Оставалось несколько часов езды, и я сгорал от нетерпения так, что хотелось бежать впереди лошадей и тащить их под уздцы. Ямщик в этот раз попался певучий.
"Все степь да степь, да снежная равнина,
да черный ворон надо мной кружит", - доносился его голос.
Я понимал, что встреча с капитаном-поручиком Косынкиным - еще не конец путешествию. Наверняка он снабдит меня новыми указаниями, оставленными Аннетт. А если окажется, что капитан-поручик успел выдать кому-нибудь доверенную ему тайну, придется поискать среди его челяди горничную, желающую познать разницу между круасаномъ и маришалью.
Я гадал, что уготовано мне впереди, а приключение не заставило себя ждать. Оно оказалось не горничной и даже не капитаном-поручиком. Нас окружили несколько всадников, которые, очевидно, предпочитали не видеть меня в здравом уме и твердой памяти. Они не были столь любезны, как Аннетт, и не предложили выпить воды забвения, а попросту ударили меня рукояткой пистолета по темечку, когда я высунулся из возка.
Очнулся я в темноте из-за натянутого на голову мешка. Причем пыль из него выбить прежде, чем на меня напяливать, никто не удосужился. Я лежал связанный на полу нанятого мною же возка. Скрыпели полозья, и слышалась песнь ямщика:
"Одна и та ж в моих глазах картина.
Как ни хлещи, тоскливо конь бежит..."
Безрадостное бытие у мужика. Тоскливое. Конь ленивый. Пассажиру по голове дали, связали и бросили на пол с пыльным мешком на голове. Но и это происшествие не внесло разнообразия в жизнь ямщика. Одна и та ж картина в глазах стоит. Ох, зачем, ямщик, ты песню поешь?! Заткнулся б! И без тебя тошно!
Я задумался над тем, как себя вести, подать ли голос или так и валяться без признаков жизни? По голове мне дали, чтоб не сопротивлялся и до пункта назначения ехал, как мешок с кормами для кур. Так что лучше лежать да помалкивать, может, удастся подслушать что-нибудь важное.
- Скоро эта шельма очнется? - раздался чей-то голос.
Ага, значит, и Лепо по башке получил и валяется тут же. Интересно, как это мы все уместились в одном экипаже?
Кто-то приподнял мою голову, потянув за мешок, и бросил так, чтобы я стукнулся об пол. Вот как! Я-то и не подумал, что "шельму" мне адресовали, а не каналье-французу. Меня приподняли второй раз и вновь уронили головой об пол. Настойчивые господа оказались. А удар по голове они считали средством, одинаково пригодным как для того, чтоб оставить человека без чувств, так и для того, чтобы привести его в чувство. Пожалуй, если мне повезет, надо будет опробовать этот способ на ком-нибудь из них.
Меня приподняли в третий раз.
- Э-эй, дырку в полу пробьете! - крикнул я, не желая больше стукаться головой.
Опустили меня нежно и пнули ногою в бок.
- Ну, гадина, говори, куда путь держишь? - проскрежетал невидимый собеседник.
- Откуда мне знать, куда вы меня везете? - простонал я.
- Ты давай не шути тут, скотина! - последовал удар ногой.
Я дернулся от боли, и, если б позволяло пространство, согнулся бы кренделемъ. Голова гудела, от полученных ударов ныли почки, снаружи доносился вой ямщика. Господа шутить не советовали и сами не собирались. И меньше всего мне хотелось, чтоб они добрались до Аннетт.
Мильфейъ-пардонъ, а с чего я взял, что им нужна Аннетт?! Пока что они поинтересовались, куда направляюсь я. А про девушку никто и не спрашивал. А может, стоит привести их к Аннетт? Может, они передерутся с теми, кто ее похитил и перебьют друг друга?! Вот было бы здорово!
