиса в маленькую дверцу, ведущую в сказочную страну", - подумала я тогда. Мне стало любопытно, что же там, вдалеке, где заканчивается дорожка. Я не выдержала и пошла вслед за мамой. Я шла не спеша, чтобы не нагнать ее. Вдоль дороги по обеим сторонам качались огромные тополя. Они скрипели, как скрипят под стариками кресла-качалки на верандах. Длинными, скрюченными от старости и ветров ветвями тополя цеплялись за помпон на моей шапке. Я ловко уворачивалась и смеялась, дразня их. Тополя досадливо вздыхали, притворяясь, что сдались, но тут же вновь выбрасывали свои ветви - преграждали мне путь. На газонах прели опавшие листья - я ненадолго задержалась возле них, чтобы полюбоваться. Они нежились в последнем тепле этой осени... Вскоре за деревьями показалось трехэтажное серое здание с шестью колоннами, похожее на театр. Массивные двери густо-зеленого цвета преградили мне путь. Я дотянулась до ручки, дернула ее. Но дверь даже не дрогнула. Неприятное предчувствие охватило меня: мне вдруг показалось, что маме нужна моя помощь. И я упорно стала тянуть ручку на себя. Дверь не поддавалась. Обессилев, я присела на корточки, прислонившись спиной к косяку. Сколько времени я провела так, не знаю. Но внезапно дверь скрипнула, и на пороге появился длинный человек, белый от макушки до пят. Он молча взял меня за руку своей холодной и сухой рукой и повел меня внутрь. Сначала мы прошли через холл первого этажа, мимо старенького лампового телевизора, возле которого, раскорячившись, словно пни, стояли пустые разномастные стулья. Затем поднялись по широкой мраморной лестнице с перилами - о, как она контрастировала со стенами, на которых от сырости пузырями вздымалась матовая коричневая краска!
Мамы нигде не было. Запрокинув голову, я спросила у незнакомца:
- Сударь, вы не подскажете, где моя мама?
Сверху раздалось какое-то мычание. Но я не стала переспрашивать. Я подумала, что это будет невежливо. Я вообще с некоторой настороженностью вступаю в разговоры с незнакомыми людьми, и делаю это только в случае крайней необходимости. От незнакомцев можно ожидать чего угодно. Вот деревья или птицы - совсем другое дело.
Я шла с длинным человеком по холодному коридору. Гулкое эхо от наших шагов звенело, перекатываясь по стенам. Должно быть, так звучит пустота... Мама стояла у окна, прижав сложенный носовой платок к своим губам. Она осторожно, словно боясь вспугнуть меня, подошла и обняла меня:
- Нора, тебе нужно остаться здесь... ненадолго. Доктор сказал, что необходимо подлечить твой желудок. Помнишь, как часто тебя тошнило?
Я отрицательно помотала головой. Но мама будто не заметила этого.
- Так вот, тебя подлечат, и я заберу тебя. Хорошо?
Мне не хотелось здесь оставаться: холод, тишина и безликие люди не нравились мне. Но мама, не слыша моих мыслей, торопливо уходила от меня - я увидела ее в окно, она уходила, нет, она бежала по узкой асфальтовой дорожке, ее черный беретик сбился на затылок, а полы красного пальто развевались в стороны. Через минуту она была уже далеко, и казалась божьей коровкой, ползущей по стеклу.
- Божья коровка, лети на небо, там твои детки, принеси им хлеба... - пробормотала я.
Длинный человек развернулся ко мне и внятно произнес:
- Пойдем.
Я кивнула. Беспокоиться было не о чем. "Мама же сказала: подлечат - и она меня заберет, значит, это ненадолго", - утешая себя, размышляла я.
Каменный пол сменился мягким линолеумом. Стало еще тише. Мы остановились у белой двери со стеклянным окошком. На двери была надпись "Палата ?...". Но самой цифры не было. Я спросила:
- Сударь, а почему здесь нет номера?
Он ничего не ответил, даже голову не повернул в мою сторону, словно был настолько высок, что слова мои не долетали до его ушей. Он вошел в палату и молча указал на одну из коек, рядом с крошечным медным умывальником. Потом с трудом приоткрыл одну дверцу покосившегося шкафа и, наконец, произнес:
- Тапки здесь. Обед в час!
И испарился бесшумно, будто его никогда и не было. Я присела на койку и переобулась в тапочки, они были из клеенки, с неудобно выгнутой внутрь подошвой, отчего мне стало еще неуютней. Не смея сдвинуться с места, я осмотрела палату. В палате было четыре койки, две при входе и две у окна. Рядом с моей уныло прогнулась пустая кровать, явно не имевшая жильца. Две койки напротив были обитаемы - тщательно заправлены, без единой складочки, будто по ним только что прошлись утюгом. Солнечный свет, без помех проникавший сквозь голые окна без гардин, разлегся на крашеном полу. В палате было просторно, или, скорее, пусто. Как в комнате для гостей в доме, где гостей не любят. Там всегда прибрано, постелено свежее белье, но бедная комната только и делает, что ждет своих постояльцев.
Дверь еле слышно скрипнула. Высунулась рука с корзинкой. Я узнала голос длинного человека. Чопорно, как швейцар в гостинице, он произнес:
- Вам оставила это ваша мать!
И корзинка приземлилась у самого порога. Вот так счастье! Я засмеялась от радости. В корзинке были совершенно необходимые мне вещи - заяц из голубого меха в белых штанах на лямках с малюсеньким карманчиком, набор цветных карандашей, чистый альбом и два шоколадных пирожных в розовой коробке с надписью: "Лучшая кондитерская". Заяц тут же был помещен на кровать и назван Алисом. Я знаю, знаю, что нет такого имени. Но я просто обожаю "Алису в Зазеркалье". Я читала ее ровно 15 раз. Алиса - красивое, но, к сожалению, женское имя, а заяц был явно мужского пола. Но надо же было его как-то назвать...
