Милая Ира, в твои именины всегда вспоминаю отца, его дивизию, нашу жизнь в провинции и... тягу к столичной жизни - как мы рвались в Москву! Заблуждались...
Вчера была на Басманном, у дома нашего детства. Весна нынче поздняя, ворвалась в белый от снега, закутанный город. Случилось это как всегда неожиданно, хоть и долго ее ждали, краснощекую. Солнечным утром зазвенела капель с карнизов и крыш, зажурчала вода по стокам, от щедрости весеннего светила задымился асфальт и высох разом пятнами. Идешь, припрыгивая, с эдакой весенней легкой походкой, а тяжелая шуба повисла на плечах! Или это зимняя грусть не отпускает: холодно от какого-то непонятного мне самой предчувствия: и потому - тяжело несешь себя под этим весенним, горячим уже солнцем. Задрала к нему голову - небо такое бездонное и синее, словно вымыто. Стою у дома, на глазах слезы. Вспоминаю. О тебе. О Маше. Как она там, в Париже?.. Так и не получила ни одного письма от нее...
Не помню, писала ли я тебе о том, что рассказала Круглова. Они с мужем были зимой на выставке в Париже. Отмечали в ресторации, не сильно шикарной, где-то на Rue de Castiglione. Полно народа и шумно, небольшая зала в подвале, почти без света. Табачный дым, тесно поставленные столики с красными абажурами, голые плечи женщин, наглые громкие усмешки мужчин, скользящие в темноте лакеи - атмосфера душная, с запахом разврата. Занавес малинового бархата внезапно поднялся, оркестр затрубил-зафанфарил торжественно и... нелепо, - и на сцене - Маша, почти голая, в перьях... пела по-французски.
Ира, милая. Вот ты все "в Париж, в Париж", а кем ты будешь в Париже?.. Спрятаться бы куда, в Саратов, в глушь...
Ирина Ольге. 20 июня 1922 года.
Очень душно. Я ушла из ГПУ. Хотя паек там давали неплохой, но атмосфера... Ты не представляешь, Оля, сколько допросов мне пришлось стенографировать. Не могу сказать тебе, как это все страшно. Помнишь, ты писала про Тузенбаха, как он кричал, что православный и немцем себя не считает. Ты сетуешь, что нет права ему писать, некому писать Оленька, отпусти и поставь свечку... Забыла спросить, у вас еще действует приход отца Пимена?.. Вот-вот...
Я сама - живу, как сплю. Теперь я служу в другом храме, искусств.
"Конец всему, всем творцам - с начала" - висит плакат над дверью. Храм роскоши и чувственных удовольствий! Так рекламируют зазывалы.
Сегодня оформляли новую выставку, феминисток. Опять про проблему пола.
У моего начальника на пасху сбежала жена, и теперь он ярый противник женщин, но феминисткам покровительствует. Видимо, не видит в них женского. Курицы - говорит. Но петушиное из самого так и прет!
Ведь какова философия природы? Одевается в пестрый хвост петух, как куре яйца нести. Это ложь, потому что на самом деле хвост у него серый, а не пестрый. На дереве распускается цветок - тоже ложь, приманка. Мужская природа лжива априори. На ней цветов не растет, хвоста у нее нет, приходится пускать в дело язык - так называемая любовь и все, что вокруг нее напели-намазюкали поэты и художники.
В моих мыслях неблагополучно - тревожно и темно, потому верно они цепляются за философию, но все не объяснить. Важное остается за кадром видимости, в подсознании. А в этом доме тьма.
Знаешь, сегодня задумалась - подняла глаза к плафону зала, - там - среди нарисованных еще в прошлом веке облаков - летела полуобнаженная нимфа. С такой чарующей, блаженной улыбкой. Боже, до чего похожа на меня, юную! Ты скажешь, что несерьезно, но... Помнишь, как Вершинин говорил: "То, что кажется нам серьезным, значительным, очень важным,- придет время,- будет забыто или будет казаться неважным." И может статься, что наша теперешняя жизнь, с которой мы так миримся, будет со временем казаться странной, неудобной, неумной, недостаточно чистой, быть может, даже грешной...
И вот я - вру, путаю себя, других и жду, чтобы само собою случилось что-то чудесное, необыкновенное. Но ничего не случится... Нужно просто работать...
Маша Ирине, 13 ноября 1925 года.
Я устала от работы. Ноги затекают, к ночи я совсем не могу передвигаться пешком. Мне ехать домой недалеко, можно бы и пешком дойти, но... не могу. Иногда подвозят поклонники, что дожидаются после спектакля с цветами, но чаще - еду на такси, одна.
