"Юность", 9-2000 г.

"На боевом посту", 12, 2001 г.

"Московский железнодорожник", 46, 2002 г.

Постникова Екатерина

ОНИ ПРИХОДЯТ НОЧЬЮ

Страшно. Вы знаете, как это - страшно? По-настоящему, без дураков?...

Их четверо, нас - трое, но это не имеет значения, потому что нас могло быть и десять - мы все равно ни на что не способны. Особенно дедушка.

Они показали ему книжечку в простой полиэтиленовой обложке, и я впервые в жизни увидела наглядную иллюстрацию выражения: "С его лица сошли все краски". Дедушка испугался. Отступая в комнату с прижатыми к груди руками, он все говорил и говорил что-то бессвязное, жалкое, растерянное, а бабушка, застывшая в неестественной позе - наполовину встав со стула - смотрела на поздних гостей, не отрываясь, и губы ее дрожали.

Мне быстро заткнули рот: "тихо, барышня, давайте без истерик. Сядьте, сядьте. Не надо метаться".

Я не успела спросить: "что вы хотите?" Я даже не поняла, откуда они, пока не прочла на белом дедушкином лице: "ОТТУДА".

Вот как, оказывается, это бывает. Смешно: мы же ни в чем не виноваты. Дедушка не торгует наркотиками. Родственники за границей если и есть, то понятия о нас не имеют. Мы даже телевизор редко смотрим, потому что он редко работает, а когда работает, не показывает почти ничего, кроме рекламы памперсов. Газет не выписываем: воруют. Компьютер у меня дешевый, самодельный, и в Интернет я не лазаю - модем не позволяет, слабоват. Живем бедно. Политикой не интересуемся настолько, что это мешает разгадывать кроссворды.

В чем же дело?!

Дедушка рассказывал: когда-то, давно, когда они с бабушкой были молодыми, к ним вот так же приходили ночью. Время было такое. Все всего боялись. Друг на друга писали доносы. А потом приходили одинаковые люди в одинаковых пальто и уводили целые семьи в неизвестность.

Но сейчас-то!...

Двое сразу прошли в комнату и уселись за стол, кивком приказав дедушке: садитесь. У них были негромкие голоса и сдержанные движения. Одного оставили со мной на кухне. Еще один, буркнув: Больше никого в доме нет?, начал расхаживать вдоль книжных шкафов. Везде зажгли свет, но от этого стало еще неуютнее и страшнее.

Сидим. Часы показывают половину первого ночи.

Руки дрожат. Прикуриваю со второй попытки, а в голову лезет: "осталось три сигареты... и больше нет... а если ТАМ не дадут курить, я же с ума сойду... и не дадут ведь, можно не надеяться... Господи, что мы такого сделали?..."

Странно: несмотря на полную уверенность в абсолютной нашей невиновности, надежды почти нет. Делась куда-то надежда, испарилась, пропала. Мало ли кто в чем уверен. А вдруг? Просто так они не приходят. Значит, было что-то такое, чего мы просто не учли. Слово. Замечание. Вопрос. Может, именно я сказала что-то не то? Дедушка осторожен. Он не мог. И бабушка... Ее словно оглушило навсегда какое-то давнее воспоминание, относящееся к другой эпохе - она говорит только на бытовые темы. Сколько я помню ее - только погода, продукты, ремонт и мои непутевые родители.

- Извините, - обращаюсь к охраняющему меня, - А в чем дело?

Он молод, лет тридцати пяти, худощав и коротко острижен. Шея, правда, шире лица - одни мышцы. Смотрит на меня холодными линзами глаз:

- А вы, девушка, так-таки и не знаете? Живете, значит, в этом доме, но совершенно не в курсе дела? Интересно получается.

От его тона хочется замолчать, уткнуться лицом в стол и сидеть так вечность, лишь бы не трогали. Но я не могу. Надо выяснить. А если ошибка?...

- Да, очень интересно, - соглашаюсь я, - Живу здесь с рождения и ничегошеньки не знаю. Может, вы меня просветите?

- Вы - еврейка? - неожиданно спрашивает он. Мне хочется завизжать ему прямо в физиономию: НