КОНГРЕГАЦИЯ

ВЕДУЩИЙ В ПОГИБЕЛЬ

intrate per angustam portam quia lata porta et spatiosa via quae ducit ad perditionem et multi sunt qui intrant per eam

quam angusta porta et arta via quae ducit ad vitam et pauci sunt qui inveniunt eam

(Mt.7:13,14).^[1].

Главы 1-18

Пролог

Мокрый снег налипал на сапоги, отчего ноги становились тяжелыми, точно закованными в колодки, а подошвы норовили съехать на сторону и запрокинуть тело в растоптанную мартовскую слякоть. Снега никто не счищал ни теперь, ни во все время зимы, а тренировочный плац был засыпан мелкими камнями и огромными, неровными глыбами, не оставляя, куда ступить шаг; когда же Курт попытался намекнуть старшему инструктору, что его подопечным надлежало бы поднапрячься и привести территорию вокруг монастырского корпуса в порядок, тот нехорошо усмехнулся и заметил, что бегать и драться на ровной чистой площадке может любой засранец, каковому следовало бы умолкнуть и исполнять, что велено. Велено было, как и всякий проведенный в этих стенах день, 'бегом!'...

У стены Курт остановился, едва не упав, упершись в камень дрожащими ладонями и опустив голову; своих заляпанных липучей снежной кашей сапог он не видел - в глазах было темно. Горло горело, обжигая каждым выдохом, и даже при вдохе холодный весенний воздух прорывался в легкие режущими кипящими глотками. Привычного уже приступа тошноты на сей раз не случилось, но распрямиться не было сил и, что главное, желания - даже такой отдых настойчиво требовал своего продолжения, и организм не просил уже - повелевал не переставлять больше ноги, не тащить неведомо для чего вперед ноющее тело.

Когда при его появлении здесь старший инструктор посулил 'истязать до потери сознания' и 'гонять до кровавой блевотины', Курт счел это фигурой речи, в каковом предположении жестоко разочаровался в первый же день своего обучения. Выпитая вместо завтрака вода оказалась на снегу после того, как он нарезал десять кругов около корпуса. Сознание он потерял на тринадцатом круге, даже не успев подумать о символизме данного числа...

- Стоишь на ногах?

Голос звучал неведомо откуда, заглушаясь звенящей в ушах кровью, и того, как сквозь надсадный хрип выдавил 'да', Курт почти не разобрал, расслышав зато четко до зубовной боли удовлетворенное:

- Славно... Тогда - бегом. Еще круг.

Возражать он не пытался, и полученному приказу подчинился не тотчас лишь оттого, что соскребал обломки сил; оттолкнувшись от шершавого серого камня стены, распрямил готовую сломаться пополам поясницу и двинулся снова вперед, не чувствуя ног, головы и себя самого. Мыслей в голове уже давно не осталось - даже грез об отдыхе, даже нехитрое по своей сути действие - отсчет дыхания - пробуждало боль почти физическую.

Вдох на четыре шага - задержка - на четыре шага выдох; снова вдох, задержка, снова выдох...

... - Ты все делаешь неверно, - пояснял его мучитель в первый день, когда, стоя на четвереньках в снегу, Курт пытался собрать легкие для очередного глотка воздуха. - Ты все время думаешь о том, что делаешь, а мозги ты должен держать пустыми, как выскобленный пергамент, затем чтобы вписать в них намертво то, для чего ты, собственно, бежишь. Навряд ли когда-нибудь ты получишь приказ пробежать пятнадцать миль и рухнуть на все четыре точки; ты пес Господень, а не сучка в течке. Приказ будет - мигом перевести дух и заняться делом.

- А кони на что? - обдирая горло каждым звуком, возразил Курт.

- Рухнул конь. Оказался таким же дохляком, как ты. Или пристрелили его. А для следователя с опытом работы вопрос и вовсе идиотский. Все, что угодно, может быть, и ты должен сохранять ясность рассудка и твердость в руках. А кроме того, вполне возможно, что тебе придется и отдавать приказы другим, то есть, думать за пару-другую оболтусов, причем обдумывать детали операции ты должен будешь на ходу.... Ну-ка, родословную Христа. На латыни и быстро.

- Не могу, - вытолкнул он с напряжением, и инструктор повысил голос:

- Таких слов не знаю. Что я велел вчера прочесть и запомнить?

- 'Debes, ergo potes^[2]'...

- Верно. Это не просто врезано в камень над главным входом - всякий, кто проходит под этой надписью, должен столь же глубоко выцарапать это в себе, на лбу написать, если иначе не может усвоить. Кому это не по силам, тот через те же двери вылетает вон. Думаешь, ты в ином положении? Осознай одну простую вещь, Гессе: здесь ты не инквизитор. Там, за этими стенами, встреться мы по службе, ты, может, и будешь иметь право спорить со мной и отдавать мне приказы, но здесь - здесь приказываю я. Здесь мне плевать на твои полномочия, на твой первый ранг, на императорское благоволение и прочую хрень, здесь в моей воле решать, останешься ли ты в должности следователя вообще. Что? - с наигранным участием уточнил инструктор, когда Курт вскинул голову, глядя на него растерянно. - А ты мнил, что тебе прописали отпуск на альпийской природе?

- Вы не можете решать... - начал Курт, и тот оборвал:

- Могу. Для того ты и здесь. Все твои подвиги описаны в сопроводительных документах, Гессе, я знаю о тебе практически все; и какой вывод следует из этого? Вывод такой: тебя мне отдали, чтобы я решил, насколько готов ты к продолжению службы. В ней ты уже сошелся и еще не раз сойдешься с теми, кто перешибет тебя одним плевком, если ты не сумеешь противопоставить их силе - свою. Сила же твоя всего-навсего в выносливости и боевых навыках.

- Не только, - возразил Курт уже чуть увереннее и нахальнее.

- Да, - не стал спорить инструктор. - Еще ты умеешь заградить мозги от попыток в них залезть; и это тоже недурно, однако - как ты будешь это делать, если уже теперь ты не можешь натужить их даже для того, чтоб просто зачитать хорошо тебе известный кусок Евангелия?.. Любой мало-мальски неленивый малефик-мозгодолб сейчас мог бы сделать из тебя куклу, готовую по его приказу отплясывать нагишом на алтаре. И вот что ты должен уяснить: если я не увижу подтверждения хваленой двужильности, о которой такими восторгами кишит твоя descriptio^[3] - твоему начальству я рекомендую отстранить тебя от оперативной работы. Сейчас я вижу, что ты не выносливей любого из моих парней. Чего я не вижу? не вижу смысла в твоем пребывании здесь; у меня и так есть чем заняться вместо того, чтоб расходовать время на доходяг. Сегодня день испытания, в который я вынесу свой вердикт - стану ли я натаскивать тебя вообще или вышлю обратно с припиской 'не годен'. Словом, Гессе, если служба тебе дорога, и остаток дней ты не желаешь провести в архиве в обнимку с чернильницей - бегом вперед; остановишься раньше, чем я велю - прощайся со Знаком следователя на веки вечные. Итак, встал или собирай пожитки.

Он встал...

Десять кругов ада, медленно проползло в голове, когда его вывернуло наизнанку. Когда же сознание внезапно отключилось, подумать он не успел уже ничего.

- Будем считать, ты не безнадежен, - без каких-либо предисловий подытожил инструктор, когда он пришел в себя. - Продышался?

- Да, - отозвался Курт настороженно, и тот кивнул:

- Славно. Еще полкруга - до плаца. Бегом.

Утро следующего дня майстер инквизитор встретил полутрупом - каждая мышца трещала при малейшей попытке шевельнуться, ноги отказывались передвигаться вовсе, а покрывающие все тело синяки и глубокие ссадины, оставленные старшим инструктором при их недолгой стычке на плацу, вгоняли и без того ниспавший дух в состояние унылой тоски - стоило лишь задуматься о том, что каждый из этих ударов мог быть (и был бы в действительном бою) нанесен заточенным лезвием. До сих пор Курт почитал себя неплохим бойцом - и, надо сказать, не без оснований, возможностей испытать и подтвердить это практически была масса; и неспроста любой в Германии, от студента до капитана городских стражей (ну, кроме, быть может, господ рыцарей, коим, как известно, и адово серное озеро по колено...), рискнет столкнуться в драке с выпускником академии святого Макария лишь по суровой необходимости либо же по непроходимой глупости. С инквизитором лучше не связываться - и не только по причине страшной кары за покушение, это знает всякий. Знал и он сам - до вчерашнего дня, когда Альфред Хауэр объяснил, насколько глубоко было его заблуждение...

- Не стану понапрасну порочить ваших наставников, - заметил инструктор, пока Курт, кривясь и шипя, приседал и размахивал руками, пытаясь пробудить окаменевшие мышцы к жизни. - Для рядового следователя, быть может, этих умений и довольно - довольно, чтобы заломать рядового вояку; а малефики, они ведь частенько имеют гнусное обыкновение шляться в окружении доброй охраны - тебе ли не знать. И неспроста ведь в обстоятельствах чрезвычайных руководство обращается к кому?.. Верно, к нам. Когда речь идет о нешуточных вопросах, прибывает зондергруппа. Вот только наши парни посвящают этому годы, день за днем, а я должен сделать из тебя человека за три месяца; задача невозможная...

- Возможно все, - возразил Курт угрюмо, скосясь на инструктора исподлобья. - Кроме того, позволю себе напомнить, если уж вы должны - следовательно, можете.

- А ты не умничай, - осадил Хауэр. - Я не смогу ничего, если ты станешь отлынивать и перечить.

- Не стану, - заверил он коротко. - Не приучен.

Прекословить Курт действительно перестал, возмутившись лишь однажды, когда инструктор, принарядив его в кольчугу, увешав оружием и снабдив тяжелой дорожной сумкой, скомандовал свое обычное 'бегом'. Пытаясь следить за словами и понимая при том, что обороты избирает не самые учтивые, Курт заметил, что отдавать приказы несложно, и сам он постиг сию науку в совершенстве, каковой факт несомненно даст прочувствовать майстеру инструктору, когда им доведется повстречаться в будущем в иных обстоятельствах.

- Не доведется, - безрадостно усмехнулся Хауэр. - Покомандовать мной вам не светит, майстер инквизитор, на оперативную работу меня не выпускают - берегут. Я умею делать хороших бойцов из таких вот олухов, и заменить меня некем... Намекаешь, Гессе, что я требую от тебя невозможного? Знаешь, всем здесь рано или поздно приходила в голову мысль, что Хауэр заплесневел, разгуливая по плацу и покрикивая на других. Ты не первый... Жди. Переведи дух - сейчас не помешает.

Инструктор возвратился спустя четверть часа - так же облаченным в тяжелую кольчугу, так же вооруженным до зубов, с такой же до отказа набитой сумой.

- Подержи, - сбросив мешок на руки Курту, предложил тот, ухмыльнувшись, когда он присел, едва не выронив. - Дабы ты не думал, будто я насовал туда перьев... А теперь - вперед. И учти: за каждый шаг, на который ты отстанешь, бежишь лишний круг.

Лишних кругов было три, но более всего убивало не это, а то, что Хауэр одолел и их тоже - все так же впереди. Не запыхавшийся старший инструктор, когда он, пробежав последние шаги, повалился в холодный снег коленями, покровительственно хлопнул по плечу, заметив с одобрением:

- Ведь можешь. Можешь и больше, когда надо. А раз можешь, значит, впредь и будешь. А теперь, если не хочешь завтра плеваться кровью, поднимись на ноги и отдышись.

... - Не хватай ртом воздух, как полудохлая рыба - возьми себя в руки и заставь вдыхать медленно. В этом все дело, - пояснял инструктор наутро, когда Курт снова стоял на четвереньках в хрусткой снежной крупе, поднимая себя на ноги с невероятным усилием. - Потому ты сейчас готов издохнуть на месте, а я в силах говорить. Потому ты отставал. Натренировать ноги резво переступать - ерунда, не это главное; если ты решил, что я норовлю сделать из тебя бегуна на ярмарочную потеху, ты ошибся. Дыхание - вот за чем ты должен следить. Как певец на клире. Дыхание - средоточие жизни, Гессе, и от того, как ты дышишь, зависит и состояние твоего тела, и состояние духа. Вынуди разгневанного человека сделать несколько глубоких вдохов - и половина гнева уйдет. В бою лишь на минуту сбей дыхание...

- Знаю, - оборвал Курт довольно невежливо, и тот кивнул:

- Ну, хоть этому вас научили... Эти дни мы состязались в скорости, лишь чтобы показать тебе, что такое возможно - быстро, далеко и не уставая, однако впредь я стану обучать тебя не этому. Вот так, обвешанный железом и барахлом, человек может бежать целый день. Тронувшись в путь с рассветом, остановиться на отдых лишь вечером, и это не отголоски легенд о древних воинах, могущих взгрузить на плечи осадную башню. Я это могу. Поверь на слово. И мои парни это могут; кто хуже, кто лучше, но могут. Запомни еще одно. Это не выбито в камне, но должно быть прописано в твоем разуме, в памяти, в существе твоем, осознано и прожито. Человек может все. Создавая венец природы, Господь заложил в него многое, заложил главное - способность учиться, и учиться всему. Нужно лишь желание, время и верный подход, но - человек может все. Запомни. А теперь я поясню: я истязаю тебя этой, как тебе может показаться, бессмысленной беготней, потому что именно этот подход в твоем случае и является верным, если у тебя действительно есть желание учиться. Ты научишься правильно дышать, что пригодится в боях, каковых, я так мыслю, на твоем веку будет немало. Вам говорили в академии, что задача инквизитора не сводится к тому, чтобы уметь выстаивать по два часа в схватке?.. Плюнь и забудь. Чушь. Ты должен это уметь. Вот тебе пример. Ворвавшись в дом очередного малефика, ты видишь, что он один - ни стражи, ни наемников с невообразимыми мечами, ни арбалетчиков, лишь он один, вооруженный одним клинком. Правда, управляется с ним дай Боже... Ты убил на него четверть часа времени и уйму сил и, наконец, сумел пробить. Вот только твой меч не пускает ему кровь, а проходит сквозь него, как сквозь дым. Иллюзия. Злой, уже задыхающийся, ты вламываешься в следующую комнату, где этот самый малефик похохатывает над твоими потугами. И снова стычка. И - что? Снова иллюзия. Когда, в конце концов, ты доползаешь до него самого, он может брать тебя голыми руками.

- Случай из практики? - уточнил Курт кисло; инструктор усмехнулся:

- В практике - чего только не случается, Гессе, припомни лишь свое последнее дело. Да, ты запросил зондергруппу, однако же, у тебя просто не было времени дожидаться ее появления. Когда наши парни прибыли, ты уже все закончил сам - пришлось. А если бы не повезло? Если бы нарвался на окруженного охраной некроманта, который тут же поднимает убитых тобой? А тебе надо взять его - хоть тресни? Сколько ты продержался бы в долгом бою с твоими академическими выкрутасами?.. Итак, это первое. Если не будешь отлынивать на плацу, при верно поставленном дыхании ты у меня замок в одиночку зачистить сможешь. Второе: эти пробежки вкупе с кое-чем другим попросту сделают тебя чуть сильнее физически; при твоем сложении этому грех не уделить больше внимания. Врожденная выносливость - это неплохо, однако и ее надо развивать и обучать. И третье. Самое важное. Когда ты сумеешь забыть, что за тобою надзирает инструктор, когда перестанешь считать круги, перестанешь думать, куда и как ставить ноги, как держать руки, когда ты вообще забудешь о том, что бежишь - вот тогда наступит момент истины, Гессе. Наступит озарение. Ты сильно удивишься, но только после этого ты будешь чего-то стоить на плацу; хитрые приемы - это немаловажно, отрабатывать их ты у меня тоже будешь от зари до ночи, а если потребуется - то и от ночи до зари, но основная хитрость не в том, как повернуть руку или куда ткнуть клинком. Главное - в том, чтобы достичь этого озарения. В том, чтобы и во время боя не думать, куда ступить и как двигаться, чтобы дышать спокойно и свободно, в то время как противник будет обливаться потом и задыхаться, в том, чтобы не утратить четкость и выдержанность мысли, чтобы видеть каждое его движение, замечать оттенки его взгляда, от перемены в котором может зависеть твоя жизнь. Однажды ты внезапно осознаешь, что видишь противника насквозь. Видишь его удары еще до того, как они будут нанесены, успеваешь сделать два движения и обдумать еще четыре, пока он совершит одно.

- И для этого - бег? - уточнил Курт, не скрывая скепсиса.

- Это не бег, - возразил Хауэр. - Это священнодейство. Как молитва. Не мне тебе рассказывать о монахах, стоящих на чтении по двое суток, и не всякий из них после этого падает без чувств - кое-кто кладет последний поклон, прячет четки и отправляется в монастырский огород, где копается еще целый день. Что дает им силу? Молитва? Помощь Господня? Душевный подъем - откуда он берется? Отсюда, - сам себе ответил инструктор, хлопнув по его груди ладонью, отчего Курт едва не запрокинулся снова в снег. - Сила Господня - это штука, может, и впрямь хорошая, майстер инквизитор, вот только Господь ее куда попало не растрачивает; к чему, если в самом человеке есть его собственная сила, которую надо лишь пробудить. Монахи это совершают при помощи молитв. И знаешь, что они во время этих молитв делают, Гессе? То же, что будешь делать ты, наворачивая круги по этой тропке. Они находят верный ритм дыхания. Произнося слова, чередуют звуки, вдохи и выдохи так, чтобы не пересыхало горло, не утомлялись мышцы языка и губ, а в итоге - не утомляются и они сами, потому что рано или поздно наступает это озарение. Тогда их молитвы произносятся сами собой, и сознание отслеживает уже не каждое слово в раздельности, а все сполна, одним ощущением. Когда же молитва окончена, когда он идет по своим делам, если по дороге ты заговоришь с ним - беседуя с тобою, он будет продолжать произносить все то же самое мысленно. Точнее, оно будет произноситься само. Оно просто будет. В нем.

... - Оставь свою хваленую логику в стороне. Она сейчас ни к чему.

На плацу все было так же - так же стоя на четвереньках, так же упираясь подрагивающими руками в снег, утоптанный до твердости льда поверх вмерзших в землю камней. Различие было одно - ко всему в довесок болели от удара ребра или колено, или поясница, или едва не свороченная набок челюсть, или все это вместе...

- Прочувствуй то, что делаешь; не сознанием - телом. Оно будет исполнять за тебя все, что потребуется. Взять тело под контроль - да, ты должен уметь это сделать в любой миг, но так же должен и уметь дать ему свободу. Пусть действует. Ты раздумываешь прежде, чем закрыть глаза, если в лицо вдруг подул ветер и бросил пыль навстречу? Нет. Ты просчитываешь, как отдернуть руку, уколовшись иглой? Сомневаюсь. Когда просто идешь по улице, неужто размышляешь о том, как согнуть колено, на какую высоту приподнять ногу, как перенести на нее вес?.. Не думай. Помни все, что я тебе показывал, но - не думай. Чем ты вчера тут занимался до самой полуночи?

- Тренировался, - выдавил Курт сквозь зубы, заставив себя приподняться на одно колено. - Как было велено.

- Не похоже, - отозвался Хауэр скептически. - Спал - в это охотно верю... А вот злиться не надо, майстер инквизитор. Это вредно для здоровья. Злость, если уж она прорывается, должна быть холодной, тогда она может и помочь. Что ты сейчас рвался мне доказать? Что со следовательских курсов выходят не неумехи? Что ваши наставники не зря хлеб едят? Что ты драться умеешь?.. Брось. Ты выглядишь глупо. А сейчас - еще глупее, потому что снова злишься... Важная вещь, Гессе: мы на одной стороне, помнишь? Я тоже служитель Конгрегации. Не неприятель. Единомышленник. А глядя на твое лицо, можно подумать, что перед тобой пьяный привратник, осмелившийся обозвать отца Бенедикта церковной крысой, или кто еще похуже.

На ноги Курт сумел подняться не сразу и отвернулся, отряхивая снег с колен и плеча, согласившись тихо:

- Виноват. Увлекся.

- И это все? - уточнил инструктор с подозрением. - Прекословить, хорохориться, огрызаться - не станешь?.. Впервые на моем веку, обыкновенно большая часть времени уходит на пререкания с курсантами.

- Я уже не курсант, - болезненно усмехнулся он. - И всем этим успел пресытиться в академии. В меня уже успели вбить тот простой факт, что наставники и в самом деле не зря едят хлеб, et ergo^[4], их надо слушать. Пререканий не будет.

- Жаль, - вздохнул Хауэр показно. - Это в своем роде даже забавно... Что ж; коли так, Гессе, бегом круг - и снова на плац. Я жду здесь.

... - 'Волчий шаг'. Знаешь, что это?

- Теоретически, - отозвался Курт хрипло, глядя под ноги, где под мерзкой лужицей протаивал стоптанный снег; во рту и пересохшем горле остался привкус кислоты.

- Заметно, - покривился инструктор, отступив в сторону. - В этом тоже есть смысл - выжимать себя до последнего предела, пока не вывернет, пока ноги не перестанут держать - и с каждым днем этот предел будет отступать все далее. Но. Теперь я перейду к тому, о чем говорил прежде. Тренировку мускула теперь оставим для иных занятий; ты у меня, пес Господень, научишься бежать, как волк - долго, вдумчиво и без устали. Научишься или подохнешь... Видел волка?

- Доводилось...

- Когда он бежит - не в последнем рывке, настигая добычу, а просто куда-то - он расслаблен. Всем телом. Каждая лапа, поднимаясь в воздух, расслабляется, напрягаясь лишь тогда, когда приходит доля момента, в каковую на нее переносится вес тела. Расслаблены все мышцы, не надобные для перемещения. Расслаблены легкие, Гессе, и воздух идет в них сам - ты его лишь чуть подталкиваешь туда или обратно; и вот так, научив себя отдыхать в процессе, ты и в самом деле сможешь преодолеть расстояние сколь угодно протяженное и не околеть в конце пути, как загнанный жеребец. Скорость, разумеется, в этом случае не слишком велика, но цель этого способа - не быстрота, а - что?

- Выносливость? - покривился Курт; инструктор кивнул:

- Она самая, гадина. В один прекрасный день, когда я увижу, что ты все понял, что ты готов - я выгоню тебя на эту тропку с рассветом и позову обратно, когда станет темнеть. И ты вернешься в главный корпус, спокойно дыша, не валясь с ног и не шатаясь, потому что озарение - оно придет... круге на пятнадцатом.

- А если не придет?

- Если не придет - по твоем выходе из лазарета мы все начнем сначала... А теперь слушай, что я буду говорить, и смотри на то, что я буду делать. Пусть рассудок осознает слова, а движения - их должно повторять тело, само, без вмешательства разума. Дай ему свободу.

... - Не давай воли телу. Отпускай его, когда нужно, но не позволяй командовать. 'Тело - одежда для духа', не более; помнишь это? Ты ведь не позволишь своим штанам указывать тебе, что делать?

Наставления Хауэра уже снились ночами; в последние дни тот не отходил ни на шаг и сегодня поглощал свой ужин в комнате Курта, куда его определили на время обучения. Ужин давно был съеден, и теперь под легкое, как нектар, пиво при огне светильника у стены и свечи на столе инструктор говорил, не умолкая.

- Мне препоручили тебя, чтобы я занялся тем, что делаю обычно - а именно, натаскивал тебя физически; как мне было сказано, развитием иных твоих талантов будет заниматься другой эксперт - когда такого отыщут и поймут, что им вообще с тобой делать. Как развивать сверхобычное чутье следователя и врожденную способность к сопротивлению чарам, воздействующим на разум, я не знаю. Но кое-чему я уделю внимание. Не могу не уделить. Как я уже говорил, сведения о тебе мне предоставили самые полные, и мне известны все твои достоинства и недостатки... Затуши свечу.

Глоток пива застрял в горле, словно сухая корка зачерствелого хлеба. В том, что дойдет и до этого, Курт не сомневался; нельзя сказать, что он ожидал подобных слов ежечасно, но убежденность в том, что рано или поздно их услышит, его не покидала ни на миг...

- Нет, - ответил он тихо; Хауэр нахмурился:

- Гессе, это...

- Глупо, я знаю, - оборвал Курт - впервые за многие недели своего обучения возразив инструктору. - Но - нет.

- А кто давал слово, что будет исполнять все мои указания?

- Все. Но не такие. Лишние пять кругов? Пожалуйста. Лишний час на плацу. Что угодно. Но не забавы с огнем.

Мгновение Хауэр сидел неподвижно, глядя с сострадающим укором и, поднявшись с места, медленно сжал пальцами фитиль, пронаблюдав за тем, как Курт, поморщившись, отвел взгляд в сторону.

- Это просто, - произнес инструктор негромко; взяв свечу, подошел к светильнику и, вновь усадив на нее огненную бабочку, поставил ее обратно на стол. - Это делают дети. Чего ты боишься? Что этот маленький огонек спалит тебя дотла? Просто обжечься?.. На тебе кожаные перчатки. Чтобы их прожечь, над этой свечой руку надо держать минуту, не меньше. Да и без них - твои ладони один сплошной шрам, плотная кожа, сожженные нервы; ты этими руками котел с огня снимать можешь! Брось, Гессе; инквизитор с пирофобией - это смешно.

- Смейтесь, - отозвался он хмуро. - Не вы первый.

- Вот он, тот момент, когда пора дать телу окорот, - наставительно выговорил Хауэр, чуть смягчив тон. - Разумом ведь ты осознаешь, что я прав? Ты ведь понимаешь, что твои страхи - чушь? Понимаешь. Ты свое тело не можешь вынудить сделать такую простую вещь, тело - не разум.

- Может, потому что боль он причиняет телу? - огрызнулся Курт; инструктор отмахнулся:

- И боль - чушь, майстер инквизитор.

- Да, - отозвался он, покривившись в улыбке. - Так мне все говорили - первые две минуты допроса.

- Ну, - кивнул Хауэр, снова усевшись напротив, - я предвидел, что разговор повернет в эту сторону.

За тем, как тот выложил на стол длинную иглу, Курт пронаблюдал, хмурясь все больше, и уточнил опасливо:

- Это - что?

- Фокус хочешь, Гессе? - улыбнулся инструктор и медленно, аккуратно, словно добросовестная швея, ввел острие под ноготь, с нескрываемым удовольствием глядя на то, как Курт снова скривился, на сей раз не отведя, однако, взгляда. - И боль - чушь, - повторил он ровно, приподняв руку и демонстрируя ее со всех сторон. - И заметь, я не скриплю зубами, не кусаю губы, не обливаюсь холодным потом. Я ее просто не чувствую, этой боли. Я могу и проткнуть себе ладонь насквозь, и даже - твой кошмарный сон! - взять в руку горячий уголь, но кожи жалко, после долго зарастает и мешает работе. Однако, если не веришь на слово - ради такого дела могу пожертвовать.

- Не надо, - поморщился Курт. - Верю. Выньте.

- Могу, - повторил инструктор, выдернув иглу, и стер пальцем выступившую каплю крови. - И при этом, Гессе, я буду травить тебе байки и смеяться над ними вместе с тобою. Повторяю: и боль - чушь.

- До известных пределов, - уточнил он; Хауэр согласно кивнул:

- Разумеется. Я ведь не Господь Бог, да и Тому, я полагаю, на кресте было несладко... Это лишь шаг - на долгом пути.

- К чему?

- Откуда мне знать. Я всего лишь инструктор зондергрупп. Я не знаю, где пределы человеческим возможностям. К сожалению, у меня недостанет времени на то, чтобы обучить тебя вот такому, а ведь и это умения немаловажные. Ты следователь первого ранга, имеешь доступ к некоторым тайнам Конгрегации, и если уж твоей подготовке уделяют столь пристальное внимание - будешь иметь доступ все больший. Как полагаешь, не захотят ли некоторые из наших недругов эти тайны выведать? Не сегодня, не завтра, не те, что известны тебе сейчас, но... Пускай ты сможешь закрыть мозги от их поползновений, но есть кое-что проще для этих целей: вот такое. Никто просто не станет напрягаться и лезть в твой разум, тебя не мудрствуя лукаво прикрутят к стулу и выпотрошат из тебя то, что их интересует. Скажи откровенно - все, что применял на допросах, сам-то выдержишь? Думаю, и половины не стерпишь. Сломаешься. Возразишь?

- Не возражу, - отозвался Курт. - Лгать не стану. Я оставляю как вариант любой исход событий в такой ситуации, но - следует признать, особенной терпеливости в этом смысле за мною прежде не замечалось. В академии - я ведь чрезмерным миролюбием и соблюдением правил не грешил, а потому побывал всюду, и на скамье под розгами, и во дворе под плетью... Когда ты знаешь, что тебе полагается десяток горячих - достаточно сжать зубы и терпеть, и это довольно легко, потому что знаешь, когда все закончится. А в некоторых случаях наставники поступали образом довольно скверным. К примеру, когда курсант не нарушает режим или брякает скабрезную шуточку о Деве Марии, а, скажем, изобьет того, кто слабее, пытаясь таким образом утвердиться; тогда главное не сама кара - главное сломать такого морально, дабы у него не осталось гонору ломать других. Вот и я однажды обрел подобное внушение - не десять ударов, не двадцать, просто-напросто до первого крика. Собственно, можно этот самый крик издать при первом же ударе, и наказанию конец... Но гордость... а репутация среди сокурсников... Мне было тринадцать, я еще сохранил остатки былой заносчивости и шел с уверенностью, что буду держаться до потери сознания.

- И как? - с интересом осведомился инструктор; Курт усмехнулся:

- Заорал на третьем десятке; тамошний exsecutor свое дело знал. Но правды ради следует заметить, что за мной - рекорд.

- Однако же на одной гордости далеко не уедешь, - заметил Хауэр наставительно. - Ты, как и все, пытался победить боль, а я с ней подружился, втерся в доверие и гнусно предал. Разумеется, я не всесилен, и если взяться за меня всерьез, никакие мои ухищрения мне не помогут, однако я убежден, что возможно все. Возможно взяться рукой за раскаленный металл и не просто не ощутить боли, но и не оставить на коже следов; и, уж простите за ересь, майстер инквизитор, ни Божий суд, ни дьявольское вмешательство здесь никаким боком. Все зависит от самого человека, от его воли; я еще не понял, как этого добиться, но уверен, что - и это можно.

- Что человек все может? - уточнил Курт с улыбкой и для самого себя неожиданно спросил: - Как вы попали в Конгрегацию?

- Не заговаривай мне зубы, Гессе, - посерьезнел инструктор, кивнув на пляшущий над восковым столбиком огонек. - Протяни руку и затуши треклятую свечку.

... - Нет.

- Согласен, я не знаю, каково это, - вздохнул Хауэр устало, медленно поведя ладонью над свечой и, ненадолго задержав ее почти в самом пламени, убрал, отирая копоть с кожи. - Обжигался, как все люди - о горячую посуду, об уголь в костре, о кочергу, но такого, как ты, не переживал. Это верно. Понимаю, что у всех свои страхи. Кто-то боится мышей, кто-то змей... Девки, в основном.

- Если это - попытка ударить по самолюбию, - предупредил Курт кисло, - понапрасну стараетесь. Я проделывал это сам - не раз. Помогает слабо.

- Слабо? - уточнил Хауэр. - Выходит, нельзя сказать, что не помогает вовсе? Возьми, стало быть, свое самолюбие на вооружение, возможно, оно поспособствует?.. Знаешь, Гессе, когда я начал читать твою сопроводиловку, я стал подумывать, хотя этого мне поручено не было, отвадить тебя от этой блажи, и мне даже показалось, что я знаю, как это сделать. Клин вышибают клином...

- Уже пытались, - вымученно усмехнулся он. - Не сказать, что стало хуже, но и не лучше.

- Когда дочитал, - кивнул инструктор, - понял, что такой метод не годится. Хотя, я так мыслю, если пару раз в неделю запирать тебя в горящем доме, спустя полгода ты бояться попросту замаешься, отчего и перестанешь. Правда, существует вероятность и того, что, в конце концов, рехнешься. Это было бы досадно... Чего ты боишься, Гессе? Боли? Чушь; судя по тому, что я знаю, тебя не раз резали, ты умудрился словить пару стрел - так что же? Ведь ты не начал бояться стычек, не прячешься под стол при виде арбалета? Ты не боишься огня; ты его ненавидишь. Как противника, который сбил тебя с ног, отнял оружие, приставил клинок к горлу и - не стал убивать... - на мгновение Хауэр умолк, глядя на него сквозь прищур, и кивнул: - Ага. Я попал в точку... Ну, Бог с этим. Разбираться в твоей душе должен не я, а отец Бенедикт, самовольно же предпринимать попытки целительства я не могу - если с твоим умственным или душевным состоянием после моих препараций и впрямь станет неладно, с меня живого шкуру стянут и прибьют ее все у того же отца Бенедикта на стене. Я дал тебе мысль, обдумай ее, коли есть желание; более я не стану на тебя давить. Вот только покажу тебе еще один фокус... Что ты делаешь с противником, когда не хочешь или опасаешься приближаться к нему? Достаешь арбалет. Победить этого врага тоже возможно, не входя с ним в соприкосновение. Смотри. Так погасить огонь сможешь даже ты; можно сказать, способ нарочно для тебя.

От стола со свечой Хауэр встал на расстоянии трех шагов, глядя на дрожащий огонек пристально, точно и впрямь арбалетчик на укрепленную перед ним мишень; правая ладонь поджалась в кулак, тут же расслабившись снова, и тот повторил - тихо и серьезно:

- Смотри на свечу.

Инструктор выбросил правую руку вперед отчетливым, коротким движением, словно оттолкнув от себя ладонью тяжелый кувшин с зерном; до маленького трепещущего язычка пламени от этой ладони, будто упершейся в невидимую стену, оставалось еще локтя полтора, а потому в первые мгновения подумалось, что это попросту игра теней или обман утомившегося за прошедший день зрения. Миг прошел в тишине, прошел второй, и лишь тогда Курт осознал, что свеча и в самом деле погасла.

- Это не волшба, - снова заговорил Хауэр под его потрясенное молчание. - У меня нет никаких врожденных способностей, я ничем не одарен свыше, я обыкновенный человек, такой же, как тысячи других, обитающих в Германии. Этого я достиг сам. Сможешь и ты.

- Как вы это сделали? - сумел он выговорить не сразу. - Если не способность, если не... Как?

- Мы привыкли к тому, что воздух - нечто невесомое, бесплотное, нечто, чего и вовсе нет; однако же, птицы бьют по нему крыльями, отталкиваются от него - и подымаются выше. Взгляни, как падают листья. Словно сквозь воду. Снизу их подталкивает воздух, в который они упираются своей поверхностью. Вспомни парус - будь воздух так бесплотен, был бы от паруса толк? Вспомни ветер, валящий целые деревья и сносящий крыши с жилищ. Вспомни еще одно: человек проходит мимо свечи, проходит излишне быстро - и от движения воздуха, созданного его телом, огонь гаснет. Я делаю это одним ударом.

- Снова ваше пресловутое дыхание?

- Оно самое, потешаться здесь не над чем. Озарение, Гессе. Озарение - и я знаю, как, с какой силой, насколько резко ударить рукой воздух, чтобы он убил огонь вместо меня. Не рассчитываю, не продумываю, я просто начинаю знать, чувствовать, как это сделать - так же, как давно перестал отсчитывать дыхание во время бега, как ты не задумываешься, садясь на табурет - тело само знает, как согнуть колени, как примостить твою ленивую задницу. Разумеется, это - несколько сложнее, но с каждым разом дается все проще.

- Руководство в курсе ваших изысканий? - уточнил Курт тихо, и инструктор рассмеялся, снова усевшись за стол напротив:

- Инквизитор...

... - Я родом из провинциального городишки. С детства мечтал о подвигах, а повзрослев, сдуру записался в городскую стражу и все продолжал мечтать. Все нормальные люди, отпахав свое, шли спать или пить, или есть, на худой конец, а я - на плац. Отрабатывал те два удара и три замаха, что нам всем показали в начале нашего славного служения родному городу; вот только никому этот город не сдался - на нас даже соседские владетели не смотрели. Стражу держали, потому что положено, ну, и на всякий случай... Разумеется, и ни одного кулачного боя не пропускал. В противниках недостатка не было: кто ж откажется на законном основании набить морду стражнику?.. И снова на плац... Надо мною, ясное дело, смеялись, особенно когда я начал извращаться и выдумывать собственные приемы - позаковыристей, помудреней, да еще чтобы и покрасивее; смеялись, пока я не пригласил одного из таких шутников доказать, что он имеет право смеяться. Помимо всего прочего, надо ведь было на ком-то опробовать все, что насочинял... Словом, более не насмехались в открытую, даже в некотором роде зауважали, однако же, все равно продолжали крутить пальцем у виска. И вот однажды - мне тогда было, наверное, сколько тебе сейчас - в нашем городе появился инквизитор. Вечером нас собрали и сообщили, что в нашем тихом омуте проездом задержался скрывающийся от розыска преступник, да не простой, а самый что ни на есть настоящий оборотень. Нас, от страха готовых выть не хуже этого оборотня, выставили в оцепление вокруг квартала, в котором, по сведениям приезжего инквизитора, он обосновался; нам было велено стоять и не рыпаться, вмешиваться только в самом крайнем случае, а главное - подохнуть, но преступника взять живым. Тому, кто посмеет его смертельно повредить, тот следователь посулил множество интересных развлечений, отчего у нас окончательно развеялись последние остатки храбрости... Парня загоняли - буквально, как зверя загоняют на охоте, и так сложилось, что выгнали прямиком туда, где стоял я. - Хауэр усмехнулся. - 'Не вмешиваться'... Я вовсе примерз к месту. От того, чтобы удрать, я был далек, но столь же мало желания имел и для того, чтобы ввязаться в потасовку. Он не оборачивался, дрался в нормальном человечьем виде, но - как! Они с тем инквизитором схлестнулись прямо передо мною, в десяти шагах, и мне было видно все. Такого, Гессе, я не видел еще никогда - да и откуда было? Провинциальный солдафон из задристанного гарнизона задристанной дыры; что я вообще знал, кроме пьяных драк по вечерам?.. После этого я не смог заснуть. Многие из нашего оцепления в ту ночь спали плохо, вот только я не вскакивал с криками - я просто не спал, смотрел в потолок, проворачивал в мозгах то, что видел, и понимал, что я с моими потугами на плацу - вша... Жгли этого парня тоже у нас, перевозка была слишком опасной; мы узнали, что он тем вечером успел перебить не то четверых, не то шестерых из тех, кто прибыл вместе с инквизитором, а взять для его охраны в пути кого-то из нас - это даже не анекдот. Разумеется, я пошел смотреть. Тебе доводилось уже выносить приговоры, доводилось наблюдать это не раз, скажи - видел тех, кто горел молча? Нет? А я - видел. Молча, Гессе. Ни звука. Он даже не пытался вырваться. Не дернулся ни разу. Это было жутко и завораживающе. Словно изваяние... Народ расходился так же молчком, инквизитор был явно недоволен, а я - я был сражен. Возможно, он и был оборотнем, возможно, он был и сильнее, и быстрее, но у него те же кости, нервы, плоть; должно же и ему быть больно, а тем паче - в человеческом обличье! Значит, было. Значит, боль он просто переносил. Значит, это возможно. И тем вечером, в бою, которому я был свидетелем, он хватанул инквизитора по руке клинком - до кости и почти вдоль, почти срезав, а тот продолжал делать, что делал. Уж инквизитор-то точно человек, обыкновенный, такой же, как все, как я. Ведь когда-то и он был, как я, ничего не умел, ничего не знал, когда-то он был мальцом, хнычущим от царапины, оставленной соседской кошкой! Ведь он не родился бойцом, плюющим на раны, на боль, на кровь? Ведь он таким стал. Это лишило меня остатков покоя. Значит, человек может это. Может все. Будучи никем, стать великим... да кем угодно. Я хотел быть великим бойцом. Как те двое. И начал им становиться. Сейчас в подробности лезть не стану, просто скажу, что парился я над этим ежемесячно, ежедневно и ежечасно, пробовал все, любую бредовую теорию, возникающую в моем мозгу, и добился в конце концов кое-каких результатов. Однажды вечером, было это года два спустя после тех событий, спьяну я вздумал поделиться с собратьями по оружию своими грандиозными думами относительно величия человеческого. Показал вот этот самый фокус с иглой, после чего пустился в долгие рассуждения о том, что человек может добиться всего, чего только вздумает пожелать, и как пример имел глупость упомянуть того самого оборотня... Откровенно говоря, сегодня я не вспомню, что я тогда нес. Да я уже и наутро не помнил; а кто-то из моих собутыльников запомнил сверх меры хорошо, и примерно через недельку в наш городок снова нагрянул инквизитор - теперь уже по мою душу. Попервоначалу я перетрусил. Все эти перемены в Конгрегации, они ведь во дни моей юности только-только завязались, и не всегда и не везде можно было уповать на то, что тебе попадется не говнюк старой закалки. Но мне повезло; инквизитор оказался тот самый, что пару лет назад, собственно говоря, и подвиг меня на мои изыскания, посему столковались мы быстро. Уехали мы вместе следующим же утром. Мечта сбывалась - я выбрался из этой ямы с мышами, которая была моим домом... Только меня не бросили на борьбу с оборотнями и стригами, как я полагал по наивности. Провели краткий курс по ликвидации безграмотности в области 'малефики и их разновидности', месяц тренировки со старшим инструктором и - долгая нудная работа по отлову этих самых малефиков. Мне никто не потрудился растолковать, что произошедшее в нашем городе - редкость, исключение, что твари не ходят табунами по всей Империи... Я злился, что моих достоинств не ценят, и оные достоинства старался усовершенствовать - быть может, тогда оценят и заметят... Заметили. Когда я показал выходку со свечкой, у руководства едва не приключился сердечный приступ. Не знаю, не видел, но предположить могу, что буза наверху началась немалая. Как только меня ни допрашивали, о чем только ни говорили, чего только ни предполагали - я и подозревать не мог даже, что в богословии могут быть такие выверты и закоулки. В первую очередь мне предъявили гордыню; ну, не обвинили напрямую, но упомянули. Логика такая: поскольку я продолжал твердить, что человеку все под силу, сие можно было истолковать как самомнение, от которого до дьявольского прельщения один шаг. Я, знаешь ли, и теперь не слишком много времени провожу за науками - некогда. Чтоб не быть совсем идиотом и не позорить Конгрегацию, что-то узнал, что-то выслушал, что-то даже и прочел, но - сам понимаешь, я не философ и не мудрец; а тогда и вовсе знал лишь, что Господь - Бог наш, мы - дети Его, а из Евангелия запомнил только одно: 'Если вы будете иметь веру с горчичное зерно и скажете горе сей: "перейди отсюда туда", и она перейдет; и ничего не будет невозможного для вас'. Там же не сказано, что Господь эту гору передвинет или кто-то еще, чья-то сила, так? сказано - 'она перейдет'. Только имей веру. Уверенность попросту - в том, что это получится. И не будет невозможного для вас. То есть - что? Ясно сказано, что человек может всё, если только оставит сомнения. Да Создателем и должно быть в нас это заложено: где живем-то? На земле, для жизни опасной, в тяжелых условиях, среди врагов зримых и невидимых, а стало быть, арсенал, которым мы снабжены, чего только не содержит, надо лишь покопаться в нем как следует, найти, что нужно, и научиться с этим обращаться... В общем, говоря откровенно, все эти выкладки - не мои измышления. Просто, когда обсуждение наверху закончилось, что-то подобное они и вывели; ну, другими словами, само собою. Уж как суть запомнил, так и излагаю. Надо думать, наши мыслители навернули и еще что-то; этого уже не знаю. А поскольку теория это теория, подтвердить это дело решили практикой. Ты об этом монастыре знаешь, что к чему - в курсе, посему секрета никакого не выдам... Abyssus, верно. Где подвизается братия, чьи молитвы прикрывали тебя на том деле в Кельне. Меня попросту посадили среди них; братия заняла круговую оборону, а я в центре повторил свое представление со свечкой. Это, собственно, и подтвердило тот факт, что бесами дарованных способностей во мне ноль. Зато вполне человеческих старший инструктор нашел массу, после чего мои мечты и начали сбываться всецело. Зондергруппа, потом - шарфюрер^[5]... Вот только своих экспериментов я не оставил. Когда вот на этом самом плацу вздумал поделиться с сослуживцами кое-чем из моего опыта, старший инструктор написал запрос и - с тех пор на оперативную работу меня более не выпускали. Теперь старший инструктор - я... Отдышался? Бегом.

Глава 1

- Стоишь на ногах?

- Да.

- Славно... Тогда - бегом. Еще круг.

Оттолкнувшись от шершавого серого камня стены, Курт распрямил готовую сломаться пополам поясницу и двинулся снова вперед, не чувствуя ног, головы и себя самого. Мыслей в голове уже давно не осталось - даже грез об отдыхе, даже нехитрое по своей сути действие - отсчет дыхания - пробуждало боль почти физическую.

Вдох на четыре шага - задержка - на четыре шага выдох; снова вдох, задержка, снова выдох...

Круг.

- Довольно. Всё.

Хауэр сегодня был необыкновенно благодушен и незлобив, посему к концу дня Курт ожидал некоего особенно утонченного измывательства. К инструктору он приблизился, едва переставляя ноги, пытаясь усилием воли заставить дыхание не скакать, словно заяц в мешке, и готовясь услышать все, что угодно, вплоть до 'сегодня ты пройдешь сквозь строй'.

- Всё, - повторил Хауэр, глядя оценивающе на то, как Курт прислоняется к стене спиной, упираясь в колени подрагивающими ладонями. - Не то ты на детали рассыплешься.

- Не идет ко мне сегодня озарение, - отозвался он сквозь резь в горле, и тот укоризненно вздохнул:

- Потому что ты его ждешь. А ждать его нельзя; это как Господне благословение, как просветление на молитве - нельзя, читая 'Ave...' каждое мгновение думать о том, что вот-вот должна низойти на твою душу благодать и осиять тебя, грешного, с ног до головы... Припомни, как это было. Ты же провел на этой стежке весь день.

- И в постели пластом - следующий.

- Неважно, - отмахнулся Хауэр. - Дело в самом факте - ты смог это. Ждал ты этого? Нет. Думал ты об этом? Нет. Заметил ли сразу, что - вот оно, пришло? Убежден, что - тоже нет. Ты просто никак не можешь расслабиться; не сейчас, не сегодня - в жизни. Ты смотришь на мир, ища в нем подвоха; неплохо для инквизитора, но временами, Гессе, надо думать и о себе, а временами - не думать вообще ни о чем... Ну, да Бог с тобой. Идем-ка.

- На плац? - уточнил он, переводя дыхание; инструктор качнул головой в сторону двери:

- Идем, присядем. Побеседуем.

По темной и тесной, как рукав, лестнице Хауэр шел в безмолвии - по все той же лестнице, чьи ступени вели Курта каждое утро вниз и уводили после наверх, к его комнате; более он ничего здесь не видел за все три месяца - комната, отрезок коридора до лестницы, ступени, тропка вдоль каменной стены главного корпуса, плац и - все то же в обратном порядке. В первый же день ему непрозрачно намекнули, что бродить по зданию и совать любопытствующий нос повсюду не следует; двери его обиталища, однако, не запирали за ним, полагаясь целиком на его честность. И, скорее всего, на пару-другую стражей где-нибудь за поворотом плохо освещенного коридора...

- Ну, - заговорил Хауэр вновь, когда оба уселись к столу, - вот ты и снова майстер инквизитор, а я всего лишь инструктор. Теперь можешь хамить и на меня покрикивать... Сегодня являлся курьер с документацией на тебя - новое назначение, подтверждение присвоения первого ранга и самое приятное - жалованье следователя этого самого ранга за эти три месяца. Говоря проще, твое обучение закончено, и завтра ты свалишь отсюда вон.

- 'Закончено'? - переспросил Курт, нахмурясь. - Не сказал бы.

- Рад, что и ты это понимаешь. Вот об этом я и хотел побеседовать, Гессе. Ничего, что все еще на 'ты' и без должного именования?

- Бросьте издеваться, - поморщился он раздраженно.

- Я, - отозвавшись ему усмешкой, продолжил Хауэр, - намереваюсь написать в ректорат академии пару рекомендаций и надеюсь, что ты согласишься с их необходимостью. Первое - касательно тебя лично. Ты сам заметил, что твое обучение завершенным считать нельзя, что ты не достиг того, чего мог бы достичь, будь у тебя больше времени; и я вполне с этим согласен, а посему хочу в своем заключении указать, что рекомендую сделать твои визиты сюда регулярными. Станешь этому возражать?

- Не стал бы, - неуверенно произнес Курт, - однако же... Я провел здесь три месяца, верно? Если и впредь...

- Понимаю, - оборвал инструктор, - служба, борьба со зловредными малефиками, officium vocat^[6]; все понимаю. 'Впредь', Гессе, я не буду настаивать на том, чтобы держать тебя здесь по три месяца. Будет довольно одного, но пару раз в год; да хоть и один раз... - на миг Хауэр умолк, глядя на своего подопытного оценивающе, и вздохнул. - Вот что, парень; обыкновенно я такого не говорю - никому, это пробуждает гордыню, ученик расслабляется, и учебе крах. Но тебе скажу; хотя бы потому, что служба твоя такова - можем больше не увидеться, и ты должен знать это, чтобы понимать, чего ты можешь требовать от себя.

- Неужто подаю надежды?

- И немалые, - кивнул инструктор серьезно. - Скажу правду. В первый день - ты помнишь? - я устроил тебе испытание, и ты не просто прошел его - ты меня сразил, Гессе. Тринадцать кругов; ты второй, кто не отрубился на десятом круге - из всех прошедших через мои руки. Тринадцать кругов, час на плацу, еще три круга и еще полчаса в первый же день; это не показатели для новичка, это для тех, кто провел здесь не одну неделю. Три промаха из пятнадцати на стрельбище после двух часов бега. Здесь ты первый. Ты первый, кто словил это озарение, которым я продолбил тебе все мозги - первый, кто сумел это не через полгода; пусть повторить пока и не смог, это ерунда. Сумел раз - оно вернется снова. Я мог бы петь тебе псалмы бесконечно, но попросту выскажу свою мысль, которую ты должен осознать. Ты можешь.

- Могу - что?

- Все, - отрубил тот и, перехватив его взгляд, повторил: - Ты можешь все. Поверь опытному взгляду; я видел в этих стенах многих, и о тебе говорю - ты можешь. И, Гессе, это будет даже не безответственно - преступно - не уделить хоть жалкую часть твоей весьма увлекательной жизни тому, чтобы ты действительно смог. Я надеюсь, что там, наверху, правы, что все, написанное о тебе в твоих бумагах, есть истина, надеюсь, что они там найдут того, кто сумеет развить и иные твои способности; я же могу сделать лишь то, что могу. Надо только, чтобы мне дали возможность это сделать. Итак, ты согласен с этой мыслью?

- Ergo, - подытожил Курт с усмешкой, - все эти дифирамбы - чтобы к вашей рекомендации можно было приложить упоминание о том, что и я сам настаиваю на дальнейшем обучении?.. Да, Хауэр, можете приписать и это. Моя и впрямь увлекательная жизнь показала, что никакие умения лишними почитать нельзя.

- Приятно говорить с разумным человеком, - кивнул инструктор. - А коли так - второе, не менее важное. Важное на сей раз не для тебя, а для Конгрегации.

- Господи, - с преувеличенным испугом пробормотал он, и Хауэр коротко рассмеялся:

- А иначе не выразишься, Гессе. Итак, можешь ты сказать, что обретенные здесь умения пригодятся в твоей следовательской службе? Что все мучения, что ты тут претерпел, не напрасны?

- Разумеется.

- Ты начал с наскока, и мне пришлось втискивать в три месяца годовое обучение; но, согласись, если бы все это ты постигал в академии - понемногу, с самого начала, с юности, с детства, постепенно увеличивая нагрузку...

- Ясно, - перебил Курт. - Судя по тону, каким вы это произносите - это высказывалось уже не раз; и уж наверняка не вашим курсантам. Стало быть - вы говорили это руководству. Вы уже не раз пытались убедить вышестоящих в том, что подобную систему обучения следует ввести в самой академии, для рядовых служителей. Верно?

- Но хотя бы для следователей, - согласно кивнул Хауэр. - Да и курьерская служба - разве не нуждается в том, чтобы их люди могли при необходимости отстоять то, что везут? Знаешь, Гессе, скольких курьеров мы потеряли за последние пять лет?

- Нет. Сколько?

- Ну, раз не знаешь, значит, и не положено... Просто скажи - я прав?

- Вы правы, - согласился он серьезно. - В том, что осваивал здесь я, нет ничего неисполнимого и для рядового курсанта - при условии, что к этому его действительно будут подводить исподволь, год за годом. Если вы призывали меня в союзники - я на вашей стороне. Но если вы надеялись на мою помощь... Не понимаю, как я могу ее оказать.

- Могу я в своем... ты прав - не первом уже... запросе указать на то, что ты придерживаешься того же мнения?

- Конечно, - согласился он, не медля, - однако же как мое слово может на что-то повлиять?

- О, - усмехнулся Хауэр, - ты просто не осознал еще и не свыкся с тем, что начинаешь кое-что значить в Конгрегации. Не за каждого, поверь мне, ректор святого Макария будет просить меня лично; как правило, все обходится сопроводительным письмом от непосредственного начальника. Не каждого знают и не о каждом даже мои парни говорят 'а, тот самый'. Ты знаешь Эрнста Хоффманна, следователя?.. А он тебя знает. Откуда? Понятия не имею. Могу предположить, что - от руководства; но это не моего ума дело. Он сейчас внизу, в основном лагере; уедете вы вместе, некоторое время вам будет по пути, и, полагаю, в пути этом он намерен к тебе присмотреться, если судить по тому, как он на этом настаивал. Что бы это ни значило, за одно можно поручиться - ты пойдешь на повышение, а стало быть, Гессе, вес твое слово иметь будет. Хоть какой-то. Имеет и мое, однако один голос - это один голос, а testis unus, testis nullus^[7]...

- Упоминайте меня в ваших рекомендациях, - благословил Курт. - Если вы полагаете, что это поможет, могу написать отдельный нарочитый запрос от собственного имени, ибо идею вашу разделяю всецело. А теперь - еще раз: что это там за следователь, который напросился мне в конвоиры?

***

- Эрнст Хоффманн, следователь первого ранга.

- Курт Гессе... - отрекомендовался он в ответ, оборвав сам себя: - Но наверняка вы сами знаете.

- Верно, наслышан, - кивнул инквизитор, - и немало.

Его попутчик оказался в точности соответствующим образу, представившемуся в воображении - уже немолодым человеком, перешагнувшим свой полувековой рубеж уверенно и твердо, сохранив осанку и взгляд сжившегося со своей неспокойной жизнью бойца. Инквизитор ожидал у главных ворот подле двух нетерпеливо топчущихся коней; инструктора Хоффманн поприветствовал, как старого знакомого, тут же обратясь к Курту, и, пока он приторачивал сумку к седлу, воспроизвел в подробностях уже слышанную им новость о их совместном путешествии.

- Наслышаны... - повторил Курт, не скрывая неудовольствия. - Откуда?

- От отца Бенедикта, - пояснил Хофманн по-прежнему приветливо, не замечая его враждебности и даже, кажется, несколько забавляясь ею. - Он весьма вас ценит, Гессе; или предпочитаете 'фон Вайденхорст'?

- Не предпочитаю, - отозвался Курт хмуро. - Наше совместное путешествие - его распоряжение, ваша задумка или?..

- Просто так сложилось. Вы направляетесь в Аугсбург, я - в Ульм, и какое-то время у нас будет одна дорога; не станете же вы возражать, что вдвоем гораздо безопаснее - особенно, если учесть тот факт, что вы привлекли к себе внимание довольно опасных личностей, каковые не единожды уже пытались вас устранить.

- Если им захочется повторить попытку, при всем уважении, ваш надзор моей шкуры не спасет; к слову, и вашей тоже. Я бы сказал, ваше пребывание со мною рядом само по себе можно рассматривать как риск для жизни.

- Это следует понимать как ваше непременное желание избавиться от моего общества? - уточнил тот, и Курт отмахнулся одной головой:

- Нет, если вы ответите на один вопрос. Не думаю, что моя биография изучается, как Жития, стало быть, о подробностях моей жизни вас намеренно поставили в известность. Вопрос такой: к чему?

- Славный паренек, - усмехнулся Хофманн, переглянувшись с инструктором, наблюдавшим за сборами в молчании. - Я вам отвечу, Гессе. К тому, что на вас возлагаются большие надежды, а стало быть, у вас впереди и большие дела; а оные дела, в свою очередь, предполагают общение с агентами, обладающими более секретной информацией, и со следователями, имеющими доступ к более закрытым тайнам. Я один из таких следователей; и если в будущем нам доведется повстречаться на каком-либо расследовании, мы уже будем в некотором роде знакомы. Предваряя ваш следующий вопрос - нет, я не тащился сюда нарочно ради вашего сопровождения. Попросту срок нашего обучения здесь истек одновременно, пути сошлись, чем руководство и не преминуло воспользоваться.

- Обучения? - переспросил Курт недоверчиво, смерив человека напротив придирчивым взглядом. - Я - понятно, но вы...

- Спасибо, - иронично поклонился инквизитор. - Лесть приятна всякому... Учиться всегда есть чему, Гессе, в любом возрасте и на любой должности.

- Я и не знал, что здесь, кроме меня, истязают еще кого-то, - заметил он уже более дружелюбно, обернувшись к Хауэру, и тот развел руками:

- Не положено было до поры - вот и не знал.

Курт промолчал, вновь отвернувшись к седлу и бросив на упряжь последний ревизующий взгляд; удивление он высказал не столько в связи с тем, что остался в неведении относительно и впрямь не касающихся его секретов, сколько поражаясь тому, как Хауэр, уделявший ему почти круглые сутки своего времени, умудрялся находить какие-то прорехи в своем плотном расписании.

Против присутствия Эрнста Хоффманна в пути он более не возражал; впрочем, навязавшийся ему следователь оказался попутчиком интересным и приятным, умеющим, что Курт ценил в собеседниках особенно, уловить момент, когда пора смолкнуть и не досаждать более разговорами. Тогда оба подстегивали коней, переходя на легкий галоп, и в молчании преодолевали час или два пути, вновь сбавляя скорость или останавливаясь вовсе, давая отдохнуть жеребцам от седоков, а седокам - от седел. Вечер застал их уже на полпути от цели, в небольшом поселении, каковое городом, строго говоря, не являлось, но и назвать попросту деревней не поворачивался язык - прежде, чем остановиться у дверей довольно оживленного трактира, следователи миновали широкие улицы, поразительно чистую площадь с колодцем, поворот к высокой каменной церкви и нескольких прохожих, не обративших на чужаков ни малейшего внимания.

В просторном зале трактира было шумно и тесно, однако свободный стол все же обнаружился - основной гам и толкотню создавала компания не вполне трезвых, однако весьма дружелюбно настроенных вояк, перекрикивавшихся меж собою со всех концов и бродящих по залу от одной маленькой группки к другой, натыкаясь на двух разносящих заказы девиц и мешая хозяину слышать требования прочих посетителей. Всю ночь доносящиеся снизу хохот и крики подбрасывали Курта с постели, однако спуститься вниз и призвать два десятка вооруженных нетрезвых воителей к порядку он так и не решился; казнь за посягательство на жизнь или здоровье инквизитора, разумеется, всем известна своей жестокостью, однако вспомнят они об этом лишь утром, протрезвев и осознав весь ужас сотворенного. Устраивать же показательные выступления с оружием он не желал, а кроме того, помня десять лет в академии и проведя в учебке три с половиной месяца, проникался к орущим и грохочущим кружками парням искренним пониманием.

Тишины не было и утром - с невероятной стойкостью, достойной, по мнению Хоффманна, и лучшего применения, пирующие воители все еще держались, по-прежнему оглашая зал криками, опустошая тарелки и кружки, натыкаясь на девиц-разносчиц, и, пользуясь тем, что их руки заняты, пощипывали оных за всевозможные места.

- Пятнадцатое марта, - произнес Курт медленно, когда заказанный ими завтрак довольно нескоро возник на столе. - А ведь сегодня мой день рождения...

- В самом деле? Примите поздравления, - кивнул инквизитор, поднимая стакан. - Двадцать три, я не ошибаюсь?

- Мне порой кажется, что мою биографию не знает только ленивый... Двадцать три, все верно.

- Неплохо, - отметил Хоффманн искренне. - Всего два года на службе, и уже в первом ранге, уже замешаны в таких делах, рыцарское звание выслужили... Вы что творите, святотатец? - нахмурился он грозно, когда Курт поднес кружку к губам. - Вздумали такое событие отметить пивом? Ересиарх...

- Да бросьте, - отмахнулся он, когда попутчик придвинул к нему наполненный пряным горячим вином стакан. - Не отмечаю уже давно; так, вспоминаю, что прошел еще год, не более.

- Ну так выпейте здоровья ради; впереди еще pro minimum^[8] двое суток пути, на улице холод, мокро и ветер. Давайте, Гессе. За дальнейшие успехи. Может статься, лет через пять я уже буду звать вас 'майстер обер-инквизитор'... или раньше?

Он лишь покривился, однако стакан послушно опустошил, не отказавшись и от второго - глювайн^[9] был приготовлен на редкость удачно, оставшись на языке и небе приятным терпким послевкусием.

Трактир они покинули тотчас же после завтрака, устремившись по выезде из поселения сразу в галоп; гористая и неровная дорога, местами исчезающая вовсе, вскоре окончилась, сменившись сплошным лесом по обе стороны от нее, отдохнувшие кони шли свободно, и, если путь будет лежать столь же легко и впредь, с попутчиком Курт должен был разминуться к вечеру. Спустя еще час бега уже по лесной плохо проезженной стезе, еще укрытой утоптанным снегом, кони начали коситься на седоков недовольно, и Хоффманн призвал замедлить ход.

- Мне тоже что-то не по себе, - нехотя сознался следователь. - Судя по всему, утренняя порция жаркого была не к месту... Да и стар я уже для таких дел, как верховые путешествия; мне надо сидеть в городе, перемещаться по ровным улицам степенно и греть старые раны у очага по вечерам.

- Старые раны?.. - переспросил Курт. - Не вы ли тот следователь, что когда-то и привел Хауэра в Конгрегацию?

- Хм, а вас и впрямь не перехвалили, - заметил тот одобрительно. - С чего сделали такой вывод?

- Ваша правая рука гнется плохо, и несколько раз в день вы потираете плечо - похоже на то, что этого движения вы уже не замечаете; с Хауэром вы общались весьма дружественно, да и несколько слов в вашем с ним разговоре навели на эту мысль... Возраст совпадает.

- Excellenter^[10], - кивнул инквизитор и, поморщась, прижал ладонь к груди под желудком. - Треклятое жаркое с треклятым перцем; пора переходить на водяные кашки... Да, Гессе. Вы правы.

- Значит, - неведомо отчего понизив голос, уточнил Курт, - вы в самом деле... История с оборотнем - это правда, или же Хауэр попросту прогнал мне байку для олухов?

- Ох, молодость, молодость, - мечтательно протянул Хофманн. - Нет, Гессе, он вам не лгал. История была. Эта самая история до сих пор ноет в сырую погоду и не дает руке работать должным образом; благодарение Богу хоть за то, что со службы не погнали.

- Года два назад я сказал бы, что вам завидую и что хотел бы увидеть живого оборотня или стрига...

- А теперь?

- Теперь не скажу.

- Умнеете, - усмехнулся Хоффманн, тут же покривившись и, стиснув пальцы прижатой к груди ладони, пригнулся почти к самой луке седла; Курт нахмурился:

- Вы в порядке?

- Не сказал бы, - отозвался тот болезненно, с усилием распрямляясь, и неловко усмехнулся. - Великий победитель оборотней страдает язвой, Гессе, и временами с довольно паршивым чувством пытается вообразить, что случится, если вот так прижмет когда-нибудь в бою. Смерти глупее выдумать невозможно - подставить шею из-за рези в желудке.

- Что вы забыли в учебке? - с искренним непониманием спросил он, когда Хоффманн тронул коня дальше. - По тому, как мне описывал вас Хауэр, я сделал вывод, что ему до вас, как до луны пешком, и вдруг... Не могу представить, чтобы он покрикивал на вас на плацу или читал наставления.

- Хауэр парень занятный, верно? - улыбнулся инквизитор, поморщась и снова прижав ладонь к груди. - Ведь он добился неплохой должности, хлебной и безопасной, другой на его месте давно бы успокоился и делал свою работу, не пытаясь выпрыгнуть выше головы и вывернуться из собственной шкуры. А он продолжает что-то придумывать, изыскивать, испытывать, все пытается выжать из себя больше, выжать все, что может и чего пока не может... Когда-то - да, когда-то мое появление в его жизни научило его кое-чему; теперь я приезжаю учиться у него. Он показывал вам это представление со свечой?

- Да. Надо признать, впечатляет.

- Я пытаюсь повторить этот фокус уже не первый год. Никаких успехов. А под рукой Хауэра, к слову замечу, который не оставляет своих стремлений шагнуть дальше, уже пригибается пламя в очаге. Есть чему поучиться у него, Гессе, и не только таким вот довольно... так скажем - сложным вещам. Как вы полагаете - за кем победа в трех наших поединках из пяти на плацу? Быть может, и возраст сказывается, и поврежденная рука не дает разойтись как следует; можно сочинить для себя уйму отговорок, но фактом остается одно - у него будет что перенять любому, от следователя до курьера, от шарфюрера до обер-инквизитора. Эти амбуляции^[11] еще многое и многим могут дать. Мой вам совет: не пренебрегайте этой возможностью. Вцепитесь отцу Бенедикту в глотку и не отпускайте, пока он не согласится направлять вас к Хауэру регулярно.

- Он сказал и мне примерно то же самое, и я с ним согласен, - кивнул Курт и усмехнулся: - С вами Хауэр делился своей идеей внедрить его систему обучения в академию - для рядовых следователей?

- Мне отчего-то кажется, что проще перечислить тех, с кем он ею не делился, - отозвался Хофманн со вздохом. - Не вижу, отчего бы его не послушаться. Вообразите, Гессе, умения зондергрупп в руках инквизитора; а ведь нам оные умения едва ли не важнее, чем им - зондергруппа прибывает, заранее предупрежденная об опасности, вооруженная до зубов, а мы можем столкнуться с необходимостью ввязаться в бой с неведомо кем неведомо в какой момент. Именно мы и - прав Хауэр - курьеры должны уметь защитить себя. Ну, и напасть при необходимости.

- Отчего-то он решил, будто мой голос что-то значит...

- Верно решил, - серьезно кивнул тот. - Вы становитесь приметной фигурой, Гессе. Ну-ка, сознайтесь, могли вы предположить лет тринадцать назад, что сделаетесь не последним человеком в Конгрегации?

- Смеетесь, - констатировал Курт, прокашлявшись, чтобы изгнать из горла привкус выпитого не один час назад глювайна; приятный пряный аромат за эти часы превратился в щиплющий горький осадок, от которого горло словно склеилось и пересохло. - Тринадцать лет назад никто не мог сказать, что я вообще сделаюсь человеком; я был убежден, что останусь уличной крысой вечно. Бог с ней, с карьерой; Конгрегация мне дала жизнь как таковую.

- Не вы один это осознали, Гессе. Знаете, что стали вытворять добрые христиане, в чьих городах имеются наши отделения?.. Подбрасывать младенцев к дверям. Считаные разы удавалось выяснить, чьи они.

- И что говорили родители?

- Догадайтесь, - вздохнул инквизитор, приостановясь и снова согнувшись пополам. - Что желают своим отпрыскам лучшей жизни... Вот ведь гадство, это уже не шутки; не хватало приступа посреди глухого леса...

Вопрос о том, не в его ли силах оказать помощь, застрял в слипшемся горле - где-то в желудке острой жарящей болью толкнулось что-то похожее на раскаленную иглу, а в глазах на миг потемнело, словно от удара.

- Либо это заразно, - продышавшись, сумел выговорить Курт, наконец, - либо хозяину того трактира следует повесить своего повара, пока он не отравил кого-нибудь из постояльцев...

Последнее слово он проглотил вместе с саднящей горечью, обложившей горло, и застыл, повстречавшись с таким же окаменевшим взглядом своего спутника.

- А вот это, Гессе, - заметил тот сипло, не распрямляясь, - мысль интересная, не находите?

- Зараза... - выговорил Курт, похолодев. - Вы думаете... Хоффманн?

Тот не ответил; зажмурясь, застонал, совершенно ткнувшись лицом в конскую шею, и, пошатнувшись, медленно соскользнул с седла наземь, едва не угодив головой под копыта.

- Хоффманн! - вскрикнул Курт, рванув на себя поводья; жеребец возмущенно взбрыкнул, не пожелав остановиться сразу, и он спрыгнул на ходу, бросившись к упавшему бегом.

Его попутчик не пытался подняться, скорчившись на мокрой холодной земле; когда Курт перевернул его лицом вверх, тот застонал снова, не открывая глаз и прижимая обе ладони к груди.

- Хоффманн? - окликнул он; раскаленная игла в желудке остыла, оставив лишь все тот же привкус в горле и слабую надежду на то, что немолодой следователь впрямь испытал приступ одолевающей его болезни, а он сам - он всего лишь пал жертвой скверного повара...

- Прости, парень; похоже, я тебя подставил...- проронил инквизитор тихо, и надежда растаяла, как снег на углях, когда вокруг его посеревших стиснутых губ Курт увидел едва заметные пятна цвета сливы.

- Почему вы решили, что дело в вас? - возразил Курт сквозь зубы, распрямившись и пытаясь не дышать. - Почему не во мне?

- Глювайн, - пояснил тот чуть слышно. - Единственное, что мы употребляли оба, но заказал его только я... и бес меня дернул с тобой делиться...

- Мы можем что-нибудь сделать? - спросил он тихо и осекся, подавившись словами, когда пронзительная боль вновь толкнулась где-то под грудью.

Хоффманн с усилием разлепил веки, подняв к нему мутнеющий взгляд, и выговорил, еле шевеля губами:

- Боюсь, нет... Все. Точка...

- Но я держусь; еще неизвестно, быть может, вы тоже...

- Ты выпил меньше, - возразил тот, оборвав его на полуслове. - Возможно, у тебя все и образуется... Слушай меня, - по-прежнему тихо продолжил инквизитор. - Ты парень крепкий, может быть, ты действительно вывернешься, а мне точно крышка...

- Я... - начал Курт, и тот нахмурился, повысив голос:

- Помолчи!.. И слушай. Это важно. Если обойдется, если... Наплюй на Аугсбург. Езжай в Ульм. Меня ждут там... - Хоффманн умолк, снова закрыв глаза и явно собирая последние остатки сил, и продолжил уже на грани слышимости: - Ульм, Гессе... Меня будут ждать еще с неделю, прежде чем заподозрят неладное... да и тогда - о случившемся узнают нескоро, если вообще узнают... а когда пришлют мне замену, будет поздно, дело уйдет... Понял меня?

- Да, - выговорил Курт, чувствуя, как жгущая боль возвращается, нарастая, словно катящийся с вершины горы обвал. - Я понял.

- Прибудешь в город - зайди в 'Риттерхельм'^[12]... С тобой свяжется местный агент... Он... довольно своеобразная личность, так что не удивляйся ничему; понял? ничему...он не работает ни с кем, кроме меня, но с тобою - будет. Не скрывайся - инквизитора в Ульме ждут... Сядешь за второй стол от стойки; будет занято - жди, но сядь именно туда, понял?.. сделаешь заказ и через четверть часа, не притронувшись к нему, велишь унести. Закажешь другое. Понял?.. Слышишь? - уже неразборчиво шепнул Хоффманн. - Не вижу тебя... ты меня слышишь?..

- Слышу, - сдавленно откликнулся Курт, сдерживаясь, чтобы не застонать от все разгорающейся боли в груди. - Все понял.

- Приходи туда вечером, понял?.. Не появится - иди снова, жди... Дело важное, Гессе, запомни, не вздумай ехать в Аугсбург, это не бред умирающего... Дело очень важное, нельзя упускать время... Ты ведь в порядке?..

Он ответил не сразу, несколько долгих мгновений глядя на серое, как нерастаявший снег, лицо перед собою, видя в этом лице отчаянную надежду, и сказать, что сам он так же медленно, но неизбежно умирает тоже, язык повернуться не смог...

- В полном порядке, - согласился он хрипло.

- Хорошо... - вымолвил Хоффманн уже одними губами, и прижатые к груди ладони расслабились, соскользнув с тела наземь.

Еще миг Курт сидел неподвижно на корточках, не глядя на мертвое тело, не находя в голове ни единой мысли, и медленно, тяжело уселся в холодную мартовскую слякоть, упираясь в стылую мокрую землю подрагивающей ладонью.

Привкус неведомых пряностей совершенно сменился горечью, растекшейся по языку, горлу, губам; жжение в груди осталось, но словно бы отодвинулось куда-то вдаль, и теперь по всему телу разливалось изнеможение почти блаженное, точно неспешно подступающий сон. Силуэты коней, непонимающе и настороженно косящихся на него, расплывались перед глазами, заграждаясь пеленой мрака; деревьев по ту сторону узкой лесной дороги Курт уже не видел, и редкие мысли в голове ползли медленно, как беременные змеи.

Смешно и пошло - умереть в день рождения, подумал он вяло, чувствуя, как упирающаяся в землю рука ползет в сторону, и кони вместе с дорогой опрокинулись, перевернув небо набок и укрыв его темнотой.

Глава 2

Темнота подступила с готовностью, приняв в плотные, крепкие объятья; сколько довелось пребывать в них, Курт не знал - время остановилось, вместе с тем растянувшись в вечность, и в этой вечности и темной пустоте медленно, искра за искрой, вновь стало разгораться пламя. Он рвался, пытаясь встать, уйти, выбраться из сжигающего его жара, но не было сил; а когда, наконец, он сумел приподнять голову, увидел каменные стены и огонь - огонь со всех сторон, неумолимый, неотступный...

Курт распахнул глаза, рванувшись встать снова; в груди прострелило болью, и он упал, видя только серый камень и слыша тишину. Тишина была такой совершенной, что ненадолго даже стало больно ушам. А затем в тишине пророс звук, которого сразу было и не узнать, лишь спустя долгое, немыслимо долгое время Курт понял, что слышит пение птиц.

Пели птицы...

Сердце остановилось на миг и понеслось снова, неистово разгоняя кровь - он лежал в знакомой до щемящей тоски келье лазарета академии святого Макария.

Этого не могло быть... или могло?

Стало быть, прав оказался Эрнст Хоффманн? Значит, ему впрямь повезло; неизвестно, что защитило его, хваленая ли выносливость его организма, о которой все столько говорят вокруг него последние месяцы, впрямь ли меньшая доза яда, однако - он жив... Значит, все обошлось...

Кто-то притронулся к плечу; Курт вздрогнул, обернувшись, и некоторое время безмолвно глядел на парня лет шестнадцати в такой же знакомой, как и эти стены, простой рубашке - в такой он сам проходил много лет. За его спиной была измятая постель соседней кровати; стало быть, оставили здесь курсанта - нести дежурство у ложа больного. Значит, его жизнь вне опасности - иначе подле него безотлучно был бы сам лекарь...

- Выпей, - настойчиво потребовал тот, протянув ему огромную трапезную чашу, до краев наполненную остро пахнущим вином. - Ты должен это выпить.

Курт приподнял голову, склонившись к чаше, и отшатнулся, увидев разбавленную чем-то кислым кровь, тускло блестящую в свете солнца - приправленную травами и подогретую до пара.

- Что за... - растерянно начал он, попытавшись отодвинуться, и не смог.

Курсант нахмурился, приблизив чашу к его лицу, и повторил строго и непреклонно:

- Пей. Надо.

- Нет, - возразил он решительно, наконец, заставив себя подняться с подушки и сесть, но команды 'встать' тело исполнять не желало. - Что за чушь; кто ты такой? Почему нет лекаря?

- Вот сейчас я побегу тебе искать лекаря, - язвительно отозвался тот поющим девичьим голоском и с неожиданной силой ухватил его за затылок, приблизив губы к ободку чаши. - Пей, сказано.

Курт оттолкнул его обеими руками, но вырваться из стальной хватки так и не сумел; чаша опрокинулась, заливая его с головой, тягучая жижа полилась сквозь губы, обжигая язык и горло...

- Еt quartus effudit fialam suam in solem, - прогремел над ним вновь окрепший голос, отдающийся в голове, словно в пустой бочке, - et datum est illi aestu adficere homines et igni^[13]!

В груди вновь вспыхнуло, не утихая, пламя, и сердце словно кто-то насадил на вертел, проворачивая раскаленный металл в замершей мышце; непроницаемый мрак упал на глаза разом, словно камень, мешающий видеть испепеляющий его гудящий, как боевая труба, огонь...

Курт распахнул веки, устремившись встать снова; в груди прострелило болью, и он упал, видя только серый камень и слыша тишину. Тишина была такой совершенной, что ненадолго даже стало больно ушам. А затем в тишине пророс звук, которого сразу было и не узнать - пели птицы...

Сердце остановилось на миг и понеслось снова, когда он увидел вновь все то же - стены лазарета академии святого Макария.

Этого не могло быть... или могло?..

Кто-то притронулся к плечу; Курт вздрогнул, обернувшись, и некоторое время безмолвно глядел на сухощавого старика, сидящего у его постели.

- Отец Бенедикт, - выдохнул он с облегчением, на миг прикрыв глаза. - Господи, я думал, что все еще сплю...

- Ты болен, - отозвался тот понимающе. - Снова кошмары?

- Да, - кивнул он, передернувшись; тело все еще помнило пригрезившееся миг назад пламя, и боль в груди не давала позабыть его совершенно. - Снова замок Курценхальма, и я на полу... Давно уже не снилось, и вот вдруг... А потом - наш лазарет и помощник лекаря, который пытался напоить меня кровью.

- Твой мозг отравлен, и яд вызывает видения, - пояснил наставник и печально вздохнул: - Ты разочаровал меня, Курт. Очень разочаровал.

- Что?.. - проронил он оторопело, непонимающе глядя на духовника, и тот сурово нахмурился:

- Я полагал, ты и в самом деле уникален, в самом деле способен на многое, а ты вздумал загнуться посреди леса от каких-то несъедобных травок. Для чего тебе пожаловали первый ранг? Чем ты это заслужил?

- Отец... - потерянно начал Курт, и тот жестко оборвал:

- Нет. Я тебе не отец. Мои духовные дети - достойные люди, а ты слаб. Здесь не нужны неумехи, Гессе. Вот, - продолжил духовник, протянув ему наполненную кружку. - Здесь то, что ты не допил; допей. Нельзя бросать начатое на половине.

- Вы не можете такое говорить всерьез, отец... - пробормотал он чуть слышно, пытаясь отодвинуться и едва сдерживаясь, чтобы не закричать. - Вы не можете так... это же просто бред!

- Пей, - повторил наставник угрожающе, так же, как курсант в минувшем кошмаре, ухватив его за затылок и притиснув кружку к губам. - Пей!

Курт отпрянул, стиснув зубы, и крепкие пальцы вцепились в подбородок, сжав до боли и отдернув его вниз, точно крышку ящика для подаяний.

- Да пей же, наконец, сволочь! - закричал духовник тонко, и в рот снова плеснула горькая плотная, как кисель, жидкость.

Он закашлялся, забившись в удерживающих его руках, как рыба в сети, отшатнувшись от наставника, и едва успел схватиться за край кровати, чтобы не рухнуть на пол в тихой, полутемной комнате с одним-единственным табуретом у стола - в той самой комнате, где он провел три с половиной месяца, в тесной комнатушке в учебке; в узкую бойницу окна заглядывало слабое весеннее солнце, наполовину загражденное укрытой снегом горою неподалеку, на столе застыла никогда им не зажигавшаяся свеча, и в очаге у противоположной стены, к которому он сам тоже никогда не прикасался, горел огонь, натапливая обыкновенно холодную угловую комнату.

- С ума сойти... - пробормотал он утомленно, отерев ладонью взмокшее во сне лицо, и обессиленно упал обратно на подушку, закрыв глаза и с трудом переводя дыхание.

Кто-то притронулся к плечу; Курт вздрогнул, обернувшись...

Полуобгорелое тело с выпирающими почернелыми костями черепа, с кусками сморщенных, покрытых слоем топленого жира грудей, придвинулось ближе, осыпая коросту с перевивших кости мышц и пытаясь обнять его за шею.

- Мой милый, - прорвался свистящий шепот сквозь остатки покрошившихся зубов. - Не поцелуешь меня на прощание?

Собственное тело подчинилось не сразу, еще мгновение пребывая в оледенелой неподвижности, и лишь когда пахнущий горелым мясом череп оказался у самого лица, Курт оттолкнулся, ударив обеими руками, и опрокинулся назад; от удара о пол в глазах потемнело и тишина раскололась звоном, бьющим по нервам наотмашь. Он попытался подняться, но не смог даже повернуть головы, не видя, здесь ли еще этот жуткий призрак, зато видел отчетливо и ясно, как из очага, подобно водному потоку, на деревянный пол изливается пламя, напитывая комнату и его самого нестерпимым жаром.

Горячая тонкая ладонь, царапая кожу сухой обгорелой коркой, перевернула его лицом вверх, и у губ вновь возник наполненный сосуд.

- Будь хорошим мальчиком, - попросил тихий голос. - Выпей.

Неведомая сила прижала тело к полу, не давая шелохнуться или отвернуть лицо, и мерзкое питье пролилось в горло, перекрывая дыхание; он зажмурился, чтобы не видеть того, что было перед глазами, и, собрав последние силы, рванулся в сторону, прочь от удерживающих его рук...

Прохлада и тишина настали внезапно, словно летний ливень.

Тишина была такой совершенной, что ненадолго даже стало больно ушам. А затем в тишине пророс звук, которого сразу было и не узнать, лишь спустя долгое, немыслимо долгое время Курт понял, что слышит пение птиц.

Пели птицы...

Он вскочил, сев на кровати, озираясь вокруг и тяжело дыша, чувствуя, как стекает по виску холодная капля и все еще ощущая во рту вкус пригрезившегося ему зелья.

Стены вокруг были незнакомыми, пахло травой и слабо прогретым воздухом; он сидел в сугробе из скученных простыней и шерстяного одеяла, а сбитая его головой подушка валялась на полу у постели. Несколько секунд Курт пребывал в неподвижности, ожидая неведомо чего и пытаясь понять, завершилась ли чреда кошмаров. Реальность воспринималась отчетливо и полно, однако подобный аргумент стоил немногого; промедлив еще мгновение, он поднял руку и от души ущипнул себя за запястье, болезненно покривившись и зашипев, когда под кожей моментально вспухло красное пятно.

Итак, это не сон...

- О, Господи... - облегченно пробормотал Курт, опустив голову и отерев влажный лоб чуть подрагивающей ладонью.

Наклонившись, он подобрал и положил обратно подушку, продолжая оглядываться уже чуть спокойнее и внимательнее. Подле его постели стоял табурет с отпечатавшимися на сиденье темными окружностями, какие остаются от мокрого дна кружки или стакана; итак, кто-то и впрямь поил его в беспамятстве каким-то снадобьем, стало быть, хозяин этого жилища настроен не враждебно. Вот только кто этот хозяин и где сейчас находится он сам, Курт сказать затруднялся. Дом был явно не городским; разогретый очаг ровно светил тлеющими углями, согревая большую комнату, ограниченную деревянными стенами, в окно напротив сквозь тусклый пузырь, натянутый на раму, виднелись ветви деревьев и слышался птичий гомон, громкий и несмолкаемый, словно в глухом лесу. Деревня? Похоже на то, если судить по развешанным на стенах пучкам трав, по тишине, пробивающейся сквозь крики и переливы птиц, по плотной завесе деревьев подле дома...

Ощущения собственного тела пришли позже и оказались малоприятными. Первое, что Курт осознал, когда мозг проснулся совершенно, это факт полнейшего отсутствия на себе одежды, и ни первый беглый, ни второй более пристальный взгляд вокруг не выявил ничего похожего на нее, брошенную ли небрежно в угол, сложенную ли на какой-нибудь скамье или стуле. А главное - кожа шеи не ощущала касания цепочки и привычной тяжести стальной бляхи Знака, что было уже не просто неприятно, но и настораживающе.

С постели он поднялся опасливо, боясь резким движением опрокинуть себя на пол - голову плавно кружило, а тело шевелилось вяло, точно бы он пребывал под толстым слоем воды. Укрывавшую его простыню Курт набросил на себя, завернув вокруг, и, обратившись таким образом в подобие ветхозаветного святого, сделал несколько осторожных шагов по выложенному деревянными досками полу.

У порога лежала потрепанная шкура какого-то животного, явно служащая для того, чтобы вошедший оставил пыль и грязь на ней, а не на полу, доски которого были выметены и вымыты с немужской тщательностью; однако нигде в комнате не было иных атрибутов, свидетельствующих о пребывании в этом доме женщины - ни пестрых занавесок, в которых обыкновенно души не чают хозяйки, ни вязаных покрывалец на табуретах и скамьях, ни прялки или забытого на столе клубка. Скорее Курт предположил бы, что очнулся в жилище охотника, если судить по звериным шкуркам, развешанным в связках по стенам тут и там средь ножниц и ножей устрашающего вида; битком набитый колчан пристроился у самой двери рядом с луком работы довольно кустарной, но, надо признать, качественной.

Две низкие дверцы по правую руку вели в другие комнаты либо же в кладовые, однако Курт еще не решил для себя, насколько он может позволить себе обнаглеть в предпринятом им обследовании дома, а посему заглядывать за них пока не стал. В очаге готовилась закипеть вода в небольшом котелке, подвешенном к крюку; стало быть, хозяин где-то неподалеку и вот-вот должен возвратиться, ergo - с осмотром жилища стоило поспешить.

Противоположная стена рядом с окном сплошь была завешана травами и сушеными ветками, с листьями или без оных, низками каких-то ягод и матерчатыми мешочками с неизвестным содержимым, а под самой стеной, упираясь в нее, стоял узкий невысокий столик. Этот предмет мебели не мог служить для хозяйственных нужд - слишком низким и непросторным он был, заставленным к тому же всевозможными мисочками, стаканчиками и крошечными бутылочками вроде тех, где дамы побогаче хранят благовония, только выполненными самостоятельно и не слишком гладко. Что же привлекало внимание особенно - это два самодельных же подсвечника с одинаковыми восковыми огарками и маленький светильник, более похожий на лампаду и горящий ровной огненной каплей. К столику Курт приблизился медленно, уже за несколько шагов от него поняв, что именно видит.

Пространство перед лампадой было освобождено от этой необычной утвари, и на ровной поверхности стола, столь же тщательно вымытого, лежали четыре коротких обрезка осиновой ветки, образуя собою нечто вроде низкого колодца; за верхним пределом этого квадрата, уставясь острием в стену, покоился маленький, похожий на перочинный, нож с узкой деревянной рукояткой. В центре колодца из веток, растопырив руки и ноги, возлежал восковой человечек, поперек груди которого пролегал прочерк завязанной плотным узелком красной нитки.

Минуту Курт стоял неподвижно, разглядывая это творение искусства; вопроса о том, кого изображает собою эта корявая фигурка, не возникало - вмятые в воск волоски на лысой голове человечка совершенно явно принадлежали ему. Нерешительно, не зная, чего опасается, он протянул руку к фигурке, осторожно коснувшись пальцем восковой поверхности, и едва не подпрыгнул, когда за спиной прозвучало суровое:

- Не трогай.

Курт обернулся рывком, отступив назад и припоминая, что своего ремня с оружием он также нигде не увидел.

- Не трогай, - требовательно повторил тихий, но уверенный голос.

В первые два мгновения он решил, что это мальчишка, лишь спустя несколько секунд осознав, что перед ним юная, годами пятью младше него самого, девушка с остриженными по самые плечи светлыми волосами, в охотничьей одежде, изготовленной так же без привлечения иного труда, кроме своего собственного. В узкой ладони был зажат нож немногим меньше его пропавших в безвестность кинжалов.

- Отойди, - приказала она, и Курт попятился, когда хозяйка дома прошагала к столику, окинув его сомнительную сервировку придирчивым взглядом. - Вернись в постель, тебе нельзя вставать, - продолжила она в прежнем тоне, бросив нож на стол посреди комнаты.

- Где я? - отступив еще на два шага назад, спросил Курт, и хозяйка нахмурилась.

- В постель. До этого говорить с тобою не буду.

Не дожидаясь исполнения своего указания, она развернулась и вышла, прикрыв дверь за собою.

Помедлив, Курт возвратился к узкой кровати; в любом случае, эта во всех смыслах странная девчонка была права - пребывание в вертикальном положении вправду доставляло некоторое неудобство вроде головокружения и легкой тошноты, посему на подушку он откинулся с облегчением, продолжая озираться лежа. Нож она так и оставила лежать на столе, а значит, опасности в своем госте не видит или желает показать ему, что это так. Для человека с ведьмовскими забавами поведение довольно странное - не заметить выжженной на его плече Печати мог только слепой и безрукий; или она попросту надеется, что в благодарность за спасение инквизитор не станет особенно придираться?..

- Где я нахожусь? - повторил Курт, когда она вернулась, неся в руках внушительную миску, наполненную кроваво-розовыми кусками тушки какой-то живности. - И кто ты?

- Меня зовут Нессель, - отозвалась хозяйка и, склонившись к очагу, вывалила содержимое миски в котел. - Ты в моем доме.

- А где дом? Это какая-то деревня?

- До деревни часа четыре, если пешком. Это - лес. Охотничий дом. Как себя чувствуешь? Грудь еще болит?

- Нет, - ответил Курт, подбирая слова медленно и осмотрительно. - Благодаря тебе, верно?

- Тебе просто повезло; если бы я шла не той дорогой или шла чуть раньше или позже, ты бы умер. Твоему спутнику повезло меньше, - вздохнула Нессель, бросив горсть шишек под котел, и выпрямилась, глядя на своего пациента оценивающе. - Выглядишь и впрямь лучше, и жара, похоже, уже нет... Не подходи больше туда и ничего там не трогай. Все испортишь.

- Испорчу - что? - уточнил он осторожно.

- Себя, - огрызнулась Нессель; сняв с полки над очагом узкогорлый кувшин, отмерила в маленький стаканчик темно-бурую жидкость и, приблизившись, подала ему. - Пей.

Пей...

Вот он, тот голос, которым вещали его видения, голос, который прорывался сквозь беспамятство...

- Что это за дрянь? - усомнился Курт, не протянув руки навстречу, и девушка насупилась:

- Дрянь - это то, что ты выпил или съел, прежде чем оказаться полумертвым на этой дороге. А здесь - лекарство.

- Здесь жучки, - заметил он недовольно, и хозяйка покривилась:

- Это почки, идиот. Пей. Если ты снова вознамерился отбрыкиваться, мне опять придется применить силу.

'Да пей же, наконец, сволочь!' - припомнился ему отчаянный возглас одного из являвшихся ему призраков; похоже, спасительница и впрямь с ним намучилась...

- Дрянь, - повторил Курт, опустошив стаканчик и снова улегшись. - Нессель... Это ведь не имя. Как тебя зовут на самом деле?

- Не вставай с постели больше; я на тебя угробила столько сил, а ты порываешься пустить все мои труды псу под хвост. На самом деле я Готтер, но зовут меня именно так.

- Не удивляюсь^[14], - буркнул он тихо.

- Деревенские обзывают меня, кроме того, еще и неотесанной дикаркой; теперь вижу, что я просто королева с манерами, если сравнивать с прочими, - заметила Нессель недовольно, и он спохватился:

- Извини. Все еще слабо соображаю; я Курт... Так ты что же - живешь тут одна? И одна меня... выхаживала?

- Одна, - согласилась та и, перехватив его взгляд, усмехнулась: - Мой брат перед тем, как умереть, неделю лежал в беспамятстве, и ухаживать за ним, кроме меня, было некому, посему - ничего нового я у тебя не увидела. Кроме, разве, этого клейма у тебя на спине; что это?

'Что это'?..

На лице Нессель был искренний интерес, и никакого лукавства в темно-серых глазах он не увидел; однако же, ни один человек в Германии подобного вопроса задать попросту не мог: Конгрегации могли припоминать дела прежней Инквизиции, ее могли не любить, ей могли не доверять, могли ненавидеть, но не знать - не могли. И, тем не менее, перед ним был человек, совершенно не имевший представления о том, что значит Печать; а стало быть - и что она значит для нее в первую очередь.

- У меня, - не ответив, произнес Курт неспешно, - был еще медальон с такой же чеканкой и деревянные четки. Где они?

- Вместе с твоим оружием в кладовой; эта железяка мешалась - тебя ведь тошнило. Не отмывать же мне ее всякий раз... У твоего спутника тоже была такая; это что - какой-то духовный орден?

- Да, что-то вроде, - согласился Курт; она кивнула:

- Я так и подумала, поэтому сняла с него медальон перед тем, как похоронить - обыкновенно ведь подобные штуки после смерти хотят передать детям или женам, или кто там из родичей...

- 'Перед тем, как похоронить'? - переспросил он с сомнением, смерив взглядом невысокую тонкую фигурку. - Ты его... Господи, как ты сумела? Земля еще каменная.

- Прогрела костром; не оставлять же мне его было валяться посреди дороги?.. Если захочешь о нем помолиться или что там полагается делать с усопшими в вашем ордене - он погребен за домом, рядом с моими родителями.

Рядом с родителями...

Итак, вывод из этого краткого разговора был довольно невеселым и странным. Потерявшие родителей брат и сестра обитали в лесу, пока некая болезнь не оставила Нессель в одиночестве; если же взять во внимание тот факт, что вид Печати и Знака ни о чем ей не говорит, то можно утверждать с уверенностью, что из лесу она не выходила больше десяти лет, быть может, и родившись здесь же. Классическая лесная ведьма второго типа - юная, привлекательная и довольно стервозная, если судить по прозвищу, данному ей людьми. Кстати, этот факт, в свою очередь, говорит о том, что пределы леса она все же покидает, пускай и ненадолго, и с родом человечьим общается. Наверняка торгует травами или оберегами, а то и ворожит по случаю - деревенские в этом смысле до сих пор сохраняют двоякий подход к вере, от мессы идя в ближайшую рощу за березовой ветвью, чтобы отогнать сглаз от скота. Странным образом те же крестьяне отличаются и особым рвением по части самовольного отлова, осуждения и изничтожения таких, как эта Нессель...

- Постой-ка, - спохватился Курт, лишь сейчас осмыслив ее слова полностью. - Как ты изощрилась притащить сюда нас обоих?

- На лошадях, - пожала плечами та, и он недоверчиво нахмурился:

- Одна - взгрузила на седло... ладно - меня, но - его?

- Я попросила лошадей лечь.

- Лошадей, - повторил Курт. - Попросила.

- Не ломай голову, - снисходительно улыбнулась Нессель. - Тебе сейчас вредно. Сейчас спи больше и - повторяю, не поднимайся с постели без нужды.

- А с нуждой? - многозначительно уточнил Курт, и хозяйка, снова обозрев его придирчивым взглядом, кивнула:

- Думаю, можно. Обожди.

На одежду, принесенную ею из кладовой, Курт взглянул, нахмурясь.

- Это не моя, - заметил он недовольно, и Нессель покривилась:

- Да что ты? И как же я не поняла... Это моего брата. Твоя сейчас сохнет; ты был весь в грязи, и тебя рвало кровью, я только вчера смогла все отскрести.

- 'Только вчера'? Сколько я был в беспамятстве?

- Третий день, - пожала плечами Нессель, и, возвратившись к котлу, бросила в него снятый со стены пучок высохшей зелени. - То, что тебе нужно - слева от дома. Не заблудишься.

В поданную ему одежду он проскользнул, как в мешок и, утопнув в сапогах, хмыкнул:

- Не хотел бы я повстречаться с твоим братом на узкой лесной тропинке...

- Уже не повстречаешься, - отозвалась Нессель просто. - Ступай осторожнее, не упади. Если что - кричи. Не ерепенься, - пояснила она, когда Курт оскорбленно покривился. - Здесь звери ходят, а тебя они не знают.

Углубляться в обсуждение взаимоотношений хозяйки дома со звериным царством он не стал, лишь вздохнув, и, пытаясь держать себя прямо, медленно переступил за порог. Чахлое весеннее солнце, полуприкрытое голыми мокрыми ветвями, ударило в глаза, словно яркая вспышка, отозвавшись резью где-то в мозгу, а от первого глотка свежего холодного воздуха слегка повело, точно от шнапса натощак.

Совершив необходимое, в дом Курт возвратился не сразу, пройдясь округ него, остановясь ненадолго у свежей могилы позади дома подле трех уже просевших холмиков, где следователь Эрнст Хоффманн обрел свое пристанище. В том, что, оправившись полностью, он исполнит предсмертное повеление собрата по Конгрегации, Курт не сомневался, но обдумывать его слова и свои действия подробнее пока не хватало сил; все, что сейчас было возможно, это прочесть над могилой хотя бы 'Sed et si ambulavero in valle mortis...'^[15] и повторить данное cogente necessitate^[16] обещание теперь уже искренне.