Рольмопсъ твою щуку! А чего это я, дурень, переживал, что однорукий Фрол выдал кому-то адрес в Санкт-Петербурге? Ведь Аннетт силой увезли у меня на глазах! И сомнительно, что ее повезли в столицу меня дожидаться. И те, кто ее похитили, настроены были весьма решительно. Упырь в шубе стрельбу, не задумываясь, затеял при том, что самому ему ничего не угрожало. Разве что мой пистолет был серебряной пулей заряжен. Или лук да колчан под рукой оказались бы, а в колчане - осиновые колья вместо стрел.
Интересно, а кто был второй похититель? Вдруг тоже вампир? И как это я сразу об этом не подумал? Может, они и ей успели венку яремную порвать? И у нее у самой теперь клыки отрастают? Отыщу ее, а она меня в шею - чмок! Неужто ль, скажет, Серж, ты ради моей любви в нелюдя не обернешься?! Вот тебе и Лерчик-эклерчик получится!
От этих мыслей мурашки по спине побежали. Задрожал я и никак остановиться не могу. Дрожь-то уже не от тяжких дум, а от холода пошла. Снаружи ветер воет, ямщика-то уж и не слышно, а может, картина в его глазах сменилась, он и умолк. Все равно ему, поди, лучше, чем мне. Хоть и снаружи сидит, а в тулуп завернулся, ветер не проберет. А я - лежи, коченей, с головой в мешке. Хоть бы шкуру медвежью сверху накинули, да под бока подоткнули!
- Эй! - окликнул я невидимых конвоиров.
- Чего тебе? - раздалось в ответ. - Решил-таки рассказать, куда путь держал?
- Да ладно, приедем, вот тогда-то он как миленький запоет, - послышался еще чей-то голос.
Голову мою потревожили. Сапог, на котором я щекой лежал, вверх пополз. И черт меня дернул вслед за ним повернуться?! В следующее мгновение я получил удар каблуком в переносицу, в голове взорвалось пушечное ядро, я взревел от боли, и привиделся мне... граф Безбородко.
Я стою навытяжку перед вице-канцлером. Он то и дело наклоняется, чтобы подтянуть чулки, и от каждого наклона багровеет и задыхается. Мы находимся в его доме. Граф принимает меня в кабинете, при этом он подвел меня к окну и во время разговора с опаской оглядывается на массивный стол, стоящий в центре, словно подозревает, что стол этот давно завербован злейшими врагами.
- Ну что, сударь, - говорит он, брызгая слюной, - так и будем по девкам ходить, груди их на упругость проверять или важными делами займемся наконец?
- Я готов исполнить любое поручение, ваше сиятельство, - отвечаю я.
Граф вновь подтягивает чулки, задыхается, хрипит и кашляет. Если когда-нибудь ему придется самому надевать сапоги, видит бог, он помрет, обутый на одну ногу.
- Задание, значит, я тебе дам. Тайное. Чтоб ни одна - ни одна! - собака, кроме нас с тобой кобелей блудливых, об этом не знала.
Я склоняю голову в знак согласия.
- Это... эй там! - кричит граф и трясет золотым колокольчиком.
Открывается дверь, входит секретарь с золотым подносом, на котором лежит конверт, перевязанный черной лентой с надписью: "Открыть после моей смерти в Совете".
- Что?! Что ты, государь?! - машет руками Александр Андреевич. - Что ты принес?! Водки принеси!
Секретарь разворачивается, но граф останавливает его.
- Это... дай сюда, что принес. И еще один, большой конверт принеси!
Безбородко забирает бумаги с подноса. Секретарь уходит. Граф показывает мне запечатанное и перевязанное черной лентой письмо.
- Вот это вот будущее наше, - сообщает он. - Понимаешь, вот где ключик-то. Отвезешь эти документы князю Афанасию Федоровичу Дурову.
Я морщусь. Этот Афанасий Федорович скотина изрядная. Безбородко отвлекается на чулки и не замечает моей реакции. Входит секретарь, на подносе две золотые рюмки с водкой и конверт.