Недавно узнала в таксисте Вершинина, помнишь его? Совсем седой... А ведь он дослужился до генерала! Жил бы сейчас в Петербурге, в особняке, водил бы собственную машину, ан нет. Не судьба.
Он как начал философствовать, я его сразу узнала, испугалась, что признает меня, спрятала лицо под вуаль. Но он, как всегда впрочем и было, слышал только себя.
- Вы должны знать, что русский язык пригоден лишь для того, чтобы ругаться непечатными словами или, что еще хуже, провозглашать какие-нибудь разрушительные лозунги, высокопарно. "Русскому человеку в высшей степени свойственен возвышенный образ мыслей, но скажите, почему в жизни он хватает так невысоко? Почему? Счастья у нас нет и не бывает, мы только желаем его."
Только... почему он заговорил со мной по-русски?..
Видно написано уже на лице туманным росчерком тоски - я - из России.
Что там после последней песни? После эпитафии нежности?
После выпитого огня осеннего октября? Графит... Горстка ноябрьского пепла. Как будто сжег костер из листьев живое, оставив скелеты.
Оттого ноябрь так графичен. С зависшими воробьями на голых ветвях. Скрученные, потерявшие цвет листья, выглядят перебродившими, потрепанными бесприютностью. Похожими на нас...
Смотрю в окно мансарды на голые прозрачные скелеты деревьев и думаю: а ведь осень везде такая. И в Москве. И в Петербурге. И здесь, в Париже. И не все ли равно где найдет приют отлетевший листок?..
Слышала, что умер ваш главный революционер. Очень надеюсь, что теперь вы с Ольгой сможете беспрепятственно приехать в Париж. Мне так одиноко без вас...
Ирина Маше, 28 мая 1927 года.
Просто - нужно быть честной. Во всем. Со всеми.
С собой - в первую очередь.
Надежда и действительность - параллельные прямые. Но они могут сойтись! Если возьмешь их в свои руки! Я все это понимаю умом, но...
В последнее время жизнь складывалась совсем уныло, день за днем без надежды на лучшее, - словом - тоска. Начальник явно невзлюбил меня, художники - презирают, будто чувствуют, как я отношусь к их мазне.
Я сейчас (уместно ли это слово?) не умерла, а перестала бывать в себе... стала сама для себя сиротой... Время превратилось в сосульку, тот рой капелек-самоубийц, которые никак не могут сорваться вниз, а если (вдруг) какой-то капле это удается, то она летит в свое небытие и разбивается вдребезги, давая расти кучке осколков из несбывшихся надежд, ведь она уже успела превратиться в лёд. Мой мир каждый раз замирает, вникая и прислушиваясь к смыслу происходящего. Откуда в нем возникла эта дыра, в которую тонкой струйкой сквозняка просачивается все. Любовь, боль, печаль, счастье, уверенность и тревога...
Дьявол меня смущал - подсунул влюбленного студента. Или голодного. Даже не знаю, где он живет... может и бездомного.
Меня больше не обманывает любовь.
Грустно, когда осознаешь вдруг, что его рыцарский конь - деревянная лошадка...
В конце концов электричество жизни потухнет и все люди умрут, - стоит ли радоваться чему-нибудь?
От какой лампады теплится надежда?..
В подворотне нашего дома написали на стене "Надежда убивает разум".
Кто-то разумный вывел такую сентенцию.
Ольга Ирине, 2 августа 1932 года.
То, во что мы верим, Ира, делает нас тем, кто мы есть. Вера может приносить спасение и разрушение. Но если будешь слишком долго верить в ложь - правда тебя не освободит.
Иногда вера связана не с тем, что мы видим, а с тем, что скрыто.
В Петербурге тоже много таких художников, о которых ты писала - целые движения!
По улицам не так давно прошли футуристы - одеты в кофты из оранжевого бархата с черными зигзагами и в цилиндры. У каждого - на щеке нарисованы разные символы. Все ведь разноцветье жизни превращается сейчас в... символы...
Безвременье. Оно наступило, пришло, как болезнь странным образом тут же принесшая облегчение. Жар спал. удивительно, как много времени прошло с тех пор, когда можно было говорить МЫ, когда жизнь была воздухом, ветром, уносящим прочь все наши страхи и сомнения, которые рыли могилу для нашей мечты. Как мы были красивы вместе - три сестры. Заворожено, не отвести взгляд, каждый, кто видел, сразу прилипал своими зрачками к нам, пытаясь побыть хотя бы скорым отражением живой красоты этой любви... Дом, полный света и любви.
А сейчас на этот дом опускается ночь... не знаю, как тебе лучше сказать, но я чувствую... раздвигается занавес трагедии.
Петербург словно застыл в предчувствии чего-то неумолимого. Мы похожи на тени.