От этого небольшого погоста он двинулся дальше, осмотрев приземистый сарайчик, полный дров и всевозможного хозяйственного добра вроде лестницы, корыта, плашки с воткнутым в нее топором гигантских размеров, деревянных рам для сушки шкур и прочих мелочей. На одной из них Курт узрел и свою одежду, бережно расправленную; черная кожа была вычищена впрямь аккуратно и со знанием дела - в этой старой куртке, пережившей несколько стычек и три с лишним месяца учебки, с заплатами на некогда прожженных рукавах, сейчас вполне можно было, не совестясь, показаться на улицах приличного города. Если к вязанию и шитью занавесок покойная матушка Нессель не успела или не сумела ее пристрастить, то прочие умения, необходимые при ее образе жизни, она переняла как должно - надо полагать, от папы. Судя по всему, он же научил ее управляться с лошадьми - здесь же, под низким потолком в небольшом закутке, топтались оба жеребца, расседланные и явно накормленные должным образом.

Справа от дома невдалеке от тонкого, в полтора шага, ручейка простерся прямоугольник перекопанной земли, сейчас голой, но поздней весной наверняка чем-то засеваемой. Ни ограды, ни хотя бы плетня вокруг этих скромных грядок не было, никаких страшащих летающую живность чучел на нем не стояло, и на слова этой юной ведьмочки о зверях, которые не знакомы с ним (но, надо думать, наверняка хорошо знают ее саму), Курт взглянул несколько пристальнее и под другим углом.

Чуть в стороне от двери обнаружился старый и уже потрескавшийся местами стол, точнее, козлы, крытые двумя сколоченными досками, повсюду изрезанными ножом, но столь же тщательно вымытыми, как и все в этом хозяйстве; половина стола и сейчас еще была мокрой, а на земле подле него в деревянной помеси корыта и таза валялись обрезки сухожилий, голова и убогая, по-весеннему облезлая, шкурка зайца. По крайней мере, этот краткий осмотр прояснил хотя бы, чем сегодня будут кормить...

- Я думала - ты там утоп, - поприветствовала его Нессель, когда, вернувшись, Курт с облегчением опустился на постель. - Нечего сидеть, ложись и засыпай.

- Не хочу; я спал почти три дня, - возразил он, однако все же пристроил голову на подушку; хозяйка скривилась:

- 'Спал'. Ты не спал, а валялся в бесчувствии и путался в кошмарах, это большая разница. Теперь же ты должен уснуть как положено - во сне выздоровление идет скорее; а чтобы твои видения тебе не мешали... Подвинься, - скомандовала она, пихнув Курта в бок коленом, и, присев на кровать, прижала ладони к его вискам, строго предупредив: - Не дергайся.

Увернуться от крепких прохладных рук он сначала не успел, а спустя мгновение - не пожелал, ощущая, как уходит головная боль, самого наличия которой не замечал до сего момента, умеряется тошнота, и лишь слабость одолевает все больше и больше, захватывая все тело - ноги, руки, слипающиеся веки, сам рассудок...

Курт зажмурился, вдохнув глубоко, полной грудью, подобравшись всем телом, и показалось даже, что его засыпающий мозг - просто такая же мышца, напрягшаяся перед ударом; словно в тумане перед памятью проплыло ухмыляющееся лицо Хауэра и насмешливое 'в голове мышцы не накачаешь'...

- Прекрати, - осадила Нессель, довольно ощутительно шлепнув его ладонью в лоб, отчего в затылке прострелило короткой резкой болью; Курт зашипел, поморщась, и та наставительно кивнула: - Сам виноват. Прекрати. Ты мне мешаешь.

- Мне не по душе то, что ты делаешь.

- Ага, стало быть, тебе по душе выкрикивать всякий вздор и вскакивать в холодном поту?.. Прекрати рыпаться и расслабься, я пытаюсь тебе помочь - ты должен уснуть, причем уснуть спокойно.

- Не хочу, чтобы копались в моих мозгах, - отозвался Курт твердо. - Неужто у тебя не найдется какого-нибудь сонного снадобья - средь таких-то запасов?

- Вот когда уйдешь отсюда, тогда и станешь лечиться, как вздумается, а покамест - делай то, что я говорю. Да перестань, - чуть смягчилась Нессель, когда он дернул головой, снова увернувшись от ее ладони. - Нигде я не копаюсь, всего лишь пытаюсь успокоить твои нервы. Не надо меня бояться. Желай я тебе зла - у меня была бы куча возможностей сделать с тобою что угодно, пока ты был без сознания. Усек? Лежи смирно, закрой глаза и вообрази что-нибудь хорошее; если уж ты в силах мне воспрепятствовать, стало быть, можешь и помочь.

Глава 3

Вообразить что бы то ни было не вышло, и снов в этот раз не было вовсе - отдавшись на волю своего лекаря, Курт успел заметить лишь то, как расходится по телу приятное расслабляющее тепло; веки сомкнулись и тут же поднялись, и лишь по чуть потемневшему квадрату окна стало ясно, что в действительности он проспал не один час. В теле снова ощущалась слабость, но на сей раз не тяготящая, не гнетущая, а блаженная, словно эти несколько часов он пролежал на берегу под греющим, но не палящим солнцем, и лишь под грудью давило что-то на ребра, но тоже едва-едва, растворяя теплоту по всему телу. Скосив глаза вниз, Курт замер, глядя в яркие, как две свечи, глаза серой кошки с большим белым пятном на шее. Кошка смотрела в ответ пристально и словно оценивающе, так же неподвижно, как и он, еще мгновение; наконец, неспешно поднявшись, она выгнула спину, потянувшись, и перебралась выше, подвернув под грудь лапы и деловито устроившись у него под самым подбородком.

- Quam belle^[17], - пробормотал он с усмешкой, и мохнатая грелка закрыла глаза, уложив голову рядом с его ухом. - Очень мило, - уточнил Курт, осторожно погладив теплую шерсть на загривке. - Даже предположить боюсь, откуда ты взялась.

- Подарил один парень из деревни, - пояснил насмешливый голос, и он вздрогнул, рывком повернувшись набок и тем сбросив обиженно взмякнувшую зверушку на пол. - А ты уже решил, что я в кошку перекидываюсь?

- Не удивился бы, - не стал спорить Курт, и Нессель, сидящая у стола, пренебрежительно фыркнула, поднимаясь:

- Люди...

- 'Люди'... А ты кто?

- Ведьма; не заметил? Я не только в кошку перекидываюсь, я еще и летаю после полуночи - верхом на скамье. Возможно, ем младенцев, не знаю; это надо спросить у деревенских. Петер мне всего не рассказывает, опасается, что оскорблюсь и не стану больше приходить.

- Петер - это даритель кошки? - уточнил Курт; та кивнула.

- Лелеет мечту вытащить меня отсюда, - пояснила Нессель иронически и продолжила уже серьезно: - Не пугай ее. Она тоже лечит. Напугаешь - может обидеться и больше не подойти, кошки твари довольно своенравные. И не делай такие глаза, это правда; их нельзя привязать к больному месту, как припарку, но они могут захотеть сами улечься туда, где болит - на ноги, на живот, могут лечь у тебя над головой на подушке - и перетягивают болезнь на себя.

- И не жаль тебе ее?

- Ничего с ней не случится, - возразила Нессель, установив на пол миску с кусками вареного мяса и любовно погладив свою питомицу, с урчанием принявшуюся за поглощение. - Она умная. Умеет все это переварить; котенок какой-нибудь глупый - тот может сдохнуть, потому что не знает, когда пора остановиться.

- Все это весьма увлекательно, - заметил Курт, глядя на то, как кошачьи зубы вонзаются в мясо, - и я не желал бы показаться сверх меры бесцеремонным, однако же, хотел бы узнать, не полагается ли и мне пары кусочков?

- Не полагается. Тебе полагается бульон и овсяный кисель. Сможешь встать к столу?

- Бульон - из зайца?- покривившись, уточнил он с омерзением. - Кисель? почему не отвар из жаб?

- Надо будет - и жабу тоже, потребуется - сожрешь сырую, - отозвалась хозяйка строго, зачерпнув из котла бледно-серую жижицу и перелив ее в кружку. - Но, если ты желаешь покончить с собой, можешь моих советов не слушать - вон котел, хватай и ешь... Ты едва остался в живых, соображаешь это? Ты не принимал нормальной пищи почти три дня; кроме того, сейчас все твои потроха выглядят, как коленка, которой проехался по камням, и все, что грубее очень жидкой кашки, тебя попросту убьет. Так что вставай, если в силах, и пей свой заячий бульон.

- Я в силах, - отозвался Курт хмуро, переходя к скамье у стола, и осторожно, словно боясь отравиться, отхлебнул из кружки.

Несоленое и нежирное питье с привкусом какой-то маслянистой травы вызвало тошноту, голова закружилась, а в груди вновь пробудилась боль, и от пристального взгляда хозяйки дома стало не по себе.

- Что? - не выдержал он, наконец; Нессель вздохнула, отведя взгляд.

- За этим столом, - пояснила она чуть слышно, - в этой одежде давно никто не сидел...

- Что случилось с твоим братом? - спросил Курт так же тихо. - Что - раз уж даже ты не сумела излечить?

- 'Даже я'... - повторила хозяйка с невеселой усмешкой. - Тогда я не умела всего, что умею теперь - это во-первых. А во-вторых... Его поломал медведь. Каждая косточка была в мелкую дребезгу. Вылечить такое - даже мне не под силу.

- Почему ты живешь вот так? Одна, в лесу... Как так вышло?

Нессель ответила не сразу; вздохнув, присела напротив, глядя недружелюбно и придирчиво.

- Я ни о чем не спрашивала, - произнесла она, наконец. - Нашла издыхающим - выдернула с того света. Задавал вопросы - отвечала. Ты ничего не говоришь о себе и желаешь все знать обо мне; не довольно ли? Быть может, для начала ты мне расскажешь, почему ты оказался на пустынной дороге в обществе трупа, отравленный явно не плохо приготовленным ужином?

- Завтраком, - поправил Курт, отставив кружку в сторону. - Я был отравлен за завтраком. Вот только кто это сделал, я знаю не больше тебя. Человек, которого ты нашла рядом со мною уже мертвым - ведь мы даже почти не знакомы, попросту нам с ним было по дороге; мы, как ты сама заметила, принадлежим к одному ордену, посему и решили проделать путь вместе. Безопаснее на дорогах, да и не так скучно... Судя по тому, что он успел сказать перед смертью, убить хотели его, мне яд достался по нелепой случайности - он угостил меня вином, заказанным для себя. Я выпил меньше, потому и сумел дожить до твоего столь своевременного появления. Если же ты опасалась, что мои враги явятся в твой дом, чтобы добить меня, а заодно и тебя...

- Нет, - усмехнулась Нессель пренебрежительно. - Этого я уж точно не боюсь. Пути сюда никто не знает и не найдет сам, и нет тех, у кого этот путь можно выведать или выпытать - никто никогда не видел этого места. Ты первый чужак, оказавшийся здесь.

- А меня - ты не боишься? - уточнил Курт осторожно. - Не думаешь, что я могу, уйдя отсюда...

- Инквизиции меня сдать? - оборвала та, тут же ответив: - Нет. Не думаю.

- Я произвожу впечатление беспорочного человека? - хмыкнул он скептически, и Нессель качнула головой:

- Нет. Но ты меня не сдашь. Вернее скажу - не хочешь сдать. Я это вижу. Вот здесь, - пояснила она, неопределенно поведя рукой над его макушкой.

- Неужто у меня нимб?

- Он у всех есть, - убежденно кивнула хозяйка. - Только не все его видят; у святых он просто бывает настолько явственен, что не заметить нельзя. У заурядных же людей он другого цвета, в зависимости от мыслей, от чувств, от состояния души...

- И какой же у меня?

- Темно-серый, - отозвалась Нессель, не задумавшись, и Курт уточнил, по-прежнему не скрывая усмешки:

- И что это значит?

- Значит, что ты человек не добросердечный; вот что это значит. Иногда я вижу оттенок багрянца, из чего делаю вывод, что - не просто не добросердечный, а порою жестокий; когда ты смотришь на меня, этот цвет проявляется всего чаще. Ты наверняка уже не раз думал, как поступить по отношению ко мне, и мысль сдать меня в тебе зарождалась, можешь даже не спорить. Вот только ты эту мысль не принял. Когда же ты спокоен, серый цвет светлеет, но такое бывает редко, даже во сне. Тебя постоянно что-то тревожит, ты всегда над чем-то раздумываешь, чего-то опасаешься, и ты ото всех таишься, посему чаще всего ты именно темно-серый. Но не до черноты, иначе я, возможно, даже и не стала бы с тобою возиться, а прошла бы мимо, позволив тебе околеть. Умирающий с таким цветом мыслей наверняка получил бы по заслугам.

- Господи, - выговорил Курт почти серьезно, - спаси и помилуй того, кто станет твоим мужем. Жена, которая видит тебя насквозь - худшего ночного кошмара и придумать невозможно... Этот бедолага, что задаривает тебя кошками - он знает, что ты это умеешь?

- Вот сейчас - снова, - заметила Нессель, не ответив. - Опять этот багрянец. Тебе не нравятся такие, как я... Хотя, к этому я уже привыкла. Такие никому не нравятся.

- Поэтому ты здесь? Потому что тем, в деревне, ты не по душе?

- Потому что там - все смотрят на меня вот так, как ты, - отрезала она хмуро. - Тем же взглядом, с теми же мыслями, лишь в том и отличие, что они - меня еще и боятся. А то, что боятся, люди рано или поздно уничтожают, как когда-то едва не уничтожили мою мать.

- От которой ты унаследовала свои умения?

- Многовато задаешь вопросов, - недовольно отозвалась хозяйка, и Курт вскользь улыбнулся, беспечно пожав плечами:

- Я любопытный.

- Поэтому однажды ты выпьешь яд, предназначенный уже тебе, - предрекла Нессель и, отмахнувшись, сказала уже чуть спокойнее: - А, все равно никакой тайны в этом нет... Да, унаследовала от матери. Когда-то мы жили там - в деревне. Мама лечила и наших соседей, и их животных, и скот, она всегда знала, что и как надо делать, и все всегда ходили за советами к ней. А один не пошел. Наслушался от прохожего монаха всякой чуши... Он всего-навсего повредил ногу мотыгой, если бы он позволил маме заняться его лечением, потребовалась бы какая-то пара припарок, и все. А так - нога вспухла, а после и вовсе отмерла, и - пошло дальше и дальше, и в конце концов дошло до того, что ее надо было уже резать. Но он и тут решил обойтись своими силами, без помощи 'этой ведьмы'.

- И что же? - поторопил Курт, когда та умолкла; Нессель покривилась, отозвавшись уже раздраженно:

- Ну, что - как думаешь? Умер, истек кровью. И его жена подняла крик на всю деревню, обвинив мать в том, что она наслала на ее мужа порчу за то, что тот не пожелал пользоваться ее услугами и тем лишил ее дохода. Из всей деревни только один человек пытался их образумить - наш сосед, охотник; он вообще редко жил там, среди этих людей, все чаще - в этом доме... Может, просто дело было в том, что он давно положил глаз на маму, а тут вдруг подвернулась возможность ее получить, и он ею воспользовался. Мне, в общем, все равно. Главное, что он нас спас. Вывел через задний двор своего дома и привел сюда.

- Так значит, в одной из тех могил - не твой отец? Отчим?

- Отец, - возразила Нессель строго. - Растил, как родную. Заботился. Учил, чему мог, что сам знал. Маму любил. Отец.

- И брат, стало быть...

- Его сын. Отец надеялся, что, когда я подрасту, у нас с его парнем что-то сложится, но ничего не сложилось. А потом родители умерли - немолодые уже были оба, потом и брат тоже.

- И тебе не приходило в голову выйти отсюда?

- Куда? - уточнила Нессель, пренебрежительно ткнув пальцем в сторону. - К этим? Которые едва нас не убили? В смысле - чтобы они свою задумку довели до конца и все-таки меня прикончили? Спасибо, не хочу. Я тогда была совсем девчонкой, все помню плохо - только обрывками, но одно запомнила навечно и очень явственно: то, как мы убегали. Отец держал меня на руках, и я видела лицо мамы за его спиной. Перекошенное. Как будто ее уже убили. Не хочу, чтобы такое было у меня.

- Но ведь, как я понял, ты все же выходишь из этой глуши время от времени? - уточнил Курт наставительно. - Общаешься с ними. Какой-то Петер и вовсе, насколько я вижу, клинья подбивает, а у него наверняка родители и прочие родственники, которые этому, похоже, не препятствуют; стало быть, не так все и плохо.

- Это сейчас, - уверенно возразила она. - Сегодня они не вспоминают, что я дочь ведьмы и сама такая, сегодня они принимают от меня помощь, просят ее, этой помощи, а завтра ветер переменится, и им снова взбредет в голову какая-нибудь гадость. Да и теперь - да, они не пытаются причинить мне вреда, не выказывают вражды открыто, однако и особой дружественности в них нет. Терпим друг друга. Я им необходима, потому что умею то, что они не умеют, знаю, что они не знают, а они мне дают за это то, чего в лесу не найдешь - полотно, к примеру, соль... ерунду всякую, которая тоже нужна. Да и вряд ли и они, и я забудем, что они когда-то сделали. Они будут враждебно смотреть на меня, а я - коситься на них. Я - не забуду уж точно.

- При твоих способностях, - тихо заметил Курт, разглядывая увешанную травами стену, - можно было расквитаться с ними давным-давно, ничем при этом не рискуя. Если все эти игры с фигурками, нитками и осиновыми сучками не чушь, в чем я лично сомневаюсь...

- Да, можно было, - согласилась Нессель с недоброй усмешкой. - Можешь сомневаться сколько угодно, я не намерена ничего доказывать; просто - знай, что в моих руках это действует. И - да, можно повернуть все, что я сделала для твоего излечения, в обратную сторону, этим можно спасти, а можно убить. Вот только это не для меня.

- Не умеешь или нацеливаешься в святые?

- Если угодно - боюсь.

- Вот уж не сказал бы, что ты кого-то в этой жизни боишься, - усомнился он, и Нессель нахмурилась:

- Ерунда; все боятся, кто чего. А ты не боишься, что огребешь в иной ли жизни, в этой ли уже за все, что натворил когда-то? Ведь на твоей совести не одна смерть, я вижу. Ты - не боишься?

- Ты что же, - скептически уточнил Курт, - страшишься кары небесной? Ты это серьезно?

- Этого просто нельзя делать, - жестко выговорила она. - Непомерно большая ответственность. Не по мне.

- 'Ответственность'?.. Довольно странное определение. И довольно неясное. Перед кем - ответственность?

- Все вокруг связано, - нетерпеливо пояснила Нессель. - Все судьбы и все жизни, и все поступки, дурные и добрые. Когда я делаю что-то, это связывает меня с чем-то, что произойдет в будущем, быть может, даже и не со мною. Мать говорила мне так: жизнь - как озеро, и любое наше деяние - как брошенный в него камень, от которого расходится волнение. Волна идет от тебя, ударяется в другой берег и возвращается, а вернувшись, бьет по тебе. Можно и вовсе не входить в воду, стоять на берегу, а можно просто следить за тем, чем швыряешься. Вот - монахи в монастырях. Выбрались на берег и стоят там, на всех прочих поглядывая со сторонки. Наверняка и среди подобных мне есть те, кто сидит себе вот так же в какой-нибудь глуши потихоньку, и о них никто даже и не знает; они живут сами по себе, ни с кем не связываясь, не делая ни добра, ни зла - ничего. Я так не могу и не хочу, так можно закончить свои дни сумасшедшей старой... - она помялась, подбирая слово, и криво усмехнулась: - ведьмой. По-твоему, это мечта всей моей жизни - куковать тут в одиночестве? Это всего лишь безопасности ради, и все... Но я не бросаю в воду то, от чего волна собьет меня с ног и утопит. Но и такие, полагаю, есть. Полагаю также, что их немало - искушение больно велико. Все это не по мне. Так - я тоже не хочу. Не хочу связываться с последствиями, оно того не стоит.

- Как сказать, - заметил Курт полувсерьез, и Нессель поморщилась:

- И ты туда же.

- Эти люди вынудили твою мать бросить собственный дом, - перечислил он, - заставили остаток жизни провести в глухом лесу, тебя - в этом лесу вырасти и продолжать жить в полном одиночестве, ибо покинуть его ты опасаешься - из-за них же. Лично мне кажется, это стоит того, чтобы им стало хоть вполовину так же скверно в жизни. Те, к примеру, кто доставлял неприятности мне, на столь благодушное отношение рассчитывать не могли.

- Не сомневаюсь в этом, - отозвалась она снисходительно. - Только мы в разном положении. Тебя оклеветали - ты подал в суд. Тебе наступили на ногу - ты дал в морду. Это просто. Это можешь ты, но могут и они - при желании и довольной смелости. А то, чем могла бы отомстить я, слишком... изощренно. Это, как отец говорил, тонкие материи. Туда лучше не лезть, потому что круги по воде пойдут такие...

- Однако влезаешь ведь. Почему для того, чтобы избавить больного от кошмаров - можно, а чтобы ими одарить - нельзя?

- Нож можно использовать, чтобы срезать ветку и примотать к ней сломанную руку, а можно для того, чтобы воткнуть его под ребро. Почему одно - дозволительно, а другое - нет?.. Знаешь, я не праведница. Просто не хочу себе проблем. А небесная кара на тех, кто выгнал из дому нас с матерью, легла и так: они остались без целительницы, и долгое время некому было избавить их от горячки, принять роды или сказать, чем помочь единственной в хозяйстве издыхающей корове. Им тоже было плохо. Без моего вмешательства, но справедливость соблюдена.

- И милосердие проявлено, - пробормотал Курт тихо; Нессель нахмурилась:

- Это к чему ты?

- Ни к чему. Справедливость - и милосердие. Их, как правило, выказать совместно весьма затруднительно.

- Знаю, это девиз Инквизиции, - покривилась Нессель неприязненно. - Мать рассказывала. Она мне об этих ребятах много рассказывала.

- И мало хорошего, я так понимаю.

- А что хорошего могла сказать о таких, как они, такая, как она?

- Однако пострадали вы не от них, - заметил Курт, и хозяйка отмахнулась:

- Не от них, так от их проповедей; какая разница. Они пичкают людей своими поучениями, а это все равно что науськивать, травить, как собак на зайца.

- К слову замечу, ты несколько отстала от жизни, - возразил он. - Сейчас все изменилось. За то, что ты умеешь вылечить зуб прикосновением руки, уже не арестовывают.

- Да, - признала Нессель нехотя. - Я слышала. Мне деревенские рассказывали. Намекали, что теперь я могла бы и выйти... Уверена, это - потому что им лениво таскаться в лес всякий раз, как я нужна. Хотят, чтоб под боком была. Чтоб позвали - и вот я.

- Так воспользуйся возможностью. Науськивать никто никого на тебя более не намерен, в тебе нуждаются; да и с пяток Петеров, я так полагаю, еще отыщется. Неплохая возможность наладить жизнь.

- Загробную, - возразила она мрачно и, поднявшись, прошагала к окну, сняв с подоконника наполненную вязкой массой миску. - На, - подбодрила Нессель, установив нервно вздрогнувший всей поверхностью кисель перед ним и вручив ему ложку. - Трескай.

***

Остаток вечера Курт провел в постели, выслушивая краткие и довольно разрозненные повествования хозяйки дома о ее жизни. Вопросов он уже почти не задавал - Нессель, к человеческому общению явно не привычная, но столь же явно по нему стосковавшаяся, говорила теперь сама, все более подробно, многословно и охотно; сам он, слушая эти во многом знакомые ему и довольно типичные для всей Германии рассказы, прислушивался и к себе, отмечая с неудовольствием, что выздоровления придется ожидать долго. Какие бы похвалы ни расточали ему наставники и даже противники, сколь бы ни был уникален его необыкновенно стойкий организм, а все же пребывание на пороге смерти бесследно для него не прошло - голова при излишне резких движениях или долгом пребывании в вертикальном положении по-прежнему кружилась, в висках время от времени простреливала нездоровая пульсация, а в груди нет-нет, да и просыпалась вновь пусть слабая, но все же довольно ощутимая боль.

Поданное ему перед сном питье Курт принял, уже не переча и не споря, так же безропотно приняв и очередную порцию омерзительно пресного бульона и столь же безвкусное овсяное варево. 'Зови, если что', - предупредила Нессель напоследок и, затушив свечу, удалилась за одну из дверей в дальней стене. В темноте осталась гореть лишь лампада на ее самодельном алтаре, на котором сегодня, поминутно оглядываясь на своего пациента, хозяйка что-то переставляла и перекладывала. Теперь, как он рассмотрел, когда Нессель ушла, осиновых веточек осталось две, а красной нити поперек груди его воскового подобия уже не пролегало; говорило ли это о том, что, по ее мнению, миновал кризис, Курт сказать затруднился.

- А ты быстро выправляешься, - подтвердила его мысль Нессель, поутру милостиво позволив полакомиться раздавленным почти в паштет кроликом, столь же пресным, как и употребленные прежде кушанья. - Занятный ты человек, как я посмотрю... - мгновение она помедлила, словно решая, следует ли произносить это вслух, и тихо, серьезно вымолвила: - На тебе проклятье. Ты знал?

Курт тоже заговорил не сразу, всматриваясь и вслушиваясь в то, что было в памяти - крик в спину, отдавшийся эхом от каменных стен подвала. 'Будь проклят!'...

- Догадывался, - отозвался он, наконец.

- Предсмертное проклятье, - уточнила Нессель, скосившись в его сторону исподлобья, и, не услышав ни возражений, ни согласия, докончила: - Предсмертное проклятье женщины.

- Хочешь, чтобы я рассказал, как это могло произойти? - уточнил Курт, и она отвернулась, нервно передернув плечами:

- Не особенно. Всего лишь намеревалась предупредить. Я пыталась снять его, но она, кем бы ни была, много сильней меня, я даже не могу нащупать, к чему оно привязано, это проклятье.

- В каком это смысле?

- Я не знаю, что оно делает, если тебе так понятней. Просто - словно туча над тобой, и она ждет поры, когда ей позволено будет разразиться молнией. Покамест тебя что-то ограждает - какая-то сила, которой ты угоден; когда ты сделаешь что-то, что этой силе не по нраву, ты лишишься ее покровительства, и тогда... Я не знаю, что случится. Знаешь, вообще, это можно снять, если найти кого-то более опытного или - хорошего священника, с понятием. К слову, - заметила Нессель, кивнув на деревянные четки, возвращенные минувшим вечером в его владение, - их хозяин - тот сгодился бы.

- Четки мои, - возразил Курт, и хозяйка пренебрежительно покривилась:

- Не заливай. Они намолены, аж светятся, а ты не похож на человека, любящего хотя бы изредка поминать имя Господне не всуе. Их ты получил, уж не знаю, каким путем, от того, кто их носил не ради красоты.

- Признаю, права. Это дар. Вот только, к сожалению, тоже - предсмертный.

- Значит, - развела руками Нессель, - предсмертное благословение против предсмертного проклятья. Поглядишь, что будет сильней. Опять скажу, что человек ты занятный; как в твое прошлое ни загляни - рядом все время чей-нибудь труп...

- Хорошая причина избавиться от моего общества поскорее, - заметил Курт наставительно. - Не хочу отплатить тебе за твою заботу тем, что ты станешь очередным трупом из моего прошлого. Происшествие с ядом - да, имело целью не меня, однако и без того в моей жизни врагов предостаточно, и в последнее время они проявляют к моей персоне особенно нездоровый интерес. Страдают же при этом, как ты верно заметила, другие.

- Сейчас я тебя выпустить не могу, - категорично отрезала Нессель. - Ты оправляешься быстро, это точно, однако недостаточно быстро для того, чтобы встать и уйти - ты от ветра шатаешься. А здесь, как я тебе уже сказала, никто тебя не найдет; и значит, меня тоже. Тревожиться не о чем.

- Никто не знает сюда дороги, ты говорила? - усомнился курт. - Но как же тогда твои деревенские соседи находят твою помощь, если она им вдруг безотлагательно требуется? Стало быть, кто-то все же знает, как тебя найти.

- Никто, - отрезала она. - Ни одна людская душа. Я узнаю, когда требуюсь. Они просто входят в лес, если им что-то нужно...

- ... а тебе их просьбы сороки на хвостах приносят? - договорил Курт, не скрывая усмешки; Нессель нахмурилась:

- Это не шутка. И ничего я тебе объяснять не стану, ты все равно не поймешь и не поверишь.

- Расскажи, - попросил он примирительно. - Обещаю более не насмехаться. Просто все это...

- Странно, знаю, - покривилась хозяйка. - Для меня самой было странно, когда осознала, что я могу. Я, конечно, не разговариваю со зверями так, как с людьми, но... Знаешь, я сама не до конца понимаю, как это происходит. Если бы ты имел некоторое представление об охоте и поиске следов...

- Представление о поиске следов я имею неплохое, - заверил он. - И об охоте в некотором роде - тоже.

- Тогда - это похоже на то, как ты понимаешь, что здесь прошел кто-то, хотя никак не можешь указать, какой именно след говорит об этом; это - словно знаешь, что за тем кустом притаился кто-то, хотя ты его не видишь и не слышишь. Так я знаю, как посмотреть на зверя или как заговорить с ним, чтобы он меня не тронул, или узнаю, что в этом лесу меня ищет кто-то, кому я нужна. Это...

- Чутье?

- Да. Что-то вроде... Послушай; я не сумею этого объяснить словами, - оборвала Нессель сама себя. - Себе я этого растолковывать не пыталась, а другим не приходилось, сам понимаешь - некому было. До тебя никого особенно не интересовало, что я делаю и как, что при этом думаю и говорю. Просто поверь мне - здесь ты в полнейшей безопасности, а уйти тебе сейчас никак нельзя.

- Однако я должен, - возразил Курт уже серьезно. - Я ехал по делу - по важному делу, и меня ждут. Я должен быть в Ульме не позднее, чем дня через три. Далеко отсюда до Ульма?

- Не знаю; деревенские, быть может, скажут, однако до деревни ты не дойдешь и в седле тоже столько не высидишь, поверь мне.

- Верю, что самое скверное, - вздохнул он. - Но идти - должен. Неужели у тебя не найдется способа поставить меня на ноги быстро?

- Поставить на ноги быстро? Могу, - кивнула Нессель раздраженно. - Сделать из тебя чучело. Сойдет?

- Я серьезно, Готтер; быть может, есть какое-нибудь особое снадобье на подобный случай? Хоть что-нибудь, что, пусть и не исцелит, но хотя бы придаст сил, чтобы добраться до Ульма? а довершить лечение ведь можно и на месте.

- Я целительница, а не чародейка, - отозвалась Нессель недовольно. - И далеко не святая чудотворница. И знаю еще далеко не все травы и не все рецепты и...

На миг ее голос запнулся, взгляд скользнул в сторону, возвратившись к пациенту нехотя, и Курт нахмурился, вопросительно заглянув ей в лицо.

- Что такое? - уточнил он взыскательно. - Что-то припомнила? Есть такое средство, верно?

- Не суетись, - внезапно упавшим голосом осекла хозяйка, оглядывая его пристально и словно бы оценивающе; долгие полминуты в домике стояла тишина, и, наконец, Нессель выговорила нерешительно и тихо: - Есть средство. Но оно... непростое.

- В каком смысле?

- Во всех. Я говорю не о настойках и мазях, чтоб ты понял. Я говорю о том, что пробуждает в тебе багрянец. Готов ты поступиться своими воззрениями ради дела, к которому так торопишься?

Курт отозвался не сразу, и тишина вернулась снова, протянувшись еще дольше, еще тягостнее; он смотрел в сторону, но взгляд Нессель на себе ощущал всей кожей - внимательный и настороженный. Если правдой было все, сказанное ею, над его головой в эту минуту наверняка вертелся целый вихрь багряных мыслей...

- Это, - сказал он, наконец, осторожно подбирая тон для каждого произносимого слова, - нечто более серьезное, чем твои веточки и нитки? Я понимаю верно?

- Верно, - кивнула Нессель, уже не отводя взгляда. - Тебе придется мне довериться. Придется открыться. Если попытаешься снова начать эти выкрутасы, не впустить меня, отгородиться - ничего не получится; мало того, может стать лишь хуже, потому что лишит тебя и тех малых сил, что есть сейчас.

- В этом и заключается сложность? - уточнил Курт, и она поморщилась:

- Нет. Не только. Это будет непросто для меня; во-первых, я этого еще ни на ком не пробовала, и боюсь, что может не удаться. Тогда ты сляжешь еще на неделю.

- Иными словами, я должен тебе раскрыться, зная, что этим самым могу вогнать себя на несколько дней в недуг заново, - подвел итог он. - Однако ж... Ты сказала - это 'во-первых'. Что во-вторых?

- Во-вторых, если все получится, слягу я. И пока ты раздумываешь, насколько ты готов принять помощь, оказанную не травницей, а ведьмой, эта самая ведьма будет решать, насколько в ней сильна мысль жертвовать ради малознакомого чужака, ненавидящего ей подобных до глубины души, своим драгоценным здоровьем. Когда ты обитаешь в глухом лесу в полном одиночестве, телесное благополучие, знаешь ли, штука весьма важная.

- 'Ненавидящий до глубины души' - это излишне сильно, - возразил Курт, и хозяйка поморщилась:

- Неважно. Пусть бы и любящий всех чародеек и колдунов Германии, как мать родную; излечив тебя, я сама окажусь в постели дня на два, а это весьма несподручно - мне-то некому будет принести воды или растопить очаг и приготовить ужин. Кроме того, я должна буду еще соскрести толику сил, чтобы вывести тебя к дороге, потому как сам ты пути не отыщешь.

- Стало быть, последнее слово все же не за мной - решать тебе.

- А ты, значит, согласен рискнуть?

- Я уже четыре дня возлежу у тебя на столе в окружении каких-то сучков, ножей и прочей дряни, о назначении которой даже и догадываться не могу, - заметил Курт с усмешкой. - До сих пор ничего дурного из этого не вышло. И если, творя все это, ты не учиняла моления Сатане или древним темным богам... Упомянутые тобою мои убеждения, Готтер, в течение моей жизни не так чтобы очень переменились, однако же, порою претерпевали некоторые трансформации в соответствии с обстоятельствами.

- Эта заумь обозначает, что в случае нужды ты примешь помощь от кого угодно?

- Нет, - ответил он уже серьезно. - Не от кого угодно и не всякую помощь. От тебя - эту - приму. Если, разумеется, ты ее окажешь. Из того, что я услышал, я делаю вывод, что ты намерена поступить, как твоя кошка - перевести мою болезнь на себя? Не стану говорить, что я того не заслуживаю - я человек не скромный и, как ты сама заметила, не слишком добросердечный; однако, если скажу, что меня уже не начала мучить совесть по этому поводу, это будет неправдой. И не спросить, чем я должен расплатиться за такую жертвенность, я тоже не могу.

- Если ты о деньгах, - с внезапным озлоблением отозвалась Нессель, - то можешь засунуть их... к себе в сумку. Денег не беру никогда; к чему они мне тут... А от тебя не возьму тем более.

- Почему?

- Слишком ты мутный, - пояснила она коротко. - Таким, как ты, лучше ничего не давать или давать, ничего взамен не получая, иначе может выйти беда. Лучше же всего, когда собственная судьба с твоей никак совершенно не перекрещивается.

- И после таких заключений ты нянчилась со мною четыре дня? А теперь и вовсе намереваешься жертвовать собственным здоровьем?

- Я - целительница, если ты не заметил, - огрызнулась Нессель. - Мое дело - лечить тех, с кем меня свел Господь, для того Он и дал мне мое умение; и если Он подбросил тебя на моем пути - стало быть, так надо. Если при тебе нет того, что я могла бы попросить в плату за свою работу - значит, и так тоже надо. Плата придет сама - в этой жизни или нет.

- Поставить бы тебя, ведьма, посреди церкви, - вздохнул Курт с сожалением. - Как пример для полагающих себя добрыми христианами; пускай бы задумались над своим исполнением заповедей Господних... Что ж, самаритянка, действуй. Если ты и впрямь готова ради моего исцеления на такие жертвы. Как знать, может, я все же смогу в обозримом будущем ответить на твою заботу хоть сколько-нибудь равноценно.

Глава 4

Сказать, что о своем решении Курт пожалел, было нельзя, однако спустя пару часов после этого разговора в душе поселилось нехорошее чувство; нельзя было говорить с убежденностью и о том, что чувство это было предощущением беды, однако, ловя на себе все более частые пристальные взгляды хозяйки дома, он ощущал себя потрошеным гусем, выложенным на прилавок в птичьем ряду, к которому приглядывается покупатель, пытаясь соотнести должным образом две вечные истины 'цена - качество'. Прошедшую беседу Курт прокрутил в памяти не раз и не три, пытаясь отыскать в своих словах то, что могло бы ее насторожить или вызвать ненужные подозрения. Мысль о том, что оружие лежит по-прежнему за дальней, пусть и не запертой, дверью приходила еще не раз, в то же мгновение, однако, уходя ни с чем - ножей, развешанных по стенам в свободном доступе, было великое множество, да и вряд ли вообще для макарита, прошедшего муштру учебки, могла представлять реальную опасность эта девчонка, которой наверняка нет и восемнадцати, будь она хоть тысячу раз ведьмой. С другой стороны, в ее распоряжении было тайное оружие в виде настоек и отваров, принимать ли которые и впредь, Курт еще не решил, а потому в неуверенности замялся, когда Нессель протянула ему очередную порцию.

- Снова начнешь прекословить? - нахмурилась она, силой впихнув стакан в его руку. - Раздумал?

- С чего бы?.. - передернул плечами Курт, все же приняв снадобье, и хозяйка хмуро кивнула:

- Тогда прекращай показывать норов. Условимся сразу и бесповоротно: слушать меня и исполнять, что говорю, или я просто ничего делать не стану. Договорились? - уточнила она требовательно и, дождавшись кивка, кивнула в ответ: - Хорошо. Встань, поешь. Можно.

- Снова кисель? - пробормотал Курт, присев к столу и заглянув в миску. - А где утреннее мясо?

- В отхожем месте, полагаю, судя по тому, сколько ты гулял... Нельзя больше, - пояснила Нессель почти сочувствующе. - Имей это в виду, когда уедешь; чувствовать себя ты будешь хорошо, болеть больше не будет, однако вот так просто взять и исцелить тебя совершенно, чтобы ты мог жевать жареных куропаток с перцем, я не сумею. Я всего лишь прибавлю тебе сил, чтобы ты мог делать свое дело, что бы это ни было, и бороться с остатками хвори успешнее. Но я тебя не вылечу; понял?.. Избирай пищу помягче. И никакого хмельного питья - даже пива. Только вода или молоко.

- И долго?

- Хотя бы еще пару-тройку дней, - пожала плечами Нессель и, установив на стол каменную ступку с обломками ароматно пахнущих веточек и травы, сбросила свою охотничью куртку на скамью, завернув рукава мужской рубашки. - Умереть ты от этого, конечно, уже не умрешь, однако поиметь больной желудок на всю оставшуюся жизнь можешь вполне... Куда смотришь? - вопросила она строго, замерев со ступкой в руках, и, проследив взгляд Курта, поджала губы, умолкнув.

- Разреши? - уточнил он и, не дожидаясь ответа, привстал, подняв свободный рукав ее рубашки выше, рассмотрев три широких шва, идущих от плеча и спускающихся под локоть. - Вот это да; кто так тебя?

- Медведь, - ответила Нессель нехотя, рывком высвободившись, и ударила в жалобно хрустнувшие веточки пестом. - Тот, который брата.

- Не хотел бы тебя задеть, однако же, мне казалось, ты можешь договориться с любым зверем в этом лесу...

- Шатун, - пояснила она немного спокойнее. - Не столковались. Пришлось убить.

- Я уже мало чему в тебе удивляюсь, - произнес Курт недоверчиво, - однако... Верю, - поспешно согласился он, когда навстречу вскинулся острый, как два ножа, взгляд. - Верю. Ты могла. А кто швы накладывал?

- Я, кто же еще.

- Знаешь, весьма умело. Швы кладешь профессионально, умеешь вылечить почти уже мертвого, снимаешь боль, при виде крови явно в беспамятство не впадаешь - тебе в ином месте попросту цены бы не было. При какой-нибудь армии... при государственных службах... Ты самородок; а если тебя еще и подучить - те, кому по долгу работы требуются лекари, тебя на части рвать будут.

- Вот-вот, - согласилась Нессель желчно, с ненавистью вдавив пест в травяные крошки. - На части. А ошметки - на костер.

- Брось, - покривился Курт, - ты поняла, что я хотел сказать.

- В любом случае - в этих самых службах и без меня народу полно, - отмахнулась она одним плечом. - Уже 'подученных', с важными документами с печатью, в которых написано, что они лучшие лекари во всей Германии, а может, и по всему белому свету; к чему им безграмотная ведьма из лесу? Погреться возле нее?

- Вообще говоря, - заметил Курт осторожно, - кое-какие связи у меня есть. Если надумаешь - могу замолвить словечко.

- У тебя связи, куча врагов, - перечислила она, на миг приостановив свое занятие и глядя на него сквозь прищур, - проклятье ведьмы, благословение святого, опасная судьба и множество ран... И я вижу огонь подле тебя - все время. Ты все-таки так ничего о себе и не рассказал, хотя не перестал задавать вопросы мне.

- И, - уточнил Курт как можно беспечнее, - что ты хотела бы узнать?

- Ну, к примеру, что с твоими руками. Когда я тебя нашла, ты был в перчатках, и все время здесь ты стараешься не держать рук на виду; стало быть, без них тебе неуютно, и обыкновенно ты носишь их днем и ночью... Кстати, это вредно для кожи.

- Смешно, - отметил он, бросив взгляд на свои покоробленные руки и убрав их на колени; Нессель нахмурилась.

- Это все равно кожа, пусть и поврежденная, и ей надо дышать... - осадила она наставительно и вновь принялась за работу. - Не заговаривай мне зубы. Или ты просто не хочешь рассказать? Или это какая-то тайна? Скажи прямо, чем вот так вывертываться, меня это бесит.

- Это не тайна, - отозвался Курт неохотно. - Просто вспоминать об этом не люблю, а перчатки ношу именно для того, чтобы всякий встречный не задавал мне подобных вопросов... Это выходка одного из моих многочисленных врагов. Я попался ему в руки и оказался связанным и запертым в полупустой комнате, где единственным, что могло мне помочь освободиться, был факел. Связан я был не веревкой, а широким крепким куском полотна, и горело оно долго.

- Господи, - поморщилась Нессель, болезненно передернувшись. - Какая гадость... я бы не смогла.

- Смогла бы, - возразил Курт уверенно. - Мы вообще не можем даже предполагать, на что способны, пока жизнь не припрет к стенке. Ты же, судя по тому, что я успел о тебе узнать, девочка сильная.

- Сам ты девочка, - огрызнулась она, поднявшись, и с грохотом установила ступку на столешницу. - Больно много ты меня старше, можно думать... Поел? В постель, нечего рассиживаться.

- Силы беречь должен не я, как я понимаю, - заметил Курт, однако на подушку все же перебрался, следя за тем, как Нессель заливает растолченную траву кипятком из котла - на сей раз огромного, словно походный чан для небольшой армии, и мелькнула невзначай мысль о том, что в котле этом, пожалуй, можно сварить его целиком. - Не скажешь, что мне предстоит?

- Нет, - категорично мотнула головой хозяйка и, не набрасывая куртки, вышла за дверь.

Нессель возвратилась через минуту, прикатив с собою огромную бадью, и глядя на то, как ее ворочают эти тонкие руки, Курт даже на миг усомнился в своих выводах относительно собственной безопасности...

- Раздевайся, - распорядилась она, с вряд ли большим усилием перетащив с огня котел, и бросила на дно бадьи большой деревянный ковш. - Сейчас принесу холодной воды. Сам справишься или помочь?

- Еще не хватало, - отозвался Курт оскорбленно, не зная, смеяться ли над припомнившимися сказками о лесных ведьмах, тщательно отмывавших своих гостей, прежде чем полакомиться оными.

Вода в котле оказалась слабым отваром какой-то травы, от аромата которой ощутилась удивительная легкость в голове, точно до сих пор он пребывал в душном и спертом воздухе какого-нибудь подвала и вдруг шагнул на продуваемую легким ветерком улицу; вряд ли купание в этом зелье и было обещанным лечением, но все же некоторая в чем-то даже неестественная бодрость появилась уже теперь. Нессель, однако, направила его в постель снова, собственноручно укрыв - тщательно и со всех сторон, словно ребенка или парализованного престарелого отца, внушительно шлепнув по руке, попытавшейся сдвинуть одеяло в сторону. Когда вновь наполненный котел вскипел, все так же ультимативно Курт был выставлен за порог и усажен на исполняющую роль табуретки широкую плашку; на ехидное замечание о том, что ему следует пребывать в постели в состоянии плотной укутанности, было услышано обвинение в непристойности и похабных намерениях, из-за порога вылетел комок одеяла, и дверь за его спиной захлопнулась.

Плеск воды из-за двери был тихим и умиротворяющим, только что ощущавшаяся бодрость медленно и неприметно перетекла в полное расслабление, руки и ноги стали тяжелыми и неподъемными, и того, как он погрузился в слабое подобие сна, Курт попросту не заметил. Глаза он открыл, повинуясь невнятному тяжелому чувству, ощущая опасность подле себя и не умея определить словами или хотя бы мыслями, в чем она, и замер, глядя в темные собачьи глаза в десяти шагах от себя. У границы вырубленного свободного пространства перед лесным домиком неподвижно, прижав к задним лапам метелку хвоста, стоял огромный волк, медленно и словно нехотя поводя боками в клочьях линялой весенней шерсти. До двери было рукой подать, однако зверю все равно потребуется куда меньше времени на прыжок, чем ему на то, чтобы подняться, выпутываясь из наброшенного на себя одеяла, открыть створку и захлопнуть ее за собой...

- Явился.

От голоса рядом с собою Курт вздрогнул, волк дернулся, сделав шаг назад и тут же - два вперед, припав к земле и прижав уши; Нессель, облаченная в одну рубашку и сапоги, торопливо выступила вперед, заслонив гостя.

- Прекрати! - строго велела она, и зверь вновь подался вспять, косясь на Курта настороженно и даже, кажется, с явственным оттенком гастрономического сожаления. - Не двигайся, от греха, - добавила хозяйка чуть тише и, приблизясь к волку, опустила ладонь на жесткий загривок. Зверь, подумав, завалился набок и с готовностью растопырил передние лапы. - Давно не приходил, - пояснила Нессель монотонно, почесывая светлое звериное брюхо. - Сиди там и не рыпайся, он скоро уйдет. Убедится, что я здесь и все как надо, и убежит.

Волк ушел лишь спустя несколько минут, напоследок бросив на чужака еще один пристальный взгляд; Нессель поднялась, стряхивая шерстинки с пальцев, и обернулась, усмехнувшись:

- Ты ему не понравился. Так надолго он в последнее время не задерживался - наверняка сегодня ждал, когда же я разрешу ему тебя задрать...

- Это вместо домашнего духа - в дополнение к кошке? - уточнил Курт, слыша, как подрагивает голос; хозяйка покривилась:

- Это не волшба. Просто однажды нашла в лесу помет из трех щенков; матери не было - я провела возле них полдня, чтобы убедиться... Двоих выкормить не удалось, а один - выжил. Сначала жил здесь, а потом, само собой, убежал; теперь приходит. Прикармливать я его давно перестала, чтобы не избаловался и не разучился пропитание добывать сам, посему - не знаю, для чего он является. Может, скучает. Или думает, что я его матушка... Подымайся, - посерьезнев, повелела она с прежней жесткостью. - Идем.

В домике, когда Курт перешагнул порог, его встретил аромат каких-то курений и запах горячего воска; на кустарном алтаре у стены, кроме лампады, горели и обе свечи, а вот изображающей его фигурки в наличии не было.

- Раздевайся, - скомандовала Нессель, и он уточнил, не спеша исполнить распоряжение:

- Опять?

- Мы договорились, что ты будешь выполнять мои указания, - напомнила хозяйка хмуро. - Стало быть - разделся и в постель. Целиком, - уточнила она и, встретив недовольный взгляд, раздраженно покривилась: - Я разглядывала тебя три дня, и вряд ли за последние сутки выросло что-то новое. Не валандайся и не вынуждай меня все повторять по два раза.

- Знаю-знаю, - пробурчал Курт, вновь чувствуя себя гусем, только теперь в процессе вышеупомянутого потрошения. - Тебя это бесит.

- И молча, - дополнила Нессель, подтолкнув его в спину, когда он замешкался у кровати.

Голова опустилась на подушку, как камень, и пребывающая в конечностях тяжесть мгновенно растеклась по всему телу, словно огромная каменная плита придавила его к жесткому матрасу, покрытому свежей простыней, тоже, как и все в этом доме, пахнущей какой-то травой. Нессель остановилась рядом, ненадолго замерев, словно в нерешительности, и одним движением сбросила свою рубашку на пол.

- Боже правый, - пробормотал Курт невольно, остановившись взглядом на том, что было перед ним. Смотреть особенно было не на что, однако три с половиной месяца учебки выявили, что слабость, как оказалось, захватила далеко не все тело.

- Ни звука больше, - предупредила Нессель с явной угрозой. - И не вздумай давать волю рукам. Не дергайся. Это - не забава. Ясно?

Отвечать он не стал, но ответа никто, похоже, и не ожидал.

Подчиниться предписаниям своего лекаря всецело в этот раз не сложилось. Отгородиться от проникающего в его сознание чужого разума Курт уже не пытался, понимая, чувствуя, что в эти минуты ему не угрожает ничто и никто, однако исполнить последнее распоряжение оказалось довольно сложно...

- Болван, - с усталой злостью выговорила Нессель, упав на подушку рядом и отирая взмокший лоб чуть подрагивающей ладонью. - Было сказано лежать спокойно.

- Было сказано не дергаться, - возразил Курт с улыбкой, прислушиваясь к тому, как свободно дышит грудь, а в теле просыпается уже забытая легкость. - И все, кажется, было сделано спокойно и без суеты.

- Ты вообще ничего не должен был делать, придурок, - осадила та, закрывая глаза. - Все мог испортить...

- Однако не испортил же. У тебя все получилось, я уже это чувствую, - заметил Курт, склонившись губами к ее щеке, горячей, как раскаленный камень, и та отшатнулась, сонно простонав:

- Уйди, Бога ради, похабник... Мне надо спать. Но обязательно растолкай меня к вечеру, иначе будет скверно.

- Хорошо, я... - начал он и умолк, поняв, что Нессель его уже не слышит. Минуту Курт лежал неподвижно, подперев голову рукой и глядя на разом побледневшее лицо рядом с собою, и, вздохнув, уселся на постели, потирая глаза ладонями. - О, Господи... - пробормотал он, косясь на две догорающие свечи на столике. - И все ведьмы Германии мои. Медом им, что ли, возле меня намазано...

***

Почти все время до вечера Курт провел в праздности, наслаждаясь самой возможностью ходить, не спотыкаясь, дышать, не ощущая поминутно головокружения или боли в груди. Ближе к сумеркам, убедившись, что хозяйка спит беспробудно в самом прямом значении этого слова, он таки заглянул за две двери в дальней стене. Одна из них вела в комнату, все еще жилую либо же обжитую по необходимости, связанной с его появлением, вторая же каморка была давно и, судя по всему, навсегда превращена в кладовую, где у стены на огромном сундуке стояли обе сумки - его и почившего следователя Эрнста Хоффманна. Осмотр последней не выявил ничего особого, ничего примечательного, могущего натолкнуть на мысль о том, что же его ожидает в Ульме, куда тот так спешил и куда кто-то настолько не желал его допустить; пожитками Хоффманна был обычный дорожный скарб всякого странника, отличавшийся лишь письменным набором и тонкой, писаной мелким четким шрифтом, книги Евангелия - такой же, как у самого Курта или любого другого следователя Конгрегации. Страницы были порядком истрепаны, из чего можно было сделать вывод о том, что отсылать шифрованные сообщения покойному доводилось частенько, при этом он явно не относился к тем, кто, подобно Курту, давно запомнил нужное расположение глав и строк в нужных ему местах томика. Либо же Хоффманн просто-напросто испытывал частое желание перечитать на досуге благое повествование...

Евангелие Курт переложил в свою сумку, куда перекочевал и кошелек усопшего, коему теперь явно был без надобности. Оба Сигнума висели на вбитом в стену гвозде поверх какого-то мешка, и он, уложив в свою сумку Знак Хоффманна, возвратил собственный на его законное место. Его одежда, спрятанная от нечаянного дождя под крышей низенького сарайчика, уже давно высохла, и Курт с удовольствием выбрался из чужого одеяния, лишь теперь ощутив себя собою в полной мере.

Отыскав запасы с зерном и оценив их количество как явно малодостаточное даже для самой хозяйки, он попросту вывел коней из их импровизированного стойла и, стреножив, выпустил под деревья, добрых два часа до сумерек просидев непотребнейшим образом на столе снаружи домика, поглядывая попеременно то на жеребцов, то, за неимением иного занятия, в текст собственного Нового Завета. По временам, перелистывая страницы, пальцы запинались о гладкие деревянные бусины, и Курт ненадолго останавливался, глядя на перевешенные через ладонь четки с неясным чувством. До слов Нессель ему не приходило в голову воспринять обретенную им когда-то вещь иначе, нежели просто предмет, пусть и столь возвышенный, пусть и полученный в дар от человека не заурядного, чьим явно исключительным деяниям он сам же был свидетелем. До ее слов не задумывался и над брошенным ему вслед проклятьем, не вспоминал, как кольнуло тогда под ребрами, словно от удара тонким, как шило, лезвием. До встречи с этой необычной девчонкой не воспринималось всерьез многое, в том числе и собственные мысли и слова, на которые лишь теперь взглянул иначе и всерьез...

Нессель он добудился не сразу - на тихий оклик по имени она не отозвалась, не обратив внимания и на осторожное встряхивание за плечо, и на более настойчивые попытки привести ее в чувство - медленно и тяжело она открыла глаза, лишь когда Курт усадил ее на кровати, довольно ощутимо хлопнув по обеим щекам. Болезненный и блеклый взгляд осмысленным стал не сразу, с трудом собравшись на его лице, и Курт поспешно напомнил, не дожидаясь вполне возможной гневной отповеди:

- Просила разбудить вечером. Вечер.

- Пусти, - проговорила хозяйка тихо, высвободившись, и, вздрагивая, словно на ветру, закуталась в одеяло по самое лицо, не с первой попытки попав ногами в сапоги. - Пусти, - повторила Нессель настойчиво, когда он попытался поддержать ее под локоть.

К очагу она прошла, пошатываясь, сняв с полки над ним заваренную утром траву, и нетвердыми руками, едва не проливая, отпила несколько глотков. Минуту она стояла недвижимо, закрыв глаза, а потом, отставив сосуд с настоем обратно, спотыкаясь, выбежала из домика прочь, зажав ладонью губы. Ее не было довольно долго, и когда Курт уже направился к двери, дабы отыскать где-нибудь на холодной мокрой земле ее бессознательное тело, Нессель перевалилась через порог, глядя под ноги сосредоточенно и мутно.

- Господи... - выдавила она почти шепотом, сев на кровати и уронив лицо в ладони.

- Если б я знал, что будет так плохо... - начал Курт, и та хрипло усмехнулась, не поднимая головы:

- То что? Отказался бы?.. помалкивай лучше. Дай кувшин с очага.

После еще нескольких глотков приступ тошноты одолел ее снова; на то, как она поджала губы и зажмурилась, Курт взглянул, поморщась, и предложил осторожно:

- Быть может, до дороги я и сам смогу добраться? Не стоит тебе...

- Это тебе не стоит, - отозвалась хозяйка, поставив кувшин на пол, и откинулась на постель, не открывая глаз. - Без меня не выйдешь... Утром я оклемаюсь. Не навороти тут глупостей, - велела она уже почти беззвучно, вновь проваливаясь в сон.

В этот раз Нессель спала тревожно, вздрагивая и пытаясь приподняться, и от стиснутых зубов порою доносился отчетливый громкий скрип, от звука которого начинали болезненно ныть собственные челюсти. Проснулся Курт первым и, перевалив ее со своего плеча на подушку, долго лежал, всматриваясь в притихшую к утру девушку. Сейчас, при свете солнца, пробивающегося в окно, еще отчетливей различалось, как она осунулась за эти часы; бледная кожа сомкнутых век была почти прозрачной, лежащие поверх одеяла руки наверняка светились бы мраморной белизной, если бы не покрывающий их загар, скулы выступили остро, словно у высеченной из камня статуи, и лишь нездоровый румянец и обжигающий жар, ощутимый при прикосновении, нарушал это сходство. Поднявшись, Курт еще минуту стоял у постели, глядя на измученное лицо на подушке, и, вздохнув, отправился одеваться.

Нессель проснулась ближе к полудню, уже гораздо менее неживая, нежели минувшим вечером; усевшись на постели, потянулась к стоящему на полу кувшину и надолго приникла губами к широкому горлышку, не замечая сползшего одеяла.

- Как ты сегодня? - поинтересовался Курт как можно сочувственнее; та отставила полупустой кувшин снова на пол и, перехватив его взгляд, подтянула одеяло на плечи.

- Как ты - вчера, - отозвалась Нессель тихо, на миг снова прикрыв веки. - И я тоже не думала, что это будет настолько погано...

- Тебе снились кошмары?

- Да. Ты.

- Готтер... - начал он укоризненно, и хозяйка открыла глаза, воззрившись на Курта, как на неразумного ребенка.

- Судя по тому, что вокруг меня все время что-то горело, - пояснила она терпеливо, - мне мерещились твои сны. Ничего связного, только везде огонь и страх. Видно, тот случай с факелом тебя зацепил не на шутку. Или было что-то серьезнее?

- Я лежал обездвиженным, истекающим кровью на полу коридора в горящем замке, - пояснил он неохотно. - Да, полагаю, это серьезно... Может, сегодня тебе никуда выходить не стоит?

- Тогда к чему было все это? - огрызнулась Нессель устало. - Чего ради я это устроила? Ты говорил - на счету каждый день и час.

- И сейчас говорю; растолкуй, как идти, и я выберусь сам.

- Да пойми ты, не в тропинках дело, - пояснила Нессель, со вздохом поднимаясь и натягивая лежащую на табурете рубашку. - Ты просто не сумеешь пройти там, где надо - покружишь и возвратишься сюда; если же пожелаешь отыскать мой дом, будет та же история, только в обратную сторону - точно так же походишь кругами и выйдешь туда, откуда начал.

- Вот оно что... А снять это ты не можешь?

- Нет. Мама ставила. Посему сиди и жди, - повелела она с прежней жесткой требовательностью и скрылась в обжитой комнате.

Нессель вернулась спустя несколько минут, облаченная снова в свою охотничью одежду; пройдя к кровати, вновь приложилась к кувшину и, допив, недовольно выговорила, глядя на то, как Курт водит пером по листу пергамента перед собою:

- Уже весь в своих делах... А в доме колотун; не мог огня разжечь?

- У тебя жар, - возразил он убежденно, не отрываясь от писания. - Потому зябнешь.

- Ты бездельник, - возразила она много более уверенно. - Потому отлыниваешь.

Нессель выждала минуту; ее настойчивый и рассерженный взгляд Курт ощущал макушкой, но головы не поднял, продолжая тщательно выводить буквы и завитки, имеющие для знающих людей особенный, второй смысл, говорящий лучше подписей и печатей о том, кто и в каких обстоятельствах составлял тот или иной документ. Учитывая ситуацию, этот должен быть написан скрупулезно и аккуратно, с применением всех возможных способов идентификации составителя. А главное заключалось в том, что лучше показаться хамом и белоручкой, нежели раскрыть этой девице, и без того узнавшей о нем слишком много, очередную и самую главную из своих слабостей...

- Захребетник, - вытолкнула Нессель и, зло топая сапогами, вышла из домика, от души хлопнув дверью.

Несколько принесенных с собою полешек она шваркнула в очаг, разведя огонь дрожащими руками, и с видимым усилием дошагала до табурета, изнеможенно опустившись на потертое сиденье и упершись локтями в столешницу. Ее заметно пошатывало, румянец, пусть и болезненный, пятнами, сошел со щек, вновь оставив кожу почти серой и, казалось, сухой, словно бумага.

- Мне надо будет прилечь ненадолго, - уже без прежнего ожесточения сообщила Нессель, следя за тем, как он оттирает от чернил полированную поверхность чеканки Знака, которую только что приложил к пергаменту как печать. - Спать уже не буду, только прилечь - пока подействует. Скоро выйдем... Не скажешь, чем это ты тут занимаешься? Не настаиваю, просто любопытно.

- Скажу, - отозвался Курт, сдвинув составленный им документ на дальний конец стола. - Дай мне минуту.

За тем, как он тщательно складывает письменные принадлежности, Нессель следила озадаченно, а когда Курт переставил свой табурет ближе, почти вплотную к ней, на расстояние протянутой руки, в ее взгляде проглянула откровенная настороженность.

- Что такое? - уточнила она опасливо, стараясь держать себя твердо и прямо, как прежде, и не особенно преуспевая в своих попытках. - Что-то мне не нравится, какое серьезное у тебя выражение лица.

- Потому что разговор у нас с тобою пойдет серьезный, Готтер, - пояснил Курт, стараясь отмерять слова и тон осмотрительно и тщательно, словно дорогостоящую пряность. - Но вначале - самое главное: спасибо. Я благодарен за все, что ты для меня сделала, и не забуду этого никогда.

- Ну, конечно. Судя по тому, в скольких местах ты продырявлен, лекарей в твоей жизни было немало и будет еще с полсотни...

- Немало. Но не столь привлекательных, - вскользь улыбнулся Курт и договорил уже серьезно: - И не столь самоотверженных. И не всякий выдергивал меня из могилы, Готтер. Ты спасла меня от смерти, а тех, кому я обязан жизнью, выбрасывать из памяти не в моих правилах. Спасибо за все. Это первое. А теперь второе. Ты хотела знать обо мне больше...

- Отчего-то мне начинает казаться, что уже не хочу.

- И тем не менее, узнаешь, - с мягкой настойчивостью возразил он. - Ты спрашивала, что это за медальон и что за эмблема выжжена на моем плече...

- Ты сказал - это духовный орден.

- Я сказал - 'что-то вроде'. Вот это, - тихо пояснил Курт, приподняв цепочку с шеи, - называется Знак. Это, - продолжил он, коснувшись плеча ладонью, - Печать. Такие, Готтер, сейчас есть у каждого инквизитора.

Упавшее разом безмолвие было ожидаемым; он был готов ко всему - от немедленной попытки нападения до слез и обморока, а потому успел подхватить Нессель под локоть, когда та отшатнулась и, потеряв равновесие, едва не упала с табурета, однако не стал ее удерживать, ощутив попытку высвободиться - тоже вполне ожидаемую. Она отступила назад, глядя на своего недавнего пациента с ненавистью и страхом, и Курт поднялся, сделав медленный короткий шаг к ней.

- Присядь, Готтер, - попросил он тихо.

Та вздрогнула, словно его голос был криком, внезапно разбудившим ее средь ночи; панический взгляд сместился в сторону, и он качнул головой:

- Не надо.

- Не надо - что? - уточнила Нессель едва слышно и сорванно, и Курт вздохнул:

- Не надо смотреть на оружие с таким вожделением. Сегодня расстановка сменилась: я в силах, а ты ослаблена. Ты не успеешь. Присядь, пожалуйста.

Она не двинулась с места, не произнося более ни слова, все так же стоя в двух шагах напротив и стиснув в кулаки дрожащие пальцы; глаза все так же горели ненавистью, все так же плескался в них страх, и из глубины медленно и неотвратимо всплывало отчаяние. И все так же взгляд срывался вправо, на развешанные на стене ножи...

- Предположим, ты сумела взять оружие, - продолжил Курт по-прежнему спокойно. - И что же? Неужели сможешь убить меня?

- Проверь, - отозвалась Нессель напряженно.

Мгновение он стоял недвижимо; наконец, отступив, подошел к стене, снял один из ножей и, возвратившись к совершенно оцепеневшей хозяйке, поднял ее руку и вложил рукоять в ладонь.

- Вот нож, - выговорил Курт все так же тихо и сделал еще шаг, остановившись вплотную и понизив голос до шепота: - Вот я.

Еще один миг протянулся в каменном молчании и бездвижности, внезапно разбившихся в прах от удара лезвия о доски пола. На оброненный ею нож Нессель даже не взглянула, лишь вздрогнув от глухого звона, и выдавила, обессиленно прикрыв глаза:

- Сукин сын...

- Присядь, - повторил Курт настойчиво и, потянув ее к табурету, усадил, прислонив спиной к столу. - Тебе тяжело стоять.

- Мать предупреждала, - тихо проронила она, глядя на свою руку, словно на предателя, внезапно возникшего рядом. - Она говорила - когда это происходит впервые, стоит проявить слабость, потерять контроль - и конец...

- Не кори себя, - возразил он, снова присев напротив. - Слабость здесь ни при чем; просто я тебе понравился. Это нормально. Я всем нравлюсь. Нас этому учат.

- Она попалась так же? - не поднимая глаз, спросила Нессель тускло. - Та, чье проклятье над тобой. Она была такой же, как я?

- Она была не такой, как ты. Ты спасаешь жизни. Она - отнимала их.

- И что теперь будет со мной?

- Ты забыла, что я сказал тебе минуту назад, - вздохнул Курт укоризненно. - Я благодарен тебе. Обыкновенно такого не говорят тем, кого намереваются убить, разве нет?.. Я повторю твои же слова: если бы я желал тебе зла, я имел возможность сделать с тобою что угодно, пока ты спала. Ты жива до сих пор. Почему?

- Я должна вывести тебя отсюда - вот почему, - ответила та, по-прежнему глядя мимо его лица; Курт качнул головой:

- Не убедительно. К чему бы тогда я открылся тебе сейчас? Будь в моих планах что-то дурное, я сделал бы это, когда перестал бы зависеть от тебя.

- А что же тогда в твоих планах? - уточнила Нессель, подняв, наконец, глаза. - Для чего ты рассказал о себе - теперь? Чего ты хочешь? Поглумиться напоследок?

- Ты говорила, что видишь меня, - заметил он с упреком. - Посмотри и скажи - неужели в моих мыслях есть сейчас что-то, что несет для тебя опасность?

- Я не вижу тебя больше. С той минуты, как я сказала об этом - ты не позволяешь мне видеть.

- В самом деле? - не скрывая искреннего удивления, переспросил Курт, улыбнувшись. - Еще раз спасибо. Приятный комплимент и весьма полезная информация. Из общения с тобой, Готтер, я вообще вынес много полезного - это кроме собственной жизни.

- И что это значит?

- А знаешь, ты молодец, - заметил он, ненавязчиво взяв Нессель за руку; пальцы под его ладонью вздрогнули и вновь стиснулись в кулак, но вырваться не попытались. - Я ожидал истерики, слез, паники...

- Паника есть, - вяло откликнулась хозяйка. - Просто на слезы и крик у меня не осталось сил. У меня не хватило их даже на то, чтобы остаться выдержанной... вчера. Сегодня я за это расплачиваюсь.

- Брось, неужели смогла бы зарезать того, кого четыре дня сама же и выхаживала?.. Ты не подняла на меня оружия не из-за того, что вчера было. Ты просто не можешь этого сделать. Это не твое; ты просто не сможешь вот так убить человека. Быть может, к несчастью для тебя, но - ты не убийца. Ты целитель, и, - Готтер, целитель от Бога.

- А это что означает?

- Итак, - уточнил он, - ты все же веришь в то, что я не намерен тебя арестовывать, убивать или чинить какие бы то ни было иные непотребства?

- Не знаю, - ответила Нессель, все же высвободив руку. - Я уже ни в чем не уверена. Мне плохо. У меня кружится голова, я устала, я туго соображаю и хочу спать... И узнать вот так вдруг, что в моем доме инквизитор... Вот, значит, для чего было столько вопросов? - с внезапным озлоблением вытолкнула она. - Приглядывался? Допрашивал - исподтишка?

- Отнекиваться не стану, - согласился Курт. - Да. Присматривался. Да, решал, как с тобою быть. Да, испытывал. Проверял. Провоцировал. Да.

- Сволочь, - прошипела она с чувством, и Курт невесело усмехнулся:

- Поверь, я прекрасно понимаю, что ты испытываешь. Зло разбирает. Оскорбленное самолюбие. Обида на преданное доверие... Я хорошо знаю, что такое быть обманутым, Готтер, и сейчас далек от того, чтобы торжествовать и упиваться собственным превосходством. Да, это моя работа - присматриваться, проверять. Влезать в душу.

- И убивать таких, как я.

- Таких, как ты, Готтер, Конгрегация набирает на службу, - возразил Курт и, встретив недоверчивый изумленный взгляд, кивнул: - Твои соседи были правы - сейчас все иначе. Все изменилось.

- Изменилось?.. - переспросила Нессель с ненавистью. - Полгода назад деревенские, вернувшиеся с ярмарки, взахлеб рассказывали мне, как в Эхингене жгли старика - заживо!

- Четыре месяца назад я тоже сжег одного старика, - отозвался он. - Ему было под две сотни лет, а любимым его развлечением было - поднимать из праха умерших и делать из них своих служителей. Правда, он называл это паствой. Да, я забыл упомянуть о том, что вышел на него, расследуя смерть троих детей, изуверски зарезанных с целью жертвоприношения... Таких - да, убиваю. - Нессель промолчала, отвернувшись, и он вздохнул: - Я понимаю, что сейчас ты не скажешь 'да, конечно, вы славные ребята', я не жду, что ты разом выбросишь из головы все, что слышала и копила в душе всю предшествующую жизнь...

- А чего тогда ты ждешь? - оборвала она устало. - Чего ты, в конце концов, хочешь от меня?

- Я хочу, чтобы ты подумала. Над тем, что услышала от меня, от других, над тем, что узнала; просто подумай. Признай: ты не выходишь отсюда не только потому, что опасаешься вражды деревенских соседей. Просто все, что тебя ждет за пределами этого леса - это не твое, эти всевозможные Петеры с кошками, грядки с капустой, загоны со свиньями и дерьмом; твое дело - помогать людям. Это твое призвание. Ты этого хочешь. Признай - ты радуешься, когда кто-то из этих людей ищет твоей помощи, потому что это позволяет тебе делать то, к чему единственному у тебя лежит душа.

- И как это понимать? - уточнила она тускло; Курт пожал плечами:

- Это решать тебе. Ты ведь умная девочка, Готтер, и я не стану ходить вокруг да около, пытаясь сбить тебя с толку; скажу сразу - я надеюсь склонить тебя к мысли о службе в Конгрегации. По мне судя, ты должна понять, насколько такие лекари нам необходимы.

- Меня - в Инквизицию? - выдавила Нессель возмущенно и удивленно; он кивнул:

- Да, тебя. Да. В Инквизицию. Знаю, что ты сейчас хочешь сказать; ты молчишь лишь потому, что теряешься в словах - их множество, весьма нелестных. Знаю. И я не намерен требовать от тебя ответа теперь же, не буду соблазнять всеми теми преимуществами и благами, каковые ты обретешь, поступив на службу в Конгрегацию. Ты просто не станешь меня слушать. Не буду запугивать. Сейчас это не принято.

- Врешь, - проронила она тускло; Курт усмехнулся, покаянно прижав ладонь к груди:

- Верно. Это неправда. Точнее - полуправда; и сейчас подобные методы применимы, но не всегда и не ко всем. И не всеми. Правда в том, что я не хочу и не буду запугивать тебя. Я всего лишь дам тебе возможность выбрать самой из множества возможных путей. Путь первый - приходи к нам. Поверь, это не страшно, и к прочему - откроет тебе множество новых знаний, тех самых, что известны этим эскулапам с важными документами, а также тех, что им не известны и известны никогда не будут. Только вообрази, сколького ты не знаешь, и что это даст - в дополнение к твоим собственным познаниям. Путь второй - живи, как жила.

- И мне позволят? - криво усмехнулась Нессель, тяжело приподняв голову. - Ты не пошлешь сюда кого-нибудь, кто меня вытащит из леса силой, посадив в какой-нибудь подвал и там заставив врачевать твоих приятелей? Или - на помост, когда откажусь?

- Ты, как будто, упоминала о том, что дорогу к твоему дому отыскать невозможно.

- Если у вас на службе мне подобные - раз плюнуть...

- Я вообще никому не скажу о том, что здесь произошло, - заверил Курт твердо. - Никто не узнает о тебе. И если тебе впрямь захочется остаться здесь, в этом лесу... Не скажу, что я это понимаю, что одобрю это в душе, тем не менее неволить тебя не буду. Поступай, как знаешь. Однако, если ты не захочешь принять мое предложение, но и обитать здесь в одиночестве тебе тоже приестся - у тебя есть третий путь. Нечто среднее между двумя вариантами, предложенными ранее. Живи сама по себе и занимайся любимым делом, но только среди людей, а не в окружении волков, медведей-шатунов и кошек. Ведь рано или поздно одну из этих дорог тебе придется выбрать. Ты сама сказала - это не мечта всей твоей жизни, такое существование. Ты еще девочка, Готтер, однако вскоре повзрослеешь; и тогда это одиночество станет тяготить еще больше. Тогда оно выгонит тебя к людям или же добьет, наконец, и сделает похожей на одну из тех, о ком ты же и упомянула - кто живет в глуши всю свою жизнь, превращаясь в старую ведьму из людских преданий, полусумасшедшую и одичалую. Мне не хотелось бы узнать однажды, что именно это с тобою и произошло... Это единственное, чем я могу отплатить за то, что ты для меня сделала. Могу помочь тебе устроить свое будущее. Если ты решишься оставить свою отшельническую жизнь, тогда вот это, - Курт кивнул на составленный им документ, однако Нессель на лежащую поодаль трубку пергамента не обернулась, отведя от нее взгляд еще дальше, - это будет твоей охранной грамотой. Если к тебе прицепится не в меру благочестивый священник или мирянин, если какой-нибудь инквизитор станет докучать вопросами - просто ткни их в это носом.

- Я не могу прочесть, что там написано, - с прежней враждебностью, однако уже менее убежденно возразила Нессель. - Быть может, там сказано 'убить на месте'...

- Там сказано, Готтер, что ты имеешь право заниматься тем, чем занимаешься, где угодно, в любом городе, деревне или в чистом поле, хоть посреди пустыни, если б таковые в Германии имелись, и что у Конгрегации к тебе нет никаких претензий. И ты ведь знаешь, что сейчас - я откровенен. Знаешь, что теперь я не сказал ни слова лжи. Ты видишь это, верно ведь?

- Так значит, вас учат нравиться... - болезненно усмехнулась Нессель. - Ты был недурным учеником. Это заметно.

- А тебя мать этому не учила? - спросил Курт, вновь взяв ее за руку, и, не дождавшись ответа, улыбнулся: - Стало быть, это талант от природы.

- Ты омерзительный, гнусный, двуличный подлец, - отозвалась та тихо, не высвободив, однако, ладони из его пальцев. - Что ты сделал со мной, что я не могу просто послать тебя куда подальше, а сижу и слушаю все это? И кому, что такого сделала я, что ты свалился на мою голову...

- Ты сама сказала - так было надо, - ответил Курт серьезно и, взглянув в ее совершенно посеревшее лицо, поднялся. - Мне кажется, настало время сейчас окончить этот разговор; я сказал все, что мог, тебе же остается лишь думать над моими словами. Ты и в самом деле должна прилечь, Готтер; я вижу, тебе дурно.

- Голова кругом... - прошептала Нессель обессиленно, когда он бережно, словно слепую, довел ее до кровати; подушка, покрытая выбеленным полотном, была одного цвета с ее лицом, и пересохшие губы едва шевелились, выталкивая слова через силу. - Не буду думать. Не могу сейчас. Не хочу. Плевать на все... Уйди, - попросила она едва слышно. - Видеть тебя сейчас не могу... Уйди, Бога ради. Мне нужен час покоя, иначе сегодня я с места не сдвинусь, и ты завязнешь здесь еще самое малое на сутки.

- В иных обстоятельствах я бы сказал, что это не так уж и плохо.

- Уйди, - повторила Нессель, отвернувшись к стене, и закрыла глаза, подтянув одеяло к самому лицу.

Она проспала два с половиной часа; проснувшись, долго смотрела в потолок, словно припоминая что-то, а потом вскочила, сев на постели и глядя на Курта напряженно и остро, будто хищный зверек, внезапно застигнутый в доме.

- Как чувствуешь себя? - спросил он участливо. - Выглядишь лучше.

Нессель сидела молча и неподвижно еще полминуты, сминая одеяло в пальцах, и, поднявшись, выговорила строго и жестко:

- Напрасно ты дал мне уснуть. Потеряли время.

- Тебе это было необходимо, - возразил он. - Бывает, что лучше думается так.

На мгновение она замерла, глядя в сторону, и, не ответив, кивнула на дверь:

- Подготовь коней. Я сейчас соберусь.

О прошедшем разговоре Нессель не помянула ни словом; она избегала говорить и вовсе, ограничиваясь скупыми сжатыми, как кулак, фразами, необходимыми по делу, и тогда в ее голосе слышалась явственная обида, потерянность и усталость...

Сборы были недолгими - дорожная сумка уже была приторочена к седлу, оружие, лежащее все эти дни в кладовой, возвращено на свое обыкновенное место; сумку Эрнста Хоффманна и его жеребца Курт предпочел оставить, дабы не отягощать себя излишним грузом и заботами. Сквозь лес шли пешком; ведомый в поводу жеребец недовольно мотал головой, фыркая, когда голые невысокие деревья задевали его по морде, и несколько раз по оной же обрел и майстер инквизитор, когда идущая впереди молчаливая проводница отпускала низкие ветки раньше, чем он успевал подставить руку. О том, делалось ли это с умыслом, Курт даже не гадал.

Трижды за время пути Нессель останавливалась, приседая на упавшее дерево или высохший пень, опустив на руки голову и медленно, опасливо переводя дыхание; возвратившийся было цвет лица вновь потускнел, и было видно, как дрожат ее руки, когда она поправляет сбившуюся куртку или отводит в сторону ветви, преграждающие тропу. Дорога возникла впереди внезапно, казалось, для нее же самой; несколько долгих секунд она стояла, не двигаясь, придерживаясь ладонью за ствол прямой, как стрела, сосны и глядя на плотно протоптанный тракт в пяти шагах от себя. Конь, завидя свободное пространство, рванул вперед, и Курт дернул повод, осадив его назад.

От громкого фырканья за спиною Нессель вздрогнула, обернувшись, и медленно, словно сквозь силу, кивнула через плечо вправо.

- Тебе туда, - пояснила она коротко. - В деревне подскажут, в какой стороне твой Ульм.

- Не прощаясь? - укоризненно произнес Курт, когда Нессель развернулась, уходя, и та пожала плечами, не глядя в его сторону:

- Прощайте, майстер инквизитор. Желаю успехов.

- Прекрати, - осадил он, перехватив девушку за локоть; та, споткнувшись, упала на его плечо, и снова он не стал задерживать внимания на том, было ли это движение и в самом деле невольным и нечаянным.

- Уходи, - попросила она тихо, не поднимая головы. - Или дай мне уйти.

- Неужели мы не можем расстаться добрыми знакомыми, потому что все дело в Знаке?

- Нет. Просто надо было слушать маму, - возразила Нессель, неловко улыбнувшись. - Но это пройдет. Прощай... Курт.

- Курт Гессе, - уточнил он. - Запомни. Если вдруг будут неприятности (всякое может случиться, понимаешь ведь); Курт Гессе. Следователь первого ранга. В любом отделении Конгрегации скажи - и меня отыщут, если буду нужен.

- Если будешь жив, - оборвала Нессель, оттолкнув его от себя, и отступила назад сама. - Смотри внимательней за спину, - договорила она серьезно и, развернувшись, зашагала прочь.

Курт стоял неподвижно, глядя вслед, пока она, так ни разу и не обернувшись, не скрылась за плотными стволами голых темных деревьев. В седло он вспрыгнул, все еще ожидая приступа рези в груди или головокружения, но скорее по сложившейся за последние дни привычке тела, нежели всерьез воспринимая возникшую вдруг мысль. Мысль же невзначай шепнула о том, что оскорбленная дезинформацией Нессель могла возыметь желание отобрать подаренные силы назад; требуется ли для подобных действий нечто аналогичное произошедшему накануне, он не имел представления, а посему теоретически готов был и к подобному повороту дела.

Работа с агентурой во всех ее проявлениях вообще никогда не была сильной стороной следователя Гессе; вербовать походя кого угодно, вне зависимости от взгляда на Конгрегацию или на него самого, как то ухитрялся делать один из бывших сослуживцев, Курт не умел - практически каждый из привлеченных им к сотрудничеству принимал предложенную сторону исключительно на основе личного отношения, будучи (или полагая себя) другом, приятелем или добрым знакомым. В вербовке же особей женского пола, как предостерегал некогда все тот же сослуживец, всегда есть определенный риск, степень которого следует точно, а главное вовремя определить; градаций, разновидностей и типов этого риска суть великое множество - от опасности получить по физиономии до угрозы потерять агента, информацию, а то и собственную жизнь. Во всем прочем Курт, однако, вполне мог похвастать способностью верно и почти сходу определять психологический тип собеседника, а посему надеялся, что его премьерное выступление в этой роли прошло достаточно успешно, чтобы не беспокоиться о том, что своими действиями и словами он нажил врага себе лично и Конгрегации в целом. Однако между вынуждением к признанию и вербовкой имелось одно весьма существенное отличие. В беседах с арестованным можно не церемониться ни с методами, ни со словами, ни с посулами, ибо конечный результат - раскрытое дело - остается неизменным, и от ненависти к следователю или внезапной перемены задержанным своего мнения не зависит. В работе же с потенциальным агентом и слова, и даже взгляд или тон следует контролировать и вымерять, ибо, если уже после начала работы агент или новый служитель внезапно ощутит себя одураченным, если заподозрит, что данные ему обещания не исполняются либо же не соответствуют его чаяниям, если, в конце концов, проникнется по какой-либо причине антипатией к своему вербовщику - рухнуть может все.

Собственно говоря, между агентом и привлеченным к службе также была своя, причем немалая, разница: агент вполне может не испытывать к своему работодателю ни теплых чувств, ни особенной преданности, и безопасность в подобных случаях блюдется точной дозировкой информации, известной ему; служитель же, работающий исключительно за плату либо лишь из соображений личной симпатии, есть явление скверное, нежелательное и, вообще говоря, опасное. Примерно по той же причине майстер инквизитор с крамольным неприятием относился к древним христианам, начавшим карьеру святого со смены язычества на веру Христову, лишь услышав от потенциальной невесты либо жениха требование принять крещение и отречься от прежней веры. Упертый язычник в этом плане вызывал гораздо большее уважение.

О том, стал ли для упрямой ведьмы подобным обстоятельством он сам, думать было уже поздно, однако думалось само собою; снова и снова прогоняя в голове собственное поведение и слова, Курт вынужден был признать, что именно так он и действовал, стремясь выманить эту одаренную девицу из ее норы. Возымели ли его попытки хоть какое-то действие, или же, возвратившись в свой одинокий домик, Нессель швырнет написанный им документ в очаг, снабдив его самого очередным проклятьем, можно было лишь догадываться. В конце концов, оставалась и немалая вероятность того, что ее сегодняшняя подавленность и несдержанность есть не более чем следствие утомления; отоспавшись и восстановив силы, она вполне может посмеяться над собою, над своим гостем и, отчитав себя за временную слабость и утрату самообладания, заживет, как прежде, попросту выбросив все произошедшее из головы и приспособив пергамент с печатью в качестве подставки под сковороду.

Глава 5

Спустя четверть часа застоявшийся жеребец затребовал галопа, и препятствовать ему Курт не стал - коря себя за мнительность, во все время пути он преодолевал настойчивое желание обернуться; казалось, за ним наблюдает чей-то неотрывный взгляд, следя за каждым движением. Была ли то в самом деле игра воображения или Нессель и впрямь следит неведомым образом за всем, происходящим в ее лесу, сказать он не мог, однако, когда стена деревьев осталась за спиной, вздохнул с облегчением.

Задерживаться в деревне, где дорогу на Ульм пришлось вызнавать путями окольными, с применением наводящих вопросов и проклятий в адрес оседлости и домоседства, Курт не стал, как не стал и останавливаться на ночлег спустя несколько часов, когда сумерки как-то разом перешагнули в темноту. Холодное небо было безоблачным, половинка луны освещала тракт вполне приемлемо, к тому же, сейчас рядом не было никого, кто взял бы на себя разведение огня, ложиться поблизости от которого, к слову заметить, он все равно бы не стал. Что же касалось безопасности, то в данной ситуации одиноко спящий путник мало (и невыгодно) отличался от одиноко едущего, а кроме того, вывешенный открыто Сигнум должен был предохранить его обладателя от людей благоразумных, а оружейный арсенал при себе - от тех, в ком здравый смысл и осторожность окончательно затмились жаждой наживы либо вконец отчаянным положением. Передохнуть коню Курт позволял, по временам спускаясь с седла и идя рядом, когда начинал откровенно клевать носом или мерзнуть от неподвижности. Ближе к утру попалась еще одна деревенька, где под натиском Знака удалось вытребовать постель и завтрак себе и должную заботу жеребцу. Злоупотребив гостеприимством хозяев не более четырех часов, Курт тронулся в путь снова, подбодренный уведомлением о том, что до Ульма он должен добраться уже этим вечером, если ехать в прежнем темпе, перемежая короткий отдых и шаг с галопом.

Стены города, однако, он увидел лишь ближе к ночи, почти уже укрытые тьмой и пришедшим с Донау^[18] туманом; ворота были наглухо заперты, каковая досадность довольно легко была преодолена с помощью все того же Знака. Готовность, с которой охранители спокойствия и безопасности Ульма бросились отпирать засовы и опускать мост, была скорее делом привычным, однако то, с каким радушием приветствовали стражи майстера инквизитора, в рамки обыкновенного поведения уже не укладывалось, ergo, слова Хоффманна о том, что следователя от Конгрегации в этом городе ждут, начинали получать свое зримое подтверждение.

Погружаться в беседу излишне подробную Курт не рискнул, однако на минуту у ворот задержался, пытаясь обиняками и намеками, стараясь не выдать собственной неосведомленности, вызнать у стражей причину столь противоестественной радости. Те говорили охотно и не по делу, многословно сокрушаясь над 'этим непотребством'; в иных обстоятельствах вояк можно было бы призвать к порядку и вдумчивости, заставив прекратить пустой треп и доложить обстановку как положено, но сейчас Курт лишь кивал, слушая и тщась вычленить из потока скорби толику полезной информации. И лишь когда, распрощавшись, он двинулся прочь к улицам, плохо освещенным редкими окнами, вслед ему донеслось:

- Бог даст, майстер инквизитор, хоть вы отыщете чертова кровососа.

Курт стиснул пальцы на узде, едва не дернув потертый ремень на себя, едва не заворотив коня, едва удержавшись от того, чтобы, остановившись, обернуться и переспросить, не поверив ушам и вместе с тем понимая, как эта новость логична и в какой-то мере ожидаема. Эрнст Хоффманн, повстречавшийся будущему инструктору зондергрупп, проводя арест оборотня - его ждали в Ульме. Спеца по тварям. Эксперта по оборотням и стригам. И теперь вместо него заниматься этим будет майстер инквизитор Гессе, осведомленный о подобных существах не более любого другого выпускника академии, покинувшего ее стены вчера или год назад, не более любого курсанта, еще не окончившего обучение, лишенный явно немалых знаний своего убитого спутника - опыта, скопленного тем за годы подобной работы.

Темные улицы, до сего мгновения не вызывавшие никаких вовсе чувств, вдруг стали мниться бездонной пропастью в Преисподнюю, ходами, ведущими из небытия в этот мир, норами, откуда в любое мгновение может вымахнуть одним прыжком неведомой, противоестественной силы и проворства хищник и вцепиться в горло...

Курт встряхнул головой, отгоняя ненужные мысли, и двинулся дальше, погружаясь в узкие проходы меж домов, как в воду жарким днем - неспешно и осмотрительно, медлительно, опасливо, осознавая притом, что его предосторожности никчемны и глупы. Не станет тот, кого не могут отыскать без участия следователя Конгрегации, вот так, открыто, словно голодный волк в ущелье, прыгать на спину, не будет вовсе на этих улицах появляться, покуда не разойдется по домам большинство горожан - нежелательные глаза и уши; и ни малейшего внимания не станет он уделять тому, кто, не скрывая этого, вооружен до зубов, и сидит в седле, позвякивая при каждом движении кольчугой под курткой. Такие поджидают припозднившегося работягу или дамочку определенных занятий. Да и вовсе - эти опасения есть лишь въевшиеся в кровь, в нервы, в душу древние страхи, живущие вместе с человечеством и усугубленные свойственными его службе особенностями...

От пронзительного вопля чуть поодаль Курт вздрогнул, схватившись за приклад арбалета мимовольно, не с первой секунды распознав в неразборчивом реве ругань и пожелание собеседнику удалиться по непристойному адресу; в ответ послышалось столь же гневное ответствие, и спор стал стихать, заглушившись иными голосами - надо полагать, приятелей тех двоих. Убрав руку с оружия, Курт тронулся дальше, чувствуя, как уходит возникшая где-то в позвоночнике дрожь и расслабляются напрягшиеся нервы. Ульм, напомнил он себе, объезжая спешащего прохожего. Пограничный с Баварией город, город немаленький, шумный и многолюдный, превосходящий в этом смысле даже недавно покинутый Кельн. Вечерами шумят проезжие дельцы, заводящие нужные знакомства, ночами - молодежь, оные знакомства уже имеющая. В подобных городах появление на улицах после темноты - явление не предосудительное, хотя и не совсем приличное в глазах старшего поколения, каковое в любом городе, деревне и стране вообще является оберегателем устоев едва ли не более действенным и назойливым, нежели какие бы то ни было законы и управители.

Сейчас Курт согласился бы с кем угодно, пожелавшим выпроводить лишний люд с улиц, ибо вот так расхаживать в темноте, прорезанной лишь кое-где светом редких фонарей у домов и низких окон, есть деяние неразумное и небезопасное, если уж даже городские блюстители, судя по услышанному сегодня у ворот, опасаются ходить поодиночке. Расследуя убийства детей в Кельне, о которых он упомянул в разговоре с Нессель, Курт попросту поставил магистрат перед фактом, каковой гласил, что следует объявить комендантский час, и после наступления темноты уже следующей же ночью на улицах нельзя было встретить никого, кроме патрулей и бродячих котов. Явиться поутру в ратушу, разумеется, следует, как ad imperatum^[19], так и для того, чтобы выяснить, наконец, подробности дела не только из слухов и пересудов, однако надеяться на то, что в этом городе удастся достичь столь же полного взаимопонимания со светскими властями, навряд ли приходилось; Кельн в этом плане - случай уникальный.

Свое бывшее место службы майстер инквизитор помянул еще не раз, одарив открывшийся ему город недобрым словом. Под копытами коня хрустели выброшенные на улицу осколки костей, чавкали какие-то очистки и ошметки, обращаясь в грязь и грозя при следующем дожде превратиться вовсе в болото; мощеную улицу Курт увидел лишь дважды - перед крыльцами домов довольно богатого облика, кое-где попадались уложенные в ряд доски, а на перекрестке старая балка лежала поперек темного клочка мокрой земли - после вышеупомянутого дождя там наверняка пребывает огромная лужа, переходить которую предлагалось вот таким балансирующим манером. Перед перекрестком с колодцем Курт ненадолго приостановился и, поморщась, пустил коня в сторону, объезжая слякотную мешанину впритирку к близстоящим домам, едва не царапая колено о камень стен. К тому времени, как, руководствуясь пояснениями, полученными от стражей у ворот, он добрался до указанного Хоффманном трактира, уникальность родного города в сравнении с прочими из простого утверждения превратилась в непреложную догму.

'Риттерхельм' оказался трактиром без гостиничных услуг, а посему коновязь была номинальной и полупустой, и никого, кому можно было препоручить утомленного жеребца, Курт не увидел, однако внутренность заведения была вполне приемлемой для посетителя не средней руки. Шагнув в просторный зал, он не увидел затертых пищей столов, изрезанных и побитых, или скопившихся в кучки отрепышей, покупающих одно блюдо на троих; пол был значительно чище улицы за порогом, столы - оттерты, светильники наполнены, ругань не слышна, невзирая на многолюдье, а снующие в проходах разносчики и разносчицы спокойны и даже опрятны. Не обмолвись Эрнст Хоффманн о том, что скрываться не имеет смысла, пожелай Курт проникнуть сюда потихоньку и встретиться с агентом, не привлекая внимания - и его затея провалилась бы с треском и оглушительным грохотом. Пестрая в буквальном смысле публика, ограниченная не сословным, но финансовым рубежом, была не лучшим фоном для того, чтобы в ней затеряться: закрыв за собою дверь и отойдя от порога на два шага, майстер инквизитор ощутил на себе с десяток взглядов, от пренебрежительных до опасливых, выражающих крайнее недоумение по поводу того, что это делает в таком месте. На фоне разноцветья камзолов последнего писка, ярких плащей и вычурных облачений Курт смотрелся довольно сумрачно и неуместно в дорожной куртке, некогда порезанной и чиненой не раз, в темно-сером шерстяном плаще, плохо скрывающем навешанное на него вооружение, и с туго набитой сумкой на плече. То, как из-за стойки тихо выскользнул распорядитель, он заметил, приблизившись к нужному столу, каковой, по благоволению свыше либо банальной случайности, оказался незанятым; бросив сумку на пол у ноги, Курт расстегнул пряжку плаща, высвободившись из намокшей в тумане шерсти, и уселся, вытянув ноги, ожидая, когда явится потревоженный распорядителем вышибала.

К его удивлению, огромных детин с незначительным словесным набором, но красноречивым взглядом, у стола не появилось - распорядитель приблизился в одиночестве, знаком руки отогнав прочь растерявшегося разносчика, и, многозначительно кашлянув, осторожно подступил, стремясь при том держаться на почтительном расстоянии.

- Доброго вечера, - пожелал тот с обходительным равнодушием, и Курт коротко кивнул, уже зная, что воспоследует далее:

- И вам того же.

- Благодарю, - отозвался распорядитель без особенной любезности. - Позволю себе заметить, однако, что вы нарушаете правила пребывания в стенах этого заведения. Если вы обратили внимание, то снаружи висит нарочитое указание, и для не умеющих прочесть его все разъяснено наглядно; здесь не принято находиться при оружии.

- Я обратил внимание, - кивнул Курт снова, неспешно расстегивая воротник; распорядитель нервно дернул углом рта и, опять кашлянув, продолжил, тщательно складывая слова и косясь на рукояти его клинков:

- В таком случае, я прошу вас либо отдать его на хранение на время вашего ужина, либо подыскать заведение, более соответствующее вашему... роду занятий и образу жизни. Здесь приличное место и достойная публика, и я боюсь, что не сумею подобрать кушанье, соответствующее вашему... уровню дохода. Если желаете, я смогу посоветовать вам заведение, в котором, полагаю, собирается более привычное вам общество.

- Иными словами, 'пшел прочь, солдафон'? - уточнил Курт, вытягивая за цепочку тяжелую бляху Знака, и вывесил ее поверх куртки, с удовлетворением пронаблюдав за переменой в лице распорядителя. - Но я все же останусь. Обещаю, что не стану размахивать оружием, буйствовать и бранно лаяться. Мой род занятий подобное поведение не приветствует, а уровень дохода вполне позволяет отужинать там, где мне покажется нужным. Если же изысканные взоры ваших посетителей настолько оскорбляет мое присутствие...

- Простите, - проникновенно выговорил распорядитель, поспешно замахав рукой позади своей спины, подзывая изгнанного ранее разносчика. - Простите, майстер инквизитор; прошу вас понять нашу озабоченность - с нахальством нынешней молодежи... Уже бывали происшествия, доводилось и звать стражу...

- Сочувствую, - прохладно улыбнулся Курт, и тот умолк. - Как нетрудно заметить, я только с дороги, а посему был бы чрезмерно благодарен, если бы ужин появился на этом столе как можно скорее. Что это будет - мне не особенно важно, лишь бы это было быстро.

- Да, майстер инквизитор, - с готовностью отозвался распорядитель, отступив на шаг назад. - Смею предложить наше особое блюдо - невозможно сказать, что вы видели Ульм, если не отведали его. Позволите?