Внезапно дверь снова отворилась, да так резко, что задребезжало стекло в окошке. Вошла довольно милая и аккуратная старушка в синем халатике. Она подошла к одной из отутюженных коек и стала вытирать руки висевшим на спинке полотенцем. Я сказала как можно приветливее:
- Здравствуйте, сударыня.
Старушка уставилась на меня и замерла. Я спросила:
- А вы не знаете, что значит "обед в час"?
Она оглядела меня с головы до ног:
- Ты новенькая?
Я кивнула.
- Сколько тебе лет, милочка?
- Восемь, - ответила я.
- А, ну тогда понятно, - закивала старушка. - Час - это один час после полудня. В это время у нас обед. Все точно по часам, будь они неладны! Я отведу тебя в столовую.
- Благодарю вас, сударыня... А как вас зовут? - спросила я.
- Адель.
- А отчество?
- А отчества у меня давно уже нет. С тех пор, как с отцом своим поссорилась. Царствие ему небесное!
- Из-за чего же вы поссорились?
- Из-за часов, конечно. Он когда на прогулку ходил, всегда часы с собой брал. И зачем ему часы были нужны? Не видел ведь почти ничего, окаянный! В жилетный карман их клал. Как-то раз мои сослепу взял. А на улице споткнулся обо что-то, да и разбил вдребезги мои часики. Часы-то тогда дорогими были. Ох, дурень старый! А потом еще и ревел, как мальчишка...
Она потрясла кулаком в воздухе и замолчала. Молчание с незнакомым или малознакомым человеком тяготит. Это с самим собой или с теми, у кого душа нараспашку, чудесно помолчать. А если душа так ловко маскируется, что тебе ее вовек не найти? Вот как, например, на картинках "Найди 10 отличий". Я замечала, что почти всегда отличий на них меньше обещанных. Обычно их девять.
- А что у вас болит? - поинтересовалась я, чтобы сделать ей приятное. Пожилые страсть как любят поговорить о своих болячках.
- А откуда мне знать! Доктора-то вон на что? Все ищут, ищут...
- Что ищут?
- Клад, наверное! - расхохоталась старушка.
Я тоже засмеялась. Клад представлялся мне исключительно в виде огромного кованого сундука, наполненного золотыми монетами. А такой сундук, мне кажется, не под силу проглотить ни одному человеку.
- А нет ли у тебя чего поесть? - шепотом спросила Адель и оглянулась на дверь.
- Есть! - откликнулась я. - Как хорошо, что вы спросили! Мама мне передала два шоколадных пирожных, и я с радостью угощу вас!
Я достала пирожные и протянула одно Адели. Видя, с какой жадностью она накинулась на угощение, я не стала есть второе. "Возможно, здешняя еда не по вкусу старушке, и одного пирожного, пожалуй, будет ей недостаточно", - подумалось мне. Тем временем Адель, развеселившись, с размаху плюхнулась на соседнюю койку.
- А это кровать Кантель! - сообщила она, качаясь на панцирной сетке.
В тот самый момент пальцы ее, до того крепко державшие заветное пирожное, разжались, и шоколадная масса очутилась на белоснежном покрывале.
- Ох! Что же делать? Кантель будет очень недовольна! Очень! - запричитала Адель, качая головой.
Вдруг в палату вошла еще одна старушка, как две капли воды похожая на Адель. Про себя я сразу окрестила их сестренками. Сощурив один глаз, она внимательно смотрела на свою койку. А потом спросила, чеканя каждое слово:
- Кто... это... сделал?!
В растерянности я стояла, раскрыв рот. Адель уставилась в потолок. Заметив пирожное у меня в руке, старушка блеснула глазами и, гневно сорвав с кровати покрывало, вышла с ним за дверь. Адель тихонько захихикала:
- Ну что, видела? Это Кантель!
***
Вскоре Адель повела меня в столовую, на обед. Среди голых уныло-голубых стен стояли ряды длинных, как и скамейки, столов. За одним из них уже сидела Кантель. Мы подсели к ней. Столовая медленно заполнялась людьми, как бассейн водой. Все они шли не спеша, шаркая тапками и натыкаясь друг на друга, как будто после тяжкого сна.
На столах уже стояли глубокие металлические тарелки с прозрачным рыбным супом, мелкие - с кашей и стаканы с компотом. Я без особого энтузиазма, но довольно быстро съела свою порцию. Я была голодна, и в тот момент, наверное, не очень придирчива ко вкусу или внешнему виду поданных блюд.
Старушки все еще шамкали губами, цедя каждую новую ложку с такой тщательностью, будто боялись найти в супе рыбью кость и подавиться ею. От скуки я стала разглядывать зал столовой и больных, удрученно склонившихся над мисками.
По залу не спеша прогуливался низенький неуклюжий человечек, в руках у него был поднос с маленькими разноцветными стаканчиками. Остановившись рядом с каким-нибудь столом, человечек вынимал из кармана блокнот и, не отрывая от него взгляда, протягивал стаканчик одному из больных, который тут же проглатывал его цветное содержимое. Таким образом, человечек обошел почти все столы и вскоре оказался рядом с нами.
- Я поняла! - воскликнула я так громко, что старушки недовольно зацикали на меня. - Я поняла, - повторила я чуть тише, - это лотерея! Кому что попадется! Загадываешь желание и цвет, и если загаданный цвет совпадет, желание сбудется!