Слышишь? Настает тишина, и течет новый сон...
Ирина Маше. 12 февраля 1937 года
Маша, дорогая! Кажется, я нашла решение.
Есть у меня портниха, нет, платьев я уже не шью, но она покупает у меня парижские модели. Помнишь, шили в Ницце? У меня и шляпки к ним почти новые. Были. Так вот, она замужем за архивариусом. Обещала к лету выправить мне новые документы на Прозорову. С фамилией Тузенбах меня никто не выпустит, ты же понимаешь.
И тогда! Ах, Маша! Мы же все умеем.
Французский, немецкий и английский языки, - мы можем работать в издательстве у Андрея Семеновича. Это наш шанс, грех его упустить.
Я буду переводить Толстого и Тургенева.
Я могу переводить Данте. Ад я хорошо изучила, живу в самом его эпицентре.
Ты не знаешь, наверное, я ушла из ГПУ, работаю в артели художников на Кузнецком. Всем говорю, что сытая. Пищей духовной.
А я все больше понимаю, что моя душа осталась жить там, откуда мы так стремились вырваться...
Вернуться бы в то время, когда папа еще был жив. А деревья большие.
Накинув на плечи шерстяной платок, пройти осторожно по деревянному настилу среди талой паводковой воды, в которой кружит всплывшая щепа, да лопаются грязные пенистые пузыри. По мосткам выбраться за ворота в апрель, где деревья разговаривают с небом птичьими голосами, и на всем окоеме большая вода ловит отражение крыш подтопленных домов, скворечни на ветвях, да маленькую колокольню церквушки в конце улице, из которой несешь в ладошке теплые еще просфоры. И вернуться домой, где ждет тебя семья...
Если все получится, ведь препятствий уже никаких не будет, то мы с Ольгой приедем к тебе летом.
А может статься, что отправимся все втроем к морю!
Этим же летом!
Мне снится наш Пейон. Изрезанная береговая линия, выступающие острые скалы, схлестнувшиеся с седой волной. Мягкие женские линии гор на всем окоеме взгляда, обжигающий ступни морской песок и остролистный осот, что режет щиколотки, шиповник во влажном цвету и запах выброшенной на берег во время шторма ламинарии.
Не может быть, чтобы я не услышала боле этого запаха!
Видела прошлой ночью во сне парус. Будто стою на берегу, а вдалеке он. Светится точкой на фоне заката над морем.
Это бог подает мне надежду на шанс.
Ирина Ольге, 13 мая 1937 года.
Может это и хорошо, что я при храме искусств обитаю. Чем-то я подпитываюсь. И у меня вдруг точно крылья выросли на душе, я повеселела, стало мне легко и опять захотелось работать, работать...
Только вот вчера произошло что-то, как озарение.
Открылась выставка кубистов. Это новое французское течение, может ты и слышала. Меня там поразила одна картина. Нарисована голая женщина, красно-оранжевая, точно с содранной кожей. Носа нет, вместо него - треугольная дырка, рот - где-то сбоку. Голова - квадратная, посажена на копье шеи, торчащее из бесформенного туловища. А в руке бумажный цветок. Всамделишный, приклеенный к полотну! И самое страшное - угол, в котором нарисованная женщина сидела раскорякой, - глухой и темный.
Картина называется "Любовь".
Любовь! Ты понимаешь!? О чем я?
Вчера же был митинг. Ряженые мужчины в женщин, а женщины в мужчин выкрикивали: "Мы - семена нового человечества! Мы требуем: человек должен быть свободным и голым".
И, представляешь, все разделись догола. Так и пошли по улицам.
Может эти всплески для того, чтобы притушить тот ужас, с котором мы живем каждый день, ожидая?..
Я сказала своей соседке об этом, она как-то странно на меня посмотрела и отстранилась.
Извини, я тебе потом допишу - кто-то стучит в дверь...
Боже... и воронок под окном...
Маша Ольге, апрель 1940 года.
Милая, пишу уже которое письмо, со счета сбилась - ответа нет. От Ирины уже и не жду... слышала...
Вот опять весна. Столько синевы и света, что я задыхаюсь. Рано утром ходила на службу, молюсь своей парижской богоматери. Там много русских прихожан. С некоторых пор мне они кажутся ликами святых, прости, богохульствую, но они правда - светятся.
И я рядом с ними, словно таю, ухожу туманом в другое...
Вот забралась сейчас к себе, в свою коморку в мансарде, отдышалась, вспомнила о вас - глядя на наше фото втроем, что висит над комодом.
Лица такие напряженные, как будто мы ждем чего-то неизбывного.
А в глазах - надежда. В каждой паре глаз по океану, где бликом светится парус.