- Я жду, - милостиво согласился Курт, и разносчик испарился вместе с распорядителем, оставив его наедине с достойной публикой, сменившей опасливость и презрительность во взглядах на настороженность и замешательство.

Особое блюдо было принесено практически немедленно, и он, прикипев взглядом к глубокой тарелке, окаменел в молчании, пытаясь решить для себя, есть ли повод возмутиться и обвинить обслугу в не слишком изощренном глумлении над гостем. Разносчик уже удалился, а Курт все сидел недвижимо, глядя на то, что было перед ним; выпятив кверху голые животы, на блюде ровной горкой расположились усыпанные укропом и петрушкой виноградные улитки монструозных величин, исходя паром и странным, непривычным ароматом.

Наконец, справившись с некоторой оторопью, Курт осторожно обозрел зал, с удивлением обнаружив несколько подобных блюд у своих соседей, причем кое-где уже высились горки пустотелых улиточных панцирей, распотрошенных и смятых. Некстати размышляя над тем, где хозяин сумел раздобыть эту мерзость в таком количестве и таких размеров в середине марта, он перевел взгляд на свое блюдо, чувствуя, как голод сменяется неприятием даже мысли о какой-либо пище вообще. В сложившейся ситуации была лишь одна положительная сторона: выдержать четверть часа, в течение коих он должен сидеть над кушаньем, не прикасаясь к нему, будет легко и отдавать его назад непочатым - не жаль.

Зал тем временем постепенно погружался в ровный гул стихнувших с его появлением разговоров, направленные на него взгляды частью отвратились в сторону столов и собеседников, и Курт, отодвинув тарелку с печеными созданиями Хаоса, исподволь косился вокруг, пытаясь предугадать, кто из присутствующих спустя оговоренное время подойдет к его столу.

Ничему не удивляться, предупредил Хоффманн... Удивляться в этом зале, собственно говоря, было некому, посему вполне могло статься, что сегодня нужного человека нет вовсе, и этот вечер Курт потратит зря. Если же он явится в сие заведение еще несколько раз, при каждом посещении требуя унести заказ несъеденным, хозяин, чего доброго, начнет на него коситься и задавать вполне понятные, но крайне ненужные вопросы.

Или все же...

Но кто?

В его сторону все еще смотрели или посматривали, посматривали многие, однако это как раз и не являлось признаком того, что один из любопытствующих и есть агент Конгрегации в этом городе; человек, работающий с Эрнстом Хоффманном, работающий в таком нешуточном деле - тот не станет вести себя подобным образом, разглядывая связного в упор. С другой стороны - именно так ведут себя почти все здесь, и такое поведение не будет заметным...

Кто?

Двое горожан в дальнем углу отводят глаза всякий раз, как на них падает его взгляд; однако это понятно - судя по довольно сдержанному покрою и цвету одежды, эти - не кутилы, люди степенные и солидные, да и в трактире до такого часа задержались, судя по лицам, обсуждая что-то деловое, явление инквизитора им понятно, но неприятно, а внимание - тем паче. Не удивляться... Делец-агент - ерунда. Ничего удивительного. Мастера, купцы, ремесленники - всех их среди агентурного сонмища не перечесть, явление рядовое. Кто из присутствующих, оказавшись нужным человеком, может вызвать удивление этим фактом?

Сам хозяин? Тоже неудивительно. Типично, даже можно сказать.

Несколько молодых повес за двумя столами, но явно одной группой - навеселе, поглощены игрой, однако ведут себя довольно тихо; при установленных здесь порядках и выставленном к задней стене (ненавязчиво, но показательно) большом парне с большими кулаками, особенно не пошумишь. А заведение, похоже, и впрямь благопристойное - не для всякого встречного; возможно, днем здесь можно повстречать даже мамаш с детьми, которые проголодались за время долгих походов по лавкам. В таком месте смело можно появляться всей семьей, не опасаясь за нравственную безопасность любимого чада...

Кто?

В углу, за столом у очага, в таком же одиночестве, как и он сам - еще один представитель молодой поросли от местной знати; платье в обжимку, согласно последней моде, уйма золотого шитья на камзоле и внушительный кинжал у пояса. Либо он имеет законное право пребывать здесь с оружием, вопреки установленному правилу, либо папаша из особенно заметных граждан ульмского общества, либо он просто постоянный посетитель, желанный гость для держателя этого заведения. Наверняка оставляет здесь немало. Агент из знати... Не столь типично, однако не так странно, чтобы предупреждать об этом намеренно, тем паче собирая для этого силы на пороге смерти.

Кто?

Одинокий и не вполне трезвый юнец с плотным загаром крестьянина, в богатом, но совершенно безвкусном наряде за соседним столом. Новая волна - разбогатевшее пригородное крестьянство; точнее, их отпрыски. Пока предки пашут, детки пляшут. Проматывают нажитое в ближайшем городе; на этих Курт насмотрелся еще в Кельне, где тем, правда, довольно скоро прививали и вкус, и должные нормы поведения, либо же нечто, напоминающее оные в достаточной мере. Этот? Тоже заурядно. Удивление может вызвать лишь тот факт, что подобная личность имеет хоть какие-то полезные сведения или мысли...

Девица за столом слева; сидит чуть поодаль от относительно взрослого существа из все того же крестьянского сословия, все чинно, без прилюдных обниманий. Скорее всего - любовница, а если и трактирная девка, явно из дорогих... Эта? Удивляться и вовсе нечему. Эта часть людского сообщества знает все и обо всех, работает на всех и всегда, если подобрать верную цену или должный подход...

... Вдоль спины спустилась внезапная дрожь, отдавшись уколом в мозгу, стиснув лоб мгновенной мимолетной болью, и Курт вскинул глаза, пытаясь перехватить направленный на него взгляд...

Посетители сидели спокойно, уже не глядя в его сторону, осознав, что немедленных допросов не будет; однако чей-то же пристальный взгляд заставил вздрогнуть, чье-то внимание он ощутил кожей, нервом, сутью. Кто-то не просто взглянул на зашедшего отужинать инквизитора, кто-то не просто проявил интерес к новичку, возникшему в хорошо знакомом доселе окружении - кто-то мгновение назад смотрел с пристрастием, вдумчиво. Кто?

Крестьяне, девица, желторотая рыцарская зелень, дельцы...

Кто?

Хозяин, вышибала, разносчики...

Кто?..

Четверть часа. Все...

- Будь любезен!

На негромкий оклик разносчик отреагировал мгновенно, возникши у стола и предупредительно склонившись; на нетронутое блюдо он смотрел с неодобрением, однако заговорил учтиво и предельно обходительно.

- Что вам угодно, майстер инквизитор?

- Уж слишком особое блюдо, - слабо улыбнулся Курт, указав на остывших слизней, скукожившихся в своих витых раковинах. - Боюсь, к таким экспериментам над собственным организмом я еще не готов.

- Напрасно, осмелюсь заметить, - вздохнул тот. - Понимаю ваше замешательство, приезжие зачастую не приемлют сразу, однако после жалеют... На вкус, как рыба.

- Я задержусь в городе, - отозвался он благодушно, - посему у меня еще будет шанс. Кроме того, в предшествующем трактире повар явно перестарался с перцем, и я бы предпочел что-нибудь не слишком грубое...

- Тем паче, майстер инквизитор! Для желудка...

- ...и более привычное.

- Как угодно, - не стал более спорить распорядитель и испарился вместе с блюдом.

... И вновь - взгляд в упор, прямой, не рассеянный, взгляд, который Курт опять не успел перехватить...

Кто?

Крестьяне, девица, юнцы, торгаши...

Хозяин, вышибала, разносчики...

Кто?..

- Прошу, майстер инквизитор.

Обслуживание в этом месте явно стоило тех денег, которые с него, несомненно, сдерут беззастенчиво - вареная в травах курица явилась перед ним на столе, не прошло и двух минут. То ли любое блюдо здесь имеется в готовности на всякий случай (только что делать с невостребованным?), либо птичку уварил для себя хозяин и предпочел угодить приезжему инквизитору, заместив свой ужин, возможно, теми самыми печеными тварями.

Аппетит вернулся не сразу, требуя приложения некоторых усилий для того, чтобы изгнать из мысленного видения образ пожирателей винограда; съел Курт немного и, памятуя наставления своего лекаря, наотрез отказался от спиртного, чем привел разносчика в совершенное замешательство...

... Взгляд...

Снова. Снова этот взгляд...

А главное - никто не подошел к нему.

Что это может значить? Хоффманн предупреждал - если агента не будет в первый вечер, приходить снова и снова; стало быть, это не повод забеспокоиться? Просто, возможно, сегодня нужного человека не было здесь?

Но этот взгляд... Он не почудился, это не игры утомленного воображения, не последствия усталости, он был, этот взгляд, кто-то в этом зале сидит здесь не только ради ужина. Агент? Не подошел? Почему? Потому что ждал другого, того, с кем работал всегда? Но, коли уж существует сообщенный ему покойным способ связи, значит, он должен быть готов к тому, что однажды, быть может, придется работать с другим. 'Он не работает ни с кем, кроме меня, но с тобою - будет'... Ergo, агент из особо доверенных, из тех, кто, подобно Хоффманну, поставлен в известность о существовании следователя Гессе - на всякий случай?.. Или умирающий имел в виду что-то иное, что-то, о чем попросту не успел сказать?

Умирающий... Убитый. Убитый кем-то, кто знал о его намерении направиться в Ульм. Знал ли и об агенте? И, возможно, агент не подошел потому, что и его тоже нет уже в живых? А тот, чей взгляд Курт ощущает вот уже около получаса - исполнитель обеих смертей?..

Наверняка тот, кто сделал это, сидел за одним из столов в том трактире, наблюдая за тем, выпьет ли Эрнст Хоффманн поданное ему вино. Наверняка видел, как инквизитор принял отравленное питье. И наверняка видел также, что два стакана с ядом достались и другому, тому, кто не был целью, но вынужден был разделить участь старого следователя. И если сейчас, здесь, находится он же, в душе убийцы царит смятение, непонимание, удивление - ведь тот, кто должен лежать мертвым на лесной пустынной дороге, сейчас был перед ним, живой и с виду здоровый. Возможно, они, кем бы ни были, забеспокоились и раньше, когда, направившись следом за отравленными, дабы убедиться в исполнении работы, не увидели тел на земле, но не повстречали их и нигде более на пути. И теперь - что же? Они захотят закончить дело? Или выберут момент, чтобы захватить его и заставить ответить, где сейчас Эрнст Хоффманн и каким образом сумел спастись он сам?..

За ужин Курт расплатился, не глядя, не считая доставшихся в наследство от покойного денег, и о гостиничных услугах осведомился, не повышая голоса, но и не скрываясь; разносчик сходу назвал постоялый двор, с которым наверняка существовал сговор на подобный случай, и майстер инквизитор, прихватив сумку, вышагал в зябкую мартовскую темь.

У двери он задержался на несколько минут, однако следом никто не вышел. Собственно говоря, полагать, что люди, связанные с этим необычным делом, поведут себя, как новички-грабители, было бы глупо, однако и этого исключать было нельзя и проверить данную возможность было необходимо - проколы случаются у каждого, временами такие же удивительно глупые. Садиться в седло Курт не стал тоже; по улицам он побрел неспешно, ведя усталого жеребца в поводу, не оборачиваясь и напрягая все силы слуха, дабы успеть уловить возможное движение или шаги за спиною. Свою дорожную сумку он снова пристроил к седлу, дабы держать руки свободными, и теперь пальцы тихо ныли от напряжения, готовясь в любой момент схватиться за оружие - за арбалет, если поодаль внезапно возникнет что-то подозрительное, за меч, если кто-то вышагнет из-за поворота, или за кинжалы, если неведомый противник успеет прорваться сразу вблизь...

Фонари или факелы горели почти у каждого дома поблизости от покинутого им трактира, а посему, мгновение подумав, Курт свернул в проулок по левую руку от себя, где мрак сгущался плотнее и возможным преследователям предоставилось бы больше искушений, связанных с его персоной. Следить за ним, иметь желание устранить или захватить, и не воспользоваться такой возможностью - просто глупо. Одинокий человек, бредущий в полнейшей темноте, усталый и настолько беспечный, что идет пешком, игнорируя относительную безопасность высоты седла...

Курт так и не сумел понять, как это могло произойти, не успел услышать шагов, не заметил ни единого движения до того, как чья-то рука перехватила его за локти, заведя далеко за спину, а рот, прижав голову затылком к чьему-то плечу, зажала ладонь в замшевой перчатке, пахнущей сухой мягкой кожей.

Курт рванулся, пытаясь вывернуться вниз и в сторону, как учили, как умел, как всегда получалось до сих пор и - не вышло теперь, словно он был прикован к крепко вкопанному в землю столбу даже не цепью - железными обручами, не двинувшимися ни на волос.

'Отыщете чертова кровососа'...

Человек не мог подкрасться так тихо. Не мог напасть так внезапно. Не мог захватить его врасплох - так. Не мог удержать - с такой силой...

Курт дернулся снова - конвульсивно, судорожно, бездумно, позабыв все, чему учили и что знал, понимая, что выбиться не сумеет; держащие его руки не разжались, не шелохнулись, а захвативший его - не отступил, даже не покачнулся от его рывков.

Глупо, пролетело в мыслях, словно стайкой осенних сухих листьев. Единственный и неповторимый Курт Гессе, гроза малефиков, молодая надежда Конгрегации - убит стригом на темной улице Ульма в первый же час своего расследования. Глупо и бессмысленно...

Он зажмурился, напрягшись, уже предощущая, как в шею входят острые, как иглы, зубы, понимая, что сделать не может - ничего...

- Итак, - вдруг прошелестел у самого уха тихий, похожий на шорох, шепот, - теперь, когда вы завершили ваши упражнения, майстер инквизитор, и убедились в том, что освободиться не сможете, предлагаю вам бросить эти подергивания. К чему совершать бессмысленные действия, вы согласны?

Курт окаменел, не умея собрать мысли вместе, не понимая, что происходит, почему он все еще жив, для чего это существо говорит с ним...

- Будем считать, это 'да', - констатировал шепот. - А теперь, майстер инквизитор, я попрошу вас выслушать меня очень-очень внимательно. Я понимаю, что вам сейчас не по себе, однако же соберите остатки самообладания для того, чтобы воспринять мои слова и осмыслить их. Итак. В эту минуту вы - всецело в моей власти. Одно маленькое усилие пальцев - и я сверну вам шею при желании. Я могу убить вас в любой момент; ведь вы это понимаете. Мог бы, если бы намеревался это сделать. Я дам вам время это осознать, - с подчеркнутым дружелюбием добавил стриг, умолкнув на мгновение, и продолжил: - Надеюсь, вы не поддались панике совершенно и в состоянии связно мыслить. Повторю на случай, если вы недопоняли: ваша смерть не входит в мои планы. Теперь второе. Я предпочитаю говорить, глядя собеседнику в глаза... а к прочему, у меня нет никакого желания стоять еще полчаса в темном переулке, срамно прижавшись к дрожащему мужскому телу. Посему, майстер инквизитор, сейчас я отпущу вас. Не вздумайте кричать или бежать, а также предупреждаю: не хватайтесь за оружие. Повредить мне вы не сможете - даже если допустить чудо и предположить, что вам по чистой случайности удастся нанести мне рану. Тем не менее, мой камзол стоит двух ваших месячных жалований с премиальными, и его починка обойдется еще в один месяц вашей напряженной работы. Такую мелочь, как рубашка из египетского шелка, я не упоминаю... Я не скряга, но не намерен входить в затраты лишь из-за того, что у приезжего следователя сдали нервы. Подведем итог, майстер инквизитор. Попытка нападения бессмысленна. Я хочу лишь поговорить с вами. А теперь я убираю руки, и мы продолжим нашу беседу.

Когда держащие его ладони исчезли, Курт метнулся в сторону, развернувшись к стригу лицом и пытаясь заставить себя не пятиться назад; пальцы позорно подрагивали, замерев на полдвижении к рукоятям, а горло отказывалось родить хоть один внятный звук.

- Рад, что вы не впали в панику, - кивнул стриг. - Уберите руку от арбалета, майстер инквизитор, не нагнетайте ситуацию. Кроме того - подумайте: разве вы успеете его хотя бы разложить?

Он стоял в пяти шагах напротив, стоял спокойно, словно беседуя с приятелем, повстречавшимся воскресным утром на торжище, расслабленный и непринужденный - тот самый одинокий юнец в шитом золотом узком платье по последней моде. Так вот чей взгляд не давал ему покоя этим вечером...

- А теперь, майстер инквизитор, - произнес тот уже без былой раскованности в тоне, - покажите Печать. Быстро, - повысил голос стриг. - У меня впереди долгая жизнь, но я не желаю провести ее, стоя в этом переулке. Покажите Печать.

Курт стоял неподвижно еще два мгновения, собираясь с силами, собираясь с духом, и, срываясь пальцами с крючков, расстегнул куртку, повернувшись полубоком и пытаясь держать неподвижно стоящего стрига в поле зрения.

- Хорошо, - кивнул тот. - А теперь покажите руки.

Курт подчинился нехотя, чувствуя, как испуг уходит, сменяясь раздражением на собственную беспомощность и это принужденное послушание; сдернув одну за другой обе перчатки, он стиснул их в кулаке, сжатом до боли в костяшках, и поднял взгляд к лицу перед собою, лишь теперь, когда на него не падал отсвет очага, заметив его неестественную бледность.

- Шрамы старые, - кивнул стриг и тяжело вздохнул, словно получивший печальное известие родственник. - Три с половиной локтя росту, темно-русые волосы, карие глаза; Знак за номером тысяча двадцать один, ожоги на кистях рук, плечо рядом с Печатью прострелено... Приметы - четче некуда; так стало быть, знаменитый Гессе Молот Ведьм? Что вы делаете в Ульме, майстер инквизитор?

Глава 6

'Знаменитый Гессе'?..

Итак, его здесь знают. И его ждали. Он оказался прав...

- А откуда, - не сразу заговорил Курт внезапно охрипшим, севшим голосом, - взялось это противоестественное убеждение, что я стану тебе отвечать?

Стриг тихо рассмеялся одними губами - лицо осталось бесстрастным и серьезным, а в голосе пробилось легкое раздражение, когда тот заговорил, приблизясь на шаг.

- Ну, - предположил он угрожающе, - я мог бы сказать, что выбор у вас, майстер инквизитор, невелик. Что вы по-прежнему в моих руках - фигурально выражаясь, что я по-прежнему в любой момент могу снова заключить вас в крепкие дружеские объятья, избежать коих вы не сумеете и вырваться из которых не сможете. Что оторву вам голову, как цыпленку, если не добьюсь нужного ответа... Только это бессмысленно, майстер Гессе, верно? Вы ведь юноша заносчивый, самонадеянный и - отчаянный. В безвыходной ситуации вы готовы держаться до последнего, а попытки принуждения вас только раззадоривают. Посему... Как вам такой резон: сейчас я попросту исчезну. Этому вы тоже помешать не сможете. Я исчезну и оставлю вас стоять посреди этого переулка, как полного дурака. И более вы меня никогда не увидите. Вы ведь от любопытства задохнетесь, майстер инквизитор, и проклянете себя за то, что не воспользовались моментом, когда у вас была возможность со мною побеседовать. Сгодится вам такая причина?.. А теперь я повторю вопрос: что вы забыли в Ульме?

- Тебя, судя по всему, - отозвался Курт, распрямившись и все-таки совладав, наконец, с дрожащими руками и голосом.

- Судя по чему? - уточнил юнец.

- Не прикидывайся, - зло вытолкнул он; стриг снова вздохнул, отмахнувшись от него, точно от назойливой мухи, и продолжил в прежнем тоне:

- Что вы делали в этом трактире, майстер инквизитор, и что за нелепое поведение за столом? Почему отправили блюдо назад?

- Так ты управляющий у этого парня? - усмехнулся он, храбрясь собственным страхом. - Обида взяла?

- Я задал вопрос.

- Я не питаюсь подножными тварями, - отрезал Курт, и стриг пожал плечами, на миг сбавив тон:

- Напрасно, на вкус это лучше, чем на вид... Спустя какое время вы должны были отправить назад заказ? - спросил тот, вновь посерьезнев, и, когда он замер в растерянности, продолжил: - Вижу, я не ошибся... Вас ведь не должно быть в Ульме, майстер Гессе. Почему вы здесь?

- Много знаешь, - отметил Курт. - Хорошо поставлено осведомление... Ваша затея провалилась, инквизитор в город все-таки прибыл. Не ожидал?

- 'Наша затея'? - переспросил стриг, и в холодном голосе промелькнула настороженность. - Почему здесь вы, майстер Гессе? - повторил он жестко. - Почему не Эрнст?

Курт не ответил, оторопело глядя на существо перед собою, пытаясь судорожно и торопливо сопоставить факты и слова, увиденное и услышанное; 'почему не Эрнст'?.. В этом городе ждали Хоффманна, ждали, судя по произошедшему, не только его обитатели, однако здесь, сегодня, сейчас, происходит что-то явно не то, что-то непонятное, этот разговор не имеет смысла - разве что стриг и в самом деле не знает, что произошло по пути сюда...

Именование погибшего следователя по имени, точно старого знакомого... 'Не вы должны здесь быть'... И он сидел в том зале, обратив внимание на эти игры с заказанной снедью...

Бред. Не может быть...

Это попросту невозможно - то, что кажется логичным, что пришло сейчас в голову...

- Где Эрнст? - вновь повторил юнец, и Курт отозвался как мог тверже, тщетно перебарывая растерянность:

- В могиле.

Стриг умолк, на миг опустив глаза, и когда заговорил, лед в голосе подтаял.

- Господи, - вздохнул он тоскливо, словно человек, услышавший о смерти крепко держащегося за жизнь, но давно пребывающего на одре болезни родича. - Как это случилось и когда?

- По пути сюда, - удивляясь собственной откровенности, пояснил Курт. - Отравлен.

- Стало быть, вы не направлены сюда начальством? - с еще большей тоской уточнил стриг. - Попросту Эрнст, умирая, передал вам пароль?.. Господи Иисусе, - подытожил юнец уже обреченно, - это просто немыслимо...

- Что... - проронил Курт, подавившись звуками несказанных слов, лишь сейчас сообразив, что это создание дважды упомянуло имя Господне, оставшись при том спокойным и невредимым; а кроме того, его предположения - фантастические, невозможные - подтверждались. - Что тут происходит? - вырвалось у него почти беспомощно. - Кто ты такой?

- В дело не по рангу вы влезли, майстер Гессе, - вздохнул стриг, расстегивая ворот своего раззолоченного камзола. - Снова. Однако следует возблагодарить Бога хотя бы за то, что влезли вы, а не кто-то другой. Что ж, придется ладить с вами... Александер фон Вегерхоф, - представился юнец, и Курт остолбенел, когда в бледном, как его лицо, свете луны в тонких пальцах блеснул Знак. - Барон Александер фон Вегерхоф, - уточнил стриг. - Особо уполномоченный агент, номер Знака - сто восемнадцать.

- Что за бред... - пробормотал он потерянно; в голове мельтешило, точно стая ласточек, скопище бессвязных мыслей - стриг - агент... не просто агент - агент со Знаком, что фактически приравнивает его к следователю первого ранга... стриг, на шее которого висит освященное изображение Распятия... номер сто восемнадцать; в сравнении с его тысяча двадцать первым - это существо попросту отец-основатель...

Фон Вегерхоф вздохнул, приподняв Сигнум за цепочку и сделав еще один шаг к нему, скучающе предложив:

- Удостоверьтесь, майстер Гессе; имеете право и - обязанность по предписанию. Ну же, - подбодрил стриг, - я не кусаюсь... Бросьте вы, - покривился юнец почти раздраженно, когда Курт, подавшись вперед, тут же замер, не имея сил вынудить себя идти дальше, - две минуты назад ваша шея была в неприличной близости от меня, и вы до сих пор живы. Не тяните время, майстер инквизитор. Нам предстоит еще долгое знакомство, обвинения с вашей стороны, оправдания с моей - c'est-à-dire^[20], все то, что с Эрнстом мы уже прошли. Как с вами работать, отлавливая дикого стрига, если даже к дрессированному вы не можете собрать смелости подойти?

Курт решительно шагнул вперед, стиснув зубы до боли, чувствуя, как снова начинают подрагивать руки от страха и злости на себя за этот страх и на это существо за его снисходительность; Знак он взял опасливо, глядя не на чеканную поверхность, а на плотно сжатые губы, кривящиеся в усмешке на расстоянии ладони от его запястья...

Для того, чтобы перевести взгляд на изображение, выбитое в стальной бляхе, потребовалось напряжение воли, сравнимое с невозможным, и увиденное было невозможно также. Мелкие, неведомые непосвященным, приметные лишь знающим детали - особенности чеканки, мелочи, словно случайные вмятины - все было, и было там, где положено, и таким, как надо...

- Этого не может быть, - выговорил Курт, на миг позабыв о своих опасениях, склонившись к Знаку ближе, и видя теперь, что поверхность его щедро посеребрена. - Он...

- Подлинный, - кивнул фон Вегерхоф, пряча Сигнум, и одобрительно отметил: - Неплохо видите в темноте; врожденная способность?

- Приобретенная привычка, - механически отозвался Курт, отступив вновь назад, и с усилием провел по лицу ладонью, словно надеясь, что видение богопротивной твари со Знаком исчезнет, оказавшись очередным кошмаром. - Знак похож на подлинный, - вынужденно согласился он, наконец. - Однако отличается от принятого.

- Это нарочно для меня, - пояснил стриг подчеркнуто доверительно. - Это, erue Domine^[21], не для glamour'а, хотя и выглядит, на мой взгляд, довольно стильно, это в некотором роде напоминание мне и указание таким, как вы. Если вы пришли в чувство окончательно, майстер инквизитор, то замечу уже серьезно, что я, как вы не можете не заметить, несколько своеобразная личность даже среди мне подобных. Не стоит пытаться украдкой перекрестить меня в спину, облить святой водой или воткнуть серебряный кол в сердце - от первого мне не будет ничего, а второе и третье испортит, как уже упоминалось, мой довольно недешевый наряд.

- Это ничего не доказывает, - упрямо возразил Курт, снова отступив назад, но понимая при том, что никакое расстояние не будет безопасным. - Знак можно подделать, и твоя уникальность не является свидетельством чего-то большего, нежели твоя большая угроза.

- Увы, Печати показать не могу - не имею оной, - развел руками фон Вегерхоф. - Я агент, действующий sub praetectu^[22], а Печать, как вы понимаете, вряд ли сойдет в обществе стригов за оригинальный наворот. К слову замечу, это не я должен добиваться вашего расположения, майстер Гессе; я вообще ни с кем, кроме Эрнста, не работал вот уже семь лет, и ваше внезапное появление совершенно не соответствует установленному плану. Я имею не большее желание сотрудничать с запальчивым юнцом, имеющим склонность к авантюрам, нежели упомянутый юнец - со стригом, однако... Однако же, майстер Гессе, ваша характеристика просто-таки курится фимиамом в вашу честь, посему я готов стерпеть вас.

Он не работает ни с кем, кроме меня, но с тобой - будет...

Личность своеобразная, ничему не удивляйся... Хоффманн повторил это дважды; но этого попросту не может быть...

- Этого не может быть, - повторил Курт снова; фон Вегерхоф вздохнул.

- Certum est, quia impossible est^[23], - отозвался стригг серьезно. - Voluntate Dei^[24] в этом мире возможно все, майстер инквизитор, вам ли этого не знать... А сейчас, если вы расположены, наконец, заняться делом, предлагаю вам пройти в гостиницу, порекомендованную разносчиком; невзирая на то, что у него договор с хозяином - направлять постояльцев именно к нему - гостиница и впрямь неплоха. На первом этаже вполне прилично кормят и - поят; там и продолжим нашу беседу. Согласны?

- Нет, - поникшим голосом выговорил Курт, не с первой попытки попав в перчатку. - Но мне не из чего выбирать.

- Отчего же, - возразил стриг, - вы имеете выбор. Можете разворачиваться и уходить. Я узнал все, что мне было нужно, идите; я же тем временем пошлю запрос на другого следователя, который явится, быть может, еще через неделю. Дело тем временем, pardon, протухнет, виновные уйдут, зато вы сохраните свои принципы в неприкосновенности.

- Благодарю, - кисло усмехнулся Курт. - Откуда бы ни было тебе столько обо мне известно, признаю одно: ты знаешь, как загнать меня в угол.

- Давайте-ка решим вопрос так, майстер инквизитор, - предложил фон Вегерхоф примирительно. - Ведь вам уже случалось вести работу, будучи внедренным в среду преступно настроенных малефиков; так? Вообразите себе, что сегодня внезапно возникла подобная же ситуация. Я втираюсь к вам в доверие, полагаю вас своим единомышленником; войдите в мое доверие и вы, прикиньтесь союзником. Попытайтесь выяснить у меня то, что знаю я и что не известно вам, тем паче, что я так рвусь поделиться информацией. Совместная работа наладится после, а сейчас примем как факт наше вынужденное взаимодействие. Только одна просьба: на людях, ayez l'obligeance^[25], не коситесь на меня так откровенно и не шарахайтесь в сторону, когда я приближаюсь. Неверно могут понять.

- А ты от себя прешься, да? - с внезапным озлоблением бросил Курт; стриг пожал плечами, вновь покривившись в усмешке:

- Мне под сотню лет, майстер Гессе, и я устал биться головою о стену, если вы об этом. Идемте.

***

Трактир с гостиницей, названный разносчиком, впрямь оказался не последней категории - публика здесь была примерно та же, отреагировавшая на появление Курта приблизительно тем же образом, столь же скоро потеряв желание беззастенчиво его разглядывать, каковой терпимости наверняка был причиной вывешенный теперь открыто Знак. Хозяин на сей раз подошел сам, однако основанием для подобного радушия послужила не должность посетителя, а его сопровождение; с фон Вегерхофом тот поздоровался приветливо и учтиво, с небывалой расторопностью накрыв стол неподалеку от стойки, вдали от прочего шума. На самого майстера инквизитора тот косился столь явно, что Курт, не выдержав, поморщился, уточнив довольно резко:

- Что?

- Простите, майстер инквизитор, - поспешно оговорился владелец, - однако же в свете последних событий... Скажите - вы прибыли из-за этого кровопийцы?

- Верно, - согласился он, едва удерживаясь от того, чтобы обернуться к сидящему по ту сторону стола фон Вегерхофу. - Смотрю, в этом городе от стригов ступить некуда.

- О, нет, - возразил хозяин с улыбкой, - лишь единичный случай, и такого здесь раньше не случалось, да и было давно, однако явлению инквизитора мы весьма обрадованы. Если и вы подтвердите, что опасаться более нечего, мы совершенно успокоимся.

- Увидим, - отозвался Курт туманно, и хозяин, поклонившись, улетучился.

- Вот такие двусмысленные шуточки, - заметил фон Вегерхоф, придвигая к себе низенький кувшинчик, - и выдают однажды агента. Советую отвыкнуть.

- Я не агент, - буркнул Курт; стриг тихо усмехнулся, качнув головой:

- Ошибаетесь, майстер Гессе. Менять легенду уже поздно, остается лишь порадоваться тому, что, готовя ее, я обошелся без подробностей... Вы мой давний приятель, прибывший в этот город пусть и по службе, однако попутно - и желая провести время со мною; я изучаю богословские труды, это всем известно, и с вами свел знакомство именно на этой почве. Являясь моим добрым знакомым, вы одариваете меня советами и следите за чистотой моих помыслов при прочтении opus'ов, попахивающих ересью.

- Это означает, что я должен буду каждый вечер появляться в твоем обществе на людях, блюдя легенду? - уточнил Курт неприязненно, и стриг вздохнул.

- Стало быть, мы бесповоротно переходим на 'ты', - отметил он и беспечно передернул плечами: - Пусть так. Мне так привычней, в мое время все было куда проще, а в сложившейся ситуации это даже логичнее - мне двадцать пять лет, то есть, с пренебрежительно малой поправкой я твой ровесник; запомни это, дабы невзначай не брякнуть какую-нибудь столь же неумную двусмысленность в здешнем обществе.

- 'В здешнем обществе'?

- Курт Гессе фон Вайденхорст, верно ведь? Местная знать сбежится посмотреть на инквизитора, выслужившего себе рыцарское звание; представление почище говорящего осла. Имей это в виду. Наверняка будет пара приглашений, уйма вопросов и пристальнейший интерес к твоей персоне.

- И для чего было раздувать этот самый интерес? - уточнил он недовольно; фон Вегерхоф фыркнул:

- А тебя здесь, напомню, никто не ждал. Эрнст же императорским благоволением не обласкан, а дело требует наблюдения за ульмским цветом рыцарства с близкого расстояния, а лучше - изнутри; и как иначе человек иного сословия может обрести такую возможность? Через знакомство. То есть, через меня. Но теперь здесь - ты, и придется мириться с большим вниманием, чем мы рассчитывали, а также проявлять больше осторожности.

- Стало быть, дело сложнее, чем просто...

- ... банальный кровосос? - уточнил стриг. - Да. Гораздо сложнее. Но давай по порядку.

- Давай, - согласился Курт, кивнув вслед хозяину заведения. - Он сказал, что был лишь единичный случай, причем давно. Ульм - город в некотором отношении характерный, вполне возможно, что сотворивший это уже давно покинул здешние места. Перекусил в пути, так сказать.

- Исключать нельзя ничего, - полусогласно отозвался фон Вегерхоф, - в этом мире случиться может все, что угодно, однако есть некоторые сведения, говорящие о том, что стриг - из местных.

- В таких случаях, как правило, первым делом принято подозревать местных замковых владетелей, - заметил Курт; тот улыбнулся:

- Попали в точку, майстер инквизитор... С одним из них ты сейчас говоришь.

- И впрямь, - буркнул он, - поневоле задумаешься над тем, все ли ярлыки, навешанные людской молвой, являются суевериями и пережитками. С какой, собственно, величайшей радости было решено, что это не твоя работа?

- Поскольку мое служение в Конгрегации ставится тобою под сомнение, - кивнул фон Вегерхоф спокойно и даже чуть скучающе, - приведу другие обоснования. Во-первых, я не убиваю. Это неразумно и не необходимо. Во-вторых, я живу здесь не первый год; полагаешь, я внезапно поддался старческому слабоумию? Ничем иным объяснить тот факт, что мне пришло бы в голову бросить тело жертвы посреди улицы, объяснить нельзя.

- Пусть так, - согласился Курт неохотно, пытаясь удержать мысли в рамках дознания, всеми силами заставляя себя забыть, с кем говорит, хотя бы на минуту, однако выходило это не столь хорошо, как требовалось бы. - В таком случае, начинай с начала. Что здесь приключилось?

- Выпей, - предложил стриг настойчиво. - Слишком ты взбудоражен; боюсь, сейчас ты будешь смотреть, а не слушать.

- Нет, - отозвался Курт, не сумев смягчить резкость в тоне, и пояснил, вынуждая себя говорить спокойнее: - Тот яд, что убил Хоффманна... Мне он тоже достался - по нелепой случайности. Но досталось меньше, и мне повезло, я выкарабкался; меня подобрал и выходил местный травник. Однако питаться я еще долгое время буду, как немощный старец - вареной преснятиной, запивая водой.

При упоминании о погибшем следователе фон Вегерхоф помрачнел, опустив глаза в стол, и понизил голос, вздохнув уже без прежней усмешки:

- Как он умер?

- Не стану врать, что быстро, - не сразу ответил Курт, и стриг зло поджал губы. - Но и не скажу, что терзался долго.

- Где это случилось и как? В трактире?.. Наверняка глювайн...

- С чего ты взял? - с подозрением уточнил он.

- Логично, - передернул плечами фон Вегерхоф, глядя в наполненный стакан, зажатый в пальцах; настороженность собеседника стриг упорно игнорировал, и, не будь он тем, кем был, Курт поручился бы за то, что подобные мелочи его сейчас тревожат мало, и произошедшее в самом деле воспринято им болезненно. - Яд; надо полагать, не посреди дороги вам предложили выпить или съесть нечто. Значит, трактир. Отравить можно пищу или питье; ты сказал, что и тебе досталось, что досталось случайно - следственно, досталось то, что предназначено было лишь для него, что было заказано им для себя... Не могу вообразить, чтобы вы поделили его блюдо, точно пара бродяг; вот угостить вином - это в порядке вещей, это мог предложить Эрнст и это вполне воспринял бы как должное ты. А вина он не пил. Пил пиво, бывало - что покрепче, но простого вина - никогда, уже много лет. Эрнст любил глювайн. Особенно в холод. Однажды он даже посмеялся по поводу своего пристрастия, сказав, что это - наиудобнейшее питье для того, чтобы незаметно добавить яду: за таким количеством трав и специй можно и не заметить... А из того, что ты не возразил, а полез с ответными вопросами, я делаю вывод, что не ошибся. Где он похоронен?

- Не знаю, - ответил Курт нехотя и, встретив вопросительный взгляд бледно-голубых, почти прозрачных, точно ледниковая вода, глаз, пояснил: - Где-то в лесу, чуть поодаль от жилища того травника; это такая глушь, что я никакими судьбами не найду вновь это место, посему - не знаю. В случае необходимости, разумеется, можно попытаться...

- К чему? - отстраненно возразил фон Вегерхоф. - Пусть лежит, где лежит. Ради успокоения его души следует не перезакапывать, а завершить дело, которое ему не позволили исполнить... Следовательно, к делу, - отмахнувшись от самого себя, встряхнулся стриг, и Курт неловко согласился:

- Да, хотелось бы. Итак, как я понимаю, найден обескровленный труп со следами... укуса?

- Найден труп, - подтвердил фон Вегерхоф. - Femme de mœurs légères^[26] - обнаружена возле того трактира, где обыкновенно паслась, за углом. Возле тела были брызги крови и крохотная лужица размером с пол-ладони - то, что осталось после фактически полного опустошения. Следы же - отдельная история. Артерия не прокушена, она почти порвана...

- Кто определил стрига? - перебил Курт скептически, на мгновение и в самом деле позабыв, кто перед ним; тот вздохнул:

- Я. То есть, безусловно, молва разлетелась тут же, как только обнаружили тело, однако правдоподобность этой версии установил я.

- Осматривал тело?

- Осматривал, - кивнул фон Вегерхоф и, перехватив удивленный взгляд, пояснил: - Девицу, разумеется, поначалу намеревались попросту спалить от греха, и как можно быстрее, однако я ухватил за шиворот святого отца, на чью совесть повесили эти заботы, и пожелал оплатить расходы, связанные с ее должным отпеванием et cetera. Результат: ее тело оставили в церкви на ночь... ну, а уж проникнуть внутрь - не вопрос.

- И священник не заинтересовался столь необыкновенным проявлением христианского милосердия? - усомнился Курт; стриг усмехнулся:

- В Ульме у меня слава чудика. Подобная репутация защищает от нежелательного внимания и расспросов лучше, чем попытки запереться у себя в замке, ни с кем не общаясь и каждый месяц рассчитывая слуг... Итак, раны. Тело омыли, посему видно было вполне четко, невзирая на рваные края: это следы зубов, ни малейшего сомнения. Эти отметины я узнаю всегда.

- Допустим на одну минуту, - без особенного рвения предположил Курт, - что все, тобою мне о себе сказанное, является истинным. Допустим, что ты в самом деле агент Конгрегации. Из этого допущения не может ли вытекать вывод, что кто-то инсценировал подобную смерть, зная о тебе и желая подставить?

- Убийца - стриг, - возразил фон Вегерхоф убежденно. - Настоящий. Очень молодой, очень неопытный. Если ты перестанешь прерывать меня, я скажу, из чего я делаю подобные умозаключения. Первое, - продолжил тот, когда Курт умолк, демонстративно подняв руки. - Это сами следы. В устном предании, всем известном и ставшем уже непреложным, всегда упоминается о двух отверстиях напротив яремной вены, однако - след от укуса подлинного стрига выглядит чуть иначе. Человеческая кожа ведь штука довольно прочная, а стенка артерии и подавно; зубы же стрига, вопреки общему мнению, остроты далеко не бритвенной, и для того, чтобы прокусить и кожу, и артерию, требуется немалое усилие. Я этого усилия не замечаю просто потому, что я de facto сильнее, однако, кроме отверстий от верхних зубов, остаются еще глубокие отпечатки от нижних, которые в момент укуса упираются в тело. На мертвой обескровленной коже их несложно обнаружить. И я обнаружил. Второе. Подобное поведение у трапезы - отличительная черта молодых, очень молодых; им не до того, чтобы блюсти пристойность, они нетерпеливы и поспешны, а бывает, что и слегка невменяемы. Они плохо переносят голод, а потому зачастую не думают ни о безопасности, ни о благоразумии. И съедают больше, чем требуется. После им становится дурно, но в следующий раз они поступают так же - не останавливаются вовремя.

- Поверить не могу, что я все это слушаю, - пробормотал Курт тихо, с тоской покосившись на наполненный стакан в руке стрига; глоток-другой сейчас точно не помешал бы. - Бред... - выдохнул он, подперев ладонями голову, вдруг ставшую тяжелой, словно наполненная камнями бочка. - И что же, по-твоему, означает остановиться вовремя?

- Я объясню, - кивнул фон Вегерхоф, глядя на него с состраданием. - В академии ты наверняка постигал некие основы анатомии; верно? Сколько крови в человеческом теле? Если проводить соотношения с пивными кружками - пять. Сколько пива ты можешь выпить прежде, чем тебя затошнит? Не медленно, в течение вечера, под копченые колбаски, а - залпом? Бог с ним; пусть хотя бы воды. Сколько воды?.. Не больше двух кружек. Две с половиной, если сделаешь над собою усилие. Желудок попросту больше не вместит - физически. Разумеется, в обсуждаемом нами случае все несколько иначе, часть выпитого сразу расходится по собственным сосудам, и лишь малая доля остается в желудке, однако ведь, для того и пьется. И вот так досуха - это слишком. Только после очень длительной голодовки. Или сдуру.

- Почему отметается версия взрослого... или зрелого, или старого, или как там у вас? - ожесточенно выговорил Курт, вдруг осознав, что в данную минуту злится на Вегерхофа не за то, кем он является, а за то, что стриг спокойно попивает вино, в то время как ему самому позволено лишь обонять терпкие ароматы. - Почему не древняя особь вроде тебя - как ты сам сказал, с голодухи?

- Я не древняя особь, - возразил тот со своей неизменной полуусмешкой. - Я, если сравнивать, скорее особь зрелая. Не столь давно покинувшая пределы юности. Зрелая же особь, майстер инквизитор, как правило имеет на подхвате тех, кто доставит ему обед в постель, как и полагается ослабленному тяжелобольному. Но даже если слуг, друзей, помощников и прочих соучастников нет, опытный стриг не совершил бы такой ошибки, как оставление тела на виду. Даже если предположить, что от голода временно помутился разум, утратился самоконтроль, и жертва была убита так... неэстетично, после насыщения, когда нервы успокоятся, за собою все равно следует прибрать.

- Быть может, кто-то ему помешал? Прохожий припозднившийся, к примеру. Спугнул.

- Спугнуть стрига... это занятно, - хмыкнул фон Вегерхоф, неспешно отхлебывая из стакана, и, посерьезнев, тяжело вздохнул: - Господи Иисусе, все сначала... Вот почему я работал лишь с Эрнстом: он уже имеет опыт, уже знает подобные мелочи, тебе же все придется растолковывать снова.

- Если твои слова правда, - заметил Курт, - если ты действительно сотрудничаешь с нами - таких 'снова' у тебя будет еще немало. Люди, знаешь ли, смертны.

- Все смертны, - отрезал стриг. - Вопрос лишь в способах... А теперь к делу. Спугнуть возможно лишь, опять же, новичка, который пока не знает своих сил; а это - только подтверждение моей версии. Средств же избавиться от лишних глаз, случайно застукавших тебя над трупом, множество. Если нет желания убивать свидетеля, что проще всего, то можно попросту сделать шаг в сторону, в тень, и никто, пусть самый зоркий и чуткий, тебя не заметит; разумеется, он заметит тело, но это легко исправляется ударом по голове. Даже если успеет что-то увидеть - пускай, когда очнется, думает, что ему пригрезилось, а что нет.

- Хорошо, - допустил он. - Тогда такой вопрос - так, ради любопытства и общего развития: куда деть тело?

- В реку - проще всего, - пожал плечами фон Вегерхоф. - Благо большинство городов стоит на них. Даже если найдут после, труп будет в таком виде, что ни опознание, ни версии убийства не будут иметь смысла. Можно сжечь... Однако это удобно для тех, кто питается дома. Закопать, в конце концов.

- Тебе самому не противно? - неожиданно для себя самого вдруг прервал его Курт и прикусил язык, ожидая вспышки ярости, быть может, даже и того, что стриг, вспылив, плюнет на навязавшегося ему следователя и, махнув рукой на попытки завязать контакт, попросту встанет и уйдет прочь.

Фон Вегерхоф, однако, не двинулся с места, не впал в буйство, не приступил к гневной отповеди, даже не нахмурился - лишь прежняя усмешка стала чуть более заметной.

- Юность... - вздохнул стриг ностальгически, смерив собеседника взглядом почти отеческим, отчего внезапно стало не по себе. - Я не намерен оправдываться - во-первых, бессмысленно, во-вторых, порядком поднадоело. Я вполне трезво оцениваю собственный жизненный путь, однако же не имею тяги к публичному самоистязанию и не намерен быть смиренной мишенью для обвинительно-высокомерных острот, а посему - так, смеха ради - припомню одну историю, имевшую место быть лет так тринадцать-четырнадцать назад. История эта о маленьком мальчике, который, не колеблясь, убивал не желавших поделиться с ним своим добром; к одиннадцати годам в его активе было трое.

- Четверо, - сумрачно поправил Курт; стриг поморщился:

- Четвертый был таким же, как ты, малолетним преступником, и убит был, насколько мне известно, в честной драке за право жить вообще. Ты сам, часом, не флагеллант?.. Теперь этот мальчик носит Знак, отправляет на костер малефиков и относится к правонарушениям столь нетерпимо, что временами оторопь берет.

- Может быть, стоит мое жизнеописание переписать с буквицами и миниатюрами, - хмуро предположил Курт, - и расклеить на каждом доме в каждом городе? И без того оно ведомо всем, кому не лень.

- Не станем углубляться в прегрешения прошлого, - предложил фон Вегерхоф, и на сей раз он промолчал, ни словом не возразив. - Вернемся к делу. Итак, первый вывод: опытный - не стал бы так неаккуратно рвать артерии, не стал бы бросать тело на улице и не стал бы опустошать жертву. Подумай сам: если бы для полноценного питания всякий раз требовалось убивать, сколько утопленных трупов, пропавших без вести и погибших загадочным образом обнаруживалось бы ежегодно? Для того, чтобы быть в норме, достаточно одного раза в две недели, и требуется для этого не пять кружек, а одна, а то и половина. После такого события человек самое большее проспит лишних часа три и съест лишний кусок. Неприятно, признаю, однако не смертельно.

- А ты сам? - все же не сдержался Курт. - Ты - как часто это делаешь?

- Я вино пью, не заметил? - благодушно отозвался фон Вегерхоф. - Мясо ем. Рыбку. От хорошо приготовленного овощного блюда и доброго куска хлеба тоже не откажусь... Мне для того, чтобы жить, этого довольно.

- И много вас таких?

- Таких, как я, нет, - коротко ответил стриг. - Есть те, кто не разучился принимать обычную пищу, кто сохранил к ней тягу и вкус, но не те, кому иного не требуется. Без крови они слабеют, чахнут и, в конце концов, впадают в спячку.

- А ты?

- Я теряю в скорости, в силе. В регенерации.

- Сколько откровенности, - заметил Курт; стриг с улыбкой пожал плечами:

- Чем я рискую? Даже в таком состоянии я быстрее и сильнее тебя или любого другого. Сегодня ты не мог этого не заметить.

- Не хочешь ли ты сказать, что отказался от крови вовсе?

- Не вовсе, - согласился фон Вегерхоф, наполнив свой стакан снова. - Но сейчас - Великий пост. И для меня тоже.

- А когда он закончится? - не унимался Курт; тот пожал плечами:

- Сейчас я в деле. И слабостей себе позволить не могу; если случится противостоять кому-то из подобных мне - да, придется отойти от рыбной диеты. Но за мною не остается трупов, - напомнил фон Вегерхоф наставительно. - Как я только что упомянул - это лишнее. В таком случае, что тебя так раздражает?

- Неприятно думать о том, что сидящий рядом рассматривает тебя как снедь, - пояснил Курт с преувеличенно дружелюбной улыбкой. - Как ты попал в Конгрегацию? На ком-то погорел? Не в того зубы запустил? Чем тебя прижали?

- Это история длинная, майстер инквизитор, - выговорил стриг, как ему показалось, с неудовольствием. - Однако для разговора по душам мы еще слишком мало знакомы; кроме того, не мое печальное прошлое сейчас имеет значение, а - наше не менее удручающее настоящее. Ты намереваешься слушать дальше, или тебя постоянно будет сносить в пространные и несвоевременные рассуждения?

- Не сказал бы, что они столь уж неуместны, - возразил Курт настойчиво. - Ты назвал меня запальчивым юнцом со склонностью к авантюрам; чем лучше такая...

- ... тварь, - подсказал фон Вегерхоф снисходительно; он поджал губы.

- ... личность, - докончил Курт с усилием, - которая живет среди говорящих кусков ветчины?

- Говорящая ветчина, - задумчиво вымолвил стриг, - это, скорее, к ликантропам.

- Мне отчего-то не так весело, - оборвал он хмуро. - Быть может, гордыня и относится к грехам, и даже грехам смертным, однако мое самолюбие решительно восстает против подобного ко мне отношения. Ergo, вопрос: чем надежнее меня личность, постоянно примеривающаяся ко мне и окружающим - как бы так посподручней...

- Твое самолюбие утешается при мысли о том, что старый больной человек оправдывается перед тобой? - усмехнулся фон Вегерхоф и, не дав ему возразить, повторил, чуть повысив голос: - Человек. Не станем устраивать диспутов о видовом различии; эти диспуты ведутся и более светлыми головами Конгрегации, нежели твоя. Это во-первых; во-вторых же - я ни к кому не примериваюсь. Если ты из чего-то вывел заключение (скорее всего - из сказок, слышанных в раннем детстве), что я всеми силами сдерживаю нервную дрожь, чуя кровавые ароматы, доносящиеся сквозь кожу и плоть до моего чрезвычайно тонкого обоняния, и всякую минуту помышляю о том, как бы этак испить - ты ошибаешься. Спорить, доказывать, оправдываться снова - тоже не буду; прими это как факт. Из-за моих гастрономических предпочтений дознание не сорвется, и это главное. А вот твои горячность и упертость вполне способны причинить массу неприятностей как делу, так и тебе лично. И последнее: не нравится - не ешь.

- Да, - с неожиданным для себя самого внезапным спокойствием подтвердил Курт, - человек; ты прав. И ничто человеческое не чуждо... Я полагал, что существа подобного типа должны испытывать к прочему человечеству, возможно, и разнообразные чувства, однако в некотором роде одного порядка - от презрения, пренебрежения и высокомерия до снисхождения и покровительственности. И дело не в видовом различии, все те же чувства по отношению к молодежи живут в любом старике. Но ты - разозлен; ты крепился до последнего и пытался не выказать этого, ибо злиться на простого смертного смешно и бессмысленно, но сейчас сдержаться не смог. И дело не в том, что я цепляюсь к тебе, ты злишься на меня не за мое неприятие, а за то, что я не он. Тебя выводит из себя мысль о том, что человек, чье благополучие тебя тревожило - мертв, а я, на кого тебе наплевать, жив. Что повезло мне, а не ему. Что не он сидит с тобой за столом, что - я. Тебя бесит, что ты не можешь мне высказать того, как тебя это злит, потому что сам понимаешь, насколько это глупо, ибо я не виноват в том, что оказался счастливее Эрнста Хоффманна, что я не работал с тобою семь лет, что мне надо втолковывать все то, что ты уже говорил ему. И я ничего не могу поделать с тем, что его смерть не затронула меня так глубоко, как тебя - я едва знал этого человека. Есть желание поплакаться - выслушаю, это моя работа; но прекрати на мне отыгрываться. И последнее: если возраст, по-твоему, изъян - со временем, можешь мне поверить, он исправится.

- Да... - не сразу отозвался фон Вегерхоф, медленно подняв взгляд от стакана в своей руке к собеседнику. - Я и забыл. Великий Hexenhammer^[27], знаток душ человеческих, второй Альберт Майнц...

- Прекрати, - поморщился Курт раздраженно.

- Ты прав, - решительно кинул стриг, одним глотком опустошив стакан и со стуком отставив его в сторону. - Прекратить на сегодня - это мысль неплохая. Ты прав и в другом; я ждал не тебя, и я... разозлен?.. нет, скорее - расстроен тем, что здесь именно ты. Но прав и я: ты и сам не в особенно безмятежном расположении духа, и меня - ты тоже не ждал. Заключение? заключение следующее: сегодня мы оба получили по одной нежданной вести, которую надо переварить и осмыслить. Ты, ко всему прочему, утомлен и все еще болен, посему наилучшим выходом будет пока разойтись по домам; полагаю, твоя комната уже готова. Отоспись и остынь, - чуть повысил голос стриг, когда Курт попытался возразить, сам еще толком не успев понять, чем и как именно. - Остынь, - повторил фон Вегерхоф настоятельно, поднявшись из-за стола и изобразив дипломатичную и неправдоподобно белоснежную улыбку. - Договорим завтра.

Глава 7

Комната впрямь оказалась уже приготовленной по высшему разряду, и Курт вынужден был признать, что своей цены здешнее обслуживание стоило - вопреки опасениям, на узкой кровати обнаружилась простыня, причем чистая, причем, что удивительно, не латаная; изнутри двери к услугам безопасности постояльца был внушительный засов, вдвигающийся в петли, и, в дополнение к нему, крючок из толстой проволоки. Врезной замок, выглядящий так, словно был переставлен с двери местной тюрьмы для особо опасных преступников, уже казался чем-то само собой разумеющимся.

Прежде, нежели основательно устроиться в своем новом жилище, Курт воспользовался всем вышеперечисленным. Это давно стало обыденным действием - запереть дверь, войдя в комнату или покинув ее, однако сегодня не оставляло смутное чувство, что его нынешняя скрупулезность в этом вопросе имеет и иную причину, выглядящую как юнец ста лет от роду со своеобразными привычками в питании. Конечно, вряд ли эти засовы остановят подлинного стрига, буде тот возжелает их преодолеть, и в истинности преданий, согласно коим подобная тварь не может переступить порога без приглашения хозяина, Курт сильно сомневался. Вместе с тем он понимал, что вряд ли стриг станет прорываться в запертую комнату, поднимая шум, и вряд ли, в конце концов, барон Александер фон Вегерхоф солгал о себе, хотя поверить в подобное и было непросто. До чрезвычайности непросто, предельно сложно, однако же, следовало признать, не невозможно. Вероятно, в первое время своей работы, в первые месяцы после выпуска, Курт бы и не поверил - не поверил бы ни единому слову, приняв как единственно верное объяснение хорошо поставленную разведку противников Конгрегации. Сейчас он готов был поверить. Готов, однако... однако...

Оная разведка оставалась основным подозрением и теперь, и теперь казалась объяснением наиболее верным. Знание его биографии, как показали прошлые дела, не являлось доказательством близости знающего к высшим сферам Конгрегации, технику изготовления Знака, гарантирующую установление его подлинности, вполне можно было выведать, а личность новоявленного агента даже не довершала - возглавляла список странностей, укрепляющих подозрение. На противной чаше весов возлежало предупреждение, данное следователем Хоффманном перед смертью, а также покинутая майстером инквизитором несколько дней назад вполне классическая представительница тех, из-за кого, собственно, и создавалась Конгрегация как таковая - представительница, в целом, вполне лояльная к прочему человечеству. На какую из чаш следует положить тот факт, что фон Вегерхоф, имея такую возможность, не лишил его жизни любым приглянувшимся способом, Курт еще не определился.

Уснул он, невзирая на довольно бурно проведенный вечер, практически в тот же миг, как, устроившись на подушке, накрылся одеялом; засыпая, Курт успел подумать о том, что при иных обстоятельствах немалое время перед сном было бы посвящено обдумыванию сообщенной ему информации, а также составлению плана действий в грядущем расследовании. Неведомо, что именно было тому причиной - усталость после долгого пути, не покинувшая его до конца болезнь или же как раз сегодняшнее нервное утомление - однако мыслей по делу в голове не появилось вовсе...

Курт проспал не более четверти часа до того внезапного мига, когда словно щелкнуло что-то в мозгу, и глаза сами собою раскрылись, уставясь в темный потолок комнаты.

Все сложилось.

Если в один день с тобою произошли две странности, говорил наставник в следовательских науках, пойми, как они связаны...

Не в один день, и странностей куда более двух, но - одна за другой, стремительно и неожиданно, не оставив ему времени на раздумья...

Начинать ход своих размышлений надо было с самого истока - не с момента встречи с фон Вегерхофом, даже не с той минуты, когда умирающий Эрнст Хоффманн потребовал от него ослушаться указаний начальства и направиться не в Аугсбург. Начинать надо с того дня, когда старый дознаватель явился за ним в далекий альпийский лагерь.

Это было просто, это было сложно и - просто. Указаний вышестоящих, согласно коему Хоффманн должен был проделать часть пути вместе с ним, Курт не читал и не видел, как не видел и не знал до сих пор самого следователя. Не видел он, строго говоря, и его тела. Видел, как тот упал, как умолк, оборвав разговор, как закрыл глаза и обмяк, но не видел, как перестал дышать - к тому моменту он уже почти не владел собственным телом. Эта девчонка Готтер, она же Нессель, по ее словам, похоронила погибшего - но это лишь слова. Безымянный и безликий холм земли - вот что он видел. Был ли под этим холмиком человек, какой именно, да и была ли вообще эта гибель, или же все, произошедшее на той дороге, было хорошо сыграно? Ему самому вполне могли подлить, подсыпать или каким угодно иным путем, вплоть до простого прикосновения отравой к коже, ввести снадобье, вызвавшее боль, беспамятство и слабость, но не смерть, после чего (случайно?..) он был обнаружен так кстати подвернувшейся ведьмой, излечившей его и (якобы) спасшей от верной гибели. 'Излечение', к слову заметить, было нетрадиционным для лекаря, но вполне традиционным для агента. Такое с ним уже проделывали. Мало того - они несложным и испытанным путем получили для своего агента разрешение на свободу действий за подписью инквизитора. Ничему его жизнь не учит - знаменитого Молота Ведьм снова развели, как младенца. И вот - он в Ульме, исполнил указания Эрнста Хоффманна, встретился с Александером фон Вегерхофом. Стригом. Предатель-следователь, лесная ведьма, стриг с поддельным Знаком - одна шайка; и все для того, чтобы заманить и удержать его, Курта Гессе, в приграничном городе Ульме... Для чего, чего от него ждут, чего хотят добиться - неизвестно, однако и нечто подобное тоже уже бывало с ним, взять хотя бы прошлое расследование, когда его руками подобные же личности пытались отыскать и присвоить опасный артефакт. Есть ли в этот раз нечто схожее?

Или это паранойя, и он попросту не в курсе еще всего, происходящего в Конгрегации, невзирая на все те знания, какие наставникам пришлось ему открыть после пары расследований...

- О, Господи... - простонал Курт зло, перевернувшись лицом вниз и накрывшись подушкой; неистово разболелась голова, и это выводило из себя совершенно.

Головная боль одолевала всегда - всегда, когда вот такие смутные догадки проскальзывали где-то в глубине мыслей, но боль появлялась до того, как предположения эти оформятся в четкие выводы, сейчас же это была просто боль в висках от усталости, свалившихся на него внезапных волнений и избытка событий и противоречивой информации, требующей разрешения. Именно тот факт, что во все предшествующее время та самая, неестественная, рвущая боль над переносицей не преследовала его, не пыталась обратить внимание на упущенные мелочи, и бесил всего более, более всего раздражал и настораживал.

Последней каплей было то, что теперь сон упрямо не шел.

***

Утро Курт встретил тяжело. Нельзя было сказать, что болезненное ощущение в груди возвратилось в прежней силе, однако же неприятная пустота и слабое жжение в желудке заставили спуститься и потребовать завтрака в комнату как можно скорее. Явившемуся представителю обслуги, важному и учтивому, словно чужеземный посол, он препоручил заботу о своей дорожной одежде, вчерашним вечером повергавшей в шок представителей местного трактирного света. Пропыленную потрепанную кожу слуга принял с видом крайней брезгливости, скрытой, к его чести сказать, довольно неплохо. Возвратить майстеру инквизитору его одеяние он пообещал спустя час, испытав явное облегчение, когда Курт милостиво позволил не спешить.

Он не сомневался в том, что, пусть не шок, но все те же косые взгляды будет вызывать и его сменное облачение, приберегаемое для ношения не в дороге, бою или прочих вредоносных для одежды обстоятельствах - в последние годы кожа исподволь, но непреклонно вышла из употребления среди всех, кроме солдат, курьеров и прочих представителей подобных же служб, по опыту знающих, что от полотна, сколь угодно дорогостоящего и качественного, в их работе толку мало. Объяснить нынешнему щеголю, что одни только штаны, красующиеся сегодня на майстере инквизиторе, стоят дороже всего его платья вместе взятого, было невозможно, да и не нужно, а Знак позволял зверски удавить еще в зародыше любую пренебрежительную усмешку.

Надев куртку, новенькую, почти ни разу не носимую, еще скрипящую при каждом движении, Курт вздохнул почти с тоской. Если взять во внимание завершение его предыдущих расследований, то и на ней вскоре появится пара порезов, прожогов, ссадин или еще какой пакости, благодаря которой и это его одеяние постепенно перейдет в статус дорожно-боевого...

На стук в дверь Курт обернулся с раздражением, отперев не сразу, и застыл на пороге, вцепившись в начищенную медную ручку окаменевшими пальцами - по ту сторону, осиянный падающим из окна ярким весенним солнцем, стоял Александер фон Вегерхоф, приветственно улыбаясь и явно наслаждаясь оторопевшим видом майстера инквизитора.

- Bonjour, - пожелал стриг, шагнув глубже в широкий солнечный луч. - Замечательная сегодня погода, верно? Наконец-то настоящее весеннее солнце.

Курт молчал, осознавая, что выглядит до крайности нелепо, но не находя в себе сил выговорить хоть слово, все так же глядя на ночную бестию, красующуюся в дневном свете, долженствующем убить ее на месте одним лишь касанием...

- Войти - не пригласишь? - вкрадчиво осведомился фон Вегерхоф, и он, наконец, коротко выцедил:

- Нет.

- Что ж, придется без приглашения, - пожал плечами стриг и, отстранив хозяина локтем, неспешно прошагал в комнату, остановясь у окна и подставив солнцу лицо с подчеркнутым блаженством. - Нет, положительно, погодка отменная.

- Что ты делаешь... здесь? - с грохотом захлопнув дверь, выговорил Курт, окончательно справившись с первой растерянностью; стриг усмехнулся, обернувшись.

- Ты хотел сказать 'сейчас', - уточнил фон Вегерхоф снисходительно и пояснил: - Не смог отказать себе в удовольствии увидеть твое лицо. Надо признать, ты меня немного разочаровал - Эрнст в этой же ситуации отпрыгнул, как от огня, и едва не загремел на пол... О, - хмыкнул стриг, окинув новое облачение хмурого майстера инквизитора придирчивым взглядом, и отступил назад, словно живописец, оценивающий только что набросанный ландшафт. - Стильненько. Брутальненько. Местный свет будет сражен наповал. Особенно дамы. Особенно замужние... Нечего на меня коситься, Молот Ведьм; здесь тебе не Кельн. Там - Вавилон, и стерпят все.

- А здесь?

- И здесь - Вавилон, - согласился фон Вегерхоф и, подумав, докончил: - Только после столпокрушения. В Ульме подобает блюсти некие правила - негласные, однако от этого не менее значимые, и от твоего облика будет зависеть первое впечатление о тебе - и оно останется навеки. Да, конечно, город пограничный, и повстречать здесь можно всякое, всякий наряд, говор и всякую разновидность, но это все проезжие, пришлые et cetera, и отношение к ним соответственное - словно к плесени, которая пройдет сама весною. На сословия здесь смотрят мало, но местную моду ты блюсти обязан, иначе сочтут неуважением, а за сим следует строгая кара в виде неприятия и нежелания общаться, что для следователя, согласись, довольно удручающая будущность. Посему жечь меня взглядом не стоит, а стоит слушать моих советов.

- Улиток есть не стану, - предупредил Курт, и фон Вегерхоф рассмеялся, отмахнувшись:

- Станешь. И есть улиток, и появляться в ульмском свете, и корчить из себя имперского рыцаря, и дамам улыбаться - все будет, Гессе; если дело потребует.

- В данный момент дело требует явления в магистрат, посему...

На недвусмысленный кивок в сторону двери стриг внимания не обратил, с готовностью отозвавшись:

- Разумеется, требует; идем - представлю. Кстати замечу, имей в виду: здесь ратушу магистратом не называют. Не принято.

- Благодарю за ценные указания, однако в конвое не нуждаюсь, - не скрывая неудовольствия, покривился Курт; тот усмехнулся:

- Я помню, на чем мы условились, Гессе: ты действуешь так, будто внедрен в среду враждебных сил, представителем коих я являюсь, и per definitionem^[28] предполагаешь, что я не тот, за кого себя выдаю. Ты мне не веришь и разрываешься между желанием начать, наконец, расследование и практической невозможностью работать; и каждое мое слово пробуждает в тебе массу подозрений... Сейчас я усугублю эти подозрения, ибо скажу, для чего мне нужно появиться в ратуше с тобой вместе. Размахивать моим Знаком у носа ульмских бюргермайстеров - это уже non-sens, а я должен принимать участие в расследовании так, чтобы никто не смотрел на это косо. Приятель-инквизитор, который поручится за мою благонадежность - это и есть то, что нужно.

На глумливо усмехающегося стрига Курт взглянул мельком, отвернувшись к окну и с интересом глядя на галдящую улицу, спиной продолжая ощущать снисходительный любопытствующий взгляд, явно отслеживающий, какую реакцию вызвали произнесенные слова.

Вот оно?.. Вот то, что им надо? Вмешаться в дело... для чего? Замять ошибку кого-то из своих? Или убийство и впрямь совершил некто, не известный фон Вегерхофу, и его хозяева, покровители или приятели дали ему поручение отыскать собрата раньше Инквизиции, дабы прибрать к рукам? Навряд ли стриг попросту допустил оплошность, и теперь исправляет собственную ошибку...

Стриг...

Стриг?

Курт осторожно перевел дыхание, уставясь в уличную суету с еще большей заинтересованностью и стараясь не замечать направленного в спину взгляда, захваченный внезапно возникшей мыслью. А с чего, собственно говоря, он решил, что Александер фон Вегерхоф - стриг? Незаметно подкрался... Ерунда. Кое-кто из воспитанников Хауэра наверняка может и не такое. Удержал с необыкновенной силой... Да, слово 'нечеловеческие', несомненно, зарождается при воспоминании о каменных тисках, захвативших его вчерашним вечером, однако - неделю назад Курт видел обыкновенного человека, гасящего пустой ладонью огонь на расстоянии трех шагов. В Конгрегации - чего только теперь не увидишь, что же говорить о ее противниках?.. Бледен... И вовсе не доказательство. Бесцветные волосы и почти прозрачные глаза - у человека это всего лишь черты вырождения, типичные для германских родов, свято блюдущих знатность и 'чистоту крови', либо же признаки болезни этой же самой крови. А вот свидетельств, говорящих в пользу человечности барона фон Вегерхофа, довольно. Он принимает обычную пищу, пресловутых клыков не имеет, а главное - самое главное! - свободно разгуливает при дневном свете...

- Что за сенсационная мысль осенила? - с неподдельным интересом осведомился фон Вегерхоф, демонстративно втянув воздух и прислушавшись. - Сердце заколотилось, давление подскочило... Поделись, какие ужасы вообразились на сей раз?

- Припомнил, - отозвался Курт, вновь обернувшись, - твою весьма познавательную лекцию о зубовных отметинах. Того, чем можно эти отметины оставить, я у тебя, к слову заметить, не вижу. У тебя я не вижу вообще многого из того, что должен бы видеть.

- Ах, вот оно что. Внезапно усомнился в собственных выводах... Откровенно говоря, я был удивлен уже тем фактом, что вчера ты сумел эти выводы сделать. Приметы моей сущности были и впрямь довольно смутные.

- Так что скажешь? - оборвал Курт нетерпеливо. - Уж коли я допускаю твою неблагонадежность, отчего не допустить и мысль о том, что ты ввел меня в заблуждение относительно этой самой сущности?

- Для чего?

- Почем мне знать. Хоть бы и развлечения ради. Приятно иметь дело с болваном - ощущаешь собственную важность.

- Словом, тебе нужны доказательства? - уточнил фон Вегерхоф уже почти серьезно. - Хочешь видеть эту сущность въяве?

- Хочу, - кивнул Курт, и тот вздохнул.

- Как угодно, - коротко вымолвил стриг.

Стриг. Теперь сомнений не осталось - сомнения разлетелись в прах, как сожженная до пепла бумага под порывом ветра.

Голос не изменился, но что-то все же иное явилось в произносимых звуках, словно в стальной коробке перекатывались ледяные осколки, и тот же лед застыл в глазах, похожих теперь на прихваченную морозом воду в пруду ранним зимним утром, и эта невидимая, неощутимая стужа приковывала к месту, не давая шевельнуться, мешая мыслить...

- Это ты хотел увидеть? - со змеиным шуршанием прозвенели ледяные осколки, и фон Вегерхоф подступил на шаг ближе, растянув в показательно широкой улыбке бледные губы, демонстрируя верхнюю пару клыков во всей их красе. - Смотри. Смотри внимательно. Это еще доведется увидеть, если ты доживешь до конца расследования. И, если успеешь, это будет последнее, что ты увидишь, если не доживешь... Ты удовлетворен?

- Вполне.

На то, чтобы удержать голос у предела дрожи, ушло не меньше сил, чем мгновения назад - на то, чтобы не попятиться, вжавшись лопатками в стену, этой детской привычкой сотворив иллюзию защищенности от того, что впереди. Фон Вегерхоф тихо выдохнул, прикрыв глаза на миг, и на тонкие губы вновь возвратилась прежняя легкомысленная усмешка.

- В темноте, - заметил он беспечно, - это и вовсе bien imposant. Имей это в виду - на случай, когда повстречаешься с нашим подозреваемым.

- Французские корни? - уточнил Курт, и стриг вяло отмахнулся:

- Факультет права в Пуатье. Весьма познавательно, невыносимо утомительно и местами предосудительно. Кроме того, в Орлеане я принимал участие в одном расследовании... однако же, в эту тему мы углубляться не станем - ведь я агент твоих страшных врагов, выдающий себя за союзника, а стало быть, беспременно солгу. А главное, мне покуда неизвестна степень посвященности, коей ты обладаешь.

- Ну, знаешь ли... - не сдержался Курт, запнувшись и не находя слов, дабы выразить возмущение; фон Вегерхоф покровительственно улыбнулся:

- Не сокрушайся. Ты непременно достигнешь моего уровня доступа - у тебя еще все впереди. К слову, впереди у тебя посещение местных властей, посему предлагаю завершить со словопрениями и демонстрациями и перейти к делу. Поразмыслить о несправедливости того, что какая-то кровососущая пакость спорит с тобою рангом, ты сможешь и по пути в ратушу. Идти недалеко, - сообщил стриг уже на за дверью гостиницы, когда они окунулись в гомон и шум давно пробудившегося города. - Если отвлечешь свой взор от оскорбленного самолюбия и устремишь его одесную себя, будешь иметь удовольствие лицезреть кровлю этого прибежища законности и порядка. Выстроено совсем недавно. Прошу обратить внимание - типичный образчик романского стиля; на мой вкус, непомерно превыспренне, однако теперь люди разучились ценить простоту и строгость, и именно подобная прихотливость облика отчего-то вызывает в них ощущение значимости. Когда в Ульме будет выстроено здание, где разместится новообразованное отделение Конгрегации, полагаю, существующий архитектурный ensemble будет существенно расстроен, если приверженности высшего руководства по сию пору не претерпели существенных изменений.

- И когда же оное здание будет выстроено?

- Смета фактически утверждена, строители найдены, осталась пара-другая формальностей, - пояснил стриг охотно. - Вся эта суета с образованием здешнего отделения до удачного неудачно попала на некие перестановки сил в Ульме. За последние почти двести лет местный фогт впервые не выбран и приглашен городом, а назначен Императором. К прочему - он ландсфогт, а Ульм по всем законам город вольный, хотя, по все тому же закону, и стоит на земле, подвластной юрисдикции ландсфогта. Посему надлежит прежде дождаться, пока утрясется пересмотр проблем собственности, полномочий и прочих увлекательных вещей, и вопрос о выкупе городской земли под строительство - одна из них. В подобных вопросах имперские города до чрезвычайности императивны.

- Надеюсь, не с вышеупомянутым фогтом я сейчас говорю? - уточнил Курт; стриг пренебрежительно покривился:

- Я, разумеется, принимаю некоторое участие в бытии города - мне здесь жить, и жить долго - однако, pardon, впрячься в подобное ярмо - благодарю покорно. Такое предложение мне, признаюсь, поступало от избранных властей пару лет назад, когда они еще пребывали в блаженном неведении относительно ожидающих их политических перемен. Вероятно, отцы города решили, что юнец со средствами и ветром в голове - неплохое приобретение для Ульма; в соответствии с городскими законами, у меня была бы уйма обязанностей и миниатюрный перечень прав. Однако столь щедрое предложение мною было отвергнуто.

- Что ж так? - усмехнулся Курт недоверчиво. - Такой потенциал. Столько власти. Неужто твои руководители... кем бы они ни были, пусть даже (допустим) и конгрегатское начальство... не повелели воспользоваться возможностью?

- Будь я членом подполья стригов и малефиков, я бы, разумеется, этой возможностью не пренебрег, - согласился фон Вегерхоф. - Свой человек в таких сферах - это недурно, и лет через сто Ульм стал бы прибежищем всевозможной нечисти, кишмя киша мне подобными. Однако для Конгрегации фогт-стриг - скорее проблема, нежели подспорье. Свой человек куда практичнее. Сейчас я фактически волен поступать, как мне взбредет в голову, сообразуясь лишь с собственными желаниями и продиктованной вышестоящими необходимостью, любой же более или менее официальный пост лишит меня значительной доли этой независимости, а в сложных случаях - привлечет ненужное внимание окружающих. В данный же момент мое положение крайне благоприятно. У меня замок неподалеку, в Ульме - дом, взятый в аренду на тридцать пять лет, некоторые знакомства, кое-какие деловые связи и существенная свобода действий.

А у меня - дырка от кренделя, подумал Курт мрачно, сворачивая на относительно широкую улицу вслед за своим проводником...

В отличие от стрига, майстер инквизитор пребывал в полном одиночестве. В Аугсбурге он должен был работать в сотрудничестве с местным обер-инквизитором, в чьем распоряжении при необходимости был бы по меньшей мере один курьер, а то и голубиная почта, и, реши он связаться с макаритским руководством даже и через голову начальника, при большом желании и небольшом усилии это вполне можно было бы сделать. Кстати заметить, не в том ли их план - не удержать его в Ульме, а не допустить в Аугсбург?.. Быть может, никакого стрига нет и вовсе, кроме лишь вот этого, идущего рядом и беззаботно повествующего об истории архитектуры города? Быть может, все расследование это - всего лишь игра, инсценировка, исполненная для того, чтобы он оставался здесь как можно дольше? Или же распроклятая тварь говорит ему правду, и начальство у них одно...

Следовало бы обратиться с этим вопросом к упомянутому начальству; но как? Голубей в его распоряжении нет; ранг позволял запросить подобный инструмент работы, однако, вообразив лишь ежедневную возню с этими славными гадящими созданиями, Курт подобную мысль отбросил еще в момент ее зарождения, и сейчас жалел об этом как никогда. Курьеров, что понятно, под рукой также не имеется; воспользоваться же гонцами, существующими на службе местного магистрата, опасно. Факт взаимодействия светских властей или даже служителей Конгрегации с упомянутыми фон Вегерхофом малефиками есть res probata^[29], и - как знать, нет ли среди ратманов^[30] подобной личности? Согласно всем законам бытия, именно на такого он и попадет, обратившись за помощью. Да и, пусть бы даже местные власти оказались самыми искренними и невинными ревнителями веры и порядка - это все равно не выход. Любой гонец пробудет в пути столько времени, что вся эта затея окажется попросту бессмысленной. Хотя, конечно, успеть описать руководству события, предшествующие безвременной кончине майстера инквизитора первого ранга - уже немало...

- Нам направо, - на миг оборвав повествование о сложностях, связанных с мощением улиц, бросил стриг мимоходом, и Курт молча свернул вслед за ним.

Интересно, что скажет фон Вегерхоф, если прямо потребовать связи с вышестоящими? Если на минуту принять как истину его служение в Конгрегации, то отсюда проистекает следующий вывод: агент такого уровня и подобной уникальности должен иметь хоть что-то, хоть какое-то средство, дабы в случае надобности быстро снестись с руководством. Если барон Александер фон Вегерхоф и впрямь из числа служителей - а такой вариант допускать приходится - такое средство у него есть наверняка, и он предоставит оное по первому требованию. Если же выкладки, произведенные минувшей ночью, имеют под собою большее основание, то стриг из кожи вывернется, чтобы не оказать ему ни малейшей помощи, что и будет нагляднейшим доказательством справедливости сделанных выводов.

- Прошу, - торжественно объявил стриг, когда Курт остановился у первой ступени широкого каменного подъема. - Оплот порядка сего славного града. Имей в виду еще кое-что, - продолжил фон Вегерхоф уже чуть серьезнее, ступив на лестницу первым. - Зная ситуацию, к каковой ты наверняка привык, а оттого и избаловался, хочу предупредить: здешние бюргермайстеры - не то, что в Кельне. Ульмские, как и полагается по закону, избраны на год. И их двое. Как и полагается по закону. Воли у них немного, с прибытием же в эти места поставленного Императором фогта от нее и вовсе мало что осталось, а посему на особенно большую помощь от них не надейся. Кроме того, светские власти Ульма к Конгрегации относятся не столь радушно, и все, на что ты можешь уповать, это расчетливая учтивость. В лучшем случае. И самое главное: нынешние бюргермайстеры - оба полные болваны. Городу на это наплевать, ибо в дела горожан они не мешаются, добра не делают, однако и худа не творят, переизбрание уже на носу, посему никто и не суетится. Говорить тебе надо не с ними. Твоя цель - благоволение канцлера. Это единственный, кто знает свое дело, знает город и горожан. Полагаю, это - оттого, что письмоводитель не избирается на столь короткий срок, а служит многие годы до конца дней своих... Однако, сейчас не станем погружаться в общественно-политические диспуты, - повысил голос стриг, когда Курт поморщился и попытался было возразить. - Иоахим Зальц. Вот кто тебе нужен. Подводя итог сказанному, я бы заметил, что он единственный, имеющий в этом городе истинное влияние и положение - не столько de jure, сколько de facto. Если в данный момент не проводится какое-нибудь сложное судебное заседание, где необходимо наличие нотариуса, он сейчас свободен, а посему, минуя главную залу, мы направимся прямиком в его рабочую комнату. Нет, - удержав Курта за локоть, одернул стриг, когда он двинулся вперед по широкому освещенному коридору. - Не сюда. Этим путем ты попадаешь именно в главную залу; а там, судя по тому, что я слышу, сейчас вовсю идет обсуждение горестной судьбы какого-то нечестного торгаша. Стало быть, народу - не протолкнуться: эти заседания обыкновенно заканчиваются чем-нибудь любопытным вроде запускания подсудимого в воды Донау или изгнания négligé, а то и nu за городские ворота... Сюда.

Не будь рядом фон Вегерхофа, он ни за что бы не подумал отворить маленькую дверцу, с виду ведущую никак не более чем в кладовую; за дверцей, однако, открылся другой коридор, чуть уже, освещенный не факелами, а рядом частых окошек не шире средней бойницы. Стриг шагал вперед уверенно и не задерживаясь подле иных дверей, остающихся по левую руку, не озираясь и не припоминая пути.

- 'Деловые связи', ты сказал? - усмехнулся Курт, с некоторым трудом поспевая за его стремительным шагом. - Теперь понимаю, откуда столь тесное знакомство с ульмским канцлером. А ведь, насколько мне известно городское законодательство, местным замковым владетелям запрещается иметь в городе собственность и вмешиваться в торговые дела?

- Собственности в Ульме у меня нет, - возразил фон Вегерхоф. - Как я упомянул уже несколько минут назад, мой городской дом арендован. И ни единая буква закона мною преступлена не была.

- А дух?

- А spiritus, Гессе, ubi vult spirat^[31]... Сюда.

В дверь, пригнувшись под низкой притолокой, фон Вегерхоф прошел первым, не замешкавшись на пороге; Курт, войдя, прикрыл створку за собою и замедлил шаг, исподволь оглядывая светлую комнату, уставленную полками, все свободное место от каковых занимали два внушительных стола, один из которых был завален свитками, стопками бумаги и книгами. За другим, чуть более свободным, восседал грузный сутулый, как мост, человек, низко склонившийся над разверстой перед ним книгой устрашающих размеров. На скрип двери он оглянулся с раздражением, при виде фон Вегерхофа поморщась, точно от внезапного приступа ревматической боли.

- Господин барон... - без особенной радости поприветствовал канцлер, и стриг широко улыбнулся, коротко кивнув:

- Майстер Зальц. Доброго вам утра.

- Дня, - поправил тот, с неудовольствием обронив взгляд на замершего поодаль майстера инквизитора. - За полдень, позвольте заметить, и у людей занятых - день, господин барон.

- Сии слова означают, что мое присутствие нежелательно? - уточнил фон Вегерхоф, усевшись на скамью у окна, и, закинув ногу на ногу, привалился спиной к подоконнику; канцлер нахмурился.

- Что это с вами за юноша, глядящий на меня так, словно я новая статуя с фонтаном?

- Дайте подумать, - попросил стриг неспешно, заведя глаза к потолку. - Мрачный, как смерть, весь в коже, точно наемник, оружием увешан, словно праздничная ветвь - сластями... ах, да, на шее у него Знак инквизитора; что б все это значило?

- Александер! - осадил Курт, и тот умолк, с нарочитой обидой отвернувшись. - Курт Гессе, следователь первого ранга, - представился он, подступивши к столу ближе, и Зальц болезненно покривился снова. - Насколько мне известно, мое появление в Ульме не является неожиданностью.

- Верно, рат^[32] направлял просьбу прислать к нам инквизитора, - согласился канцлер со вздохом и, упершись в стол ладонью, начал грузно подыматься с низкого глубокого стула; Курт вскинул руку:

- Сидите, сидите.

- Благодарю вас, - искренне произнес Зальц. - Эта работа убьет меня когда-нибудь... Весьма рад, майстер Гессе; однако - отчего вы почтили вниманием мою скромную персону, а не кого-либо из бюргермайстеров? Я всего лишь нотариус и архивист, и городские дела подобной серьезности - не сказал бы, что они входят в число моих полномочий и обязанностей.

- Я не diplomat, - отозвался Курт с дипломатичной полуулыбкой и, придвинув стоящий у соседнего стола табурет, уселся напротив. - Посему не стану погружаться в околичности и скажу как есть. До меня дошли некоторые сведения, говорящие о том, что оба бюргермайстера люди... занятые, по каковой причине ожидать от них особенно большого внимания к подобным проблемам, а также ощутимой помощи - не следует, и что именно в ваших руках сосредоточено некоторое влияние на жизнь города. Кроме того, полагаю, собственно помощь архивиста мне весьма пригодилась бы в этом деле, ибо - кому как не вам знать, не происходило ли в истории города нечто подобное в прошлом, как часто и как давно.

- 'Влияние на жизнь'... - повторил Зальц, бросив взгляд на стрига, и вздохнул. - Сдается мне, я понимаю, откуда подул этот ветер. Однако господин барон человек молодой, майстер инквизитор, и временами спешит с выводами. Как архивист (вы правы) я знаю многое, что проходит мимо внимания прочих должностных лиц ратуши, а также то, что оные уже не помнят или не могут помнить, и как нотариус - да, я слежу за соблюдением законности также и вышеупомянутыми лицами. Если вам кажется, что я могу оказать какое-либо содействие, я, разумеется, к вашим услугам, хотя и слабо представляю, чем могу вам помочь.

- Не отбрыкивайтесь, майстер Зальц, - усмехнулся стриг, - скромность - не ваш конек. Вы загнали его в стойло лет двадцать назад, где он благополучно издох от недостатка ухода и полнейшей обездвиженности...

- Господин барон, - тщательно скрывая раздражение, оборвал канцлер, косясь на Курта с нервозной настороженностью, - я не ваш духовник и не желал бы обсуждать ваши манеры, однако...

- Обсуждать манеры других - это единственно верный путь держать в узде собственные, - отмахнулся фон Вегерхоф беззаботно. - Поскольку же вас как человека добродетельного, судя по всему, весьма тревожит данный вопрос, я со всем христианским смирением готов предоставить себя в качестве оной узды.

- Наверняка майстер инквизитор имеет какие-то планы в отношении вас, господин барон, однако позволю себе заметить, что, с моей скромной точки зрения, сие дело мало вас касается, и находиться здесь вы, вообще говоря, не должны. И без того ваше вмешательство в дела Ульма носит характер излишне настойчивый.

- Вы правы, - сокрушенно кивнул стриг, с неподдельным вниманием и придирчивостью изучая ногти на бледной тонкой руке. - В самом деле. Наверняка мощеные улицы - это непотребное излишество; кто я такой, чтобы спорить с вековыми традициями?.. Кстати сказать, майстер Зальц, когда я получу, наконец, финансовый отчет о моем последнем взносе на эту мою назойливую блажь?

Взгляд, брошенный в сторону Курта канцлером, был уже не просто нервным - почти несчастным.

- Ведь вы знаете, что эти вопросы - не ко мне, - в голосе Зальца прорвалось явное смятение, и пухлые пальцы, испачканные чернилами, сцепились в плотный замок, теребя обложку лежащей на столе книги. - Городской камерарий всегда на месте; будьте любезны обратиться к нему. А теперь, если вы не возражаете, я бы желал продолжить беседу с майстером инквизитором; вернее сказать, - обратясь к Курту, уточнил канцлер, - я хотел бы задать вам вопрос. Не сочтите за неуважение, однако у меня вызывает некоторое недоумение факт присутствия при нашем разговоре господина фон Вегерхофа. Разумеется, как человек, проживающий в пределах Ульма, господин барон оказывает некоторую благотворительность ради благоустройства города, однако...

- Он хочет спросить, что я тут делаю, - перевел стриг с усмешкой; Курт поморщился:

- Александер! Не лезь, сделай одолжение.

- Предатель, - укоризненно выговорил тот, и Зальц взглянул на обоих с нескрываемым удивлением.

- Прошу простить, если я выскажу нечто неразумное, майстер инквизитор, - произнес он нерешительно, - однако из ваших слов я делаю вывод о том, что вы состоите с господином бароном в приятельских отношениях.

- Увы, - вздохнул Курт с непритворным сожалением. - Всякому дается свой крест. Не могу сказать, насколько я заслужил столь тяжкий, но Господу, полагаю, виднее. Что же до вашего первого вопроса - да, я уже успел понять, насколько тесно, скажем так, Александер взаимодействует с городскими властями и... некоторыми деловыми кругами, а посему понимаю вашу озабоченность, майстер Зальц. Понимаю, что его навязчивость способна довести до белого каления; поверьте, я это знаю не хуже вас, однако в его внимании к этому делу нет ничего предосудительного с точки зрения законности. Главное, что движет им, это простое желание устранить factor, делающий жизнь Ульма опасной и неприятной; а в том, чтобы в городе все шло, как прежде, он, прямо скажем, кровно заинтересован. Вторая причина несколько менее важна, но не менее понятна - любопытство. Наверняка вы станете меня осуждать за потакание оному, и я с вами даже соглашусь...

- Мне весьма жаль его преждевременно почивших родителей, - с неудовольствием заметил канцлер, - и не могу не заметить, что, будь над господином бароном во время оно крепкая отцовская рука, его привычка получать желаемое любой ценой наверняка приобрела бы менее сильный характер.

- Вы хотите сказать - менее сильный характер приобрел бы я, - поправил фон Вегерхоф. - Лукавый старый лис; вы бы об этом мечтали, майстер Зальц, верно? Немного в округе имущей знати, которая раскошеливалась бы на городские нужды; если б только еще я не требовал отчетов о своих деньгах - вот это был бы вовсе рай, а?

- Все ваши взносы - единственно ваша воля, господин барон, - оскорбленно произнес канцлер, распрямившись. - Город вам безмерно благодарен, однако никто и никогда не просил...

- 'Набатный колокол, господин фон Вегерхоф'... - передразнивая чей-то трескучий голос, выговорил стриг. - 'Изволите видеть - трещина'... Наверное, некоторая слабость характера во мне все же наблюдается; с чего б еще я стал приносить в дар городу то, на что раскошеливаться должны были бы сами горожане? А мои средства, заметьте, получены тяжким трудом; вам ли не знать, что за проходимцы ульмские дельцы - норовят облапошить при всяком удобном случае; вести с ними дела решительно невозможно.

- Вы вообще не имеете законного права вести торговые дела в городе! - возмущенно напомнил канцлер; фон Вегерхоф удивленно приподнял брови:

- Вести дела? Я? Господь с вами, майстер Зальц; сверьтесь с данными камерария - у меня нет никаких дел в Ульме.

- А кому же, в таком случае, принадлежит торговый дом Фельса?

- Фельсу, надо полагать, - пожал плечами стриг. - Я, разумеется, имею некоторое представление о том, что творится в Ульме, однако проникать в тайны негоциации - для этого у меня недостанет терпения и познаний. Мои увлечения находятся в сфере скорее возвышенной. Теология, религиозные диспуты - это по мне; прения же о взаимоотношении курса талера и лиры есть занятие беспокойное и дурно сказывающееся на здоровье. Замечу, что расследование, начатое майстером инквизитором, как раз и лежит в пределах моих интересов. Так сказать, usus^[33] после длительной теоретической подготовки; если повезет, у меня будет возможность увидеть живого стрига.

- После чего торговый дом Фельса действительно будет принадлежать исключительно ему самому, - заметил канцлер.

- Что за мрачные мысли, - пренебрежительно фыркнул фон Вегерхоф. - Кроме того, если иметь в виду тот факт, что расследование ведет Молот Ведьм, живым я этого стрига навряд ли успею увидеть.

- Прошу прощения?.. - несколько удрученно уточнил Зальц, вновь обратясь к Курту. - Постойте-ка; майстер инквизитор, не доводилось ли вам служить в Кельне?

- Я покинул его чуть более трех месяцев назад. Это что-то меняет?

- Шутить изволишь? - не позволив канцлеру ответить, вклинился стриг. - Ты отправил на костер князь-епископа и герцога; полагал - молва сюда не дойдет?

- Что ж, - окончательно сникнув, подытожил Зальц, - на одно, по крайней мере, в свете данной новости можно полагаться почти с уверенностью: немала вероятность того, что дело все же будет раскрыто. Однако я настоятельно рекомендовал бы вам ради вашего же душевного здравия не вовлекать господина барона в участие в данном расследовании.

- Бросьте, майстер Зальц, вовлечь меня против моей воли ни во что нельзя; отвлечь, впрочем, тоже...

- Я думаю, - стараясь удерживать в голосе выражение крайнего дружелюбия, оборвал его Курт, - вы уже заметили и сами, что отговорить его невозможно. Если Александер вцепится вам в глотку, то не отпустит до тех пор, пока не получит свое сполна. Кроме того, некоторая практическая польза от него все же будет. Я в Ульме человек новый, не знаю здесь никого и ничего, Александер же прожил в этом городе некоторое время и уж наверное знаком со многими, ему известны некоторые тонкости, каковые могут ускользать от моего внимания, местная специфика; если при всякой сложности и любом возникшем у меня вопросе я стану наведываться в ратушу, вскоре здешней страже дадут указание при моем приближении захлопывать входные двери. Александера же я смогу поднять хоть с постели, хоть из гроба, дабы справиться о чем-либо, интересующем меня или вызывающем сомнения, и жаловаться он не станет, ибо его к этому делу будет привязывать не служебная надобность, а нечто, что держит куда крепче - собственное увлечение.

- Что ж, это ваше решение, это, в конце концов, ваше дело, и мешаться в него я не имею права и желания, - тяжело вздохнул Зальц. - Со своей стороны обещаю вам любую помощь, на какую лишь хватит моих полномочий, сил и знаний. Как я понимаю, в данный момент вас интересует, не происходило ли подобных бед в обозримом прошлом Ульма?

- Все верно. Также мне нужны имена и адреса свидетелей по этому делу, а именно - того, кто обнаружил тело, адрес жертвы и того трактира, подле коего она проводила свое свободное... или рабочее, как угодно... время. Кроме того, я хотел бы иметь доступ к архиву, дабы изучить его самостоятельно, если появится необходимость. Вполне вероятно, что я, согласно опыту своей работы, смогу увидеть то, на что вы или кто-либо другой попросту не обратит внимания.

- О, - неловко проронил канцлер, на миг опустив глаза в стол. - На это, прошу простить, требуется разрешение рата, посему...

- Да бросьте, - оборвал его Курт. - Они ведь занятые люди, как я уже успел узнать; к чему им лишняя морока со мною? Убежден, никто из членов городского совета не станет возражать - ведь сие будет делаться исключительно во благо города. Открытость же ваша для сотрудничества будет ничем иным как проявлением добропорядочности и верноподданничества, в то время как поведение, обратное этому, будет выглядеть - согласитесь - несколько странно. Вы согласны со мной, майстер Зальц?

- Не могу не согласиться, - невесело и натянуто улыбнулся канцлер. - Что ж, архивы в вашем распоряжении, майстер инквизитор. Господин барон наверняка покажет вам, где располагается мой дом; если потребуется, можете поднять с постели и меня - моя заинтересованность в налаженной жизни города ничуть не меньше его.

- Разумеется, он заинтересован, - усмехнулся фон Вегерхоф уже в узком коридоре за дверью. - Как знать, кто станет следующей жертвой? Быть может, кто-то, кто, подобно мне, отстегивает ему долю от своих деловых доходов. Для него это было бы по меньшей мере обидно.

- Почему ты уверен, что следующая жертва вообще будет? Вчера разговор не состоялся как должно, и у меня из головы вылетели твои слова; ты сказал, будто есть какие-то указания на то, что здесь действует местный. Какие?

- Был еще один случай, о котором не известно ни рату, ни городской страже, никому из горожан, - посерьезнев, пояснил фон Вегерхоф; Курт остановился, глядя на стрига пристально и недоверчиво.

- А тебе, стало быть, известно, - проговорил он медленно, и тот вздохнул:

- Мне известно, потому как я едва ль не в буквальном смысле споткнулся о труп около трех недель назад, за неделю до последнего происшествия. Это было уже под утро, я возвращался домой...

- ... с кормежки?

- С попойки, - отозвался стриг с любезной улыбкой. - Не скажу, что я заводила местной молодежи, однако, случается, провожу время с кое-кем из ульмского света нового поколения. Это помогает быть в курсе дел, которые минуют око прочих горожан и замковых старожилов. В ту ночь я оказался на улицах в третьем часу, и неподалеку от трактира, где происходил кутеж, наткнулся на тело. Все та же история - femme légère^[34], что, впрочем, и понятно - ночами чаще всего именно они появляются поодиночке.

- Или это говорит о том, что наш любитель выпить - мужского пола, раз уж предпочитает девочек?.. Кстати, а почему? - поинтересовался Курт с искренним любопытством. - Не все ли равно? Или женщина вкуснее?

- Почему? - переспросил фон Вегерхоф и, остановившись, произнес с нехорошей усмешкой: - Я скажу, почему. Представь, - чуть понизив голос, произнес он, подступив ближе, и Курт, попятившись, ткнулся спиною в стену. - Так это происходит, - уже шепотом продолжил стриг, приближаясь на шаг с каждым словом. - Ты подходишь вплотную - вот так... прижимаешь к себе... А потом твои губы прижимаются к шее - долго-долго...

- Шаг. Назад. Быстро, - угрожающе вытолкнул он сквозь зло сжатые зубы, и фон Вегерхоф рассмеялся, отступив:

- Вот почему. Примерно по той же причине содомия в среде стригов цветет буйным цветом. Психика не выдерживает... Большинство же - да, предпочитают противоположный пол; надеюсь, тебе не доведется познать это на собственном опыте, лучше просто поверь на слово - процесс этот весьма неоднозначен. Для обоих, и для жертвы в том числе. Это не то же самое, что ткнуть иглой или ударить ножом в шею. Это... в некотором роде единение, и не только в примитивном физиологическом смысле... Тот же факт, что обе наши жертвы - женщины, может, тем не менее, ни о чем не говорить. Новички в большинстве своем предпочитают девиц по той простой причине, что своих сил еще не знают, не уверены в них и на кого-то физически более-менее сильного нападать опасаются, а посему их начальный ration - все больше женщины и дети.