- Что за чушь ты придумала?! - возмутилась Кантель. - Это таблетки. Их прописывает доктор, каждому свои. Видишь, этот человек сверяет их по своему блокноту?
- Да нет же, Кантель! - уверенная в своей правоте, твердила я. - Это лотерея! Просто это секретно! О ней никто не знает, иначе ангелы сбились бы с ног от такого количества желаний! Попробуйте сами загадать. Когда ваше желание сбудется, вы согласитесь со мной!
Кантель махнула на меня рукой и, даже не заглянув в стаканчик, высыпала таблетки себе в рот.
- Я думаю, мне попадутся розовые, и тогда... нет-нет, - заулыбалась я старушкам, любопытно повернувшим головы в мою сторону, - желание называть нельзя, иначе оно не сбудется.
В этот момент на столе передо мной появился стаканчик с двумя розовыми пилюлями.
Я восторженно пискнула и, прошептав одними губами: "Хочу, чтобы мама поскорее забрала меня домой", положила их в рот. Я не стала глотать их сразу. Я держала за щекой горькие пилюли как леденцы, надеясь отчего-то, что так мое желание исполнится как минимум вдвое быстрее.
Старушки недоуменно смотрели на меня.
- Никакая это не лотерея, глупая девчонка! - заворчала Кантель, тяжело поднимаясь из-за стола.
- Но я же угадала цвет! Угадала! - возразила я.
- Это простое совпадение!
- Конечно совпадение, сударыня! Это же лотерея!
- Завтра, вот увидишь, будут точно такие же! Розовые! - присоединилась к ней Адель.
В тот день еще дважды в столовую серым потоком стекались больные. Обреченно плелись они друг за другом, а ровно через полчаса так же обреченно разбредались по своим палатам. А я, приплясывая среди них, представляла себя белым бумажным корабликом, легко несущимся вперед в этом тяжелом и неповоротливом течении. Мое желание должно исполниться!
***
Вечером, когда потушили свет и все пациенты уже были в своих кроватях, тишина резко и больно оглушила меня, как будто гигантский кит проглотил в один присест мое маленькое тельце. Я прижала к себе Алиса и заговорила шепотом:
- Мама сказала, что заберет нас, как только мы немного поправимся. Надо потерпеть. Совсем немножко. Если мы будем плакать, доктор все расскажет маме. Тогда она расстроится и тоже заплачет. Ты хочешь, чтобы мама плакала? Я не хочу. Мы потерпим, Алис... мы потерпим...
- С кем это ты там разговариваешь? - затрещал в темноте голос Кантели.
Я быстро укрылась с головой тоненьким одеяльцем, прижалась к мягкому заячьему меху и надула щеки, чтобы не зареветь во весь голос.
***
На следующее утро за завтраком я решила загадать пилюли желтого цвета. А желание свое подарить моим соседкам. Я не могла дождаться маленького человечка с подносом. Многие уже отодвинули свои тарелки, закончив трапезу. Я уже было расстроилась, что лотереи сегодня не будет, как вдруг увидела плывущую среди столов лысую голову.
- Сегодня, я полагаю, будет желтый, - робко прошептала я.
Старушки дружно отвернулись, приняв занятой вид.
Когда низенький человечек наконец протянул мне заветный стаканчик, я обнаружила в нем одну круглую таблетку восхитительного желтого цвета.
- Вот! Я выиграла! Угадала! Угадала! - покачивая головой, распевала я. - Сегодня я хочу подарить вам, сударыни, мое желание! Загадывайте что захотите!
И я подала им на ладони мой выигрыш.
Кантель посмотрела на ладонь:
- Тебе просто сменили лекарство! Вот и все! К тому же это пилюля твоя, и ты должна сама принять ее!
- А тогда давайте я загадаю для вас что-нибудь! - с радостью предложила я. - Чего бы вам хотелось?
- Чтоб тебя не было в нашей палате! - каркнула Кантель.
***
После завтрака я взяла розовую коробочку с оставшимся пирожным и направилась во двор. Первым делом я выбросила злосчастное пирожное в урну, чтобы больше не вспоминать о нем. Кантель имела полное право сердиться на меня, да и Адель тоже. В конце концов, это я угостила Адель, это я безрассудно понадеялась на ее старые и уже, увы, не такие крепкие руки. И вообще спальня - не место для принятия пищи. Судя по отношению ко мне моих соседок, они все еще были в обиде на меня.
Так, обвиняя себя, я незаметно дошла до арки. Как мне хотелось уйти отсюда, домой, к маме! Но куда способен податься тот, кто помнит лишь несколько дней своей и без того короткой жизни? Память - коварная дама. Иногда вы хотели бы забыть что-то навсегда. Но ваше желание лишь закрепляет эти воспоминания, делает их прочнее. Как порошковый обойный клей густеет тем быстрее, чем тщательнее вы его размешиваете.
Следом за мной во двор вышел старик. Маленькая засаленная шляпа чуть прикрывала его длинные седые волосы, на пальто не было ни одной пуговицы. Несмотря на свой странный вид, он уверенно шагал по дорожке, заложив за спину руки. Тополя наверху зашумели: "Добрый день! Добрый день, господин Йерс!" Господин Йерс присел на краешек скамейки под одним из деревьев. Идеально прямая спина его и высоко поднятый подбородок вселяли в меня какой-то почтительный трепет. Я стояла в отдалении, наивно полагая, что невидима для него. Я смотрела на диковинного старика, не в силах оторвать взгляд.
- Здравствуйте, барышня! - даже не повернув голову в мою сторону, неожиданно произнес он и приподнял шляпу. - Не желаете ли присесть?
Я вздрогнула и огляделась. Кроме меня во дворе не было ни души. И я сделала несколько шагов в его сторону. Колени мои дрожали.
