Постникова Екатерина

ГУМБЕРТ

Вот думаю не о том, и все. Несколько минут, и лопнут тросы, на которых еще висит на высоте сорок седьмого этажа наша люлька, а я сижу на корточках и вспоминаю какие-то сентиментальные детские глупости. Мороженое он мне купил, подарил смешную плюшевую собачку с пищалкой в животе. Гуляли в детском парке, и все вокруг принимали меня за его дочь, а он шел довольный, сияющий, и держал меня за руку.

Пожар начался неожиданно, мы просто обедали и вдруг почувствовали в воздухе теплый дымок, гарь. Все бросились бежать, еще не зная, что выхода с этажа нет. Я доела пончик и допила свой кофе с молоком. Губы салфеткой вытерла. Он всегда повторял, что девочка должна быть аккуратной. А уже потом побежала и наткнулась у лифта на паникующую толпу.

Боюсь огня, с детства боюсь, потому что не понимаю, как из сухой холодной спички, из зажигалки с прозрачной жидкостью, и мертвого безобидного провода выползает странная, живая, переменчивая смерть. Но в тот момент я не испугалась, просто прижалась к стене и ждала, что будет дальше. Даже интересно стало, как в детстве. Почему я все время вспоминаю свое детство?..

Детство - это не только алкаши-родители, нищая квартирка, холодные серые макароны, мат и пьяные истерики. Это еще и небо, и солнце, и друзья, и тайны, одна из которых - любовь. Ранняя, напрасная, ненормальная, но что вообще нормально в этом мире, если чувство любви в тринадцать лет считается патологией?

Мы были лишними. И мои родители, и я. Когда мне было лет пять, отец пытался уйти из семьи к другой женщине и не смог. Остался ради меня. Чтобы я выросла полноценным человеком. Это было благородно, похоже на подвиг, но никому не нужно, потому что у него не выдержали нервы, и первый стакан водки, на кухне, в одиночестве, стал началом его конца. Через год от безысходности запила и мать. Я удержалась, потому что у меня была любовь.

Он просто подошел на улице и спросил: Девочка, как тебя зовут?. Ребенка алкоголиков видно сразу, это на лице, в крови, в характере. Это - во всем. Он не просто чувствовал, он знал, что я потянусь доверчиво, пойду куда угодно за ласковое слово, за прикосновение, за крохотный подарок. Мне было тринадцать лет. Он был взрослым человеком и прочел меня, как простенькую детскую книжку.

Дня не прошло, а я уже не могла без его улыбки. Между нами лежали двадцать два года, его жена, его дети-подростки, его ответственная должность в крупной фирме, но он звал меня Лолитой задолго до того, как дал прочесть набоковский роман, и любил страстно и жадно, как в последний раз. Где мои тогдашние сто сорок пять сантиметров и две косички?.. Разве думала я, мечтая стать взрослой и открыто пройти с ним по улице, что любил он во мне именно то, детское, быстро прошедшее? А новые мои манеры, модная стрижка, деловой костюмчик и очки в золотой оправе для него - как раз могила, в которой похоронена его мечта?

Он позвонил за день до пожара мне на работу, в офис, куда два года назад пристроил меня курьером. Я раскладывала документы, думала о своем и даже не сразу узнала его голос:

- Привет, Леся.

Ощущение острого лезвия, внезапно полоснувшего по чувствам, было ново и непереносимо. Он не назвал меня Лолитой. Какая я теперь Лолита?

- Гумберт, здравствуй...

- Ну, как жизнь молодая? - он говорил со мной, но сам был далеко, где-то в другой жизни, и голос его звучал неестественно и глуховато.

- Спасибо, хорошо. А как ты?

- Не жалуюсь.

Можно было не спрашивать, когда мы встретимся. Никогда. Ему неприятно и, возможно, больно видеть меня такой, какой я стала. А я гордая. Я и не спрошу.

Первое время в офисе я была прежней, носилась по этажам в джинсах и кепочке козырьком назад, жевала жвачку, хохотала по поводу и без, и он продолжал меня любить, несмотря на семнадцать лет - возраст для Лолиты невозможный. Приносил простые полевые цветы, водил меня в парк, катал на каруселях, покупал мне леденцы в жестяных баночках, игрушки, смешные открытки с котятами. Счастливый оттого, что я никак не повзрослею, он вел меня за руку сквозь пестрые тени деревьев и гордился этим. Мы были везде. Мы ничего не замечали. И иногда, все реже и реже, нам казалось, что в какой-то отдаленной точке времени и пространства мы будем все-таки вместе и проживем золотую жизнь...

А потом я выросла.