- А твой?

- Это не относится к делу, - на мгновение утратив свой беззаботно-повествовательский тон, отрезал фон Вегерхоф, отвернувшись, и вновь двинулся вперед, не задерживаясь, чтобы проверить, поспевает ли за ним Курт. - В деле же вывод следующий: личность жертв может означать что угодно.

- Пусть так, - не стал спорить он, выйдя в широкий коридор следом и зашагав теперь рядом с собеседником. - А тело?

- Пришлось вспомнить молодость, - покривился стриг, пояснив в ответ на непонимающий взгляд: - Унес с улицы и сжег.

- Чувствуется большой опыт, - неприязненно усмехнулся Курт. - Почему ты не сообщил об этом в магистрат?

- Я сообщил об этом тем, кому следовало. Второе убийство произошло, когда я уже ожидал появления Эрнста в городе.

- 'Сообщил, кому следовало', - повторил он размеренно, выходя следом за фон Вегерхофом на залитую весенним солнцем каменную лестницу ратуши. - Кстати. Как ты это сделал? У тебя есть связь?

- Желаешь ею воспользоваться, дабы получить доказательства моей благонадежности? - с вновь возвратившейся беспечной улыбкой уточнил стриг и кивнул, не дав ответить: - Получишь. Связью уже воспользовался я, и доказательства ты получишь завтра, если навестишь меня в моем доме (его тебе любой покажет) где-то около полудня. До тех же пор, как я вижу, работа совершенно невозможна; ты меня не слушаешь, а если слушаешь, думаешь не о том. Если ты и впредь станешь растрачивать ресурсы своей хваленой интуиции не на те выводы, мы завязнем в этом деле, pardon, намертво. На сегодня я избавлю тебя от своего общества; отдохни, оглядись, прогуляйся по городу, ознакомься с местностью, отоспись, в конце концов - судя по твоему лицу, этой ночью ты не спал, пытаясь выстроить цепь догадок относительно моих недобрых намерений. А завтра - завтра обсудим дело должным образом. Adieu! - махнул рукой стриг и, по-прежнему не ожидая ответа, развернулся, мягко и легко, словно кот, сбежав по ступеням вниз.

Глава 8

Совету фон Вегерхофа он последовал, сообразуясь также и с собственным желанием или, точнее, с неизбежностью - ничем иным, кроме странствия по улицам города, заняться сейчас было попросту нечем.

'Ознакомление с местностью' носило характер скорее номинальный: во всем, кроме мелочей, Ульм походил на покинутый им не так давно Кельн - та же набережная, разве что не вымощенная по всей ее протяженности, те же улицы, то же торжище, заполоненное всевозможным людом, те же церкви и кварталы, четко делящиеся на бедняцкие, типичные и дорогостоящие, в одном из которых, надо полагать, располагалось и жилище стрига. Выяснить, где именно, оказалось и впрямь несложно - первый же встречный в ответ на вопрос Курта ткнул пальцем влево, в сторону трехэтажной постройки с гонтовой крышей и окованной тяжелой дверью. За незадернутыми окнами не было заметно ни движения, посему нельзя было сказать с уверенностью, находится ли хозяин в доме либо же от здания магистрата направился прямиком на встречу со своими хозяевами или приятелями. Был бы Александер фон Вегерхоф человеком, Курт, несомненно, проследил бы за ним еще от самой ратуши, однако сесть на хвост стригу он не рискнул, и теперь умирал от любопытства, еще долго пытаясь незаметно для частых прохожих высмотреть в окнах дома хоть какие-то признаки жизни.

Найти дом единственного свидетеля по этому мутному делу оказалось чуть сложнее и потребовало некоторого времени и усилий; возвратиться пришлось едва ли не к самой ратуше, по тесным и довольно извилистым улочкам пройдя еще с полгорода. Отыскивая 'дом с синим лебедем на флюгере', Курт не в первый уже раз подумал о том, что к улицам и жилищам надлежало бы применить те же правила учета, что и к книгам в больших монастырских или университетских библиотеках. 'Улица горшечников, дом пятый', 'сапожный переулок, дом третий' - вот это было бы куда как отчетливее и ясней, чем неопределенное 'такой вот с поцарапанной дверью напротив вяза, как свернете'...

Разговор со свидетелем, отыскавшимся с таким трудом, затраченного времени ничем не оправдал. Праздный бюргер, запинаясь и пряча глаза, отвечал скупо и вяло, поминутно озираясь на застывшую в дверях соседней комнаты жену, каковая, очевидно, его поздними походами по трактирам довольна не была и, судя по всему, не единожды уже об этом высказалась. Ничего внятного добиться Курт не сумел, и рассказ, им услышанный, в точности повторял то, что он уже предчувствовал услышать. Выходя из круглосуточно открытого заведения, горе-свидетель был уже изрядно навеселе, чтобы не сказать сильней, и в темный проулок за углом трактира завернул по понятной нужде; увидя тело в грязи и решив, что девица пьяна, попытался добудиться ее, узнав в оной постоянную обитательницу вышеупомянутого заведения (здесь хмурая супруга насупилась еще более, из чего Курт сделал вывод, что по его уходе беднягу ожидает пренеприятнейшая беседа). Осознав, что обнаружил бездыханное тело, тот возвратился в трактир, подняв посетителей на ноги, и уже те во главе с хозяином, осветив труп, изобличили причину смерти. Попытки выяснить, не подсаживался ли кто-либо к убитой тем вечером, окончились ничем - судя по сбивчивым и не вполне внятным ответам, подсесть норовил сам допрашиваемый, однако по причине изрядного охмеления исполнить задуманное не сумел, после чего уже слабо разбирал, что происходит вокруг него.

Дом с синим лебедем на крыше Курт покинул, не испытав даже разочарования - весь этот разговор вообще был проведен более pro forma, нежели с чаянием и в самом деле выяснить нечто полезное; на беседу с хозяином трактира также больших надежд не возлагалось, хотя ad imperatum^[35] и она тоже должна была состояться. Собственно говоря, вопрос о том, не уделял ли убитой кто-либо повышенного внимания в тот вечер, задавался все так же ради очистки совести; кем бы ни был на самом деле Александер фон Вегерхоф, что бы тот ни задумал, а его заключения, тем не менее, казались логичными, и следовательно, сложно допустить, что стриг-новичок, мучимый жаждой крови и потерявший голову настолько, что набросился на человека поблизости от многолюдного места, станет подбираться к жертве заранее, соблазняя и выманивая...

В гостиницу Курт возвратился ближе к вечеру, одолеваемый усталостью, голодом и унынием. С какого конца браться за это расследование, было совершенно неясно, свидетель был бесполезен, жертва безлична, познания следователя в предмете - крайне скудны, и единственным источником информации являлся субъект, полагаться на которого было полным сумасшествием и одно только существование коего в этом мире было совершенно непозволительно.

Заснул майстер инквизитор довольно рано и проспал до позднего утра - как бы ни терзали разум всевозможные гипотезы и догадки, утомленный этим долгим днем и не оставившей его до конца болезнью организм все же взял свое. Проснувшись, Курт поднялся с постели не сразу, еще долго глядя в потолок и хмурясь собственным мыслям.

Мысли были унылые. Сегодняшняя встреча с фон Вегерхофом могла означать лишь две вещи: либо в полдень Курт узнает доподлинно и достоверно, что стриг не лгал, говоря о своей службе в Конгрегации, либо спустя малое время после полудня следователя первого ранга Курта Гессе попросту не останется по эту сторону бытия. Вообразить себе то, что могло бы его убедить бессомненно, Курт не мог, а потому к столу перед письменным прибором сел в настроении мрачном и фаталистичном. Обер-инквизитор Кельна, под чьим началом ему привелось отслужить почти год, сейчас наверняка заподозрил бы, что конец этого мира близок либо уже свершился, ибо, по его мнению, ничто иное не было способно заставить его подчиненного сесть за написание отчета по делу по доброй воле.

Отчет, более походящий на завещание, отнял без малого два часа - боясь упустить какую-нибудь значимую деталь, Курт перечитывал каждые пять строчек, припоминая любую мелочь, каждое слово и каждый косой взгляд, брошенный в его сторону Александером фон Вегерхофом. Готовое сочинение он запечатал по всем правилам, тщательно и скрупулезно, и, разыскав хозяина гостиницы, вручил ему с просьбой в случае его исчезновения немедленно отослать в Кельнское отделение Конгрегации - кому, кроме своего покинутого начальства, в подобной ситуации можно доверять еще, он более не смог придумать.

Хозяин гостиницы в ответ на его просьбу покривил губы, словно услышал нечто непристойное, и на запечатанный свиток в своей руке взглянул, точно на дохлую крысу.

- Простите, - проговорил владелец с надменной неохотой, попытавшись отдать письмо обратно. - Я не желал бы показаться невежливым, однако хочу заметить, что подобные действия не входят в число моих обязанностей как держателя постоялого двора. Я не знаю, где вам доводилось служить до сего дня, и вы, наверное, превратно себе представляете, каково положение вещей в порядочных заведениях.

- Не понял, - проронил Курт сухо; хозяин распрямился, еще настойчивее вытянув руку с письмом:

- В нашем городе, видите ли, не принято втягивать в сомнительные деяния добропорядочных горожан, и...

- 'Сомнительные деяния', - повторил он медленно, чувствуя, что леденеет от злости, и сдерживая жгучее желание ухватить этого напыщенного харчевника за шиворот, приложив как следует о каменную стену его бесценной забегаловки. - Стало быть, такого мнения добропорядочные горожане о работе Конгрегации?.. Кажется, отсутствие в Ульме постоянного отделения дурно сказывается на умственных способностях упомянутых горожан, да и на добропорядочности тоже - причем в первую очередь... Господин ...?

- Вайгель, - отозвался тот оскорбленно; Курт кивнул:

- Вайгель... Господин Вайгель, вам доводилось слышать обо мне?

- А должен был?.. Прошу прощения, майстер инквизитор, однако у меня нет времени для...

- Курт Гессе, - напомнил он холодно. - Гессе Молот Ведьм; слышали про такого? Вижу по вашему лицу, что слышали. Наверняка вам рассказывали обо мне всевозможные мерзости и ужасы, одни других страшней. Так вот, господин Вайгель, хочу заметить вам, что все это - правда, и если в Ульме я не встречу понимания со стороны местных обитателей, эти ужас и мерзость воцарятся здесь надолго. Уж я постараюсь. Благорасположение Конгрегации к пастве, как я вижу, добрых плодов не приносит, а всякое древо, господин Вайгель, не приносящее доброго плода, срубают и бросают в огонь. Перечтите Писание на досуге, дабы при нашем следующем разговоре мне не пришлось выслушивать от вас подобных речей. А теперь, - повторил Курт, когда хозяин, медленно белея щеками, потупился и отступил, спрятав за спину руку с письмом, - я напомню, что вы должны сделать. Если этим вечером я не возвращусь в вашу гостиницу, вот это вы должны передать в Кельн, обер-инквизитору лично. Это - понятно?

- Но как? - беспомощно воспротивился владелец. - Ведь я не имею посыльных, я не торговец...

- Найдете, - оборвал Курт, и тот вздохнул, с ненавистью глядя в стену:

- Да, майстер инквизитор. Найду.

- И напоследок: не вздумайте просто бросить этот свиток в очаг, если я не появлюсь здесь. Вы ведь не настолько глупы, верно?

- Не извольте сомневаться, майстер инквизитор. Если того потребуют обстоятельства - отошлю в сохранности.

- Благодарю вас, - улыбнулся он, и хозяин покривился, точно кто-то невидимый от всей души саданул его по почке.

Из гостиницы Курт вышел в расположении духа еще более угнетенном и подавленном. Кельнские жители также утратили, как и большинство городского населения Германии, былой страх перед некогда ужасающей всех Инквизицией, однако те хоть сохранили нечто вроде уважения, это же обиталище вольных торговцев, ремесленников и прочих человеческих разновидностей, судя по всему, от излишней вольности распустилось вконец. Учинять поголовную расправу майстер инквизитор, разумеется, не намеревался, однако откорректировать текущее положение дел и вправду следовало. Для чего, впрочем, стоило как минимум постараться остаться сегодня в живых.

К дому фон Вегерхофа Курт направился верхом - измерять собственными ногами этот галдящий запутанный муравейник он сегодня был не в настроении, а кроме того, так, с вывешенным поверх куртки Знаком, ничтоже сумняшеся расталкивая прохожих конской грудью, он привлекал к себе внимание. Если стриг и обнаглеет настолько, что убьет его в собственном доме, свидетелей того, что новоприбывший инквизитор в оный дом входил перед своим исчезновением либо гибелью, будет немало...

На стук отперли почти мгновенно; подтянутый, похожий чем-то на гостиничного хозяина прислужник склонился с важностью, достойной придворного.

- Вас уже давно ожидают, майстер инквизитор, - произнес тот с видимой укоризной, и Курт, не сдержавшись, бросил:

- Не страшно. Времени у него много.

Слуга дернул бровью, однако на сей раз промолчал и отступил назад, пропуская гостя внутрь.

Дом фон Вегерхофа был старой постройки, и внутренний двор являлся скорее передней, огромных размеров и множества предназначений - у левой стены разместились несколько бочек, рядом - одинаковые холщовые тюки, вполне вероятно, что и с товаром, принадлежащим пресловутому торговому дому Фельса, у противоположной стены один на другом выстроили собою колонну три колоссальных сундука. Наверх уводила лестница, немногим более узкая, чем каменный подъем ратуши. По тесному коридору, расточительно освещаемому великим множеством светильников, Курта увел другой слуга; от обилия близкого пламени бросило в холодную дрожь, руки под перчатками заныли от позабытой боли, и на ум пришла мысль о том, что фон Вегерхоф, явно осведомленный о нем в мелочах, снабдил этот длинный проход таким количеством огня нарочно.

В небольшую комнату, пестро освещенную сквозь разноцветный витраж окна, Курта ввели торжественно, словно его ожидал pro minimum^[36] прием в пиршественной зале, объявив полное имя и должность. Фон Вегерхоф, сидящий у небольшого стола над раскрытой книгой, поднялся навстречу с показательным радушием, и слуга испарился.

- Ты задержался, - заметил стриг, и Курт покривился:

- Твой холуй мне уже это высказал. А я бы сказал, что это не его собачье дело.

- Согласен, - кивнул фон Вегерхоф, не задумавшись. - Давненько не порол. Разбаловались... Присаживайся; скоро обед. Имея в виду состояние твоего здоровья, пища сегодня будет нежная и полезная для организма.

- Не уводи разговор. Ты знаешь, для чего я пришел.

- Fi, - наморщился фон Вегерхоф. - En voilà des manières^[37]. Обсуждать дела на голодный желудок...

- У тебя, полагаю, за этим дело не станет, - оборвал Курт, по-прежнему стоя на пороге и пытаясь услышать, не щелкнет ли в закрывшейся двери за его спиной потихоньку запираемый замок. - Я хочу видеть доказательства твоих слов, если, конечно, они существуют в природе.

- Господи Иисусе, - вздохнул стриг, развернувшись к столу, и повел рукой, указывая на стул против себя: - Присядь. Нечего дергаться, Гессе - вооруженная орава за дверью не притаилась, оружия в комнате у меня нет, при мне - тоже; при этом оба мы понимаем, что, пожелай я твоей смерти, мне оно и не понадобится. Но ты ведь, полагаю, нарочно красовался в седле перед всем городом, да еще и подождал у моей двери, демонстрируя прохожим, куда входишь. И наверняка оставил где-нибудь письмецо начальству с описанием всего произошедшего, посему, даже если б я и собрался тебя устранить, я это сделал бы не здесь и не теперь. Присядь; стоя так, ты смахиваешь на одного из моих лакеев.

К стулу Курт прошагал медленно, настороженно и нехотя опустившись на сиденье; фон Вегерхоф приподнял страницы раскрытой книги, вынув крохотный листок, заложенный у самой обложки, и, выложив перед ним, аккуратно пристроил рядом узнаваемый с первого же взгляда томик Евангелия.

- Своего ведь при себе нет, - уверенно сказал стриг. - Разумеется, ты можешь отправиться в гостиницу, взять его и возвратиться сюда, однако видишь и сам - книга такая же, как твоя; словом - подлинная. Основную часть послания я уже дешифровал, нераскрытой осталась лишь одна фраза - она только для тебя, выявится только на твой личный ключ. Но ведь ты захочешь расшифровать все сам, полностью, верно?.. Прошу, - не услышав ответа, вздохнул фон Вегерхоф, придвинув ближе чернильницу. - Бумага - вот. Я обожду, не спеши.

То, как стриг уселся поодаль, уставясь в книгу, Курт увидел краем глаза - все внимание было сосредоточено на маленьком клочке, испещренном убористым текстом, и томике Евангелия - и в самом деле таком же, как и у него самого. Страницы явно перелистывались частенько - края остались ровными и не обтрепавшимися, но в месте сшива разгибались легко. На последней странице у самой обложки был тщательно выписан номер Знака Александера фон Вегерхофа.

За перо Курт взялся неспешно, преодолевая желание порывисто схватить, и текст перекладывал из шифрованных фраз в истинный их смысл, соотносясь с книгой, не позволяя себе положиться на собственную память, с небывалой точностью закрепившей все для того необходимое уже давно. На то, что выходило в итоге, он старался не смотреть, не видеть складывавшихся одно к другому слов, и даже когда работа была закончена, сперва аккуратно вставил перо в чернильницу, отложил шифрованный листок в сторону, лишь тогда окунув взгляд в составленный им текст - разом, точно нырнув зимою в прорубь.

'Пишу лично, - гласило послание, - ибо иным ты не станешь верить. Барон Александер фон Вегерхоф, особо уполномоченный агент, стриг, номер Знака сто восемнадцать, положение легитимно. Доверия достоин. О твоем отсутствии руководство Аугсбургского отделения уведомлено. На совместное проведение дознания благословляю. Зная вас обоих, прошу: дети мои, не вздорьте. Postscriptum. Огонь не преследует тебя'.

Подписи не было, но этого было и не нужно - последние слова этого послания были ответом на высказанную на исповеди мысль, мысль, никому и никогда более не раскрываемую.

- Вижу, прочел, - без былой насмешки в голосе констатировал фон Вегерхоф, отложив книгу; Курт медленно поднял взгляд, молча сидя еще мгновение, и, наконец, с усилием переспросил:

- 'Зная обоих'?.. 'Дети мои'?..

- Да, - вскользь улыбнулся стриг. - Отец Бенедикт мой духовник уже не первый десяток лет.

- Не может быть...

- Что за оскорбленный тон? - вздохнул фон Вегерхоф сострадающе. - Вот он - еще один подводный камень на пути макаритского корабля. Надежда на армию никому не нужных служителей не оправдалась - наставники свыклись с вами, стерпелись и, в конце концов, прикипели сердцем. Упования на то, что вы сами станете жить без оглядки на кого бы то ни было - также не сбылись. В отсутствие семьи, родителей, близких вы все ухватились когтями и зубами за единственного отца, который у вас был, и теперь ревнуете его друг к другу и ко всему, что дышит... Да, Гессе, есть, кроме тебя, и другие, кому отец Бенедикт отдал часть души, и бесноваться оттого, что ты не в курсе всех его тайн, неумно. А для хваленого Молота Ведьм - и вовсе постыдно.

- Как ты сумел - за сутки? - спросил Курт, в ответ на психологические изыски стрига лишь промолчав; тот улыбнулся с прежней беспечностью, махнув рукой вверх:

- У меня голубятня. Ведь я говорил, что в городе меня считают парнем с заскоками; один из них - голуби. Я их развожу, покупаю при случае - у особых instructor'ов, должным образом натренированных. Это, помимо просто прикрытия, тоже одно из моих капиталовложений: голубиная почта. Не поверишь, сколь многие дельцы пользуются моими... pardon, услугами торгового дома Фельса для того, чтобы передать информацию своим помощникам или партнерам в Аугсбурге, Кельне, Нюрнберге; перечень впечатляет. Я даже подумываю расширить дело... Но это не к теме. Ради тебя я вчера запустил своего любимца; обыкновенно берегу его для особых случаев - скорость просто сногсшибательная, даже для почтовика. Но это, судя по всему, того стоило. Благословения отца Бенедикта тебе довольно?

- Вполне, - все еще пребывая в некоторой оторопи, произнес Курт и вздохнул: - Вот зараза, а я возвел такую стройную теорию заговора...

- Всего лишь теорию? - усмехнулся стриг. - Ерунда. Что в свое время вытворял Эрнст... И это при том, что он-то знал заранее, с кем предстояло работать. Не знаю, насколько хорошо ты успел с ним сойтись, но, полагаю, о его отношении к стригам, оборотням и прочей живности осведомлен.

- Как же так сложилось? Почему ты - и вдруг в Конгрегации; откуда ты такой?

- О, нет, - невесело улыбнулся фон Вегерхоф, поднимаясь. - Дело этого не требует, а сам я не имею пока желания откровенничать. Считай мое существование и служение Господним чудом; в некотором смысле, так оно и есть. А теперь предлагаю перейти в залу и наконец-то позавтракать. Ты ведь, полагаю, не успел за всей этой суетой с попытками оставить наследие начальству?

- А ты? - все же не сдержался Курт; стриг, вопреки ожиданиям, не оскорбился на его выпад, напомнив о только что прочтенном послании духовника, в коем недвусмысленно намекалось на законность любых предпринимаемых им действий.

- А я - сегодня ужинаю, - отозвался фон Вегерхоф с широкой улыбкой, от которой нехорошо похолодело в ребрах, и коротко кивнул на дверь: - Прошу за мной. За столом и продолжим разговор. Полагаю, - уверенно предположил фон Вегерхоф, идя по все тому же узкому освещенному коридору, - на присутствии обслуги ты настаивать не будешь? Ни к чему лишние уши.

- Твои слуги не знают, на кого работают?

- Разумеется, нет. Из всех обитателей этого дома обо мне знает лишь один человек, и... О, Господи, - тоскливо пробормотал стриг, толкнув дверь трапезной залы и замерев на пороге. - Как некстати...

Курт шагнул чуть в сторону, бросив взгляд поверх его плеча, и приветливое лицо миловидной девицы, стоящей у огромного накрытого стола, утратило существенную часть своей благожелательности.

- Ма souris^[38], - проворковал фон Вегерхоф, поспешно прошествовав к ней и взяв за руку. - Я полагал, ты сегодня обедаешь в своей комнате.

- Скучно, - поморщилась та. - Надоело. Но ведь и ты, вижу, велел накрывать на двоих?

- Извини, mа choute^[39], но обедать тебе все же придется у себя, - сокрушенно возразил стриг. - У меня деловая встреча.

- Снова? - возмущенно начала девица, и стриг мягко, но непреклонно развернул ее за плечо в сторону двери.

- Извини, - повторил фон Вегерхоф, настоятельно подтолкнув ее к выходу. - Это очень важно. À ce soir, ma petite chatte^[40].

- Но к ужину ты освободишься? - многозначительно уточнила та уже на пороге, стриг улыбнулся:

- Ну, разумеется. Ужин пройдет в точности согласно планам.

Девица плотоядно закусила губку. Фон Вегерхоф щелкнул зубами. Курт покривился.

- Какая гадость, - вынес вердикт он, когда дверь закрылась. - У этой помеси грызуна с кошкой не все дома, или она лечится кровопусканием?

- Занятно; а о знании языков меня не предупреждали, - заметил стриг, усаживаясь во главе стола, и он, пристроившись рядом, отмахнулся:

- Нет знаний. Tout peut arriver^[41], как говорил наш наставник по безоружному бою, а посему я не упускал возможности выяснить, что именно он и прочие instructor'ы бормочут под нос, передавая нам свои умения. От вышеупомянутого наставника, правда, в памяти осталась все больше одна фраза - 'cela ne vaut rien'^[42].

- Произношение хромает, - приговорил фон Вегерхоф, - но если поработать...

- К чему?

- Tout peut arriver, повторяя слова твоего наставника.

Сказанное хозяином дома Курт пропустил мимо ушей - он смотрел на блюдо перед собою, всерьез решая, следует ли выбирать выражения или лучше всего высказать оному хозяину все то, что сейчас вертится в мыслях.

- Ты смеешься, - выговорил он, наконец, оторвав взгляд от запеченных улиток, выложенных на тарелке с издевательским изяществом.

- Ты обязан это попробовать, - не скрывая глумливой улыбки, возразил стриг. - Во-первых, как знать, в какую ситуацию ты попадешь в будущем, и не придется ли употреблять чего похуже; начинай привыкать. Во-вторых, тебе предстоит жить некоторое время в обществе тех, кто будет посмеиваться над тобой, глядя, как ты давишься и кривишься. Вопреки всеобщему мнению, ульмцы вполне осознают, скажем так, непривычность сего блюда, а также тот факт, что требуется определенное волевое напряжение, дабы отведать его впервые, и всякого, неспособного на это, будут почитать слабым. Ну, а в-третьих, Гессе, это действительно вкусно.

- Где вы берете эту дрянь такой ранней весной? - поинтересовался Курт, нехотя опустив взгляд снова в блюдо перед собою.

- Из подвала, - с готовностью пояснил фон Вегерхоф. - Разводятся в больших бочках; если поддерживать нужное тепло, они прекрасно переживают зиму. Правда, сейчас они много дороже, нежели будут через месяц-другой; ко всему прочему, в 'Риттерхельме' их готовят и подают неправильно. Вкусно, но немного не то. Мой повар выдерживает их над углями на решетке, отчего они приобретают неповторимый аромат, какого не добьешься просто в печи. А кроме того, к этому блюду полагается одно дополнение, - с видимым удовольствием продолжил фон Вегерхоф, указав гостю на крохотную серебряную тарелочку с тонкими, прозрачными, как стекло, ломтиками лимона. - Propaedeutica^[43] для новичков: аккуратно подхватываешь улиточку вилкой, потом на ту же вилку накалываешь дольку... И самое важное - после всего этого глоток темного пива. Попробуй. Не пожалеешь.

- Говорить о деле ты, судя по всему, не станешь принципиально, пока я этого не сделаю, - пробурчал Курт недовольно, с омерзением выуживая плотный комочек из раковины. - Придется.

- Ну, как? - уточнил стриг, когда он, готовясь к приступу тошноты, проглотил кисловатый кусок, почти не жуя.

- Странно, - вынужденно сознался Курт, не спеша делая глоток терпкого горьковатого пива. - Однако, должен признать, не столь омерзительно, как я ожидал.

- Сказать, что очень вкусно, самолюбие не позволяет?

- Вкусно, - сдался он. - Fateor^[44]. И даже доем до конца... Как я понимаю, я только что видел того единственного человека, который знает, кто ты такой? Возможно, не мне тебя учить, однако же, не кажется ли тебе, что это несколько... неосторожно? Женщины существа переменчивые, и как знать...

- Эта - не проболтается, - возразил фон Вегерхоф уверенно. - Даже если не брать во внимание тот факт, что она влюблена в меня до потери памяти, она искренне полагает, что, случись что, встанет на костер вместе со мною, а это, согласись, стимул неплохой. О моей службе в Конгрегации ей, разумеется, не известно.

- Это что же - твоя заначка, чтобы не бегать на охоту лишний раз? - покривился Курт. - Что-то вроде бутылки на полке? И что ты станешь делать с этой бутылкой, когда по ней пойдут трещины?

- Что-то от меня ускользает тайный смысл твоих иносказаний. Что ты подразумеваешь под этим?

- То, что со временем молодая любовница с извращенными наклонностями становится старой нянькой-кормилицей. Что ты будешь делать, когда ей стукнет лет сорок? Выгнать - начнет болтать; продолжать прежнюю линию... - Курт передернулся. - Бр-р... Я понимаю, что ты и сам не мальчик, однако сомневаюсь, что тебя особенно привлекают ровесницы.

- Ну, так долго я ждать не намереваюсь, - разъяснил фон Вегерхоф уже менее охотно. - Выдам ее замуж; это довольно просто. Первое - познакомить ее с тем, кто ей точно придется по душе. Второе - напомнить о традиционных женских мечтах; муж, семья, пироги, дети... Ну, а третье - сделать так, чтобы она захотела сменить загадочного вечного любовника на вполне понятного, родного и близкого мужа. Наскучить же женщине настолько, чтобы она возжелала от тебя уйти - несложно. После чего ею же совершается долгий тяжелый разговор, бурное прощание, и все остаются довольны. От упреков в мою сторону удерживает тот факт, что она ушла сама, переполненная даже, быть может, чувством вины по этому поводу; от желания откровенничать - страх перед Инквизицией.

- Отработанная схема?.. А какого мнения отец Бенедикт о твоих вычурах?

- А о твоих? - парировал стриг. - Я, замечу, кроме, как ты выразился, бутылки на полке нахожу в происходящем и простые удовольствия, без которых коротать вечность, согласись, довольно тоскливо.

- И много попадается таких мышек, тяготеющих к роли пайка?

- А тебе - неужто мало встречалось любительниц парней со Знаком? Отчего, думаешь, инквизиторы имеют такой успех у дам?.. Кроме того, - продолжил фон Вегерхоф серьезно, - я уже упоминал, что данный процесс не столь тривиален и прост, как кажется. И, чтоб ты знал, жертва испытывает не меньшее удовольствие, хотя и несколько иного характера; в том случае, разумеется, если не стоит цели вызвать страх и усугубить боль намеренно.

- Откуда тебе-то знать? - не сдержав откровенной неприязненности, бросил Курт, и стриг тяжело усмехнулся:

- Не забывай - я сам через это прошел.

Он умолк, глядя в как-то незаметно опустевшее блюдо перед собою. Вообразить фон Вегерхофа в роли жертвы не выходило, и представить себе, каким он мог быть человеком, тоже не удавалось никак.

- Да, верно, - с усилием выговорил Курт, наконец, подняв взгляд. - Как это случилось?

- Все не оставляешь надежды меня расколоть? Бесполезно. Слишком мало пива для откровений... Попробуй, - возвратив в голос прежнюю беззаботность, предложил стриг, - постная телятина. Если после этого ты не скажешь, что мой повар волшебник...

- Хозяин - стриг, повар - колдун, - пытаясь вторить беспечному тону фон Вегерхофа, подсчитал Курт. - Меня здесь явно недоставало... Ну, что ж; в таком случае, я готов выслушать еще массу приятных новостей. Как я понял вчера, обнаруженное тобою тело - не единственное из того, что известно тебе и не известно городским властям?

- Не единственное, - согласился фон Вегерхоф. - Сегодня, когда ты, наконец, способен думать о деле, расскажу все с самого начала, и начнем думать уже вместе... Итак, примерно два месяца назад, в середине января, в Регенсбурге произошел забавный incident. На улице местные головорезы прижали к стене некоего субъекта, однако субъект оказался упрямым и со своими богатствами расставаться не пожелал, посему головорезы вполне разумно рассудили, что забрать оные богатства у трупа будет куда легче. Субъект поднял крик, на который примчалась городская стража. Головорезов повязали, однако до того момента кто-то из них успел-таки пырнуть субъекта ножом. Истекая кровью, тот поразительно активно противился попыткам стражей оказать ему помощь, на вопрос о том, в какой дом или гостиницу его препроводить, отнекивался и темнил, при упоминании о враче забеспокоился... Когда до парней в шлемах дошло, наконец, что дело нечисто и надлежало бы, вообще говоря, доставить субъекта в местную тюрьму, тот достал что-то из потайного кармана и сунул в рот.

- Отравился?

- Отдал душу за минуту, а то и меньше. Вместе с ядом он закусил также клочком бумаги, который, благодарение Богу, стражи догадались таки из него выковырнуть. Половину он все же успел сжевать, остались в целости лишь несколько неполных фраз, прочтя которые, городские власти обратились в местное отделение Конгрегации. Написано было следующее: 'Это последнее предупреждение. Полагаю, вы...'. Это - уцелевшие первые две строки. Далее: '... все прелести вашей новой жизни'. Следующие строчки расплылись и искрошились, после чего: '... Император не будет...', '... один из его...', '... стриг...', '... выбора у вас нет...', '... позор рода фо...' и, наконец, '... аши люди в Ульме с вами свяжутся'.

- С первого взгляда улов неплохой, - задумчиво заметил Курт. - Кому-то предлагается оценить 'все прелести' положения, в которое он попал - надо думать, на это ему было отпущено некоторое время. 'Фо...' - скорее всего, 'фон'; 'Император', 'один из его'... Один из его подданных; возможно, прежде там упоминался даже титул. 'Стриг'... Один из родовитых подданных Императора - стриг?

- Судя по перехваченному письму - так.

- Но ведь это подстава, - возразил Курт убежденно. - Написано на бумаге, не на пергаменте; допустим, чтобы легче было уничтожить, случись что. Но - не шифрованное? Не переданное с гонцом, не имеющим представления, что везет? Не через голубя '... нашим людям в Ульме'? Вот так, открыто, простым и ясным немецким языком?.. За милю разит провокацией.

- Разумеется, - усмехнулся фон Вегерхоф. - Leurre^[45], провокация или, как ты весьма самобытно выразился, подстава. Сколь бы ни была Конгрегация еще молода и не обучена многим премудростям, а все же кое-какие достижения в ее истории имеются; и уж коли даже следователь-выпускник не пишет донесений иначе, чем с использованием Евангелия, и только так - то предположить, что наши противники станут вести себя иначе, просто глупо. Умнее будет допустить, что у них в разработке либо уже использовании такие шифровальные системы, о которых в Конгрегации не знают и даже не умеют вообразить и перед которыми 'Tawil'^[46] - головоломки для детей.

- Id est^[47], там, - кивнув в потолок, уточнил Курт, - всерьез это представление не восприняли?

- Восприняли, отчего же, - пожал плечами стриг. - Конечно, дезинформация видна насквозь, и вполне понятно, что ни для кого в Ульме эта записка не была предназначена, а обречена была попасть в руки Конгрегации... Однако ведь нельзя же попросту бросить ее в очаг и забыть. В любом случае следует проверить, что и как. Проверить надо даже самую безумную мысль, хоть даже и мысль о том, что господа малефики зарвались и потеряли всяческое соображение о безопасности и осторожности. И если хоть часть этой инсценировки - правда, быть может все, что угодно. К примеру, как тебе такое истолкование уцелевших строчек: '... Император не будет...' доволен, узнав, что... 'один из его...' подданных предатель (вор, убийца, ненужное вычеркнуть). Нам нужен (или на нас должен работать, или вами должен быть убит) ульмский... 'стриг'?.. То есть, вполне возможно, 'позор рода фон' Вегерхоф. Или же - после этого 'фон' стоит и вовсе мое настоящее имя.

- Настоящее, - повторил Курт медленно. - Ergo, кое-что из столь тщательно тобою оберегаемого прошлого все же придется мне раскрыть. Если есть вероятность того, что это известно даже противнику... Колись, Александер. Уж эта информация - важна для дела.

- Не поспоришь, - нехотя согласился фон Вегерхоф. - Это одна из немаловажных причин, по которым я и должен был работать именно с Эрнстом. Тот знал обо мне все. Сейчас же... Фон Лютцов. Александер фон Лютцов, барон.

- 'Лютцов'... Откуда ты? Это тоже может оказаться значимым, согласись.

- Либерец, - через силу выговорил стриг. - Это в Богемии. Большего тебе пока знать не надо. И то, что узнал, Гессе, запомни и - выбрось из головы. Тем более, что данное предположение из самых невероятных. Тех, кто знал меня когда-то, не осталось в живых.

- Но ведь, как я понимаю, нельзя исключать того, что им о тебе известно, даже если стриг, упоминаемый в письме, не ты.

- Исключать нельзя, - согласился фон Вегерхоф. - И мы не исключаем.

- Если продолжать эти предположения... И много в округе Ульма титулованной знати?

- Два замка неподалеку от города - мой и одной вдовствующей баронессы преклонных лет. Чуть дальше - еще три: два графских и баронский, и еще чуть в стороне - замок ландсфогта. Всевозможную безземельную рыцарскую мелочь я в расчет не беру - тех шантажировать не имеет смысла; что с них взять.

- Не согласен. Наверняка я в этом деле на положении того самого яйца, которое норовит быть умнее курицы, однако смею заметить, что именно от подобной 'мелочи' можно при желании многого добиться. Если это человек еще молодой, уже обладающий рыцарским званием, однако за душой не имеющий ни медяка и ни пяди земли, зато - неизмеримую пропасть тщеславия... Посули такому имение и денег - и он сделает, что угодно, убьет кого угодно, пойдет на все, что только можно придумать.

- Вот только навряд ли Император будет особенно расстроен, узнав о таком что-либо порочащее, - усомнился фон Вегерхоф. - Рыцарем больше или меньше; таких, pardon, как ты - у него сотни.

- А если так, - предположил Курт. - '... Император не будет...' усердствовать ради вашего благополучия, особенно узнав, что вы, '... один из его...' рыцарей, '... стриг...'. Если не желаете прозябать всю свою жизнь, то '... выбора у вас нет...'. Альтернатива - огласка... суд... позор рода... и так далее. Однако, - оборвал он сам себя, - все эти измышления имеют важность только в том случае, если воспринять историю с перехваченным письмом всерьез, что довольно сложно, учитывая уже обсужденные нами подозрительные странности.

- Учитывая же два опустошенных тела, я бы отнесся к происходящему с известной долей вдумчивости, - напомнил стриг настоятельно. - Что бы ни происходило в Ульме, один факт налицо: кроме меня, в этом городе есть еще pro minimum один стриг; весьма неопытный, обращенный совсем недавно.

- Который вскоре выйдет на охоту снова. Я понимаю верно? Раз в две недели, говорил ты. Две недели истекли.

- Не знаю.

От того, какая неуверенность прозвучала в голосе фон Вегерхофа - впервые за время их полуторадневного знакомства - Курт нахмурился, настороженно уточнив:

- В каком смысле?

- Раз в две недели, - медленно пояснил стриг, - довольно тому, кто уже свыкся со своей жизнью. Уже приспособился, перебесился, успокоился, можно сказать. Это - размеренный, выверенный, оптимальный режим питания.

- Id est^[48], тот, к которому приходят уже опытные?

- В том-то и дело, Гессе. То, как выглядят тела, говорит о буйстве, однако столь редкие происшествия... Новички обыкновенно весьма неумеренны в этом плане. Здесь объяснений может быть несколько. Первое - он в Ульме не один, и за ним есть кому присматривать, есть кому растолковать, что чаще выходить на охоту не имеет смысла; здесь есть кто-то, кто его удерживает. Например - его мастер. Тот, кто обратил его. Второе - убийств вправду больше, просто наш подозреваемый действительно из числа владетельных господ, а стало быть, имеет под рукой наполненный прислугой замок, и мы не узнаем ничего нового, пока не пойдут слухи, пущенные этой самой прислугой, когда исчезновение пяти горничных и десяти конюхов, наконец, вызовет у них недовольство. И третье. Он может быть из тех, кто стремится перебороть происходящее с ним. Тогда понятны и долгие перерывы, и жестокость при убиении. Если долго крепиться, если пытаться не позволить себе поддаваться голоду, после, когда наступает критический момент, когда голод все же одолевает и берет свое - теряешь голову.

- Опыт? - уточнил Курт, и стриг, помедлив, чуть заметно кивнул.

- Опыт, - подтвердил фон Вегерхоф негромко, глядя мимо собеседника в растворенное окно трапезной залы. - Если мы имеем дело с кем-то подобным - с таким можно и договориться, пока не наступил перелом.

- Договориться? - переспросил он, невольно покривив губы. - Как? Пообещать обратное превращение я не в силах; что еще такому можно предложить? Регулярное питание в обмен на лояльность?

- В любом случае, это решать не тебе, но обещать нечто подобное можно, если до того дойдет... Знаешь, один капитан во время бури поднял всю команду на молитву и молился сам, обещая, если шторм прекратится, поставить свечу высотой с мачту. На вопрос же боцмана о том, как он сумеет исполнить такой обет, капитан ответил: 'Молчи, дурак. Пусть только буря утихнет'. Так вот, Гессе: пусть утихнет буря. А там посмотрим... - на мгновение стриг приумолк, по-прежнему глядя на озаренный солнцем кусок крыши в окне, и, встряхнув головой, натянуто усмехнулся: - Однако, mon ami, я бы не особенно надеялся на столь благополучный исход событий. Кроме всего этого, в деле есть еще множество нестыковок. Первая из них - смерть Эрнста. Предположим, что мы правы, что эта записка не более чем приманка, которая должна была привлечь внимание Конгрегации к Ульму, но в таком случае возникает вопрос - для чего убивать посланного по этому следу инквизитора?

- Не знаю, - отозвался Курт, предупреждающе вскинув руку, когда тот попытался продолжить, - однако есть предположение. Точнее, не предположение, а - так, пришли на ум некие аналогии. Как я понимаю, о моих расследованиях ты поставлен в известность, стало быть, знаешь, что творилось в Кельне минувшей осенью?

- В деталях.

- Все происходящее там имело одну цель: привлечь к расследованию меня, вынудить отыскать артефакт, а после, заполучив его, меня устранить. Что, если сейчас мы имеем то же самое? С одной поправкой - от Хоффманна им ничего не было нужно, кроме его гибели.

- Не сходится, - возразил фон Вегерхоф. - Убить Эрнста можно было в любом ином месте и в любое иное время. Он никогда не скрывался, работал, как обычный следователь, над всяким делом, каковое выпадало на его долю, имел место постоянной службы и покидал его, когда его присутствие требовалось где-то, как теперь. Эрнст был нарасхват, и по Германии разъезжал частенько, посему подходящих к случаю обстоятельств было предостаточно.

- Он был настолько хорош?

- Он был уникален, - невесело улыбнулся стриг. - Таких, как он, в Конгрегации немного; как знать, быть может, теперь и вовсе нет. Никаким даром свыше он наделен не был, однако каким-то невероятным чутьем распознавал мне подобных едва ли не с первого взгляда. Стриги, ликантропы - это было по его части. А кроме этого необъяснимого инстинкта, Эрнст обладал и еще одним немаловажным качеством - мог выстоять в бою с кем-то из них больше полуминуты.

- Да, об этом наслышан... Тогда, быть может, все дело в том, что они, кем бы они ни были, попросту не рассчитывали на именно его появление? Надеялись на то, что пришлют кого-то менее сведущего в подобных вопросах? Ты же на весь Ульм раззвонил о том, что сюда направляется твой приятель; если с Хоффманном, как ты говоришь, ты работаешь уже семь лет, стало быть, тебя с ним видели - да вы, полагаю, не особенно и скрывались. А приятелей-инквизиторов у барона фон Вегерхофа, я так мыслю, не десяток, и понять, кто именно здесь появится, им было несложно; понять - и испугаться, что уж этот-то раскроет всю их затею в два присеста. Однако, - заметив мелькнувшую в прозрачных глазах стрига тень, оговорился он, - если б им не выпала возможность устранить его заранее, его убили бы уже в Ульме. Если, разумеется, я прав, что еще не доказано.

- Щадишь мои чувства? Не стоит. Легенда была придумана не мною, и то, что я 'раззвонил' о нем, есть указание вышестоящих. Хотя, конечно, мне бы следовало подумать о том, что такой вариант развития событий вполне вероятен... Если же ты прав, если Эрнст был устранен по упомянутой тобою причине - твоя жизнь в не меньшей опасности. Молот Ведьм, участвующий в расследовании, едва ли обрадует их больше, чем гроза тварей Эрнст Хоффманн.

- Я всегда превозносился перед кельнским бюргермайстером, - заметил Курт недовольно, - тем фактом, что, в отличие от его солдафонов, служители Конгрегации не болтают лишнего. Что утечка информации в нашем деле - вещь редкая и исключительная. Я слишком хорошо о нас думаю? Что еще может объяснить тот факт, что на расстоянии сотен миль от города, где я прослужил меньше году, при упоминании моего имени люди бледнеют и заикаются?

- Нет, Гессе, здесь иное. Конгрегация, видишь ли, еще молода, и ей требуются свои легенды. Требуются имена. Твое - подходит к случаю как нельзя лучше; выпускник, за два года службы внесший в свой актив два раскрытых заговора, пфальц-графиню, князь-епископа и герцога, столкнувшийся с демонологом и выживший, лично знакомый с новопрославленным святым - что лучше можно измыслить? измышлять и не стали.

- Это что же - очередная светлая идея начальства? - уточнил Курт. - После каждого расследования уговаривая меня все бросить и уйти на службу в архив, они при том пускают обо мне слухи, всем и каждому разъясняя, насколько я опасен?

- Слухи пошли бы так или иначе, - возразил фон Вегерхоф. - Тем же, кого это интересует, все равно не составит труда о тебе узнать; да они, как ты понимаешь, и без того знают. Светлая идея начальства лишь ускорила твою известность среди обывателей. Гордился бы. Неужто не грезил, покидая стены святого Макария, прославиться первым же делом, entrer dans la légende^[49], заслужить упоминания наставниками академии на лекциях как пример для подражания?

- И это уже есть?.. - поморщился Курт. - Боже. Разумеется, грезил, как и всякий зеленый, глупый и самонадеянный сопляк, каковым является любой выпускник.

- Вот она, самая большая подлость, какую только может совершить судьба по отношению к нам - исполнить наши желания.

- Свежая и глубокая мысль, - неприязненно отметил он. - Возвратимся к делу?

- К делу - так к делу, - усмехнулся стриг снисходительно. - Вот следующий вопрос, вплотную связанный с первым: если наш подозреваемый реален (а два тела об этом свидетельствуют), если в деле замешан кто-то из местной знати (что пока не доказано), то для чего привлекать внимание к происходящему? Для чего вообще была нужна затея с этим письмом?

- На поверхности лежит объяснение явно неверное, - отозвался Курт, на мгновение замявшись. - Id est^[50] - что записка попала в руки Конгрегации воистину случайно, что все так, как кажется... Но это глупо.

- Глупо, - кивнул фон Вегерхоф. - До крайности. Объяснений, как я понимаю, у тебя нет.

- А у тебя - есть?

- Ни единого.

- Вдохновляет, - кисло хмыкнул он, без особенной охоты ковыряясь в остатках нахваленной постной телятины; фон Вегерхоф развел руками:

- Hélas^[51]. Ах, нет, что ж это я; за одно можно поручиться: письмо имело целью привлечь внимание Конгрегации к Ульму.

- Письмо... - тоскливо проронил Курт, бросив вилку на блюдо и резким движением отодвинув его от себя; стриг поморщился:

- Не делай так больше. Если не намерен больше есть, а подле нет прислуги - аккуратно отставь; не дай повода к тому, чтобы местный beau monde отпускал колкости в твою сторону.

- Решил взяться за мое воспитание? Невостребованные отцовские инстинкты?

- Это règlement, - терпеливо возразил фон Вегерхоф. - Étiquette. Разумеется, кое-кто из старшего поколения принципиально не терпит 'этих изысков', однако тебе - постыдно; в твоем лице здесь будут видеть Конгрегацию. Твой позор - ее позор. А теперь продолжай. Что с письмом?

- Не знаю даже, насколько прилично уйти сразу же после поглощения пищи, - с уязвленной насмешкой отозвался Курт, - однако я должен ненадолго покинуть сей гостеприимный дом. Votre permission, барон фон Вегерхоф, я хотел бы возвратиться в гостиницу, где меня ожидает одно неотложное дело.

- Avec votre permission ^[52], - поправил стриг меланхолично. - Не скажешь, какое именно?

- Говоря благопристойно, хочу отобрать назад кляузу, которую я оставил хозяину на случай, если тебе придет в голову меня упокоить. Как бы он в мое отсутствие не наворотил чего с перепугу.

- На довольно унылой ноте завершается беседа. Я надеялся, что твой свежий взгляд сумеет привнести пару новых идей или увидеть мелочь, ускользнувшую от моего внимания.

- Я вернусь, - возразил Курт, поднимаясь. - Не увлекись тут мышкованием, я скоро.

Глава 9

Он возвратился лишь спустя час. Этот перерыв в разговоре, кроме вынужденности, имел и некоторые черты необходимости - все услышанное следовало взвесить, разложить на составляющие детали и осмыслить; путь от гостиницы к дому фон Вегерхофа он проделал, пустив коня шагом и не глядя по сторонам, без особенного удивления отмечая, что прохожие сторонятся, уступая дорогу. Вопросов, крутившихся все это время в голове, было множество, и каждый удручал либо тем, что ответ был известен, но бессмыслен, либо тем, что ответа не имел вовсе...

- Можешь ли ты поручиться, - с ходу спросил Курт, едва лишь дверь комнаты фон Вегерхофа отгородила их от лакейского слуха, - что кому бы то ни было со стороны не удастся вызнать о твоей службе в Конгрегации?

- Ручаешься за благонадежность отца Бенедикта? - отозвался стриг и, встретив убивающий взгляд, улыбнулся: - Значит, могу. Этот факт можно считать непреложным.

- Однако быть уверенным в том, что им не известно также, кто такой на самом деле вертопрах фон Вегерхоф, нельзя, верно? Что твои прежние знакомства? Ты говорил, что знающих тебя не осталось в живых. Это точно? Понимаю - люди; но ваши - живы, полагаю?

- Надеюсь, нет. По крайней мере, на родине.

- 'Надеюсь', - повторил Курт недовольно. - 'На родине'. Однако и ты провел во Франции... сколько?

- Шестнадцать лет.

- Гарантии того, что кое-кто из них тоже не решил попутешествовать - где? Их нет. Стало быть, есть вероятность того, что кто-то из твоих приятелей может тебя опознать. Или уже опознал, и они выстроили все это дело, в чем бы оно ни состояло, имея в виду тебя.

- Вероятность - есть; le monde est petit^[53]... - неопределенно кивнул фон Вегерхоф и, помедлив, вздохнул: - Присядь. Сначала я вновь пожалуюсь на судьбу, сожалея о том, что ты - не Эрнст, который уже все это знает, а после ты выслушаешь краткую лекцию. Есть вполне определенные règles de conduite^[54], Гессе. Некая norma. Эти правила не нарушаются, ибо они - единственное, что способно удерживать сообщество стригов на грани мирного сосуществования; ведь там нет войск, судей и адвокатов, нет тех, кто следит за порядком, оставаясь неприкосновенными сами. Правила одинаковы для всех, в любой точке мира, в любой стране, городе - везде. Есть предписания, которые желательны, однако не обязательны для исполнения, а есть такие, которые преступить нельзя. Одно из них: явившись на чужую территорию, прежде чем даже подумать о том, чтобы выйти на охоту - представься. В применении к нынешней ситуации это имеет следующий смысл. О моей принадлежности к Конгрегации им не известно и известно быть не может; стало быть, если кто-то узнал меня, он узнал Александера фон Лютцова, и только. Это означает, что в отношении меня действуют общепринятые законы, и, приехав в Ульм, он должен был придти ко мне. Здесь - моя территория. По всем правилам хозяин - я, и ни одного облезлого воробья никто не может тронуть в этом городе без моего ведома.

- И эти правила так уж ненарушимы?

- Вообще говоря - да. Обыкновенно в нарушении нет смысла; не припомню, чтобы кто-либо отказал вновь прибывшему в праве на охоту - разве что могут высказываться кое-какие пожелания, предостережения; к примеру, совет держаться подальше от некоторых домов или заведений. И подобное положение дел, как правило, недолгое, ибо стриг поопытней предпочтет все же свой собственный город или, быть может, деревеньку, в поисках которых вскоре и удалится; тот же, кто еще не определился в своих планах на будущее, либо поступит так же, либо примкнет к хозяину данной территории. Если даже новичок пожелает остаться сам по себе, город вполне можно поделить полюбовно. Любой вопрос, связанный с этим правилом, вполне решаем, а посему поводов к неисполнению нет.

- Словом, чем лезть на рожон, проще соблюсти приличия, - подытожил Курт, и стриг кивнул:

- Словом - да.

- Однако же, - продолжил он настойчиво, - они задумали, я так понимаю, пакость с точки зрения любого стрига. Привлекли к городу внимание, затащили сюда инквизитора, спровоцировали расследование; что бы ты сказал, если бы кто-то явился к тебе с подобными планами?.. Быть может, оттого и не стали показываться на глаза?

- Я не знаю о существовании 'их', не забывай. Откуда мне? Я старый больной человек, живу спокойно и ни во что не вмешиваясь, и в особенности - не читая перехваченных Конгрегацией писем. Я узнал бы лишь, что есть 'он'; и все, что я мог бы сделать, прослышав о найденном теле, это прочесть новичку гневную отповедь и порекомендовать быть сдержанней. Ни о каком его участии в заговорах, тайных обществах и прочем я не имел бы ни малейшего понятия. Это первый вариант развития событий. Но есть и второй, и третий.

- К примеру?

- À titre d'exemple^[55] - так. Новоприбывший является, отрекомендовывается по всем правилам и ведет себя вполне мирно, ибо имеет в виду одну из важных причин к соблюдению данного обычая, кроме абстрактных рассуждений об общественном договоре. Для начала, ему (или им) неизвестно, каковы мои планы на этот город. Быть может, я намерен обживать его.

- В каком смысле?

- В том, чтобы создать птенцов. Быть может, в данный момент мною подыскивается нужная кандидатура. А возможно, я такую уже нашел, и сейчас в процессе подготовки к самому действу.

- 'Птенцов' - это ..?

- Да. Если я мастер (а ему неизвестно с точностью, так ли это), я вполне могу создать собственное гнездо.

- 'Птенцы'... 'гнездо'... Как, однако, у вас все изысканно, - заметил Курт. - Ну, что ж, пусть гнезда и птенцы. Если я верно понял, на твой город никто не сможет наложить лапу, если ты вот-вот снесешься или оных птенцов уже высидел. Так?

- Неверно. Не сможет - если не сможет. Видишь ли, здесь, как и при исполнении любого закона, вступают в действие пути его обхода. То есть, второй вариант. Мне представились, однако на мирное сосуществование я надеяться не могу по одной простой причине: он сильнее или их больше. Мне могут прямо заявить, что город теперь будет принадлежать им, что я могу убираться отсюда прочь либо же присоединиться - само собою, на правах подчиненности. Есть, конечно, вероятность и того, что дозволят остаться, если я буду соблюдать установленные ими правила.

- И на этот счет в ваших законах ничего не сказано?

- Отчего же, - чуть усмехнулся фон Вегерхоф. - Сказано. Выживает сильнейший. Пока мои предполагаемые соперники не опустились до беспредела, никто даже не взглянет в их сторону. Поддерживать слабые ветви искусственно никто не станет - для чего портить породу?

- А то, что они гадят в твоем доме и привлекают внимание Инквизиции к твоему месту обитания - это все еще в пределах?

- Да. Это в пределах. Если (теоретически) мне придет в голову отыскать старших мастеров, дабы пожаловаться им, они вполне могут заметить, что задуманное нашими неведомыми гостями - на благо всем, ибо, пусть и незнаемо как, нанесет вред Конгрегации. Что же до моих неприятностей, с этим связанных, то - у тебя есть приятель-инквизитор, скажут мне. Используй его, чтобы решить свои проблемы.

- А ты - теоретически - знаешь, где находятся представители вашего племени? - уточнил Курт, и стриг развел руками:

- Я этого не сказал. Есть, Гессе, определенные места (и они мне известны), в которых раз в определенный отрезок времени появляется agent. Причем не 'нашего племени'; смертный. Слуга. Если у меня есть важное дело - действительно важное - мне назначат новую встречу, от которой со всевозможными предосторожностями, не позволяющими увидеть и запомнить дорогу, меня доставят на аудиенцию к старшим.

- Не особенно-то вы компанейские ребята, как я посмотрю. А если мне просто-напросто тоскливо? Сидеть в каком-нибудь городишке лет сто, одному, среди простых смертных... Попросту пообщаться - не сойдет как аргумент для встречи?

- Тоскливо - ищи такого же, как ты. Или такую же. Или троих, пятерых - создайте клан. Создай гнездо; времени скучать не останется. Не поднялся до уровня мастера - поднимайся; тоже занимает не один год. Не способен ни на что - дождись рассвета, и хандра развеется.

- Круто. Могло бы стать неплохой ересью в людском сообществе. Монастырь со старой братией, кучка монашествующих в миру по всей стране и полное самообеспечение пищей духовной и телесной. Нарушения устава разбираются путем кулачных боев между братьями - стенка на стенку.

- Règle du sécurité ^[56], - пожал плечами фон Вегерхоф. - О них никто не знает, их невозможно найти, а следовательно - уничтожить. Однако должен заметить, что подобное поведение - не распространенная среди стригов точка зрения на жизнь. Это, я бы сказал, очень по-немецки. Во Франции я наблюдал полнейшую противоположность; те, с кем мне довелось общаться там, ведут весьма активную светскую жизнь, не таятся от своих и вполне радушно принимают всякого новичка, будь то обращенный десять лет назад молодняк или же мастер, чей стаж исчисляется столетиями - главное обладать хотя бы зачатками манер, дабы с тобою было не противно общаться и не зазорно появиться в обществе. Скажем так, от простых смертных французских стригов отличает лишь протяженность жизни и часы появления на публике.

- Иными словами, их гнездо или как там... тебе известно? Известно место сбора, известны имена, известно все?..

- Хочешь узнать, не было ли обнаруженное мною гнездо зачищено? Нет. Не было. Во-первых, Франция - не наша юрисдикция, и для более или менее пристойной боевой операции на территории иного государства германская Конгрегация должна провернуть нечто невообразимое. А во-вторых... Гессе, не впадают они в спячку с наступлением рассвета. Забудь все то, что слышал от мамы или приятелей по академии. Попросту сон - хороший способ убить время и дать отдых мозгу и нервам, однако никакого оцепенения, в период коего стриг неподвижен и беспомощен, не происходит. Есть задача - укрыться от дневного света; и для этого довольно закрыть ставни. После чего можно заниматься, чем душе угодно. Книжку почитать, скажем, пока стража, состоящая из хорошо обученных людей и членов клана пониже полетом, оберегает твой покой. Посему мысль, пришедшая в твою голову, а именно - зачистка гнезда с наступлением утра, hélas^[57], бесплодна.

- Иными словами, зондергруппы, ориентированной на борьбу со стригами, у нас нет?

- Отчего, есть. Учти, к слову сказать, что сейчас я раскрыл тебе информацию, уровень секретности которой намного превышает твой ранг.

- Многое из того, что мне известно, намного превышает мой ранг, - возразил Курт уверенно. - Что ж, это утешает; пусть хоть что-то. Итак, подводя итог сказанному: если бы присутствующие в Ульме знали о твоем здесь существовании, они давно объявились бы. Так?

- Pour cela^[58]. Кроме всех вышеперечисленных причин к тому, есть и еще одна, прямо связанная с задуманным ими делом. Попав во внимание Инквизиции, я могу запаниковать и натворить глупостей, которые могут столкнуть один из кирпичиков возводимой ими башни, отчего все их планы пойдут прахом. Предупредить меня о проводимой ими операции на моей территории следует хотя бы для того, чтобы велеть мне, pardon, не путаться у них под ногами, если уж не привлечь к сотрудничеству.

- Стало быть, если ты перед ними засветишься, если, пусть среди них и нет твоих прежних знакомцев, в тебе признают сородича... Они вступят с тобою в контакт?

- Не задавайся, - с невеселой снисходительностью усмехнулся фон Вегерхоф. - Эту мысль я обдумываю уже не первую неделю. Да, если так - вступят. И тогда мы будем знать о них пусть не все, но многое. Одолеваемый сей мыслью, я брожу ночами по Ульму округ трактиров, коли уж он их так любит, пытаясь выследить его или заметить хотя бы улицу, если не дом, откуда он появляется, или самому, au pis aller^[59], попасть ему на глаза; словом, брожу à l'aventure^[60] и пока, как видишь, тщетно.

- Днем ты беседуешь со мной... книжки читаешь, как погляжу, покуда стража тебя оберегает, ночами бродишь по городу... Когда ты спишь? Вы вообще спите? Не для того, чтобы убить время, а - необходимость в этом есть?

- Разумеется. Сон - ведь это не только отдых тела, это и отдых рассудка. И то, и другое даже у новообращенного гораздо сильнее человеческих, действовать могут лучше и дольше, ergo, они имеют в передышке даже большую необходимость. Хотя, и более редкую. Само собою, я сплю, однако мне для восстановления сил требуется меньше времени, но это - мне. Я не имею своего гнезда и не растрачиваю сил на поддержание мысленной связи с птенцами - а ведь она постоянна. Что же касается текущего расследования, то я вполне могу позволить себе провести в делах пару дней, в патрулировании города - пару ночей и уделить сну час-другой наступившим утром, не теряя работоспособности.

- А прочее? - честно пытаясь следить за тем, чтобы вопрос не прозвучал излишне резко, поинтересовался Курт. - То, что еще нужно для поддержания твоей работоспособности? Это ты тоже выискиваешь ночами, или с сей незавидной ролью управляется твоя лоретка?

- Обыкновенно - да, - отозвался стриг спокойно, однако почудилось, что на сей раз обычная усмешка фон Вегерхофа была не вполне искренней и принужденной. - Сейчас же, как я уже упоминал, Великий пост; для меня это значит нечто большее, чем для кого-то иного.

- Судя по словам твоей мыши, пост ты все же нарушаешь.

- Это лишь игра, - пояснил фон Вегерхоф коротко. - Не более. Этим не насытишься и это... не выводит из равновесия так, как охота. Это - постные булочки на растительном масле, если тебе будет понятней в сравнении.

- И когда пост закончится... Но как тебе удается избежать паники или хоть слухов? Ведь не первый год ты живешь здесь и за это время наверняка перепортил кучу народу.

- Вовсе нет, - возразил стриг через силу. - Единицы. Больше - не было необходимости.

- Но вот что интересно: живут же другие, живут в городах... Как они с этим справляются? Они наверняка не постятся годами, как ты, от дела к делу.

- Люди просто не помнят. Если не ставить себе обратной цели, человек забывает все, что происходило с ним. Нанесенные раны затягиваются за два-четыре часа, а болезненные ощущения незначительны.

- Значит, стриг обладает способностями к внушению? И может...

- Может, - кивнул фон Вегерхоф. - Я пока не могу - слишком мало времени я мог уделить тому, чтобы учиться владеть своими силами, однако настоящие мастера - да, они повелят тебе одеться, выйти из дому и принести себя на блюде, сами находясь при этом через улицу от тебя.

- Вообще говоря, зло берет, - внезапно для самого себя оборвал Курт. - Почему я, выпускник святого Макария, всего этого не знаю? Почему следователь Конгрегации, приступая к службе, не в курсе подобных вещей? Почему справка на эту тему, полученная мною из учебника, занимала полстраницы и содержала в себе народные предания вместо достоверных сведений? Сколько ты уже в Конгрегации? Мог бы за это время учебник написать - ну, хоть справочник!

- Справочник составлен, - возразил фон Вегерхоф. - Сейчас у архивистов - переписывается, и уже следующим годом он поступит в академию. Пока краткий - лишь основные, я бы сказал, жизненно важные сведения, посему на очереди, само собою, более пространный учебник. Составление его - процесс долгий и сложный; я ведь, как ты сам понимаешь, не совсем типичен в своей среде, и с вышестоящими приходится обсуждать любой вопрос, доказывая, à titre d'exemple^[61], что предоставленная мною информация касается племени стригов вообще, а не только лишь меня в частности. Или - что она верна в общем. Особенно нервически наверху относятся к сведениям, начинающимся со слов 'в отдельных случаях', 'некоторые' и 'иногда'. Это приходится переписывать по два-три раза, после чего править и сочинять внушительные 'Supplementum'^[62]... Спустя лет пять-семь, Гессе, о тебе станут говорить 'старая гвардия', поражаясь тому, как тебе удавалось работать и даже - mon Dieu! - раскрывать дела.

- Сам удивляюсь, - пробормотал Курт недовольно. - Скорее всего - непостижимой Божьей милостью.

- Это одно стоит многого, - заметил стриг столь серьезно, что он взглянул на собеседника с подозрением, ожидая в продолжение колкости либо откровенной издевки. - Эту истину я прочувствовал.

- Личный опыт? - уточнил Курт, и тот вновь усмехнулся:

- Ставить опыты на Господней милости - дело неблагодарное, Гессе. Хотя, следует признать, у меня сей опыт удался... Присоединишься к обеду? Не люблю есть в одиночестве.

- Ну, еще бы... - невольно хмыкнул он, переварив широкую улыбку хозяина дома на сей раз уже привычно и почти спокойно.

***

В гостинице задумчивого майстера инквизитора ожидал, как наверняка выразился бы фон Вегерхоф, surprise agréable^[63] - за полчаса до его возвращения хозяину было передано тщательно запечатанное письмо с просьбой вручить беспокойному постояльцу лично в руки. Со своей судьбой владелец, судя по его понурой физиономии, решил смириться, и никакого укора в его взгляде Курт, как ни старался, не обнаружил.

Краткое послание было подписано ульмским канцлером и содержало сообщение о том, что ничего, подобного происходящему в городе теперь, за последние сто тридцать восемь лет замечено не было; за более дальние сроки Зальц не ручался, ибо составленные до упомянутого периода хроники грешили явными приукрашиваниями незначительных событий и столь же неприкрытым замалчиванием происшествий важных, имеющих, правда, все более социально-политический смысл. Поразившись и порадовавшись столь исполнительной готовности к сотрудничеству, Курт спрятал эпистолу в томик Евангелия и улегся на постель, подложив под голову руки и глядя в потолок. Полученная сегодня информация требовала осмысления, однако вместо стройной систематизации в голове крутились бури мыслей и шквалы эмоций.

Доносящийся из открытого окна шум вечернего города казался чем-то чуждым и противоестественным; близким, пусть и плохо понятным, но едва ли не привычным мнился мир иной - тот, в котором по ночным улицам бродят бессмертные создания, таясь днем за плотно запертыми дверями домов и творя десятилетие за десятилетием и век за веком свою собственную историю, храня собственные предания, выстраивая свои, особые законы и создавая свое общество, стоящее в стороне и над обществом смертных, чья жизнь - преходяща, а судьба - предрешена. Прохожий, чей пронзительный голос выкрикнул сейчас что-то, наполовину заглушенное множеством других слов и звуков, хозяин этой гостиницы, торговец на рынке, женщины у колодца - все они существуют словно в иной сфере бытия, словно за толстым и кривым стеклом, не ведая, что творится вокруг них, как не знают о том, какие твари копошатся и какие тайны сокрыты в земной тверди под их ногами. Воистину подлинным был мир ночных тварей, человеческой крови и смерти, мир этих законов и преданий, в котором существует теперь и он сам, столь же чуждый им...

Смертный человек в мире тьмы и теней...

Тьма упала на глаза разом, словно покрывало, и лишь по этой внезапности Курт понял, что уснул, не заметив сам, как - уснул без снов и видений, проспав до позднего вечера. Близящееся полнолуние исподволь распаляло почти уже сглаженный диск, озаряя комнату пробивающимся сквозь холодный ночной воздух ровным сиянием, город затихал, уступая свои улицы иному шуму, редкому и случайному, и - тишине, за которой укрывался беззвучный неясный мир...

Распорядитель возник у его стола, стоило лишь успеть усесться поодаль от прочих любителей ночной жизни, и ужин появился на столе немедленно. Проведя эксперимент с пивом и запеченной говядиной у фон Вегерхофа, Курт решил рискнуть и пойти дальше, заказав поджаренный шницель. Никаких возражений по этому поводу желудок, кажется, не высказал, из чего он сделал вывод, что о здравии неприветливой лесной ведьмы стоило бы при случае как следует помолиться.

О том, что, отужинав, майстер инквизитор не поднялся вновь в свою комнату, а вышел прочь, владелец наверняка задумался, возможно, решив даже, что оный вздумал отловить бродящего по улицам стрига собственноручно и в одиночку. Вообще говоря, нельзя было утверждать, что хозяин ошибся бы в подобных мыслях; что еще он мог бы предпринять, наткнись сегодня на упомянутое существо, Курт не представлял. Разумеется, самым верным было бы, если б и впрямь повезло увидеть уже знакомые кошачьи движения одной из теней на ночных улицах, отследить ее перемещения, вычислив, куда именно она направится, однако в самой возможности этого он сильно сомневался. Приди в голову, скажем, фон Вегерхофу пройтись по Ульму и возвратиться домой, оставшись незамеченным - и у него это получилось бы без какого бы то ни было напряжения и даже особенного старания. Оставалось надеяться лишь на то, что тот не ошибся в своих выводах, и его незаконопослушный собрат впрямь еще неопытен, неосторожен и не обучен всем тем умениям, что довольно скоро постигает любая подобная тварь...

Луна, зацепившись за конек крыши дома через улицу, озаряла каменные переходы неправдоподобно насыщенно, ярко, явственно рисуя очертания темных окон, кое-где - с полосами света, пробивающимися сквозь плотные ставни, дверей, запертых и недвижных, обломков камня под ногами, блестящих темной жижей луж, отражающих в себе подобие небесного светила. Любая тень казалась непроницаемо-черной, словно вход в горную каверну, в пещеру, ведущую в подземелье, преисполненное Неизвестным...

С другой стороны, увидев стрига перед собою, не предпринять попытки к задержанию (что должно быть, по иронии судьбы, много проще, нежели убить его), рискнуть, позволив ему уйти... Для себя Курт еще не решил, что в его ситуации будет глупее. Вычислить расположение местного гнезда, не имея четкой статистики перемещений хотя бы одного его члена по городу, фактически невозможно; захватив же одного из них, это можно будет узнать уже через пару недель, когда голод даст в руки допросчиков неоспоримое и явное преимущество.

Если верить выкладкам фон Вегерхофа, то с молодой особью проблем будет еще меньше - тот не протянет и недели. Главное - найти подвал поглуше с дверью, желательно решетчатой, покрепче. Вполне возможно ожидать, что ради такого дела местные власти с радостью одолжат один из тюремных...

Холодный дух еще не воскреснувшей весны убивал запахи уличной грязи, придавая жизни слабо пробивающимся ароматам вспухших почек и ранних цветов, облепивших чуть выступающие кое-где под окнами балкончики и карнизы; звуки ночного города ощущались чеканно и внятно, словно не слухом, а всей кожей, словно даже являлись зримо в звенящем от лунного света воздухе. Собственная поступь, сколь ни неспешная, ударяла в тишину, разбивая и остро шурша ее осколками под подошвой. Шаги того, кто сейчас же, в эту же минуту, обходит этот же город в других его улицах - они не слышны; его шаги не услышатся даже за самой спиной, даже у самой спины. Рядом - они не слышны. Так же, как не слышно касания земли тем, другим, пусть и столь пока неопытным, пусть и не искушенным еще в искусстве смерти; даже он, еще не постигший всех тайн собственной жизни - самое опасное из всего, с чем можно столкнуться здесь.

Самое опасное - если только неверны догадки о том, что подле него мастер. Тот, кто старше, опытнее, сильнее. Опаснее...

Песий лай неподалеку сквозь чей-то громкий голос... Что означает он? Что мимо дверей, за которыми четверолапый страж жилища еще минуту назад мирно спал, сейчас промчалась быстрая тень, которой тот не увидел, но запах которой ощутил? Или попросту нетрезвый ночной кутила прошел слишком близко от чужого дома, быть может, даже задев дверь и тем побеспокоив пса? Или не означает ничего.

И откуда знать, быть может, и впрямь почуяв ночную бестию, охранитель человеческого обиталища, напротив, замолчит и присмиреет, позабыв даже и дышать...

А возможно, сегодня на этих улицах и вовсе лишь один стриг - живущий днем в доме за тяжелой дверью с голубями на верхнем этаже под крышей.

И сколько их будет теперь - таких ночей, когда от всякого шороха вздрагиваешь, любое движение или хоть призрак его вызывает холодную дрожь во всем теле, а утром - возвращение в освещенную солнцем комнату, где все опасения будут казаться глупыми, за собственный страх будет невыносимо перед собою совестно, а за бесплодные блуждания по городу - на себя же будет подыматься бессильная злость...

Тень...

Снова тень. Быстрая, тонкая, едва видимая глазу - тень, соскользнувшая с крыши почти уже за пределами видимости, в темноте, в сгущенном луною мраке, где смыкаются две стены соседних домов. Тень, мелькнувшая и - исчезнувшая...

То, как ноги понесли следом за нею, не замечается - словно тело стало двигаться само по себе, словно без участия воли и разума, ибо, если дать волю разуму - он не позволит телу двигаться. Разум скажет, что это не имеет смысла, разум придумает что угодно для того, чтобы не пустить тело навстречу возможной смерти. Но разум молчит - и тело движется.

Ноги стараются ступать тихо, но собственный слух, словно гвоздями, пробивается шорохом песчинок и хрястом уличного мусора под тяжелой толстой подошвой сапог. Руки пытаются взвести арбалет неслышно, но тишину режет, как нож, скрип струны и лязг цельностальной стрелки в ложе. Легкие пытаются впускать воздух, не дыша, но самого себя оглушает шум и стук крови в собственных висках. Чуть отпущенный с привязи разум говорит, что так лишь кажется, хотя тут же и спорит сам с собою, замечая, что - так кажется ему, а тому, другому, слышится...

Теней две.

Бесформенное скопище темноты в темноте покоится на земле, а другое, склонившись, медленно, словно бы опасаясь чего-то, опускается рядом на корточки, протягивая руку...

Подойти ближе неслышно уже нельзя, уже услышит кто угодно, даже и человек; слишком близко...

- А ну, встать, тварь, и шаг назад - живо!

На стиснутый шепот тень обернулась рывком, оставшись, как была - на корточках перед неподвижным человеком, лежащим неподалеку от стены, и Курт повторил, осторожно приблизясь еще на два шага:

- Я сказал - встать и отойти от него назад!

Тень все же поднялась - неспешно и напряженно, отступив чуть в сторону, шагая неслышно и мягко, и Курт так же медленно и настороженно сделал еще три шага к неподвижному телу, пытаясь не отвести прицела и взгляда от молчаливой тени и в то же время увидеть, что с тем, на земле...

- Мертв, - безмятежно сообщил тихий голос, и направленный на тень арбалет чуть дрогнул в руках от неожиданности. - Только это не ваш случай, майстер Гессе: зарезан. Ограбление, судя по состоянию одежды.

Еще мгновение он колебался, все так же стоя чуть в стороне от неподвижной тени, и, наконец, чуть шевельнул рукой с арбалетом, указуя направление:

- В сторону. К свету. Медленно и без выкрутасов.

Незнакомец подчинился тут же, послушно отойдя от стены дома на середину узкой улицы, под свет наполняющегося диска луны, и Курт приблизился, уже начиная осознавать разумом то, что видело око - пусть и были движения этой тени плывущими и невесомыми, пусть и ступала она беззвучно, как кот, и все же чего-то в них не хватало для того, чтобы хотя бы сравнить со словно ускользающими от взгляда движениями фон Вегерхофа. Перед ним был человек - поднаторевший в своем деле куда лучше него, но - человек...

- Оружие? - уточнил он коротко, и незнакомец кивнул:

- Разумеется. Но против вас я его применять не намереваюсь, майстер Гессе. Можете подойти и рассмотреть меня, если желаете; я вас вижу, а вы меня - нет. Довольно нечестно.

- Нечестно, - согласился Курт, приближаясь. - Как и то, что ты меня знаешь, а я не знаю тебя.

- Познакомимся, - пообещал тот, чуть отведя руки в стороны, демонстрируя всем своим видом полнейшее дружелюбие, и он опустил арбалет, готовясь, однако, вскинуть оружие в любой миг.

Ночной незнакомец оказался невысоким парнем чуть младше него - это легко виделось даже в призрачном лунном свете. Выходя на улицы Ульма, тот готовился явно не к посещениям трактиров и кабаков; одежда сидела плотно - короткая куртка и штаны из хорошей крепкой ткани, подошвы плотно охватывающих голень сапог была тонкой и беззвучной, пальцы облегали высокие замшевые перчатки, а голову обтягивала низко сидящая на лбу шерстяная шапка.

- Ну, что ж, познакомимся, - согласился Курт, подойдя на расстояние вытянутой руки, и, на миг приумолкнув, чуть повысил голос: - А теперь брось свои игры, подруга, и давай в открытую. Что тут происходит?

Несколько секунд тишины были ответом и, наконец, прозвучала чуть растерянная усмешка:

- Надо же... На чем я прокололась?

- Сначала ответы на мои вопросы, - хмуро отозвался он. - Что тут происходит? Кто ты и откуда меня знаешь? Что делаешь на улицах? Что делаешь у трупа?

- Я с вами на 'вы', - заметила незнакомка укоризненно, но по-прежнему без враждебности; Курт молча приподнял руку с арбалетом, и та улыбнулась: - Бросьте, майстер Гессе. Не в ваших это правилах - убивать, не разобравшись... Итак; пройдемся по списку ваших вопросов. Что происходит. Происходят убийства, как вам известно - некто мнит Ульм своим охотничьим уделом. На улицах я делаю то же, полагаю, что и вы - я пытаюсь выследить его. Труп? обнаружила случайно.

- Один вопрос оставлен, - напомнил Курт; незнакомка кивнула:

- Верно. Мое упущение. Адельхайда фон Рихтхофен, имперская разведка... Судя по вашему растерянному виду, майстер Гессе, Александер обо мне не упомянул. Что ж, узнаю паршивца. Вечная жизнь - вещь временами скучная, посему он развлекается за счет окружающих. Он уже устраивал вам эффектное явление ясным днем в солнечных лучах? Александер проделывает это со всеми, кому доводится с ним работать; он полагает это забавным.

- Я уже начинаю свыкаться со всем, - не сразу выговорил Курт, - однако...

- Понимаю, - улыбнулась она. - О вашей подозрительности наслышана, майстер Гессе, посему к скепсису готова. Тем не менее, к своему великому сожалению, доказать свои слова наглядно не имею возможности; пароли и ключевые фразы нашего ведомства вам ничего не скажут и будут лишь пустым звуком, и в отличие от Александера, я не могу показать вам Знака или предъявить шифровку с личным благословением отца Бенедикта. Вам остается поверить мне на слово. Ну, или довериться логике: никто из ваших врагов всего мною сказанного знать не может. Допускаю, что им может быть известно о многом, но не о колкостях, каковые вы отпускали вчерашним днем в доме Александера в адрес его несчастной возлюбленной. Произошло это, если я верно помню его рассказ, сразу после прочтения вышеупомянутой шифровки... Напрасно вы так с ним. Он пережил многое и заслужил лучшего.

- Взаимодействие имперских и конгрегатских служб предполагает это - сплетни напарников за спиной друг друга?

- Я не сплетничаю, - серьезно возразила Адельхайда. - Лишь призываю вас несколько сбавить обороты и не обобщать данных, о которых не осведомлены в полной мере. Что же до вас - мы обсуждали не ваши достоинства и недостатки, а лишь пытались решить, следует ли посвятить вас во все детали. Было решено, что следует. Александер по сию пору этого не сделал... быть может, выдумывая очередную остроумную, с его точки зрения, выходку с моим явлением. А возможно, надеялся именно на такую нашу встречу. Не удивлюсь, узнав, что в данный момент он наблюдает за нами и от души веселится, хотя, согласно нашей договоренности, его сектор обследования - восточнее.

- Что вы делали на крыше? - на ее слова никак не ответив, по-прежнему неприветливо осведомился Курт; Адельхайда передернула плечами:

- Наблюдала за улицами, разумеется. А теперь ответьте и на мой вопрос: на чем вы меня поймали? До сих пор все проходило гладко.

- Запах, - пояснил Курт; она с затаенной оскорбленностью изогнула бровь:

- Простите, не поняла?..

- Мыло. Пахнет дорогим мылом. Даже Александер при всех его заскоках не станет пользоваться таким, а уж тем паче - какой-то мальчишка, любящий бегать ночами по крышам. Кроме того, этот сорт мне хорошо известен. Довольно популярен у дам высокого сословия.

- Возьму на заметку, - кивнула Адельхайда. - И, раз уж у нас сложился столь непринужденный светский разговор, майстер Гессе, позволю себе также добрый совет: если намерены и впредь разгуливать по ночному Ульму, купите себе охотничьи сапоги. Ваши колодки, конечно, удобны для боя и путешествий, но это лишь ко мне вы сумели подкрасться (примите искреннюю похвалу от профессионала - немногим это удается), однако же, будь на моем месте тот, кого вы разыскивали, ваш топот он услышал бы еще по ту сторону улицы. Кроме того, выслеживать его на земле - плохая идея. Так и вы в большей опасности, и упустить его из виду проще. Крыши - вот что нужно. Для чего, опять же, требуется совсем иная обувь.

- Учту, - отозвался он коротко, разряжая арбалет и злясь на себя за то, что упомянутого этой дамочкой оружия никак не может разглядеть в ее экипировке. - Как я уже сказал, я начинаю свыкаться со всем в этом деле, верить начинаю почти всему и почти всем, даже странным женщинам в одежде ночного вора, однако - не будете ли вы столь любезны сообщить мне, где и когда я сумею увидеть вас днем? Дабы убедиться в подлинности хотя бы вашего положения 'по легенде'.

- Мое положение официально не только согласно легенде, майстер Гессе, - улыбнулась Адельхайда. - Имя, названное мною - подлинное, и de jure, и de facto. Графиня фон Рихтхофен, в Ульме уже более месяца. Увидеть меня днем вы сможете, если посетите 'Моргенрот'; название, на мой взгляд, несколько неподходяще для гостиницы, предназначенной родовитым постояльцам, каковые не просыпаются раньше полудня^[64], однако - не мне давать советы дельцам. Мною снят весь второй этаж, посему, если у вас возникнет желание обсудить что-либо, касающееся текущего расследования, лишних ушей и глаз не будет. Ну, или - если вам придет в голову арестовать меня за самозванство, на каковую глупость, надеюсь, вы не отважитесь прежде, нежели переговорите с Александером, который подтвердит мои полномочия; ведь в его-то полномочиях вы уверены?

- 'Александер'... - повторил Курт медленно. - Давно работаете вместе или попросту плотно сотрудничаете?

- Вы бестактны, майстер Гессе. Но я не в обиде.

- Ergo?

- В первом случае - это не ваш уровень доступа, во втором - не ваше дело, - пояснила она с подчеркнутым благодушием. - Ведь я не спрашиваю, откуда человеку вашего положения известно, что за сорта мыла предпочитают высокородные дамы.

- Наверняка не спрашиваете потому, что это - известно вам.

- А знаете, майстер Гессе, по тому, что я слышала, я вас представляла себе иначе - таким, знаете ли, брутальным красавцем с огнем в глазах.

- Рад разочаровать.

- Любите разочаровывать женщин, майстер Гессе?

- Смотря по тому, какой смысл вы вкладываете в это понятие.

- 'Разочарование'?

- 'Женщина', - пояснил Курт предельно любезно. - Всякое понятие в нашем несовершенном мире весьма зыбко и туманно, а это - уж тем паче.

- Вы женоненавистник?

- Не обобщайте данных, госпожа фон Рихтхофен, о которых не осведомлены в полной мере.

- Не недооценивайте тех, о ком не осведомлены хоть в какой-либо мере вы сами, майстер Гессе.

- Переоценить порой опаснее, особенно данные о понятиях зыбких. Предпочитаю взвешивать.

- Ваши весы столь надежны?

- Последняя корректировка выправила все недочеты.

- Самонадеянность - скверный советчик, майстер Гессе.

- Убежден, вы превосходно знаете, о чем говорите, госпожа фон Рихтхофен, - кивнул Курт с холодно-учтивой улыбкой. - Приятно принимать советы от человека, близко знакомого с предметом. Наверняка будет весьма самонадеянным продолжать наш столь познавательный разговор и далее, стоя здесь, среди этой живописной улицы, и надеясь, что искомое явится само с поднятыми руками. Опасаясь вновь показаться женоненавистником, госпожа фон Рихтхофен, вынужден, тем не менее, проявить бестактность и прервать беседу, каковую мы продолжим завтра, если, разумеется, завтра я все еще застану вас в гостинице или хотя бы в Ульме вообще.

- Я повременю с побегом, - пообещала Адельхайда фон Рихтхофен с раздражающе незлобивой улыбкой. - Раз уж вам столь полезны мои советы.

- 'Приятны', - возразил Курт. - Увы, не всегда то, что приятно, так уж полезно, чаще наоборот.

- А вы не привыкли уступать, верно, майстер Гессе?

- У меня еще много полезных для здоровья привычек, - отозвался Курт, совершенно неучтиво развернувшись к ней спиной и двинувшись прочь. - К примеру, вечерние прогулки перед сном. До завтра, госпожа фон Рихтхофен.

Позади осталось молчание, однако он сильно сомневался в том, что у этой дамочки попросту подошел к концу запас колкостей. Это добро она производила на месте в неограниченных количествах, как войсковой обоз - камни для орудий. Сегодня на нем явно испытали мелкий калибр, лишь прощупывая броню, каковая начала давать трещины, ибо в одном из утверждений этой особы была немалая правда. Женоненавистником он, разумеется, не стал, однако вполне определенные представительницы дщерей Евиных вызывали в нем теперь раздражение и неосознанное, противное логике неприятие.

Глава 10

В свою гостиницу Курт явился задолго до наступления утра, поняв всю тщетность своих блужданий. В одном графиня Адельхайда фон Рихтхофен (имперская разведка, надо же...) была права: увидеть хоть что-то в переплетении углов и улиц было попросту невозможно; повторить же ее подвиги и взобраться на крыши он действительно не мог - уже через четверть часа проснулась бы половина города, разбуженная топотом тяжелых сапог по крышам над головою. Уснул Курт, как ни удивительно, почти сразу, проспав оставшееся до рассвета время опять без снов и раздумий. Порыв наведаться в 'Моргенрот' немедленно Курт преодолел, отметив с очередной порцией недовольства, что и здесь замечание Адельхайды вполне справедливо: говорить о чем бы то ни было с нею не имеет смысла до тех пор, пока не получены разъяснения от фон Вегерхофа, чья лояльность удостоверена несомненно.

Однако любопытство требовало удовлетворения, и за завтраком, подозвав к себе владельца гостиницы, Курт непререкаемым тоном велел присесть напротив и ответить на несколько вопросов. Хозяин уже не перечил, послушно исполнив указание, и в его 'майстер инквизитор' теперь проскальзывали не пренебрежение и равнодушие, а обходительность и существенная доля опаски.

Для разогрева Курт задал вопрос о примерном количестве постоялых дворов в Ульме, об уровне обслуживания в каждом из них, о расслоении оных на сословные особенности, после чего невзначай поинтересовался личностью графини Адельхайды фон Рихтхофен. Существенного владелец не сумел сказать ничего; 'Моргенрот' сдавал комнаты исключительно особам родовитым и имущим, бывало - одну-две на пару ночей тем, кто бывал проездом, чаще - пол-этажа или весь этаж тем, кто являлся в Ульм проведать друзей, не желая при том селиться в их замках, как то было и с графиней фон Рихтхофен. Судя по тому, что слышал владелец, она прибыла навестить родственницу покойного мужа - ту самую вдовствующую баронессу, о коей упомянул фон Вегерхоф. Старуха была одинока уж немалое время, отчего неудивительным являлся тот факт, что молодая графиня пожелала поселиться в отдельности от повествований о былом, ушедшей молодости, нынешней молодежи и подвигах покойного барона. Оставалось надеяться на то, что ночная незнакомка не воспользовалась попросту этой информацией, дабы отвязаться от легковерного следователя...

Либо фон Вегерхоф отдал нарочитое указание впускать майстера инквизитора без прекословий, либо же его челядь испытывала безоговорочное почтение к Конгрегации - отперший ему дверь слуга на требование впустить лишь послушно кивнул и отступил в сторону, давая гостю войти. К комнате хозяина дома он направился один, велев слуге убираться по своим делам, каковой приказ тот, поколебавшись, исполнил.

Стриг сидел у стола спиною к двери и на вошедшего не обернулся, лишь махнув рукой в сторону стоящего перед собою стула:

- Присядь. Судя по тому, что ты явился с утра, у тебя ко мне наверняка есть важный разговор.

Курт не ответил, прошагав к столу, и, рывком придвинув стул, уселся. Фон Вегерхоф изобразил приветственную улыбку, на миг оторвав взгляд от шахматной доски перед собою, и вновь обратил взор на фигуры, продолжив расставлять их в нужном порядке.

- Партию? - предложил стриг радушно.

- Знаешь, - отозвался Курт не сразу, - будь ты кем другим, этот разговор я начал бы с хорошего удара в челюсть. Но ведь ты же, гад, увернешься, и я буду выглядеть глупо - еще глупее, нежели минувшей ночью.

- О, не следует принимать все так близко к сердцу. Со всяким может случиться. Наверняка ты просто-напросто перебрал со спиртным. Или недобрал.

- Прекрати, - потребовал Курт, понимая, насколько беспомощно звучит невольная угроза в его голосе. - Я говорю серьезно.

- Пока ты не говоришь, - возразил фон Вегерхоф, по-прежнему глядя лишь на доску. - Ты жалуешься. Не пояснишь, на что именно?

- Графиня Адельхайда фон Рихтхофен. Что-нибудь говорит?

Стриг аккуратно установил башню на ее место, подправив, дабы фигура занимала клетку ровно по центру, и неспешно поднял взгляд к собеседнику.

- Вот оно что, - протянул он с усмешкой. - Ну, и как она тебе?

- 'Как она мне'?!. Я полноправный участник расследования, если мне не изменяет память! Почему я не знал о какой-то девчонке, которая...

- Эта 'девчонка' старше тебя пятью годами, да и допуском, чтоб ты знал.

- В этом городе есть хоть кто-то, кто не выше меня допуском и не знает больше меня?

- М-м... - задумчиво протянул стриг, вертя в руках крестьянина и, поставив его на доску, предположил: - Стражи на воротах?

- Смешно, - согласился Курт мрачно. - Тебя это веселит - вредить делу сокрытием важной информации?

- Да, несколько не в настроении я был вчерашним вечером бежать к тебе в гостиницу с рассказом о третьем в нашей группе. Это вполне могло повременить до сегодняшнего дня, ибо вчерашний вечер у меня был занят другим.

- Ужином, - уточнил он; фон Вегерхоф кивнул:

- Ужином. Содержание моей казны в должном объеме требует немалых усилий, а также больших затрат времени, проводимого вне дома либо же в оном, но с посторонними, хотя и крайне полезными людьми. При этом, Гессе, в моем доме есть один не посторонний и также крайне нужный человек, которому тоже надо хотя бы время от времени уделять внимание. Не явиться к обеду или ужину раз или три - еще в некотором роде допустимо, но сделать это в шестой раз - попросту непристойно. Итак, все разрешилось само собою, и мне не придется шагать через половину Ульма, дабы навестить тебя. И где же вам случилось свести знакомство?

- На улицах, когда этой ночью я вышел обследовать город.

Черный скороход замер в пальцах, оставшись висеть в воздухе над своим полем, и мгновение стриг сидел неподвижно, глядя перед собою; пальцы стиснулись, зажав фигурку в кулак, фон Вегерхоф медленно поднял глаза и тихо, четко выговаривая слова, переспросил:

- 'Этой ночью ты' - что?..

- Вышел на улицы, - повторил Курт, и тот повысил голос:

- Вопрос был риторическим, Гессе. Я не глухой. Мой слух, позволь заметить, куда как лучше твоего, равно как и зрение, и реакция, и тупая физическая сила! И так - с любым из мне подобных! - почти рявкнул стриг, и Курт вздрогнул от неожиданно резкого голоса. - А если бы ты впрямь нашел его - что тогда?!

- Не знаю... - проронил он, внезапно опешив. - На месте придумал бы...

- Сосунок! - прошипел фон Вегерхоф, сдерживая крик, и в обыкновенно безмятежных насмешливых глазах цвета родника сейчас была настоящая, непритворная злость. - Сопляк, мальчишка, щенок беззубый, где были твои мозги, когда ты это делал?! Ты рехнулся, или попросту надоело жить?! Ты... ты даже не котенок перед ними, ты - никто! Любой, пусть и лишь месяц назад восставший от обращения - даже такой тебя порвет, вякнуть не успеешь!

- Не ори на меня, - пытаясь соблюдать спокойствие, начал Курт, и тот пристукнул кулаком по столу:

- Молчать! И слушать, когда я говорю! Ни шагу на улицы ночью! Даже мысленно! Окна - закрыть, двери - запереть, оружие - под подушку! И ни шагу в ночь! Ей - можно, ты ей в подметки не годишься, она хоть удрать сумеет, а ты...

- Я не Эрнст, - тихо довершил он. - Знаю.

Фон Вегерхоф осекся, еще миг глядя на него ожесточенно и зло, и прикрыл глаза, отвернувшись и медленно переводя дыхание. Кулак разжался, и на стол высыпались мелкие каменные крошки, некогда бывшие черным скороходом.

- Сурово, - заметил Курт все так же негромко. - Наглядная demonstratio? Мороз по коже, честно... А кельнский обер-инквизитор тебе, часом, не родственник? Знаешь, на миг даже возникло чувство, что я у него в рабочей комнате; или это у всех с возрастом вырабатывается привычка орать на сослуживцев? Неужели и я так же буду? представить страшно.

- Дурень малолетний, - вздохнул стриг обессиленно. - Ведь тебе на мои слова плевать; завтра или послезавтра ночью снова возьмешься за свое... Я прав?

- Даже и не знаю, - отозвался он почти всерьез. - Учитывая столь пламенную речь, я полагаю, над этими самыми словами следует хотя бы подумать.

- Ты подумаешь, - отмахнулся фон Вегерхоф. - Подумаешь - и сделаешь по-своему.

- Переубеди, - предложил Курт, поднимая взгляд от россыпи черных крошек камня. - Разумеется, тот факт, что в прямом противостоянии меня разделают - сомнению не поддается; так ведь я и не намеревался лезть в лоб. Если, к примеру, расстрелять его издали...

- Ты просто не представляешь себе, о чем говоришь, Гессе. Что такое 'издали' для тебя? А что - для меня?

- Но ведь, как я понял, наш подозреваемый - младше и необученней, а кроме того...

- А кроме того, вполне вероятно, что он здесь не один. Что ты стал бы делать, если бы наткнулся на его мастера? Или - если таких необученных двое? Трое? Да пускай и один. Как я и говорил, стриг месяца от роду - даже это страшно; Гессе, ты... Ты не знаешь, что это.

- Зато знаешь ты, верно? - уточнил Курт, пытаясь перехватить взгляд прозрачных глаз. - На собственном опыте. Так? Ты сам спустя месяц после обращения что-то наворотил. Я прав?

Фон Вегерхоф установил на доску последнюю фигуру, не поднимая к собеседнику взгляда, и снова предложил, все так же глядя в стол:

- Партию?

- Набор неполный, - возразил Курт. - Ты не ответил.

Стриг молча поднялся, пройдя мимо него куда-то за спину, и возвратился к столу, шлепнув на место убиенного им скорохода серебряную монетку.

- Партию? - повторил он, усевшись. - Играешь белыми и два хода форы.

- Ну, как знаешь, - вздохнул Курт, придвинув стул ближе и сдвинув крестьянина на клетку вперед. - Не отвечай. Расскажи о фон Рихтхофен. Кто она и какова ее роль в нашем деле?

Стриг сидел молча еще мгновение и, встряхнув головой, кивнул на доску:

- Еще ход твой... Адельхайда фон Рихтхофен. Графиня. Приятная дама во многих отношениях; мне уже доводилось с нею работать. Роль ее всегда одна - она слушает, говорит...

- Это я заметил, - покривился Курт. - Поговорить она любит.

- Полезное умение, особенно в ее случае. Sphère d'activité^[65] Адельхайды - сборища знати; она вдова, и потому ей позволено многое. À titre d'exemple^[66], она может иметь приятелей, а не только приятельниц, посещать, кого вздумается, не изобретая для этого даже видимых поводов, говорить, с кем вздумается... И слушать.

- Имперская разведка? Так это правда?

- Что именно? Что она - оттуда, или что такое ведомство действительно существует?

- О том, что в Германии уже давно есть то, чего не существует, я знаю и без тебя, - покривился Курт. - И личная разведка Императора не существует тоже. Итак, она на самом деле оттуда? Стало быть, и они в курсе происходящего?

- В перехваченном письме упоминается Император, - напомнил фон Вегерхоф, походя снимая его башню. - Как полагаешь, должны они знать об этом?

- Я? Полагаю - нет. Но начальству виднее... И с какой такой радости имперский агент имеет больший допуск, чем я?

- Потому что этот имперский агент - служитель Конгрегации.

Курт замер, занеся руку над доской и позабыв, за какую фигуру намеревался взяться; стриг с усмешкой кивнул:

- Твой ход.

- Я пытаюсь не удивляться ничему, - проговорил он, наконец, - однако это уж что-то слишком. С каких пор мы начали набирать в Конгрегацию имперских шпионов?