- Это ничего, - сказал господин Йерс, усаживая меня рядом, - главное, чтобы ноги не замерзли. Добрый день, барышня.
- Добрый день, господин Йерс! - ответила я.
- Вы знаете мое имя? - удивился старик.
- Да, знаю.
- Здесь его знают только доктора. Остальные зовут меня просто... ну да ладно, таких слов вам знать не нужно. Так откуда вы узнали мое имя, малютка?
- Не знаю... мне кажется, я слышала - вас так звали деревья.
- Очень интересно... - пробормотал он. - Давно вы здесь?
- Нет, вчера утром меня привела сюда мама, и... - я запнулась. Господин Йерс сидел, сложив на груди руки, и ждал, когда же я справлюсь с волнением.
- Ну так что вы, барышня, собираетесь делать далее? - терпеливо спросил он.
- Я не знаю... - окончательно растерялась я.
Мы помолчали. И это молчание было простым и уютным, в него хотелось закутаться, как в теплый пуховый платок.
- Вы уже привыкли к местной жизни, малютка? - спросил он с такой заботой, что у меня защипало в глазах. Я попыталась ответить что-то, но губы задрожали и перестали слушаться меня.
- Видимо, не совсем еще привыкли, да? - господин Йерс погладил меня по щеке своей большой шершавой ладонью. Моя голова вдруг сама упала ему на грудь. Мне хотелось рассказать ему про маму, про пустоту, про Алиса, про Кантель, про секретную таблеточную лотерею. Но ничего не получалось: я только икала и глотала слезы вместе с запахом табака, который вплелся в его бороду. Мне казалось, что он каким-то непостижимым образом все давно знает обо мне.
Господин Йерс снял пальто и накинул его мне на плечи, а сам остался в дырявой вязаной безрукавке. Потом он обнял меня и шепнул на ухо:
- Мы потерпим. Ведь правда? Мы потерпим...
***
На следующий день, когда я только принялась за рисование, за мной явился длинный человек, и я безропотно пошла за ним, позабыв о красном карандаше, зажатом в руке. Мы поднялись на третий этаж и остановились у двери с табличкой "Доктор Перель". Он легонько толкнул дверь рукой, и я оказалась внутри.
За громадным столом, совершенно пустым, если не считать пепельницы, сидел мальчишка. Круглая голова на тонкой цыплячьей шее, коротко стриженные под машинку волосы и оттопыренные уши делали его лицо еще более детским и наивным.
Он нарядился в белый халат, и теперь важничал, изображая доктора. Я захихикала в предвкушении какой-то забавной игры.
- Доктор Перель, - представился он. - Твой лечащий врач.
И указал рукой на стул напротив себя, приглашая присесть. Приблизившись, я смутилась. Нет, это взрослый человек, только очень молодой. Он был небольшого роста и худеньким, отчего казалось, что этот кабинет, стол, халат и даже очки были велики ему размеров на десять. Я села на стул и огляделась. Кабинет был пуст, как и стол. Настолько пуст, что мне стало как-то не по себе, я даже застеснялась этой оголенности. Мне захотелось прикрыть чем-то стены. Развесить картины. Застелить ковром пол.
- Как тебя зовут? - прервал мои размышления голос доктора.
- Нора.
- А сколько тебе лет, Нора?
- Восемь.
Доктор помолчал. Его взгляд упал на карандаш в моей руке, и он оживился:
- О, ты рисуешь?
- Да, я очень люблю рисовать! И у меня неплохо получается, - начала хвалиться я, но тут же осеклась. - Некоторые так говорят...
Он широко улыбнулся, румянец заиграл на его щеках, и, ловко выхватив свой стул из-за стола, он присел рядом со мной.
- Я тоже рисую! Точнее, рисовал... В детстве. Я мечтал стать художником.
- И что же вас остановило, доктор?
- Наверное, желание поскорее стать взрослым. Понимаешь, все вокруг говорили, что рисование - это ерунда, детская забава, - он вздохнул. - Но я и сейчас рисую. Тайком. У меня на чердаке нечто вроде студии. А что ты любишь рисовать?
- Все, что есть вокруг, - деревья, траву, небо... Еще рисую лица разных людей... Вот маму рисовала сейчас...
В глазах защипало. Но я перевела дыхание и продолжила:
- Рисую лошадей, только без седел и уздечек, еще кошек и собак. Знаете, собаки очень умные: если собаке бросить палку, она обязательно принесет ее назад. Жаль, что здесь нет ни одной, - вздохнула я.
- Надо же! - просиял доктор. - Я тоже люблю собак. У моих сыновей есть маленькая дворняжка, ее зовут Ками. Она такая забавная. Я как-нибудь приведу ее сюда.
- Вы не шутите, доктор? - осторожно поинтересовалась я.
Перель помотал головой и спросил:
- А чем ты рисуешь - красками или карандашами?
- Карандашами. Их оставила мне мама. Больше у меня, к сожалению, ничего нет.
- Обращайся ко мне, Нора, если тебе что-нибудь понадобится - краски, кисточки, альбомы... Ты покажешь мне свои рисунки? - почему-то шепотом спросил доктор.
- О, конечно! Я буду рада показать их вам! - воскликнула я.
- Ну что ж, Нора! - вдруг заторопился Перель. - Вот мы и познакомились! Я еще приглашу тебя к себе разок-другой, если ты не возражаешь.
- Хорошо, доктор! Мне захватить с собой свои рисунки? - спросила я, пятясь к дверям.
Перель кивнул.
***
В этот же вечер за ужином коротышка с подносом подошел ко мне в первую очередь.