- Леся! Леся! Не стой столбом, живо, вон туда, к окну!.. - рослый начальник схватил на бегу тонконогий металлический стул и швырнул его прямо в центр огромного сияющего стекла, которое немедленно, будто с облегчением, разорвалось на тысячи празднично сверкающих кусочков.

- Сорок седьмой этаж, - сказали за меня мои губы.

- Люлька, - почти спокойно и радостно ответил шеф, хватаясь за опустевшую раму. Я вспомнила. Рабочие мыли окна, стоя в этой самой люльке. Заглядывали к нам и хохотали. А потом уехали, бросив ее между этажами.

Не помню, как прыгали, как кричали от страха высоты и все равно прыгали, потому что сзади поджимало нечто более страшное, чем сорок семь этажей свободного полета. Не помню, как чьи-то руки поймали меня, тяжелую. Помню лишь, как взрывались стекла и выплевывали в воздух веселый киношный огонь с черным искусственным дымом. Ерунда какая. Еще секунда, и голос режиссера скажет всем спасибо, а пиротехники натащат огнетушителей и живо убьют слепящего, воющего, непонятного монстра. Сумка моя на стуле осталась, там паспорт, в котором написано, что мне уже девятнадцать. Половина зарплаты там. И фотография улыбающегося Гумберта со мной, маленькой, на руках.

- Леся, Лесенька, не бойся... - толстая бухгалтерша теребит мое плечо, а сама трясется так, что выпученные от ужаса глаза вот-вот выскочат из орбит. Изо рта у нее капает слюна, помада размазана по щеке, потекла тушь, но она замечает только меня, и я испуганно отстраняюсь:

- Да не боюсь я, не трогайте!..

- Леська у нас молодец, - шеф хорохорится, ему нельзя трястись, он мужчина. Нас в люльке семеро. Тросы натянуты так, что поют, ноют, подвывают от напряжения. Тремя этажами выше потрескивает угрожающе на краю крыши стальная лебедка. Блоки заклинило от тяжести, люльку не поднять и не опустить. В небе салат из плоских свинцовых туч, серой цветной капусты ватных облаков, комочков беловатого дымка и ярких голубых осколков. Я смотрю туда. Дым вливается в этот салат, смешивается с ним, а пламя ревет на этажах, и некуда, совершенно некуда деться. Над нами огонь, под нами много-много метров ужасающей пустоты.

Снизу орут в мегафон: сохраняйте спокойствие, через пятнадцать минут прилетит вертолет и снимет вас оттуда. Все хорошо, ситуация под контролем.

Плохо лишь то, что пятнадцать минут нам не продержаться. Сотрудники покидают здание, кто-то вылез на крышу и носится там, размахивая руками, свешивается вниз и тут же отскакивает от жара и дыма. Те, наверху, спасутся. Лишь мы между небом и землей понимаем, что люлька оборвется.

- Люлька оборвется, - спокойно произносит начальник и вытирает рукавом пот с красивого мужественного лица. У него зеленые глаза с искоркой и темные волосы. Он чем-то похож на Гумберта. Позавчера у него родился ребенок, девочка, и до самого пожара с молодого лица шефа не сходило выражение мечтательной задумчивости.

- Ну, вот и все, - отзывается менеджер Анатолий Петрович и нежно, осторожно обнимает толстую бухгалтершу, гладит ее, загораживает руками от беды. У них любовь, я-то знаю. Курьер всегда все знает.

Бухгалтерша начинает голосить, это невыносимо бьет по ушам и нервам, и мне хочется завизжать, затопать ногами, ударить ее, лишь бы она заткнулась хоть на секунду, но двигаться нельзя. Топни ногой - и полетишь вниз. Вместе со всеми.

- Сколько килограммов выдерживает эта бандура? - компьютерщик Сережа смотрит только на шефа, ни в коем случае не вниз.

- Я не знаю, - шеф тоже смотрит только на Сергея, - Кто-то мне говорил, что, в принципе, до полутонны. Или меньше? Черт, я же не интересовался, я не...

- Погодите, - Сережа сосредоточенно считает в уме, - Нас семь человек... Кто сколько весит? Только честно?.. - голос у него заметно дрожит от напряжения.

- Во мне где-то восемьдесят пять, - неуверенно говорит начальник.

- Я точно знаю, - Анатолий Петрович все не выпускает рыдающую бухгалтершу, - Семьдесят шесть. А ты сколько весишь, солнышко?

- Девяносто четыре, - толстуха отвечает чуть слышно, оборвав крик и закрыв глаза.

- А я, наверное, не больше шестидесяти, - подает голос секретарша Наташа, худая, высохшая и давно не молодая тетка, почему-то не заработавшая себе отчества.

- Прибавьте еще мои восемьдесят восемь, - сдержанно басит менеджер по кадрам Галина Семеновна.

- А ты, Лесик? - Сергей наклоняется ко мне и нежно касается моей щеки.