- О, нет, pas du tout^[67]... История эта долгая и занимательная, Гессе. Началась она несколько лет назад, когда Адельхайда вышла замуж. 'Вышла', а не 'была выдана'; ей посчастливилось с отцом. И с мужем. Вышла par amour^[68] и жила с ним, как в песне, счастливо, вот только недолго - спустя примерно год после свадьбы ее муж был найден мертвым в собственной постели. Комната его была, что интересно, заперта, причем изнутри; окно оставалось открытым, однако стена замка... Сам знаешь, что это такое. Второй этаж. Город, неподалеку от которого располагался замок, не сказать, чтобы имел в себе отделение Конгрегации - просто инквизитор там наличествовал. Слухи о странной смерти хозяина поползли довольно скоро и, когда доползли до города, дошли и до слуха инквизитора, каковой был, что называется, старой закалки, c'est-à-dire^[69] - не обременял себя долгими изысканиями и размышлениями. Инквизитор, разумеется, решил, что не все так гладко, как кажется - человек умер во цвете лет, никаких болезней прежде за ним не отмечалось, стало быть - малефиция. Как показало время, в этом он был почти прав, однако же, поисками обвиняемого тот долго не занимался, руководствуясь старым и привычным принципом 'cui prodest?'^[70]. А выгодна его смерть была единственно лишь его жене, ибо по нарочитому завещанию все отходило ей, минуя прочих родственников.

- Ее арестовали?

- Попытались, - улыбнулся фон Вегерхоф. - Она бежала во время ареста. Инквизитор со сломанной рукой остался буйствовать, страж с сотрясением мозга - лежать évanoui^[71].

- Довольно глупо, - заметил Курт, пожав плечами. - С ее-то положением, в наше-то время - надо было действовать иначе; вполне законными методами можно испортить жизнь арестовавшему тебя следователю так, что тому мало не покажется. По себе знаю. Как я понимаю, ее таки оправдали, раз уж она с нами; однако при ее действиях - это лишь везение.

- Отнюдь, - возразил стриг, сдвигая вперед башню. - Шах... Именно ее действия и принесли ей оправдание.

- Каким образом?

- Ты, вероятно, решил, что, бежав, она кинулась к родственникам или в ближайший монастырь, дабы спрятаться и там répandre des larmes^[72]? Нет, Гессе, она руководилась истиной 'l'affliction ne guérit pas le mal^[73]'. Адельхайда начала расследование.

- Одна? Сама, вот так, на пустом месте?

- Одна, - кивнул фон Вегерхоф, - сама. Шах... Но отчего же - на пустом месте; ведь она знала мужа, и в отличие от прочих наших дам - знала хорошо. Знала, где и когда бывал, с кем общался, какие вел дела; она сама в этих делах и была ему первейшим помощником. Она была в курсе всех расходов и доходов, а также их источников, разбиралась во всем, чем занимался покойный супруг. Словом, вдаваться в детали не стану, это - история еще более долгая и значения сейчас не имеющая. Шах.

- Зараза... - проронил Курт, уже видя неминуемое пленение своего короля; сдаться не позволяли только лишь остатки гордости и азарта.

- В бегах она была несколько месяцев, в течение коих узнала о том, что последняя финансовая операция ее мужа втянула его в историю с некими темными личностями. Шах. Сдавайся.

- Подавишься.

- Это грубо, mon ami, весьма грубо. И что за бессмысленное упрямство.

- Не отвлекайся.

- Comme tu veux^[74]... Адельхайда, завершая свое расследование, вышла на небольшой и довольно молодой клан стригов (всего четверо желторотых дурней), который в те дни как раз разрабатывал и я.

- А, - проронил Курт, обреченно следя за тем, как его король жалко жмется к краю доски. - Так вот почему имперская разведка знает о твоем существовании.

- Имперская разведка и даже Император лично - не знают. К чему правителю отягощать свой и без того полный забот ум столь приземленными вопросами. О моем существовании узнала Адельхайда, и узнала, как я сказал, случайно, посему во избежание утечки этой информации ее взяли на службу в Конгрегацию. Разумеется, ее можно было бы и убрать, однако вышестоящие разумно рассудили, что подобными агентами не разбрасываются, и, когда дело было раскрыто и закончено, прислали к ней человека, который должен был соблазнить ее службой на благо веры и государства. Шах. Сдавайся, Гессе.

- Продолжай.

- Упрямец... Но посланного ждало в некотором роде разочарование. Он приготовился уговаривать и даже, быть может, запугивать, составил задушевную речь, однако Адельхайда согласилась с первых же слов. Je suis d'avis^[75], что ей попросту было скучно жить. Не так уж много развлечений в жизни женщины.

- А кроме того, наверняка хотелось отомстить за смерть мужа - уже не только тем, кто сделал это непосредственно, но и прочим, таким же.

- Полагаю, и это имеет место, - согласился фон Вегерхоф, помедлив. - Об этом она особенно пространно говорить не любит. Но когда видишь Адельхайду за работой, понимаешь, что она - человек на своем месте, занимается своим делом, занимается им с душой и полной отдачей. Шах.

- Кстати, - заметил Курт, заграждая короля последним скороходом, приберегаемым на безвыходный случай, - об отдаче. 'Александер', 'Адельхайда'... Давно работаете вместе?

- Как это вульгарно, - покривил губы стриг. - Ничего иного тебе в голову прийти и не могло. Вообще говоря, между порядочными людьми не принято обсуждать подобные вещи, касаемые женщины.

- Ясно.

- Ничего тебе не ясно, mon vulgaire ami^[76], - отмахнулся фон Вегерхоф со вздохом. - Не скажу, что меня подобное развитие событий совершенно не интересовало бы, однако белокурые вечные мальчики не в ее вкусе. И, по ее мнению, это мешает совместной работе. Причин было высказано еще немало, хотя я полагаю, что в ней говорит скорее неприятие физиологическое, но - с подобным ко мне отношением я уже свыкся, главное, чтобы это не мешало делу. Мат.

- Вижу, - отозвался он кисло, и стриг улыбнулся:

- Брось, Гессе, я играю больше полувека; исход был предрешен. Revanche?

Курт скептически обозрел доску; треть фигур фон Вегерхофа так и стояла на его половине, ни разу не двинувшись с места.

- Qui a peur des feuilles ne va point au bois^[77], - подбодрил тот, глядя насмешливо и снисходительно, и Курт вздохнул:

- Расставляй... Ну, допустим; но как она попала в имперскую разведку? За какие заслуги?

- Это отдельная история, - пожал плечами стриг. - Не знаю, известно ли тебе или догадывался ли ты об этом, но - среди приближенных к императорской особе есть люди, искренне почитающие Конгрегацию, а также те, кто в оной состоит; à vrai dire^[78], не обо всех из них Императору известно...

- Говоря проще, мы приставили своих людей шпионить за ним, - подытожил Курт, и фон Вегерхоф бросил на него взгляд, полный осуждения.

- Fi. Как ты несносно циничен. Присматривать, Гессе. Дабы не отвратился, не соблазнился, не прельстился. Исключительно из заботы о духовном здравии и - должном состоянии державы, вверенной правителю Господом... Словом, человек, занимавшийся ее вербовкой, как раз и имел связи при дворе. А уже там Императору отрекомендовали Адельхайду как личность, которая имеет несомненную ценность для государства и на которую можно положиться. Разумеется, о том, что она уже состоит на службе в Конгрегации, упоминать не стали...

- Да, я понял. Дабы не отягощать и без того обремененный заботами императорский ум.

- Быстро схватываешь, - одобрил стриг и кивнул на выставленные фигуры: - Твой ход... Император рассудил здраво: женщина умная, сметливая, умеет принимать решения в сложных ситуациях; при словах 'политико-экономические корреляции' не спрашивает, с каким хлебом это подают, тем для разговора, которых она не может поддержать, попросту не существует. К тому же, при виде направленного на нее меча не падает в обморок, что делает ее агентом просто уникальным - учитывая, что всего вышеупомянутого от женщины никто не ожидает. Женщина-агент такого уровня в высшем обществе явление невероятное, а потому - крайне полезное.

- Теперь, - продолжил Курт, - у нас есть резидент среди императорских агентов, что позволяет нам отслеживать, что происходит в их среде, а кроме того, хорошего агента приобрели и мы сами... или в Конгрегации она нечто большее, чем просто агент? Знака, как я понимаю, у нее нет.

- Если твой вопрос означал 'носит ли она его на шее' - нет. Таким, как я или она, носить его постоянно опасно; я, к примеру, свой надеваю в особых случаях. Ее Знак лежит запертым в шкатулке... или в шкафу, или под подушкой... понятия не имею, где; не мое дело. Печати, разумеется, нет; у нее есть номер. При необходимости - крайней необходимости - этого довольно.

- Иными словами, она, как и ты, агент особо уполномоченный.

- Нет, - усмехнулся фон Вегерхоф. - Она - как ты. Следователь. Первого ранга. Но - особо уполномоченный.

- Девка-следователь... - фыркнул Курт, стукнув конем по доске с неожиданным для самого себя раздражением. - После стрига с Сигнумом я уже ничему не удивляюсь.

- Ксенофоб, - приговорил фон Вегерхоф с улыбкой. - Что именно тебя раздражает - то, что она стоит выше тебя по рангу, или все же что-то другое?

- С подозрением отношусь ко всякого рода вдовам-графиням, особенно слишком умным.

- Стало быть, 'что-то другое'.

- Александер, слушай...

- Нет, послушай ты, - мягко оборвал тот. - Твои неприятности в прошлом - je demande pardon, твои проблемы. Мало ли было подобного у меня; уж наверняка побольше твоего, согласись. Однако что будет, если впредь я стану скалить зубы на всякого, кто чем-то напоминает мне моих прошлых недругов? Адельхайда, замечу, могла бы с подобным же неприятием относиться к Конгрегации, ибо именно ее представитель едва не отправил ее на костер когда-то; но ведь ей хватает ума не впадать в крайности. Нам работать вместе, Гессе, помни об этом. Адельхайда - отменный специалист. Это - имеет значимость, все прочее - нет. Можешь ее не любить, сколько душе угодно, но ты должен ей доверять, прислушиваться к ее мнению, как это было бы с любым другим сослуживцем ее ранга и ее опыта; и - прикрыть спину, случись что. Не пойми превратно, сейчас в этом вопросе я скорее доверился бы ей, чем тебе.

- Merci, - покривился Курт; стриг вздохнул:

- Попросту ее, Гессе, я знаю. Возможно, завершив это дело, я так же смогу сказать и о тебе - если выживешь.

- Да ты просто ангел-утешитель, - заметил он недовольно. - Вот уже второй раз за последние двое суток ты пытаешься подбодрить меня, внушив уверенность и оптимизм, упоминая о моей скорой встрече с Господом.

- Бодрости поменьше, - потребовал фон Вегерхоф непререкаемо. - И уверенность убавь. Оптимизм лучше вообще jusqu'à un certain temps^[79] выбросить - потом найдешь себе новый. Если выживешь... Так я загоню тебя в угол ходов через пять. Переходи.

Курт посмотрел на своего коня, скакнувшего наперерез башне противника, и неуверенно проговорил, пытаясь прикинуть, где стриг увидел потенциальный шах:

- В самом деле?.. Ну, все равно; нет, правила запрещают.

- Брось это, - поморщился фон Вегерхоф. - Что ты хочешь, в конце концов? Честно и с шиком продуть мне или чему-то научиться?.. Переходи.

Убрав коня на прежнее место, он примолк, пытаясь увидеть логику в другом ходе и не видя ее, и стриг неопределенно повел ладонью над доской.

- В любом деле не следует недооценивать пешек, - посоветовал он. - Сейчас ты можешь создать довольно выигрышную позицию; увидишь ее и сумеешь развить - мне придется несладко. Я не тороплю; думай.

- Играет она тоже лучше меня? - проворчал Курт, тупо глядя в доску, и стриг уточнил:

- Играет она неплохо. Но у меня давно не было соперников лучше самого себя. А чем еще было убивать время? - пожал плечами фон Вегерхоф, когда он покривился в усмешке. - Составление упомянутого учебника - процесс долгий и не только от меня зависящий, к тому же, начатый не так давно; хорошие книги встречались редко, да и плохие были перечтены все, что попадались... Долгая жизнь - скука смертная, Гессе.

- Н-да. Фон Рихтхофен сказала этой ночью то же самое. 'Вечная жизнь скучная штука'.

- Вечной жизни не бывает, - возразил стриг уверенно. - И меня тоже прикончат - рано или поздно.

- Что за мрачные планы на будущее.

- Логичные, - возразил фон Вегерхоф. - Ожидать смерти от старости мне не приходится. Самоубийство пока не входит в мои планы. А кроме того, сие есть смертный грех, ведущий туда, куда когда-то я не угодил воистину лишь чудом. Предположить же, что я и впрямь буду жить вечно - глупо. Чем дольше я живу, тем большее количество людей узнает о моем существовании; по теории вероятий среди них найдутся те, кто захочет это существование прервать. Ну, а неуязвимых не бывает, Гессе, и никто не убережен от случайностей и оплошностей, посему, по все той же теории, найдется и тот, у кого это однажды получится. Вывод из всех этих выкладок - понятен. Хотя, не отрицаю, несколько невесел... У любого человека передо мной имеется одно неоспоримое преимущество: его судьба ему неведома. Что-то в этом есть, не находишь?.. Échec et mat^[80].

- Ты издеваешься, - усомнился Курт, растерянно глядя на доску; на сей раз с места не двинулось больше половины фигур противника. - Этого не может быть... за две минуты?

- Около того.

- Это невозможно.

Стриг широко улыбнулся, аккуратно опрокинув его короля набок, и вкрадчиво уточнил:

- Еще партию?

Глава 11

Из плена игры, сдав в плен короля восемь раз, Курт вырвался лишь час спустя, усвоив, что сможет собою гордиться уже в том случае, если однажды каким-то чудом сумеет добиться ничьей - Фон Вегерхоф громил его легко, не прерывая беседы и не задумываясь над ходами. В последней партии тот и вовсе, издевательски сочувственно вздохнув, перед началом игры убрал с доски башню и коня вкупе с половиной крестьян, загнав короля противника в кусты менее чем за пять минут.

От дома с голубятней Курт направился в 'Моргенрот', на всем пути пытаясь если и не настроиться на дружелюбный лад, то хоть попросту призвать самого себя к порядку; в чем стриг был бессомненно прав, так это в том, что его неприязнь к новоявленной сестре по служению носила характер иррациональный и безосновательный. К дверям гостиницы он подошел почти уже в дипломатическом состоянии духа, каковой едва не разлетелся в пыль при первых же словах владельца, повторившего своими манерами поведение хозяина постоялого двора, давшего приют господину следователю. В ответ на поначалу вежливую просьбу доложить о приходе и препроводить майстера инквизитора к госпоже фон Рихтхофен Курт выслушал отказ, составленный весьма многословно, но от этого не менее неучтиво, и высокомерная ухмылка какого-то парня из низшей обслуги была последним камешком на чаше весов, противоположной той, где покоилось его терпение. Хозяина он подтянул к себе за воротник его недешевого одеяния, другой рукой изобразив грозящий кулак в сторону встрепенувшегося парня.

- Этот городишко начинает меня раздражать, - пояснил Курт, глядя в глаза владельцу; тот был выше майстера инквизитора на полголовы, отчего стоял теперь, пригнувшись к удерживающей его руке. - Почему-то здесь почитается нормой дерзость по отношению к представителям Конгрегации, что не может не беспокоить меня как ее служителя.

- Вторжение в личную жизнь моих постояльцев... - начал хозяин, все еще пытаясь соблюсти достоинство, явно попираемое своим расположением в пространстве, и Курт оборвал, чуть повысив голос:

- ...будет по первому моему слову, если потребуется! Если я спрошу, что заказал на завтрак один из них - я должен услышать ответ; если мне надо будет знать, когда и кто ложится или встает, что и кто бормотал вчера во сне - я буду это знать, и когда я требую указать нужную мне комнату - ты должен сказать 'да, майстер инквизитор' и проводить меня немедленно. В противном случае я буду расценивать твое поведение как попытку помешать ведению следствия, от чего полшага до соучастия, каковое карается. И поскольку отделения Конгрегации нет в этом городе, подвергать наказанию я имею право, избирая вид кары по собственному усмотрению - начиная штрафом и кончая казнью на месте. А теперь, если ты осознал мои слова, скажи 'да, майстер инквизитор'.

- Да, майстер инквизитор, - не сразу сумел выдавить владелец, пряча глаза от закаменевших чуть поодаль своих работников. - Я вас понял.

- Имя, - потребовал Курт, разжав пальцы, и хозяин, распрямившись, поспешно отступил на два шага, судорожно расправляя воротник.

- Штрайхер, майстер инквизитор. Отто Штрайхер.

- Хорошо, господин Штрайхер, - перейдя к подчеркнуто вежливому тону, кивнул Курт. - Начнем заново. Итак, графиня фон Рихтхофен. Дабы я не бродил по вашей гостинице, распугивая обслугу и прочих постояльцев, будьте столь любезны - укажите мне, где я могу найти ее.

- Но ведь вы понимаете, что, не доложив, я не могу вас... - подавившись последним словом, вновь попытался возразить владелец, и он нахмурился:

- Вы полагаете, что о понятии 'приличие' служители Конгрегации не осведомлены, господин Штрайхер?

- Я этого не говорил.

- И не надо, - одобрил Курт, развернув его за плечо в сторону лестницы и легонько подтолкнув в спину. - Прошу вас.

По широким ни разу не скрипнувшим ступеням тот поднимался торопливо, не оборачиваясь на майстера инквизитора, каковой разглядывал это пристанище путешествующих с интересом и пристрастием, отмечая, что, если обычные, привычные ему трактиры и постоялые дворы смотрелись, мягко говоря, скромно рядом с тем, где пребывал он сейчас, то в сравнении с его временным обиталищем владения Отто Штрайхера казались едва не дворцом. Этажей в гостинице было три, и тот факт, что снаружи здания последний не выступал далеко за пределы первого (экономя, как у большинства прочих домов, затраты на выкупленную у города землю), говорил о том, что она изначально строилась как помещение, долженствующее приносить немалый доход. Остановясь у вычурной тяжелой двери, Курт подумал с усмешкой, что сейчас коридоры не всех замков отличаются столь же расточительным украшательством, и высокородные гости видят в 'Моргенроте' ту роскошь, каковой уже не осталось в их собственных жилищах. Подстроиться под новые времена с их новыми законами жизни сумели не все; большинство из родовитой знати всю ту товарно-денежную суету, в которую столь легко вписался фон Вегерхоф, почитает за урон достоинства потомственного воителя и землевладетеля, разбираться в ней упрямо не желает, и те из их потомков, кто является хотя бы ровесником Курта, уже не застали времен, когда их крестьяне не были богаче своих хозяев...

На просьбу владельца доложить о приходе господина следователя, высказанную сквозь частые запинки, горничная графини фон Рихтхофен кивнула без тени удивления во взгляде и ненароком отстранила Отто Штрайхера с порога, словно смахнув муху, кружащую над выставленным к окну пирогом.

- Доброго утра, майстер инквизитор, - проговорила она невозмутимо, указав внутрь богато обставленной светлой комнаты широким жестом. - Сюда, прошу вас.

Закрывая за собою дверь, Курт успел увидеть растерянное и чуть побледневшее лицо хозяина, наверняка испытавшего немалое облегчение от того, что доходная постоялица совершенно явно не станет сыпать громами и молниями и немедленно съезжать, сетуя на докучливость окружающего мира.

- Сюда, - повторила горничная, ведя его к двери, соединяющей между собою две соседние комнаты. - Вас ожидают.

Перед третьей дверью та остановилась, придержав гостя ладонью, и открыла незапертую створку без стука, заглянув внутрь.

- Он пришел, - как-то запросто сообщила девица и, выслушав ответ, раскрыла дверь шире, отступив в сторону.

Шагнув в комнату, Курт приостановился, рассматривая обстановку и выложенные деревом стены, расцвеченные отраженным от витражей в распахнутых ставнях солнцем, и от негромкого голоса, прозвучавшего где-то в стороне, едва не вздрогнул.

- А вы задержались, майстер Гессе, - насмешливо заметил голос. - Я ожидала, что с рассветом увижу вас у порога.

- Стало быть, вы есть вы, - отозвался Курт, оборачиваясь. - Это уже что-то.

Временная хозяйка этих комнат сидела чуть поодаль на скамье, покрытой весьма вольно разбросанными подушками, и крутила в руке стило; пальцы вертели тонкую свинцовую палочку легко узнаваемыми движениями человека, привыкшего использовать нож по большей части не для нарезки хлеба. Перед нею, расстеленный на низеньком столике, лежал внушительный лист бумаги, исчерченный линиями и фигурами.

Это было единственным, что Курт успел сказать и заметить, прежде чем замереть, позорнейшим образом онемев и примерзнув к месту.

Если и иные умения, кроме науки смены облика, графиня фон Рихтхофен воплощала столь же даровито, то удивляться покладистости Императора при принятии ее на службу и заинтересованности в ней Конгрегации отнюдь не приходилось. Этой ночью на улицах Ульма Курт столкнулся с мальчишкой - самым настоящим, и, не выдай ее этот тонкий, едва уловимый и так ему хорошо знакомый аромат, ему бы и в голову не пришло заподозрить обман. Так же, как, не зная истины, не сумел бы и найти нечто общее между своей ночной собеседницей и сидящей напротив него черноволосой женщиной, при взгляде на ухоженный облик которой лишь сумасшедший выдумщик мог вообразить ее бегущей по крышам домов темной ночью. 'Ну, хотя бы не блондинка...', - промелькнуло в мыслях невзначай, и растерянность сменилась внезапной злостью.

- Бросьте, - укоризненно возразила Адельхайда фон Рихтхофен, легким мановением руки указав ему место по ту сторону столика. - Бросьте, майстер Гессе; обо мне вы выяснили уже все, что можно - точнее, то, что Александер счел возможным вам раскрыть. Ведь именно посещение нашего общего знакомого и не позволило вам нагрянуть сюда ранним утром, дабы удостовериться в том, что 'я есть я'. Присядьте, - поторопила она, когда ее гость не двинулся с места. - Возможно, поможете мне дельной мыслью, хотя Александер, должна заметить, полагает мои старания напрасными.

- Что это? - сумел, наконец, выговорить Курт, усевшись по ту сторону стола; от того, как просто его взяли в оборот, он чувствовал себя подчиненным, невовремя явившимся на службу.

- План Ульма, - пояснила она охотно. - Александер по моей просьбе сумел выклянчить его у канцлера, и я скопировала. План, правда, грешит неточностями - ему уже полсотни лет, и внимания ему все это время никто не уделял, однако за проведенное здесь время я внесла все нужные коррективы. Здесь и здесь - места обнаружения тел. Все в районе трактиров, причем довольно недорогих; пристойных, но недорогих. Не могу сказать пока, о чем это говорит, однако факт непреложен: тела не нашли у харчевен с плохой репутацией или заведений вроде 'Риттерхельма', оба убийства совершены подле забегаловок средней руки. Для полной картины, конечно, этого мало; если и третья жертва будет там же...

- А вы убеждены, что будет? - уточнил Курт скептически.

- Нет. Вполне возможно, что он возьмется за ум или сменит способ питания, или его мастер немного окоротит его активность... Все возможно. Вам - ничего не приходит в голову в связи с этим, майстер Гессе? Из того, что я о вас слышала, от вас должно ожидать невероятных идей и проницательнейших теорий.

- Врут, - возразил он хмуро. - Я не гений и не пророк. Что думает имперская разведка о перехваченном письме?

- Ничего, на что стоило бы обращать внимание, - передернула плечами Адельхайда. - Мое же мнение таково: что бы они ни хотели получить от своей операции в Ульме, она для них весьма и весьма важна. В деле, помимо неизвестных нам личностей, был задействован pro minimum один человек, сознательно пошедший на гибель и выдержавший свою роль чисто, от всей души и до конца. Им требовалось, чтобы эта записка дошла до нас во вполне конкретном виде, с сохранением вполне конкретных слов - дабы Конгрегации хватило их для заинтересованности, но недостало для раскрытия истинного смысла. Стало быть, письмо было истреплено и ненужные слова были затерты заранее. Изображать же судорожное жевание тайного послания на пороге гибели, истекая кровью - для этого надо работать не за деньги, а за идею.

- Видел таких, - заметил Курт неохотно, рассматривая довольно четко вычерченный план города. - Один из них у меня держался более двух часов, прежде чем заговорить. И заговорив, явно чувствовал себя виноватым; не обозлившимся на меня за то, что я сломал его, а - виноватым перед ними за то, что проболтался.

- Подобными людьми не разбрасываются. Они полезны. Найти тех, кто будет предан, пока платят - легко. Чуть сложнее с теми, кто готов страдать за идею, но не способен идти до конца. А вот таких, как этот, с письмом - таких приберегают для серьезных дел.

- Как сейчас?

- Как сейчас. Знаете, майстер Гессе, что мне представляется интересным? Это 'фон' в письме. Если воспринять на веру хоть долю этих сведений... Будь новообращенный из 'высших слоев', он пасся бы подле заведений, которые знакомы ему, id est^[81], которые посещал при жизни, а это наверняка не те трактирчики, у коих обнаружены тела. Это было бы нечто полетом повыше. Александер упомянул, что вы высказали мысль, касающуюся многочисленной орды рыцарства без земли и богатства; вот такие - да, им более знакомы именно те места. Выводы делать я бы пока остереглась, однако что-то интересное в вашей мысли есть.

- Благодарю, - кисло отозвался Курт; она улыбнулась.

- А вы от меня не в восторге, майстер Гессе, верно?

- Я ничего не имею против лично вас, госпожа фон Рихтхофен; всего лишь нет привычки к работе с... агентами подобного типа.

- Следователями, - исправила Адельхайда с усмешкой, и он кивнул:

- Тем более.

- И чем же вам так претит мой тип следователей?

- Своей нетипичностью, в первую очередь.

- Вы все же женоненавистник.

- Наверняка так вы и скажете, когда мне вздумается возразить вашим выводам.

- Стерпеть критику от Молота Ведьм в своем роде даже почетно, - кивнула Адельхайда с улыбкой, от которой, словно от ледяной воды, свело зубы. - Вам есть чем возразить? Так возражайте же.

- Как скажете, - отозвался Курт, всеми силами пытаясь удерживать себя в пределах спокойствия. - Вот возражение первое. Вполне может статься, что не серьезное дело затевается в Ульме, а - серьезными людьми.

- Занимательно. Поясните видимую вами разницу.

- Вы можете себе позволить снять на неопределенный срок этаж дорогой гостиницы, госпожа фон Рихтхофен. Я себе этого позволить не могу. Параллель здесь следующая: для кого-то один или двое фанатиков, отдающих идее жизнь и душу - это роскошь и невероятная ценность, расходуемая лишь в крайних случаях, а для кого-то и два десятка подобных личностей есть не более чем расходный материал. И употребить их можно в любом деле, при первой же необходимости. Это primo. Второе возражение касается охотничьих пределов нашего подозреваемого. Он может быть императорским наследником или сыном местного рыболова, кем угодно; если его охота совершается под надзором мастера, то и проходит она, соответственно, в привычных для мастера местах. О личности самого новообращенного в этом случае ваши заметки нам ничего не скажут, хотя - да, вы правы, при наличии третьего трупа можно будет с убежденностью говорить о системе, а не о совпадении.

- Встречное возражение, - не сразу ответила Адельхайда фон Рихтхофен, задумчиво постукивая стилом по столу. - Контролируй его мастер эти вылазки - неужто тот совершил бы такую оплошность, для стригов почти непозволительную? Бросить тело вот так, на улице... Ведь вы говорили с Александером, знаете, что опытный - такого себе не позволит.

- Если только это не было сделано нарочно.

- Для чего?

- Для того же, для чего было и подброшенное письмо.

- Однако, и в этой мысли тоже что-то есть... Я вполне способна воспринять любое возражение, майстер Гессе, - миролюбиво улыбнулась Адельхайда. - Если оно логично. И я не стану обвинять вас в предвзятости к моему положению, полу, способностям и прочему, пока возражения ваши отвечают логике. Мало того, я бы очень хотела, чтобы их было как можно больше и они были как можно дотошнее; ваша паранойя все более входит в легенду наравне с вашей прозорливостью, посему вы, возможно, вместе с совершенно безумными теориями однажды выскажете и нечто правдоподобное. Хотя, как я заметила, именно самые сумасбродные из ваших идей на поверку и оказывались самыми истинными.

- А что здесь? - не ответив, спросил Курт, поведя ладонью над прямоугольником, испещренным мелкими крестиками и несколькими крестами побольше, заключенными в квадратные рамки. - Кладбище, как я понимаю? Что вы отметили?

- Склепы. Александер обошел их все, когда завязалось это дело, и теперь проверяет время от времени. Случается, что, прибыв в город ненадолго, стриг не загружает себя заботами, связанными с поиском и содержанием дома. Эти господа умеют быть довольно неприхотливыми, если есть к тому нужда, и спать могут где угодно. Разумеется, они тоже предпочли бы мягкую постель и приятную обстановку, но при желании могут провести довольно долгое время и на жестком камне в окружении пауков и пыли. Мое мнение - это не наш случай. Во-первых, 'наши люди в Ульме', упоминаемые в письме; если правда все, написанное там, то нет оснований сомневаться и в их существовании. Стало быть, наш подозреваемый - в чьем-то доме. Во-вторых, обитая в подобных местах, сложнее уследить за новообращенным птенцом; стоит отвернуться - и только его и видели. Однако ради очистки совести обследования совершаются.

- А проверки самих трактиров, возле которых нашли тела - они были?

- Первым делом, - кивнула Адельхайда. - Среди постояльцев нет никого, кто не показывался бы днем; кроме того, Александер затратил немало времени, чтобы оказаться рядом с каждым из них в достаточной близости. Будь среди них стриг - он бы его почувствовал. Трактиры вычеркиваются. Жаль. Это бы весьма упростило дело.

- Наверняка и они подумали так же, - на мгновение позабыв о своей неприязни, усмехнулся Курт. - Потому и не стали там селиться.

- С домами же - сложно, - вздохнула Адельхайда, последовательно ткнув стилом во множество мелких фигур на плане. - Арендуемых домов не счесть, к тому же, мы не знаем, сняли ли новоприбывшие отдельное жилье либо нашли приют у людей, живущих здесь давно (те самые 'наши люди в Ульме') - связных или даже руководителей этой операции. Как показало ваше последнее кельнское дело, не всегда организатор наблюдает со стороны - бывает, что участвует в деле лично. В таком случае, этот дом может быть и вовсе в собственности, причем давно. И как пограничный город Ульм привык к постоянно сменяющимся лицам; здесь никто не удивится, если вместо своего соседа внезапно поутру увидит в его доме совершенно постороннего человека или армию, вставшую на постой.

- Александер был прав. Вавилон.

- Потому его и определили сюда, - пожала плечами Адельхайда. - Здесь он незаметен; здесь никто и ни на кого не обращает внимания, жизнь бежит сама по себе, никто ни за чем и (главное) ни за кем не следит. С некоторым усилием поддерживается некий порядок на улицах, кое-какая налаженность на торгах, и это все. Заметили - здешние трактиры игнорируют Великий пост? На носу Страстная неделя, а горожане уплетают жареных гусей, масляную выпечку, и никто не пеняет им на это, кроме, быть может, бродячих проповедников. Местное священство - и то замечено оскоромленным.

- То-то хозяин моей гостиницы на меня даже не покосился... И Александер без зазрения предложил мне телятину на обед; какие только слабости не переймешь от рода людского.

- Александер, - возразила она строго, - постится всю свою жизнь. Вы и понятия не имеете, чего ему это стоит, майстер Гессе. Что же до вас самого, то навряд ли, думаю, вы перестанете потреблять живность, даже оправившись от своего недуга; для таких, как мы с вами, никакие законы вообще не писаны, к чему кривить душой... Я же говорю о простых смертных.

- Правила и им дозволяют послабления - к примеру, путешествующим, - пожал плечами Курт; Адельхайда кивнула:

- Вот именно. Ульм - город путешествующих; и обыкновенная практика расследований, когда собираются сведения по рассказам и сплетням соседей друг о друге, здесь не работает. Никто никого не знает и всем на всех наплевать.

- Но ведь есть же коренные жители, я полагаю, - усомнился он, и Адельхайда согласилась с усмешкой:

- Разумеется. Их тоже никто не интересует. Они общаются между собою, пренебрегая прочими; тех, кто обращает внимание на окружающих, немного - торгаши да магистратские служащие, контролирующие налогообложение. Если вы приезжаете в Ульм с сумкой вещей, не пытаясь влезть в местную торговлю, вы им безразличны, и вас даже не заметят.

- Словом, ничего иного, кроме воплощения плана Александера в жизнь, нам не остается? - подытожил Курт безрадостно. - Но так можно бродить вечно.

- Если мой вывод верен (все же две смерти на одном и том же участке - вряд ли совпадение), то рано или поздно мы их повстречаем.

- 'Или поздно', - покривился он. - Вот это замечание немаловажное.

- На исходе вторая неделя. Скоро он выйдет на улицы снова.

- Не факт. Если обнаруженные тела не оставлены нарочно, если это и впрямь оплошность новообращенного, недосмотр мастера - тот вполне может попросту перестать выпускать свое исчадие на улицы вовсе.

- Вы задавали этот вопрос Александеру? - уточнила Адельхайда снисходительно и, не слушая его ответа, кивнула: - Наверняка нет. Задавала я. Так вот, майстер Гессе, не выпустить своего птенца вовсе он не может. Это им необходимо - новичкам; затворничество для них равносильно пытке. Накормить новообращенного дома можно раз, можно два, но вскоре придется дать ему волю хоть бы и ненадолго, хоть бы и под присмотром; охота - часть его воспитания, часть его новой жизни. Часть самоосознания. Ну, а кроме того, они выходят из дому и просто так, даже когда время очередного питания еще не подошло.

- Прогуляться? - усмехнулся Курт; та вздохнула, отложив стило и сняв с правой руки испачканную свинцом нитяную перчатку.

- Они не видят дня, - пояснила Адельхайда терпеливо. - Они не уходят по делам поутру, не посещают трактиров и пивных - ни к чему; они не навещают друзей, не бывают в церкви или на торге. Это все, что у них есть - ночь и бесцельные прогулки. Вам это кажется бессмысленным, майстер Гессе, но поверьте, когда вы просидите взаперти и в безделье год, три - вы и эту малость оцените.

- А вы, кажется, сострадаете им?

- Всего лишь пытаюсь постичь образ мыслей наших противников. Это, знаете ли, помогает в работе. И посему - вывод такой: ради охоты ли, ради простого развлечения ли - но на улицах он появится. Или они.

- В соответствии с вашей логикой, госпожа фон Рихтхофен, на улицах они могли быть и в любую из минувших ночей, когда вы и Александер несли свою стражу и, позвольте заметить, никого не встретили.

- Тем больше вероятность повстречать их теперь. Увы, майстер Гессе, эти ночные дежурства - наша единственная надежда. К слову заметить, вам я бы посоветовала не следовать нашему примеру и не ходить по ночному Ульму. Я понимаю ваше нетерпение, ваше желание сделать хоть что-то - безделье убивает в подобных обстоятельствах; однако, если вы желаете непременно принять участие, не производите ваши вылазки в гордом одиночестве. Разгуливать ночами со мною вы наверняка не пожелаете, стало быть, возьмите в пару Александера, но не выходите один. Не стоит одаривать меня испепеляющими взглядами, майстер Гессе, - попросила Адельхайда примирительно, - я ни в коей мере не желаю задеть вас. Попросту у вас нет соответствующего опыта.

Благожелательно улыбающейся собеседнице Курт не ответил, мысленно скрипнув зубами и вновь приложив немало усилий, дабы не брякнуть неумную и примитивную грубость; как ни крути, а оба они - и стриг, и эта несносная женщина - во всем правы. Ни разу еще ему не случалось принимать участие в подобном деле, не доводилось выслеживать в темных закоулках существо неслышное и невидимое и, что главное, не приходилось сталкиваться с подобной тварью в открытую, что вполне может произойти. Из всей их маленькой следственной группы именно он - самый неподготовленный, самый неискушенный и, если уж признавать честно, самый бесполезный...

От Адельхайды фон Рихтхофен он вышел в расположении духа подавленном и скверном; просвета в деле не виделось, а собственное участие в этом расследовании все более казалось никчемным и тщетным. На укоряюще-настороженный взгляд хозяина гостиницы Курт ответил взором безмолвным, но красноречивым, едва удерживаясь от того, чтобы высказать ему одному свое мнение относительно всех местных нравов и обычаев, и тот поспешно отвернулся, исчезнув из поля видимости неведомо куда и как.

Возвратившись в свое временное жилище, сегодня кажущееся особенно неоправданно роскошным и дорогим, Курт остановился посреди комнаты, оглядывая огромную пустую комнату. Заняться сегодня было решительно нечем, времени до ночи оставалось немало, и даже до вечернего богослужения, посетить каковое требовали приличия и должность, было еще далеко.

Бросив в окно тоскливый взгляд, Курт решительно отмахнулся сам от себя и, вздохнув, вынул свою дорожную одежду, и в самом деле отчищенную усердно и тщательно. Оружие он, переодевшись, закрепил по-походному и, выйдя на улицу под косыми настороженными взорами обслуги и редких посетителей, направился к ближайшим воротам города. Удивленные взгляды привратных стражей он, перейдя ров, ощутил всей спиной, однако на облепивших площадку дозорной башни солдат не обернулся и, не останавливаясь, перешел на бег, пытаясь хотя бы на время выбросить из головы все мысли и волнения.

Держась в нескольких шагах от рва, Курт видел еще множество любопытствующих физиономий над кромкой стены; отвлечься от происходящего вокруг и внутри себя самого полностью никак не выходило, не выходило повторить то, что произошло единожды в альпийском лагере под надзором Хауэра - озарение не шло. Во все четыре часа, что заняло возвращение к тем же воротам, он видел своих нечаянных зрителей, видел блеклый от весенней дымки альпийский хребет по ту сторону реки, прошлогоднюю траву под ногами, лишь чуть разбавленную редкими зелеными стрелками; видел распростертый на приземистом столике план этого города, исчерченный пометками, равнодушные лица прохожих, насмешливое - фон Вегерхофа, и четыре ряда фигур, движущихся по клетчатой доске по неясным, не ведомым ему правилам...

Глава 12

В эту ночь данных ему советов Курт предпочел послушаться - на то, чтобы бродить по ночному городу, не было ни физических сил, ни душевных; и те, и другие истощились после прогулки по Ульму дневному. Накануне воскресного дня, предваряющего Страстную неделю, город выглядел непомерно оживленным и беззаботным. Никто не пытался призвать к хотя бы видимому благочестию зевак, радостными гиками приветствующих уличную танцовщицу, устроившую свои демонстрации прямо напротив церковной площади, всем было глубоко наплевать на выкаченную к дверям одной из пивнушек огромную бочку - сия propaganda собрала подле себя не менее двух десятков и без того изрядно подогретых горожан; мелочи вроде жонглеров и дрессировщиков всевозможной живности он и вовсе перестал учитывать. Последней каплей в этом бедламе стала выходка владельца его гостиницы, предложившего майстеру инквизитору очередное 'особое местное блюдо' - завернутое в тесто мясо, каковое именовалось 'Herrgottbescheißerle'^[82]; и лишь произнеся это вслух, хозяин спохватился, наткнувшись на оледеневший взгляд своего постояльца.

По дороге на воскресную мессу поутру горожане и гости города, спешащие в ту же сторону, попадались нечасто. По чести говоря, Курт и сам не относился к числу добросовестных прихожан, однако, когда речь шла о местных жителях, столь безучастный взгляд на обязательные обряды был лишь отражением общей вольности во всем остальном - вплоть до равнодушия и даже предосудительности в отношении блюстителя германского престола. Даже если перехваченное письмо и окажется измышлением и несусветицей от и до, все равно где-нибудь, за одной из стен одного из домов Ульма, наверняка в этот самый момент произносится нечто крамольное в адрес Конгрегации или Императора, а то и зреет самый настоящий заговор. Начиная свою службу, выпускник номер тысяча двадцать один злился на трясущихся при виде Знака собеседников, раздражаясь на пережитки прежних страхов, однако всего за два года этой службы Курт ясно и четко понял одно: без этого страха перед грозной и всемогущей Конгрегацией или чем бы то ни было иным, способным покарать слепо и сурово, спокойствие скоро сменяется гордыней, надменностью и, в конце концов, вольнодумством, от чего один шаг до измены.

Древняя церковь, ближайшая к самым многонаселенным кварталам города, стояла в окружении кожевенных и красильных мастерских, отчего, идя in domum Domini^[83], приходилось затаивать дыхание и ускорять шаг. Куда смотрела городская administratio, когда эта часть города устраивалась подобным образом, оставалось только гадать.

Зарождающийся снаружи храмовых стен утренний городской шум не стихал и внутри, невзирая на начавшееся богослужение, и от того, как запросто прихожане во время молитвословий обсуждают вчерашнюю погоду, нимало не смущаясь соседством человека со Знаком, в душе закипало не приличествующее сему месту озлобление, дошедшее к концу мессы едва не до бешенства. Того, что говорилось на проповеди по завершении службы, было почти не слышно - вокруг воцарился равномерный гул голосов, кое-кто из горожан уже начал расходиться, не дожидаясь окончания пастырских наставлений. Еще минуту Курт оставался в неподвижности, пытаясь совладать со все растущей злостью, и, наконец, решительно прошагал к кафедре, отстранив изумленного священнослужителя и встав на его место. Тот попытался возразить и умолк, уткнувшись взглядом в Знак, поднятый за стальную цепочку ко всеобщему обозрению.

- Служба не окончена, - четко выговорил Курт, и двое прихожан, уже подошедших к самым дверям, остановились, обернувшись на него с оторопелым удивлением. - Служба не окончена, - повторил он, повысив голос, - пока с этой кафедры слышится хоть одно слово. Это - понятно?

Тишина разнеслась по рядам собравшихся волною, прокатившись от кафедры к дверям и возвратившись обратно, и в устремленных на него лицах Курт увидел весь набор чувств, от любопытства и искренней заинтересованности до раздражения.

- Вы слышите своего священника еженедельно, - произнес он, все так же четко печатая слова, - и потому, быть может, знаете все, что он мог бы сказать. Возможно, отсюда столь невнимательное отношение? Возможно, я скажу вам то, чего вы еще не слышали.

Двое у порога, с видимым сожалением обернувшись на выход, тяжело вздохнули и потоптавшись, нехотя возвратились на свои места

- Святой Августин, - продолжил Курт, дождавшись полной тишины, - говорил так: 'Душа уподобляется тому, что она любит; любит ли она земные вещи, она становится земной'. А я скажу, вслед за Псалмопевцем - 'вот человек, который не в Боге полагал крепость свою, а надеялся на множество богатства своего, укреплялся в злодействе своем'. Говорю ли это о ком-то одном среди вас? Нет. Повторю ли вслед за Христом притчу о верблюде, уподобленном богачу у входа в Царство Небесное? Нет. Соломоновы закрома ломились от запасов, а ларцы от слитков, но возьмете ли на себя смелость сказать, что в райском пребывании ему было отказано? Не думаю. Не в серебре будет препона, когда придет время протиснуться в узкие врата; и библейские святые цари, и кое-кто из святых Нового Времени вовсе не отличались ни бедностью, ни пренебрежением к богатству. Просто перед райским порогом они бросили раздутый мешок с добром, могущий застрять в тесных вратах. 'Не тленным серебром или золотом искуплены вы' - это слова апостола Петра. Помните ли вы их или нет - неважно; это не имеет значения, потому что всякий из вас и без того знает это. Он это слышит с детства, осознает пусть не духом, но разумом, ибо - а чем же еще искупляется человеческая душа на последнем суде? Уж наверняка не монетами или дорогими тканями, не недвижимостью, не 'деловой репутацией' и тем паче не связями, обеспеченными мздой или как-либо еще. Не всем тем, на что вами полагается столько сил, трудов и времени. Для этого искупления вам вообще ничего не надо делать - оно уже совершено за вас. Искупление Кровью - самое большее, чего только может требовать любой закон, любая традиция, любой мир; это плата кровью за грех. И подумайте - не вашей кровью, не чьей-либо из людей, от человечества вообще ничего не было взято и ничего не было истребовано для того, чтобы прегрешения его были забыты, проступки прощены, жизнь получила надежду, а смерть - жизнь из жизней. Ведь все было сделано за вас. Единственное, чего ждет Искупивший - того, чтобы вы это искупление приняли. Всего лишь протянули руку и взяли. И что я вижу? Вам попросту лениво сделать даже такую малость! Вообразите: ваш отец сделал нужные взносы, оформил за вас все эти многочисленные бумаги и договорился вместо вас с власть имущими - то есть, дал вам в руки готовое дело, и все, чего он ждет в благодарность, это воспоминания о нем. Все, что от вас требуется, это почтить его вниманием. Пару раз в неделю потратить на него два часа своего времени. Знаю по долгу своей службы, что взывать к совести - занятие бесполезное. Совесть пробуждается сама или же упорно молчит. Поэтому сейчас я призову в союзники ваш разум. Разумное ведение дела - это всегда знание; вы исследуете, подкупаете, подслушиваете или размышляете сами, высчитывая, что принесет верный доход, а что оставит вас без гроша. Что надо, а что не должно делать, куда вкладывать и о чем заботиться. Если у вас есть данные о том, что через год наибольшим спросом будет пользоваться нечто, вы, пусть и не оставляя своего основного занятия, начнете понемногу вкладывать в это свои капиталы. Так вот вам деловой прогноз от настоящего эксперта: спустя недолгое время ваши капиталы истощатся, ваши векселя потеряют силу, ваши вложения прогорят, и в цене будут иные вклады. Пусть вы не испытываете нежных чувств к отцу, давшему вам ваше самое большое богатство - вашу душу! - подумайте хотя бы об этом. Так приходите к Нему не потому что хочется, а потому что после, когда настанет время, Он спросит - 'отчего ты не приходил?'. Принимайте данное вам искупление не потому что признательны, а чтобы после не услышать 'уйди прочь, неблагодарный'. Исполняйте закон не из уважения к нему и не по благородству души, а для того, чтобы не обрести кару. Выкажите уважение Тому, от Кого зависит ваша судьба - и не на ближайшие годы, а навеки. Вы платите налог потому, что радеете о процветании государства? Нет. Не грабите впрямую вашего конкурента потому, что уважаете его? Да бросьте. Вы делаете все это, потому что иначе к вам явится ревизор, каковой вынесет вам порицание, а после передаст свой отчет тем, кто придет после него - уже не предупреждать вас, а карать. Так учтите: ревизор уже здесь. Ревизор уже видел ваши дела и слышал ваши слова. Подумайте об этом. Подумайте о том, что будет внесено в перечень ваших дел. Благочестие? Человеколюбие? Пусть не смирение - хотя бы скромность? Хоть что-нибудь? Нет. Зато там будут записаны измышления человеческого разума, который силится обмануть Господа Бога. Все здесь знают, о чем я говорю, все знают, что это не просто образный оборот речи. Человеческий разум сочинил еще немало сказок, которые призваны скрыть от самих же людей истину, которые лгут в первую очередь самому человеку. Что еще есть в копилке людских выдумок? 'Гуси возникли из упавших в реку веток деревьев, поэтому гусиное мясо можно есть в пост перед Рождеством'. Небылица, измышленная для того, чтобы оправдать собственную слабость и пренебрежение. 'Чтобы весь год быть здоровым, в зеленый четверг^[84] надо есть зелень и вешать зеленые ветви в доме'. Вчера я уже видел съезжающихся сюда крестьян и торговцев, нагруженных лиственными пряностями так, что их запасами можно было бы выкормить быка. Неужто практичные ульмцы впрямь полагают, что эта побасенка правдива? И - что бы вы ни думали, накануне страстного дня ринетесь скупать пучки травы, исполняя никчемный ритуал, просто потому что он приятен и необременителен - ведь приправа всегда пригодится, да и так или иначе что-то понадобится в рыночных рядах. Да, в этом храме вы не найдете товаров со скидкой, а обменщиков из Дома Господнего изгнал еще Христос. Зато здесь вы можете заключить выгодный договор, и такого предложения, поверьте, вам не сделает больше никто и никогда. Я вижу, вы, наконец, обратили внимание на то, что происходит под этими сводами. Я слышу, наконец-то воцарилась тишина, которая здесь и должна была быть изначально. Почему? Вы надеялись услышать от меня что-то новое, чего не слышали еще прежде? Что нового я мог сказать? Все это вам уже известно. Или эти тишина и внимательность - потому что на вас, гордецов, прикрикнули? Потому что повелели проявить почтение? Если с вами нельзя иначе, что ж, я это учту. Если иначе вы не способны думать, как только после стука кулаком по столу, если ничего иного не привыкли уважать, кроме силы, превышающей вашу. В вас нет почтения к этому клиру, к самому богослужению, к Правителю небесному, а посему я не удивлен уже и тому, что видел в этом городе еще - полнейшее отсутствие уважения к власти земной. Зато вижу, как покривились сейчас ваши лица... Неблагодарные свиньи. Да, вы не ослышались, господа властители людских кошельков. Я назвал вас свиньями - неблагодарными тварями, которые с удовольствием забывают все то, что мешает им жить, как заблагорассудится. Вы забыли разрушенный Ульм? Вы забыли едва было не разразившуюся на всю Германию войну вольных городов с курфюрстами? Забыли войска австрийского герцога, стоящие под вашими стенами? Кто уберег ваш город от вторичного разрушения, кто встал на вашу защиту, кто оградил ваши трясущиеся от страха животы от клинков солдат? Император. Рудольф Второй фон Люксембург, если кто-то здесь забыл его имя, чему я бы не удивился. Его слова хватило для того, чтобы вы ощутили себя на высоте - как же, сам Император в лицо курфюрстам бросил, что он на стороне свободных городов! Император прислал свои войска для защиты! В те дни он был хорош, верно? И стал ненавистен, когда возвратилась мирная жизнь, и все, чего он просит теперь от вас - это помнить об оказанной помощи и быть готовыми, если придется, ответить тем же. А я вижу, что здесь зреют совсем иные помыслы. Ждете, когда же я вслух произнесу слово 'предательство'? Ждете, знаю, ибо впервые вижу на ваших лицах тень подлинного чувства. Вижу страх. Итак, я говорю это: я вижу в этом городе предательство. Я скажу, что отличает предателя, изменника от противника, от оппонента: правдивость. Прямой противник говорит о своей вражде открыто, прямо и стойко встречая ответ на свои слова, каким бы он ни был. Изменник плетет заговор втихомолку, исподволь, готовя удар в спину. Это я и вижу здесь. Так вы ведете себя с царем земным, так вы относитесь и к Вседержителю небесному. Так имейте достоинство. Имейте смелость спросить себя самих, кто вы и для чего проходит ваша жизнь. Обратитесь, наконец, к вере и верности, о которой столько написано в законах мирских и церковных, или открыто провозгласите: мы по ту сторону. Не входите в эти двери, если не готовы - оскверняя собою дом Господень, вы лишь, по слову Соломонову, сами собираете себе на голову горящие угли. Не называйте себя верными подданными, выпрашивая у императорского трона очередную привилегию - после, когда настанет час, каждая буква вам зачтется. Подумайте. Пока - у вас есть еще время.

Последнее слово Курт бросил, как камень, коротко и ожесточенно, и сошел с кафедры, не остановившись и не оглядевшись, дабы увидеть, что выражают лица людей вокруг. Толпа расступалась перед ним, пропуская к двери, будто опасаясь, что, найдя преграду на пути, он остановится и возвратится обратно, продолжив свои наставления. Под тишину и неподвижность Курт вышагал на провонявшую дубильнями улицу, отойдя в сторону от паперти, и остановился, глядя в затянутое весенними сквозистыми облаками небо.

Тотчас следом за ним никто не вышел, но он был далек от мысли, что причиной сему были внезапно пробудившиеся у паствы совесть и религиозное рвение. Сейчас они просто ждут, когда майстер инквизитор отойдет подальше, дабы с ним, не дай Бог, не пересечься и не обрести в довесок к общей проповеди нотацию персональную...

- Сильно. Но глупо.

От голоса за спиною Курт вздрогнул, рывком обернувшись к стригу, намереваясь ответить резкостью, и осекся, видя в лице фон Вегерхофа серьезность и не замечая даже тени насмешки.

- Ты - здесь? - уточнил он только, и тот пожал плечами:

- А где мне быть? Начинается Страстная, как ты верно заметил, и Великая среда на носу. Время поста и молитв. Нам не помешает особенно, ибо, кроме высшего благоволения, как я посмотрю, надеяться в нашем деле более не на что.

- 'Время поста'... Неужто и ты перестанешь потреблять виноградную живность и печеную говядину?.. Никак не могу с этим свыкнуться, - от души признался Курт, чуть сбавив голос. - Постящийся стриг в церкви; вынос мозга. Неужто и Причастие принимаешь?.. Что? - уточнил он, когда фон Вегерхоф мимолетно усмехнулся, глядя себе под ноги. - В моих словах есть что-то особенно веселое?

- Даже и не представляешь, - согласился тот туманно. - Однако, хочу тебе заметить, не только я столь бестрепетно вхожу под церковные своды. Стриг - вовсе не всенепременно существо с проданной темным силам душой; не на всех (я бы сказал даже - мало на кого) подействует кропление святой водой или Распятие, большинство - на подобные потуги лишь рассмеются тебе в лицо.

- А каким был ты до того, как покаяться и исправиться?

- Адельхайда сказала - ты не оставил мыслей о прогулках по ночному Ульму?

- Наверняка твое прошлое - история занятная, - заметил он, и фон Вегерхоф чуть заметно покривился - не то болезненно, не то раздраженно. - Только нечто весьма любопытное замалчивают с таким упорством.

- Сегодня я выхожу, - продолжил стриг, не ответив. - Если желаешь, можешь присоединиться. В крайнем случае, будешь служить приманкой. Это тоже весьма увлекательно.

Наверняка фон Вегерхоф в своих оценках реальности ошибался нечасто, однако на сей раз его пророчество не оправдалось: очередное патрулирование городских улиц можно было охарактеризовать как угодно, но только не эпитетом 'увлекательное'. Унылое брожение в темноте, изредка разбавляемое лекциями стрига, читаемыми вполшепота, навевало сон, изгоняя и прошлые страхи, и былое напряжение, и даже, кажется, любую более-менее связную мысль, пытающуюся зародиться в утомленном рассудке, и в сон, возвратившись под утро в гостиницу, Курт провалился, словно в воду - разом и наглухо.

Неизвестно, сколькие из горожан побывали на мессе прошлым утром, а скольким из них общий смысл сделанного майстером инквизитором внушения был передан знакомыми и приятелями, но в просторном зале на первом этаже, когда Курт спустился уже к обеду, его встретила внезапно воцарившаяся тишина. Взгляды, бросаемые на него искоса, были преисполнены чувств однообразных, отличающихся лишь слабыми оттенками от неодобрения до тщательно укрываемой почти ненависти, и лишь владелец держался подчеркнуто любезно и предупредительно, наконец осознав, видимо, что любое колебание своего настроения его постоялец будет вымещать исключительно на том, кто постоянно имеется под рукой. На обед майстер инквизитор, бросив ревизующий взор в тарелки соседей, потребовал овощное блюдо, и кое-кто из посетителей, недовольно поджав губы, сдвинулся чуть в сторону, пытаясь загородить спиною то, что стояло на столе. Двое, однако, остались сидеть, как сидели, пережевывая истекающие соком мясные кусочки с какой-то даже демонстративностью.

Обед был поглощен все в той же тишине, и лишь когда он поднялся, намереваясь уйти, от одного из столов донеслось:

- Его давно нет в Ульме, майстер инквизитор.

Курт остановился у порога, мгновение помедлив, и неспешно обернулся, пытаясь отыскать взглядом самозваного эксперта по стригам.

- Его нет здесь, - повторил уже много уверенней сидящий в одиночестве подтянутый немолодой человек, глядя в глаза следователю бестрепетно и прямо. - Ведь это штрига вы пытаетесь отловить на улицах вот уж которую ночь.

- Стрига, - поправил Курт.

- Да все равно. Главное - его давно здесь нет; к чему вы будоражите людей продолжением своего дознания? Минуло более двух недель, на улицах спокойно - признайте, что вам здесь более заняться нечем.

- Имя, - потребовал Курт, и собеседник качнул головой, откинувшись к стене спиною:

- Да к чему вам. Ехали бы вы отсюда, майстер инквизитор; что вам тут делать?

- Его имя, - повторил он, обратившись к владельцу, и, когда тот не ответил, в растерянности переводя взгляд с одного постояльца на другого, повысил голос: - Тебе все еще нужна лицензия?.. Его имя.

- Норберт Вассерманн, - с неохотой отозвался хозяин. - Торговец.

- Отчего бы ему не заниматься своим делом и не лезть в чужие.

- Не надо обращать внимания, майстер Гессе, - попросил владелец примиряюще. - Войдите в положение - люди в тревоге; приезжие торговцы опасаются вести дела, прослышав, что в городе штриг, что ведется дознание Инквизиции; мы, говоря откровенно, надеялись, что вы лишь подтвердите тот факт, что бояться более нечего...

- Это не повод для дерзости.

- Согласен, - от души выговорил тот, сделав своему постояльцу страшное лицо. - Он сожалеет.

- Будет сожалеть, - возразил Курт. - Через месяц-другой.

- Простите, что любопытствую... а что произойдет?

- В Ульме откроется отделение Конгрегации, - пояснил он предельно любезно. - Кроме охоты на стрига, я занят также составлением заключения о ситуации в городе, каковая, как я вижу, давно требует должного внимания. Я не премину заметить в отчете, что дожидаться строительства особого здания нет смысла, и наличие в Ульме следователей со специализированным штатом охраны необходимо немедленно. Стало быть, Норберт Вассерманн? - уточнил Курт и, кивнув самому себе, переступил порог, аккуратно прикрыв дверь за собою.

От гостиницы он направился к дому фон Вегерхофа, видя в проплывающих мимо лицах не равнодушие, как прежде, а настороженность и недовольство; прятать Знак под куртку он перестал с первого же дня своего пребывания в этом городе, и теперь казалось, что стальная бляха раскаляется под жгущими взглядами прохожих.

Разумеется, 'заключение о ситуации в городе', если таковое ему возжелается составить, начальство примет и даже рассмотрит, однако сейчас в отношении этого самого начальства в голове возникали не слишком учтивые мысли. То, чем минуту назад Курт попугивал несдержанного торгаша, надлежало бы сделать уже давно: составить реестр наиболее вольнодумных городов и регионов, дабы определить, где в первую очередь требуется повышенное внимание Конгрегации. И недостаток действующих следователей на первых порах вполне можно скомпенсировать иными ресурсами, к примеру - священнослужителями.

О том, сколько курсантов, не обретших Знак следователя, покидает стены академии, большая часть добрых граждан не задумывалась, хотя порою и видела оных курсантов лично. Выпускники Макария, замещающие кое-где прежнее священство, по большей части не скрывались; status академии вполне позволял дарить миру полноценных священников, рукоположенных, к тому же, самим нунцием понтифика. Исполнительность и благочестивость, не переходящая, однако, в фанатизм, внимание к любой, даже откровенно бытовой проблеме любого прихожанина перечеркивали все еще порой неприязненное отношение оных прихожан к 'этим из Инквизиции', что шло Конгрегации на несомненную пользу, быть может, больше, чем агентурная работа и тайная пропаганда. С другой стороны, и это всё еще было востребовано: о том, сколько священников-макаритов, так же заменивших своих прежних коллег, хранит свой Знак в тайнике, Курту было не известно. Однако, если произвести подсчеты количества воспитанников следовательских курсов и количества тех, кто обрел инквизиторский Сигнум, на выходе получалась небольшая толпа...

И здесь, в этом городе, явно не будет лишним хотя бы один из этой толпы, а хорошо бы пара-тройка служителей, и хорошо бы со Знаками. И личной стражей, докончил он хмуро, стукнув в дверь дома фон Вегерхофа излишне резко.

Увидя его на пороге своей комнаты, стриг лишь издевательски ухмыльнулся, приглашающе поведя рукой в сторону клетчатой доски, на которой уже выстроились ряды фигур, включая и некогда изничтоженного скорохода из другого набора. На хмурое лицо гостя фон Вегерхоф смотрел сочувственно, и когда Курт, злясь на себя и убегающее в пустоту время, щелчком сбросил с доски своего в очередной раз плененного короля, ободряюще вымолвил:

- Брось. Все устроится. Знаю, ты привык разрешать дела быстро, однако здесь с наскока не получится; смирись с этим. Они сделают ошибку - рано или поздно.

- Тебе легко, - возразил он раздраженно. - Ты можешь тратить годы. Я - считаю дни.

- Не стану спорить, - отмахнулся стриг, и Курт умолк, отведя взгляд в доску, понимая, что неправ, и оттого злясь еще больше.

В доме фон Вегерхофа он провел почти весь день, приступая к одной партии за другой с обреченным упорством - игра хоть немного вытравливала из головы безрадостные мысли и уныние; в гостиницу, однако, Курт возвратился в состоянии духа скверном, несколько даже разочаровавшись оттого, что трапезный зальчик тих и спокоен и никому из постояльцев не пришло в голову завести спор с майстером инквизитором.

***

Утром его встретил даже не гул голосов - гвалт, едва ли более тихий, чем воскресный рыночный шум, и на то, какими довольными возгласами постояльцы приветствовали появление беспокойного соседа, Курт взглянул с подозрительностью, предощущая неладное.

- Что происходит здесь? - поинтересовался майстер инквизитор недовольно, когда все взоры обратились к нему, и из сбившихся в кружок постояльцев выступил вчерашний торговец, держащийся сегодня еще надменнее и уверенней.

- Кто-то отыскал вашего штрига раньше вас, - пояснил тот язвительно. - Сегодня утром на кладбище в одном из склепов нашли обугленные кости. В груди - кол. Сдается мне, закончено ваше расследование.

- Кол?.. - переспросил Курт сухо. - Что еще за бред.

- Бред вполне вещественный, майстер инквизитор - говорят, паленым пахнет шагов на двадцать. Сходите, взгляните сами.

Мгновение он стоял неподвижно, не глядя ни на кого и прогоняя в мыслях все, что знал и слышал, понимая, что происходящее является если не попросту слухами, то уж точно вздором. Насколько можно было судить об этих созданиях со слов фон Вегерхофа, ни один стриг не подпустит к себе никого даже в состоянии сна - любую самую тихую поступь он услышит, любое дыхание уловит, а воткнуть хоть кол, хоть нож в сердце проснувшейся твари есть задача почти невозможная...

- Разумеется, взгляну, - кивнул Курт, наконец, стараясь говорить сдержанно и неспешно, и развернулся к владельцу гостиницы, который единственный из присутствующих сохранял осмотрительное молчание. - Одного из твоей обслуги - ко мне в комнату через минуту, - потребовал он, и хозяин только вздохнул, послушно кивнув.

По лестнице Курт поднялся спокойно, и лишь войдя в комнату, ускорил шаг, почти подбежав к столу, где покоился его письменный набор; обмакнув перо, помедлил, решая, стоит ли шифровать столь краткое послание, и, наконец, просто вывел на небольшом листке: 'Кладбище. Немедленно'. Даже если гонец проявит чудеса неделикатности и надумает прочесть, что именно несет, ничего особенно примечательного он не увидит; в конце концов, легенда о давней дружбе приезжего инквизитора и барона фон Вегерхофа для того и была запущена в массы заблаговременно, чтобы покрыть интерес вышеупомянутого барона к этому дознанию.

Прислужнику, когда тот явился, Курт сунул в руку сложенную записку вместе с монетой, вслепую выуженной из кошелька; монета оказалась талером, но тратить время на то, чтобы рыться в своих изрядно пополнившихся благодаря покойному сослуживцу финансовых резервах в поисках чего-то мельче, он не стал, коротко велев:

- Дом фон Вегерхофа. Лично в руки. Бегом.

- Слушаюсь, майстер инквизитор, - бросив беглый взгляд на полученную плату, с готовностью отозвался тот и, на ходу пряча нежданную прибыль, проворно устремился по лестнице прочь.

Выглянув в окно, Курт успел увидеть его спину, мелькнувшую за поворотом улицы - парень исполнял указание буквально, мча по утоптанной подсохшей земле довольно резвой рысью; оставалось надеяться, что блеска серебра достанет на то, чтобы его воодушевление не утихло уже через минуту. Следовало признать, что временное отсутствие помощника сказывалось на работе далеко не лучшим образом...

К старому кладбищу у окраины Курт направился верхом, предпочтя затратить минуты на снаряжение жеребца, но сэкономить время на дорогу, и уже задолго до того, как миновать древнюю ограду, указующую пределы освященной земли, понял, что по крайней мере сам факт некоего происшествия и впрямь имеет место - оживленные голоса слышались издали, а вскоре стала ясно различима и небольшая толпа, собравшаяся у разверстого входа одного из склепов. Его приближение было встречено с не меньшей радостью, нежели появление в трапезном зале гостиницы; спешившись, к склепу Курт прошел сквозь коридор раздавшихся в стороны зевак, уступающих ему дорогу охотно и с готовностью. Запах, упомянутый неугомонным торговцем, он ощутил и впрямь еще издали; в воздухе, сегодня безветренном и теплом, стоял кисловатый привкус, разбавленный гарью, а под сводами усыпальницы щиплющий ноздри дух стал и вовсе убивающим.

Внутри было не протолкнуться - с десяток возбужденных горожан сгрудились подле каменной тумбы, заслоняя спинами нечто не видимое прибывшему следователю и обсуждая происходящее вразнобой, перебивая и перекрывая друг друга. Попытавшись прорваться сквозь плотный строй любопытствующих и не преуспев, Курт помедлил, высматривая хоть какой-то просвет в толпе, и, наконец, прикрикнул, даже не пытаясь сдерживать раздражение:

- Дорогу! Расступись, - повторил он, когда изумленные лица поворотились в его сторону, и, попросту оттолкнув с пути заслоняющих ему обзор, протиснулся к самой гробнице.

Тело было там - то, что от него осталось. Поверх каменной крышки саркофага, уже наполовину разворошенный, возлежал обуглившийся человеческий остов; в ребрах, пробив тонкие кости, засел тщательно и как-то даже любовно вытесанный кол толщиною с запястье, чудесным образом оставшийся почти неповрежденным - дерево покрывал лишь тонкий налет гари.

- Штриг, - обрадованно сообщил один из присутствующих. - Взгляните сами, майстер инквизитор, там в челюсти клыки - подлинно, штриг.

На непрошенного советчика Курт не обернулся, сдвинувшись к почерневшему черепу, и, склонившись, всмотрелся, прикрывая нос рукавом - поблизости от горелых мощей запах был попросту сокрушающим.

- Как любопытно, - отметил тихий голос за спиною; он распрямился, обернувшись к фон Вегерхофу, и недовольно покривился:

- Даже слишком, сказал бы я... А ты скоро.

- Долго ли, умея, - передернул плечами тот. - Что у нас?

- Типа стриг, - отозвался Курт негромко и, обведя взглядом чуть приумолкших зрителей, обратившихся в слух, решительно махнул рукой в сторону двери: - Выйти. Всем. Выйти! - повторил он, когда в ответ зазвучал возмущенный ропот. - Расходитесь. Здесь не на что смотреть.

- Никуда мы не пойдем, - решительно возразил один из стоящих у самого саркофага; в руке он стискивал замаранную сажей палку, которой, видимо, до прихода следователя шуровал в обуглившихся костях. - Это, майстер инквизитор, наш город, и все это нас касается в первую голову. Мы будем тут.

- Знаешь, что вот это такое? - всеми силами сдерживая злость, поинтересовался Курт, шагнув к нему и приподняв Сигнум за цепочку; тот попятился, болезненно и растерянно вскрикнув, когда майстер инквизитор ухватил его за локоть и завернул руку за спину. - Попробуй рыпнуться, - предупредил он тихо. - От 'сопротивления' до 'покушения' - полшага, а что бывает за покушение на инквизитора, ты знаешь. Пошел, - поторопил Курт и, буквально выволочив притихшего сторонника городских вольностей за порог, отступил от двери, кивнув прочим: - На выход. Или я не поленюсь вышвырнуть собственноручно каждого.

- Que c'est gentil^[85], - усмехнулся стриг, когда спина последнего уходящего скрылась из пределов видимости. - Ты неподражаем; в Ульме всего пять дней - а тебя ненавидит даже не половина города, а город целиком. Попросту уникальный талант.

- Учись, пока я жив, - отозвался он безвыразительно и повел рукой, приглашая фон Вегерхофа к осмотру обгорелых останков. - Ну, что скажешь, expertus?

- Любопытно, - повторил стриг, обойдя почернелый остов вокруг и брезгливо тронув деревянный кол кончиком пальца. - Остроумно. Однако не надо быть экспертом, чтобы определить... подойди-ка, взгляни на эти хваленые клыки... Позволю заметить - имея такие, можно темной ночью пугать сородичей; причем ни на что иное они не годны - недостаточно остры, это видно даже теперь. И совсем иное строение.

- Собачьи?

- Собачьи, - кивнул фон Вегерхоф с усмешкой. - Хотя, следует признать, вмонтированы довольно мастерски... Я миную в своей оценке тот непреложный факт, что стриг не сгорает на месте от воткнутого в грудь кола, осинового ли, березового, дубового, какого угодно. При столь варварском обращении со своим телом он впадет в stupor, пока кому-нибудь не придет в голову выдернуть этот кол и дать возможность доступиться к свежей крови. В этом случае где-нибудь через неделю он войдет в прежнюю норму.

- А я полагал, кол он выдернет сам - этаким эффектным жестом - и порвет глотку тому, кто его воткнул.

- Увы, - пожал плечами фон Вегерхоф. - Не все так безоблачно. Удар в сердце, удар в печень, вскрытое горло; да и любое серьезное ранение - все это вещи довольно досадные.

- Вот как. Стало быть, твоя столь впечатляющая речь той ночью - сплошное вранье? Если бы я всадил в тебя болт...

- Мне пришлось бы тяжко; болт в живот - это пара дней в постели. Однако, воспользовавшись общеустоявшимся мнением о стригах, каковое ты тогда признавал как непреложное, я избежал возможных осложнений... Итак, возвращаясь к нашему весьма покойному другу, отмечу именно тот факт, что некто полагает все то же мнение столь же бесспорным. Что меня крайне интересует, так это вопрос 'как это сделано'; на то, что здесь был употреблен какой-либо горючий материал, ничто не указывает. Дрова не использовались, видишь сам. Попросту полить тело чем-то вроде spiritus'а - этого недостаточно. Маслом, смолой, порохом - не пахнет.

- Порохом не пахнет, однако что-то все же есть. Возможно, ты разберешь лучше; знакомый запах, вот только никак не могу определить, что это.

- Сера, - отозвался стриг, не промедлив и не задумавшись ни на мгновение. - Пахнет серой; и еще чем-то, но что это, я не знаю. Кто бы ни устроил весь этот farce, он постарался на славу и применил немалые знания алхимии. Кто-то очень хотел, чтобы твое расследование завершилось, но при всех упомянутых мною завидных познаниях в области веществ и их реакций, все выполнено довольно бездарно.

- Тот, кто знает, что такое стриг, не стал бы проворачивать вот такое, - подытожил Курт; фон Вегерхоф кивнул:

- Сомневаюсь, что за всем этим стоят наши подозреваемые. En premier lieu^[86], все склепы мною были проверены, причем не раз. En second lieu^[87], даже неосведомленному, но мало-мальски внимательному исследователю ясно, пусть и не с первого взгляда, что останки - человеческие. Тот, кто это сделал, не имеет ни малейшего представления о стригах и - весьма отдаленное о Конгрегации вообще и тебе в частности. Это не compliment, это факт. Все вот это рассчитано на не особенно умного дознавателя, а стало быть, и проведено не особенно мудрым человеком.

- Ну, не знаю, - возразил Курт, отступив на шаг назад и оглядывая темные кости. - То, что я вижу, отвечает упомянутым тобою народным, я бы сказал, общеустановленным суждениям о стригах. И не будь в Конгрегации тебя, не знай я всего, что узнал за последние дни - даже не могу сказать с убежденностью, стал ли бы я столь детально разбирать мелочи вроде достоверности зубов; вполне вероятно - принял бы все как есть. Я бы скорее усомнился, обнаружив труп без клыков и с отрубленной головою.

- Autrement dit^[88] ..?

- Иначе говоря - мне показали то, чего, по мнению не осведомленных о твоем наличии людей, я и должен ожидать от мертвого стрига; и я, не будь тебя, увидел бы то, о чем слышал до сей поры, в чем не сомневался. Я хочу сказать вот что: даже если тот, кто подбросил нам эту куклу, знает, как все на самом деле, он вполне мог изобразить именно это, потому что, как ему кажется, именно это меня и убедит.

- Слишком сложно, чтобы быть правдой, - заметил фон Вегерхоф с сомнением. - И откровенно фальшиво.

- Как, например, удачно перехваченное нешифрованное письмо, да? - уточнил Курт, и стриг вздохнул, кивнув:

- Je suis forcé avouer^[89], в обоих случаях имеется кое-что общее, а именно - то, что Конгрегацию, pardon, держат за дуру... Что намерен делать теперь?

- Для начала следовало бы разыскать того, кто обнаружил кости, поговорить с ним, равно как и со сторожем; чем он здесь занимался, пока кто-то ломал двери и палил труп? И, кстати говоря, весьма любопытно узнать, чей. Есть немалая вероятность того, что дело о введении следствия в заблуждение плавно перетечет в дело об убийстве.

Разыскивать сторожа долго не пришлось - тот обнаружился чуть в отдалении сидящим на каменной ограде кладбища в окружении сограждан; сограждане внимали его рассказу, явно излагаемому далеко не в первый раз, затаив дыхание и лишь изредка прерывая возгласами 'ах' и 'вот это да'. Завидев Курта, кладбищенский охранитель порядка, молодой рослый парень, умолк, глядя на приближающегося следователя неприязненно, настороженно и даже, кажется, с некоторым испугом. Неопределенной серо-бурой окраски пес, возлежащий рядом с ним на прошлогодней жухлой траве, приподнял голову и тут же снова опустил ее на сложенные перед грудью лапы.

- Приболел? - поинтересовался Курт, когда на поглаживание по загривку тот лишь зажмурился и тяжело вздохнул.

Сторож еще мгновение сидел в прежней позе, не произнося ни слова и явно растерявшись, и, наконец, медленно качнул головой:

- Да нет... с чего вы взяли такое...

- Довольно миролюбивая тварь для сторожевого, - пояснил Курт. - Как звать?

- Пса? - переспросил парень оторопело, и он вздохнул, терпеливо пояснив:

- Тебя, дурень.

- А... - спохватился сторож, нервно ерзнув по каменной ограде. - Дольф, майстер инквизитор.

- Дольф, - повторил он и кивнул через плечо на оскверненный склеп: - Знаешь, кто нашел тело?

- Я нашел - поутру. Уже светало, я стал обходить - ну, и вижу, дверь взломана...

- Ясно, - оборвал Курт, - стало быть, только ты мне и нужен. Мне нужен только он, - повторил он четко, повысив голос. - Это значит - прочие могут быть свободны. Нечего толпиться.

На сей раз возражений не последовало, и слушатели, недовольно ворча, нехотя и медлительно стали разбредаться прочь, пытаясь при том держаться поблизости в надежде, вероятно, уловить хотя бы обрывок грядущего разговора. На фон Вегерхофа, оставшегося рядом, сторож посмотрел опасливо и непонимающе, вопросительно поглядывая на майстера инквизитора.

- Господин барон оказывает помощь следствию, - пояснил Курт и, опершись о камень ладонью, уселся на ограду рядом. - При нем можешь говорить спокойно.

- А я все уже сказал. Нашел его утром; всё...

- Наверняка работенка та еще? - оборвав сторожа на полуслове, осведомился он участливо. - И не выспаться толком; днем ведь ты тоже тут?

- Круглые сутки, майстер инквизитор, но днем здесь тихо; кто ж полезет могилы грабить при свете? Днем сплю - в подсобке тут. Если кому что надо - будят. Вообще, каюсь, не положено, но... Помощник у меня имеется, но он так - временами только приходит, у него другая еще работа есть.

- И ночами клонит в сон, верно? - уточнил Курт с сочувственной улыбкой, и парень нервно усмехнулся в ответ:

- Случается, что тут говорить. Бывает, что и забываешься на минуту-другую; работа ж муторная, скучная, тоскливая - бродишь тут туда-сюда...

- ... а кругом могилы, - договорил он со вздохом, - покойники, склепы... Не боязно?

- Поначалу было. Теперь стерпелся, а прежде, бывало, дергался, если кошка где мяукнет или ветер в листве, все дрожал...

- ... прикладывался как следует, - снова окончил Курт и благодушно отмахнулся, когда парень буркнул что-то невнятное, отведя взгляд в сторону: - Да полно тебе. Понимаю.

- Ну, бывало, - неохотно согласился Дольф. - Тоже - поначалу. Примешь немного - и уже не так жутко. Только с этим я быстро завязал; на такой работе закладывать нельзя - сопьешься, и толку от тебя будет, как с рыбы шуба. Был тут прежде сторож - славный старикан, но вот он как раз с вечера нагружался, после чего отрубался намертво; приходи и делай, что хочешь. Поперли его. А мне оно надо? занятие, сами понимаете, майстер инквизитор, хоть и не особо приятное, а все же довольно необременительное. А платят недурно.

- Да уж я думаю, - кивнул он понимающе и понизил голос, вкрадчиво поинтересовавшись: - Ну-ка, Дольф, честно: спал сегодня?

Сторож вздрогнул, опустив взгляд в траву, и Курт толкнул его локтем в бок:

- Да ладно. Я же не стану тебя за это арестовывать или гнать с работы - не моя это епархия. Просто - ну, рассуди сам: взломать склепную дверь (запечатанную, как я видел) - это ведь не тихое дело; скажи, что ты просто ничего не услышал - и я скажу 'врешь'. Давай-ка, Дольф. Правду. Как ты мог это прохлопать?

Парень отодвинулся, бросив беглый взгляд на молчаливого фон Вегерхофа и вновь опустив глаза в траву.

- Спал, - выговорил он через силу. - Днем выспаться не вышло, а ночь была теплая; присел на траву - так, передохнуть просто - ну, и... Уснул.

На понурую макушку Курт смотрел молча с минуту, краем глаза отмечая, как нахмурился стриг, кажется, увидевший то, же, что он уже понял и сам. Слишком просто и быстро, слишком спокойно; слишком легко.

- Врешь, Дольф, - тихо произнес он, и сторожн вскинул голову, глядя на следователя с испугом и растерянностью.

- Так ведь вы сами велели сказать, что спал... - начал он, и Курт возразил все так же тихо и доброжелательно:

- Я велел сказать правду.

- Я сказал! - заспорил тот горячо. - Я просто уснул, я ничего не видел!..

- Видел, Дольф, - мягко оборвал он. - Знаешь, большинство людей на белом свете просто не умеют лгать; у них это не получается. В мелочи какой-нибудь - жене, матери, брату, торговцу, нанимателю - могут; а когда дело доходит до чего-то серьезного, вот тут-то и начинаются проблемы. Как у тебя, к примеру. Не возражай; это ни к чему. Я все равно не поверю ни единому твоему слову. Давай-ка лучше я разъясню тебе кое-что, а уж после будешь говорить ты, идет?.. Я в этом городе, Дольф, человек не слишком-то желанный, меня здесь не любят - причем все; никто не упускает случая напомнить, что здесь хозяева они, а не я. А вот ты со мною говорил вежливо, учтиво, я бы сказал, ни разу не надерзил, отвечал на все вопросы, точнее, пытался отвечать; я завел разговор по душам - ты его поддержал, хотя только слепой не увидит, что говорить со мною тебе не нравится и не хочется. И ты с превеликим удовольствием попросту встал бы и ушел, махнув на меня рукою, но этого ты не сделаешь, потому как любое твое действие, могущее вызвать мое недовольство, тебя пугает. Любое слово, движение, любой свой поступок ты сверяешь с вопросом 'а подозрительно ли это'; потому ты и сидишь тут до сих пор, потому слушаешь меня и стараешься говорить со мной. Только лишь потому, что тебе есть что скрывать. Есть чего бояться. А теперь, когда ты понял, что я все понимаю, начнем с самого начала. Итак, Дольф. Этой ночью ты не спал. Не спал ведь?

- Нет, - согласился парень не сразу, вновь отведя взгляд. - Не спал.

- И что-то видел. Что?

- Не знаю, - отозвался сторож неуверенно. - Люди. Слышал, как дверь ломали, подошел проверить; смотрю - люди...

- И почему же ты не вмешался? Ведь для того тебя и брали на эту работу - молодого, здорового парня - чтобы ты мог вмешиваться в подобные ситуации. Даже оружие, как я погляжу, имеется.

- Какое еще оружие, - возразил Дольф тоскливо. - Нож да дубина? Тоже мне... А те были с мечами. Я видел. Я работу исполняю честно, но какого толку, если я тут лягу? Все равно ничего не сделал бы, не смог бы.

- И мечи в темноте разглядел? - усомнился Курт, и сторож передернул плечами:

- Да. От луны отражалось - лезвия, длинные...

- Этой ночью было холодно, - впервые за время разговора разомкнул губы фон Вегерхоф, и парень вжал голову в плечи, вздрогнув. - На небе - тучи. С полчаса даже прокапало. И луны, соответственно, видно не было.

- Что скажешь? - по-прежнему благожелательно поинтересовался Курт, когда сторож не ответил, все так же сидя с опущенной головой. - Даже и без этого я вижу, что врешь. Снова. Дольф, послушай меня внимательно. Обыкновенно я говорю это при допросах иного рода, когда тот, от кого я жду ответа, упирается и молчит, однако все то же самое применимо и к тебе. Так вот: я все равно все узнаю. Понимаешь? Осознай, что ты от меня не отвяжешься, пока я не услышу правды; и если ты не скажешь ее здесь, сейчас, в простом разговоре - ты скажешь ее в ином месте чуть позже при разговоре более вдумчивом. Как бы ни зарывались твои сограждане, а на одно я имею право: на использование в случае нужды камер местной тюрьмы и на помещение любого, живущего в этом городе, в одну из этих камер. Кстати сказать, насколько мне известно, кроме камер, что здесь имеются, местное узилище - это еще и просто пара ям, закрытых решеткой сверху; наверняка во время столь частых весенних дождей там весьма уютно. Однако для того, чтобы поговорить с тобою более душевно, мне камера и не нужна; достаточно любого другого места, довольно отдаленного, чтобы не распугивать окружающих. Ты ведь не герой, Дольф, и в случае такого развития событий не сможешь устоять - расскажешь все. Ну, и к чему тянуть время и доставлять самому себе неприятности вместо того, чтобы просто поговорить?

- Я все сказал... - начал сторож, и Курт оборвал - теперь требовательно и жестко:

- Довольно, Дольф. Хватит. Бессмысленные препирательства тебе не помогут, тебе поможет твой ответ на мой вопрос - на сей раз ответ честный. Говори сейчас, или тебе придется сказать все позже, когда я буду не просто спрашивать.

- Я не могу, - выдавил парень тихо. - Меня попрут с работы. Нормальную работу в Ульме сейчас не найти, а у меня семья.

- Вот и подумай о семье. Если ты проведешь в каталажке с неделю, на твое место здесь все равно возьмут другого, и как ты полагаешь, примут ли тебя обратно, когда... если ты выйдешь? Сомневаюсь. И пойдешь ты, Дольф, уголь грузить с утра до ночи... Давай. Колись. Рассказывай все как есть, а там посмотрим, быть может, все и обойдется.

- Не обойдется, - отмахнулся сторож обреченно. - Вы ведь все расскажете совету, там ведь тоже свое расследование начнут, наверняка. Черт меня дернул... Просто деньги нужны очень. Вы себе даже не представляете, как дорожают продукты по весне.

- Ну, отчего же, вполне даже представляю. И что такое 'очень нужны деньги' - тоже знаю отлично. Рассказывай, - поторопил Курт, вновь сбавив тон. - Все равно ты, считай, уже сознался, так давай подробности. Что тут было этой ночью?

- Не этой ночью, - кисло возразил Дольф. - Много раньше. Я... Платят тут неплохо, это верно, но тогда я еще только-только начал работать, долгов куча, на шее жена, ребенок только родился, да еще мать - хоть и при последнем издыхании, но ведь и она тоже ест. И тут мне предложили денег; не так, чтоб очень, а все же неплохая была прибавка.

- Денег - за что? - поторопил Курт, когда он снова умолк; сторож вздохнул.

- За труп, - пояснил Дольф нехотя. - Старикашка один предложил. Я его, в общем, плохо знаю, мне только известно, что он в своей лавке продает книги или что-то в таком духе... Тогда как раз похоронили одного мужика, от сердца умер, кажется; и тот старик мне предложил такое дело: я ему помогу выкопать труп и взгрузить на тележку, а он мне заплатит - тогда и потом, когда этот труп надо будет закопать обратно.

- Обратно? - уточнил Курт недоверчиво. - И что же - закопал?

- Закопал. Через ночь.

- Ты спрашивал, для чего ему мертвое тело?

- Спросил; любопытно же. Тот сказал, что он вроде лекарь, а свежие трупаки - их можно разрезать и посмотреть, что переменилось внутри, чтобы потом, когда лечишь живых, понимать, что с ними происходит. Ну, я о таких слышал, потому не удивился. Нет, я знаю, что так нельзя, что запрещено, что дурно это... Но деньги были очень нужны. И он ведь закопал его обратно, в землю; а порезан он там или нет - какая ему теперь разница? Мертвец ведь. Чего ему.

- Ну, это спор долгий, - отмахнулся Курт, - и сейчас значимости не имеющий. Скажи-ка лучше, сколько раз ты проворачивал такие дела?

- Трижды, - тихо вымолвил сторож. - Тот раз и еще два.

- И всякий раз он привозил тела обратно?

- Всякий раз.

- Похвально, - усмехнулся Курт, и парень болезненно покривился. - Итак, это было прежде. Что случилось этой ночью? К тебе снова пришел тот старик?

- Да. Только вчера он... - Дольф замялся на мгновение, подбирая слова, и неуверенно договорил: - Вчера он был какой-то не такой. Злой, что ли. Нервный. Все, что ему было нужно - это чтобы я не совался, если услышу что-то, чтобы ходил в другой оконечности кладбища и к склепам не забредал. Я спросил, зачем, но теперь он мне отвечать не стал; знаете, он, вообще, старик обходительный и спокойный, но тут нахамил. Мне как-то не понравилось, что он тут задумал, и я даже хотел послать его куда подальше... Но он заплатил больше - намного больше. А мне...

- Очень нужны деньги, - кивнул Курт. - Я помню. Ты видел его, когда он пришел?

- Нет, я, когда начало темнеть, так и оставался вон в той стороне. Он так велел. Пса я привязал, чтобы шум не поднял ненароком... Вы расскажете все совету, да? - обреченно спросил сторож, искоса бросив взгляд на следователя; он вздохнул.

- Дольф, Дольф... А тот факт, что ваши с этим стариком темные делишки подпадают под обвинение в осквернении могил и граничат с обвинением в занятии чернокнижием - это тебя не заботит? А ведь это к костру прямая дорога.

- Мне нельзя на костер, - оторопело пробормотал сторож. - У меня семья...

- Думал ты о семье, когда влезал в это? - сдвинув брови, чтобы удержать невольную усмешку, оборвал Курт. - А теперь - что это за старик? Имя тебе известно?

- Франек Штайн, - вяло отозвался парень. - Он сказал - 'доктор Штайн'. Говорил, что он доктор медицины или что-то такое... Может, и врал. А может, и правда профессор, и его из какого-нибудь университета поперли за эти забавы с трупами...

- Где он живет - ты знаешь?

- Я покажу, - снова вмешался стриг, и Курт кивнул:

- Хорошо. Это все, Дольф? Больше тебе сказать нечего?

- Нет, все, что знал... И что теперь со мной? Я ведь не со зла, и никаким чернокнижием я не занимался. Он говорил - это во благо.

- А ты, можно подумать, поверил, - усомнился Курт и, перехватив растерянный взгляд, вздохнул: - О, Господи... Посмотрим, что можно сделать. Пока я ничего и никому не скажу. Пока, - повторил он строго и, поднявшись, кивнул в сторону склепа: - Иди туда, исполни хотя бы сейчас свою работу. Внутрь никого не пускать; не приведи Господь, я узнаю, что труп растащили на кусочки на память; понял меня? И не вздумай удрать из города. Найду. Тогда никакие слезные истории о семье и детях меня уже не проймут... Свободен.

Глава 13

От ульмского кладбища, оживленного сегодня, как никогда прежде, Курт уходил молча, ведя в поводу жеребца, тоже словно понурившегося и задумчивого; стриг вышагивал рядом так же безгласно, не пытаясь острить над его внезапным человеколюбием, то ли давая ему размыслить, то ли и сам думая о том, что в этом городе привычные правила работы приходится исправлять на ходу, и исправления эти - далеко не в лучшую сторону. Разумеется, на прежнем месте службы Курт наверняка не стал бы слушать повествований о старушке-матери и малых детях и упек бы парня в камеру - на пару дней, исключительно в воспитательных целях, дабы запомнил на будущее. Упомянутого им книготорговца уже сейчас направлялись бы арестовывать с пяток арбалетчиков, и, учитывая возраст, уже к завтрашнему, много - послезавтрашнему утру тот выложил бы все, что знал, что не знал и что мог бы вообразить в страшных или блаженных снах. Народ с кладбища разогнали бы вмиг, и сейчас майстер инквизитор не тревожился бы о том, что останки, быть может, вполне благочестивого или не очень, однако - вполне даже человека в эту минуту растаскивают для ритуального попирания ногами, а с черепом, насаженным на палку, кто-нибудь уже бегает по всему городу, демонстрируя победу человечества над чуждыми элементами природы...

- До моего дома три улицы, - заговорил, наконец, фон Вегерхоф, словно и впрямь угадав его мысли. - Завернем. Пошлю кого-нибудь в ратушу с просьбой охранить тело.

- И не трепаться, - докончил Курт настоятельно. - Чтоб не трезвонили об обезвреженном стриге... Словом, пусть твой холуй попросту отнесет то, что я напишу.

- Полагаешь, тебе подчинятся? - усомнился стриг, и он недобро усмехнулся:

- Полагаешь, им не донесли уже, что я составляю список тех, кто попадет под чистку в первую очередь, когда здесь осядут наши?.. Не подчинятся, разумеется; но и нагло переть на распрю рат не станет. Жить и мухе хочется. Слухи пойдут, понимаю, однако избежать всеобщего экстаза хоть на пару дней - это уже хорошо.

- Закрыто... - пробормотал стриг чуть слышно и пояснил в ответ на вопросительный взгляд: - Вон его лавка; дверь видна отсюда. Сегодня заперто.

- Еще бы. После таких-то ночных потех - наверняка отсыпается дедуля... Кто он такой? Откуда знаешь, где лавка?

- Я покупаю у него книги; покупаю или беру на время - такую услугу он предоставляет тоже. Также он имеет лицензию аптекаря.

- Ага, - отметил Курт, и стриг кивнул:

- С'est ça^[90]. Кстати замечу, не такой еще и старик - ему всего около пятидесяти; с виду тихий, однако в нашем деле это еще никогда не было подтверждением неповинности. Родом из Праги, если, опять же, не лжет.

- Почти земляк, словом? - усмехнулся Курт. - Ты прав, и впрямь - le monde est petit^[91]. Заглянуть бы к нему этой ночью, посмотреть поближе, что там у него за книжки и порошочки...

- Это вряд ли, Гессе. Лавка - она же дом; второй этаж жилой. Если мне не изменяет память, твой последний набег на лавку со спящим хозяином завершился не слишком благополучно.

- Как сказать, - пожал плечами он. - В конце концов, de facto именно это и привело меня в Конгрегацию, а сей факт я полагаю весьма даже удачным... Но ты прав. При таких условиях идея так себе. С другой стороны - ведь у нас есть ты; тебя-то, полагаю, он не услышит и даже не увидит при небольшом усилии с твоей стороны.

- Особенно, если прав ты, и у него в подвале обитает новообращенный стриг. Когда я, наткнувшись на него, устрою небольшую потасовку с крушением мебели, разбитием склянок на аптекарских полках и грохотом книг о прилавок - да, думаю, он ничего не услышит... Взглянуть, pour ainsi dire^[92], на внутреннее убранство его жилища, бессомненно, следует, однако делать это придется при свете дня. Благо это окраина, и особенно многолюдно здесь не бывает.

- Однако днем, что характерно, бывает хозяин - причем, бодрствующий, - отозвался Курт язвительно. - Хотя одна занятная мысль у меня родилась.

- О? - отметил фон Вегерхоф одобрительно. - Продолжай в том же духе. Наверняка, если должным образом постараться, родится и вторая.

- Смешно, - согласился он хмуро. - Мне сегодня как раз до веселья... Моя мысль предполагает использование фон Рихтхофен - она дамочка с положением; графиня! ей ли шататься по лавкам собственными ногами? Наверняка за нее все покупки совершает горничная, а в случае приобретения того, что она желает выбрать лично, торговцев зовут к ней. Я ведь прав?.. Вот и пускай она пригласит к себе нашего доктора. Поговорит с ним на тему рукописных трудов о целомудрии или шахматном искусстве, или подберет себе какой-нибудь порошок для усмирения желчи или притирку для удаления морщин... Полагаю, продержать у себя старичка пару часов она сможет, и даже если ее словоблудие оному надоест - не сможет же он благородной даме прямо сказать об этом и, развернувшись, уйти. Клиентов такого пошиба облизывают. Их обижать нельзя; здесь стимул посущественней, нежели установленные законом нормы поведения, на которые всем здесь плевать - будущая возможная выгода... Помощники в лавке у него имеются?

- Нет, управляется один.

- Что, скажу, еще подозрительней, - заметил Курт многозначительно. - Наверняка есть что скрывать.

- Или попросту недостает средств, - возразил стриг благодушно. - Кризис, Гессе, коснулся не только землевладельцев; это сейчас всеобщая проблема - множество незанятых рабочих рук и при том полнейшая невозможность эту работу найти, ибо платить в наши дни никто и никому ни за что не может. Проще переждать тяжелые времена, урезав обслугу.

- Тебя, я погляжу, вышеупомянутый кризис обошел стороной?

- Осталась одна sphère d'activité^[93], - кивнул фон Вегерхоф, - которая пострадала менее всего - негоциация. Внутренняя торговля - дело тоже довольно доходное, но сейчас именно международные торговые игры - вот где можно нажиться, если уметь слушать, смотреть и думать. Я умею. Неплохой способ развлечься, позволю себе заметить. Играть в шахматы с самим собою - это наскучит довольно скоро, поверь мне; а вот с иностранными торговыми домами, одному против армии торгашей, банкиров и экспертов - вот это уже любопытно. И как результат - я из пятерки самых состоятельных жителей Ульма.

- И что? - пожал плечами Курт. - Все равно ведь все твои доходы и все твое состояние - собственность Конгрегации, и так будет, пока ты носишь Знак особого агента.

- Ты получаешь свое жалованье благодаря мне, - пояснил стриг с незлобивой улыбкой. - Ты и многие другие - благодаря мне и многим другим; в том числе. Откуда, ты думаешь, у Конгрегации средства на содержание орды следователей, курьеров, экспертов всех видов и прочих, если в конфискации имущества осужденных она давно не участвует?

- И при этом тебе дозволяют тратиться на колокола, мощение улиц, чудо-поваров, дома в центре и прочее, к работе касательства не имеющее? De facto - благоустраивая это гнездо порока, ты расходуешь казну Конгрегации.

- Это часть моего прикрытия. Действия, благодаря которым поддерживается моя image de marque^[94]. Кроме того, я приношу в эту самую казну столько, mon ami, что некоторая ее растрата мне вполне позволительна.

- Чванливая тварь, - констатировал Курт, фон Вегерхоф церемонно кивнул:

- И это мне позволительно тоже... А что до твоей идеи - нахожу ее весьма неплохой, хотя прежде, разумеется, следует обсудить ее с самой Адельхайдой; сегодня у нас контрольное rendez-vous около трех пополудни, на которое предлагаю явиться и тебе. В нашем распоряжении остается еще время на обед, к которому также приглашаю присоединиться.

- Не думаю, что твоя питательная мышь будет особенно этому рада, - усомнился Курт. - Кроме того - не рановато ли для обеда? Сдается мне, основные затраты твоей хваленой казны это расходы на снедь; как к тебе ни зайди - ты постоянно что-то жуешь. Для стрига ты просто неприлично прожорлив.