- Простите, барышня, вчера по нелепой ошибке, - он понизил голос, - не моей, конечно, а медицинской сестры, я выдал вам не ту таблетку. Я вижу вас сегодня в полном здравии, поэтому смею предположить, что вы, к счастью, не приняли ее. Она была желтого цвета. Прошу вас вернуть таблетку назад, - произнес он виновато, но твердо.
Я похлопала себя по карманам платья, заглянула под стол, но таблетки нигде не было.
- Простите меня, сударь, - проговорила я, - но я не знаю, куда она подевалась...
- Это не очень хорошо... - человечек потер подбородок. - Но все же если вы найдете ее, не принимайте ни в коем случае. А лучше - принесите ее мне!
- Непременно! Еще раз простите меня! - извинялась я, продолжая шарить у себя по карманам.
- А что не так с этой таблеткой? - спросила я, когда коротышка уже поворачивался ко мне спиной.
- Ну-у-у... - протянул он. - Если вы ее съедите, то, боюсь, уже никогда не проснетесь...
- А разве так бывает? - удивилась я.
- Ну-у-у... Может, конечно, и проснетесь, но уже совсем в другом месте.
***
...Наконец доктор вызвал меня к себе. Я расположилась на стуле в предвкушении приятного разговора. Перель стоял рядом со мной, его руки были прижаты к телу ровно по швам халата, словно приклеенные. Он молчал. От тишины звенело в ушах.
Я протянула ему листок бумаги. На нем я нарисовала доктора с широкой улыбкой, в окружении таких же улыбчивых больных.
Перель взглянул на рисунок, губы его дрогнули, и он, вздохнув, спросил:
- Скажи мне, Нора, что случилось с тобой до приезда сюда?
- А что именно вас интересует?
- Ну, например, болела ли ты когда-нибудь, и чем, какие лекарства принимала...
Я задумалась...
- Ты не можешь вспомнить, Нора? - осторожно спросил доктор, заглянув мне в глаза.
Он как будто ожидал этого, и мне стало не по себе. Я помотала головой, чувствуя, как глаза наполняются слезами.
- А если я спрошу тебя, где ты жила? Улицу, номер дома ты сможешь назвать? Или, быть может, ты помнишь, как зовут твоих родителей? Или кличку своей собаки, если она у тебя была, конечно? А, Нора?
- Нет, нет, нет... - мотала я головой...
Через несколько минут без шапочки и пальто, в легком больничном халатике я неслась по дворику вокруг здания. Мне было нечем дышать, мои колени дрожали, я чувствовала биение пульса в каждой клеточке своего тела. Внутри меня сквозил стеклянный холодок, как у леденца с мятной начинкой. Мне было страшно. Я забыла... все забыла... все... Я забежала на задний двор и остановилась. Вокруг было тихо. И я тоже притихла. Аккуратно прокравшись между кучками опавших листьев, я нашла укромный уголок и прилегла на землю. Лежа на спине, я смотрела на чистое осеннее небо, и мне хотелось взлететь и унестись отсюда прочь! Навсегда! Я бы взяла с собой доброго господина Йерса и мохнатого Алиса. Мы бы полетели к маме. Она бы так обрадовалась нам! А потом мама приготовила бы чай, и мы болтали бы до самого утра...
***
В изголовье моей постели висел акварельный портрет мамы. Мне казалось, что портрет этот был столь удачен, что отличить его от фотографии было практически невозможно. Сколько я ни старалась, я не смогла больше нарисовать такого же. Потому этот портрет был мне очень дорог.
Вечерами я садилась напротив него, скрестив ноги, и подолгу смотрела, пытаясь уловить хоть какое-нибудь движение на мамином лице. Я представляла, что однажды ресницы ее дрогнут, чуть шевельнутся губы, и она сойдет с портрета, такая же, как в тот день, когда она привела меня сюда. Когда за окном становилось темнее и на портрет падали густые тени, мама все больше и больше оживала: вот глаза ее заблестели, прядь волос на лбу едва заметно колыхнулась от сквозняка, вот приподнялись уголки ее рта... Каждую ночь я хотела дождаться момента, когда она оживет окончательно. Но всякий раз проклятый сон наваливался на меня, словно тяжелое ватное одеяло, и я засыпала, успев напоследок почувствовать лишь легкое прикосновение ее пальцев к своим волосам.
***
Доктор Перель выполнил свое обещание, и в одно необыкновенно солнечное утро явился в больницу с собакой. Ками, лохматый, черной масти озорной пес носился, опьяненный свободой, по больничному садику. Он лаял, взвизгивая от восторга, и подпрыгивал, приглашая нас поиграть. Господин Йерс раздобыл где-то старую резиновую грелку, и я бросала ее Ками, а неугомонный пес тут же прибегал с ней назад, нетерпеливо поглядывая на меня. Он тряс головой и возбужденно тявкал, если я нарочно мешкала, дразня его.
Наконец, утомившись, я повалилась на траву под деревом рядом с доктором Перелем и господином Йерсом. Они беседовали.
- Мне кажется, животные гораздо умнее нас, - улыбнулся господин Йерс, глядя на резвящуюся собаку.
- Да. А что здесь такого? Они прекрасно понимают наш язык, а вот мы не можем похвастать тем же, - произнес старик. - Мы порой не знаем, о чем они просят, о чем говорят. А они всегда нас понимают. Даже когда мы молчим. Они как дети. Дети, особенно самые маленькие, чувствуют интуитивно, без слов. А потом мы ломаем их - учим мыслить. Учим делать так, как это принято делать. Учим понимать мир не сердцем, а умом.
- И что же? - заинтересованно спросил доктор.