- А, вот так-то, - одобряет Безбородко явление своего помощника.
Граф берет конверт и вкладывает письмо, перевязанное черной лентой, внутрь.
- Это копия, - говорит он. - Написана собственноручно ее величеством. Первый экземпляр в канцелярии останется. А этот спрячем понадежнее. Мало ли чего тут. А у Афанасия Федоровича-то хрен кто найдет.
Он шлепает на конверт сургуч, ставит печать и вручает документы мне.
- У Дурова искать никто не будет, - уверяет граф.
- А как насчет третьей собаки, которая слышит то, о чем полагается знать двум блудливым кобелям? - я одними глазами указываю на секретаря.
Безбородко по-своему трактует мой взгляд.
- Ага, брат, это ты правильно мыслишь! - восклицает он и снимает с подноса рюмки с водкой.
Одну граф передает мне.
- Ну, сударь, за успех! - провозглашает граф и залпом осушает рюмку.
Выпив, он дышит так, словно чулки пять раз подряд до пупа дотягивал.
- Значит, так, - продолжает граф. - Денег тебе дам изрядно, чтоб ни в чем там себе не отказывал. Чтоб на широкую ногу! Чтоб знали сволочи, что русский человек приехал, понимаешь, а не голландец какой худосочный! Понял?! В общем, на девок хватит...
Видение прошло. Я очнулся на дне экипажа, дрожащий от холода, с мешком на голове. Попытался припомнить, что было дальше, после того, как я получил от вице-канцлера таинственный конверт, но не смог. Воспоминания ускользали, словно утренний сон.
От полученного удара в переносицу болела голова. Какая-то липкая жидкость - кровь, конечно же, - залила все лицо. Я испугался за глаза. Оба ли на месте, не выбиты ли? Но в темноте не смог разобраться. Даже движения бровями причиняло острую боль. Если и дальше память будет восстанавливаться таким образом, я не доживу до окончания воспоминаний.
Интересно, что это было за письмо, которое вице-канцлер поручил тайно передать князю Афанасию Федоровичу Дурову? Похоже, что вся катавасия вокруг этих бумаг и крутится, догадался я. И Аннетт каким-то образом оказалась замешана в эту историю. И я ни за что не допущу, чтобы эти господа добрались до нее! Да, но как быть с теми, кто похитил ее? Кто они все такие? Что им нужно - Аннетт или письмо, написанное ее величеством?
Ее величеством?! Ну, конечно же, вице-канцлер же говорил: "Написана собственноручно ее величеством". И эта надпись: "Открыть после моей смерти в Совете". Может быть, это завещание по поводу престолонаследия? Может, это письмо и есть ключик к интриге между Павлом и его собственным сыном Александром, любимым внуком императрицы Екатерины? И кто из них завладеет этим письмом, тот и будет у нас эмменталемъ!
Я почувствовал, что лежу не на дне экипажа, избитый и замерзший, а где-то между жерновами истории, которые только-только начали вращение. Место крайне неуютное, практически несовместимое с жизнью. Захотелось куда-нибудь на обочину.
А еще мне стало по-настоящему страшно. Понятно, что меня похитили не для прогулки с мешком на голове. Они, скорее всего, будут меня пытать. А их жестокость наводила на мысль, что меня не собираются оставлять в живых. Нужно было срочно что-то предпринимать для того, чтобы освободиться. Я пошевелил руками, но они были надежно связаны. Эти господа хорошо знали свое дело. С ужасом я подумал о том, что когда мы доберемся до места назначения, шансов вырваться не останется вовсе. Слезы против воли хлынули из моих глаз. Я прикусил губу, чтобы сдержать рыдания. Не хватало еще, чтоб мои палачи увидели, что я плачу!
А потом свое дело сделал мороз. Я замерз так, что забыл обо всем на свете и мечтал об одном - чтобы это путешествие закончилось. Неважно чем: пытками или казнью; если казнью, то лучше сожжением на костре.