- Для стрига, - возразил тот, - я неприлично воздержан, Гессе. Вообще говоря, я могу не принимать никакой вовсе пищи не одну неделю, однако в этом случае от меня будет мало проку; как ты думаешь, сколько сил тратит это тело на поддержание всех тех способностей, коими пугают маленьких инквизиторов наставники на ночь? Вот уже третий день я не принимаю животной пищи, не говоря о чем-либо более серьезном, а ведь сил организм меньше не издерживает.

- В твоем распоряжении город. Так за чем дело стало?

- За Страстной неделей, - напомнил фон Вегерхоф серьезно. - Что бы мне ни позволяли здешнее и Самое Высшее начальство, а наглеть все-таки не следует. Мне более, чем кому бы то ни было, надлежит об этом помнить.

- И неприлично благочестив, - подытожил Курт. - Но признайся (ни за что не поверю, что это не так) - все же посматриваешь вокруг? Особенно сейчас; наверняка голод зверский. Прицениваешься, принюхиваешься; ведь не может быть, чтобы отказ от живой крови дался тебе так легко.

- Он дался нелегко, - согласился фон Вегерхоф с невеселой усмешкой. - Однако, идя по рынку и видя что-то, что тебе очень хотелось бы иметь, но на что недостает твоего жалованья - ведь ты не хватаешь это и не бежишь прочь, а вздыхаешь и проходишь мимо.

- Когда-то хватал и бежал.

- Когда-то - и я, - коротко отозвался стриг.

На потемневшее лицо фон Вегерхофа он бросил мимолетный взгляд, смолкнув и отвернувшись, и до самого дома с голубятней под крышей оба шагали, не проронив более слова. За обедом тот вновь был прежним, иронично-колким и беспечным, и Курт, искоса поглядывая на оживленное юношеское лицо, пытался отыскать в бледно-голубых глазах того, кто надел когда-то эту маску. Маску, которая ограждает от окружающих людей и нелюдей, от окружающего мира, в котором стриг был одинок, как, наверное, никто иной, чуждый тем и другим. Подлинный Александер фон Лютцов таился за семью печатями, и такое положение вещей будет вечным - жизнь будет проходить мимо, мимо будут проходить люди, враги и друзья, знакомые и приятели; и без его личины, уже сросшейся с самой сутью, существовать будет попросту невозможно. Однажды все то, что клокочет или тихо варится внутри его мыслей и сердца, остынет, но одиночество останется. Останется маска, не позволяющая увидеть истинное лицо и истинную душу...

- Хватит меня инквизировать, - вторгся в его мысли, разбив их в прах, насмешливый голос, и Курт отвел взгляд, лишь сейчас заметив, что давно сидит неподвижно, пристально глядя в прозрачные глаза напротив себя. - Зубы обломаешь... У нас в запасе еще около часу. Партию?

Считать свои проигрыши Курт уже закаялся, равно как и сокрушаться по этому поводу, посему испортить настроение более, чем это сделал безымянный и безликий остов на ульмском кладбище, неведомое количество сданных партий уже не могло, и сейчас, стоя в безлюдном переулке рядом со стригом, он думал лишь об этом сожженном теле и о том, что фон Вегерхоф сказал накануне. 'Они сделают ошибку рано или поздно'... Была ли эта выходка в самом деле ошибкой противника? Насколько велика вероятность того, что противник этот не так умен, как все они предполагают? Каковы ставки на то, что расследование закончится попросту арестом старика, зашедшего в своих экспериментах с трупами слишком далеко?..

- Стриг - не живой труп, - нарушил молчание Курт, и фон Вегерхоф усмехнулся:

- Le grand découverte^[95].

- Для меня - да, - огрызнулся он. - Когда во время Таннендорфского дела я натолкнулся на психа, почитающего себя стригом, я уверился в его человечности, нащупав пульс и не увидев красных глаз и клыков. Как мне известно теперь, все это могло ничего не значить, и тогда мне просто повезло... Но разновидностей вашего брата, как мух; может ли - теоретически - существовать и такая тоже? Есть ли хоть малая вероятность того, что таки можно поднять труп и дать ему возможность существовать за счет людской крови?

- Не знаю, - отозвался стриг неуверенно. - Не жди от меня слишком многого, я не могу знать все. Однако, если исходить из того, что мне известно - скорее нет. Есть, как ты выразился, разновидность, к живому трупу весьма близкая - пошлый упырь. Выглядит премерзко; мне доводилось наблюдать этих милых созданий. Риску стать подобной тварью подвергается любой, чье обращение совершается мастером недостаточной квалификации, или если что-то идет не так при обращении, если, pardon, сам дурак. Ты удивишься, но для того, чтобы выбраться оттуда, надо обладать некоторым запасом силы рассудка. Иначе - смерть, если посчастливится, либо упомянутая мною вероятность развития событий. Соглашаясь на обращение, рискует любой... Что же до поднявшихся мертвецов - это, скорее, из области одержимости или некромантии. Вот только старик Штайн, как ты слышал, исправно возвращал все тела туда, откуда заимствовал.

- Не потрошил ли он их, дабы понять, что творится внутри его питомца? - предположил Курт, следя за приближающейся крытой повозкой с зашторенными окошками. - Быть может, тот распадается на части. Или - напротив, начал становиться не в меру живым и даже в некотором роде здоровым. Или это состояние наш доктор поддерживает методом пересадки ему время от времени свежих органов - вроде замены шестеренок в механизме...

- Тебе надо было податься в сказители, - усмехнулся фон Вегерхоф, делая шаг навстречу повозке. - От благодарных слушателей не было бы отбою.

- Я это слышу ясным днем от стрига с серебряным Знаком? - уточнил Курт и, когда дверца чуть сбавившей ход повозки распахнулась, вслед за стригом, пригнувшись, проскользнул внутрь.

Полумрак, окрашенный проникающим сквозь лиловые шторы солнцем, скрадывал черты лица Адельхайды фон Рихтхофен, но даже в этом сумраке было заметно, что насмешка в нем сегодня сменилась явственной озабоченностью. 'Уже слышала, - опустив приветствие, кивнула она, не дожидаясь объяснений. - Детали'. Подробности кладбищенской истории Адельхайда выслушивала, не перебивая и не задавая более вопросов, глядя на покачивающуюся шторку отстраненно, и лишь когда Курт, стараясь не поддаться ощущению, что его не слушают вовсе, пересказал план обыска лавки, качнула головой, переведя, наконец, взгляд на лицо собеседника.

- Ваш план - абсурд, мальчики, - заявила она категорично. - Никуда не годится.

- Excellenter^[96], - покривился Курт оскорбленно. - И что же в нем не так?

- Все так, кроме одного: вас будет лишь двое, и если в его подвале действительно обнаружится некое создание, вы, возможно, с ним управитесь. Но. Если их двое? Трое? Александер, при всем к тебе уважении, когда ты в последний раз сталкивался со своими в открытой стычке? Не хотела бы никого обидеть, однако...

- Что предлагаешь? - не дослушав, осведомился стриг тихо. - Обыск провести надо. Если Гессе явится к Штайну с грозным лицом и Знаком наперевес - не думаю, что это лучший выход.

- Ну, конечно, нет. Обыск мы проведем - втроем, разумеется; остается изобрести предлог, под которым можно будет выманить старика из дому на достаточное время.

- Втроем? - переспросил Курт, не сумев сдержать неприязненности в тоне. - Вы это серьезно?

- А у вас есть возражения? - отозвалась Адельхайда. - Будьте столь любезны, майстер Гессе, поясните, какие именно и - их причину. Я таковой не вижу.

- Это просто глупо. По вашим же словам, если в его доме и впрямь кто-то есть, то заботиться еще и о вашей безопасности...

- ... надо будет ничуть не более, чем о вашей, - вскользь улыбнулась она. - Единственный, кто будет хоть чего-то стоить, это Александер, а на нас с вами придется роль подпорок, и только. Я не строю иллюзий, однако не грешу и ложной скромностью. Я равнозначная боевая единица, майстер Гессе, какие бы скептические мысли ни вызывало у вас это утверждение. Соглашусь лишь с тем, что - столь же малоценная, как и вы сами; однако именно по этой самой причине нам и остается лишь брать количеством.

- Александер! - воззвал он, обратившись к фон Вегерхофу, и тот вздохнул, разведя руками в полутемной тесноте:

- Она права. Во всем. И я сейчас сомневаюсь в своих силах, и ты один - не особенно большое подспорье.

- А она - большое? 'Боевая единица'?

- До сих пор ты верил всему, что я говорил, - заметил стриг. - Поверь и сейчас. Кроме того, даже если мы ошиблись, даже если он никого не укрывает, но за ним водится пара темных делишек, или если он просто связан с нашими подозреваемым - это означает тайники, скрытые двери и прочие занятные мелочи. Хоть бы и ради экономии времени при осмотре лишний человек лишним не будет.

- Я против, - выговорил он категорично. - Если с вами все же что-то случится...

- Это моя работа, - передернула плечами та, и Курт поморщился, услышав собственный девиз из этих уст. - Признайтесь, майстер Гессе, не будь я женщиной, вы не стали бы противоречить.

- Стал бы, - упрямо оспорил он. - Вы - единственный человек, который может обеспечить его отсутствие в доме. К кому еще мы можем обратиться с той же просьбой?

- Можно провести обыск во время мессы завтра утром, - предположил стриг, и Адельхайда решительно качнула головой:

- Идея тоже не из лучших. Если он после той внушительной речи не появится в Страстную среду в церкви, это будет выглядеть как минимум странно. Согласна, вот так навскидку мне никаких идей в голову не приходит, однако - давайте начнем с того, что признаем бесспорный факт, майстер Гессе: я иду с вами. Не станем расходовать время на споры, а потратим его на то, чтобы изобрести способ, каковой задержит доктора Штайна вне его жилища.

- Я не сказал бы, что сей факт так уж неоспорим, - возразил Курт, и Адельхайда тяжело вздохнула:

- Вы сами напросились. Я пыталась этого избежать... Я выше вас по рангу. Если у вас и в этом есть сомнения - можете воспользоваться почтовиками Александера и направить запрос мессиру Сфорце, который подтвердит мои слова. И как следователь первого ранга, обладающий особыми полномочиями, майстер Гессе, я имею полное право попросту приказать вам исполнить то, что я считаю нужным. Мне это не по душе так же, как и вам, ибо я не нахожу, что это будет хорошим вступлением к сотрудничеству. Мне очень не хочется этого делать, посему я снова попытаюсь воззвать к вашей рассудительности.

- Подчиняюсь приказу, - не сразу отозвался Курт сквозь зубы, переведя взгляд на лиловую шторку, чтобы не видеть благожелательного лица. - Но, если вдруг что-то пойдет не так - помните, я был против.

- Да полно вам, - примирительно попросила Адельхайда, - это не повод к размолвкам.

- Как скажете, - согласился он сухо. - Готов выслушать дальнейшие указания. Наверняка мои предложения касательно операции 'доктор Штайн отсутствует' окажутся столь же бездарными, посему я всецело готов подчиниться вашим распоряжениям.

- Столь ловко вы ушли от необходимости признаваться в том, что у вас попросту нет идей? - уточнила она с улыбкой. - Я вас не виню. Мне и самой ничего не приходит в голову. Александер, что за скромное молчание? По логике вещей, ты должен быть самым мудрым из нас.

- Плюнь в лицо тому, кто утверждает, что мудрость измеряется прожитыми годами, - вздохнул стриг. - Но - одна мысль у меня все же появилась... Франек Штайн не является владельцем помещения, где располагается его лавка - он взял этот дом в аренду у города; как-то он упомянул об этом, пока искал нужную мне книгу. Судя по тому, каким тоном это было сказано, с выплатами у него не всегда все гладко. Возможно, я ошибаюсь, но этот вопрос вполне можно уточнить у канцлера. И именно он поможет нам. Зальц, в отличие от прочих членов рата, не испытывает столь уж явной неприязненности к сотрудничеству со всевозможными сторонними личностями; а к прочему, он не меньше, чем я, замешан в нарушениях городского законодательства. Принятыми им взятками можно покрыть строительство пары мостов. Словом, не думаю, что он мне откажет.

- И? - уточнил Курт хмуро. - Каким образом он поможет делу?

- Пошлет доктору повестку с требованием определенного числа в определенный час явиться в здание ратуши для обсуждения текущего положения дел в связи с договором ренты.

- Хорошо сказано, - заметил он, покривившись в усмешке. - Крайне туманно, но весьма пугающе. Полагаешь, канцлер сможет продержать его в ратуше пару часов?

- Зальц человек занятой, - пожал плечами фон Вегерхоф. - Невзирая на назначенный час - ведь всякое может произойти, он может оказаться поглощен внезапным и весьма срочным делом, из-за чего доброму доктору придется, к сожалению, обождать, прежде чем его примут. Ну, и его дело также не назовешь скорым, особенно, если я прав, и с выплатами он запаздывает хотя бы изредка.

- Вот видите, майстер Гессе, - произнесла Адельхайда наставительно, - все вполне разрешимо при приложении некоторой фантазии.

- Я навещу канцлера теперь же, - продолжил стриг, не дав Курту ответить очередной сардонической эскападой. - И сегодня сообщу, как все прошло, а также время нашего сбора, если прошло удачно. Пришли Лотту к рынку, на обычную точку.

- Это еще кто? - вклинился Курт недовольно. - Сколько в Ульме народу, о котором мне неизвестно?

- Лотта - моя помощница, - пояснила Адельхайда снисходительно. - Вы видели ее - моя 'горничная'.

- Она что же - в должности помощника следователя?

- Вы так мило удивляетесь, майстер Гессе, - заметила она, приподняв руку и дважды постучав в стенку повозки. - Словно и в самом деле не ожидаете от Конгрегации подобных проделок.

- Я не удивляюсь, - возразил Курт, выдавив из себя неискреннюю, черствую улыбку. - И вполне понимаю, что все может быть - и стриг, носящий звание пса Господнего, и женщина со званием Господней...

- Гессе, - тихо осадил его фон Вегерхоф, и он прикусил язык, отведя взгляд и бесясь оттого, что в глазах напротив не проявилось хоть тени обиды или озлобления.

- Итак, - улыбнулась Адельхайда безмятежно, - условимся на этом. Есть еще предложения или поправки?.. Нет, стало быть, - кивнула она, услышав в ответ тишину, и снова легонько стукнула в стенку. - Время уточнит Александер, место встречи - угол кладбищенской улицы и складской; там довольно безлюдно и оттуда два шага до дома доктора Штайна. До завтра, мальчики.

Повозка замедлила ход, и Курт выпрыгнул из тесного сумрака первым, позабыв попрощаться.

- Что за мальчишества, - укоризненно выговорил фон Вегерхоф, ступив на подсохшую утоптанную землю следом за ним. - И ни капли учтивости.

- Не страшно, - отозвался он безучастно, - твоей с лихвой хватает на двоих. Так вот, значит, как выглядит стриг на задних лапках.

- Это называется вежливостью, - пояснил тот со вздохом. - По отношению к сослуживцу, достойному уважения. Твои же выпады выглядят, pardon, глупо; ты предвзят.

- Ты тоже.

- С'est-à-dire^[97]?

- С первого, самого поверхностного взгляда видно, что ты по ней сохнешь, - пояснил Курт снисходительно. - Вот только ей это ни к чему. У нее есть помощница.

- Да, - усмехнулся стриг. - Ты прав. Адельхайда дама интересная.

- Я сказал не это.

- Comme tu veux ^[98], - согласился тот, расплывшись в улыбке, и чуть повысил голос, не дав ему возразить: - До вечера. Я загляну сегодня в трапезную залу твоей гостиницы и расскажу, чем увенчалась беседа с Зальцем.

***

Ульмский канцлер, по словам фон Вегерхофа, сдал позиции за четверть часа, противясь более ради сохранения остатков достоинства, нежели и впрямь надеясь увильнуть от возложенной на него миссии, и следующим днем, стоя за углом дома в конце улицы, можно было наблюдать, как немолодой человек с всклокоченной седой шевелюрой и озабоченным выражением лица шагает прочь от аптекарской лавки.

- Ушел, - констатировал Курт, оглядываясь с неясным недовольством, - а нашей госпожи начальницы нет и в помине. Наверняка не нашлось румян в тон сапогам.

- Я не пользуюсь румянами, майстер Гессе, - откликнулась знакомая усмешка, и он едва не подпрыгнул от голоса за самой спиной. - Если же в них внезапно возникнет необходимость, довольно будет просто припомнить некоторых представителей Конгрегации. Краска стыда за кого-либо выглядит натуральнее.

- Самокритика говорит только в вашу пользу, госпожа фон Рихтхофен.

- А ну-ка, потише, друзья, - осадил стриг укоризненно. - Не время для пререканий. Работа ждет. Через пять минут - у двери черного хода.

- Для чего?

- Для того, майстер Гессе, чтобы войти внутрь, как несложно догадаться; запасная же дверь меньше просматривается из соседских окон.

- А окна лавки - и вовсе в слепой зоне.

- Ставни заперты изнутри, и на них нет замка, который можно взломать.

- Боже ж мой... - вздохнул Курт с показным утомлением. - Неужто ж я, желторотый oper, должен растолковывать такие простые вещи величайшему агенту имперской разведки и старому хрычу с вредными привычками?.. Ставни не заперты. Ставни закрыты. На вертушку, которая легко сдвигается ножом.

- Откуда такая уверенность?

- Стало быть, только я один, узнав, куда намереваемся идти, пришел сюда обследовать место? - уточнил Курт, откровенно наслаждаясь своим звездным часом. - Что значит хорошее воспитание и золотое детство... Вчерашним вечером, к сумеркам, я явился к лавке и успел рассмотреть отворенные ставни до того, как старик стал закрывать окна и запирать двери. На ставнях у него вертушки, не крючки; хотя, разница невелика, и то, и другое приподнимается без особенных усилий. Главное - не засовы или задвижки; это было бы хуже.

- L'expérience fait le maître^[99], - вздохнул фон Вегерхоф, и он счел возможным милосердно сбавить тон, пояснив почти дружелюбно:

- Мой опыт приходится на то время, когда следовало двигаться путем наименьшего сопротивления. Наименьшей опасности и - трудности; взлому надо было еще научиться, а ставни открывались на раз. Так на чем порешим? колупаем замки на глазах у соседей или входим в окно?

- Полагаю, на сей раз нам придется подчиниться вашим указаниям, майстер Гессе; вы в своей стихии.

- Мне казалось, шпионская работа предполагает умение...

- Предполагает, - кивнула Адельхайда, не дослушав. - Однако, как вы сами заметили, мы подходим к одному вопросу по разным мостикам. Шпионская работа все больше штука сложная, и первым делом в голову приходят варианты разрешения тоже непростые. Боюсь, однажды дойдет и до того, что я стану взламывать незапертую дверь или лезть через стену при распахнутой калитке, чего вы, с вашим умением найти вариацию попроще, явно не сделаете... Жду вас у лавки.

- Это она грязью облила или посыпала цветами? - уточнил Курт, когда та вновь скрылась из глаз; фон Вегерхоф вздохнул:

- В грязи она без надобности руки не марает, а на цветы потратится только в случае похорон. Учти - на будущее. Пригодится.

- Это в каком смысле?

- Дети... - тяжело усмехнулся стриг и отступил назад, исчезнув за углом пустующего склада и тем самым не дав возможности заспорить.

Курт выждал минуту, внутренне ярясь на явно неуместные намеки, каковые наверняка родились от собственных несбывшихся желаний фон Вегерхофа, и осторожно, пытаясь видеть сразу все углы и проходы, пересек улицу, скользнув к не видимой с нее стене лавки.

- Командуйте, майстер Гессе, - приглашающе повела рукой Адельхайда, когда он остановился у закрытого окна. - Наверняка осуществить свой план вы пожелаете сами.

- Как там говорил Александер... 'Вспомним молодость'...

- Боже Святый, - нахмурился стриг, когда Курт вынул из-за голенища узкий нож в подобии чехла, сооруженного из отрезка полотна. - Что это - привет из темного прошлого?

- Это нож, - пояснил он и, подступив к окну, осторожно протиснул узкое полотно меж двух ставен. - Некоторым образом позаимствован с кухни моей гостиницы. Мои кинжалы слишком упитанны для таких целей. Не знаю, какого рода оружие носит при себе госпожа шпионка, однако убежден, что ничего, похожего на простую длинную тонкую полосу металла, при ней нет. На твой кинжал и вовсе без содрогания не взглянешь. А здесь нужно нечто плоское, каковым и является любой кухонный нож. Кроме того, у ножа есть тупая кромка, которая не оставляет следов на дереве вертушки...

- Утратили навык, майстер Гессе? - участливо поинтересовалась Адельхайда, когда он тихо ругнулся, соскользнув с отполированной поварскими ладонями рукоятки.

Курт промолчал, сжав губы, чтобы не ответить неискусно и прямо, и зло дернул нож кверху, услышав, как под лезвием зашипела древесина.

- Voilà, как сказал бы ты, - сообщил он стригу, пряча нож в чехол и толчком ладони распахивая створки ставни. - Или 'ну, кто первый?', как сказал бы я.

- Боже... - тяжело вздохнула Адельхайда; отстранив его плечом, ухватилась за верхнюю планку окна, подтянув ноги и одним движением переметнув себя через подоконник, и обернулась, изобразив ободряющую улыбку: - Ничего, мальчики, здесь безопасно.

- А вам все это нравится, да? - буркнул Курт, впрыгнув следом; та пожала плечами:

- Вы и сами не выглядели особенно удрученным, вскрывая чужое окно, майстер Гессе. Пища без перца наскучивает скоро, согласитесь.

- Потише - оба, - скомандовал фон Вегерхоф, полуприкрыв ставни за собою и погрузив широкую комнату в мягкий полумрак. - Если наши невероятные предположения верны, и у нас под ногами впрямь кто-то есть... Я бы вас уже услышал.

- А их? Если наши предположения верны? - уточнил Курт, понизив голос до шепота, и тот качнул головой:

- Не знаю. Если они соблюдают тишину - нет. Почувствовать же одного из них я смогу, лишь находясь почти вплотную.

- Ясно, - кивнул он, не дослушав. - Без необходимости - ни слова. Если, конечно, это не затруднит госпожу фон Рихтхофен.

- Буду подавать немые сигналы, - одними губами проговорила та.

Осмотр полок с книгами и, у стены напротив, со всевозможными вместилищами из темного стекла и глины был оставлен на лучшее время; что бы ни обнаружилось в запасах торговца письменным знанием и его практическим вещественным выражением, здесь, на виду, ничего таинственного, необычного или хоть просто особенно интересного явно обнаружено не будет. На второй этаж мельком заглянул фон Вегерхоф, возвратившись уже через полминуты и на вопросительные взгляды лишь отмахнувшись; судя по всему, и в жилой части ничего любопытного не наблюдалось.

- Дверь в подвал, - коротко и многозначительно заметила Адельхайда, и Курт кивнул, и сам уже заметив, что ни люка в полу, ни дверцы у задней стены, ведущей в подвальное помещение, просто нет.

Деревянные, ничем, кроме открытых полок и нескольких шкафов, не занятые стены никак не могли скрывать в себе секретных панелей или рычажков - это виделось с первого же взгляда, даже и без тщательного обследования. Пол был каменным, не крытым досками, и потайного люка в себе также не содержал.

- Подвал должен быть, - уверенно шепнул Курт, и Адельхайда кивнула, распахивая дверцу одного из шкафов.

- Разумеется, должен, - согласилась она столь же неколебимо, прощупывая заднюю стенку. - И тот факт, что вход скрывается, лишь укрепляет подозрения. Взгляните-ка пока на тот шкаф.

К указанному предмету мебели он подошел одновременно с фон Вегерхофом и оба же разом дернули на себя одну из дверец, переглянувшись, когда створка не поддалась.

- Заперто, - обрадованно заметила Адельхайда, закрыв обследуемый ею шкаф и приблизясь; опустившись на корточки, присмотрелась к врезному замку, проведя по скважине пальцем. - Александер, приоткрой окно.

- Быть может, лучше я? - предложил Курт, с невольной завистью рассматривая извлеченный ею чехольчик с отмычками, любовно разложенными по отдельным кармашкам. - Мне видно превосходно.

- Ну, уж нет, - отозвалась та категорично. - В конце концов, это можно делать и вовсе вслепую, и я не думаю, что ваши сомнительные умения взломщика пребывают на должном уровне. Кроме того, свой рабочий инструмент я никому и никогда в руки не даю. Даже любопытства ради... Отойдите, будьте любезны.

- Вы суеверны? - отстранившись, уточнил Курт, и она фыркнула, склонившись к замку:

- Вовсе нет. Но вы же не позволите ребенку играть стеклянными колбами.

- Что ж, наверняка и я к старости стану столь же взыскательным.

- Тихо, - негромко, но с необычной для него жесткостью снова шепнул фон Вегерхоф. - Оба. Нашли время.

- Ты прав, - покаянно кивнула Адельхайда и, на миг обернувшись, строго нахмурилась, бросив на Курта такой взгляд, словно бы лишь он и нарушал тишину в этой комнате.

На щелчки и скрип отмычек стриг морщился, хотя укорить взломщицу за неизбежный шум уже не пытался; собственно, молчание вряд ли могло существенно изменить ситуацию - если за вскрываемой дверью впрямь таились существа, могущие услышать их, то скрежет замка уже сейчас сообщил им о приходе гостей. На шкафную дверь Курт смотрел взведенным арбалетом, ожидая, что ее, даже не отпертую, вот-вот может снести в сторону. Вопреки ожиданиям, напряжения или страха он отчего-то не испытывал; возможно, не имея пока представления о тех, с кем, быть может, придется столкнуться, а возможно, попросту сомневаясь в собственных предположениях и уже не веря в то, что там, внизу, и в самом деле есть кто-то, кроме мышей и плесени...

- Если здесь обнаружатся золотые слитки, - прошипела Адельхайда, повернув отмычку вправо, - я убью этого старика... Готово.

Курт крепче стиснул приклад, приподняв арбалет на уровень головы, и растерянно опустил руки, когда за распахнувшимися дверцами слабо качнулся от потока воздуха шерстяной плащ, повешенный за гвоздь, вбитый прямо в заднюю стенку.

- Он что - издевается? - пробормотал он тихо, и Адельхайда, усмехнувшись, вновь обернулась на мгновение, одарив его снисходительным взглядом.

- А вы чего ожидали, майстер Гессе? Что за дверцами вам откроется выход в иной мир?.. Дотошный дедуля, - одобрительно кивнула она, вновь обратившись к шкафу, и осторожно, одними пальцами, прощупала стенку. - Наверняка снимается легко, Штайн не атлет...

Пристально обследовав гладкие доски, Адельхайда недовольно нахмурилась и, надавив всей ладонью, едва успела подхватить отвалившуюся на нее стенку с плащом.

- Ошиблась, - тяжело выдохнула она, и стриг, ухватив сколоченные вместе доски за верхнюю кромку, отставил их в сторону. - Мои комплименты доктору... С другой стороны, мог бы предусмотреть петли или что-то в этом роде.

- Никакой заботы о ворах, - согласился Курт, глядя на открывшуюся за деревянной коробкой дверь. - Ну, теперь уже можно не играть в молчанку - этот грохот разбудил бы и мертвого.

- Недостойно имперского рыцаря добивать лежачего, господин фон Вайденхорст, - заметила Адельхайда с укором, приступая к замку, и он передернул плечами:

- В первую очередь я инквизитор, а мы, напомню, лишь тем и занимаемся. Бьем лежачих и лучше - связанных.

- У вас, оказывается, любопытные пристрастия, - хмыкнула она чуть слышно, склоняясь к самой двери. - Наверняка там никого, - подытожила она спустя минуту. - Будь я существом, обладающим такой силой, как наши приятели, услышь я это копошение - я бы попросту вынесла дверь изнутри. Раз кто-то копается в замке - ergo, его лицо напротив створки, руки заняты, он на корточках, в неудобном положении, а стало быть, уж одного первый удар обезвредит наверняка и надолго.

- А я бы дождался открытия замка, - возразил Курт. - К чему напрягаться. И удар получится куда мощнее...

- А я дождался бы, когда вы войдете, - хмуро оборвал стриг. - Первому вошедшему - удар по горлу, после чего идущие следом с вероятностью восемь из десяти падают, опрокинутые его телом. Проход узкий, пол станет невероятно скользким уже через мгновение, а этого вполне довольно, дабы не дать вам подняться вовсе.

- Боюсь показаться идиотом, однако не могу не спросить - а фонарь кто-нибудь взял?.. - поинтересовался Курт, когда под отмычкой клацнул легко узнаваемый щелчок открывшегося замка. - Там ведь глаз выколи.

- Что, несомненно, и произойдет, если вы будете держать в руке фонарь, - согласилась Адельхайда, укладывая инструменты в чехол; голос ее вновь снизился до шепота. - Ваше местоположение будет видно отлично.

- Признаю, что фонарь в моем инвентаре - вещь невероятная, однако...

- Однако у меня он есть, майстер Гессе - воровской, дающий направленный луч; не следует думать, что я полезу туда в темноте или со свечкой в руках. Но первым войдет Александер, и войдет без света. Спросите, почему так, или не будете позориться?

- Просто признайтесь, - почти со злостью потребовал фон Вегерхоф, - что вы оба ищете случая от меня избавиться. Единственное, чего вы еще не сделали, это не крикнули 'эй, там! он идет'.

- Туплю, - с искренним смущением пробормотала она, сдвинувшись от двери в сторону, и, убрав в мешок отмычки, вынула небольшой, чуть больше ладони, фонарь.

От щелчка кремня тот покривился снова, едва не зашипев, и, когда Адельхайда выправила огонек, закрытый с одной стороны полукруглой заглушкой, отстранил ее с дороги, подступив к отпертой двери подвала. Мгновение стриг стоял неподвижно, прикрыв глаза, то ли прислушиваясь к тому, что происходит внизу, то ли к себе самому; наконец, коротко обернулся, погрозив обоим кулаком и поднеся палец к губам, и, толкнув раскрывшуюся створу, беззвучно и невесомо шагнул внутрь.

Адельхайда смотрела на темный проем напряженно, левой рукой держа лезвие неведомо откуда извлеченного метательного ножа, а Курт целил в темноту заряженным на все четыре стрелки арбалетом, пытаясь предположить, успеет ли он отличить возвратившегося фон Вегерхофа от кого-то другого, кто может появиться из этого мрака. В безмолвии и неподвижности протекли несколько долгих секунд, и когда снизу прозвучал недовольный, но теперь уже спокойный голос, он вздрогнул, едва не сжав палец на спуске.

- Идите, - позвал стриг со вздохом. - Чисто.

- Я так и знала, - с наигранным спокойствием сообщила Адельхайда, убирая нож, и, приподняв фонарь, двинулась вперед первой. - Осторожней, майстер Гессе, здесь ступеньки.

- Да что вы, - пробормотал Курт. - В подвал. Ступеньки. Ни за что бы не подумал.

- Вам еще не надоело? - одернул фон Вегерхоф, обернувшись к ним, и на бледно-алом в свете пламени лице раздраженно блеснули яркие, как у кошки, глаза. - Огонь, - потребовал он, и Адельхайда молча протянула ему фонарь.

Четыре больших светильника, укрепленных в стене, озарили подвальную комнату ярким, лишь чуть колеблющимся пламенем, и Курт остановился, оглядывая невероятные извивы трубок и скопище колб и склянок на полках.

- Лаборатория кельнского Друденхауса - отхожая будка, - сообщил он тихо. - Очень большая отхожая будка.

- Неплохой размах для одиночки, - согласилась Адельхайда, поставив свою сумку на пол, и двинулась вдоль стен, с любопытством озираясь. - В одном можно не сомневаться: останки на кладбище - его рук дело.

- А вот и клыки, - позвал стриг, указуя на большую плошку, стоящую у самого края каменного стола в центре комнаты. - То ли не успел выбросить, то ли приберег для иных нужд.

Курт приблизился, осторожно повернув челюстью вверх собачий череп средних размеров с выдернутыми двумя клыками; зубы Штайн удалил аккуратно и точно, не задев соседних и не повредив кости.

- К такому лекарю я бы пришел с зубной болезнью, - заметил он, присматриваясь ближе, и Адельхайда негромко усмехнулась, остановясь рядом:

- Вот только позади этого чудо-доктора должен стоять страж с ножом у его спины.

- Согласен... Призываю всех присутствующих попытаться ответить на следующий вопрос: хотя мы никого не обнаружили в его собственном подвале, мы нашли доказательства его причастия, а стало быть - с какой стати ему это понадобилось?

- Он знаком с ними, - убежденно предположила Адельхайда, осторожно тронув пальцем горелку с остывшим и словно закаменелым фитилем. - И работает на них. Или (как знать) они - на него. Алхимик - стриги; вполне логичный союз.

- Имперская шпионка - стриг - инквизитор, - возразил Курт. - Куда уж нелогичнее. Однако этот союз мы в наличии имеем.

- Взгляните-ка сюда, - оборвал их фон Вегерхоф, и он покривился, подойдя к дальней полке, уставленной стеклянными банками, плотно закрытыми и залитыми воском. - Весьма умело заспиртованные органы. У обладателя этого сердца явно был врожденный порок... печень любителя выпить... Похоже, в свободное от изготовления подделок время господин Штайн и впрямь интересовался лекарскими вопросами.

- А это что?

- Таким ты был месяца в три - в утробе матери.

- Какая гадость, - пробормотал Курт, всматриваясь в существо за неровным стеклом. - Наверняка в нем что-то не так, раз уж он на одной полке с больными органами. Думаю, я выглядел все же получше.

- Ну, разумеется, - согласилась Адельхайда язвительно. - И уже с Печатью.

- Откуда такие познания? - поинтересовался он, не ответив, и стриг пожал плечами, перейдя к низкому шкафу у другой стены:

- Жизнь долгая, Гессе. Чему только не научишься со скуки.

- Книги, - оживился Курт, шагнув следом, и, помедлив, снял с полки первую в ряду, укрытую толстой кожаной обложкой. - Среди прочих в лавке не стоит, значит... Вот так так...

- Что?

- А вы послушайте. 'Не должно думать, что человек является древнейшим или последним властителем Земли, или что привычный ход жизни и сущность невозможно разделить. Старейшие были, Старейшие существуют, Старые не будут пребывать в тех местах, которые известны нам, но между ними Они ходят безмолвные и изначальные вне измерений, и нам невидимы'... Прелюбопытнейшие литературно-философские увлечения у нашего доброго доктора... 'Каков Их облик, не может знать никто, подобия Их - в тех, кого Они сами породили на земле; и таких существует множество видов - от тех, кто полностью повторяет образ человека, до тех, чья форма незрима и неосязаема, что и составляет Их сущность'...

- Это о чем речь? - уточнила Адельхайда, нахмурясь, и он захлопнул книгу, водрузив ее на место.

- Даже не знаю, - мстительно вздохнул Курт. - Возможно, вас и не следует подпускать к этой полке; быть может, ваш ранг этого не дозволяет. Наверное, мне надлежит отправить запрос касательно вашего допуска...

- Напомню, что мой ранг дозволяет приказать вам покинуть этот дом вовсе, майстер Гессе. Без всяких запросов.

- Хватит, - повысил голос фон Вегерхоф. - Довольно. Вот что я вам скажу, друзья мои: то, что происходило здесь сегодня, это не специальная операция, а бродячий цирк, причем дешевый, бездарный балаган, chapiteau, pardon за мой французский. Я ожидал некоторой легкомысленности от Гессе, но ты, Адельхайда... Расслабилась? Давно сидишь без работы? Или его общество на тебя плохо влияет? Если бы так, как вы сегодня, себя вела зондергруппа, зачищавшая пражское гнездо, там полегла бы не половина - полегли бы все. И если бы сегодня здесь были те, кого мы разыскиваем, мы отсюда не вышли бы. Мы бы сюда даже не вошли. Вы, оба. Вы понимаете, о чем я говорю, или все это звучит в пустоту?.. Надеюсь, понимаете, - кивнул тот, когда в ответ не донеслось ни слова. - А теперь слушать меня, уж коли вы сами не в силах должным образом организовать работу. En premier lieu^[100]. Быстро и по возможности осторожно осматриваем подвал - осмотреть осталось немного, в основе своей все и без того ясно. En second lieu^[101]. Адельхайда - после этого ты уходишь. Гессе остается здесь и ждет дорогого доктора для задушевной беседы. Я остаюсь с ним на случай, если его увлечение неправедными книжками простирается дальше исследовательского интереса и граничит с практическими умениями. Завтра встретимся снова для обсуждения. Ясно всем? Согласны - все?

- А возражения примутся? - уточнил Курт и, перехватив взгляд холодных прозрачных глаз, пожал плечами: - Разумеется, все согласны... Так что же - подпускать ее все-таки к полке или не стоит?

Глава 14

Свой уговор с фон Вегерхофом ульмский канцлер исполнил точно и добросовестно - ожидать возвращения хозяина пришлось не менее полутора часов. Окно за ушедшей Адельхайдой снова затворили, и помещение лавки теперь пребывало в темени, ничуть не разбавляемой узкими лезвиями света, проникающими в щели ставен, сработанных по старинке - без стеклянных вставок. Курт сидел у стола, скучающе подперев голову ладонью, стриг стоял чуть поодаль, скрытый от глаз стенкой полки, прислонясь к стене, и, скрестив на груди руки, с увлечением рассматривал рукав. По временам горящий кошачий взгляд вскидывался к двери, неподвижно замирая и через мгновение вновь опускаясь; поначалу Курт всякий раз приподнимал заряженный арбалет, лежащий на колене, потом лишь сжимал ладонь на прикладе, а спустя час и вовсе отложил оружие на стол.

- Ты вообще не устаешь? - недовольно выговорил он, в очередной раз переменив позу; фон Вегерхоф передернул плечами:

- Почему. Устаю. Но сейчас усталость ни при чем; ты на обедне стоишь дольше, чем мы ждем в этой комнате. Просто я уже привык к скуке, а твоя натура в бездействии чахнет, потому ты и ерзаешь, точно на пыточном стуле.

- 'Привык к скуке'... Я-то полагал, что уж у тебя жизнь насыщена событиями, делами, встречами - вон даже твоя домовая мышь постоянно в недовольстве, что у тебя нет на нее времени; а ты - 'скука'.

- 'Жизнь удивительна и увлекательна'... Ерунда. Загруженность и насыщенность - не одно и то же. Ничего нового не происходит, Гессе; все где-то когда-то уже было, и чем дольше живешь, тем все больше скуки. Tout est vieux^[102]. Одни и те же женщины, одна и та же пища, одни и те же города, люди, дни, годы, одна и та же жизнь.

- Ты зануда, - покривился Курт. - Воображаю себе ваших в возрасте лет трехсот. Наверняка снобье еще то.

- Высокомерное снобье, - уточнил стриг. - Словом, ты бы с ними столковался.

- Благодарю.

- Aux armes^[103], - предложил фон Вегерхоф равнодушно, кивнув в сторону порога. - Наш доктор возвращается.

- Уверен?

- Его шаги. Не спутаю... Только без горячки, - предупредил стриг, когда Курт подобрался, направив арбалет на входную дверь. - Скорее всего, старичок в себе ничего, кроме знаний, не таит.

- Вскрытие покажет, - отозвался он хмуро, уложив арбалет на колено и пристроив палец на спуск.

Ключ заскрипел в замке спустя полминуты, и в растворившуюся дверь Штайн прошел, глядя под ноги и бурча себе под нос едва слышные порицания - наверняка в адрес городских властей в лице исполнительного канцлера. Сидящего у стола человека он увидел, уже прикрывая створу за спиною, и, увидя, вскрикнул, подпрыгнув на месте и схватившись ладонью за грудь.

- Доброго дня, - поприветствовал Курт, указуя заряженным арбалетом в сторону. - Закройте дверь и войдите. Негоже топтаться на пороге в собственном жилище.

- Силы небесные... - пробормотал тот едва слышно, поколебавшись на месте, словно решая, не стоит ли немедленно выскочить прочь. - Что вам нужно в моем доме?..

- Войдите, господин Штайн, - повторил Курт настойчиво. - Тогда побеседуем.

- Не знаю, что тут происходит, юноша, - чуть осмелев, повысил голос тот, - однако вы, я вижу, понимаете, что находитесь в чужом доме, чем посягаете на мою собственность...

- Этот город начинает действовать мне на нервы, - оборвал он раздраженно. - Едва ль не всякая блоха готова судебным порядком отстаивать право на свою собаку... Повторите снова, господин Штайн, что не понимаете происходящего и не знаете, кто я - и я всажу в вас болт. Наверняка о том, что терпение инквизиторов коротко, как последних вздох, вы наслышаны. Желаете испытать это опытным путем, до которого вы такой охотник?

- Я не понимаю... - начал Штайн и взвизгнул, не по-стариковски резво отпрыгнув от стальной стрелки, со стуком вонзившейся в пол подле его ноги.

- Продолжайте, - пригласил Курт дружелюбно, и старик, помедлив, опасливо косясь на направленное на него оружие, притворил дверь, погрузив комнату в темь. - Не надо открывать ставен, - продолжил он в прежнем тоне. - Не то с вашей прытью, как я вижу, наша беседа вполне может прерваться, не начавшись; лучше зажгите светильник и присядьте к столу.

Подрагивающие руки справились с указанием не с первой попытки, и ненадолго Курт всерьез испугался, что старика сейчас хватит удар, и наполненная маслом плошка, увенчанная трепещущим лоскутом огня, выскользнет из его пальцев и разлетится по полу. От установленного посреди стола светильника он чуть отодвинулся, пристроив руку с арбалетом на столешницу, и хозяин лавки нервно мигнул, тоже сдвинувшись в сторону.

- Не могли бы вы убрать оружие, майстер инквизитор? - попросил Штайн тихо. - Я не хочу ни в коей мере отозваться неподобающим образом о вашем самообладании или умении стрелка, однако, не ровен час, дрогнет рука, и...

- Всенепременно дрогнет, - согласился Курт, однако сверкающие острия все же отвернул в стену. - Если вы не будете вести себя должным образом. Я вижу, однако, что притворство вы все же решили оставить; хорошо. Итак, вы знаете, кто я. Надеюсь, сознаетесь и в том, что - знаете, почему я здесь. Дабы мы не теряли время, попрошу вас взглянуть на ваш особый шкаф, и вы увидите, что задняя стенка вынута, а дверь вскрыта. Полагаю, не следует уточнять, что ваши прелюбопытнейшие экспонаты я тоже видел. Так что же, господин Штайн - вы понимаете, что происходит?

- Ну... - пробормотал тот неопределенно, подвинувшись еще дальше в сторону и обернувшись на дверь; Курт вздохнул.

- Полагаю, у выхода твое присутствие будет более необходимо, - выговорил он в потолок, и Штайн отодвинулся снова, теперь назад, глядя на непрошеного гостя с настороженностью. - Как знать...

- Не думаю, что среди достоинств господина профессора есть умения акробата, - безучастно отозвался фон Вегерхоф, выходя из своего укрытия, и тот подпрыгнул на табурете, глядя с растерянностью на то, как стриг, медленно прошествовав к двери, утвердился возле, прислонясь к ней спиной. - Однако, в самом деле, как знать. Доброго дня, доктор Штайн.

- Господин барон... - выдавил старик оторопело. - Но вы-то что здесь делаете?

- Оказываю помощь следствию, - пояснил стриг благодушно. - Полагаю это своим долгом как добропорядочного горожанина и верного католика... Не обращайте на меня внимания. Я вам не помешаю; если, разумеется, вы не станете делать глупостей.

- Лицемер, - укоризненно возразил Курт. - Не слушайте его; 'добропорядочный горожанин'... Попросту этот библиофил надеется наложить лапу на вашу библиотеку после вашего ареста и ее конфискации.

- Моего ареста?..

- А как же вы думали? - с искренним удивлением пожал плечами он. - Потрошение трупов, осквернение склепа, изучение запрещенных трудов; за одно лишь это - не почетный же Знак вам следует вручить, верно? А уж введение в заблуждение следователя Конгрегации, препятствие дознанию... Господин Штайн, вы совершили едва ли не все возможные преступления, находящиеся в ведении Святой Инквизиции - да вы просто живой академический перечень... О, прошу прощения - пока живой. Примите мои соболезнования; но ведь вы прожили увлекательную жизнь, верно? Немногим будет что вспомнить перед смертью, как вам.

- Вы... меня запугиваете, майстер инквизитор? - уточнил старик с неуместной, нервозной улыбкой; Курт качнул головой:

- Господи, ну, как вы могли такое подумать, господин профессор. Разумеется, нет. Просто пытаюсь описать вам ваше будущее; ведь и его угадыванием вы тоже интересовались, если судить по собраниям ваших книг? и я лишь пытаюсь удовлетворить ваше любопытство. Ваше будущее - арест, суд, костер.

- У вас нет такой власти в Ульме, - без особенной уверенности возразил Штайн. - Вы даже не имели права вторгаться в мое жилище, и я...

- Что? - уточнил Курт, когда он запнулся. - Позовете городскую стражу? Напишете на меня жалобу рату?.. Моими малыми правами в этом гадюшнике мне только бродячие дворняги еще не тыкали в морду, и, как уже упомянуто, меня это все более раздражает. Не советую вам, дорогой доктор, повторять ошибки прочих, ввергая меня в состояние нервозности и, в перспективе, бешенства, отчего рука и впрямь задрожит. Уж пристрелить вас я могу безо всяких соглашений с властями, запросов начальству и оформления требуемых документов. При этом я могу промахнуться и попасть вам в ногу, в руку или еще куда-либо, где (вам как лекарю это должно быть известно) кровотечение не станет смертельным, зато ощущения - будут малоприятными. Обращу ваше внимание и на тот факт, что никто не видел того, как я входил в ваш дом, и никто не увидит, как выйду; труп же ваш, истерзанный зверским образом, спишут на местное ворье.

- Господин барон! - воззвал Штайн, обернувшись к неподвижному фон Вегерхофу. - Вы... вы же цивилизованный человек, как вы можете в этом участвовать? Поверить не могу, что вы заодно с ним!

- Это довольно занятно, - заметил Курт, когда стриг не ответил, - слышать подобные речи от любителя ночами выкапывать умерших из могил. Что-то это слабо отдает цивилизованностью. Посему, господин профессор, выхода у вас два - на костер или стрелу в лоб.

- Нет, вы чего-то хотите от меня, - возразил Штайн настойчиво. - Вы ждете от меня чего-то, иначе не стали бы со мною говорить. Вы меня просто запугиваете, чтобы вынудить сделать или сказать что-то; но что? вы просто скажите, что вы хотите от меня получить!

- Наверняка подобных успехов в исследованиях не смог бы достичь глупец, - отметил Курт одобрительно. - Разумеется, вы понимаете все верно, разумеется, мне от вас кое-что нужно. Странно только, что вы не догадываетесь, что именно. Возможно, дело попросту в том, что вы на взводе, и это понятно... Прежде, чем решить вашу судьбу, господин профессор, я хочу четкого и прямого ответа на один-единственный вопрос: для чего вы сделали то, что сделали? Зачем столько трудов, дабы подбросить мне поддельного стрига - вот что я хочу знать.

- Les faits sont obstinés^[104], - благожелательно заметил фон Вегерхоф, когда старик опустил взгляд, не ответив. - Или, говоря проще - прислушайтесь к моему другу, господин профессор, и не злите его лишний раз. Поверьте мне, терпение у него и впрямь не ангельское, а отношение к правам и свободам и вовсе кошмарное; наверняка сам я все еще жив и здоров лишь оттого, что он не имеет иного партнера для шахматных баталий.

- Как я понял из слов майстера инквизитора, господин барон, - заговорил Штайн, наконец, - мое будущее мало изменится от моих действий. Мне в любом случае грозит смерть - немедленно ли, нет ли...

- Также мои слова должны были заставить вас припомнить, что между 'немедленно' и 'нет' есть существенное различие, каковое вы как человек, имеющий знакомство с телесными страданиями, должны осмыслить. Ну же, не упрямьтесь, дорогой доктор. Вы и без того по самые уши в неприятностях; разъяснить мне причину, по каковой вы в них влезли - не столь уж весомое к ним добавление.

- Ну, что ж, хорошо, - обреченно отмахнулся старик, бросив на фон Вегерхофа укоряющий взор. - Хотите причины - я назову их вам, вот только ничего в моей судьбе это и впрямь не изменит... Вы помеха в этом городе, майстер инквизитор. Помеха всем и всему - и торговле в первую очередь. А моя торговля процветает лишь во дни, когда горожане праздны и спокойны, когда их кошельки наполнены, а души ублаготворены; лишь тогда они задумываются о здоровье несколько более, нежели обыкновенно - и тогда, кроме необходимых лекарств, они приобретают средства для поддержания или стяжания красоты и молодости, а также всевозможные благовония и прочие мелочи, о которых и мыслей не приходит в голову, когда голова эта занята проблемами. А проблемы, прошу меня простить за прямоту, создаете здесь вы. Вы всем говорите, что по улицам бродит стриг, и люди опасаются. А когда люди боятся за свою жизнь, майстер инквизитор, им не до излишеств, они и не подумают потратить деньги на притирки от прыщей или вот хоть книги (тем более книги!); они потратят свои сбережения на замок покрепче или новые ставни, или еще на что-то, что, по их мнению, поспособствует их безопасности. Вот вам и причина. Не будет стрига - не будет в Ульме и вас. А когда вас не будет, некому будет будоражить умы моих покупателей.

- Вот, стало быть, как... - проронил Курт неспешно, глядя на старика в упор и видя смятение в глазах, и, вздохнув, кивнул стригу: - Александер?.. Запри-ка дверь. Думаю, придется спуститься в хозяйский подвал и продолжить беседу там. Я полагаю, у вас там неплохая звукоизоляция?

- Чем вас не удовольствовал мой ответ, майстер инквизитор? - с плохо скрытым опасением уточнил Штайн. - Если у вас остались другие вопросы - обещаю, более я не стану запираться и расскажу все, что вы захотите услышать.

- Знаете, господин профессор, - вздохнул Курт с подчеркнутым состраданием, - я вас понимаю. Это довольно мерзко, когда кто-то вынуждает вас поступить вопреки собственной воле - отдаете ли вы кошелек грабителю, поддаетесь ли на угрозы какого-то наглеца со Знаком на шее; это просто обидно. Я постоянно вижу подобное ex officio^[105]. Мне попадаются разные люди; некоторые держатся часами, причем в ситуации более... неприятной, нежели вы, а некоторые раскалываются уже в первую же минуту, но вот только, господин профессор, вы на такого не похожи. Вы похожи на еще одну разновидность: на тех, кто не желает говорить правды и, обладая некоторыми познаниями в области человеческой мысли, разумно полагает, что высказанное не сразу, высказанное под давлением производит впечатление истины более, нежели нечто, полученное мною легко и немедленно. Вы противились мне, дабы я, услышав ваш ответ, счел себя удовлетворенным, счел, что я сумел таки вас переломить. Я не стану доказывать вам свою правоту, не буду перечислять все признаки, по каковым я сделал такой вывод, просто прошу вас понять: я вижу, что вы говорите мне неправду. Возможно, не лжете совершенно, однако всей правды я не узнал. Я хочу ее знать, господин профессор, и я узнаю ее - по-хорошему или нет.

- Я слышал о вас, майстер Гессе, - не сразу отозвался Штайн, опустив взгляд в стол, и нервно усмехнулся, взъерошив и без того похожую на гнездо шевелюру. - И услышанное позволяет мне думать, что вы и впрямь узнаете то, что хотите. Я не в том возрасте и не той стойкости, чтобы сопротивляться вам до конца...

- Так не надо, - согласился Курт по-прежнему доброжелательно. - Что бы вы ни натворили, господин профессор, я понимаю - вам от этого скверно. Ведь я это вижу. У вас могут быть сомнения в моей проницательности, однако вы должны понимать, что, кроме нее, я имею еще и весьма немалую статистику; я видел вам подобных. Вы ведь не плохой человек. Я заглянул в ваши записи; и это не сухое изложение, это переживания и волнения, это искреннее желание истины, упоенные ее поиски... Я знаю, что вы не духовный скряга, ищущий знания лишь ради него самого и наслаждающийся втайне собственным превосходством. Я знаю таких, как вы. Вы тяготитесь тем, что не с кем поделиться хоть чем-то из того, что вам известно. Вы хотите поговорить - хоть с кем-то. Поговорите со мною. Я готов слушать - столько, сколько потребуется, хоть до ночи и после до утра, и еще множество дней, если надо.

- Наверное, вы слишком многого от меня ожидаете, майстер Гессе, - вздохнул Штайн с невеселой улыбкой. - Вы полагаете, что за моими действиями стоит какая-то тайна - и наверняка страшная... Но это не так. Да, конечно, часть моей жизни, и весьма немалая ее часть, сокрыта от людских взоров, недоступна большинству людских умов, да и не нужна им; увлекательная часть, не стану отпираться. Эта лавка, пузырьки, мази, даже книги - те, что здесь на виду - все это пустота, ничто в сравнении с прочим, со всем тем, что вы увидели в моей лаборатории. Но это тело на кладбище... За моим молчанием не стоит никаких потусторонних тайн. Вы будете разочарованы, но единственное, что мешает мне быть откровенным с вами, майстер Гессе - это страх перед вполне обыденными вещами, как то - утрата дома, дела, права на жизнь в стенах этого города. Страх перед людьми, не более... Это люди из городского совета велели мне сделать подложного стрига, майстер Гессе. По причинам, мною уже высказанным - вы мешаете им.

- Наверное, я должен был воскликнуть 'вот это да' или как-то иначе изъявить свое удивление, - помедлив, произнес Курт негромко, - однако же, не могу сказать, что особенно поражен услышанным... Стало быть, все это - лишь попытка успокоить город, и не более?

- Все верно, - вздохнул старик, снова скосившись на молчаливого фон Вегерхофа. - Все, что я сказал, является правдой в одном - ваше присутствие всего за несколько дней сбило накал деловых страстей в Ульме. Спросите у господина барона, так ли это; он наверняка знает достоверно. Владельцы тех заведений, чьи посетители предпочитают поздние развлечения, подсчитывают убытки; люди, занятые днем и обыкновенно обсуждающие свои дела вечерами, пусть и не прекратили эту практику, но все же... И всему этому виною вы и ваша убежденность в наличии стрига. Даже некоторые из тех, кто до вашего приезда был уверен, что тварь покинула пределы города, теперь переменили свое мнение. Прежде лишь стражи отстаивали эту идею и опасались ходить поодиночке - наверняка это оттого, что немало времени им приходится проводить на темных улицах, а это подогревает страхи, каких и не бывало вовсе. Наверное, лишь они одни и не испытывают к вам неприязненных чувств - вы поддержали их мнение; а к прочему, чем меньше на улицах народу по ночам, тем меньше грабежей и краж и тем меньше у них забот.

- Ну, хоть кому-то здесь ты угодил своим явлением, - тихо усмехнулся фон Вегерхоф; склонившись, легко, одними пальцами, выдернул засевший в досках болт и, пройдя к столу, уселся рядом, передав Курту стальную стрелку: - Полагаю, мои услуги привратника все же не понадобятся. Не думаю, что господин профессор настроен на побег и прочие глупости.

- Куда бежать, - обреченно пожал плечами Штайн. - Здесь - вы, арест и... так далее; там - они. Прятать меня от вас, защищать - они не станут; в свете того, что я вами раскрыт - это потеря лавки, долговая тюрьма и выселение из Ульма. Куда ни кинься - везде яма.

- Хотите сказать, что все это вы сделали, чтобы покрыть долг за аренду лавки? - переспросил стриг. - И всего-то?

- 'Всего-то'?.. Это все, что у меня есть. Да, господин барон. Долг за аренду лавки, еще - ссуда, взятая более году назад... Да и с налогами не все гладко...

- И все ушло на ваши изыскания, верно? - уточнил Курт, и Штайн лишь снова вздохнул. - Взятки сторожу кладбища... книги, которые просто так не купишь... оборудование лаборатории, которое из подручных материалов не слепишь...

- А я не жалею, - с внезапной решительностью отозвался старик, но в глаза следователю не смотрел, глядя на сложенные на столе руки. - И в самом деле - с таким знанием и умереть можно. Жалею лишь о том, что оно наверняка сгорит со мною вместе; а сколько могло бы принести пользы. О том жалею, что все впустую.

- Ну, к чему же такой пессимизм, дорогой доктор; не сгорит. И принесет.

- О, - усмехнулся Штайн, - мне от этого гораздо легче, майстер инквизитор. Благодарю.

- А вы скоро пришли в себя, - заметил Курт одобрительно. - Вот уж и дерзить начали... Это неплохо. Стало быть, прошу прощения за неуместную шутку, огонь в вас еще не угас. А теперь еще один немаловажный вопрос. Среди всевозможных писаний, что я видел, кроме теоретических трудов по истории мифов, по классификации и толкованию сущности богов, демонов и прочей дряни - я видел и еще пару книг, содержащих указания практические. Id est, руководство по устроению ритуала призыва многих из них. Что вам терять теперь, господин профессор, сознайтесь - ведь что-то из этого наверняка пробовали испытать?

- Нет, - откликнулся Штайн. - Никогда. Вы не станете мне верить, майстер инквизитор, но я верный католик, и никогда за всю мою жизнь мне не приходило в голову обратиться к чему-либо иному. Я никогда не помышлял, не допускал мысли о сотрудничестве с подобными силами - ни ради выгоды, ни по какой-либо еще причине.

- Да полно, - укоризненно возразил Курт. - При столь обширных сведениях - и не проверить их подлинность, не увериться, не попытаться увидеть своими глазами...

- Любопытно ли мне было? О да. Отрицать не стану. Сознаться, вы сказали... Сознаюсь. С целью прибытка, получения каких-либо сил в свое распоряжение, власти или чего-либо подобного - нет, этого я никогда не желал. Ради любопытства? Здесь признаюсь: да. Думал. Ведь есть в этих руководствах всевозможные обряды, не имеющие иной цели, кроме лишь только посмотреть, увидеть - и все. Да, я не раз думал о том, что - одним бы глазком...

- И что же - неужто вот так ни разу?

- Ни разу.

- Отчего же?

- Боязно, - пояснил Штайн с вялой полуулыбкой. - Я уж не мальчик, майстер Гессе, кое-что видел в своей жизни и понимаю: так просто ничего не дается. И уж тем паче - знание. Что, если я увижу там нечто, могущее ввергнуть меня в безумие? Или, быть может, какая-то часть моей души проникнется тем, что узрит? и я захочу пойти дальше?.. В каждом из нас таится дьявольское семя, лишь дайте ему благодатную почву - и взрастет. Человеку часто по душе все темное и запретное - еще со времен Адама и до наших дней, с их распутными домами, притонами и смертоубийством; думаю, многим из благополучных горожан это понравилось бы, испытай они подобные забавы хоть раз. Я человек, и я слаб. Я в себе не уверен - настолько.

- Так для чего было тогда все это? К чему, помимо медицинских изысканий, интересных и, быть может, нужных вам как лекарю, вы увлеклись и этим, что даже богословием назвать трудно?

- Услышав незнакомое слово из уст собеседника, майстер Гессе - неужто не спросите, каково его значение?

- Лишь только из интереса?

- Есть в нашей жизни то, о чем хотелось бы знать больше. Согласен, многим не любопытно ничто, кроме нужного на сей день, нужного для жизни, пропитания и не более... Но все это приходит потом. А детьми - мы спрашиваем у матери, почему бегут облака, пенится вода у мельницы, отчего зимою не бывает дождя и что скрывается там, за дождем и облаками. Жизнь вынуждает нас вскоре начинать думать о другом - о всходах, ценах, хозяйстве - но кое-кого из нас все еще продолжают занимать вопросы 'что' и 'почему'.

- Вот поэтому у тебя столько работы, - подвел итог стриг, и Курт невесело усмехнулся, качнув головой:

- Да, господин профессор, здесь барон прав. Некоторые 'почему' и особенно 'что' - крайне опасны.

- О, я не стану спорить, - согласился Штайн, по-прежнему не поднимая глаз. - Я осознаю это. Именно потому, узнав, отчего дождь не льет зимою, я не думал, как добиться того, чтобы лил. Именно потому я и не допускал мысли пойди дальше, чем простое собирание фактов.

- И их систематизация, - продолжил Курт; старик кивнул. - Причем весьма неплохая. Довольно разумные заключения и примечания, соотношения и выводы... Интересные переводы уже известных трудов... Как я понимаю, вы знаете греческий?

- Не сказал бы, что в совершенстве, однако...

- Я видел также - у вас незаконченный труд?

- Да, - вздохнул Штайн болезненно. - И не один. Я всегда боялся, что не успею сделать многое из всего задуманного мною; и даже если б за мною не явились вы, майстер Гессе, все равно - слишком мало лет отпущено человеку для свершения всех его дел.

- Не поспоришь, - тихо согласился фон Вегерхоф, и Курт выразительно кашлянул, призывая его к сдержанности.

- Полагаю, при наличии толковых помощников вы успели бы многое, - заметил он; Штайн кивнул, на мгновение лишь вскинув к нему глаза:

- И с этим спорить трудно. Однако таковых нет, и - я их даже не искал. Толковых, как вы сказали, найти сложно, а кроме того... За собственную выдержку я поручусь, но где уверенность в том, что, найдись такой - и он не возжелает погрузиться дальше? А если - не испугается, как я, если увлечется недозволительным? А кроме того, даже если сорвусь и я сам, если увлекусь, если погублю свой разум, душу - я погублю лишь свою. И на моей совести не будет гибели других.

- Что же, в таком случае, вы намеревались сделать со своей библиотекой, когда поняли бы, что дни ваши сочтены? Оставить как есть, здесь, в лаборатории? Доступной для прочих, за кого вы не поручитесь? Или - что?

- Вы не поверите, майстер Гессе, если я скажу - что, - вздохнул старик, и Курт приглашающе повел рукой:

- Прошу. Изложите. Я многому могу поверить, вы удивились бы.

- Я собирался написать донос на себя - в ближайшее отделение Конгрегации, - пояснил Штайн смущенно. - Мне приходило в голову сжечь все свои труды самому - хотя бы самые опасные из них - но даже на такие у меня не поднимется рука. Я надеялся, новая Инквизиция разумно распорядится собранным мною знанием после моей смерти, а если и нет - то это будет не моих рук дело. Если бы ваши служители явились за мною, пока я еще жив...

- Живым не дались бы, верно? - договорил фон Вегерхоф и, снова услышав в ответ тяжелый вздох, качнул головой: - Ведь это прямая дорога в Преисподнюю.

- Сущность людская, господин барон. Нас более пугает то, что есть сейчас и здесь; а здесь - ваш друг и его сослужители. Ад на земле. Не знаю, Господне ли это наказание за мою излишнюю пытливость - то, что этот ад мне все же уготован...

- Ну, полагаю, мы обойдемся чистилищем, - возразил Курт и, когда взгляд старика поднялся снова, кивнул: - Вы верно поняли. Новая Инквизиция, как вы ее назвали, действительно предпочитает знанием распоряжаться как можно разумнее; насколько хорошо у нас это выходит - покажет время... А уж носители знания (разумные носители) - немалая редкость.

- И... - осторожно проронил Штайн, - что же это значит?

- Это значит, господин профессор, что я не могу оставить вас, как прежде (ведь вы это понимаете?), просто развернуться и уйти...

- Я понимаю.

- Однако я не стану и арестовывать вас, заключая в тюрьму в ожидании казни. Живите, как жили. Занимайтесь тем, чем занимались... Вот только с препарациями - поосторожней, будьте любезны. Я уверен, мое руководство не станет возражать против них, ибо польза от них несомненна, судя по вашим записям; полагаю, вместе мы сумеем что-нибудь придумать. Вероятно, что и те самые помощники, которые достаточно толковы и достаточно сдержанны - они тоже будут.

- То есть... не совсем понимаю... Вы меня что же - сажаете на крючок, майстер Гессе?

- Увы, - кивнул Курт. - Иной выход - не думаю, что он вам по душе. Что же вам, однако, не нравится? Будут ученики, которым вы сможете передать свое знание, будут люди, которые сумеют им верно распорядиться, будет финансирование, что немаловажно, для ваших исследований...

- Нет-нет, - поспешно возразил старик, - я вполне доволен, это... Это не то, что я ожидал - в том смысле, что я приятно удивлен тем фактом, что остаюсь в живых.

- И еще одно. Вы, прежде всего прочего, лекарь; и если к вам однажды постучится в дверь человек со Знаком (следовательским, курьерским, каким угодно) - вы окажете ему требуемую помощь немедленно, скорее всего, безвозмездно... и тайно, если это будет нужно. Условимся так?

- Конечно, да, но... Но я по-прежнему должен городу круглую сумму, и мою лавку могут отнять в любой день, посему...

- Ваши долги я оплачу, - вмешался фон Вегерхоф. - Это не беда. Майстер Зальц, кроме того, находится со мною в отношениях... деловых; полагаю, я сумею добиться того, чтобы к вам не цеплялись особенно и в будущем. Если же у вас возникнут затруднения снова - прошу вас, не дожидайтесь новых конфликтов с ратом и обращайтесь ко мне. Посмотрим, что я смогу для вас сделать.

- Вот оно что... - проронил Штайн, глядя на стрига с откровенным состраданием. - И вы у них на крючке, господин барон... Интересно было бы знать, что натворили вы.

- Вам ведь известно, как я люблю интересные книги, господин профессор, - с неподдельным смущением развел руками фон Вегерхоф, и старик понимающе кивнул. - Не меньше, чем вы, и лишь чуть менее увлекательные, чем ваши... Кстати сказать - вы ведь позволите мне навестить вас еще несколько раз и просмотреть те из них, что хранятся в вашей лаборатории?

- Конечно, - немедленно отозвался Штайн почти с радостью, - и вы, и майстер Гессе - когда вам будет угодно, я с удовольствием поделюсь всем, что знаю. В одном вы были правы, майстер инквизитор - это ужасно, когда некому рассказать, не с кем поделиться всем тем, что сумел накопить, сберечь, увидеть... Приходите. Читайте, смотрите, спрашивайте - я к вашим услугам.

- Кое-что я спрошу уже сейчас, - кивнул Курт, доверительно понизив голос. - Господин профессор, раскройте секрет - как вы сделали то, что я видел в склепе? Что это было?

- О, - оживился старик и поднялся, суетливо и неловко указав вперед: - Идемте в лабораторию, если желаете, господа, я представлю вам наглядно. Это и в самом деле безмерно занимательно.

В подвале, войдя и запалив светильники, Штайн долго озирался, оглядывая свои сокровища пристально и придирчиво, и Курт понимающе усмехнулся:

- Нет, профессор, все на месте; беспорядка мы не оставили. Проведение обыска - наука точная. Все на своем месте, там и так, где и как было до нашего прихода.

- Ни один reactivum не тронут вовсе, - добавил фон Вегерхоф; старик кивнул:

- И правильно, правильно. Не приведи Господь...

- Так что же там было? - нетерпеливо поторопил Курт. - Что за substantia?

- Для начала я хотел бы знать... не воспримите за обиду, майстер Гессе, это лишь для пользы дела... насколько велики ваши познания в этой области? Сможете ли вы понять?

- Некоторые начальные сведения в академии мне, разумеется, были преподаны - именно на случай допроса кого-то вроде вас. Приступайте, а там поглядим.

- Вот, - с гордостью произнес Штайн, торжественно указав в сторону, где на полу, убереженные от прочего пространства оградкой из нескольких каменных кирпичей, стояли четыре стеклянных бутыли с укупоренными и залитыми воском горлышками. - Это оно. Мое открытие. Только, прошу вас, не троньте руками, если разбить одну из них, мы с вами станем схожими с тем несчастным.

- Это еще один вопрос, который меня беспокоит, - заметил Курт многозначительно. - Насколько несчастен он был до того, как попасть к вам на экзекуцию?

- Господь с вами, - оскорбленно и немного испуганно возразил Штайн, - с чем я никогда не имел дела - так это с душегубствами. Тело этого бедняги мне предоставил совет. Я не знаю, кто это, и они не знают; бродяга, арестованный за кражу и умерший в тюрьме.

- Вы верите в это?

- Я проверил. Все же мне было не по себе, и я, майстер Гессе, тоже заподозрил... Не хочу порочить ульмский совет более полагающегося им по справедливости, однако мне также пришли в голову нехорошие мысли - уж больно кстати оказался этот человек... Но нет. Причина смерти - pneumonia, с такими легкими ему оставалось бы жить дня два и вне тюремных условий.

- Ну, что ж, на эту тему я продолжу уже не с вами... Итак, прошу вас, профессор. Что за адское зелье вы придумали?

- Воистину, - с невероятной смесью сокрушения и гордости согласился тот. - Озеро серное наверняка и состоит из чего-то схожего, ибо это и есть formatio от серы. Acidum sulfuricum. Но не та, что получали до сих пор по рецепту Альберта Магнуса, а густая, а оттого более сильная.

- Звучит угрожающе.

- Сообразно сущности, майстер Гессе. Эта и в самом деле адская смесь опаляет, сжигает дотла все, что живо либо когда-то было живым - траву, кожу, плоть, кости, дерево; ей не по силам лишь изначально мертвое, как камень или стекло.

- Это мне известно.

- Тогда вы меня понимаете, - кивнул Штайн. - Потому я и храню ее в стеклянных вместилищах, под стеклянными заторами, залитыми воском; а место хранения, как видите, оградил камнем на случай, если сквозь какую трещину она просочится вовне.

- И для чего вы занялись этим? Это был заказ совета или...

- Нет-нет, совет - они ничего в этом не понимают; мне было сказано лишь сделать фальшивый труп стрига. 'Не наше дело - каким образом'...

- Так для чего же?

- Философский камень, майстер Гессе, - пояснил Штайн с заметным смущением. - Lapis exilis. Это, если так можно сказать, дело чести для любого алхимика, безнадежное, но непременное. А один из шагов на пути к нему...

- Remedium dissolvens universalis^[106], - тихо проговорил фон Вегерхоф, и старик кивнул:

- Все верно, господин барон. Он самый. Эта substantia и сама по себе ценна невероятно; сколько всевозможных применений ей можно придумать...

- Любая армия мира озолотит за нечто подобное, - согласился Курт. - Сколько этой жидкости вам потребовалось, чтобы так сжечь тело?

- Одна такая бутыль - полностью.

- Стало быть, если равную двум или трем этим бутылкам емкость зарядить в катапульту и метнуть через городскую стену, если метнуть прицельно, если она разобьется, скажем, о колокольню в момент звона, возвещающего окончание служб - id est, когда под стенами церкви будут сотни людей... Что произойдет?

- На них прольется дождь пронзающих плоть капель, - не сразу отозвался Штайн, содрогнувшись. - Казнь египетская... Оружие массового уничтожения... Господи Иисусе, я создал монструма...

- Это верно; куда там пушкам с сечкой до вашего детища, - усмехнулся он невесело. - Не тревожьтесь, профессор. Не думаю, что описанное мною случится в скором будущем.

- Случится, - обреченно возразил старик. - Не сейчас - так позже.

- Не поддавайтесь гордыне. Наверняка 'позже' кто-нибудь изобретет нечто столь же убийственное, но более безопасное в обращении. Скажите лучше, как вы ухитрились это сделать?

- Это очень сложно, майстер Гессе...

- Постараюсь осмыслить; в конце концов, рецепт Магнуса мне более-менее известен. Если же я чего-то не пойму, вам придется прочесть мне лекцию; как я уже говорил - я готов слушать, сколько понадобится.

- Тогда простите заблаговременно, если я стану растолковывать все излишне детально, излишне...

- В расчете на дурака, словом, - уточнил Курт, приглашающе поведя рукой: - Прошу вас. Из каких невероятных составов изготовлен этот?

- Из вполне обыденных, - вздохнул Штайн и, пройдя к одной из полок, снял с нее отливающий золотом камень размером с ладонь. - Вот, взгляните; я оставил его ради его внешней приглядности, а кроме того, если повернуть вот так, напоминает облик льва... Это, если вам доводилось слышать, 'золото дураков'.

- Пирит, - уточнил фон Вегерхоф и, повстречавшись взглядом с хозяином, пожал плечами: - Я тоже имею некоторые познания в этой области; самые начальные.

- Пирит... - повторил Курт, рассматривая камень, и впрямь напоминающий слегка загрязненное примесями золото. - Слышать доводилось, но видеть не было повода.

- Осторожней, майстер Гессе, если надавить слишком сильно, он раскрошится у вас под пальцами, - попросил старик и, отобрав камень, бережно водрузил его снова на полку. - Это - отходы с рудников. Всеми полагается, что это лишь некая порода, сопутствующая железной руде, посему ее попросту выбрасывают - мешками, телегами; но - это тоже железо. Его лишь надо очистить, и все.

- И вы знаете, как?

- Знаю, - кивнул Штайн не без гордости. - Хотя, должен заметить, это весьма трудоемко.

- Тем не менее. Это уже что-то... Однако, мы отошли от темы. Итак, железо - ..?

- И сера, майстер Гессе. Дабы отделить одно от другого, пирит следует растереть до порошка, каковой порошок сжечь. Вот в такой печи. Видите? Она закрыта, чтобы собирать флюиды, но при упомянутом мною процессе требуется доступ воздуха, посему - мехи; вот они. Флюид, который выходит на этой стадии, весьма тяжел и даже в откупоренной простой бутылке будет покоиться на ее дне... Пока вам все понятно?

- Да, кроме одного. Вы все это устроили сами? Лаборатория, печи, вентиляция, эти трубки, колбы, горелки...

- Я был молод, - вздохнул Штайн с тоской. - Сил было много, много решимости и бездна воодушевления. И, что немаловажно, тогда еще - довольно средств... Итак, я продолжаю. Сей флюид надлежит пропустить сквозь чистую воду, дабы отделить от него мельчайшую пыль, не видимую глазу, но существующую в нем; затем - снова в горячую печь, в коей на этот раз на нескольких полочках посыпан золотой песок.

- Дороговато выходит.

- О, не вполне; сие золото по окончании опыта остается неизменным, и его можно использовать и впредь - по какому угодно назначению. Оно испортится лишь в том случае, если флюид очищен недостаточно хорошо, и невидимая пыль все еще в нем. - Штайн усмехнулся, разведя руками: - Лишний stimul все делать должным образом. Если же все сделано как надо, на поверхности золота флюид окислится; однако нельзя перегреть печь, что довольно сложно - на этом этапе опыта температура довольно высока; вообразите себя в центре одного из ваших костров, майстер Гессе, и вы составите себе представление...

- Кхм... - подсказал стриг тихо, и Штайн на миг запнулся, увидев, как со скрипом стиснулась в кулак ладонь майстера инквизитора, затянутая в черную кожу.

- Продолжайте, - подбодрил Курт, с усилием выдавив улыбку и пытаясь изгнать со спины ледяное ощущение жара, а из мысленного видения - облегающее отовсюду пламя. - Я вообразил.

- Да... - проронил старик неловко и, встряхнувшись, словно старый пес, продолжил с прежним воодушевлением: - Так вот, если перегреть, флюид распадется, и нужного результата не будет. Но если выдержана нужная condicio, если он вышел нужной консистенции - пропустив его через холодную воду, мы получим конечный продукт, а именно acidum sulfuricum. Чем дольше пропускать - тем крепче будет concentratum; для совершенного укрепления acidum следует перегнать, не попуская температуре подниматься выше той, при которой еще не закипает в котле вода. После чего, как я уже упомянул, надлежит укупорить бутыль - помимо соображений безопасности, есть тому и еще причина: открытая, эта substantia набирается из воздуха влаги, отчего слабеет.

- Но даже в ослабленном виде...

- Да. Это страшная вещь. Работать с нею надо осторожно; нет! до чрезвычайности осторожно. Одна капля... Не спасет ничто - ни кожаный фартук, ни перчатки; кожу, какую угодно толстую, она прожжет в единый миг, а вообразить себе перчатки каменные или стеклянные, увы, невозможно.

- Скажите, - попросил фон Вегерхоф тихо, глядя на наполненные бутыли в углу неотрывно, - если вам самому претит мысль о возможном применении вашего детища, если вас самого столь ужасают последствия - для чего вам столько? Вашими запасами можно убить половину города.

- Я нашел этому мирное применение, господин барон, - словно удивляясь себе самому, пояснил Штайн. - Знаете, если acidum sulfuricum ослабить и нанести на медь, образуется жидкость, которая в некрепком растворе убивает садовых и огородных вредителей, при этом оставляя плоды неядовитыми для человека. Жидкая substantia после высыхает, обращаясь в кристаллы, и хранить их можно долгое время, составляя растворы нужной силы по своему усмотрению. Раствором этим можно также обработать деревянные детали постройки перед ее возведением, и она будет защищена от древоточцев в будущем...

- Так вот что делают крестьяне в вашей лавке, - кивнул стриг с усмешкой. - Вы наладили его продажу. А я-то гадал, что это они выносят отсюда так часто и едва ли не бочками...

- Да, вот только особенного дохода это не приносит - некоторым образом покрывает затраты на опыт и оставляет небольшой прибыток, - вздохнул старик сокрушенно. - Если же пустить мысль дальше, майстер Гессе, то мое изобретение можно приспособить в помощь кузнецам, коим приходят заказы на особые вещицы, с надписями или узорами; ведь сколько времени и труда это занимает? А так нужный рисунок можно будет попросту вытравить - по стали любой прочности, и займет это минуты. Надо лишь сделать тонкую стеклянную трубку, из которой acidum будет вытекать каплями...

- Стекло, камень... - произнес Курт задумчиво. - А ваш так и не открытый dissolvator universalis - ведь он должен, как я понимаю, растворять и их тоже?

- В теории...

- А скажите тогда, в чем вы, господа алхимики, предлагаете его хранить?

- Кхм... - проронил Штайн, смущенно улыбнувшись. - Это... пока на стадии раздумий. Как, собственно, и сам dissolvator, посему с этим действительно сложным вопросом торопиться пока некуда.

- Стеклянные трубки... Зарядить такую в арбалет - и я смело могу пойти на стрига; пускай он пьет по утрам святую воду и увешан серебряными цепями, против этого, думаю, даже и такой не попрет.

- Стриги?.. - переспросил Штайн, внезапно перейдя на шепот, и нервозно обернулся на дверь своей лаборатории. - Скажите, майстер Гессе, неужто вы и впрямь так уверены, что в Ульме обитает настоящий стриг?

- О, да, - усмехнулся Курт. - Один уж точно. И, позвольте вас разочаровать, профессор - деревянным колом его не убить.

- Quelle pitié^[107], - согласился фон Вегерхоф тихо.

- А ведь я, грешным делом, пребывал по сей день наравне со всеми в полнейшей убежденности, что вы понапрасну мутите воду, - сообщил старик покаянно. - И теперь еще я не вполне уверен, что вы правы.

- Уж поверьте. Послушайтесь совета: не стоит, в самом деле, разгуливать по улицам после темноты. Рат неправ, я не паникую, я оцениваю ситуацию здраво. Не могу раскрывать вам всех тайн своей работы, прошу поверить на слово - у меня есть причины, доказательства, факты, позволяющие говорить то, что говорю... И вот еще что. Увы, профессор, мне придется раскрыть ваш фокус перед горожанами; я должен объявить о том, что стриг - подделка, и угроза остается. Я не стану называть имени, но, если как-то оно станет известно - не обессудьте. Возможно, вам придется наслушаться нелестных отзывов.

- Не беда, - отмахнулся Штайн печально. - После 'долбанутого старого чеха' и 'полоумного книжника', думаю, любые их эпитеты не будут так уж неожиданны.

- Вот только не вздумайте, если не будет прямой опасности для вашей жизни, прикрываться мои именем, профессор; увы. Наше сотрудничество - тайна, ведь вы должны понимать. Вы должны быть таким, как и прежде, жить, как прежде, вести себя так же; не стоит в будущем, если нападки заденут вас за живое, грозить нашей карой. Знаю, что очень захочется отыграться на обидчиках, получив в покровители Конгрегацию - по себе знаю - но делать этого не следует.

- Не стану, - пообещал старик. - Мне и в голову не пришло бы. Мстительность не приносит добра.

- Хм, ну, стало быть, вы добродетельней, чем я, - пожал плечами Курт. - Не могу сказать, что мне это не на руку... Знаете, профессор, у меня есть пока время; не потрудитесь ли ответить еще на несколько вопросов ради моего просвещения? Как знать, что в будущем еще может пригодиться; у меня при виде вашей лаборатории голова кругом, а назначение большинства предметов попросту ввергает в stupor.

- Опасное состояние, - усмехнулся Штайн понимающе. - Мой долг как лекаря вывести пациента из него; прошу вас, майстер Гессе. Спрашивайте.

Глава 15

До здания ратуши Курт добрался спустя четыре часа. Фон Вегерхоф на предложение войти с ним для задушевной беседы с членами совета, названными стариком-профессором, снисходительно вздохнул. 'Voilà encore ^[108], - отозвался стриг лениво. - Я бы советовал и тебе там не бывать, однако чужих советов слушаются лишь дураки. По крайней мере, так полагают некоторые из них'. 'Merci pour cette bonne parole^[109]', - буркнул Курт в ответ и удалился под одобрительное 'tu fais de progrès^[110]'.

В предвечерний час ратуша напоминала засыпающий улей - пчелы еще не устроились на ночь, однако сбор меда почти завершился, рабочие пчелки уже еле ползали, пчелы-солдаты следили за прилетающими своими безучастно, за чужаками - вяло и нехотя, и исполинская матка-город надзирала за многочисленными подданными ленивым взором. Заседания закончились, сменившись скорыми разбирательствами на ходу, по коридорам уже не бегали, а медлительно прохаживались служители, многие из которых направлялись к выходу - по домам. К счастью, те, кто был нужен ему, ex officio еще долго обязаны были пребывать здесь; если Курт верно помнил наставления стрига, пройти ему предстояло шесть коридоров и два этажа, повсюду наталкиваясь на взгляды - от удивленных (посетители) до заинтересованных (охрана) и настороженных (служители). Те же напряженные взоры встретили его в одной из комнат, напоминающих большую библиотеку - две пары острых, как иглы, глаз поднялись ему навстречу, и Курт, войдя, закрыл за спиною дверь.

- Ратманы Вильгельм Штюбинг и Иоганн Кламм? - уточнил он, остановясь напротив, и, не услышав возражений, кивнул: - Отлично. Вы оба здесь; это как нельзя более кстати.

- Как вам удалось войти, майстер Гессе? - лениво отозвался сидящий у стола обрюзглый человек в не по погоде теплом камзоле. - Пора разогнать к чертям стражу?

- Вильгельм Штюбинг, надо полагать, - отметил Курт, пройдя в комнату и, не спросив дозволения, уселся на стул подле недовольных членов совета. - Отчего же вы так; они свое дело знают.

- Что вам здесь нужно? - оборвал тот. - Как нам стало известно, ваше дело закончено; если вы пришли сообщить об этом - вы опоздали. О найденном на кладбище теле штрига говорит уже половина города.

- Как это замечательно, верно? Теперь дела пойдут в гору, наладится торговля, пропойцы снова начнут просаживать деньги на ночные увеселения, молодежь перестанет шугаться темноты...

- Мне чудится, - произнес Штюбинг желчно, - или в вашем голосе звучит сарказм?

- Звучит, - кивнул Курт. - И неспроста - полчаса назад я покинул лавку профессора Франека Штайна. Подсказать, о чем и о ком мы с ним беседовали, или вы, господа, догадаетесь сами?

На несколько мгновений в комнате воцарилась тишина; толстяк многозначительно переглянулся с сослужителем, и тот тихо пробормотал нечто, что, даже расслышав, Курт не сумел понять всецело.

- По-немецки, будьте любезны, - потребовал он, и Кламм усмехнулся:

- Вы в Ульме, майстер Гессе. Это означает множество вещей, в том числе и то, что здесь царит не только свой язык, но и свои правила, законы и воззрения.

- В гробу я видел швабские вольности, - отрезал Курт сухо, - когда дело касается событий, находящихся в ведении Конгрегации. То же, господа, что сделали вы - есть ничто иное как помеха расследованию.

- И что же? - лениво вздохнул толстяк Штюбинг с улыбкой почти приятельской. - Вы наверняка полагали, что мы станем отпираться, убеждая вас в нашей непричастности, майстер Гессе, либо же, сознавшись, будем просить о снисхождении?.. Господь с вами. Отрекаться от совершенного мы не намерены, да и каяться нам не в чем. Ну, сознайтесь же, что вы попросту жалеете затраченных на дорогу в наш город времени и денег, а потому всячески изыскиваете повод задержаться здесь - даже не в надежде, а в бессмысленном стремлении отыскать хоть что-то. Ну, или кого-то. Понимаем также, что ваша слава не позволяет вам уйти с пустыми руками. Вы знаете, мы знаем, все знают, что никакого штрига в городе нет, что, если и был он, то давно покинул наши края. Ведь и вы это знаете не хуже нас. Что же вам еще нужно? Хотите обвиняемого? Бога ради - пройдите в городскую тюрьму, наверняка там найдется еще с пяток никому не известных и не нужных бродяг; отмойте одного, приоденьте - и жгите в свое удовольствие как штрига. Все останутся довольны, и вы поддержите status quo.

- Забавно, - отметил Курт сумрачно. - Это тоже местная специфика - взятки заключенными?

- Юноша, бросьте, - усмехнулся Кламм, и местный протяжный говор, скользящий в каждом произносимом слове, отчего-то выводил из себя сейчас более, чем обыкновенно. - О чем мы вообще говорим? О штриге? Да будь он здесь, половина Ульма...

- Знаю, - оборвал он зло. - Половина города была бы съедена, а вторая - остриглась бы; и прочая подобная чушь. Именно ваше превратное представление об этих существах и позволило мне раскрыть все ваши фокусы с ходу. Позвольте вам заметить, что он может сидеть тихо еще не одну неделю, и...

- Ну и что? - передернул плечами ратман. - Что же следует из ваших слов? Что мы должны запретить горожанам выходить из дому ночами, лучше - вечерами тоже, а на всякий случай - и днем? Что владельцы заведений должны прекратить ночную работу? Так? Наводнить улицы стражей? Если я не ошибаюсь, именно нечто подобное вы сотворили в Кельне во время своего последнего расследования?

- Вы почти не ошибаетесь. И расследование это, позвольте заметить, было мною завершено успешно.

- Увы, здесь это невозможно, - с равнодушным сожалением развел руками Штюбинг. - Начало весны. Начало торгового сезона; и вы хотите, чтобы мы сказали всем приезжающим в Ульм, что наш город опасен для них? Да вы рехнулись.

- Выбирайте выражения, Штюбинг.

- Не пугайте меня, юноша, - безмятежно улыбнулся ратман. - Здесь вы не в том положении, а я не ваш гостиничный владелец. Ну, скажите мне на милость, что вы со мною сделаете? Посадите в тюрьму? Господина Кламма - туда же? И всех прочих, не угодивших вам недостаточным уважением к вашей должности? Любого, съевшего жареную печенку в пятницу? Старого профессора, что исполнил наше указание? Всякого, посмевшего при словах 'heil Imperator' не замереть в благоговейном почтении? Что вам еще придет в голову? Теоретически - да, вы можете даже перевешать всех ваших соседей, дабы они не мешали вам молиться - но к чему? Послушайте меня, юноша. Ульм - город торговли; в казне оседают ввозные пошлины, которые честно и бесперебойно поступают в казну Империи в виде налогов, и таковое положение устраивает всех. Вашего обожаемого Императора в том числе. Не дергайте бровью; к чему нам лицемерие?.. Город смирился с навязанным нам фогтом, но терпеть бесцеремонность любого, явившегося к нам по своим делам, мы не намерены. Хотите сотрудничества? Мы предложили вам вариант, удовлетворяющий всех. Не хотите так? Хотите проводить расследование и дальше? Просим покорно. Вот только не мешайте жизни города, и это все, чего мы от вас хотим. Не сейте панику. И не ждите, что мы вам будем в этом помогать; мало того, мы и впредь намерены воспрепятствовать любой вашей попытке поднять переполох. Хотите вражды? Что ж, я готов пройти в тюремную яму хоть сейчас - сам, без стражи и сопротивления. Вот только сомневаюсь, что из этого выйдет что-то доброе, и вы сами это осознаете, выйдя на улицы поутру. Ведь вы понимаете меня?

- Нет, - качнул головой Курт. - Отказываюсь понимать. Прилагая теперь столько сил, дабы от меня избавиться, точно бы я стихийное бедствие - для чего же было приглашать сюда следователя?

- Это было решение рата, - вздохнул Штюбинг. - Решение большинством голосов; мнение меньшинства не учитывалось, хотя мы предупреждали, чем обернется присутствие Инквизиции в городе, и мы не обманулись. Вы здесь, и жизнь замирает. Вы губите на корню все планы, юноша, и никакое стихийное бедствие не сравнится с вами. Град пройдет - и растает, ливень - закончится, пожар - потушат, дома и склады отстроят, чума иссякнет, а когда вы завершите свои малопонятные разбирательства - и черту не ведомо. Поймите, весенние торги - основа всего годового оборота, и если сейчас вы продолжите в прежнем духе, если отпугнете от Ульма торговцев, менял и негоциантов, вы оставите город без его обыкновенных доходов летом, а уж как это откликнется во время осенней ярмарки, я даже не берусь вообразить. Ульм - свободный город, свободный не только лишь de jure, свободный фактически, и любой знает, что здесь ему предоставлена полная независимость действий, если он блюдет городской закон и честно уплачивает налог со своего дела; но что же выходит теперь? Во-первых, ваше 'волк, волк!'. Во-вторых... Юноша, милый, ну, скажите вы, пожалуйста, к чему были ваши проповеднические потуги? Ведь это смешно и грустно. Вы намеревались перевоспитать огромный город за две минуты? Не надо этого делать - вас не поймут; собственно, вас и не поняли. Кто-то смеялся, кто-то насторожился, а кто-то, заметьте, что самое для нас неприятное, решил для себя, что инквизиторская когтистая лапа дотянулась и сюда, а поэтому лучше всего свои дела здесь попридержать или вовсе свернуть. Знаете, я полагаю, что даже и ваше руководство, и Его Императорское не будут особенно довольны этим фактом. Так не провоцируйте недовольств в Ульме, не давайте поводов к ропоту; предоставьте каждому жить так, как велит ему его совесть и - нужда. Да, вполне приземленные требования к бытию; ну, так ведь каково бытие, таковы и требования. И никто здесь никому не указывает, какую жизнь ему вести; так всегда было, так будет, и не вам разрушать устои.

- Да, - проронил Курт тихо. - Quae fuerant vitia, mores sunt^[111].

- Бросьте вы, - покривился ратман. - Взгляните хотя бы на вашего друга. Да, всем известна склонность господина барона к благочестию, каждый знает, сколько средств было пожертвовано им на благоустроение наших церквей и всевозможные религийные празднества и прочие нужды; однако кто видел его проповедующим?.. Ибо это не нужно. Ни к чему это, юноша, поверьте. Так давайте же не станем распалять вражду, давайте договоримся полюбовно. Не суйте нос в дела города, не впутывайтесь в наше привычное устроение, не стремитесь с наскока переменить обычаи и правила - и ловите вы своего мифического штрига, сколько вам заблагорассудится, хоть год. Помощи? Не обещаем. Но если вы не станете мешать нам жить, мы не станем мешать вам работать. Предлагаю вам остановиться, сказать 'согласен', ибо ничего иного вам не остается; и отступить.

- Вам самому не страшно выходить на эти самые улицы вечерами? - сдерживая закипающую злость всеми силами воли, поинтересовался Курт негромко. - Вы всерьез полагаете, что я ошибаюсь или что рвусь выслужиться за счет ваших горожан? или серебряный звон настолько затмил вам разум, что вы сами себе верите?

- Ваше упорство пронимает, юноша, - откликнулся ратман с улыбкой. - Знаете, что интересно? Я намеревался задать тот же вопрос и вам; но, как я вижу, это не имеет смысла. Вы и в самом деле уверены, что по нашим улицам бродит страшная кусачая тварь... Но не надо, прошу вас, не стоит пытаться убедить в этом и других.

- Хотелось бы знать заранее, что вы скажете, когда я убью или изловлю его, - чувствуя, что начинает терять самообладание, выговорил он, и тот благодушно рассмеялся:

- Лучше изловите; так-то оно будет нагляднее, и тогда я, Богом клянусь, возьму свои слова обратно - прилюдно принесу извинения за свою недоверчивость. Хотя, готов спорить на что угодно, ничего подобного не произойдет в ближайшую сотню лет...

- На что угодно? - оборвал Курт, понимая, что поступает глупо, но уже войдя в запал. - Хорошо. Поспорим? Я найду его - живым или мертвым.

- И на что же вы желаете спорить, юноша? - расплывшись совершенно в улыбке, с умилением произнес Штюбинг. - Учтите, кукарекать под столом я не стану - возраст, знаете ли, суставы...

- Две тысячи, - бухнул он, не думая, и брюзглое лицо напротив на миг утратило насмешливое выражение, осветившись безграничным удивлением. - Дабы не путаться в местной специфике - две тысячи талеров.

- Бросьте вы, Гессе...

- Майстер Гессе фон Вайденхорст, - поправил Курт холодно. - Вы убеждены в своей правоте? В таком случае - это легкий способ пополнить свои капиталы; ведь это и есть религия этого города и ваша в частности. Следуйте ей. Две тысячи талеров. Серебром.

- Ну, положим; и когда же спор можно будет почитать оконченным, майстер Гессе фон Вайденхорст? В самом деле через год?

- Самое долгое расследование, проводимое мною в Кельне, заняло три месяца; полагаю, и здесь я навряд ли потрачу больше времени. Итак, не позже чем через три месяца тот из нас, кто окажется неправ, рассчитается с другим, не пытаясь увильнуть, солгать, протянуть время и прочими способами уйти от исполнения договоренности. Для чего здесь же и сейчас эту договоренность мы закрепим в письменном виде, ибо никого, кроме свидетеля с вашей стороны, в случае нужды непременно будущего лжесвидетельствовать, не имеется. Итак. Принимаете ставку, или вашей уверенности поубавилось?

- Il y a de quoi devenir fou^[112]... - пробормотал фон Вегерхоф, повстречавший его снаружи, выслушав повествование о прошедшем разговоре. - Ты не просто запальчивый юнец, Гессе, о чем я говорил еще при нашем знакомстве; ты очень самонадеянный и глупый запальчивый юнец. Скажи мне на милость, mon ami, а кто будет оплачивать эту расписку, если ты провалишь дело? Или если твой стриг ненароком сгорит у тебя рано утром? Если не сумеешь предоставить доказательств?

- Догадайся, - предложил Курт, мысленно бичуя себя за уже миновавшую вспышку неуместного азарта, и тот вздохнул, обреченно отмахнувшись:

- Ну, Бог с этим. Bois tordu ne se redresse pas, et en sa peau mourra le renard^[113]... И не в деньгах дело, Гессе. Сегодня ты получил по усам; неприятно? Вообрази себе унижение - на глазах всего города вручить этому недоноску его выигрыш с громогласным признанием своей неправоты; а уж он постарается, чтобы это случилось именно так, прилюдно и торжественно. Ты уронишь не только собственное достоинство, но и Конгрегации вообще.

- Как сказал наш добрый доктор - лишний стимул все сделать должным образом, - отозвался Курт хмуро, глядя на солнце, медленно скатывающееся к горизонту. - Ты выйдешь сегодня ночью?

- Настроился со мною?

- Все равно не усну, - буркнул он зло. - Чем вертеться и смотреть в потолок, уж лучше болтаться по улицам; смысл и в том, и в другом равно никакой, но второе хоть не столь муторно.

- Я вижу, ты воспринял таки мой совет и избавился от излишнего оптимизма? - усмехнулся фон Вегерхоф одобрительно. - Только не уйди в крайность; уныние - грех смертный.

- А тот толстяк сказал, что ты не проповедуешь; они тебя просто плохо знают. У меня мысль: если повстречаемся ночью с нашим неведомым приятелем, начни с ним знакомство в своем духе - завали его советами, и пока он будет выбираться из-под этого завала, взять его можно будет голыми руками... Я намерен возвратиться на кладбище, взять за горло какого-нибудь святого отца и договориться о нормальном погребении для того бедолаги. Не составишь мне компанию? Ведь ты здесь первейший жертвователь на подобные дела.

- Управишься без меня, - возразил стриг. - Если упрешься в средства - обращайся, но пойти с тобою не могу, на сегодня у меня запланировано разрешение множества дел; надо блюсти image^[114] невзирая ни на какие иные проблемы. Излишнее же вмешательство в твои дела даже для меня будет выглядеть подозрительным, а ты с твоим небывалым обаянием способен добиться чего угодно и от кого угодно... Adieu, mon ami.