- Мы используем наш мозг только на жалкие десять процентов. А как понять мир с помощью него? Как охватить его этими десятью процентами? И разве можно понять все, что окружает нас, только разумом - мозгом, который меньше всего мира в миллионы, триллионы раз?
Господин Йерс взглянул на меня. Доктор Перель кивнул.
***
Мои соседки-сестренки были неразлучны, как две подружки, хотя и ссорились по любому поводу, реальным он был или надуманным. Например, Кантели могло показаться, что Адель сделала глоток компота из ее стакана, или Адели могло почудиться, что Кантель негромко хихикнула, когда она поскользнулась на свежевымытом полу. Они всегда подозревали друг друга в каких-то гнусных действиях или подлых намерениях. Эти ссоры происходили настолько часто, что такого числа я еще не знаю, так как умею считать только до ста. Обычно их стычки заканчивались взаимным напряженным молчанием длиною в несколько дней. Одна такая ссора тоже имела нерадостный финал. Но нерадостный - для меня одной.
Мы собирались на прогулку. Адель в полном облачении, сидя на кровати, натягивала на ноги калоши, Кантель возилась у шкафа. Она заглядывала на каждую полку, вставала на стул и шарила руками по верху высокого шкафа. Она даже легла на пол и шваброй выгребла из-под него свалявшиеся комки пыли. Было очевидно, что Кантель что-то искала. Наконец она выпрямилась и, с возмущением уставившись на голову Адели, произнесла:
- Это мой платок! Отдай!
Адель с высокомерием оглядела подругу:
- Нет, он мой, Кантель! Твой - в голубую клетку, а этот - в синюю!
- Лгунья! - закричала Кантель. - Тот, что на тебе, и есть в синюю клетку!
- Раскрой глаза! Голубой от синего отличить не можешь? - Адель презрительно фыркнула.
- Ну, держись! - Кантель ловко подпрыгнула и сорвала платок с головы Адели. Та завизжала.
Кантель быстро повязала платок на голову и принялась надевать пальто.
- Он тебе так к лицу! - неожиданно сменила тон Адель. - Особенно он подходит к твоей бородавке на носу!
- Ах ты... - задохнулась Кантель. - Нет у меня никакой бородавки! А вот к твоей бородавке чудесно подойдет голубой цвет.
Грозно подперев бока костлявыми кулаками, Кантель все ближе и ближе придвигалась к Адели. И, в конце концов, оказалась ко мне спиной. И я увидела, что в капюшоне ее пальто, полыхая синим пламенем, застрял клетчатый платок. Я засмеялась. Я не могла остановиться, чтобы объяснить бедным старушкам, в чем дело. Кантель долго в упор смотрела на меня, а потом гневно спросила:
- А ты что смеешься?
Я упала на свою постель и, едва сдерживая себя, чтобы не хохотать, проговорила:
- Кантель, сударыня, то, что вы ищете, находится за вашей спиной!
Кантель покружилась на месте, пытаясь заглянуть себе за спину. Но ничего не обнаружив, рассердилась еще больше.
Волшебный мамин портрет исчез. Вместо него на моей постели лежали жалкие цветные обрывки. Плача, бережно собирала я кусочки рисунка, бесчисленное множество раз складывала их. Но ничего не выходило - портрет не собирался, нескольких кусочков явно недоставало. Тогда я собрала все в кучку и положила в кармашек платья.
Глубокой ночью я неслышно поднялась с постели, полная решимости бежать. Я оделась, взяла Алиса, перелезла через подоконник и стала спускаться по пожарной лестнице во двор. Палата господина Йерса находилась на первом этаже. Спрыгнув на землю, я осторожно постучала в его окно. Неожиданно он сам вырос у меня за спиной. Почтительно приподняв свою измятую шляпу, он шепотом сказал:
- Доброй ночи, сударыня! Куда-то собрались?
- Да, господин Йерс! Вы просили, чтобы я потерпела, но я не могу больше терпеть! - быстро заговорила я. - Пойдемте со мной, прошу вас!
- Куда же?
- Туда! - уверенно указала я пальцем на темноту в конце дорожки. - Я не помню, где я живу... жила, но мы как-нибудь разузнаем про это. Я уверена!
- Вы знаете, барышня, прежде всего вам следует успокоиться! - Господин Йерс взял меня под руку и повел вглубь садика. Усевшись возле меня на скамейке, он серьезно спросил:
- А вы знаете, как отнесется матушка к вашему неожиданному появлению?
- Обрадуется, сударь... - неуверенно ответила я.
- Да, поначалу, возможно... А потом? Она расстроится, что в больнице, в которую она поместила вас для вашего же блага, вам плохо. И что же ей прикажете делать?
Я растерялась.
- Да, вы правы, господин Йерс! Я поступаю очень эгоистично! Я, наверное, никчемная дочь... - с горечью и раскаянием ответила я.
- Я так не думаю, барышня! Просто вы очень любите вашу маму.... И очень скучаете по ней, - улыбнулся он. - Пойдемте-ка прогуляемся перед сном! Такой чудесный воздух сегодня ночью!
Мы не торопясь брели по узенькой дорожке сада. На душе моей становилось спокойно, как будто все было так, как и должно было быть, так, как я и желала.
Господин Йерс остановился возле одного из деревьев и, погладив шершавую кору, произнес:
- Эх, старички! Они привязаны здесь корнями, как мы обязательствами или обстоятельствами. Вот, казалось бы, и ворот здесь нет, а никуда не уйдешь. Потому что некуда... или незачем. И все равно деревья свободнее нас, потому что корни всегда при них. Память корней - самая ценная память. Остальное - сухая пыль. А среди людей более свободны дети. Они могут сказать "нет", и с них не потребуют никаких объяснений. А вот взрослому нужно найти сотню отговорок для отказа. Даже если действие, к которому его принуждают, не является необходимым... а иногда совершенно пустым или даже бесчеловечным.