- Шестьдесят пять, - я никак не могу сосчитать, сколько получилось, и это меня пугает.

- Итого, - Сережа заводит глаза, - если прибавить мои семьдесят три, получается... получается... пятьсот сорок один килограмм.

Теперь я знаю, как звучит всеобщий вздох. Никакой другой звук просто невозможен, потому что все, как один, поняли: кто-то должен прыгать. Именно прыгать, туда, в бездну, тогда тросы выдержат вес остальных.

Кто?

Героев-то нет. Я не верю, что кто-то в такой ситуации способен добровольно умереть, чтобы спасти даже не родственников, не друзей, а просто коллег по работе, которых и любишь-то не очень, и не жалко тебе их, по большому счету.

А без героя нам сейчас нельзя. Иначе прославимся все. Посмертно.

...Он сказал, повернув меня к себе лицом на потайной дорожке парка и осторожно гладя мои волосы:

- Леся, я никогда не верил, что такое в жизни возможно. Я тебя люблю. Ты моя судьба, моя жизнь, моя нежность... Ты ведь всегда со мной будешь? Если мне придется переехать, поедешь следом за мной? А если заболею, стану инвалидом, будешь ухаживать?..

- Я не могу быть с тобой, у тебя же жена, дети... - бормотала я без всякой уверенности в голосе, жмурясь от его ласки.

- Жена! Дети! - он нервно засмеялся, - О чем ты говоришь! Я же люблю тебя, я никогда никого раньше не любил и любить не буду, ты - вообще единственно возможный для меня исход, а ты мне - дети!..

Он меня любил, и только моя вина в том, что я не сумела вечно оставаться для него ласковым ребенком с большими бантами в светлых косах. Я верю в это. Потому что верить в то, что он просто подонок, я не имею права.

Я рассказала о нем отцу. Уже после того, как встречи сначала стали редкими, а потом прекратились, после слез у молчащего телефона, бессонных ночей и приступов невыносимой режущей тоски. Просто вклинилась между двумя запоями и рассказала, глупо шмыгая носом на тощем отцовском плече и путаясь в словах.

Когда-то папа был интеллигентным человеком, обожал читать, ходить в театры и на концерты, преподавал в университете, а в тот день от него несло перегаром и давно не мытым телом, он зарос и поседел, но это был мой отец, и он когда-то тоже любил. Он не мог меня не понять.

- Знаешь, - она отстранил меня и закурил вонючую дешевую сигарету, - Глупости все это... дешевка... любовь-морковь. Где она, эта любовь? Пшик. А его, по-хорошему, посадить бы надо. Тринадцать тебе тогда было?.. Он же извращенец, педофил, таких в тюрьме сразу Машками делают... Лолита! - он фыркнул с презрением и плюнул на истертый пол, - А как подросла Лолита, так и все? Поиграли, и будет?.. Попался бы он мне, да куда там... меня самого соплей перешибить можно.

- Папа, - я еще не отчаялась найти понимание, - Но, если забыть о возрасте... он же меня любил... мы бы вместе были... я сама виновата...

- Вместе? - он весь скривился от моих слов, не только лицо, но и все тело его превратилось в мятую, изжеванную газету, - Не так-то это просто - вместе! Мало хотеть, надо мочь!.. Это тоже подвиг, подвиги ведь не только на войне случаются. Мочь надо, натуру иметь, характер! На меня посмотри. Смотри, смотри, нечего нос воротить!..

Я смотрела на него. Он весь дрожал, седой, костлявый, жалкий старик практически без зубов и волос, страшный, грязный, опустившийся, а ведь ему было всего сорок два года.

- Нравится? - почти злорадно спросил он.

- Нет, папа.

- А ты помнишь, какой я был раньше?

- Нет, папа, - я не обманывала его, я действительно не помнила.

- Вот так, - он удовлетворенно откинулся на спинку шаткого стула, и вдруг из его мутных глаз выбежала на морщинистые щеки стайка прозрачных слезинок, каких-то чистых, детских, беспомощных.

- Но почему ты сейчас не уйдешь? - я сняла эти чистые капли ладонями и поцеловала отца в лоб, - Я выросла, что тебя держит?..

- Дура, - без всякой злости сказал он, - Поздно уже. Это только ты думаешь, что любовь может быть вечной. А она вышла замуж, совсем недалеко живет, мальчик у нее... Хороший мальчик. Может быть, мой все-таки?.. Ладно, не слушай. Уйди от меня, не могу я, когда ты вот так смотришь.

С матерью я вообще не говорила. Женщины деградируют быстрее мужчин. С ней уже не о чем было говорить.