В словах стрига и впрямь оказалась некоторая доля правоты - привлеченный к делу священник согласился провести должный обряд над телом почти без уговоров и почти даром; проблема - не неожиданная, но неприятная - обнаружилась в ином: попросту отпинав оставленного на посту сторожа, горожане почти растащили полуобгорелые останки на части. Кое-кто даже задумал соорудить некое подобие костра в отдалении, где сжигались сухие листья, убиравшиеся с богатых могил по осени, решив довести дело неведомого охотника до конца и обратить богомерзкие кости в прах. На то, чтобы возвратить на место большую часть трофеев и водворить в умы не сильно поуменьшившейся толпы мысль о соблюдении хоть некоторых приличий, ушло немало времени, и к моменту, когда изрядно потрепанное тело было унесено для полагающихся процедур, Курт готов был продолжить возведение начатого костра для использования его по назначению.

До гостиницы он добрался, когда над колокольней ратуши прозвенел колокол, возвещающий окончание дневных дел; вскоре еще более громогласно должны были зазвучать колокольни, сообщая горожанам о близящейся заутрени, однако Курт сильно сомневался, что сегодня не физических - душевных сил достанет на посещение вечернего богослужения. Перед тем, как переступить порог дома Господнего, надлежало оставить обиды и злобу, а именно эти чувства и владели сейчас майстером инквизитором безраздельно и полно, а переступив порог своей комнаты и окинув ее взглядом, он ощутил, как стискиваются зубы и сжимается кулак. Комната была вылизана - все-таки за требуемую им плату хозяин обеспечивал отменное обслуживание своих постояльцев. Для чего прислуга зажгла днем свечу - залезть ли в темный угол за паутиной, зажечь ли угли в очаге, дабы натопить его неизменно холодную комнату, не прогреваемую ничем, кроме стылого весеннего солнца - это Курта не интересовало; сейчас не ощущалось ничего, кроме злости на весь этот город, на нахальных градоустроителей, равнодушных обывателей, вечно философствующего фон Вегерхофа и - эту свечку, забытую в его комнате на столе. Сквозь закрытое окно, разбросавшее по стенам радугу цветных теней, не проникало ни единого дуновения, ни сквозняка, и огонек стоял прямо, точно стяг, издевательски уверенно, ровно. У стола он остановился, не доходя трех шагов, глядя на алую прозрачную каплю пламени едва ли не с ненавистью.

'Ты не боишься огня; ты его ненавидишь'...

Ладонь выбросилась вперед прежде, чем разум успел, как это всегда бывало прежде, подсказать, что это глупо и невозможно, и на мгновение Курт замер, так и оставшись стоять с вытянутой перед собою рукой.

Огонек поник, отпрянул, склонился перед ним, когда ладонь (или показалось?..) и впрямь словно толкнула вперед нечто - невесомое и плотное, когда словно волна прошла по телу, насквозь, через нервы и кровь, вырвавшись вовне и ударив, и - крохотный язычок пламени отклонился назад, упал, обнажив фитиль, обняв свечу и едва не погаснув вовсе. На тонкий темно-серый дымок, сорвавшийся с обгорелой скрученной бечевки, Курт смотрел недвижно, оглушенно, пытаясь убедить самого себя в том, что попросту откуда-то прорвался сквозняк, сбив пламя вниз; пытаясь - и не веря себе самому...

Ты можешь...

'Он показывал вам это представление со свечой? Я пытаюсь повторить этот фокус уже не первый год. Никаких успехов'...

Ты можешь...

Ладонь выбросилась вперед прежде, чем разум успел, как это всегда бывало прежде, подсказать, что это глупо и невозможно, и на мгновение Курт замер, так и оставшись стоять с вытянутой перед собою рукой и глядя на ровно горящую свечу, чье пламя ни на волос не подвинулось, держась по-прежнему прямо и спокойно...

- Ну, было бы глупо предположить, что ты поддашься мне дважды подряд, - проговорил он едва слышно и, с усилием сделав шаг вперед, опустил руку, чувствуя тепло на лице и страстно желая отшатнуться вспять. - Однако ты не так уж непобедим, да? Стало быть, у нас с тобой еще все впереди, приятель.

По лестнице Курт, развернувшись, сбежал вниз, ощущая пополам с прежним бешенством неведомое, непонятное чувство, граничащее с детским упоением и испугом вместе, все еще не веря полностью ни в то, что видел, ни в то множество простых объяснений, что продолжал подбрасывать мозг.

'Я пытаюсь повторить этот фокус уже не первый год. Никаких успехов'...

Ты можешь...

Это ты - человек-unicus, парень...

'... уже не первый год. Никаких успехов'...

Ты можешь...

- Хозяин!

От смеси чувств и мыслей, от этой восторженности и растерянности, от еще не остывшей ожесточенности голос прозвучал злым окриком, и явившееся перед ним лицо владельца имело тот вид, каковой он и ожидал увидеть - вид приговоренного, надеющегося на помилование в последний миг.

- Да, майстер инквизитор? - изготовился тот опасливо, и Курт шагнул вплотную, изобразив улыбку, от которой хозяин покрылся белыми пятнами, точно обмороженный.

- Стало быть, бегали в ратушу кляузничать на меня, любезнейший? - уточнил он сочувственно. - Полагаете, господин Вайгель, это как-то скрасит вашу жизнь? Или надеялись, что меня приговором городского суда обяжут от вас съехать?

- Майстер...

- Молчать, - попросил Курт почти нежно, и владелец нервно сглотнул, прикусив язык. - Съезжать я не намерен - меня устраивает обслуживание. Точнее, - добавил он, когда хозяин неуверенно улыбнулся, ободренный похвалой, - устраивало до сих пор. Хотелось бы мне знать, кто из ваших олухов оставил свечу гореть на моем столе средь бела дня? Нет, молчите, меня не интересует, кто именно это сделал; кто бы он ни был, пусть пошевелит задницей, поднимется и сам затушит огонь. И оставит взамен сгоревшей свечи - свежую: я не скопидом, но не намерен оплачивать головотяпство здешней обслуги. Это - понятно?

- Разумеется, майстер инквизитор, - кивнул владелец с готовностью. - У меня и мысли не было...

- Заметно, - оборвал Курт и, не глядя на позеленевшего хозяина, развернулся к лестнице, походя бросив через плечо: - Свободен.

Оттого, что злость нашла выход в возможности отыграться, стало легче и вместе с тем неловко и почти совестно; сейчас он сделал то самое, что столько лет в буквальном смысле выбивали из малолетнего звереныша в академии - сорвал обиду, нанесенную теми, кому нельзя ответить, на том, кто заведомо слабее. Курсант Гессе, покинув стены alma mater, вообще начал совершать множество всего того, что внутри этих стен почиталось проступком, провинностью или вовсе прегрешением, достойным кары. Окружающий мир никак не желал соответствовать ни одному из двух законов, которым служил любой выпускник - ни справедливости, ни милосердию, и чтобы держаться в нем на плаву, приходилось время от времени отвергать либо одно, либо другое...

Смущенный и боязливо поджавшийся прислужник вошел, когда Курт наполовину переоделся вновь в свою дорожную одежду; по тому, как тот неподвижно затих у стола, было ясно, что парень смотрит на его спину со следами затянувшихся ран, рубцов и Печатью на плече. Обернувшись, Курт перехватил взгляд, прилепившийся к его ладоням, и тот, пробормотав невнятное, едва ли не бегом выметнулся в коридор. Образ завершен, подумал он, мысленно покривившись. Увечная сволочь со склочным характером, вечно ищущая драки. Не постоялец, а мечта. Наверняка столы и посуда уцелели лишь чудом - просто для разборок внутри он сейчас слишком занят иными делами, но когда покончит с ними...

До городских ворот Курт шел, встречая, к своему удивлению, спешащих к заутрене горожан, однако полагать, что проснувшееся в них внезапно столь ярое желание посетить богослужение есть его заслуга, было бы по меньшей мере самонадеянностью. На самого майстера инквизитора косились исподтишка, явно гадая, на какие важные дела этот святоша променял посещение церкви. Солдаты на воротах встретили его нестройными приветствиями, и какие-то едва заметные нотки в их голосе позволили думать, что профессор Штайн был прав, и лишь эта братия, как ни удивительно, не испытывает к нему столь враждебных чувств, как прочие обитатели Ульма, хотя и в их 'доброго вечера' слышалась отнюдь не счастье.

Возвращаясь уже в сгущающейся темноте, Курт успел уловить неспешную суету поодаль - несколько стражей ссыпали глухо позвякивавшие монетки в подставленные ладони своего товарища, бросающего в сторону господина дознавателя взгляды довольные и почти благодарные. Надо было окончить академию, подумал он уже спокойно и даже почти благодушно, заслужить Печать и Знак, прославиться на половину Германии - и все для того, чтобы привратная солдатня делала на него ставки, точно на ярмарочного бегуна, каковым не желал его видеть Хауэр; завершением образа сейчас было бы подойти и потребовать свой процент, однако подобное проявление сомнительного юмора бравые парни навряд ли оценят...

***

Всенощный патруль, как и прежде, оказался тщетен; собственно, ни на что иное Курт и не рассчитывал, и в самом деле выйдя вместе с фон Вегерхофом лишь для того, чтобы развеяться и не мучиться бессонницей. Адельхайда, явно изнывающая от любопытства, не дожидаясь ежедневного установленного часа встречи, ненадолго покинула отведенную ей часть города, дабы выспросить подробности разговора со Штайном; и это событие было единственным, нарушившим монотонность минувшей ночи.

Наступившее Пасхальное Триденствие собрало у мессы невиданное для этого города количество людей; Страстной четверг ознаменовался легким дождиком, однако даже он не помешал церкви наполниться - правда, наполнением служили в основном девицы, почтенные матроны и прочие представительницы слабого пола, и лишь кое-где пеструю орду платьев разбавляли не менее пестрые наряды мужчин. Когда по окончании богослужения Курт вновь прошествовал к кафедре, по толпе прокатился удрученный стонущий вздох, и он тяжело усмехнулся, обратившись к недовольным, хотя и заинтересованным лицам: 'Не бойтесь. Сегодня я не стану донимать вас проповедями'.

Оглашение истинного смысла событий, произошедших на ульмском кладбище вчерашним утром, прихожане выслушали внимательно, разразившись ропотом по окончании краткой речи; в лицах проступила широкая гамма чувств - от недоверия до задумчивости и недовольства, вот только к кому оно относилось - к назойливому следователю или изобретательным членам совета - понять было невозможно. На выходе Курт столкнулся с Вильгельмом Штюбингом; глаза толстяка смотрели осуждающе, а разлапистые губы кривились в усмешке - снисходительной и безмятежной. 'А вы упертый юноша', - отметил ратман укоризненно; Курт, не ответив, отстранил его плечом и удалился, слыша за спиной пренебрежительную усмешку.

Возвратившись в гостиницу и проглотив завтрак, в свою комнату он поднялся в состоянии духа навряд ли лучшем, чем вчера; неделя, проведенная в этом городе, прошла бесплодно и бессмысленно, не выявив никаких следов, не подбросив ни единой идеи, не дав ни одной зацепки. Единственное, что, казалось, всколыхнуло это стоячее болото, на поверку вышло ложным следом, и никакого просвета впереди не виделось. Минувшей ночью стриг упомянул о том, что грядущая Пасхальная неделя предоставит, наконец, свободу действий Адельхайде, в чьем ведении находится работа с местной знатью, однако и это обнадеживало слабо.

Бессонница установилась прочно, решительно захватив перегруженный безрезультатными раздумьями мозг; и лишь вчерашний маленький incident со свечой остался единственной четкой картинкой в памяти и чувствах. Рука, почти затушившая огонь, с тех пор ныла, словно сквозь нее и впрямь прошло что-то вещественное, насквозь, точно дождевой червь сквозь землю, однако Курт все же не мог с уверенностью утверждать, что это не простое растяжение связок или мышц, обретенное от чересчур резкого движения. И, как знать, не ветер ли все же, прорвавшийся сквозь какую-то крохотную щель, ударил тогда по пламени, едва его не убив? Подтверждением того, что это не так, было бы повторение опыта, но сейчас того ощущения отстраненности от реальности, того чувства, что позволило не думать, а сделать - его не было. Сегодня в мозгу, невзирая на усталость и полный разброд в мыслях, была вместе с тем отчетливость и раздражающая ясность в оценках.

Оставь свою хваленую логику в стороне. Она сейчас ни к чему...

Как сумел это сделать Хауэр? Как вообще испробовать такое могло придти в голову человеку, не одаренному ничем, обычному солдату, пусть и владеющему своим ремеслом лучше прочих?

Прочувствуй то, что делаешь; не сознанием - телом...

Дай ему свободу...

Не давай воли телу...

Если бы еще можно было понять, как совместить эти два указания, неисполнимых и несовместных. Наверняка Хауэру это кажется чем-то само собою разумеющимся, как ему самому все мнилось простым и понятным в тот день, когда снизошло это озарение, позволившее попросту не заметить, куда исчез день, проведенный на тропке вокруг главного корпуса. Что-то изменилось тогда в окружающем, исчезнувшем вдруг и в то же время видимом и ощущаемом внятно и явственно. Нечто похожее случилось лишь единственный раз прежде - год назад, когда операция по захвату происходила в гулком подземелье, наполненном курениями каких-то неведомых благовоний, проникающий в само сознание и меняющих мир вокруг.

Как вызвать это из памяти, как призвать к себе вновь то ощущение, что владело всем его существом в далеком горном лагере, что охватило его вчера - этого Хауэр не объяснил; да, наверное, не знал и сам. Курт был уверен, что, окажись инструктор здесь, услышь этот вопрос - и ответ был бы один: 'Бегом'. Быть может, ответ в сложившихся обстоятельствах и единственно верный...

Когда Курт, миновав уже поредевшую к середине дня толпу в воротах, устремился вперед вдоль городской стены, солнце начало припекать не по-весеннему, высушивая мокрую после недолгого дождя землю; земля привычно скользила под подошвами, напоминая вязкий мартовский снег в покинутой, казалось, так давно учебке.

Бегать и драться на ровной чистой площадке может любой засранец...

Стоишь на ногах? Тогда - бегом...

Вдох на четыре шага - задержка - на четыре шага выдох; снова вдох, задержка, снова выдох...

Не хватай ртом воздух, как полудохлая рыба...

Дыхание - средоточие жизни, Гессе...

Вдох на четыре шага - задержка - на четыре шага выдох; снова вдох, задержка, снова выдох...

Человек может все...

В самом человеке есть его собственная сила, которую надо лишь пробудить...

Оставь свою хваленую логику в стороне. Она сейчас ни к чему...

Ты не боишься огня; ты его ненавидишь...

Человек может все...

Бегать и драться на ровной чистой площадке может любой...

Вдох на четыре шага - задержка - на четыре шага выдох; снова вдох, задержка, снова выдох...

Дыхание - средоточие жизни, Гессе...

Это как просветление на молитве...

Ждать его нельзя...

Нельзя, читая 'Ave...' думать о том, что вот-вот должна низойти на твою душу благодать...

Вдох на четыре... на четыре шага выдох; вдох, задержка, выдох...

Как просветление на молитве...

Ждать его нельзя...

Нельзя, читая 'Ave...' думать о том, что должна низойти благодать...

Ave, Maria, gratia plena; Dominus Tecum...

Вдох... Выдох...

Как просветление на молитве...

... benedicta Tu in mulieribus...

Как просветление на молитве...

... et benedictus fructus ventris Tui Jesus...

Вдох...

Как просветление на молитве...

Отец Юрген передал вам это с его благословением...

Короткие деревянные четки на столе...

Ave, Maria, gratia plena...

Как просветление на молитве...

... передал вам так: 'быть может, вы просто не пробовали'...

Как просветление на молитве...

Дыхание - средоточие жизни...

Ave, Maria, gratia plena...

Средоточие жизни...

Ave, Maria, gratia plena...

Causa vitae...

***

Не хватай ртом воздух, как полудохлая рыба...

Хауэр мог бы гордиться своим недолгим подопечным, как гордился собою он сам, входя снова в городские ворота, ловя на себе взгляды привратной стражи и зная, что сейчас на него смотрят с удивлением и завистью - так же, как сам Курт смотрел на инструктора зондергрупп, чье дыхание после долгого бега с сумкой и оружием за спиною звучало так, словно он лишь сейчас поднялся с постели.

Момент истины, Гессе. Озарение...

Сумел раз - оно вернется снова...

- Майстер инквизитор...

На нерешительный оклик Курт обернулся неспешно, сделав шаг в сторону, дабы не стоять на пути у людей и телег, и один из солдат повторил, вскинув руку:

- Майстер инквизитор...

- Да?

Голос звучал ровно, и дыхание не обжигало горло; сегодня снова все далось так легко, так просто, что - непонятно было, отчего не выходило прежде, как прежде вообще могло быть иначе...

- Я прошу прощенья, - довольно неловко пытаясь собрать воедино опасливость и достоинство, продолжил солдат, когда он приблизился, - однако мы тут вас видим уж в третий раз, ну, и вопросы всякие появляются... Позволите?

- Конечно, - милостиво дозволил Курт; в теле поселилась невероятная легкость, былая злость не ушла, но словно отдалилась за запертую дверь где-то в стороне, и теперь не только спокойно дышалось - мысли текли ровно, и все чувства словно сгладились, как разглаживается ткань под горячим железным листом. - Что за вопросы?

- А... что это вы такое делаете?

- Бегаю, - пожал плечами он, и солдат нетерпеливо кивнул:

- Это я вижу, только - для чего? Еще и с пожитками...

- Пытаюсь догнать себя, - пояснил Курт и, встретив настороженный взгляд, улыбнулся, отмахнувшись: - Забудь... Просто - чтобы не терять форму. Разве вас никогда не гоняли по плацу под дождем и в жару?

- Гоняют, но так то мы...

- Ну, и моя служба, видишь ли, подразумевает готовность к драке в любой момент и с кем угодно; а уж столкнись я с тем, кто обосновался в вашем чудном городе - тем паче, потребуются все силы и все умения. Словом, пытаюсь держать себя во всеоружии... Я смотрю, на меня тут делают ставки, - заметил Курт, и страж потупился, неловко передернув плечами. - На что именно, если не секрет?

- Ну... вернетесь ли к воротам или остановитесь и войдете в другие, на полпути... А еще спросить можно, майстер инквизитор?

- Гессе, - поправил он и, кивнув на установленные подле привратной башни несколько пустых бочек, уточнил: - Можно?

- Да конечно, - с готовностью согласился солдат и, дождавшись, пока он усядется, пристроился рядом, поглядывая на двоих соратников, до сей поры хранящих осторожное молчание. - Майстер... Гессе, а что - правда вот так, не останавливаясь, вдоль всей стены?.. И что - не устаете совсем?

- Ну, отчего же. Инквизитор тоже человек, хотя некоторые в этом и сомневаются. Устаю. Теперь, само собою, не всегда и меньше, а поначалу попросту валился с ног мордой в землю и страстно мечтал околеть на месте. Однако, - добавил Курт, отозвавшись короткой улыбкой на прозвучавшие в ответ смешки, - с нашим инструктором такой роскоши не жди. Этот поднимет из гроба - со словами 'встань, возьми гроб свой и бегом!'...

- Это знакомо... - хмыкнул солдат понимающе и, помявшись, продолжил: - Вы вот сказали - 'если столкнетесь с тем, кто у нас обосновался'... Это вы про того кровососа?

- Ну, а про кого же.

- То есть, это правда - что вчера нашли не его труп? Это точно? Мне сказали, что вы сегодня в церкви об этом заявили во всеуслышание...

- Заявил, - кивнул Курт, покривившись, - вот только вашим соседям это до колокольни. Как шлялись по ночам, так, судя по всему, и будут шляться... А что?

- Я... - проронил солдат нерешительно; помявшись, вновь бросил взгляд на молчаливых приятелей, посмотрел под ноги, подбирая слова, и неохотно продолжил, вновь подняв глаза к нему: - Я хотел еще вчера сказать... Ну, а утром этот шум возле склепов... и я ничего говорить не стал. А раз так, раз вы так уверены, что он жив... в смысле - что еще бродит здесь, то я скажу. Знаете, я ведь не местный, и мне все эти их задвиги с вольностями... Но - совет платит, и я исполняю службу. Исполняю, как положено, хотя иной раз и не хочется, понимаете?

- Вообще говоря, не совсем, - честно ответил Курт, и солдат тяжело выдохнул, снова скосясь на собратьев по оружию.

- Вот ночная смена, к примеру, - пояснил он негромко. - Когда надо мотаться по улицам и заглядывать во все эти темные углы, куда человек в здравом уме и по собственной воле ни за что не полезет. Знаете, майстер Гессе, над нами тут потешаются; да это везде так. Я два города сменил, пока здесь обосновался - тоже, думаю, не насовсем; так всегда и везде. Все думают, что ночная стража - это лопухи такие, которые, как только их перестают видеть, тушат фонарь, бросают оружие и спят где-нибудь в проулке. Нет, я не говорю, что такого никто и никогда не делает, только здесь это не всегда пройдет - ульмский совет, он быстро соображает, на кого стоит тратить деньги, а на кого нет, и если толку с тебя мало - собирай пожитки. Да и вообще, я привык делать то, что должен, и делать хорошо. В том смысле... мы тут, в страже, знаем, каково на улицах ночами, даже и безо всяких штригов приятного мало, но мы ко всему привычные, так что, если вы подумаете, что помстилось со страху, или что я недопонял чего-то... Я знаю, как люди выглядят. Как ходят. Насмотрелся; я вот о чем. Чай не новобранец.

- Вот оно что, - понимающе отозвался Курт. - Тогда ясно... Ну, я тебя слушаю. Ты видел что-то? Или, как я понимаю, кого-то?

- Именно что. Кого-то. Не человек это был, майстер Гессе. И как исчез - так тоже люди не делают.

- Давай-ка по порядку, приятель, - предложил он успокаивающе. - Для начала скажи, как тебя зовут.

- Да, - спохватился солдат. - Курт Бамбергер, майстер Гессе. Это не фамилия, просто так меня тут называют.

- Тезка, стало быть, - отметил Курт с усмешкой. - Наверняка добрая примета.

- А вам, вроде, в приметы верить не положено? - осторожно заметил солдат, и он пожал плечами:

- Смотря в какие; а в добрые верить хочется всем... Так что же ты видел? И, главное, где?

- У одного из трактиров, - тихо отозвался Бамбергер. - Я тогда уже был не на службе - меня сменили, я шел уже спать - ну, и... В общем, дело было так. Иду. Ночь. Никого. И вдруг слышу - шум такой, вроде того, как кто-то сучит ногами по земле - знаете, так бывает, если кого-то хватаешь за руки, и он пытается вырваться. Я, само собой, туда; хоть смена и кончилась, но что ж мне - мимо пройти, если вдруг что?..

- Другие прошли бы, - заметил Курт, и солдат покривился:

- Знаю. Я ж говорил - я привык исполнять службу как положено. По-другому не умею... Так вот, свернул я в проулок - это за трактиром, где нашли труп той девахи; я еще подумал, что - а вдруг, чем черт не шутит...

- И как? Пошутил?

- Вот не знаю, - вздохнул Бамбергер. - Потому я и думал, говорить вам или нет... Ну как ошибся, или тать какой резвый попался... Словом, я видел вот что: уходит кто-то прочь, шатается, как пьяный... или, может, вправду пьяный был... и - другой. Быстрый такой. Едва глаз успел уловить. Я ведь всерьез так до сей поры и не уверен - видел ли я вообще что-то; знаете, как свидетель я бы не пошел - не могу поручиться за собственные слова. Имейте это в виду, майстер Гессе. Но и промолчать тоже не могу. Что видел - говорю, в чем не уверен - в том не уверен. Вот так оно.

Курт медленно кивнул, задумчиво глядя под ноги, в подсохшую под солнцем землю. Быстрый, едва глаз успел уловить... Адельхайда? Ее сектор в другой стороне. Фон Вегерхоф? Возможно, хотя...

- Как ты полагаешь, - спросил он спустя минуту тишины, - он тебя видел?

- Не знаю, майстер Гессе. Не уверен, что и я-то его видел... или - что видел то, что думаю. Только было мне как-то не по себе. А мне ведь не впервой вот так, ночами по улицам, даже и в одиночку; я и дома, в Бамберге, служил в страже, потом в Эрфурте... Не тихие городишки, поверьте, я за свои тридцать лет кое-что повидал, я ко всему привычен, но в нем - в нем было что-то... ненормальное. Если, конечно, я вообще его видел.

- Я понял, - успокоил Курт. - Не бойся, брать с тебя показания под присягой я не стану... И было это, ты сказал, позапрошедшей ночью?

- Именно; я потому и не сказал вам ничего вчерашним днем - тогда ведь все говорили, что кровососу каюк.

Позавчера ночью...

Позавчера ночью, если планы фон Вегерхофа не менялись, тот встречался с очередным из своих не вполне легальных поставщиков, и было это на набережной, в двух кварталах от того самого трактира. Навряд ли Александер, приняв груз и растолкав его по складам, кинулся патрулировать улицы. И, судя по всему, напрасно...

- Майстер Гессе, - окликнул его солдат, и он обратил взгляд на собеседника со всей возможной благожелательностью. - Знаете, что я еще хотел спросить... не по делу малость, но...

- Я слушаю, - подбодрил Курт, и тот тяжело вздохнул:

- Я вот о чем хотел... Мой тутошний духовник сказал, что штриг Господом послан этому городу за грехи. Что, мол, еще должны благодарить Бога, что не чума или землетрясение, или еще какая напасть, что - Ульм на себя, мол, еще огребет когда-нибудь, дело времени. Мне, откровенно говоря, эти швабы со своей независимостью самому вот где сидят, наверняка я отсюда свалю вскорости - не могу с ними больше; но только вот... Вы ж инквизитор, так? И я ж вашу проповедь тогда слышал... Что вы думаете? Впрямь за грехи?

- Ну, приятель, ты задал вопрос... - с невеселой усмешкой вздохнул Курт, косясь на все так же молчащих соратников Бамбергера. - Я не пророк. Воля Господня мне не известна, кого и как Он вздумает карать - тоже. За грехи... Вот что я тебе скажу. Была у меня приятельница - занятная такая девица; так вот от нее я однажды услышал интересную вещь: все в этом мире связано. Вообще все - и со всем. Быть может, и стриг - с Ульмом. Грехами ли, добродетелями ли...

- Добродетелями? Это как? И в каком это смысле - все со всеми связаны?

- А вот тебе история, - предложил Курт и, усевшись поудобнее, прислонился плечом к холодной каменной стене. - Вообрази: идешь ты однажды со смены, усталый и сонный, и вдруг видишь - у набережной барахтается котенок. Тут два варианта - вытащить зверушку или наплевать. Ради какого-то кошака еще сапоги мочить... Верно? И так может случиться, и так, что в голову придет. Положим, сапоги мочить ты не пожелал и пошел себе дальше. А потом история повернулась так: котенок утоп. Не вырос и не стал взрослой кошкой, не расплодились от нее котята, один из них не вырос и не стал бродить по улицам города, не оказался однажды во вполне определенное время во вполне определенном месте. Например, там, где на твою жену или мать, или отца - кто там тебе дорог - летит в эту минуту верховой. Котенок от того котенка не окажется у него под копытами, конь не шарахнется и - не отвернет от твоей жены, матери, отца и так далее. Или же вот как: намочил ты сапоги. Вытащил эту блохастую живность. Выросла, расплодилась, котята от нее разбрелись по городу... А один из них шел однажды по крыше - прямо над тобой или женой или так далее - и столкнул плохо лежащую черепичину. И прямиком на голову - тебе, жене и прочее. В первом случае с несчастьем ты был бы связан своим грехом (не пожалел живое существо), во втором - своей добродетелью, ибо - пожалел. Что это, наказание или нет, и за что - Бог весть.

- Н-да, - проронил Бамбергер с кривой усмешкой. - Что-то вы, майстер Гессе, и не растолковали ничего, и запутали еще больше...

- Жизнь сложная вещь, приятель. И никто с убежденностью не сможет сказать, как, где, что и почему отзовется. Ты хотел ответа - вот такой тебе ответ. Не знаю, почему эта тварь в этом городе, Господне это попущение или людское произволение. Найду его - и узнаем.

- А найдете?

- Я тоже привык свою службу исполнять как должно. Найду. Кроме того, - хмыкнул Курт доверительно, - я поспорил с одним из ратманов на две тысячи по этому поводу. А поскольку таких денег у меня отродясь не водилось - выбор у меня, как меж котлом и сковородкой.

- А вы ведь и не хмырь вовсе, - заметил вдруг Бамбергер и, встретившись с Куртом взглядом, неловко передернул плечами: - Знаете, говорят ведь о вас - всякое говорят.

- Верь, - порекомендовал он, и солдат улыбнулся, недоверчиво покрутив головой:

- Нет, серьезно. Ничего так для инквизитора... За что ж вас сюда сослали?

- Такая уж это штука - дознавательская служба, - пояснил Курт со вздохом. - В самые мерзкие дыры засылают не тех, кто хуже всех, а совсем наоборот. Я же имел глупость отличиться в паре серьезных дел...

- Это в Кельне, да? Слышал... Тоже говорят. Верить?

- Верь. Хуже не будет.

- Можно еще спросить, майстер Гессе?.. Говорят, вы завсегда в перчатках, потому что... ну, что кожи нет на руках - совсем...

- Врут, - изобразив беспечную улыбку, отозвался Курт, обнажив ладонь. - Кое-что осталось.

- Неслабо, - отметил солдат уважительно, и он, удерживая на лице все то же беззаботное выражение, поспешно натянул перчатку снова. - А по тому судя, что куртка вся перештопана - под ней, надо думать, и того похлеще?

- Только я уж разоблачаться не буду при всем честном народе, - попросил он под смех вокруг. - Боюсь, не поймут.

- А вот это... - нерешительно коснувшись четок, висящих сейчас на запястье, поинтересовался Бамбергер. - Они, смотрю, всегда при вас; даже вот на тренировку с ними вышли... Это вы по собственному зову души или какая-то защита - от того кровососа?

- Хочешь знать, правда ли инквизиторы круглосуточно бьют поклоны и молятся до посинения? - уточнил Курт с улыбкой, качнув головой. - Нет. Неправда. Всяко бывает, конечно, но я... Когда я лишь начал службу, мне вообще, знаешь ли, было не до всего этого - помощь Господня, молитвы, ангелы... Все это было где-то там. Не со мной. Всякое дерьмо, смерть, людскую мерзость - это я видел, а все, что по другую сторону от этого, мне на глаза как-то не попадалось. Но месяца четыре назад я попал в такую ситуацию, когда мне не помогли ни мои навыки, ни оружие, а помогло знаешь, что?

- Что?

- Молитва. Не моя, правду сказать, а одного провинциального священника - тихого такого, незаметного, мне тогда показалось - слегка с заскоком. Дело было в Хамельне... слышал?

- Нет. Где это?

- К северу, - махнул он рукой, тем же движением отмахнувшись: - Неважно. Есть такой город. Вот там я и вляпался, и выкрутился лишь потому, что тот попик вовремя и с нужной верой... или просто - с нужным чувством произнес молитву. А кроме того, умер вместо меня, своей смертью сотворив настоящее чудо и избавив меня от гибели. Вот так-то. Когда я побывал в его доме после того дня, оказалось, что еще перед своей смертью он завещал мне вот это, - Курт приподнял руку с деревянными четками. - Как знал, - вздохнул он и, помедлив, пожал плечами: - Или, может, без 'как'. Просто - знал.

- Святой? - неуверенно предположил солдат, и он уточнил:

- Юрген. Святой Юрген.

- Реликвия... Стало быть, и впрямь должна защитить от всякой нечисти, - уверенно подытожил Бамбергер.

- Повстречаюсь со стригом - проверим, - усмехнулся Курт, поднимаясь, и потянулся, разминая плечи. - Ну, с вами, как говорится, хорошо... Только вот что еще напоследок, приятель: если снова что такое услышишь, если опять заподозришь, что напоролся на стрига, лучше не лезь туда. Поверь мне, ничего хорошего из этого не выйдет.

- Знаю, - пожал плечами солдат. - Только вот не обещаю. Увижу тварь - сдохну, но его убью; или хоть попытаюсь. Должны понимать, майстер Гессе. Не смогу просто пройти мимо. Душа не пустит.

- Понимаю, - кивнул он серьезно. - Но когда какой-то мужик страстно присосется к твоей шее - подумаешь: 'меня предупреждали'.

- Зубы повышибаю, - пообещал Бамбергер уверенно. - При такой жизни - наверняка они все извращенцы. За одно лишь это тварюге шею свернуть... А последний вопрос можно, майстер Гессе? Вы сами когда-нибудь живого кровососа видели?

- Доводилось.

- И... как? - разомкнул, наконец, губы один из молчаливых соратников; Курт пожал плечами:

- Бамбергер прав - с головой у этих ребят не все в порядке, это точно.

***

- Да нет стрига со здоровой психикой - не существует таких, - передернул плечами фон Вегерхоф; ночь скрадывала черты бледного лица, и насколько ему соответствует этот беззаботный тон, понять было сложно. - У каждого из нас в жизни произошло что-то. Уже одно только обращение перетряхивает всю душу, да и то, что начинается после него, пережить не так-то просто.

- 'Из нас'... - повторил Курт медленно, пытаясь видеть темноту и преуспевая в этом слабо. - К кому ты себя относишь, в конце концов? Или все еще не определился?

- Conversation futile^[115], Гессе - и то, что я сказал, и то, что ты спросил. Я то, что я есть, и не прозвание есть самое главное.

- Однако слова, а не что-то иное, определяют и наше бытие, и отношение к себе, и - к миру. А твое отношение ко всему перечисленному тем более любопытно, учитывая, сколько усилий ты прилагаешь к тому, чтобы ненароком не проболтаться мне о своей печальной биографии. Итак, Александер фон Лютцов, к кому ты относишь себя?

- Ненавижу инквизиторов, - покривился стриг с усмешкой. - Никакие самые лучшие переводчики на свете не умеют так цепляться к словам... Я слишком человечен для стрига и слишком стриг для человека; чего ты от меня хочешь? Я - помню, кто я. Не собираюсь jouer les martyrs^[116], однако не могу не заметить, что с твоей стороны весьма... неделикатно осаждать меня подобными разговорами. Я, заметь, не выспрашиваю у тебя детальностей той ночи, что прошла в замке фон Курценхальма, и не заставляю подробно описывать то, что ты чувствовал, лежа на полу среди огня. Не подначиваю, когда ты, приходя в мой дом, пробегаешь коридор со светильниками, точно это свора голодных псов. Оставь и ты мое прошлое - мне.

- Ну, о той ночи и своей нежной дружбе с пламенем я уже говорил столько раз, - возразил Курт уверенно, - что ничего, кроме легкого раздражения, не испытываю. Что же до тебя, то - быть может, именно 'поговорить' тебе и недостает? Твоя прикроватная мышь наверняка не знает подробностей твоей жизни, Эрнста Хоффманна больше нет, и варить все это в себе...

- Ненавижу инквизиторов, - повторил фон Вегерхоф четко. - Знаешь, Гессе, ты прав в одном: Эрнста больше нет. Откровения - это шаг через порог, отделяющий простое знакомство от чего-то большего, а я не желаю заводить друзей. Не хочу иметь близких, которых - ведь я это знаю доподлинно - вскоре потеряю. Я избавлюсь от своей любовницы как можно раньше - именно чтобы не видеть, как она меняется. Мой духовник состарился на моих глазах, и близится день, когда я останусь без него. Человек, которому я верил, погиб. Милая и веселая дамочка Адельхайда станет старухой и умрет. Так будет всегда. Со всеми. И пусть это будут посторонние, чужие мне люди, которые не помнят обо мне и о которых не помню я. Я не желаю распахивать перед тобой душу, Гессе, именно потому что ты славный парень, и я очень не хочу, чтобы ты мне понравился еще больше, чтобы мне стало больно и мерзко, когда я встречу тебя через двадцать лет. Я хочу, чтобы, когда лет через тридцать напротив меня за столом будет сидеть очередной юный щенок, рассказывая о твоей смерти, мне было все равно. Это - достаточно откровенное признание, майстер инквизитор?

- Не особенно, - отозвался Курт; стриг пожал плечами:

- Другого не услышишь. И без того меня занесло. Скверный симптом.

- Стареешь... Ну, Бог с этим, - оборвал он сам себя, заметив, как поморщился фон Вегерхоф. - Вернемся к вашей братии; насколько велика вероятность того, что, если тот солдат и в самом деле кого-то видел, если позапрошлой ночью он уже побывал на охоте, мы встретим его снова?

- 'Если видел', - повторил стриг. - Не веришь ему?

- Не знаю. Когда однажды некий доброхот дал мне наводку, он оказался главой заговора, заманившим меня в ловушку. Я этого солдафона впервые в жизни вижу, знать его не знаю... Но вполне вероятно, что все было именно так. И - что тогда? Мы его профукали?

- Не факт. Если я прав, и наш новообращенный здесь с мастером, позавчера твой свидетель видел только одного из них. В незнакомом городе всем гнездом на охоту не выходят - кто-то должен оставаться и охранять место их укрытия, а стало быть, сегодня-завтра мы повстречаем и второго.

- А если нет?

Это повторилось опять - вновь Курт не успел уловить, как и когда оказался обездвижен каменной хваткой; просто ощутил вдруг, что спина его притиснута к стене дома рядом с водосточной трубой и огромной бочкой под нею, а рот снова зажимает ладонь, едва давая дышать и не позволяя вымолвить ни слова. Он дернулся, одарив фон Вегерхофа возмущенным взглядом, и затаил дыхание, не пытаясь больше высвободиться или заговорить - выражение лица стрига было красноречивей любых объяснений, коих он намеревался требовать. Курт вслушался в ночь вокруг, ничего не слыша и не чувствуя, и вопросительно уставился в два огонька на словно окаменевшем лице перед собою. 'Там' - едва уловимым движением век указал фон Вегерхоф, осторожно убрав руки, но с места не двинулся, продолжая стоять вплотную и заграждая его целиком от видимости с любой оконечности улицы.

- Застынь. Ни звука.

Змеиный шепот на самой грани слышимости Курт едва разобрал и послушно замер, пытаясь увидеть хоть что-то из-за закрывающего его плеча, услышать хоть звук за стуком собственного сердца, понимая, что существо рядом с ним отчетливо ощущает, как в его висках шумит кровь, отчего стало не по себе почти до тошноты...

- Не дыши.

Что-то в этом лице, в этих глазах говорило, что указание явно не было лишь образным оборотом, и Курт попытался расслабиться, как удалось это сделать сегодня утром под стенами города, как наставлял его в далеком горном лагере инструктор...

Расслаблены легкие, и воздух идет в них сам - ты его лишь чуть подталкиваешь туда или обратно...

- Выберешь момент - беги, - приказал шелестящий шепот, и крепкая, тяжелая, словно потолочная балка, рука налегла на плечо, уронив его на колени за бочкой под водосточной трубой и целиком скрыв ее пузатыми окованными боками.

Перекрывающая обзор фигура фон Вегерхофа исчезла, словно ее просто никогда и не было здесь, спустя миг появившись в отдалении, и лишь тогда Курт сумел даже не рассмотреть, а - просто понять, что часть темноты у стены одного из домов живет, движется, дышит, и в объятиях этой тьмы замерла неподвижная человеческая фигура. Лишь теперь он осознал, припомнив ту ночь, когда натолкнулся на Адельхайду, насколько самонадеянно, насколько глупо повел себя тогда, и похолодел, вообразив, что могло его ждать, окажись та стремительная тень не человеком, а тем, кого он так упорно разыскивал. Лишь теперь Курт понял, что здесь, сейчас - он лишний, ненужный, мешающий фактор, что на все эти ночные прогулки по Ульму фон Вегерхоф брал его с собой единственно из сочувствия или, быть может, просто от скуки...

Пальцы ныли, желая схватиться за приклад, на колено, впиваясь в сустав даже сквозь толстую кожу штанины, давил не то какой-то камень, не то осколок косточки, и на то, чтобы неподвижно сидеть вот так, скрючившись за вонючей мокрой бочкой, уходило все самообладание, что сейчас имелось в наличии, без остатка.

Того, как тени впереди сорвались с места, Курт уловить не успел, словно из окружающего мира неведомый кто-то вмиг вырвал часть, заместив ее другой, словно стер в мгновение ока угольный рисунок на стене. Тишина улицы ничем более не нарушилась, и оттого все происходящее виделось, как сон, как призрачное видение; когда две твари столкнулись в десяти шагах от него, донесся лишь слабый шорох, только шелест, словно никто из них и вовсе не коснулся земли. Эта улица была пустынна, редкие голоса гуляк не доносились сюда, отгороженные каменными стенами домов, но эти тихие, как шорох песка, шаги были не слышны, и только одно прорвалось сквозь безмолвие - легко узнаваемый звук упавшего наземь тела. Где-то в спине возникла ледяная острая игла, подбираясь к сердцу и сковывая и без того захолонувшее дыхание, и на мгновение возникло чувство, что он случайным образом натолкнулся на двух демонов болезней и бедствий, делящих меж собою род людской.

Арбалет оказался в руках сам, помимо воли, помимо разума - разум не был способен отдать телу подобного приказа, разум пораженно замер, ошеломленный, потрясенный; разум видел, что оружие бесполезно, что помочь оно не может ничем, ибо уловить движение двух теней напротив, понять, где кто - было невозможно. Что-то оставалось в сознании урывками, что-то виделось лишь перед взором памяти, когда уже завершалось там, впереди, в десяти шагах напротив, как, бывает, остается под веками закрывшихся глаз отпечаток свечи, увиденной в темноте. Удар, прошедший мимо. Не удавшийся захват - и снова удар; удар распрямленной ладонью в горло. Мимо. Взмах - и одна из теней отлетела назад, едва не впечатавшись в дверь дома поблизости, извернувшись в последний момент и обратясь вновь лицом к противнику; фон Вегерхоф. Это фон Вегерхоф - пытается избежать шума, не допустить того, чтобы выглянули разбуженные обитатели жилища, ибо что произойдет тогда - предугадать невозможно...

Последние секунды схватки были похожи уже не на сон, а на лихорадочный бред - тень напротив стрига легко, словно зверь, воспряла над землей, оттолкнувшись от одной из стен, казалось, всеми четырьмя конечностями разом, и обрушилась сверху, на плечи, едва не свалив фон Вегерхофа с ног. Лишь сейчас разбилась тишина - даже не вскриком, а почти рычанием, будто вырвавшимся из глотки раненой рыси, а потом донесся звук, звук легко узнаваемый - так дети отпивают горячее питье, громко и с хлюпом. На мгновение две тени закаменели в неподвижности, и когда Курт, лишь теперь очнувшись, уже готов был вмешаться - все равно как, хоть как-нибудь - фон Вегерхоф, наконец, сорвал прилипшее к нему создание, сбросив с себя и одним рывком отшвырнув прочь.

Миновал еще миг, холодно застывший, словно время внезапно стало стоячим лесным озером, а не стремительной рекой, как то было от начала веков; фон Вегерхоф стоял, прижав ладонь к шее и глядя на тело на земле, не пытаясь приблизиться - а тело содрогалось, словно в предсмертных конвульсиях. Тишина срывалась сдавленным, придушенным хрипом, режущим слух; стриг, пошатываясь, сделал шаг вперед и остановился, когда, выгнувшись, точно пронзенная змея, тело его противника вдруг замерло и обмякло...

Еще два мгновения Курт сидел на холодной земле, уже не чувствуя ни давящих в колени камешков, ни того, как до сведения пальцев ладонь стиснулась на прикладе, и, наконец, медленно поднялся из-за своего укрытия и вышел на узкую улицу. Он успел сделать всего два шага, когда фон Вегерхоф обернулся, заставив его отпрянуть вспять - лицо было неузнаваемым, чужим, нечеловеческим, и от взгляда зеркально сверкнувших глаз словно ледяной осколок вонзился под ребра, пережав дыхание.

- Назад, - прошипел он коротко, и невпопад мелькнуло в мыслях, что старик профессор и впрямь не совсем верно представлял себе, что такое клыки стрига.

Курт попятился, не зная, что лучше сделать - внять совету фон Вегерхофа, данному еще до его стычки, и бежать отсюда, или впрямь возвратиться назад, в укрытие, и в любом случае - не стоит ли проделать это, держа его на всякий случай на прицеле...

Тело не успело вывернуться, когда нога ощутила позади пустоту, и он, взмахнув руками, повалился назад, запоздало припомнив, что в шаге от водосточной трубы видел провал подвального входа; арбалет выскользнул из пальцев, нога неловко подвернулась в тесноте каменной коробки, затылок с хрустом ударился о запертую дверь погреба, родив облегченную мысль о том, что кожу, слава Богу, не рассадило до крови. Курт с усилием развернулся так, как человеку полагается быть, головой вверх, настороженно наблюдая за фон Вегерхофом. Стриг, пошатываясь, прислонился к стене одного из домов и, убрав руку от прокушенной шеи, дернул рукав, оторвав плотную ткань камзола и рубашки разом. За тем, как он чуть подрагивающими руками бинтует рану, Курт наблюдал напряженно, не понимая, для чего продолжать прятаться, точно застигнутый на месте преступления воришка, если противник побежден и, судя по всему, мертв...

- Не двигайся, - выговорил фон Вегерхоф хрипло, уже не скрадывая голос, и что-то неведомое, что-то, похожее на внутреннее безмолвное я, подсказало, что приказу этому следует подчиниться - ибо слова эти относились не только к нему.

Сгусток тьмы позади двух неподвижных тел - человеческого и не совсем - вышагнул вперед мягко, беззвучно, точно капля масла, просочившаяся сквозь трещину в кувшине...

- И не подумаю.

В голосе было недовольство, легкая растерянность, не скрываемая даже для видимости злость - вполне людские, явные, что казалась чем-то несообразным, ненастоящим, придуманным...

- И что же здесь происходит?

Разглядеть лицо говорившего в детальностях было невозможно - его черты прятали темнота, не рассеиваемая ничем, кроме слабого отзвука луны, и каменный край подвального входа, но голос слышался четко.

- Забавный вопрос - в моем городе, - отозвался стриг, не прерывая своего занятия, и лишь затянув повязку, распрямился, глядя на собеседника. - Так вот кто начал гадить на моей территории.

- Твой город? - переспросил тот. - Не знал.

- Представься, - потребовал фон Вегерхоф, и тот, казалось, замялся, колеблясь и мешкая с ответом.

- Арвид, - коротко отозвалась тень, наконец, и, помедлив еще мгновение, кивнула вниз. - Ты убил моего птенца.

- Щенок напал первым.

- В самом деле? - уточнил тот с сомнением и, сделав шаг вперед, присел у неподвижного тела, медленно проведя ладонью по лицу убитого. - Без моего дозволения...

- Надо держать своих выкормышей на привязи, - порекомендовал фон Вегерхоф. - И первое, чему их следует обучить - не разбрасывать трупы в чужом доме.

- Ты убил моего птенца, - тихо повторил Арвид, не поднимаясь с корточек. - Я видел его смерть. Почувствовал. Что ты сделал с ним? Ему было больно.

- Да неужто? - усмехнулся тот хмуро. - Второе, чему надлежит обучать новообращенных, это тому, что питаться своими нельзя. Или тебе такой закон неведом?

Тот молчал еще мгновение, все так же глядя на недвижимое тело у своих ног, и, наконец, медленно, неторопливо поднялся.

- Я знаю тебя, - проронил Арвид едва слышно, и, будь он человеком, Курт поручился бы за то, что этот голос прозвучал напряженно и удивленно. - Я видел тебя - ночью. И я слышал о том, что ты делаешь. Днем. Александер; верно?

- Он самый, - не сразу отозвался фон Вегерхоф, и тот холодно усмехнулся:

- Надо же. Не думал, что доведется увидеть одного из вас... Но нет; ты не можешь быть из высших. Слишком молод. Слишком слаб. Тогда - кто ты? Кто твой мастер?

- Сдается мне, на вопросы должен отвечать ты. Ты залез на мою территорию, ты выпустил на волю своих детенышей, не заботясь о том, что они творят...

Ощущение, что он присутствует при демоническом действе, ушло; сейчас все происходящее смотрелось по-человечески и банально, сейчас казалось, что его, сопляка, отчего-то взяли с собою на сходку, где главарь местных бандитов пытается договориться с пришлым выскочкой...

Арвид вдруг обернулся, плавно, скользяще шагнув в сторону - лишь теперь придя в сознание, человек на земле шевельнулся, застонав и попытавшись приподнять голову. Тот склонился, взявшись за его подбородок, и легко повернул кисть; в тишине прозвучал явственный хруст, и фон Вегерхоф порывисто шагнул вперед, тут же замерев на месте.

- Или это ты мостишь трупами мои улицы? - договорил он.

- Нет. Не я. Напрасно ты убил его.

- Он виноват сам. Надо знать, куда запускать зубы.

- Его убила твоя кровь, - произнес Арвид едва слышно. - Ты не мог не знать, что так будет. Ты подставился намеренно... Напрасно ты это сделал.

- Ты что же - вздумал мне угрожать? - уточнил фон Вегерхоф. - Явился в мой город, привлекаешь к нему внимание Инквизиции, охотишься без моего ведома - и в довесок грозишь мне?

- Я никогда и никому не угрожаю, - возразил тот спокойно и, наклонившись, осторожно, словно спящего ребенка, поднял на руки тело убитого стрига. - Я говорю, как есть. Что же до Инквизиции - мне известно, что у тебя в приятелях один из них, стало быть, ты легко решишь все свои проблемы. Не бойся. Больше ты меня в этом городе не увидишь - мои дела здесь окончены. Но напрасно ты убил моего птенца, Александер.

Фон Вегерхоф не остановил его, когда Арвид, развернувшись, исчез в темноте, не окликнул, не сказал ничего больше - лишь стоял, как прежде, неподвижно, глядя вслед, долгие несколько минут. Наконец, расслабившись, тяжело и шумно выдохнул, опустив голову и отерев лицо ладонью, и проговорил - глухо и сдавленно:

- Можешь дышать.

- Не поможешь? - попросил Курт, подобрав арбалет и выразительно похлопав ладонью по земле на уровне своего лица.

Стриг помедлил еще мгновение и, наконец, развернувшись, молча приблизился; ухватившись за запястье, выдернул его наверх легко, словно пустую суму, вновь отвернувшись и глядя на тело человека в отдалении.

- Ты... как? - нерешительно уточнил Курт; тот поморщился, медленно переведя взгляд на свою ладонь, залитую кровью, и коснулся пальцами забинтованной шеи.

- Я велел бежать, и у тебя была возможность, - тихо укорил фон Вегерхоф и, не слушая возражений, отмахнулся: - Уходи. Если сейчас кто-то из них увидит нас вместе... У тебя куча вопросов, знаю, но - не теперь. Утром, Гессе. А пока - уходи.

Глава 16

Утра Курт едва дождался - так долго, так невыносимо медленно рассвет не наступал еще, кажется, никогда; ночь все тянулась, все никак не желала расходиться мгла, никак не хотело выползать из-за горизонта, озаряя крыши домов, ленивое весеннее солнце. К дому фон Вегерхофа он подошел так же неспешно, придерживая шаг, чтобы не бежать, и в дверь постучал спокойно, так, как делал это обыкновенно, приходя сюда лишь для того, чтобы скоротать время за очередной партией или пустыми разговорами. Как всегда, медлительно переступил порог, так же, как и обычно, пройдя мимо молчаливого слуги и направившись к комнате хозяина.

Фон Вегерхоф и сегодня сидел у стола - тоже так же, как и всегда, и, как всегда, стояла доска с застывшими на ней фигурами, вот только теперь она была сдвинута к самому краю стола, а все прочее пространство занимали несколько бутылок темного стекла - откупоренных и явно давно опустошенных.

- Проходи, - подбодрил стриг, не оборачиваясь, и широко повел рукой, указуя вперед. - Присаживайся.

Курт помедлил, прикрыв за собою дверь, и прошел к столу, оглядывая маленькую армию вместилищ истины.

- Угощайся, - предложил фон Вегерхоф, протянув ему вскрытую бутылку, и он, приняв пузатый сосуд, неуверенно усмехнулся:

- А стаканов тут не водится?.. Что сегодня за празднество у Александера фон Все-равно-как - всенародный день отказа от манер?

Стриг не ответил, приложившись к горлышку - надолго и жадно; отняв его от губ, закрыл глаза и откинулся на высокую спинку стула, не ответив. Курт отставил бутылку на столешницу, присев напротив, глядя на хозяина дома придирчиво и настороженно. Повязки на шее уже не было, да и никаких следов ночного происшествия не было заметно вовсе, вот только лицо стрига казалось уже не бледным, а почти белым, и над заострившимися скулами лихорадочно, нездорово блестели прозрачные глаза.

- Знаешь, Александер, - проговорил Курт настоятельно, - сам не верю, что я это говорю, но - сдается мне, тебе надо бы выпить не этого... Что это тебя потянуло с утра?

- Набираюсь смелости, - нетвердо усмехнулся стриг, заглянув в горлышко, и одним глотком залил в себя остатки. - К сожалению, для этого мне необходимо больше, чем человеку.

- Не понял.

- Примите мои извинения, майстер инквизитор, - с подчеркнутой церемонностью проговорил фон Вегерхоф; потянувшись вперед, взял еще закупоренную бутылку и, выдернув пробку зубами, со смаком выплюнул ее далеко в сторону на пол. - Полагалось бы принести извинения вам обоим, однако сомневаюсь, что сегодня я доберусь до Адельхайды...

- Ты в порядке? - опасливо поинтересовался Курт, и тот усмехнулся, качнув головой:

- Нет. Я совсем не в порядке... Я порицал вас за профанство, обвинял тебя в том, что ты можешь завалить дело - и вчера завалил его сам. Просто взял и выбросил на помойку столько недель усилий. Злорадствуй, Гессе. Ты оказался прав - работать со мной невозможно.

- Завалом дела ты называешь то, что сумел отбиться от...

- Едва сумел, - оборвал фон Вегерхоф тихо. - От птенца. От ученика. От беззубого щенка.

- Не сказал бы, что он такой уж беззубый...

Стриг медленно поднял руку, коснувшись шеи, где этой ночью еще были следы от укуса, и болезненно поморщился.

- Да, - согласился фон Вегерхоф. - Все верно. Ты видел сам, что было.

- Видел? - переспросил Курт, передернувшись при воспоминании о двух тенях. - Шутишь, да? Я ничего не видел. Только финал - да и то...

- Финал, - повторил тот четко. - Конец. Так и было бы, если б не...

Фон Вегерхоф запнулся, попытавшись подобрать слова, помедлил, глядя на загроможденный стол, и, вздохнув, отставил бутылку в сторону, опершись о колени и опустив голову в ладони. Минута протянулась в тишине, за которой были слышны доносящиеся с улицы голоса и стук телег, топот копыт и чей-то смех...

- К обращению, - вдруг заговорил стриг тихо, распрямившись, но не глядя на собеседника, - приходят разными путями, но почти всегда - от отчаяния. Кто-то просто умирает и не хочет умирать. Кто-то разочаровывается в жизни, полной горестей и бедности. Или - напротив, заполоненной достатком и удовольствиями, которыми пресытился. Кто-то попросту не видит в ней смысла - в жизни, в такой, как она есть. Желает нового, таинственного, иного. Довольно редко обращение - результат случайности... У меня все было в жизни как надо. Я был доволен. Мои родители были прекрасные люди, моя жена была замечательной женщиной, у меня была масса прав и уйма свободы при совершенном минимуме обязанностей... Титул, ни к чему совершенно не обязывающий, достаток, красивая жена, а вскоре - ребенок... Я не хотел ничего менять. Мне нравилось то, что я имел.

Фон Вегерхоф умолк так же внезапно, отстраненно глядя в угол, и Курт молчал тоже, стараясь даже не дышать, как минувшей ночью на той темной улице.

- Я был тогда годом тебя младше, - продолжил стриг все так же тихо. - Не сказал бы, что я был волокитой, хотя и монашеским воздержанием никогда не отличался, но - мне вполне хватало собственной жены. Я ее действительно любил. Однако последние месяцы беременности и первые месяцы после... Я старался крепиться, но оказалось, что это для меня слишком. Тайком таскать в постель собственную прислугу, которая видит жену каждый день, смотрит ей в глаза, говорит с нею - это мне казалось чем-то оскорбительным и непристойным, поэтому я стал наведываться в город. Девицы легкого поведения меня тоже не устраивали. Я специализировался на приезжих красотках, - вскользь усмехнулся фон Вегерхоф, тут же проглотив ухмылку. - Это было непросто, но зато не оставляло в душе осадка. Они уезжали, и больше я их не встречал, я не знал их толком, они не знали меня, а главное - не знали моей жены. Я не относился к этому всерьез, да и не так уж часто это случалось... И вот однажды я увидел ее. Что-то было в ней - не такое, как в прочих, что-то отличное от всех, особенное, чего не было ни в ком, кто попадался мне до того вечера. О жене я забыл. Просто забыл - напрочь, вспомнив о ее существовании лишь утром. До тех пор я не мучился угрызениями совести; бывало неловко, когда, возвращаясь из города, целовал ее поутру - но не бывало совестно. Все это было чем-то несущественным, это не касалось ее, не касалось нас. А в то утро я понял, что происходит что-то не то, что-то неправильное. Недопустимое. Но все равно вернулся в ту же гостиницу снова - следующим вечером, и я снова провел там всю ночь целиком. Она сказала, что пробудет в городе четыре дня, и я решил - пусть так. Пусть все идет, как идет, а после она уедет и, что бы там ни было, все закончится...

Фон Вегерхоф прервался снова, медленно потянулся к столу и, ухватившись за горлышко бутылки, отпил разом половину, с шипением выдохнув сквозь зубы и зажмурившись. Мгновение он сидел неподвижно, не открывая глаз, и, наконец, договорил:

- Но все пошло не так. Я забывал не только жену - я забывал себя самого, когда был рядом с нею. Если бы я сумел задуматься над тем, что происходит между нами каждую ночь - я понял бы, кто она, но... Я словно разучился думать. Я помнил все - и не помнил в то же время... Она говорила что-то, и мне было все равно, что - я слушал и не слышал, соглашаясь со всем, соглашаясь на все, и когда она сказала, что мы будем вместе всегда, будем вместе вечно - я сказал 'да, без сомнения'. Думаю, я был готов и в самом деле бросить все и всех; когда это происходит слишком часто, случается невероятное - жертва впадает в зависимость, и от самого процесса, и от того, кому отдается... Или, как знать, дело было не только в этом. Супружеская неверность странная штука...

Опустошенная бутылка не вместилась на стол, и стриг, подумав, поставил ее на пол; донышко зацепило его ногу, и пузатый сосуд упал, откатившись в сторону. Фон Вегерхоф покривился, однако пускаться за ним в погоню не стал, придвинув к себе новый.

- Когда я проснулся, ее не было, - продолжил он, все так же не глядя на гостя. - Был вечер. Я чувствовал себя... разбитым... Нет. Разбитым - и собранным заново. Мне снились кошмары; я не знал, сколько я проспал, но знал, что долго, что сон был похож на смерть, что... Да ничего я не знал. В голове был туман, и я ничего вокруг не видел и не понимал, кроме того, что ее нет рядом. Ее вещи были на месте, а значит, она не уехала, бросив меня - вот единственное, что я понял. Я ждал. Я ждал долго, и когда время подошло к полуночи, а ее все не было, я спустился вниз и нашел хозяина; тот сказал, что она вышла прошлой ночью и с той поры не вернулась. Оставаться в ее комнате без нее было нельзя; хозяин той гостиницы уже запомнил меня, уже меня знал, уже делал некоторые поблажки, однако этого даже мне позволить не мог. Я вышел на улицу и остановился там, не зная, куда идти и что делать. Возвратиться домой - эта мысль отчего-то казалась мне глупой. Я хотел найти ее. Больше я ничего не желал.

Пробка снова полетела в угол, и Курт скосился на стол, мысленно подсчитывая количество выпитого фон Вегерхофом за прошедшие полночи и это утро, от результатов подсчета приходя в благоговейный ужас.

- Я бродил по улицам до утра, - продолжил стриг, отлипнув от горлышка, и теперь уже не стал отставлять бутылку, оставшись сидеть с ней в руке. - К тому моменту я не соображал уже почти ничего, я не понимал, кто я и где, что и кто вокруг меня; я слышал весь мир вокруг - так четко, как никогда еще в жизни, и в то же время словно оглох и ослеп. В голове была пустота, которая - я знал это - должна была заполниться ее голосом, которого не было. Я был один. А когда начался рассвет, я осознал, что со мною происходит что-то. Жарко не было; это было что-то новое, новое - и страшное. Казалось, что я просто раскаляюсь. Солнце слепило, жгло глаза, жгло кожу... Я спрятался под набережной - под мостом, забившись в самую тень; я был готов выть от страха, от непонимания всего происходящего, от одиночества, от... Не знаю, какими словами передать это. Этому нет названия. Я сидел там, среди ракушек и грязи, запрятавшись в угол меж полотном моста и землей... Мне посчастливилось в том, что был конец осени - почти уже зима, и солнце было бледным, небо - в тучах, что тень была достаточной; я знал, что должен мерзнуть, я понимал, что холоден, как лед, видел, что руки почти белые - но холодно мне не было. Меня мучила жажда - такая, словно я провел целый день на солнцепеке. Я видел поверхность реки всего в нескольких шагах от себя и терзался от того, что не могу добраться до нее. Временами мне начинало казаться, что я ощущаю не жажду, а голод, и тут же она подступала вновь... Это было невыносимо. Я ничего не понимал, я был в ужасе; и я звал ее, как, бывало, в глубоком детстве звал мать, если попадал в беду. Я был уверен - она услышит даже мои мысли. Я знал, что - должна услышать; и должна придти. Но она не пришла... Вместо этого явился пьяный бродяга, набросившийся на меня с нелестными словами. Оказалось... - стриг тяжело усмехнулся, глядя на бутылку в своей руке, поднес к губам, помедлил и, не отпив, опустил руку снова. - Оказалось, барон Александер фон Лютцов занял его место жительства. Поначалу он пытался выпихнуть меня прочь... Не знаю, отчего он переменил свое решение. Возможно, попросту был слишком пьян и поленился, или проникся сочувствием, или, как знать, решил, что неспроста богатый юнец торчит в таком неподходящем месте - наверняка что-то случилось, и, если выказать готовность помочь, то в будущем можно рассчитывать на некую награду... Не знаю; но он таки оставил меня в покое и позволил провести время в его обиталище до вечера. Так мы и сидели вдвоем - молча; он пытался заговорить, но я вести беседы был не в состоянии. А спустя некоторое время я понял, что, кроме голода и жажды, кроме раздумий о ней - в голове засела и другая мысль; не мысль даже, а ощущение, какое-то чувство, не дающее покоя. И, попытавшись ухватиться за эту мысль, я пришел в еще больший ужас. Мне не давал покоя какой-то звук и какой-то запах; от бродяги несло, и душок был премерзким, но меня изводило не это. Меня выводило из себя то, что я слышу стук его сердца и чувствую запах крови. Он перебивал все прочие - и вонь от немытого тела, и запахи реки, грязи, мокрого камня; этот аромат затмевал собою все. Мне разбивали в драке губы, я прижимал к языку порезанный палец, я знал, какова кровь на вкус - но никогда до того дня не думал, что вкус этот можно вспоминать с таким вожделением...

К горлышку стриг все-таки приложился, снова надолго, с жадностью, и Курт, слыша громкие глотки, болезненно покривился.

- Бродяга спал, - нескоро продолжил тот. - Иначе - не знаю, достало ли бы у меня решимости... - фон Вегерхоф умолк снова, глядя в пол у своих ног рассеянно и тускло, выговорив через силу: - Это был лучший миг за всю прошедшую жизнь. В голове прояснело разом... И лучший миг закончился. Я сглупил во многом, но полным дураком и неучем я не был; и - я понял, что случилось. Понял, кем меня сделали. Тогда... тогда - я окаменел. Я просто сидел на земле возле трупа, весь в крови и в грязи, и не мог думать. Я не мог собрать вместе ни единой мысли, а когда первое оцепенение прошло, когда мысли вернулись, когда снова смогли жить во мне... Так жестоко меня не рвало еще никогда. И никогда еще так не хотелось исчезнуть - просто не быть, не существовать никогда и нигде. Никак. Никем... - от усмешки, покривившей бледные губы, стало холодно. - Однако миновал час, другой, и снова все, что меня могло занимать - это возвратившиеся голод и жажда; ведь свой первый завтрак я благополучно вывалил в грязь... Я едва дождался темноты. Едва собрал остатков здравого смысла на то, чтобы кое-как оттереть кровь и грязь с одежды, дабы не привлечь к себе внимания... В первом же достаточно темном закоулке я набросился на первого, кто подвернулся под руку и показался мне достаточно слабым, чтобы его осилить. Когда ясность в голове восстановилась, я попытался обдумать произошедшее. Попытался понять, как мне быть теперь. Единственное, что я сумел осмыслить - это то, что есть лишь один человек, знающий, как мне быть. Точнее, одна. И я стал искать ее снова - я бегал по улицам, как сумасшедший. Я попытался возвратиться в гостиницу и выспросить о ней у хозяина... К моему счастью, тот решил, судя по его снисходительной усмешке, что я попросту пьян, что, быть может, между мной и нею произошло что-то - размолвка или... Не знаю, что взбрело ему в голову, но, судя по его глумливому тону, он не заподозрил ничего. Собственно говоря, тогда мне было на это наплевать. Я хотел ее найти. Тогда - я не знал, что такое мастер для новообращенного, не знал вообще ничего, только понимал, что без нее мне конец... Я так и не нашел ее. И лишь ближе к утру спохватился, вспомнив об убежище на день. Первое, что мне пришло в голову тогда - то, о чем я слышал в повествованиях и преданиях, в тех страшных историях, что рассказывают о стригах, а потому провел следующий день на кладбище - в склепе. Собственно, я провел там почти месяц, - уточнил он, отпив еще глоток, и Курт, глядя на его бледное лицо, задумался над тем, сумеет ли он физически отобрать у стрига бутылку насильно. - Постепенно я осознал, что в городе ее нет. Что мне придется выживать самому - как сумею. Что придется сосуществовать с самим собою... Я проклинал ее за то, что было сделано со мной, проклинал себя - за то, что сделал сам, проклинал весь мир - за то, что это больше не мой мир. Мой мир открывался мне тяжело, неохотно; свои новые возможности я постигал случайно и бессознательно, и я все на свете отдал бы тогда за одну лишь вероятность вернуть свою жизнь, сделать ее такой, какой она была. Однажды, когда отчаяние дошло до предела, я решил, что смогу изменить что-то. Что, если сумею пересилить себя, жажда уйдет. Что я, как пропойца от вина, смогу отказаться от крови, если только заставлю себя перетерпеть... Новообращенному надо питаться чаще - minimum раз в два дня... Я выдержал неделю. Это оказалось тогда моим пределом. Я не мог слышать человеческую речь. Я не мог видеть людей, не мог находиться рядом. Я перебрался в древние развалины за городом - там сохранился подвал, я помнил его еще со времен юности. Старики пугали меня стригами, что обитают в нем... Тогда я узнал, что это неправда. Я был единственным существом среди этих камней.

Мгновение тишины прокатилось тяжело, словно обвал, и когда фон Вегерхоф заговорил снова, в бесцветном голосе словно прошла трещина.

- Я продержался еще два дня. Я готов был грызть собственные вены. Я едва не сходил с ума... А в один из редких моментов просветления мне внезапно пришло в голову, что я должен просто вернуться домой. До того дня я был убежден, что жена отвернется от меня, что мать отречется, а отец попросту натравит стражу; но когда идти больше некуда, когда ничто в жизни не принимает, вспоминаешь о том, что осталось, и цепляешься за малейшую надежду... Я добрался до замка за полчаса; так я узнал, что умею еще и это. Я миновал стену, прошел мимо стражи; так я узнал, что могу вскарабкаться по отвесному камню и спрятаться в тени. Я поднялся наверх... и остановился. Я не знал, что делать и куда мне идти. Разбудить отца подобной новостью, каковой я являлся... Немыслимо. Мать? Она бы умерла от страха. Жена... Я остановил выбор на ней. Я решил открыться ей, чтобы она открылась за меня моим родителям, когда смогу убедить ее... Я не знал, в чем. В том, что я не представляю угрозы, я убедить не мог никого; но ничего иного мне тогда не пришло на ум. Я просто не мог больше быть один. Я просто хотел домой, вот и все... Я поднялся в ее комнату и вошел; она не проснулась. А я не разбудил ее. Я тогда увидел колыбельку у стены - чуть в стороне от ее постели - и просто стоял там и смотрел на то, как спит мой сын. Ему было два месяца к тому времени, я не видел его целый месяц, и он так изменился... Я просто стоял и смотрел. А потом не удержался и взял его на руки. Ведь я не видел его целый месяц... - он умолк опять, на миг прикрыв глаза и вдохнув с хрипом, напомнив умирающего вчерашней ночью стрига. - Она проснулась, когда было уже поздно.

Молчание повисло снова, и теперь надолго; фон Вегерхоф сидел неподвижно, глядя в стену напротив, а Курт позабыл дышать, отчего-то еще четче, чем прежде, слыша голоса улицы, пение какой-то птицы под самым окном, чьи-то шаги в дальнем коридоре дома...

- Я не хотел ее убивать, - едва слышно проронил тот, наконец. - Я просто хотел, чтобы она замолчала. Но не рассчитал силу - я еще не привык к ней тогда...

Тишина; снова тишина, в которой слышно, как поют птицы - оживленно, неуместно беспечно...

- Я не сразу понял, почему все еще нет тишины. Почему все еще слышу крик. Я не сразу понял, что слышу себя... А когда осознал все, что случилось, мир исчез. Словно на глаза упала пелена - непроницаемая и черная... Когда сбежалась стража, я уже ничего не видел и в то же время видел все и всех - их, тела на полу, себя, словно со стороны, словно я был сам по себе отдельно от себя самого... Они тоже не сразу поняли, что происходит, и, возможно, именно это спасло меня тогда. Лишь у самого выхода на меня стали нападать всерьез; но я ушел. Так я узнал, что могу вскрыть человеку горло ударом ладони...

Фон Вегерхоф снова надолго умолк, глядя на бутылку в своей руке, словно удивляясь, откуда она там взялась, и на этот раз, поднеся горлышко к губам, опустошил ее до конца.

- Много позже я узнал, что после той ночи моя мать наложила на себя руки. Что было с отцом, я не знаю; слухи говорили, что он повредился в уме... Не знаю. И я не выяснял. Я сам был на грани безумия... или за гранью. У таких, как я, это понятие расплывчато и неясно. Меня выворачивало - и физически... замок я покинул пресытившимся... и душевно. А когда я сумел снова думать, когда сумел осмыслить произошедшее, я понял, наконец, что вспять ничего обратить нельзя. Я - то, что я есть. Не человек. Тварь. И все, что мне остается - смириться с этим. И я смирился. Я попытался распланировать свою будущую бесконечную жизнь. Я постарался забыть все случившееся, заставил себя думать, что было это - не со мною. С кем-то другим. Я попытался рассуждать хладнокровно... Получалось плохо, получалось не всегда, но... Я перестал нападать на первого встречного и научился выслеживать. Тоже не слишком даровито, впрочем, но человек - любой человек - мне был не соперник. Я не гнушался забирать все ценное, что было у моих жертв, и в конце концов собрал довольно средств для осуществления моего плана. Я нашел человека (как - долгая и отдельная история), которому открылся. Я нанял его, чтобы он помог мне перебраться в другой город. Это было опасно, но мне пришлось ему довериться - днем у меня просто не было выбора. Я дал ему немало денег и пообещал еще больше, когда доберемся до места... Я хотел переселиться в Прагу. Слухи говорили, что она просто кишит стригами; я не знал, верить ли этому, но ничего иного мне не приходило в голову. Он выполнил свою часть договора честно, ни разу не подвергнув меня опасности днем, не требуя доплаты и не пытаясь шантажировать; он снял мне дом... А чтобы он не смог передумать или проболтаться спьяну, я убил его... - усмешка стрига была похожа на оскал умирающей собаки. - Сэкономив заодно свои капиталы... Я провел в Праге полгода, прежде чем встретил одного из себе подобных. Он был заносчивым, наглым, неотесанным, бесцеремонным ублюдком, но я обрадовался ему, как родному брату. Одиночество было неплохим учителем, но я все еще почти ничего не знал о себе же самом, о том, что мне полагается и чего нельзя делать, постигая какие-то начала на собственном горьком опыте, и когда появилась возможность найти хоть кого-то, понять хоть что-то - я ухватился за нее. Тогда я и узнал обо всех этих понятиях - гнездо, мастер... Пражское гнездо было маленьким Римом. Верховный мастер был старым - никто не мог сказать, сколько ему уже веков - и усталым. Его птенцы сами стали мастерами и наплодили собственных, и за этим никто не надзирал - все они делали, что им вздумается. Как та, что обратила меня. Их было двое когда-то, они были вместе больше двухсот лет, но не так давно оба попались на глаза охотникам, и он погиб. Ей удалось скрыться. Наверное, за меня она ухватилась, чтобы просто не быть в одиночестве... Вероятно, там, в Либерце, ее таки настигли - потому она и не вернулась в гостиницу, потому и оставила своего птенца после обращения; недопустимо в обычных обстоятельствах. Кое-кто говорил, что я счастливчик - и потому, что сумел выжить и не сойти с ума без присмотра мастера, и потому, что теперь никому не подчинен. Мастера вцепились в меня каждый по-своему, всякий хотел учить, всякий желал приблизить... Немного освоившись в этой среде, я понял, что каждый попросту хочет заполучить одиночку себе. После, так и не дождавшись моего добровольного подчинения, они стали говорить об этом прямо, делить меня, как наследство. Я противился - к тому времени я уже кое-что понял, кое-чему научился, к тому времени уже смог понять, в каком выгодном положении оказался в сравнении с большинством из них. К тому времени у меня уже хватало ума, смелости и возможности возразить открыто. Но встать против всего гнезда... Рано или поздно это кончилось бы для меня плачевно. Тогда я и перебрался во Францию - вместе с одним из столь же недовольных птенцов. Но спустя шестнадцать лет вернулся. Вернулся не в Либерец - в Прагу. Я даже смог вернуться в гнездо, не опасаясь более поползновений на свою свободу; я жил сам по себе, но туда забредал частенько - все-таки одиночество не лучший товарищ. Верховный мастер к тому времени полностью утратил контроль над своими птенцами, и маленький Рим вошел в эпоху упадка. Прикрытие у владельца замка было отменным, и никто не обращал внимания на происходящее в его стенах; молодые мастера погрязли в самых настоящих оргиях, что мне после лет, проведенных во Франции, собственно, было не в новинку, насыщение ради жизни перешло в забаву... Сколько человек перебывало там, я даже приближенно не сумею сказать. Временами я видел тех, кому все это претило, однако тогда уже я слабо помнил собственные терзания, и они казались мне смешными. Я увеселялся вместе со всеми. Одним из развлечений было - выпустить человека в коридоры замка, пообещав жизнь в том случае, если он доберется до выхода. Убить такого ничего не стоило в первую же минуту, но интересно было загонять его; дать надежду, снова загнать в угол и - словно случайно выпустить, и так часами, настигая уже у самых ворот. И вкус тогда совсем другой. Насыщенный. Живой, как никогда... В одну из таких ночей очередная дичь повела себя не так, как прочие. Это был молодой парень, ничем от всех других не отличавшийся - он был таким же, как и все люди, обычным ремесленником, который имел неосторожность попасть нам в руки, не солдатом, не бойцом, но - он не стал бежать. Он взялся за оружие - его по всему замку было множество. Шансов у него, само собою, не было, и в конце концов он оказался зажатым в угол... Я впервые увидел в этих стенах человека, у которого в глазах не было страха. Только презрение - такое, на какое смертный не имел права. Не по отношению к нам. Какая-то блоха, никто - он просто не имел права так на нас смотреть... Хотите крови, твари, сказал он, идите и возьмите. А я полюбуюсь на то, как вы будете лизать ее с моих ног... Он пронзил себя насквозь - в сердце. И остался стоять. Он стоял даже мертвым. И кровь лилась на пол - по его ногам; лилась, пока было чему литься. И мы тоже стояли - и смотрели. Молча. Не знаю, кто и о чем думал в тот момент, а я - я вспомнил, кем был. Человеком, который мог гордиться тем, что он есть, потому что достигает этого, переступая через себя, собственную слабость, собственную немощь, через саму жизнь, которая всегда против. Через смерть, если придется. Чем я мог гордиться в своей новой жизни? Я был клопом-переростком. Не больше. Цель в жизни? Ее не было. Есть, чтобы жить, и жить, чтобы есть... Бесконечно. Или пока не придет конец, который - смогу ли я встретить с таким же достоинством, как эта смертная тля? В ту ночь я впервые задумался над тем, что меня ждет - и в жизни, и после нее. Где будет мое место - место твари, живущей смертью других, убившей собственную семью. В ту ночь я вдруг вспомнил все, что до той поры не впускал в память. Вспомнил, как кричала жена, увидев меня с телом своего ребенка на руках. Вспомнил, что сделал. Вспомнил, как переломил себя, чтобы забыть...

Фон Вегерхоф умолк ненадолго, лишь чтобы выдернуть пробку из следующей бутылки; Курт открыл рот, чтобы остановить его, но, подумав, промолчал, последовав его примеру.

- В ту ночь я просто вышел из ворот и пошел прочь. Я был противен сам себе. Я ненавидел себя. Я устал от себя. От всей своей жизни. В ту ночь я понял, что жить так дальше не могу, не хочу и - не буду. Я твердо решил дождаться рассвета и закончить все, наконец, но я не хотел умирать один. Вся моя жизнь прошла так - в скопище себе подобных и в то же время в полном одиночестве... Когда я увидел ворота церкви, к которой выбрел невольно, случайно - я подумал, что это, пожалуй, будет наилучшим местом. Двери были открыты. Я не переступал порога церкви невесть сколько лет, я уже забыл слова всех молитв, кроме 'Domine Jesu...' - я не произносил их несколько десятилетий. Входя, я ждал, что умру на месте, пораженный всевышним гневом, ведь - 'может ли такой, как я, войти в храм, чтобы остаться живым?^[117]'... Но гром не грянул. Я прошел к алтарю... Не могу сказать, что я был полон раскаяния - раскаиваться можно, когда есть надежда на отпущение, а у меня таковой не было. Я знал, что обречен; на смерть я обрек себя сам, а преисподняя мне была уготована всей моей жизнью, я знал, что она ждет меня - терпеливо, спокойно, не тревожась о том, что меня все нет и нет, ибо рано или поздно я все равно буду там... Молился ли я?.. Не зная уже ни единого слова ни единой молитвы - кажется, все-таки да. Я не помню. Я смотрел на чашу с причастным вином, оставленную на ночь. Это кровь Моя, было сказано когда-то Человеком, завещавшим ее всем на этой земле - всем людям. А я - я уже не был одним из людей; низошедши до смертной крови, я потерял право на принятие этой... Сказать, что в ту ночь я был в отчаянии, значит не сказать вовсе ничего. Меня словно раздирало на части. Я корчился в рыданиях на полу у алтаря - мне было больно физически; мои глаза забыли, что такое слезы, а душа уже не помнила, что такое сожаление. Я просил, умолял позволить мне умереть на месте - не во дворе этой церкви под солнцем, а - в ту минуту, там, перед алтарем и чашей, перед каменным Распятием, на которое даже не посмел взглянуть. Я не мог считать себя блудным сыном у ног отца - скорее вором, грабителем, забравшимся в дом человека, чьих детей лишил жизни; что после этого сказать? 'Прости'? Этого недостаточно...

Фон Вегерхоф стих, смотря перед собой и - никуда; бледная рука коснулась груди, где под одеждой прятался посеребренный Знак с изображением Распятия.

- Я ощутил, что кто-то стоит рядом. Не услышал, не почувствовал - не так, как всегда. Ощутил... Когда я поднял голову, когда увидел... Покров с чаши был снят, а подле алтаря - стоял Он. Он протянул мне руку. И я услышал Его голос - услышал приказ. 'Пей'... Это было не просто слово, это было слово Мастера. Мне так и не довелось испытать это на себе прежде, мне лишь случалось видеть, как это бывает - приказ мастера, которому птенец не может не подчиниться. В ту ночь я понял, что это такое... - прозрачные глаза закрылись, то ли видя снова то, что видели много лет назад, то ли просто не желая видеть сейчас ничего иного. - Рука, за которую я взялся, была реальна. Осязаема. Живая, теплая рука человека. Рука Человека... Мне не пришло тогда даже тени мысли о дьявольском прельщении. Я не подумал, что брежу... Кровь мастера меняет обращенного, она связывает их обоих - навсегда. Более сильный может тем же путем изменить это, связав вкусившего его крови птенца с собой, отняв от него власть прежнего мастера... Куда сильнее, подумалось мне тогда. Сила этой крови не сравнится ни с чем. 'Пьющий Мою Кровь пребывает во Мне, и Я в нем'; вот что горело у меня в рассудке, словно вписанное раскаленным железом. Я не уповал на спасение; я знал, что меня ждет за гранью жизни, но... Я надеялся, что вытравлю из себя эту дрянь, как болезнь, как яд. Я надеялся, что моя мольба услышана. Что это - мой приговор, моя казнь, мое последнее Причастие, которое и убьет меня. Я надеялся, что хотя бы за миг до смерти стану человеком - хоть ненадолго. Хотя бы вспомню, каково это. Не так, как это уже вспомнилось, а - душой...

Стриг открыл глаза, но смотрел по-прежнему в пустоту, вряд ли видя то, что было перед ним и вновь смолкнув ненадолго.

- Когда я пришел в себя, в церкви было тихо и пусто. Я был один. Я сидел на коленях у алтаря, а в руках была опустошенная чаша... Только тогда и пришла в голову мысль о том, что я бредил - но лишь на миг, потому что во рту стоял вкус свежей крови. Так же мимолетно я подумал, что просто прокусил губу - но кровь была не моя. Уж в этом я не мог ошибаться. И я все еще чувствовал в ладонях тепло человеческой кожи - словно отпустил ту руку всего мгновение назад... И - я не умер. Я все еще был там, и я был я, такой, каким и был, каким вошел в эти двери. Но на меня снизошло умиротворение. Я смирился - как много-много лет назад, изменившись, я примирился с произошедшим, так и в ту ночь - я примирился с собственной судьбой. Тогда я решил, что все верно. Что смерть такая, о какой я просил, легкая и скорая - это слишком милосердно и не справедливо. Предсмертное Причастие было получено, а остальное - остальное за мной; искупление вверено мне самому. Последний шаг я должен был сделать сам... Я поднялся на колокольню. Можно было выйти во двор церкви, но я хотел успеть увидеть то, чего столько лет не видел. Я просто стоял и ждал... Я видел, как пришел священник, когда еще не рассвело. Я видел, как он входил и выходил, совершая какие-то приготовления; потом пришел служка... Я ждал. И я дождался. Самого прекрасного, самого запоминающегося рассвета в моей жизни. Солнце поднималось - медленно; я уже и забыл, как это бывает... В то утро не было облаков, и свет шел четкой гранью. Он достиг моих ног. Поднялся к коленям. Дошел до лица... А того жара все не было. Я так и стоял там, на этой колокольне, под солнцем - и не мог ничего понять. Я не мог думать. Я ничего не слышал, ничего больше не видел. Я чувствовал, что по лицу снова текут слезы, и не мог понять, чего в моей душе больше - облегчения, разочарования, растерянности или чего-то иного, что определить все никак не мог... Я простоял там достаточно долго для того, чтобы осознать, что со мной ничего не происходит и уже не произойдет, и тогда спустился вниз, в церковь. Я отошел в самый дальний угол, так и не найдя в голове ни единой мысли. Прихожане, заполняющие церковь, косились на меня; не могу представить, насколько вменяемым я казался... Месса пролетела, словно единый миг, я ее даже не услышал, все голоса сливались в один, и голос этот был тем самым, что повелевал мной прошедшей ночью... Я помнил, что, пока я пил, Он говорил - снова и снова, и я все пытался вспомнить, что именно. 'Вот, я сегодня предложил тебе жизнь и добро, смерть и зло'... 'Я смыл с тебя кровь твою'... Это не могло быть моими мыслями - Писание не входило в число любимых моих книг и прежде, а после обращения уж тем паче. Я вновь слышал этот голос, я слушал его, как музыку. Как все прочие слушали мессу. Я слушал и не мог услышать всего - сказано было слишком многое, чтобы мой разум мог вместить все это... А когда вторгся другой голос, я не сразу вспомнил, где нахожусь. Не сразу понял, что священник стоит напротив и смотрит на меня. Он что-то сказал мне, но я не услышал его; я хотел переспросить, но язык прилип к горлу. Я словно позабыл все слова из человеческого языка... Он повторил сам - 'Останься'; и отошел, не дожидаясь моего ответа... Я остался. Когда в церкви снова стало пусто, когда все покинули ее - я остался там, и тот священник подошел ко мне снова. Для сана он был слишком молод, совершенный юнец, по мне так и вовсе мальчишка - что он мог сказать мне?.. Но я остался. Он не стал спрашивать, что со мною, пытаться понять причину моего состояния, навязывать исповедь; он вообще ничего не спросил. Просто сказал: 'Я слушаю'... Одно мгновение я колебался, но этот взгляд... Ты знаешь взгляд отца Бенедикта, - тускло усмехнулся фон Вегерхоф, и он едва не вздрогнул; до этой секунды Курт был уверен, что о его присутствии стриг забыл вовсе. - Он смотрит так, словно все уже знает о тебе. Глядя в его глаза, понимаешь, что этот человек способен выслушать что угодно и от кого угодно... И я выложил ему все. Разом. Он так и слушал - стоя рядом, не задавая вопросов, не прерывая... - неживая усмешка чуть растаяла, и фон Вегерхоф распрямился, обернувшись к Курту на мгновение. - Совсем как ты. Достойный ученик...

Стриг помедлил, однако он не ответил, не сказал ничего, не спросил, даже не шелохнулся, и тот тяжело перевел дыхание, откинувшись на спинку стула и поставив на стол бутылку, которую все еще держал в руке.

- Он слушал, - продолжил фон Вегерхоф по-прежнему приглушенно, бледно, но уже чуть спокойнее. - Я рассказывал. Строго говоря, это не являлось исповедью, но для меня - это было именно так. Никогда еще я не испытывал такого облегчения, открывая собственные грехи... А закончив, я просто спросил, что мне делать. Я сказал этому юнцу, что поступлю так, как он скажет мне. И если бы в то утро отец Бенедикт велел мне 'иди и сдайся Инквизиции' - я бы так и сделал... Он этого не сказал. Я ожидал, что он отшатнется от меня, что придет в ужас от моих слов, от моих дел, от моей жизни, от меня самого в первую очередь, но во второй раз за последние сутки смертный человек посмотрел на меня так, как не должен смотреть, как никто из них никогда не смотрел. Без тени страха. Но если во взгляде того парнишки было бесконечное презрение, то в глазах отца Бенедикта - искренняя, безмерная жалость. 'Я не могу ответить; Он уже ответил тебе. 'Пьющий Мою Кровь имеет жизнь вечную', вот Его ответ', - сказал он мне и указал за спину, в сторону алтаря. Только тогда, тем утром, я впервые осмелился взглянуть на Распятие; я смотрел на руку, пригвожденную к перекрестью, и вспоминал ту, что держал в ладонях прошедшей ночью. Я вспоминал, с какой надеждой припал к этой руке, как ждал смерти; я исполнил Его приказ в надежде прервать эту вечную жизнь... Я ведь не об этом просил, повторял я тогда. Я просил не об этом... На что отец Бенедикт ответил - 'А кто мы с тобой такие, чтобы спорить?'... И я перестал спорить. Я лишь спросил, не должен ли я в самом деле сдаться в руки Инквизиции, - на блеклые губы возвратилась уже не гримаса, даже не усмешка - улыбка. - И он просто пожал плечами, сказав - 'ты уже это сделал'... Он спрятал меня от сторонних глаз в подвале церкви. Дверь за мною не запиралась, он не настаивал на том, чтобы в подвале я сидел безвылазно - лишь напомнил, как опасно попадаться на глаза прихожанам, среди которых могли оказаться и мои пражские знакомые, могущие узнать меня в лицо. Он понимал, что это значит для меня - просто выйти во двор утром или в полдень, или на закате; когда угодно, кроме ночи, которая до тех пор единственная и была в моей жизни. 'Для них утро - смертная тень, ибо они знакомы с ужасами смертной тени'; помнишь?.. Я летал, как на крыльях. Я дышал каждой минутой своей новой жизни; мне не дали смерти, но дали жизнь, чтобы подойти к ней достойно. Я получил жизнь. Получил ли прощение? По крайней мере, получил на него надежду... Но спустя неделю я понял, что не все так просто. Жажда не ушла. Она осталась - прежняя, ничуть не ослабшая, все такая же требовательная. Еще два дня я уповал на то, что это - лишь отзвук, что это всего лишь память рассудка, зависимость не физическая, что... Я ошибся. День ото дня становилось все хуже. Я попросил запирать за мной двери подвала - я боялся самого себя. Я начал думать, что снизошедшая на меня благодать меня оставила. Но отец Бенедикт оставался невозмутим. Ты думал, будет легко? - сказал он мне... Я так уже не думал; и если бы не он - наверняка вновь впал бы в отчаяние. Его уверенность давала надежду. То, что он по-прежнему спокойно входил ко мне, садился рядом, поворачивался спиной, его вера в меня - это придавало сил, но их оставалось все меньше. Голод стал невыносимым, он убивал, сокрушал меня, это было так же страшно, как тогда, в первую мою ночь... И когда явился отец Бенедикт со словами 'я знаю, что делать', я готов был в буквальном, не образном смысле броситься ему на шею... Но удержался. По понятным причинам. Я знаю, что делать, сказал он тогда. - Фон Вегерхоф тяжело усмехнулся, снова приложившись к горлышку бутылки. - И добавил: мы оба болваны. 'Если не будете есть Плоти Сына Человеческого и пить Крови Его, то не будете иметь в себе жизни'; это же так просто. Любой прихожанин принимает Причастие ежевоскресно, а я был лишен этого все те дни, что провел в подвале церкви. Я о том не заикался, а отец Бенедикт не был уверен и опасался мне навредить. Но полагать меня отлученным больше было нельзя - произошедшее со мной той ночью говорило об этом яснее ясного. И он отслужил мессу - для меня. Я едва дождался этой минуты. Я ожидал, что снова будет тот вкус... Но было вино и был хлеб. Однако жажда ушла, а это было главным, это было облегчением невероятным, бескрайним. Дальнейший опыт показал, что Причастие мне необходимо, иначе голод возвращается, а со временем - со временем я начинаю гаснуть. Медленно умирать. Кровь Его дала мне жизнь, дала силы жить... Бороться же с желанием ощутить этот вкус снова мне предстояло самому; да и жажда ушла не совершенно, мне все же приходилось перебарывать себя, но это уже не было столь нестерпимо. Это было тяжело. Это и теперь нелегко, но не невозможно, а тогда - тогда меня ломало страшно...

Опустевшая бутылка встала на пол; фон Вегерхоф бросил взгляд на стол, но новую брать не стал, продолжив со вздохом:

- Я удержался. Перетерпев, свыкся с этим желанием, а после и научился о нем забывать. Но однажды я встретил отца Бенедикта вопросом - а что же дальше? Нельзя жить вечно в этом подвале. Не только потому, что он рисковал, укрывая меня; ведь никакой академии тогда и в планах не было, Конгрегации такой, как она есть сейчас, не существовало и в помине, не было никаких тайных лагерей, монастырей, не было ничего. И мне просто не было места в мире. Ведь нельзя же было попросту отпустить меня в никуда; да я бы и сам не ушел. Без помощи, без наставления, без поддержки отца Бенедикта - я боялся, что сорвусь... Но без поддержки я не остался. Именно тогда, именно в те годы Альберт Майнц уже начал исподволь насаждать те перемены, что создали нынешнюю Конгрегацию. Единомышленников у него тогда уже существовало множество, и отец Бенедикт, как тебе наверняка известно, был одним из них. Он обратился к Майнцу за советом; переписка велась тайно, а оттого долго, но, в конце концов, решение было найдено - отец Бенедикт получил назначение в новом приходе, на родине, здесь, в Германии, куда мы оба и переправились. Здесь я мог уже не скрываться, здесь меня никто не знал; хотя - ради соблюдения роли служки при нем мне пришлось постигнуть сложную науку щеток, ведер и тряпок... А когда Майнц явился, дабы составить заключение о моем состоянии и моей благонадежности лично...

- Ты видел Альберта Майнца?!

- Ха, - тихо усмехнулся фон Вегерхоф. - Заговорил; я наступил на больную мозоль? Умри от зависти, Молот Ведьм; да, я видел Майнца, я с ним говорил - не раз.... Эй, я только что вывернул перед тобой душу, а тебя взволновало лишь то, что я общался с твоей любимой знаменитостью?

- 'Меня взволновало'... - повторил Курт медленно и вздохнул, серьезно возразив: - Да я в stupor'е от того, что сейчас услышал. И, Александер, без шуток - я это ценю.

- О, pas tant de sentiment^[118], - с невеселой улыбкой попросил стриг. - Не усугубляй пафос; я и без того корю себя за несдержанность. Не случись этой ночью того, что случилось - ты не услышал бы от меня ни слова... О том, что моя кровь стала отравой для стригов - этого я не мог и предположить; до этой ночи не было повода выявить нечто подобное. Адельхайда сказала правду - я не сталкивался со своими слишком давно... А ты был прав, опасаясь, что я завалю дело. Вчера была такая возможность, такой шанс - уникальный шанс! - подобраться к ним, сойтись с ними, узнать о них хоть что-то, вчера... Я много раз продумывал подобную ситуацию, я понимал, что придется сделать, через что переступить - но не сдержался, увидев человека в опасности. Сорвался.

- Не могу тебя за это порицать, - заметил Курт тихо. - Если тебя это утешит - во время оно меня запороли при наборе курсов, где воспитывались агенты. У меня все было, как надо, кроме одного: после долгих бесед со мной наверху решили, что в подобной ситуации я могу поступить, как ты - не сдержусь... Я не хотел бы ввергнуть тебя в уныние еще больше, однако... В самом деле - почему ты вмешался? Ведь, как я понял, убитый тобой - не тот, кого мы искали. Старше. Уже с опытом. Такой, кто питается осторожно и не оставляет за собою трупов.

- Да, - согласился фон Вегерхоф, все-таки взяв следующую бутылку. - Тел такие, как Арвид и его птенцы, обыкновенно не оставляют - умеют избавляться...

- Что-то я вовсе перестал понимать что бы то ни было. Ты сказал, что опытный стриг не убивает в том числе и потому, что от такого количества крови попросту становится дурно. Или я ошибаюсь?

- Ты все понял верно. Просто тогда к слову не пришлось упомянуть... Можно научить себя выпивать до конца; и Арвид с птенцами - из таких. Это чувствуется; не спрашивай, как, не сумею сейчас объяснить. Мы чувствуем друг друга - силу, способности, оттенки настроения... Тот, кого я убил, намеревался убить.

- Научиться выпивать разом котел воды - к чему, если жажда утоляется одной кружкой?

- К тому, что на дне этого котла, Гессе, один глоток - последний глоток - который стоит всего выпитого. На дне - жизнь. Последний вздох. Последний миг, когда страх обращается в ужас, доходит до пика, до предела, за которым - смерть. Кое-кто предпочитает вену на запястье - это требует больше времени, это продлевает агонию страха, и - когда наступает конец, можно видеть глаза жертвы. Это словно пряность к вину. Приятное дополнение.

- Ты прежде... - начал Курт осторожно и не закончил, увидев, как сжал губы фон Вегерхоф.

- Да, - отозвался стриг. - Я прежде - да... Это дает прилив сил, какого не получить никак иначе. И это затягивает. Сделав такое раз, три, пять - возвращаешься к этому снова и снова. Это даже не удовольствие, это чувство неизъяснимое и сладкое, которому нет имени. Это что-то дьявольски великолепное. Наслаждение на грани блаженства. Отвыкнуть от такого невозможно... Не смотри так на меня. Я не говорил, что отвык. Просто больше этого не делаю, а это не одно и то же.

- Но ведь, как я понял... время от времени... пусть не так, пусть традиционно, но... Приходится? Ведь однажды ты сделал это снова - впервые попробовал крови уже после своего второго обращения...