- Тогда я нипочем не хочу становиться взрослой, - грустно сказала я.
Господин Йерс погладил меня по голове и прошептал:
- Ангелус кустос... Это по-латыни - ангел-хранитель. Вы устали, мой ангел, и мне кажется, вам следует немного поспать. А утром я приду и заплету вам косички, и вы будете самой прекрасной девочкой на земле!
***
Наступила зима. Снег выпал стремительно и без предупреждений. Обычно первый снег тает, но этот, зная силу свою, обошел свой же негласный закон. Я больше не выходила на улицу. Меня поместили в изолятор, где я оказалась взаперти и совершенно одна. Мне сказали, что у меня ангина. Был ли это справедливый приговор или кто-то оклеветал меня? Я спросила об этом доктора. Доктор Перель, помотав головой, виновато ответил:
- Нет, Нора, что ты... Какой приговор? Это диагноз. Ты заболела.
- Нет, доктор! Поверьте, я прекрасно себя чувствую! Хотите я подпрыгну? Или побегаю?
- Нора, не нужно, пожалуйста... - остановил меня доктор. - Дети не могут оценить свое состояние адекватно. Это право взрослых людей.
По неизвестной мне причине мне не позволили взять с собой Алиса. Я надеялась только на то, что мои соседки-старушки проявят к нему жалость и позаботятся о нем.
Часами сидела я у окна и наблюдала за теми счастливчиками, которым можно было гулять. Иногда некоторые из пациентов задирали голову вверх и внимательно разглядывали меня, как рыбку в аквариуме. Я не уплывала, а в ответ так же спокойно рассматривала их.
Я пролежала в изоляторе почти всю зиму. За эти долгие недели я узнала и изучила многих пациентов - их имена, привычки, походку, характер... все-все. Стекло в окне моей "тюрьмы" было тоненькое, от этого в комнате было прохладно, но зато оно хорошо пропускало уличные звуки.
Вот идет господин Майл. Он хохочет так громко, что, мне кажется, его смех слышат даже в далекой Африке. Он и говорит громко, а только ни словечка не разберешь. Потому что говорит он невнятно, да к тому же давится собственным смехом. Он так заразительно смеется, что я тоже смеюсь вместе с ним. Мы знакомы уже месяц - через стекло. Господин Майл - здоровенный и высокий, как водонапорная башня. Он молод. Его волосы блестят и издалека похожи на меховую шапку. У господина Майла всегда есть в кармане горстка конфет.
Вот наша прачка - Хоум. Полная и румяная. Она развешивает белье на веревках, натянутых меж деревьев. Майл приобнимает ее сзади. Она визжит, будто не ожидала, и заходится веселым, естественным смехом. Видно, что ей приятны его ухаживания, и на вечерней прогулке она обязательно принесет ему чего-нибудь съестного из кухни. Но вот она уходит, и тогда Майл принимается с раскатистым хохотом хлопать по плечам унылых и вечно озабоченных чем-то стариков. Под тяжестью его ладони они пригибаются к земле, как чахлые цветы во время дождя. С больными помоложе он почтительно здоровается за руку, приседает перед дамами, вероятно, одаривая их комплиментами. Потому что все они улыбаются ему в ответ. Вот одна из пациенток подходит к нему, снимает с шеи шарф и повязывает его Майлу. Он в ответ украдкой сует ей что-то в руки. Такой обмен происходит постоянно, почти каждый день. Это кажется мне каким-то тайным обрядом, благодаря которому в руках господина Майла в конечном итоге чудесным образом появляются конфеты. Наверное, господин Майл - фокусник, сбежавший из передвижного цирка и скрывающийся здесь от своих жестоких хозяев.
Наконец господин Майл хлопает в ладоши, будто замерз. Это наш знак. Я открываю форточку, и он бросает мне две или три конфетки. Он не жадный. Просто, наверное, у него их немного и он оставляет кое-что на следующий раз. Однажды господин Майл бросил мне совершенно необыкновенную конфету. Она была раза в три больше обычной, в сверкающем золотистом фантике. Я отвернула край фантика и замерла: это был шоколад с кусочками орехов. Самое невообразимое лакомство! Господин Майл стоял за стеклом и довольно улыбался. Я отправила ему воздушный поцелуй.
А вот господин Сик. Он худ и бледен. На его гладко выбритом лице нет ни единой яркой краски, словно его кожа присыпана серой дорожной пылью. Он немного переломлен посередине, и кажется, одно неосторожное движение - и он сломается на две части. Его поясница обмотана шарфом в несколько сотен раз. Наверное, этот шарф и скрепляет его, как изолента сломанную деталь. Господин Сик всегда берет на прогулку свою трость. Он тщательно постукивает ею перед собой, и только потом ступает на обледенелую дорожку, будто прогуливается по замершему озеру и боится провалиться под лед. Если какой-нибудь нерасторопный пациент оказывается на проверенном тростью пути, господин Сик подгоняет его: "Ну же, увалень, побыстрей! Не видишь, я жду?" Все стараются держаться от него подальше, потому как господин Сик нетерпелив и порой пускает свою трость в дело, огребая по спине не очень воспитанных больных. Например, он делает это всякий раз, если рядом с ним кто-то неосторожно чихает. "Не в мою сторону, болван! Не в мою сторону!" - доносится до меня дребезжащий голос господина Сика. Я вижу его каждый день, но всегда ровно десять минут. Затем он начинает кашлять: сначала негромко, словно настраиваясь, как музыкальный инструмент, а потом уже во весь голос, с подвыванием и ругательствами. Трясущимися руками он достает из кармана пальто какие-то пилюли, и дождавшись, пока на него обратит внимание кто-нибудь из санитаров, глотает их, обвинительно глядя по сторонам. А потом господин Сик исчезает под козырьком больницы.