... Солнце. Все-таки лето на дворе, хоть и холодное. Тросы-то выдержат, а на лебедку надежды нет. Что поднимали в этой люльке? Раствор, кирпич, рабочих. До полутонны. Да и то наверняка не грузили под завязку. И люлька старая, вся краской заляпана, цементом, тросы какие-то разлохмаченные. Не иначе как святой дух нас еще держит. А вертолета не видно.

У начальника дочка родилась. Так радовался, чуть на месте не прыгал, когда из роддома позвонили. За цветами помчался. Глаза светились. Это сейчас он застыл, как статуя, а час назад сиял за своим столом маленьким солнышком. Он может прыгнуть. Просто потому, что он мужчина. Не мужик, не самец, не существо мужского пола, как большинство. Он - мужчина. Он подумает еще минуту и прыгнет, а его молодая жена узнает все только из новостей, и жизнь ее в этот миг остановится навсегда.

Анатолий Петрович. Бог его знает, на что он способен. Темная лошадка. Известно только, что бухгалтершу любит, каждый обед воркуют, как голубки. Встретились два одиночества в пятьдесят лет. Всю жизнь искали. И встретились в нашей конторе. Если прыгнет, толстухе не выжить. Станет, как моя мать. Или вообще - вслед за ним. Нельзя. Каждый из них в ответе не только за себя.

Мы все в ответе не только за себя. Мы в ответе за тех, кого приручили. Жаль, что великий Сент-Экзюпери писал свою сказку не для Гумберта.

Главное, чтобы они не поняли, зачем я встаю. Так спокойно сидела. Не орала, не плакала, смотрела себе в небо. Сущий ангел.

Серега прыгнет запросто, про него все говорят, что он без башни. А у него больная мать. И больше никого. Мать останется в пустой квартире и будет ждать сына, пока не сойдет с ума.

Женщин не рассматриваем. Ни одна. Точно. Просто потому, что бухгалтерша до чертиков влюблена. Может быть, впервые в жизни. Секретарше Наташе такое не придет в голову, она рассчитывает на мужчин. И всегда рассчитывала. Даже когда от нее со скандалом уходил муж, она ни секунды не сомневалась, что он будет и дальше содержать ее и детей, делать в квартире ремонт и мчаться по первому зову решать ее проблемы. А он взял и не примчался. Не захотелось ему.

Галина Семеновна старая, ей и прыгнуть-то не дадут, даже если она вдруг захочет. Но это из области фантастики. Никогда.

Курьеры все знают. А я - именно курьер. На эту должность меня устроил Гумберт, и я никогда не пыталась ее сменить.

Эх, Гумберт, Гумберт, несчастный, любимый, глупый человек. То, что я сейчас сделаю, я сделаю не только для тех шестерых, что останутся в люльке. И не только для своих родителей, чтобы им было чем гордиться до очередного запоя. И даже не для себя, чтобы не мучиться совестью за чью-то жизнь. Я сделаю это для тебя. Это единственное, что я могу сделать.

Ведь после нашего с тобой расставания, когда утихла немного жуткая душевная боль, я стала другой. В девятнадцать лет я вдруг осознала, что счастье или то, что принято вкладывать в это понятие, для меня уже в прошлом и никогда не повторится. Такое бывает раз в жизни. Мне скучно. Если бы ты знал, как мне скучно и какие у меня теперь пустые, взрослые глаза! В выходные я лежу на диване и тупо смотрю телевизор. Меня не интересуют мужчины. Я не читаю книг. У меня нет друзей. Я все больше погружаюсь в зыбучий песок равнодушия, а дни летят все быстрее и быстрее. Меня это почти не волнует. Рано или поздно мои родители умрут, и я заведу себе кошку. Потом еще одну. Когда их число дойдет до десятка, на меня начнут жаловаться соседи и показывать во дворе пальцем мальчишки. А еще через несколько лет я стану странной, толстой, одинокой, неопрятной теткой без работы, денег, близкого человека и смысла жизни.

Я не переживу, если однажды ты встретишь меня, такую, на улице и отвернешься с брезгливым отвращением.

Может, меня спасла бы другая любовь. Но как можно поверить в заветные три слова, если человек, который столько лет произносил их, глядя тебе в глаза, легко и бездумно вышвырнул тебя, как использованную салфетку?..

Ну вот!.. Господи, как они смотрят!.. Знаете? С надеждой. Все - с надеждой!.. И лишь в одних глазах отчаяние - у Сергея, потому что он тоже решился, но не успел. Или потому, что...

Мама, папа, протрезвейте, пожалуйста, посмотрите сегодня новости. Там будут показывать, как я, балансируя на шатком бортике, крепко зажмурилась, сложила руки рыбкой и нырнула вниз, на волю. Потом, когда встретимся, расскажете мне. Я-то этого уже не увижу.

* * *