- Однажды - да. Это случилось по пути в Германию. Мы ехали вдвоем, лишь я и отец Бенедикт - во избежание неприятностей с лишними свидетелями, если вдруг... что-то. Но на дороге нас подстерегла неприятность иного плана, такая же, какая угрожает любому путнику - грабители. Их было человек десять, и намерения у них были самые серьезные; всем известно, что доминиканцы люди небедные, посему отступать они явно не собирались. Мы были зажаты в небольшом овражке, и выход был один - к ним... Тогда я упомянул - без всякой задней мысли - о том, что в прежнее время от них не осталось бы и мокрого места, минуты бы не прошло; тогда же все, на что меня хватило бы - вот так, на почти открытом месте, в прямом столкновении - человека два, быть может, три... Я ничего не могу сделать, сказал я, и отец Бенедикт возразил: сможешь. И поднял рукав... - фон Вегерхоф помедлил, глядя в пол перед собою, и болезненно усмехнулся: - Это было - словно ребенку показали медовый леденец. Он сказал - ради спасения жизни, которая в свете последних событий принадлежит уже не нам и явно имеет ценность и смысл... Он сказал - ради того, чтобы церковные реликвии, что у нас с собой, не попали в руки таких людей... Он много что сказал, и я с ним соглашался - и знал, что соглашаюсь вовсе не потому, что признаю его правоту. Я на него даже не смотрел; я смотрел на его руку. На вены под кожей. Я продержался восемь месяцев, но стоило только позволить себе вспомнить... Меня все-таки хватило на то, чтобы отвести взгляд. Чтобы возразить. И тогда отец Бенедикт привел последний аргумент: просто глупо полагать, что никогда - никогда больше - этого не произойдет в будущем. Что когда-нибудь не придется - как знать, в каких обстоятельствах и по какой причине. Так сделай это сейчас, пока причина основательна и пока я рядом, если что-то пойдет не так... С этим не согласиться было нельзя. И все равно я чувствовал себя, как горький пьяница, который крепился до последнего и которому сказали - да брось, можно... - фон Вегерхоф тяжело выдохнул, заглянув в бутылку и сделав короткий глоток. - Те парни почти не сопротивлялись, увидев, что набросилось на них... Это даже нельзя было назвать боем. Это было побоище. Истребление. Я пытался хотя бы сохранить спокойствие...

- 'Но'?

- Да, - согласился стриг. - Но. Как после сказал отец Бенедикт - я засиделся... Один из них оказался слишком близко. То, что я получил перед боем от отца Бенедикта, лишь растравило жажду еще больше... Я удержался лишь от того, чтобы убить его так. Но и тогда в жизнь вернулись краски. Звук, движение. Вкус. Тот самый... И когда все закончилось, когда схлынула первая волна исступления, когда я чуть успокоился, на душе стало скверно, как давно уже не было. Я сорвался. Я предал доверие духовника, который ждал от меня лишь защиты, позволил убить ради спасения жизни, но - не позволял такого. А главное, я предал Его милосердие. Чего стоило мое раскаяние, если при первой же возможности я попрал все? И теперь, я был уверен, милосердие должно обратиться в гнев, Он отвернется от меня - теперь уже навеки... На отца Бенедикта я боялся поднять глаза. Однако от него я не услышал ни слова порицания; вместо этого он спросил - так беззаботно, что я опешил: не подскажешь, который теперь час?.. И когда я посмотрел на солнце над нами, сказал - если бы ты сделал то, что Он тебе не позволил, от тебя уже остался бы лишь обугленный остов. Делай выводы...

- И потому твой Знак покрыт серебром, - уточнил Курт, и стриг кивнул, снова коснувшись чеканной бляхи под одеждой:

- Я надеваю его редко; сам понимаешь, это опасно. Но хоть какое-то серебро на мне всегда - к примеру, перстень с гербом фон Вегерхофов, как вещь для окружающих самая логичная и допустимая. Если я что-то сделаю не так... Я узнаю об этом тотчас - в любое время суток. Indicator лояльности, - бледно усмехнулся стриг. - Позже Майнц по долгом размышлении вынес следующий вердикт: мне позволено кое-что, 'по мелочи' - пока я не перехожу некую грань, пока не возвращаюсь к прежним утехам.

- Однако, - заметил Курт уверенно, - по городам и весям, не говоря о дорогах, есть множество тех, кого можно бы и не 'по мелочи', можно бы и досуха - огромное количество народу этому только обрадовалось бы. В том числе и их предсмертным мукам. Есть те, кто такого заслужил.

- С этого все и начинается, - покривился фон Вегерхоф. - С таких оправданий. А спустя время наступает момент, когда никакие оправдания уже не нужны.

- У тебя проблемы с убийством человека? Хочу знать это, прежде чем нам доведется, быть может, вместе ввязаться в драку.

- Проблем не будет, - отозвался стриг коротко. - Будут сожаления, не отрицаю.

- Сожаления - об убийцах и мерзавцах?

- Таких, как ты сам прежде? - уточнил фон Вегерхоф и, когда Курт умолк, опустив глаза, вздохнул: - Даже со мной произошло невозможное, изменился даже я, а любой человек к возможности исправления, покаяния, прощения, спасения на сто шагов ближе меня. Не хмурь брови, я не намереваюсь проповедовать непротивление - если того потребуют обстоятельства, я сверну шею, не задумываясь. После помолюсь о его душе.

- Это обнадеживает... Господи, почему ко мне, как мухи, липнут только ведьмы и святоши?..

- Инквизиторская тяжелая доля.

- И не говори, - от души вздохнул Курт. - А теперь, с твоего позволения, я вернусь к продолжению допроса. Дай-ка я спрошу, верно ли я в свете услышанного признания уяснил произошедшее этой ночью. Primo. Тому факту, что кое-кто из вашей братии пристрастился к 'последнему вздоху' человека, удивляться не приходится - это вполне логично и понятно. Secundo. Понятно, что в бою стриг использует не только кулаки и колени. В драке и женщины царапаются и кусаются дай Боже. Но с твоим вчерашним приятелем вы обжимались уж больно долго, да и присосался он к тебе чересчур любострастно - не укусил и рванул, не отскочил в сторону, дав тебе истечь кровью...

- Ты понял верно, - не дослушав, кивнул фон Вегерхоф. - Это еще один факт, о котором не было повода упомянуть.

- Каннибализм? Для чего? люди доступнее и безвреднее.

- Кровь себе подобного дает то, что невозможно получить от человека. Особую силу. Этому тоже надо еще научиться, но когда ты это сумеешь, становится возможным обрести способности жертвы.

- Этим ты тоже промышлял?

- Для этого уже надо обладать определенными способностями; это задача для мастера. Я не был мастером тогда и не являюсь им теперь. Подобное действо намного сложнее, нежели убийство человека, где достаточно уловить сам момент смерти; здесь в дело вступает умение соединиться с мыслями жертвы, с ее... внутренней силой, с разумом; я не знаю, как объяснить это словами. Я подобного не практиковал, да и, говоря откровенно, до вчерашней ночи не видел тех, кто сделал бы это хоть однажды - такие забавы в той среде, говоря мягко, не приветствовались. Я о таком лишь слышал; слухи и пересуды есть времяпрепровождение не только человеческое, а сплетни в среде стригов будут даже и полюбопытнее.

- Но если это 'задача для мастера', на что надеялся птенец, кидаясь на тебя с подобными поползновениями?

- Вероятно, Арвид попросту не запрещает своим выкормышам следовать его примеру. Если не врут слухи, есть шанс постичь эту сложную науку и с нуля тоже - когда количество перейдет в качество. Или он позволяет им это делать, зная, что ничем их попытки не увенчаются, но предпочитая не растравливать в них зависти излишними запретами... - фон Вегерхоф умолк, вновь утратив возвратившуюся было прежнюю беззаботную усмешку, и тяжело выдохнул, снова отставив бутылку на стол: - В любом случае, все плохо. En premier lieu^[119], я сорвал возможность контакта. En second lieu^[120], даже если (а я надеюсь - когда) контакт состоится, уже явно не дружественный - нам придется туго. Арвид вряд ли меня старше, но это ничего не значит - он сильнее. Для начала, все то время, что я отдал сперва увеселениям, а после душевным самокопаниям и попыткам себя обуздать, он явно посвятил своему развитию, воспитанию себя как мастера, да и - такое лакомство, как кровь стрига, требует неплохой физической подготовки. Я же в этом смысле... гм... Если бы не чудо, вчера мне бы не остаться в живых. Арвид прав - я слишком слаб.

- Ну уж, - возразил Курт уверенно. - Этой твари твоей силы и не снилось. Никому из них.

- Merci, - церемонно поклонился стриг, вскользь улыбнувшись, - однако это делу не поможет. Если б мне самому хоть догадываться о моей новоприобретенной особенности заранее... Меня теперь даже нельзя подставить под зубы, как отравленный кусок сыра для крысы; теперь он знает, чего от меня ждать.

- Н-да, - усмехнулся Курт тихо. - Теперь на тебе наклейка - огромными буквами: 'Осторожно, яд!'...

- Смейся, пока можешь, - подбодрил фон Вегерхоф. - Элемент неожиданности утрачен, и мы имеем сильного - очень сильного - противника, который знает нас, но которого не знаем мы. И навряд ли узнаем теперь, где он сам; сомневаюсь, что он солгал о том, что покидает город.

- Означает ли это, что их операция переходит в наступательную фазу? - предположил Курт, и тот передернул плечами:

- Это было бы до крайности занятно, так как наша - тоже. Впереди Пасхальная неделя, - пояснил стриг, встретив вопрошающий взгляд. - В дело вступит Адельхайда. Ею с некоторыми усилиями, однако все же была внедрена в голову ее многоюродной тетушки мысль о том, что неплохо бы собрать местную знать на небольшую попойку в замке этой скучающей милой старушки. Попойка пройдет под благозвучным прикрытием 'Пасхальная трапеза', но сути дела это не меняет - на несколько дней подряд в одном месте соберутся все родовитые обитатели Ульма и предместий, расслабленные вином и обильными увеселениями. За эти несколько дней мы должны вычислить того, кто нас интересует, или хотя бы того, кто с ним связан.

- Есть один плюс - по крайней мере, теперь на улицах города перестанут появляться трупы, - заметил Курт, и стриг болезненно покривился. - Кстати сказать - куда ты подевал тело того бедолаги?

- Убитого этой ночью? Не трогал. Оставил, где было.

- А вот это и в самом деле занимательно. Где шумиха вокруг нового убийства? Где смятение? Где хотя бы толкотня над трупом и всевозможные слухи?.. Стало быть, его не нашли, ergo, тело все же кто-то унес. Арвид?

- Не думаю; я пробыл там еще час - он не возвращался.

- Кому еще могло понадобиться убирать труп с улицы? Особенно ревностному метельщику? Или городская стража прибрала его, не потрудившись осмотреть должным образом?.. Господи, в этом городе положительно невозможно работать. И как ты тут живешь...

- Нечеловечески тяжело, - согласился фон Вегерхоф со вздохом, снова потянувшись за откупоренной бутылкой.

Глава 17

Вдох на четыре шага - задержка - на четыре шага выдох; снова вдох, задержка, снова выдох...

Дыхание - средоточие жизни...

Последний глоток - жизнь... Последний вздох...

В человеке есть его собственная сила...

Вдох на четыре шага - задержка - на четыре шага выдох; снова вдох, задержка, снова выдох...

В человеке есть сила...

Дыхание - средоточие жизни...

Последний вздох... дает силу, какую не получить иначе...

Вдох на четыре... на четыре шага выдох; вдох, задержка, выдох...

Ave, Maria, gratia plena...

Дыхание - средоточие жизни...

В самом человеке есть его собственная сила, которую надо лишь пробудить...

Вдох... Остановиться...

Выдох...

Озарение сегодня не пришло - незамеченными четыре часа, проведенные под стенами Ульма, пролетели лишь из-за одолевающих его раздумий об увиденном и услышанном. Вопреки логике, рассказ стрига взволновал его куда меньше, чем озвученный им же итог: неуравновешенность фон Вегерхофа этой ночью стоила следствию многих недель усилий и на корню загубила великолепнейшую возможность подобраться к вероятным преступникам так близко, как только это было возможно.

На встречу с Адельхайдой Курт направился в одиночестве; фон Вегерхоф аргументировал подобную необходимость соображениями безопасности, хотя он был уверен, что стриг попросту не в состоянии собраться для перемещения по улицам - даже этот организм явно не мог переварить такое количество виноградного производного безнаказанно. А кроме того, вероятно, тот не желал лично сообщать столь уважаемой им сослуживице о своем срыве.

Адельхайда выслушала повествование о событиях прошедшей ночи молча, поджав губы, лишь по завершении рассказа тяжко вздохнув: 'Ох, Александер; сукин ты сын...'. 'Не нам его судить, - отозвался Курт, раздражаясь на то, что и сам едва сдерживался, дабы не высказать нечто схожее, но не в силах преодолеть желания возразить ей хоть в чем-то. - Не нам судить и тем паче - винить'. 'А, - отозвалась она с невеселой усмешкой. - Стало быть, он перед вами разоткровенничался?.. Бог с ним; быть может, у меня сложится лучше. Кусать локти бессмысленное занятие'.

От Адельхайды, заглянув в гостиницу, дабы переодеться, он направился к воротам; откровенно говоря, на беготню сегодня никакого настроя не было, и Курт надеялся, что завести разговор со стражами удастся прежде, чем он покинет город. Однако подле ворот обнаружилась внушительная пробка из четырех повозок, крытых кожей, вокруг которых стражи суетились, заглядывая под покровы и споря с хозяином ввозимого, у какового, судя по услышанным обрывкам фраз, было что-то не в порядке с требуемыми документами. Майстера инквизитора, прошедшего мимо, попросту никто не заметил. Возвращаясь, Курт придержал шаг, посторонившись при входе и пропустив дребезжащую старую телегу, едва ползущую, а потому давшую привратным стражам время хорошенько его разглядеть. На приветствия, нестройные и какие-то настороженные, он отозвался с подчеркнутым дружелюбием, приостановившись и поинтересовавшись традиционным 'как служба?'. Ответы были столь же многогласны и разрозненны, однако никакой враждебности, почудившейся ему вначале, в них не прозвучало.

- А Бамбергер нынче снова на улицах, бедолага? - уточнил Курт, бросив взгляд вокруг себя. - Или время отдыха?

- Бамбергер теперь долго будет отдыхать... - проронил один из солдат, и он уточнил, нахмурясь:

- Не понял.

- Знаете, майстер Гессе... - начал страж и, оглянувшись на сослуживцев, понизил голос: - Прошу прощения, майстер Гессе, не отойдете ли со мной вон туда? Не поймите неверно, но не хочу, чтобы видели, как я говорю с вами; дело не в вас, - поспешно уточнил тот, - я вам все объясню, но - не тут. Дело нешуточное, правда.

- Разумеется, - не медля, отозвался Курт, и страж стремительно развернулся, зашагав в сторону все тех же бочек, пройдя мимо них и завернув за округлый бок привратной башни.

- Мы с Бамбергером вчера говорили, майстер Гессе, - начал тот без предисловий, озираясь и понизив голос. - Он нам сказал, о чем вы с ним тут... ну, что штриг на кладбище был ненастоящий...

- Было такое, - согласился Курт, и тот поспешно закивал:

- Вот-вот... Потом он еще сказал, что вы, вообще, ничего себе так для инквизитора, что все понимаете, ну, и я решил, что с вами могу поговорить. То есть, вчера не собирался, а сегодня надо. Знаете, Бамбергер вчера сказал, что он видел штрига или, может, нет, в общем, что-то похожее на штрига - видел возле трактира, и что ночью хочет пойти туда. И пошел. У него не смена была, а он все равно вышел. Звал с собой, но мы... - страж замялся, на мгновение потупившись и тут же вскинув голову. - Не поймите превратно, мы не трусы, но... У меня, к примеру, тут семья. Ему хорошо шею подставлять, а кто будет кормить моих детей, когда мне эту самую шею набок повернут?..

- Понимаю, - подбодрил он коротко. - И что же?

- Мы его утром нашли, - договорил солдат уже почти шепотом. - Как раз неподалеку от того самого трактира - нашли со свернутой шеей. Только... Только, кроме этого, майстер Гессе - укус. Две дырочки, знаете, напротив вены. И кровь рядом. В этого кровососа, видно, больше не полезло, и он, как насосался, попросту сломал Бамбергеру шею.

Короткий болезненный стон - и знакомый, легко узнаваемый хруст под пальцами Арвида...

- Зараза... - пробормотал Курт тоскливо, привалившись спиной к каменной стене башни. Тело на земле виделось по-прежнему, и он на миг прикрыл глаза, пытаясь отогнать непрошенное воспоминание. - Я же говорил ему, я предупреждал - не сметь, я говорил - будет худо...

- Он упомянул об этом, майстер Гессе, - вздохнул страж. - Но сказал, что это его работа, и плевать, кто хозяйничает на улицах, штриг или бандиты, а его дело - улицы эти блюсти... Еще сказал 'не все ж парню одному париться'... И все равно пошел. Но не это самое главное. То есть, конечно, это главное, хороший человек погиб и все такое, но вот что важно еще - когда мы его нашли, когда доложили... Нам велели помалкивать. Родни у него здесь нет, никто не хватится, и сверху нам пришло - закопать тихонько. Шума не поднимать, никому не рассказывать, иначе будет плохо. Понимаете, майстер Гессе, все это, конечно, верно - свободный город, свободные горожане, и мы тоже, вроде как, свободные - в том смысле, что хочешь служи, хочешь нет... Только ведь сами понимаете - когда столько лет отдал службе, куда еще приткнешься? И переть против начальства...

- Я понимаю, - согласился Курт тихо, и солдат нервно сглотнул, отведя взгляд.

- Вот так оно, майстер Гессе... Мы, конечно, не так чтоб молчали и не так чтоб трезвонили... Своим рассказали. Семьи предупредили, знакомых - чтобы не совали носа на улицы, когда сумерки. Двери-окна чтоб покрепче... Ну, знаете... И мы с парнями посовещались и решили - вам надо это знать. Что вы правы, что кровосос здесь еще, что опять убил. И кое-кто из наших готов, если будет надо, пойти с вами, если будет известно, где его можно прищучить; ведь вы тут один, без своих, помочь некому - этот прощелыга... прошу прощения - господин барон, приятель ваш, он... Ну, не помощник, сами понимаете. Так что парни пойдут - только свистните. Не официально, понимаете, а - не в смену. Просто, по-человечески. Самим ведь тут жить.

- Нет, - обессиленно вздохнул Курт. - Это идея не из лучших. Я видел этих ребят. Знаю, что они такое. Вся ульмская стража им не противник; да и сам я не полезу на такого в открытую - их так просто не зацепишь... Хоть вы меня послушайте; Бамбергер не послушал - и вот чем все кончилось.

- Только, майстер Гессе, - уже едва слышно произнес солдат, - я вас Богом прошу - я вам ничего не говорил.

- Понимаю, - повторил Курт сочувственно. - Ни слова.

Взгляд стража провожал его долго - спина ощущала это четко, как вперившуюся в лопатки пику.

Мысль явиться в здание городского совета мелькнула и растворилась, не приобретя сколь-нибудь серьезной формы; ничего, кроме очередного унижения и ощущения собственной беспомощности, это бы не принесло. И не последней причиной было нежелание подставить этого солдата и ульмскую стражу вообще, оставшись, к тому же, без единственной, пусть и весьма призрачной, поддержки в этом городе, ибо в ситуации, подобной нынешней, информаторы, а тем паче добровольные, немало способствовали делу.

Что делу не способствовало - это грядущая предпасхальная суббота; завтрашней ночью на улицах будет множество тех, кто, выслушав торжественную часть богослужения, отправится по домам, не дожидаясь Литургии. Даже если Арвид не лгал, говоря, что покидает Ульм, остается неведомым, когда именно это произойдет, и не станет ли нынешняя ночь последним прощальным пиром.

- Не исключен и тот факт, что это - пусть и не его цель, но, возможно, часть плана. Куда как хорошо - выпустить всех своих сосунков на улицы и предоставить им полнейшую свободу.

Фон Вегерхоф слушал его чуть отстраненно, глядя то под ноги, то в небо, едва освещенное луной; небесное светило сегодня затмевали многочисленные фонари - по крайней мере, мирскую, развлекательную часть обрядовости местные жители блюли строго. А возможно, что сия иллюминация ознаменовывала собой совпавший в этом году с Пасхой первоапрельский День Дурака...

Неверный свет огня пробуждал в нервах холодную дрожь, а от просветленного лица существа рядом становилось не по себе. Не дождавшись ответа, Курт кашлянул, призывая к вниманию, и стриг вздохнул:

- Не думаю. К чему им такое?

- Паника, - пожал плечами он. - Беспорядки. А к чему было три брошенных тела?

Фон Вегерхоф повторил его жест, едва заметно поведя плечом, и промолчал.

Праздничное богослужение не пробуждало в душе майстера инквизитора никаких возвышенных чувств; в памяти виделось тело на земле, ухмыляющаяся физиономия ратмана Штюбинга и бледное лицо Арвида в темноте. Чувства простирались от унылых до гневных, и сейчас он раздражался и в то же время от сердца завидовал фон Вегерхофу, пребывающему в стенах церкви в столь воодушевленном расположении духа.

- Здесь что-то не так, - чуть повысил голос Курт, мельком обернувшись на доносящееся из-за дверей за спиной пение. - Если он солгал - тогда понятно. Но если этот Арвид сказал правду, если он в самом деле покидает город - для чего было вообще в нем появляться?

- Не знаю, - отозвался стриг со вздохом. - И полагаю, что прямо сейчас мы этого никак не узнаем. Мы можем это обсудить после? Я бы хотел вернуться внутрь.

- До утра еще часа три, а до выноса чаши и того больше.

- И чего ты от меня ждешь, Гессе? Что я отправлюсь гулять по улицам в надежде отловить свору голодных стригов, вышедших на охоту? Это глупо. Я возвращаюсь, - отмахнулся фон Вегерхоф, - что и тебе советую. Не повредит.

В спину стрига Курт взглянул почти с ненавистью, осознавая его правоту и в то же время не имея сил избавиться от чувства понапрасну теряемого времени, от неприятного ощущения, что в эту минуту где-то там, в городе, что-то происходит, пока фон Вегерхоф предается молитвенному бдению, а сам он топчется на церковной паперти, точно отлученный или неудачливый нищий, не умеющий должным образом попросить подаяния. С другой стороны, стриг в данный момент должен делать это за двоих - вымаливать милостыню в виде благополучного стечения обстоятельств у своего Мастера...

- Ересь какая, прости, Господи, - пробормотал Курт тоскливо, развернувшись, и переступил низенький порожек.

Протискиваться сквозь толпу он не стал, остановившись почти у самых дверей и слушая доносящиеся голоса рассеянно; наружу, на все более светлеющий пропахший кожами и краской воздух, он выходил еще не раз, бесцельно топчась у дверей. Уйти вовсе не позволяли ни совесть, ни репутация, которую надлежало блюсти перед горожанами после той неосторожной проповеди, однако окончания всех полагающихся служб он едва дождался. Что-то шелохнулось в душе лишь единожды, когда подошел миг Причастия; и тут же мысль утекла в сторону, когда вообразилась гамма чувств, что проснулись бы в нем, если б однажды на языке вместо обыкновенного хлебного вкуса внезапно ощутился бы другой - тот, который фон Вегерхофом, несомненно, был бы воспринят как нечто само собой разумеющееся. Не выплюнуть эту мерзость на пол стоило бы больших усилий. Наверняка это не последняя причина того, что именно сие чудо относится к разряду самых наиредчайших; убеждение еретичествующих таким неоспоримым образом Господь явно придерживал на крайние случаи, предпочитая не испытывать вместо веры желудки своих чад...

Любопытно, как часто подобное ощутимое преобразование случается ради фон Вегерхофа и в каких случаях? И происходит ли теперь вообще, или лишь исключением была та неправдоподобная ночь, когда этот стриг вкусил крови Человека из человеков? 'Omnis anima quae ederit sanguinem peribit de populis suis^[121]', сказано было в Завете Ветхом, и вся жизнь фон Вегерхофа показала, насколько это истинно - отвержение от рода людского свершилось, и не законом людским, а законом бытия. По факту. Так же, как принятие иной Крови исторгло его из племени, к коему стал принадлежать. 'Истребится из народа своего'; что ж, все верно. Истребится - и уже 'нет ни эллина, ни иудея', ни стрига, ни человека, нет ни народа, ни чего-либо вообще, что разделяло бы или связывало с собою, ничего, что могло бы заключить в себе, ибо 'qui bibit meum sanguinem in me manet et ego in illo^[122]'... Зарок подлинного мастера, прости Господи. Обет покровительства всякому, отведавшему Его Крови - обет, превосходящий собою всё, любое прегрешение и любые обстоятельства...

Стриг покинул церковь одним из последних, вышагнув на паперть неспешно и дыша с таким наслаждением, словно там, за массивными дверями, остался груз камней, до сего мгновения навешанный на его плечи. Вопреки ожиданиям, в видимости ничто не изменилось - осунувшееся лицо по-прежнему казалось почти прозрачным, а после вчерашних возлияний даже слегка помятым.

- Что пытаешься рассмотреть? - уточнил фон Вегерхоф, встретив его испытующий взгляд. - Того, что я получил, глазами не увидишь.

- Утолил? - усмехнулся Курт, и тот кивнул:

- Утолил. А вот у тебя взгляд голодного волка. Имеешь что-нибудь против свинины - с приправами, чесноком и в хрустящей корочке?.. Так я и знал, - кивнул стриг, когда взгляд стал испепеляющим. - До моего дома ближе, чем до твоей гостиницы, да и мое общество, я полагаю, несколько лучше, чем компания твоих соседей. Не говорю 'приятнее', это дело вкуса, но полезней - уж это неоспоримо.

- Сейчас я согласен даже на улиток. Даже на сырых. Без чеснока... Вот только твоя резервная мышь навряд ли обрадуется моему явлению. Кстати сказать - отчего любовница самого благочестивого горожанина в такое время пребывает не у праздничной мессы?

- 'Любовница' - это ключевое слово, - неохотно пояснил фон Вегерхоф. - Во-первых, она состоит в грешном союзе, а во-вторых, в союзе с таким созданием, что еще хуже. Исповедаться полностью искренне она не может, а это означает, что исполнение ею всевозможных таинств само по себе лишнее прегрешение, посему церковь она вообще посещает редко... С ней довольно сложно.

- Это с тобой сложно, - возразил Курт уверенно. - Я надеюсь, как-нибудь в разгар боя ты не прервешься, дабы прочесть вечерние молитвы, ибо пришел должный час?

- Непременно прервусь, - пообещал стриг беззлобно. - Ибо, если бой будет с кем-то из наших приятелей, да еще и настанет вечер...

- ... который не всегда имеет значение, - докончил Курт. - Арвид упомянул 'высших', говоря о твоих дневных похождениях, да и не выглядел он особенно ошарашенным подобными сведениями. Я чего-то не понимаю, или это в порядке вещей?

- Это не в порядке вещей, - вздохнул фон Вегерхоф, сворачивая на узкую улочку и брезгливо отступая от полупросохшей лужи. - Однако и не небывалое явление. Высшие - почти легенда; все точно знают, что такие есть, но никто не видел их лично.

- Ходят под солнцем, отсутствует allergia на серебро и прочие прелести... Стало быть, в некотором смысле он был прав. Среди высших ты высший.

- Я мелкота, - возразил стриг коротко. - Щенок. Истинный высший порвал бы Арвида в клочья прежде, чем он осмыслил бы, что происходит. Или приказал бы ему порвать самого себя; причем, сделал бы это, не напрягаясь. Среди низших - да, я чего-то стою... Моя проблема в отказе от некоторых доступных и сравнительно легких способов накопления силы, а также в упущенных десятилетиях. Это плата за избавление. Tout se paye^[123], Гессе.

- Сейчас слеза пробьет, - предупредил Курт, и фон Вегерхоф вздохнул, отмахнувшись:

- Еретик. Беспардонный еретик.

- Благоверный сукин сноб. Каковыми, насколько я понимаю, могут являться и ваши высшие? Вот так же каждое воскресенье посещать церкви, участвовать в таинствах... Так?

- Возможно; в пражском гнезде говорили, что такие зачастую живут в городах - живут, как я, не таясь, в свое удовольствие. Ведь им нет необходимости скрывать свои необычности - таковых почти нет, кроме, разве, долгой жизни.

- 'В пражском гнезде'... Ты упомянул, что пражское гнездо было уничтожено. А вашего брата там было, как я понял, не двое-трое; стало быть, нет ничего невозможного.

- Еще я упомянул, что там полегла половина зондергруппы, - напомнил фон Вегерхоф выразительно. - И совершить подобное Конгрегация смогла всего лет семь назад, хотя все подробности о своем бывшем месте обитания я изложил давным-давно; попросту не было сил и возможностей. Их и теперь немного, и тогда просто повезло - повезло в том, что обитатели гнезда расслабились и не предпринимали должных мер безопасности. Кое-где, к примеру, чтобы создать выигрышную позицию, было достаточно лишь повышибать ставни. А верховный мастер, как мне показалось, и вовсе обрадовался всему произошедшему и смерть принял, как избавление... И все же, повторю, половина из не самых скверных бойцов осталась там. Если ты надеялся подбодриться, вынужден тебя разочаровать.

- Quam belle^[124], - покривился Курт, с облегчением ступая на вымощенную часть широкой улицы, и притопнул ногой, стряхивая комья грязи. - По логике, та же участь ожидает нас обоих.

- Троих, - поправил стриг, и он поморщился:

- Ты всерьез? Александер, да ну, какая она, к матери, боевая единица? Если она умеет разболтать своих приятелей по сословию - вперед, это работа для нее, согласен; но в драке...

- Как-нибудь предложи ей совместную тренировку, - усмехнулся фон Вегерхоф. - Только запасись бинтами.

- А ты в ней души не чаешь, да?

- Бог ты мой... - тяжко вздохнул стриг, и от его снисходительной улыбки заныли зубы. - Пока мы идем, mon ami, я прочту тебе еще одну краткую лекцию о стригах. Так, к теме... Замечал ли ты когда-нибудь, что бродячий пес, который уже на взводе и готов, если и не укусить, то облаять, бросается не к тому, кто спокойно идет мимо, а к тому, кто сторонится его, торопясь перейти на другую сторону улицы?

- Это ты к чему? - уточнил Курт настороженно, и стриг кивнул:

- Наверняка замечал. Это оттого, что в момент испуга в организме человека что-то переменяется, и в крови возникает некое вещество - не знаю, какова его природа и как его назвать; однако наш гипотетический бродячий пес обоняет этот запах. Это запах страха, Гессе, который провоцирует на нападение. Любой стриг, даже новообращенный, также способен ощутить его, причем много явственнее. Я распознаю nuances, силу твоего переживания.

- Это к чему? - повторил Курт настойчиво.

- К тому, что постоянно изменяющиеся запахи, которых не замечают люди, сопутствуют их жизни повсеместно и постоянно. À titre d'exemple^[125], при виде или при мысли о представителе противоположного пола...

- Так, - оборвал он со злостью, - не продолжай. Если твои намеки имеют целью...

- Намеки? - переспросил фон Вегерхоф. - Dieu préserve^[126]. Какие намеки? Я говорю в открытую. Не пытайся возражать; если я и мог бы ошибаться в логических заключениях, то этот criterium - безошибочен. Господа следователи, подле вас обоих попросту невозможно находиться - у меня возникает ощущение, что я пребываю в доме терпимости.

- Даже если бы это было так (а это не так, что бы там тебе ни мнилось), то позволю себе заметить, грязный старый сводник, что в этом случае это было бы не твое дело.

- Напротив, mon jeune ami, это вполне мое дело, ибо ваши неутоленные желания мешают нашему делу. Вы грызетесь меж собою, пытаясь не допустить к себе друг друга, и благоразумие затмевается ненужными мыслями и чувствами. И какой же вывод следует из моей краткой лекции? А вывод, Гессе, следующий: перепихнитесь, наконец, и давайте работать.

- Ну, знаешь... - начал Курт и, наткнувшись на глумливую ухмылку, выцедил: - Довольно. Говорить об этом не желаю - ни с тобой, ни с кем бы то ни было еще. А с твоей стороны попросту хамство пользоваться тем, что я физически не могу ответить на подобные пакости так, как полагается.

- Разумеется, - согласился фон Вегерхоф довольно. - Это мое бесспорное преимущество... Не отставай, Гессе; что-то ты едва ноги подвигаешь. О ком так задумался?

- Довольно, - повторил он зло, и стриг вскинул руки в показательном смирении:

- Comme tu veux ^[127]. Но, если решишь таки внять совету, имей в виду - она не станет особенно активно возражать.

- Александер!

- Боже; какая впечатлительность... - проронил фон Вегерхоф со вздохом, и он ускорил шаг, пойдя чуть впереди.

До дома стрига Курт хранил угрюмое молчание, лишь изредка отзываясь на обращенные к нему вопросы, высказываемые, как ни в чем не бывало, в прежнем беззаботно-насмешливом тоне. Когда фон Вегерхоф внезапно прервался на середине фразы, остановившись перед своей дверью, Курт едва не налетел на него, ткнувшись в его плечо носом.

- Что за проблемы? - осведомился он хмуро. - Забыл условный стук или ключ?

- Дверь не заперта, - отозвался стриг едва слышно, и Курт отступил назад, чувствуя, как ладонь сама нащупывает приклад.

- Твои холуи проворонили? - предположил он без особенной уверенности; фон Вегерхоф коротко качнул головой:

- Это невозможно. 'Мои холуи' вышколены. Дверь всегда заперта, и в мое отсутствие ее не отопрут даже тебе. Посторонись и не лезь.

Створка открылась под рукой стрига легко, без скрипа и шороха; бросив взгляд внутрь, тот помедлил, смотря на пол передней, и медленно переступил порог, обойдя что-то по пути. Курт шагнул следом и остановился, глядя на тело перед собою - слуга, обыкновенно отпиравший ему дверь, лежал на спине, но лицо его смотрело не в потолок, а в пол; шея была похожа на простыню, выкрученную старательной прачкой. Фон Вегерхоф присел подле него на корточки, приподняв и отпустив неподвижную руку; рука ударилась о камень с глухим стуком.

- Убит несколько часов назад, - вывел стриг тихо, поднимаясь. - Закрой дверь.

- Думаешь, в доме уже никого?

- Никого... - повторил фон Вегерхоф, как показалось, с растерянностью, и вдруг сорвался с места, бросившись по лестнице бегом.

Курт поспешил следом, не убирая оружия, но понимая, что тот, скорее всего, прав, и в доме нет ни одной живой души. Стук подошв доносился уже с третьего этажа, и он ускорил шаг, на повороте лестницы едва не споткнувшись о тело второго слуги; тот лежал в невообразимой луже смешавшейся с пылью крови, поперек шеи пролегла широкая бледно-красная рана, и сквозь эту жуткую усмешку мертвой плоти можно было видеть обрубки артерий и вен. 'Так я узнал, что могу вскрыть человеку горло ударом ладони', припомнил Курт, обходя загустевшую кровавую грязь. Еще два тела лежали у выхода на третий этаж - лицо одного из них так же смотрело за спину, а у второго лица не было вовсе - вместо него зияла багровая вмятина с белыми вкраплениями дробленных в осколки костей...

Фон Вегерхоф стоял на пороге комнаты с настежь распахнутой и почти сорванной с петель дверью, прислонившись к стене спиной и уронив взгляд под ноги; приблизившись, он остановился тоже, глядя мимо него на то, что было внутри. В отделанной явно по женскому произволению комнате на широкой, как ржаное поле, кровати лежало тело в бирюзовом платье, разметав в стороны тонкие руки.

- Ты не проверишь, жива ли она? - тихо выговорил Курт, и тот качнул головой.

- Нет, - с усилием отозвался стриг. - Я услышал бы.

Он помедлил мгновение, обозревая комнату с порога, и неспешно прошел внутрь, осматриваясь вокруг. В коридорах и передней не был сдвинут с места ни один предмет мебели - там убийства происходили быстро, быть может, секундами; здесь же царил разгром. Несколько вышитых подушек валялись как попало у стены, один из стульев, опрокинутый, лежал у самой двери, под ногами хрустели осколки каких-то склянок и баночек, сломанный чьей-то подошвой гребень серел неровными обломками у низенького столика, посреди стола, залив водой старое дерево, лежал раздавленный глиняный кувшин, и к мокрым доскам прилипли лепестки увядших цветов. 'Дать надежду, снова загнать в угол и - словно случайно выпустить... И вкус тогда совсем другой'...

О том, что для обращения нужно нечто большее, чем смерть от укуса, Курт теперь знал доподлинно, однако память все никак не желала избавляться от уже устоявшихся суждений, и к телу убитой он подступил осторожно, впервые ощутив нервную дрожь в присутствии мертвеца. Причина смерти была ясна и без осмотра, он понял, что случилось, еще не войдя в эту комнату, и, взглянув на тело, лишь вздохнул, болезненно покривив губы; на горле виднелись теперь уже легко распознаваемые отметины, рукава платья были разорваны вдоль, и на обеих руках чуть выше запястья краснели все те же два отверстия от некогда впивавшихся в вены зубов. На лице убитой закаменело выражение отчаяния и ужаса. 'Человек забывает все, что происходило, если не стоит цели вызвать страх и усугубить боль намеренно'...

- Слуги просто убиты, а она - вот так... - проговорил он, когда фон Вегерхоф приблизился. - Это Арвид. Месть за убитого птенца. Верно?

Стриг медленно присел на краешек кровати, не ответив и даже не взглянув в его сторону, и Курт отступил назад, не окликнув его и не повторив вопроса.

- Ей не было и двадцати, - тихо вымолвил он, осторожно, словно боясь разбудить, коснувшись мертвой руки. - Она этого боялась больше всего - вот такой смерти. Она не выходила на улицу даже днем без самой крайней на то необходимости; Эрика всегда полагала, что этот дом - самое безопасное место на свете.

'Эрика'. На миг Курт ощутил нечто вроде удивления тем фактом, что у предмета его насмешек было имя, что когда-то была жизнь, были свои мысли и свой мир...

- Откровенно говоря, и я полагал так же, - заметил он, тоже чуть сбавив голос. - Как они смогли войти? Дверь не взломана.

- Дверь им отперли изнутри, - бесцветно отозвался фон Вегерхоф, все так же не отводя взгляда от мертвых глаз. - Попросту Арвид велел это сделать. Я упоминал о таком, помнишь...

- Он и это может? Подчинить себе - вот так, запросто?

- Так запросто, - эхом повторил стриг, с усилием отведя взгляд в сторону, и, потянув за край покрывала, набросил его на тело, укрыв белое лицо.

- Она теперь... - нерешительно уточнил Курт, и тот качнул головой, рывком поднявшись:

- Нет. Она теперь - нет. Ее теперь просто нет, и все.

Еще мгновение стриг стоял неподвижно, глядя на укрытое тело, и медленно отвернулся, прошагав к залитому водой столу.

- Можно считать, что ее никогда и не было, - договорил фон Вегерхоф, толкнув пальцем глиняный кувшинный черепок, и тот закачался по столешнице, словно маленькая лодка с обломанными бортами. - Меньше двадцати лет на свете - просто явилась в этот мир на один миг. Чтобы встретить меня - и исчезнуть.

Глиняная лодочка качнулась в последний раз, замерев, и стриг коротко прихлопнул ее ладонью, словно огромное насекомое. Приподняв руку, он замер, глядя на выступившую на коже крупную алую каплю, и Курт, вздрогнув, отскочил назад, когда огромный массивный стол врезался в стену, разлетевшись от удара в куски и оросив комнату градом сухих щепок.

- Я найду эту тварь, - с шипением выдавил фон Вегерхоф, складывая слова через силу. - И порву на части. Очень медленно.

- Не сможешь, - возразил Курт тихо, стряхивая с плеча древесную труху, и, встретив неторопливо обратившийся к нему горящий взгляд, вздохнул: - Не стращай. Меня - нечего. Даже если мы его и найдем - это он порвет нас. И очень быстро. Ты сам сказал - он сильнее. Ты сам сказал - Арвид покидает город. Ты сам упомянул о том, что теперь неизвестно, как его искать. Мне жаль твою...

- Назови ее так еще раз, - предложил стриг с явственной угрозой, и Курт кивнул:

- Прости. Знай я, что такое может быть... Мне жаль, что так вышло, Александер. Сочувствую. Правда. Знаю, что слова 'надо успокоиться' и 'думай здраво' в таких ситуациях звучат...

- Бессмысленно?

- Именно. Но я их скажу. Полагаешь, я сам не хочу отыскать этого выродка? И не вздумай упомянуть сейчас о треклятых двух тысячах как моем стимуле. Но мы всё в том же положении, что и вчера или неделю назад: мы не знаем, как его искать и где.

- Теперь он найдет нас сам, - не сразу откликнулся фон Вегерхоф, отвернувшись, и прислонился к стене, обессиленно опустив голову. - Меня, если точнее. Когда - неведомо, но за мною он вернется. Теперь это дело принципа.

- Потому что, по его мнению, убийство любовницы неравноценно убийству птенца?

- И это тоже, - тихо согласился стриг. - С точки зрения того, кто живет в том мире, это вещи несравнимые. Затраты на это. Создать птенца - не слугу, вытянуть его, воспитать - это немало сил, нервов и времени. Найти любовницу - дело, быть может, одного дня. Для него - так. А кроме того... Кроме того, он никогда не простит мне, что той ночью я заставил его растеряться, и что я это увидел.

- Извини еще раз... - нерешительно возразил Курт, - однако... Тот парень не показался мне особенно растерянным. Я бы сказал, что он был довольно спокоен, учитывая ситуацию.

- Учитывая ситуацию... - повторил фон Вегерхоф с болезненной усмешкой. - Ситуация сложилась так, что он убил бы меня на месте, не увидь он того, что увидел, и не почувствуй того, что почувствовал. Он никогда не видел подобных мне, никогда о таких, как я, не слышал. Мои дневные похождения вкупе со многим другим - признак высшего, но высшего во мне он не почувствовал; он спросил о моем мастере - но сам же и должен знать, что принадлежность мастера к высшим не безусловно делает таковым его птенца; а о ядовитой крови не слышал вообще никто и никогда. Тогда я ушел живым, потому что он просто не знал, что ему со мной делать и чего можно ожидать от меня. И ты - так и остался бы на той улице, не спрятался бы ты от мастера вот так, в подвальной дыре в десяти шагах от него; он не заметил тебя, не услышал, не учуял - потому что был поглощен другим. Он растерялся - передо мной. Вот что занимало его тогда. И что не может не выводить из себя сейчас. Той ночью он фактически испугался конфликта со слабейшим. Это было видно. И это было для него...

- Постыдно? - подсказал Курт, когда тот замялся; фон Вегерхоф кивнул:

- Можно сказать и так.

- Позорно, - продолжил он. - Унизительно.

- Наверняка подобные слова он бормотал эти дни, круша мебель, распугивая птенцов по углам и придумывая для меня подходящую месть. Но и этого - ему будет мало.

- Иными словами, все это - не наказание, а предупреждение? 'Это будет с тобой'?

- Да, - выдохнул фон Вегерхоф, прикрыв глаза, и когда стриг вновь поднял голову, отраженный зеркальный блеск в них исчез. - Он вернется... Вот только, если 'успокоиться' и 'думать здраво' - мы не можем полагаться на это. Он вернется только тогда, когда закончит те дела, ради которых был здесь, когда дело, кое мы пытаемся разрешить, уже будет нами проиграно. Ты прав - мы в прежнем положении: его надо искать. Ты прав: когда найдем, это мало что изменит. И ты прав: я ему не противник.

- Пока, - с нажимом уточнил Курт и, когда бесцветный взгляд поднялся навстречу, повторил: - Сейчас. Сегодня не противник. Ведь, как я понимаю, именно подобные ситуации подразумевали отец Бенедикт и Майнц, говоря, что ты имеешь кое на что право. Как я понимаю, и прежде тебе дозволялось это самое кое-что. Будем говорить прямо: если даже в здравом состоянии ты слабее него, то сейчас, по мерилам вашей братии, ты и вовсе хилей ребенка. Словом, брось играть в подвижника, Александер, и приводи себя в норму. Приходи в силу. Всеми доступными способами... Знаю, - поморщился он, когда фон Вегерхоф уныло усмехнулся, недоверчиво качнув головой. - Самого себя слушаю, и поражаюсь. Но ты нам не нужен полумертвым. Мертвым, к слову, тоже крайне малополезен.

- Мal nécessaire^[128], - негромко проронил стриг, глядя в пол под собою, и Курт покривился:

- De deux maux il faut choisir le moindre^[129], сказал бы я.

- Ну, хоть кто-то из нас совершенствуется, - вздохнул фон Вегерхоф, тяжело оттолкнувшись от стены, и кивнул в сторону двери: - Выйдем отсюда. А ты, полагаю, и вовсе предпочел бы на время удалиться?

- К чему б это?

- Я обещал тебе завтрак, однако мой повар, видишь ли, от всего произошедшего в некотором роде потерял голову...

- Брось, - оборвал он, нахмурясь. - Ты что же - всерьез полагаешь, что я после всего вот этого мимоходом похлопаю тебя по плечу, скажу 'бывает дерьмо' и отправлюсь жевать отбивные?.. Я, разумеется, вскоре действительно покину этот дом - но для того, чтобы вызвать стражу. По закону ты обязан поставить в известность городские власти; ты ведь намерен это сделать?

- Разумеется, - безвыразительно откликнулся фон Вегерхоф, на миг приостановился на пороге комнаты и зашагал по коридору к лестнице, так и не обернувшись на укрытое тело на кровати. - Все это нам на руку, верно? Наилучшее доказательство справедливости твоих слов. Если стража разнесет эту весть по всему городу, это будет весьма кстати.

- Не отрывайся на мне, - укоризненно выговорил Курт. - Это не я разгромил твой дом.

- Никакого сарказма, Гессе. Просто пытаюсь 'успокоиться' и 'мыслить здраво'. Случившегося не исправишь, и все, что остается, это повернуть зло к добру. Теперь совету придется терпеть твои выходки, терпеть тебя самого в Ульме, смиряться с множеством твоих решений и с тем фактом, что кое-кто из горожан таки займет твою сторону, пусть и из соображений исключительно шкурных. Если произошедшее поможет нам найти эту мерзость, я, разумеется, не стану благодарить судьбу за гибель Эрики, но хотя бы смогу сказать, что была она не напрасной... Буду искренне благодарен, однако, если сейчас ты возьмешь эти неприятные заботы на себя. Я, с твоего позволения, останусь и... Просто хочу осмотреть дом. Бог знает, что тут еще может обнаружиться - быть может, нечто такое, чего посторонним лучше не видеть и не знать...

- Да, - не стал спорить Курт, удержавшись от того, чтобы обернуться на комнату с неподвижным телом на кровати. - Конечно. Я понимаю.

Привлеченные к происшествию стражи явились в дом с голубятней под крышей спустя полчаса. Курт встретил их на первом этаже у двери, над телом первого убитого, не оскорбившись на то, что никто из троих солдат не поприветствовал майстера инквизитора, равно как и не удивившись тому, что самый молодой из них, едва взойдя на ступени второго этажа, выбежал прочь, притиснув к губам ладонь.

- Силы небесные... - проронил один из оставшихся, оглядывая побоище на лестнице с ужасом, не решаясь подступить ближе к телу, возлежащему в кровавой каше; Курт вздохнул:

- Это вряд ли.

- Матерь Божья... - продолжил страж, ступив к подъему на третий этаж, и остановился, переглядываясь с товарищем, серым, словно бумага. - Это чем же его так?.. Лицо в затылок... не голова, а миска...

- Кулаком, - пояснил Курт, и когда тот рывком обернулся, смотря на него с недоверием и подозрительностью, прошел дальше, обойдя распростертые на пути тела и поманив солдата за собой. - Идем в эту комнату, взглянешь еще на кое-кого. Сам все поймешь.

- Святые угодники... - помянул солдат, шагнув следом, и остановился, обозревая разгромленную мебель; на разлетевшийся о стену стол страж взглянул настороженно, на миг обернувшись в коридор, и медленно подошел к кровати с укрытым телом.

- Это хозяйской любовницы комната, верно? - уточнил второй, силясь говорить ровно и выдержанно; Курт кивнул.

- Была, - коротко отозвался он, сдернув покрывало в сторону, и оба солдата отступили на шаг, не отрывая окаменелых взглядов от тонких рук и белой шеи с явственно различимыми следами зубов.

- Господи Всемогущий...

- Да, - согласился Курт, - и Он, и угодники, и Матерь Божья в особенности понадобятся заступниками ульмскому совету, если и это убийство они также попытаются замять. Я все знаю, - кивнул он в ответ на два напряженных взгляда. - Знаю, что был убит один из вас пару дней тому, и - знаю, как. Знаю, что об этом вам было велено помалкивать.

- Майстер инквизитор...

- Гессе, - поправил Курт, смягчив тон. - И не надо оправдываться - знаю я также и то, что уж вам-то подобные выходки поперек горла. Просто передайте мои слова, если и теперь кто-либо из ратманов подаст мысль о том, что и в этом случае надлежит хранить молчание. Если они попытаются замять дело, я повторю все сказанное сам, явившись лично и присовокупив к этим словам Знак и все свои полномочия, которыми до сего дня медлил пользоваться не иначе как по доброте душевной и от избытка христианской долготерпеливости.

- Теперь-то уж, думаю, навряд ли, - отведя взгляд от неподвижного тела, вздохнул страж. - Господин барон - это ведь не солдат какой-то...

- Ну, господин барон, слава Богу, пока живехонек, - возразил Курт, и солдат закивал:

- И впрямь - слава Богу, неплохой он человек, жаль бы было, уж лучше б совет перекусали к чертям, прости меня Господи... Майстер Гессе, виноват, - оговорился страж, понизив голос и обернувшись на убитую мельком, - но можно нам уже выйти отсюда? Не подумайте чего, но только малость не по себе тут... Что господин барон живой, это хорошо, - продолжил солдат уже на улице, вдохнув весенний воздух полной грудью. - Уж он-то в глотку вцепится, если такие дела пожелают оставить в неизвестности. Все знают, как он эту деваху... в том смысле - что... Ну, что не просто, как все, а... Вы передайте ему соболезнования, там... ладно?.. Да и челядь перебили, погром в доме - нет, такое не замнешь.

- Это хорошо, - кивнул Курт, значительно присовокупив: - Полагаю, ничего удивительного не будет в том, что горожане - так, вдруг - об этом узнают. Слухи подобного рода растекаются скоро, верно ведь?

- Да... - чуть настороженно согласился страж, бросив исподтишка взгляд на товарищей. - Я так мыслю - верно. Слухи - дело такое. Поди сыщи потом, кто все начал...

- Сегодня ж праздники, - заметил второй солдат, кивнув неопределенно вокруг. - Пасха и... апрельский... Сколько ж народу на улицах будет по темноте, вообразить боязно...

- Стало быть, - вздохнул Курт, - будем надеяться, что слух о том, насколько в городе опасно, а тем паче ночью, разойдется уже сегодня. Ради безопасности горожан - это было бы весьма уместно... Я так полагаю, более у меня нет причин задерживать вас здесь и дальше. Все, что было необходимо для отчета вышестоящим, вы увидели, а расследование, как вы сами понимаете, вести будут уже не они - я. Подобные дела это наша епархия.

- Не завидую я вам, майстер Гессе, - тихо выговорил страж, на миг зажмурившись и мотнув головой, точно надеясь вытряхнуть из нее все увиденное. - И вам, и вообще - вашим... Знаете, я по сию пору от души полагал, что ваше ведомство... виноват... всеми вот такими историями только мозги людям дурит.

- Да, - усмехнулся он понимающе. - Знаю. Не ты первый.

- Как же вот так вот служить можно... Кошмары после не донимают?

- Привыкаешь ко всему, - неопределенно отозвался Курт и, когда ему навстречу выбросилась рука - явно необдуманно, механически, по привычке - не замявшись, пожал раскрытую ладонь: - Ну, бывай. Удачного дня желать не стану.

- Где уж тут... - согласился страж растерянно, отступив назад и глядя на свою руку с удивлением, словно поражаясь, откуда же она вдруг взялась.

Глава 18

В свою гостиницу Курт все же завернул - что бы ни говорилось фон Вегерхофу, а бессонная ночь и миновавшие полдня были скверным кушаньем. На требование подать к завтраку все равно что и немедленно владелец замялся, очевидно, припоминая, не упустил ли из виду что-либо из церковного правила, и, наконец, осветился нерешительной улыбкой:

- Сей же миг, майстер инквизитор, - присовокупив, уже уходя: - Веселых вам праздников.

- Уже веселюсь вовсю, - согласился он хмуро, с усилием подавляя зевок, и когда от соседнего стола донесся жизнерадостно-издевательский голос, в висках противно и мелко застучало.

- Что за мрачность, - укорил его уже знакомый торговец, что советовал убираться из Ульма прочь. - В такие дни. С Днем дурака вас, майстер инквизитор.

- Это какого? - уточнил Курт, не оборачиваясь. - Который вздумал воскреснуть ни с того ни с сего?

- Да бросьте вы, - не унимался тот. - Ну, и с Пасхой, если угодно. Да какая разница - хоть сегодня не смотрите волком. А то я себя и впрямь начинаю чувствовать неуютно.

- И не напрасно. Этой ночью стриг - тот самый, которого уже нет в городе - убил снова. Наверняка тоже решил отметить праздник.

- И с чего же вы взяли, что это именно штриг? - с нескрываемой снисходительностью уточнил торговец; Курт демонстративно задумался:

- В самом деле - с чего?.. Дайте припомнить; двое со свернутыми шеями, один с головою, пробитой ударом кулака, один со вскрытым горлом... Да, вспомнил. Еще девушка - обескровленная. Прокушены руки и шея. С праздником, - ответно пожелал Курт, когда торгаш настороженно притих. - Минувшей ночью этот мифический стриг ворвался в дом барона фон Вегерхофа, перебил его людей, разгромил дом и убил его содержанку. Приятно повеселиться этим вечером, господин Вассерманн.

- Это что же - апрельская шутка с инквизиторской особостью? - уточнил торговец с нерешительной улыбкой, и он кивнул:

- Ну, разумеется. Посмейтесь вместе с бароном. Он оценит.

Усмешка собеседника сгинула, и в зальчике повисла тишина, сохранившая свою нерушимость во все время его скорого завтрака, и лишь закрывая за собою дверь гостиницы, Курт услышал зародившийся гомон.

Ульм, и прежде оживленный и беззаботный, сегодня плавал в гвалте, по-своему упорядоченной суете и людских толпах, каковые, судя по одеяниям и доносящимся до его слуха возгласам, справляли явно не Светлый Праздник. Сегодня впервые на висящий открыто Знак никто не косился и, кажется, вовсе не обращал внимания; майстера инквизитора задевали плечами и локтями, едва ли не коленями, однажды даже втерев в гурьбу нетрезвой и крайне увеселенной молодежи и после извергнув прочь, навряд ли это заметив. Протолкавшись сквозь человечью реку, Курт выбрался на окольные улицы, пройдя мимо дома фон Вегерхофа; у дверей топтались четверо носильщиков и мялся недовольный страж, от которого было узнано, что пострадавшего счел своим долгом навестить один из членов рата. Будут уговаривать не поднимать шума, предположил солдат мрачно. Праздничная неделя только началась, и если один из богатейших и известнейших людей Ульма вздумает развести панику, неприятно будет всему городу, а в первую очередь - прочим, чуть менее богатым и не столь известным, каковыми являются устроители празднеств, торгаши и владельцы пивнушек и трактиров.

Дверь распахнулась спустя полминуты, исторгнув прочь узнаваемую с первого взгляда необъятную фигуру ратмана Штюбинга в черно-белом камзоле. Завидев Курта, тот остановился, не сразу сумев сбросить с лица мину крайнего раздражения, граничащего с бешенством.

- Вы начинаете казаться мне вездесущим, юноша, - выговорил он сквозь принужденную улыбку. - И вы скверно влияете на вашего друга.

- Он отказался замять происшествие? - уточнил Курт уверенно и шагнул ближе, едва удерживаясь от того, чтобы ухватить ратмана за грудки: - Вы! Неужто вам могло придти в голову, что он согласится? В вас самом хоть что-то человеческое осталось, или вы так защищаете этого стрига, препятствуя мне выследить его, потому что сами сродственны этой твари?

- Осторожней, юноша, - оскорбленно вскинулся тот. - Я ведь могу привлечь вас к суду; вы назвали должностное лицо Ульма тварью?

- Вы болван, Штюбинг, - устало отозвался он, отступив. - Вижу, что не ошибся в своем мнении об этом городе, если такие, как вы - его лицо, совесть и разум... Пшел вон, алчный боров, и чтобы больше я не видел тебя в этом доме снова, если только ты не явишься для извинений и оправданий.

Толстые дрожащие губы ратмана приоткрылись, так и не сумев издать ни звука, и Курт, развернувшись, зашагал прочь, успев увидеть одобрительно-восхищенное лицо приставленного к Штюбингу стража.

У дверей 'Моргенрота' стояла знакомая крытая повозка с лиловыми шторками, уже почти загруженная тюками и сундучками, однако возницы на месте еще не было. Владелец гостиницы встретил майстера инквизитора с учтивой настороженностью, на сей раз проводив к нужной комнате и доложив о его приходе без пререканий и проволочек.

- Вы невозможны, майстер Гессе, - укорила Адельхайда, когда дверь закрылась за ним. - В прошлый раз я нарочно предупредила владельца о вашем появлении, но мы ведь договорились, что больше вы так поступать не будете. Знаете, что мне пришлось придумать тогда? Что вы подозреваете меня в еретических наклонностях и приходили для допроса.

- Самое невинное и безопасное обвинение в этом городе, - отмахнулся Курт, кивнув на молчаливую горничную, замершую поодаль: - Она так и будет здесь стоять?

- 'Она' в курсе расследования, майстер Гессе. И Лотта будет знать обо всех важных происшествиях; я полагаю, если вы вот так, открыто, явились сюда, произошло нечто и впрямь серьезное.

- Да, - согласился Курт, все же косясь на ее помощницу с подозрением. - Этой ночью Арвид устроил погром в доме Александера.

Адельхайда нахмурилась, глядя в его лицо придирчиво, и, отступив, присела на краешек убранной подушками широкой скамьи.

- Если это апрельская шутка, майстер Гессе, - произнесла она напряженно, - то это не смешно.

- Вы все сговорились, что ли? - чуть повысил голос Курт. - Это, по-вашему, остроумно?

- Должна признать, нет. Полагаю, чувство юмора у вас напрочь отсутствует.

- Вы просто плохо меня знаете. На самом деле я весельчак.

- Прошу прощения! - окликнула их Лотта, и та кивнула:

- Все верно, просто меня несколько озадачила эта новость... Послушайте, вы всерьез? он явился к Александеру?

- Пока он был на пасхальной всенощной, - кивнул Курт, садясь на стул напротив. - Вошли просто. Убивали всех. Очень быстро.

- Убиты все?

- Слуги - убиты, - подтвердил он и, помедлив, докончил: - Эрику убивали трое. Судя по всему, одновременно.

- О, Господи... - тяжело выдохнула Адельхайда, на миг опустив голову, и распрямилась снова. - Как он?

На секунду Курт приумолк, подумав о том, что еще пару локтей в сторону - и тот стол просто размазал бы его по стене...

- Держится, - отозвался он, наконец.

- Лотта... - тихо попросила Адельхайда через еще мгновение тишины.

Та, кивнув, молча вышла, осторожно прикрыв за собой дверь, и он невесело усмехнулся:

- Стало быть, все же не полностью 'в курсе'.

- Относительно сущности Александера - нет. По ее мнению, он наш эксперт в этой области... Теперь, майстер Гессе, подробней; что именно произошло?

- Александер думает, что Арвид обладает способностью к внушению; по его словам, у мастеров такое не редкость. Замок не взломан, и первый из убитых обнаружен прямо у порога, так что я склонен с ним согласиться - все выглядит так, что слуга отпер и открыл им дверь. Прочие найдены по пути к верхней комнате - судя по всему, те просто выбегали на шум, и их убивали походя. Девушка, похоже, успела запереть дверь...

- Нет, - возразила Адельхайда ровно. - Просто она всегда это делает, когда Александера нет дома.

- Вот как... Я сделал такой вывод, потому что ее дверь была вырвана из петель с мясом - возможно, ударом ноги. В ее покое, в отличие от прочего дома, вообще полный разгром; думаю, сейчас я не ошибусь, если скажу, что ее гоняли по всей комнате перед тем, как убить.

- Александер точно в порядке? - с нажимом повторила она, и Курт вздохнул:

- 'В порядке' - это вряд ли. Но старается держать себя в руках, хотя я не знаю, чего от него можно ожидать - то ли он окончательно впадет в уныние и хандру, то ли, напротив, пустится во все тяжкие. Я бы, откровенно говоря, предпочел второе. Но... У меня сложилось чувство, - нехотя поделился Курт, не глядя на собеседницу, - что он боится нарушить свой весьма затянувшийся пост. Особенно после случившегося. Боится увидеть в Арвиде себя самого. Боится напомнить себе, что и сам когда-то...

- ... развлекался тем же? - договорила Адельхайда, когда он запнулся, и кивнула: - Я знаю. Ничего. Он придет в себя. Александер справится. Он со многим справился, совладает с собою и теперь.

- Вы в нем так уверены.

- У него нет выбора. Просто сейчас ему нелегко, поймите сами, майстер Гессе. Он и без того обречен терять друзей и близких, а когда это происходит прежде срока, к тому же по его вине...

- Вы так думаете? - перебил Курт с невольной резкостью, и она качнула головой:

- Он так думает. Ну, и, если говорить откровенно... Его ошибка всему причиной. Его несдержанность две ночи назад. Из-за этого пропали втуне все наши старания, бессонные ночи, многие недели ожиданий; из-за этого, быть может, вовсе развалилось дело, и из-за этого Арвид пришел в его дом. Вы сами это знаете; я это знаю, и - он это знает... А кроме того, даже если бы в случившемся не было его прямой вины, он все так же корил бы себя - просто потому, что Эрика жила бы, как и прежде, если бы просто не связала свою судьбу с ним. Сейчас вам его, наверное, не понять...

- И надеюсь, что не пойму никогда, - отозвался Курт убежденно. - Я не впервые такое вижу. Я сам побывал в мерзостном положении, когда не сторонний мне человек оказался в заложниках, и от меня зависело решение его судьбы. Мне это не понравилось. В Кельне один из моих сослуживцев потерял обоих детей, потому что кто-то ночью попытался поджечь его дом. Я видел, как он живет с этим. Сегодня я видел Александера... Со мной такого не случится. Я не стану рвать на себе волосы, когда кто-то причинит вред моим близким, чтобы нанести рану мне, потому что ни жен, ни детей, ни возлюбленных у меня никогда не будет; и точка.

- Только служба? - чуть заметно улыбнулась Адельхайда; он пожал плечами:

- Это безопасно и рационально. Это не мешает работать. Не мешает думать. Подобное положение вещей не приводит к срывам и провалам.

- Довольно потребительский подход к собственной жизни.

- Вы так думаете?.. Госпожа фон Рихтхофен, вы настаивали на том, чтобы я видел в вас не просто женщину, а такого же служителя Конгрегации, как я сам; так ответьте мне честно и без обид на то, что я спрошу. Когда вы попали к нам?

- Пять лет назад, - отозвалась Адельхайда; Курт кивнул:

- Вот именно. Вам двадцать восемь, и вы все еще не замужем - отчего?

- А вы предпочитаете прямоту, майстер Гессе, да?

- Бросьте, мы ведь не при дворе, и я не пытаюсь уловить вас в свои сети, мне ни к чему крутить хвостом; говорю как есть, потому что я говорю с сослуживцем. Так почему вы все еще одна?

- Память о муже вами не примется как аргумент? - невесело улыбнулась Адельхайда; он дернул плечом, кивнув:

- Отчего же, я и такое видел...

- Но это не обо мне, так?.. - договорила она и вздохнула, отмахнувшись. - Тут вы правы. Замужество - это конец работе...

- ... без которой уже никак. С которой теперь сверяются все желания в жизни, все прихоти или нужды, которая и есть мерило всего на свете. Это навсегда. Вы тоже втянулись, госпожа фон Рихтхофен, поэтому и ваша жизнь столь же потребительским образом принесена вами в казну Конгрегации. Вздумаете обвинить меня в бездушии - и тем самым первой сознаетесь в нем же... Александера это не касается. Он не выбирал эту службу; да он и не служит - он агент, не только de jure, а и de facto. Он и остался в Конгрегации, как остаются агенты - под давлением, неважно, вербовщика или же безличной необходимости. А любой агент искренне мнит себя или пытается себя сделать простым человеком, который не лишен земных радостей и заурядного течения жизни и который чувствует себя мерзко, когда эта видимость разбивается о реальность, как правило, разбивается вдребезги и неожиданно. Не могу не согласиться с его мыслями - да, ничего бы не случилось с этой девушкой, не имей она отношения к нему. Да, лучше не иметь таких привязок. Proximus sum еgomet mihi^[130] - вот от какого credo не бывает проблем. Для тела - в его распоряжении половина девиц Ульма, которые наверняка дадут все, чего ни попросит, с превеликим удовольствием. Для души - лучше завести котенка и заботиться о нем; в конце концов, если однажды он найдет свою кошку пришпиленной к двери уборной - невелика потеря... Бог с этим, - оборвал Курт сам себя, отмахнувшись. - Александер плохо на нас влияет; отчего-то вдруг потянуло на философию, как бы не впасть в меланхолию вовсе... Возвратимся к делу.

- Как скажете, - отозвалась Адельхайда с мимолетной улыбкой. - К делу.

- Сегодня у меня довольно странный день, - сообщил он со вздохом. - С самого утра я удивляюсь тому, что сам же говорю и делаю... Точно так же не могу поверить, что сегодня пришел к вам не только для того, чтобы поставить в известность о произошедшем, но и - дабы спросить совета. Быть может, я не специалист в проведении подобных операций, однако, сдается мне, наши планы в связи с этим должны претерпеть некоторые изменения. Когда я задал вопрос 'что теперь' Александеру... Его унылое 'не знаю' меня не слишком удовольствовало.

- Александеру сейчас не до того, чтобы думать за других, - согласилась Адельхайда. - Боюсь, эта почетная обязанность ложится теперь на меня... Вы правы, майстер Гессе, планы изменяются. Александер должен был присутствовать на празднестве в замке моей тетки с первого же дня, и вас он должен был привести с собою, но теперь... Весь город знает, что Эрика была для него не просто любовницей, что он не отпускал ее от себя ни на шаг (никто ведь не догадывался, что она сама не желала покидать дом); и если на второй день после ее смерти он пустится веселиться, это будет подозрительно и странно. Кроме того, сейчас у него уйма вполне материальных забот - перевести новую прислугу из замка, проследить за тем, чтобы дом привели в порядок...

- С другой стороны, тот факт, что ему не хочется оставаться в жилище, где погибла не безразличная ему женщина - разве не будет воспринят с пониманием?

- Неплохая мысль, - кивнула Адельхайда, тут же возразив: - Однако же, для решения этой проблемы ему достаточно будет перебраться в одну из гостиниц - любой владелец сдаст ему этаж целиком и со скидкой, только лишь аd honōres^[131]... Кроме того, его деловые партнеры всполошатся, и Александеру придется приложить немало красноречия и самообладания, дабы убедить их в том, что его личная жизнь и беззащитность его дома не объединены с жизнью деловой и защищенностью капиталов. Это тоже потраченное время. Вы - также не сможете теперь покинуть Ульм хотя бы в ближайшие пару дней. Стриг снова нанес удар, произошло новое убийство, убийство не единичное, к тому же в пострадавших - человек, которого все горожане почитают за вашего давнего друга, и если вы, едва переступив его порог, отправитесь развлекаться... Не в вашем это характере - это поняли уже все. Боюсь, первое время мне придется управляться одной.

- Собственно говоря, - заметил Курт, - не вижу причин к тому, чтобы я действительно не остался в городе. Быть может, Арвид солгал. Быть может, он не покинул Ульм. Может, я сумею что-то узнать...

- Ничего вы не сумеете, - возразила она уверенно. - И он не солгал - случившееся лишнее тому доказательство. Это прощальный взмах, майстер Гессе. А также задел на будущее; когда он завершит свои дела, он, убеждена, вернется к противостоянию с Александером.

- Он тоже полагает так... Однако мое присутствие на вашей высокородной попойке...

- Будет обеспечено, майстер Гессе, - строго оборвала Адельхайда. - И необходимо. Я не принижаю собственных возможностей, однако же, я одна и не могу быть всюду и слышать всех; обыкновенно это приходится делать, но сейчас ситуация такова, что мы не знаем, сколько у нас времени в запасе. Вы мне нужны оба - и вы, и Александер, одно лишь присутствие которого подле нашего неизвестного объекта расследования может раскрыть дело в полминуты.

- И как же вы предлагаете это обеспечить, госпожа фон Рихтхофен?

- Я вышлю вам официальное приглашение - обоим. По всем правилам. Не явиться после этого Александер не сможет; и вы тоже, майстер Гессе фон Вайденхорст, учтите это и на будущее... Потеря первых пары-тройки дней, конечно, неприятна, однако не играет существенной роли - упомянутая вами 'попойка' начнется с турнира, где будет уйма ненужного и постороннего в нашем деле народу, второй день уйдет на то, чтобы отсеять их, и лишь к третьему дню подтянутся 'свои', которые и интересуют нас с вами.

- Еще и турнир? - покривился Курт насмешливо. - Господи, это-то вы к чему придумали?

- Это не моя идея, - с заметным недовольством пояснила Адельхайда. - Это задумка тетушки. Когда я подвела ее к мысли о, как вы выразились, 'высокородной попойке', она придумала учинить празднество по устоявшимся традициям ее молодости; она не говорила об этом вслух, но я подозреваю, что в ее голове вызревает план подыскать мне таким образом подходящего мужа. Судя по ее довольно неуклюжим намекам, я не ошибаюсь. Найти богатого мужа из своего сословия в наше время практически невозможно, посему, по ее мнению, следует хвататься хотя бы за 'настоящего мужчину и рыцаря'.

- Каковым, несомненно, и был ее покойный супруг - образец для всех на свете...

- Остерегу вас, кстати, майстер Гессе, - строго заметила Адельхайда, - от того, чтобы вы назвали 'покойным' моего дядюшку в ее присутствии. Строго говоря, его нельзя полагать бесспорно мертвым. Попросту однажды он решился предпринять паломничество по святым местам и монастырям Германии, из коего так и не возвратился; было это лет тридцать назад, однако тетка до сей поры ожидает его возвращения. Прислуга исправно убирает его комнату, конюшие следят за тем, чтобы его любимый жеребец был в порядке... Само собою, любимого жеребца дядюшки давно нет в живых, однако на подобные мелочи тетка внимания не обращает; в стойле топчется гнедой, и этого ей довольно. На месте дяди за столом на редких торжественных обедах лежит его перчатка и парадный меч, и страшная немилость ожидает того, кто осмелится высказать уверенность в его гибели где-то по пути домой. Согласна, с головой у тетки не все в порядке, но в остальном она милая и даже благодушная старушка. Если вы умудритесь ей приглянуться, будете иметь право на свободу действия и слова в ее жилище. Кстати, это будет несложно - она верная католичка и полагает Инквизицию единственным оплотом добропорядочности в нашем преисполненном грехом мире. Она гессенка, и 'весь этот баварский сброд' считает еретиками от рождения, заранее обреченными на адские муки.

- Так я вам нужен для установления добрых отношений с тетушкой?

- С тетушкой у меня отношения самые наилучшие - как и с любым родственником, которого видишь два раза в год. К прочему, она знает, что расследование смерти ее родного племянника, моего мужа, было проведено столь удачно именно моими стараниями, посему во мне она души не чает. Имея же в виду тот факт, что я - ее единственная оставшаяся в живых родня, вы и вовсе оставите в стороне все вопросы... Вы, майстер Гессе, мне нужны по иной причине. Музыканты, трюкачи - все это будет, однако это привычно, набило оскомину и наскучило давным-давно; но вот нечто подобное вам - это что-то новенькое и занимательное. Вы будете украшением нашего торжества.

- Вроде оленьих рогов над очагом? - уточнил Курт сумрачно, и Адельхайда серьезно качнула головой:

- Быть ли вам на том празднестве рогами и для кого - вам решать, хотя я бы вас остерегла от столь несвоевременных развлечений; проблемы с буйными мужьями нам ни к чему... Нет, майстер Гессе, вы будете - вроде живого оленя. Или медведя. Умеющего кланяться дамам, разговаривать с мужчинами и улыбаться детям. Впрочем, если вы окажетесь неспособным к этому - не беда; никто не удивится. Что бы вы ни сделали, это вызовет живейший интерес и будет воспринято как должное, вскочите ли танцевать на перила балкона или внезапно начнете декламировать псалмы. В этих краях живой инквизитор - нечто необычайное, а уж тем паче инквизитор с рыцарской цепью, к тому же, заслуженной перед Императором собственными силами; вся их заинтересованность будет направлена на вас. Вы мне нужны для отвлечения внимания, майстер Гессе. Для того, чтобы эти вечера за поглощением яств и напитков прошли не так, как обыкновенно. Не так, как все они привыкли. Чтобы присутствующие думали по большей части об одном занимающем их предмете.

- Благодарю, - кисло отозвался Курт. - Говорящим медведем бывать пока не доводилось; наверняка и это будет неоценимым жизненным опытом. Вот только не кажется ли вам, госпожа фон Рихтхофен, что присутствие человека с Сигнумом насторожит нашего неизвестного подозреваемого, если он и впрямь окажется среди ваших знакомцев?

- Всенепременно насторожит, - кивнула она убежденно. - Насторожит, взволнует, встревожит. Надеюсь, выведет из равновесия. Особенно если он уловит на себе ваш испепеляющий, подозревающий во всех смертных грехах взгляд, каковым вы, не сомневаюсь, будете одарять каждого в трапезной зале.

- Это указания к действию?

- Это констатация факта. Вы и на меня смотрите так, и на Александера, и на прохожих на улицах города. Наверняка и на себя самого в зеркале. В нашем случае это неплохо.

- Пусть так, - отмахнулся Курт, - однако же, нет полной убежденности в том, что и там что-то будет найдено. Что мы не проведем несколько дней, чревоугодствуя и погрязая в праздности, ничего, кроме изжоги, через это не обретя. Не прощу себе, если это будет так.

- А главное - мне не простите как автору этой идеи? - договорила она; Курт кивнул:

- Не стану отрицать. Буду говорить откровенно: Александер верит в вас, и, быть может, он прав, не знаю - он уже работал с вами, ему виднее. Возможно. Я... я вам верить не могу. Я не могу поручиться за то, что вы знаете, что делаете. Не могу быть уверенным в том, что вы поступаете верно, и я должен слушаться ваших советов и указаний.

- У вас есть альтернатива, майстер Гессе? - безмятежно поинтересовалась Адельхайда. - Есть свой вариант? Свой план - лучше, чем мой? Поделитесь, обсудим, и, вполне возможно, примем его к действию. Я не глумлюсь, я говорю вполне серьезно.

Курт недовольно поджал губы, опустив взгляд в пол, понимая, что возразить ему нечего.

- Планов у меня нет, - вынужденно сознался он, и Адельхайда кивнула:

- Верно. Планов у вас нет. Их, собственно, нет и у меня - нет и не было, и вся эта суета с 'высокородными попойками' тоже придумана не мною. Наше с вами руководство сочло, что это будет правильно. Мне, так же, как и вам, было сказано то же самое: 'Si melius quid habes, arcesse, vel imperium fer'^[132]. Но и у меня мыслей также нет. Никаких... Утешьтесь, - сострадающе улыбнулась она. - Пусть вам станет легче оттого, что вы не выглядите глупее меня - мы с вами в этом деле заплутали вместе, одинаково не имея ни малейшего представления о том, в какую сторону выбираться.

- Слабое утешение.

- Понимаю... Вот что, майстер Гессе, - подытожила Адельхайда со вздохом. - Сейчас мы ничего не придумаем - вот так, с наскока. Давайте придерживаться прежнего плана, а пока я советую вам отдохнуть. Вы не спали всю ночь, и это утро явно не прибавило вам сил. Ну, а после... Вы надеетесь что-то выловить в Ульме? У вас на это будет дня два, попытайтесь. Если что-то наклюнется, и вы сочтете, что ваше присутствие здесь необходимо и далее - но на самом деле необходимо! - на мое приглашение вы напишете ответ. В шифре, разумеется. Я буду знать, какова ситуация, и подлажу свои действия под ваши. Если же за это время вы ничего не найдете - станем двигаться и дальше по намеченному пути. Это принимается?

Курт ответил не сразу, понимая правоту собеседницы и уже устав злиться на себя за то, что ничего не может противопоставить ее словам и действиям.

- Как вы сказали об Александере... - отозвался он, наконец. - У меня ведь тоже нет выбора, так?

***

'Моргенрот' Курт покинул, пребывая во власти головной боли, однако раздражало не то, что мозг раскалывался надвое, а тот факт, что боль была той самой, до сих пор ни разу за время этого расследования им не ощущенной - так резко, остро, словно от пыточного крюка, лоб над переносицей ломило лишь тогда, когда разум пытался осмыслить то, что уловил неосознанно, когда он что-то упускал из виду, не придав этому значения или позабыв. К своей гостинице Курт брел медленно, перебирая в памяти все сказанное, увиденное и услышанное, но всё не мог понять, к чему приложить мысль.

Он встал, как вкопанный, спустя минуту и развернулся, оттолкнув с дороги одного из прохожих и едва не споткнувшись о другого, устремившись по улицам все так же бегом, во второй раз за время этого дознания пожалев об отсутствии помощника. Людские толпы к этому послеобеденному часу стали гуще и крикливее, и сейчас как никогда прежде захотелось выкатить на запруженную празднующими площадь пушку, зарядить ее стальной сечкой и гаркнуть в эту вопящую и хохочущую орду, расчистив себе дорогу и водворив тишину...

К главным воротам Курт почти подлетел, вознеся благодарственные моления, когда среди пасмурных и совершенно не праздничных физиономий солдат увидел знакомое лицо - того самого, что рассказал о смерти Бамбергера две ночи назад.

- Снова на воротах? - уточнил он после приветствия, и страж неопределенно повел плечами:

- Да я почти всегда тут, на улицах редко... Майстер Гессе, - понизил голос солдат, - а верно говорят, что дом барона фон Вегерхофа разгромили этой ночью?

- Верно, - отозвался Курт хмуро. - Убили всю челядь и любовницу.

- Штриг, говорят...

- Верно говорят... Что-то в прошлый раз и ты не представился, и у меня как-то из головы вылетело, и не сложилось; как звать?

- Вилли, майстер Гессе.

- Вилли... - повторил он и, бросив взгляд вокруг, шагнул в сторону, потянув стража за собой. - Вообще говоря, именно потому я сейчас здесь - из-за стрига... Парни, мне нужна помощь.

- Вы нашли, где он прячется? - побелев, уточнил солдат почти шепотом, и Курт вздохнул:

- Если бы... Боюсь, все хуже. Или лучше, как знать... Не могу сказать тебе, как именно, но - я узнал, что стриг мог уйти из Ульма. Возможно, это не так, а возможно, я и не ошибаюсь; мне надо это проверить. От этого будут зависеть мои действия впредь.

- Понимаю... - растерянно проронил страж и неловко пожал плечами: - Но чем мы-то можем помочь?

- Мне надо узнать кое-что у привратной стражи, которая была на посту минувшей ночью и утром - до этой смены. Это, я так понимаю, немало народу, а я один, у меня это займет целый день, да к тому же - я ведь не знаю всех вас в лицо и по именам...

- Понимаю, - повторил солдат, - но... Я бы с радостью помог; вы ведь хотели б, чтобы я поговорил, верно?.. вот только я лишь два часа как заступил, и если сейчас уйду с поста - мне не поздоровится.

- Вали на меня, - отозвался Курт, не замедлив. - Скажи - я велел; после того, как сегодня я прилюдно нахамил одному из ратманов, и он это съел, никто не удивится ни тому, что я вздумал здесь распоряжаться, ни тому, что ты подчинился. Можно даже не лгать о том, что именно я просил выяснить - им это все равно ничего не скажет; да и сомневаюсь, что кто-то вообще будет спрашивать - всем здесь наплевать на мое расследование. И не думаю, что твое отсутствие заметят; а твои товарищи тебя не выдадут, верно? Наверняка прикроют не в первый раз - всякое ведь случалось за время службы... Брось, - отмахнулся он нетерпеливо, когда страж поджал губы. - Что же я - не человек? все понимаю.

- Турнут меня со службы, майстер Гессе... - тоскливо вздохнул страж, глядя поверх его головы на бойницу надвратной башни, и, наконец, решительно махнул рукой: - А, черт с ним. Если это вам поможет изловить того кровососа...

- Не уверен - предупреждаю откровенно. Вполне вероятно, сегодня мы узнаем, что его и впрямь больше нет в городе.

- Это тоже немало, - кивнул солдат, - пусть хотя бы так. Узнать, что бояться больше нечего - тоже хорошо. Хоть какая-то уверенность - хоть в чем-нибудь... Что надо спросить, майстер Гессе?

- Грузы на воротах досматриваются, - начал Курт, отступив еще на два шага в сторону. - Любые; от этого зависит ввозная пошлина - так?.. Мне надо знать, не провозили ли этим утром то, что вскрывать запретили - что-нибудь длинномерное вроде ящика локтей пяти в длину или гроба...

- Уж точно нет, - решительно оборвал его страж. - Понимаю, к чему клоните; но поверьте, майстер Гессе, если б через ворота кто-то вез гробы - наши парни не посмотрели бы, что заколочено; отрывая рыдающую родню от крышки, вскрыли бы и убедились, что там чисто труп, что не тварь. В этом - можете даже не сомневаться.

- Знаешь, если из города он ушел, я и сам не верю в то, что ушел таким образом. Он... Они твари гордые. Надменные. Мы для них никто, и вот так корячиться, чтобы провести нас, позорно прятаться в деревянном ящике - это лишь в крайних случаях, не настолько высоко они нас ставят. Да и - для этого надо довериться другому смертному, а это опасно... И все же спроси. И скажи - пусть передадут всем, чтобы впредь следили; ведь не обязательно должен быть гроб - просто что-то довольно вместительное, что не позволяют вскрыть.

- Есть ведь и речные выходы, - заметил солдат, и Курт кивнул:

- Есть. Но там спрятаться еще сложнее, еще опаснее - ну как перевернется его вместилище? Куда ему выплывать тогда ясным днем? А ночью уйти вплавь... Такой, как он, не станет мокнуть и пачкаться, скрываясь от людишек. Есть способ проще, каковым, если он и впрямь покинул Ульм, он наверняка и воспользовался. Скорее всего, он просто вышел из ворот ночью - своими ногами.

- Ночью ворота на запоре, майстер Гессе, - обиженно возразил страж. - И никто никому их не отопрет - не за мзду, если вы на это намекаете. Имперский город, дело серьезное; чем потом откликнется такое двурушничество - Богу одному ведомо, а мы проверять не собираемся. И так, знаете, Ульм в прошлом с землей сравнивали - кто знает, для чего вот такие ночами шастать будут? В этом отношении все серьезно, поверьте на слово. Понимаю, вы можете поспорить, дежурства на воротах - дело прибыльное, все знают, но это вот так, днем, по мелочи с какого торгаша срубить; ночью - все строго. А теперь уж тем паче, майстер Гессе. Наши все на ушах стоят.

- Но меня вы впустили, - заметил он, и тот кивнул:

- Впустили. Потому что - Знак и Печать.

- А если грамота, подтверждающая важную должность? Если бумаги с особыми полномочиями?.. Спроси и об этом. Не было ли этой ночью спешных 'гонцов' от совета или кого-то в таком роде. Однако и на такое он вряд ли пойдет - уж больно сложно. Не это мое основное подозрение. Мне, Вилли, надо знать вот что: не случалось ли у кого из стоящих на воротах провалов в памяти этой ночью.

Солдат нахмурился, даже отступив на шаг назад, глядя на собеседника непонимающе и настороженно, и отозвался не сразу.

- Это в каком смысле? - переспросил он, наконец, и Курт шагнул за ним следом, пояснив по-прежнему тихо, все так же поглядывая, не обращает ли кто излишне пристального внимания на их беседу:

- В самом дословном, Вилли. Видишь ли... - он помедлил, подбирая слова, и понизил голос еще больше: - Видишь ли, это одна из их способностей. Эти ребята, кто постарше и посильней, могут попросту приказать любому человеку сделать то, что они хотят. Между нами; так он вошел в дом барона этой ночью - снаружи, через дверь, через стену взял под контроль слугу, и тот отпер им двери.

- О, Господи... - проронил солдат едва слышно. - Так стало быть, все это напрасно - запоры на дверях, ставни, замки; все зря? Ничто не спасет?

- Если он захочет - он войдет, - подтвердил Курт со вздохом. - Мы в Конгрегации этих тварей изучили неплохо, и поверь в то, что я говорю. Это так. Обыкновенно они не напрягаются, ловят народ на улицах, но бывает и такое. Посему - если он покинул Ульм, если вышел, то вышел вот так - так же, как вошел в дом барона. Приказав его выпустить. Того, что делал под таким внушением, человек может и не помнить; не обязательно - но может, это зависит от того, насколько силен стриг и насколько глубоко он подчиняет. Это мне и надо выяснить, Вилли. Быть может, кто-то из твоих товарищей помнит, как отпирал ворота, как выпускал кого-то, не желая сам этого делать, и теперь молчит об этом, потому что уверен, что никто его не поймет. Но я - пойму. Или, возможно, пара-другая минут попросту выпала из памяти - у одного из них или, быть может, у всей смены разом, как знать. Если кто-то из стражей этой ночью внезапно обнаружил себя растерянным, забывшим, что делал только что, не помнившим, куда ушла часть времени - мне надо знать это. Если такое произошло, стало быть, он и впрямь вышел из города.

- Вот бы дай-то Бог, а... - с тоскливой надеждой проронил солдат и, повстречав его взгляд, смутился. - Понимаю, вам это не на руку, майстер Гессе, если он уйдет... простите, но не порадоваться не смогу. Понимаю еще, что, раз ушел от нас - придет куда-то еще, и там начнут люди умирать, и не по-христиански как-то выходит - дескать, не меня едят, и ладно; Бамбергер потому и погиб - потому что не так мыслил... Но у меня дети здесь. Семья. Не смогу не вздохнуть, если ваша мысль подтвердится. Уж простите.

- Я понимаю, - сочувствующе кивнул Курт. - Это нормально.

- А если его тут больше нет... Вы что же - за ним? Куда же? Как выяснить?

- Рано пока об этом, Вилли; не знаю. Одно точно - куда он, туда и я, пока не возьму гада за яйца... Так что же - могу я на тебя рассчитывать?

- Конечно, майстер Гессе, какие вопросы; вот только одна проблема: те, кто сменился, сейчас по всему городу разбрелись. Кто-то дома, кто-то нет... Один я набегаюсь. Сколько времени уйдет, чтобы достать каждого, кто на воротах стоял... Ничего, если я приятелям расскажу, в чем ваша мысль, и их привлеку к этому делу?

- Ничего, - дозволил Курт. - Даже неплохо. Быстрей управимся.

Тот скептически покривился в ответ, но лишь спустя два с половиной часа он понял, насколько страж оказался прав. Пройти от одного края города до другого и прежде было нелегко, а сегодня, казалось, эта задача была вовсе невозможной - к вечеру празднующих все более прибавлялось, они становились все разнузданней и возбужденней, толпы - все гуще и плотнее, и что начнется к ночи, когда и без того изрядно подогретые граждане свободного города дойдут до кондиции, страшно было и вообразить.

Предоставив солдату отлов основной массы соратников, уже сменившихся с дежурства, Курт обошел все ворота города, включая, вопреки собственным выводам, и речные, выяснив, что за время их смены никаких подозрительных ящиков, мешков и тюков вывезено не было. Навестив по пути несколько домов и съемных комнат, он побеседовал с доставшимися на его долю стражами, пребывающими на отдыхе после ночного бдения, не выяснив также ничего, что могло бы привлечь его внимания, и к главным воротам Ульма он возвратился уже к вечеру, когда солнце цеплялось кромкой диска за холмы на западе.

Похождения солдата увенчались большим успехом - это Курт понял, уже издали увидев кучку стражей, собравшихся у ворот, слушающих своего соратника с неослабным вниманием.

Ночная стража западных ворот незадолго до наступления утра, когда сон одолевает всего более, а тишина и безлюдье воцаряются даже в этом городе, внезапно утратила ощущение времени. Стражей было трое, прочие спали в караульном помещении при надвратной башне; еще минуту назад, по их словам, все сидели кружком, рассказывая устаревшие байки и анекдоты в сотый раз, дабы изгнать сон и развеять скуку, и вдруг каждый из них обнаружил себя в нескольких шагах в стороне, не помнящим, как прервал разговор и для чего отошел от круга света и тепла, создаваемого факелами. Некоторое время каждый прятал друг от друга глаза, полагая, что это странное оцепенение коснулось лишь его; к утру, открывшись таки друг другу и обсудив произошедшее, стражи рассудили, что о диковинном событии лучше всего будет умолчать.

- Так значит, нет больше штрига в Ульме, майстер Гессе? - с надеждой подытожил Вилли, и он лишь молча вздохнул.

Александер оказался прав, права оказалась Адельхайда - Арвид не солгал, говоря, что покидает город. И, как знать, быть может, если бы не убийство его птенца, он ушел бы из Ульма уже той ночью...

- И все же не расслабляйтесь, - отозвался Курт, наконец, не веря себе самому. - Мало ли что.

До гостиницы он добирался уже по сумеркам, с усталым раздражением уворачиваясь от празднующих горожан, с ужасающим мастерством изготовленных соломенных чучел и попросту палок, разряженных в ленты и листья. Ни одного поздравления с наступившим днем Пасхи Курт так и не услышал, зато пожелания со счастливым Днем дурака сыпались со всех сторон, в конце концов создав чувство, что сегодня майстер инквизитор отмечает свой день рождения, и ощущение собственной глупости сегодня было весьма уместно.

Уснуть он себе просто приказал. Этот полезный талант был открыт им в себе задолго до уроков Хауэра - когда единственным возможным способом уйти с улиц, спрятаться от окружающего мира были сны, когда усталость и уныние начинали граничить с отчаянием, а жизненный путь виделся не иначе как короткой темной улочкой с тупиком впереди, маленький Курт научился уходить от реальности по собственному произволению. Надо было лишь расслабиться, закрыть глаза и дышать - медленно, глубоко, стараясь не думать ни о чем, включая собственное желание уснуть. Пробуждался он также в четко назначенное себе время, длился ли сон минуты или же часы. Но если от неприятностей детства можно было уйти довольно легко, то проблемы взрослой жизни доставали его и там, в дальних краях по ту сторону сознания, и от такого сна Курт вставал разбитым, лишь чуть менее усталым и злым на весь белый свет и себя самого. Разум пытался постичь хоть что-то и там, в видениях, производя смутные решения и делая туманные выводы, а посему в последнее время подобным способом сомнительного отдохновения он старался не злоупотреблять, предпочитая потратить время на работу. Однако бывали дни или ночи, когда выбора не оставалось: работать было невозможно либо же не над чем, и такой отдых был все же куда плодотворнее бесцельного блуждания по комнате из угла в угол.

[1] Входите тесными вратами, ибо широки врата и пространен путь, ведущие в погибель, и многие идут ими // ибо тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их (Матф.7:13,14), (лат.).

[2] Должен, следовательно, можешь (лат.).

[3] характеристика, отзыв (лат.).

[4] а следовательно (лат.).

[5] Scharführer - командир отделения (нем.).

[6] долг зовет (лат.).

[7] один свидетель - не свидетель ('один свидетель - никто не свидетель') (лат.).

[8] как минимум (лат.).

[9] Глинтвейн.

[10] Отлично, превосходно (лат.).

[11] Ambulacrum - 'тренировочный плац', на котором проходили боевую и строевую подготовку римские солдаты.

[12] 'Ritterhelm' - 'Рыцарский Шлем' (нем.).

[13] И четвертый Ангел вылил чашу свою на солнце // и дано было ему жечь людей огнем (лат.).

[14] Nessel - крапива (нем.).

[15] Если и пойду долиной смертной (лат.).

[16] под давлением необходимости (лат.).

[17] Как мило (лат.).

[18] Дунай.

[19] согласно предписаниям (лат.).

[20] то есть, а именно (фр.).

[21] упаси, Господи (лат.).

[22] под прикрытием (лат.).

[23] Это достоверно, ибо невозможно (лат.).

[24] Божьей волей, по Божьей воле (лат.).

[25] будьте любезны (фр.).

[26] Женщина легких нравов (фр.).

[27] Молот Ведьм (нем.).

[28] по определению (лат.).

[29] доказанный факт ('вещь доказанная') (лат.).

[30] Ратман - член городского совета.

[31] дух // дышит, где хочет (лат.).

[32] Рат - городской совет.

[33] познание на практике, практический опыт (лат.).

[34] 'легкая женщина' (фр.).

[35] согласно предписаниям (лат.).

[36] как минимум, по меньшей мере (лат.).

[37] Что за манеры (фр.).

[38] Моя мышка (фр.).

[39] моя лапочка (фр.).

[40] До вечера, киса (фр.).

[41] Все может произойти (всякое может быть) (фр.).

[42] 'это никуда не годится' (фр.).

[43] Краткий курс (лат.).

[44] Признаю (лат.).

[45] Приманка, ловушка (лат.).

[46] Искусство шифровки и дешифровки "тайных" значений в арабских мистических или магических письменах.

[47] то есть (лат.).

[48] то есть (лат.).

[49] войти в легенду (фр.).

[50] то есть (лат.).

[51] Увы (фр.).

[52] С вашего позволения (фр.).

[53] мир тесен (фр.).

[54] правила поведения (фр.).

[55] К примеру (фр.).

[56] Техника безопасности (фр.).

[57] увы (фр.).

[58] Так, именно, совершенно верно (фр.).

[59] на худой конец (фр.).

[60] наугад (фр.).

[61] к примеру (фр.).

[62] 'Приложения' (лат.).

[63] приятная неожиданность (фр.).

[64] Morgenrot - утренняя заря (нем.).

[65] Поле деятельности (фр.).

[66] К примеру (фр.).

[67] ничего подобного (фр.).

[68] по любви (лат.).

[69] то есть, а именно (фр.).

[70] 'кому выгодно?' (лат.).

[71] в бесчувствии, без сознания (фр.).

[72] проливать слезы (фр.).

[73] скорбью не избыть несчастье (фр.).

[74] Как угодно, как хочешь (лат.).

[75] Я того мнения (фр.).

[76] мой пошлый друг (фр.).

[77] Кто боится листьев, не показывается в лесу (фр.).

[78] правду сказать, по правде говоря (фр.).

[79] до поры до времени (фр.).

[80] Шах и мат (фр.).

[81] То есть (лат.).

[82] Примерный и достаточно вольный перевод - 'обмануть Господа Бога'. Bescheißen - действительно употребляется в смысле 'оставить в дураках, околпачить', но буквальное и относительно приличное значение - 'обгадить'.

[83] в дом Господа (лат.).

[84] Gründonnerstag (нем.). - Страстной Четверг.

[85] Как мило (фр.).

[86] Во-первых (фр.).

[87] Во-вторых (фр.).

[88] Иначе говоря (фр.).

[89] Вынужден признать (фр.).

[90] Вот именно (фр.).

[91] мир тесен (фр.).

[92] так сказать (фр.).

[93] сфера деятельности (фр.).

[94] репутация, представление, образ (фр.).

[95] Великое открытие (фр.).

[96] Отлично, превосходно (лат.).

[97] то есть, а именно (фр.).

[98] Как угодно, как хочешь (лат.).

[99] Опыт делает мастера (фр.).

[100] Во-первых (фр.).

[101] Во-вторых (фр.).

[102] Все старо (фр.).

[103] К оружию (фр.).

[104] Факты упрямая вещь (фр.).

[105] по долгу службы (лат.).

[106] Универсальный растворитель (лат.).

[107] Какая жалость (фр.).

[108] Вот еще (фр.).

[109] Спасибо на добром слове (фр.).

[110] делаешь успехи (фр.).

[111] Что было пороками, стало нравами (лат.).

[112] Это ж с ума сойти (фр.).

[113] Кособокую древесину не выправишь, а лиса умрет в своей шкуре ('горбатого могила исправит') (фр.).

[114] образ (фр.).

[115] Пустые слова (фр.).

[116] строить из себя мученика (фр.).

[117] Неемия, 6; 11.

[118] Пожалуйста, без сантиментов (фр.).

[119] Во-первых (фр.).

[120] Во-вторых (фр.).

[121] Всякий, поедающий кровь, истребится из народа своего (лат.).

[122] пьющий Мою кровь во Мне пребывает, и Я в нем (лат.).

[123] За все надо платить (фр.).

[124] Как мило (лат.).

[125] К примеру (фр.).

[126] Боже сохрани (фр.).

[127] Как угодно, как хочешь (лат.).

[128] Необходимое зло (фр.).

[129] Из двух зол надлежит выбирать наименьшее (фр.).

[130] Самый близкий для меня я сам (лат.).

[131] ради престижа, ради почета (лат.).

[132] 'Если у тебя есть нечто лучшее, предложи; или повинуйся' (лат).