Госпожа Шу, грузная, полная дама, всегда прогуливается не торопясь. Едва заметным движением головы приветствует идущего навстречу. Она никогда не останавливается поболтать или просто спросить как дела, и снисходительно улыбается, если кто-то пытается заговорить с ней. Госпожа Шу тщательно следит за своей прической и макияжем. В ее муфте неизменно лежит маленькое зеркальце, в которое она смотрится через каждые десять шагов. Как-то раз госпожа Шу уронила его в сугроб. Величественно кивнув заметившему это больному, она указала взглядом на снег. Губы ее едва разомкнулись, когда она произнесла какое-то одно короткое слово. Больной тут же подбежал к ней, упал на колени перед сугробом и принялся голыми руками разгребать снег. Госпожа Шу в нетерпении поводила плечами и зябко ежилась. "Что происходит? Кто она? Ах, она - королева! - осенило меня. - Ну конечно! Иначе зачем бы ей так себя вести? А особам королевских кровей только так и подобает... Видимо, инкогнито приехала на лечение". На следующий день в ее в руках опять было зеркальце, но уже привязанное за ручку к ее запястью яркой шелковой лентой. Она так же доставала его из муфты через каждые десять шагов и, довольная увиденным в нем, продолжала свое шествие. Госпожа Шу представляется мне огромным ледоколом, который следует заданному маршруту, расчищая путь остальным кораблям.
Неповоротливый, словно дирижабль, Фу-Чен выплывает из-под козырька больницы. На его шее висит связанная шнурками пара коньков. У него круглое, добродушное лицо и маленькие узкие глазки, лучащиеся улыбкой. Его застенчивость вкупе с невероятной тягой к общению выливаются в разговоры с самим собой. Фу-Чен говорит громко и долго, активно жестикулируя: "Доктор вылечить! Диета делать. Фу-Чен худеть. Фу-Чен кататься на коньки! Да! Скоро..." Он садится на скамейку и, сопя и краснея от напряжения, надевает коньки на ноги. Довольный, любуется ими. Он никогда не встает на них. Может, потому, что не умеет кататься и боится упасть, а может, потому, что боится ненароком сломать их своим весом. Фу-Чен никогда и никому не дает коньки даже просто подержать. Он дорожит ими, словно в них заключено его будущее, его надежды и вся его жизнь. И я верю в то, что Фу-Чен однажды окажется на льду какого-нибудь знаменитого стадиона, и будет кататься так, как никто никогда не катался. Ах, как отчетливо вижу я на сверкающем льду арены разноцветные конфетти прожекторов и огромные букеты, брошенные поклонниками. Мне слышится шквал аплодисментов и восторженные крики публики.
Доктор Перель. Он редкий гость здесь, и я с интересом наблюдаю за ним. Простенькая вязаная шапочка сбилась на бок, пушистые концы шарфа выглядывают из-под куртки, словно котята из-за пазухи. Он тянет за собой на веревке новенькие деревянные салазки и радостно показывает мне их, приподнимая над головой.
Он приносит откуда-то лопату и начинает ровнять большой сугроб, приваленный к забору. Потом, прихватив салазки под мышку, пытается взобраться на него. Всякий раз он падает и кубарем катится вниз, упуская салазки и весело ругаясь:
- Бестолковые мои ноги! Так и норовят разъехаться! Так и норовят!
Сестрицы Адель и Кантель - вообще редкие гости в моем окне. Я всегда волнуюсь, если их не было слишком долго. Мало ли что с ними могло приключиться. Но вот они выходят, и я облегченно вздыхаю. Они садятся на лавочку, прижимаясь плечами друг к другу, но тут же отворачиваются в разные стороны.
- Отодвинься немного, Кантель! Твое костлявое плечо вонзилось в меня, как кинжал! - восклицает Адель, ерзая на лавочке.
- На свое посмотри! - дает ей отпор Кантель. И обе сердито умолкают.
Господин Йерс! Он машет мне рукой в рваной перчатке. Его пальто без пуговиц перевязано кушаком от больничного халата. Я жду его появления больше всего на свете! Даже господина Майла с его конфетами я жду не настолько сильно. Посиневшие губы господина Йерса двигаются, как будто он говорит мне что-то, но я не слышу ни слова. Тогда он показывает на меня пальцем, обхватывает себя за плечи и раскачивается в стороны. Это значит: "Я обнимаю тебя". В ответ я делаю то же самое. И мы улыбаемся друг другу. Дым из высоких заводских труб, что возвышаются за забором больницы, будто замирает. Ледяное солнце играет металлическим блеском на крыше соседней прачечной. Снег аппетитно хрустит под подошвами прогуливающихся больных. Морозно. Господин Йерс прячет руки поглубже в рукава и, наклонив голову, трется белой щекой о свое плечо. Он переминается с ноги на ногу, и иногда мне кажется, что я слышу, как стучат от холода его зубы. Я кричу ему и показываю жестами, чтобы он шел погреться. Но он делает вид, что не слышит меня: прикладывает ладонь к уху и мотает головой.
***
Мама... мамочка... Сколько раз я видела, как ты идешь под руку с господином Йерсом по больничному дворику! Сколько раз я слышала шаги твои в коридоре за запертой дверью! Сколько раз я чувствовала запах твоих духов возле своей постели! Но всякий раз я просыпалась, и все это исчезало, словно смытое дождем...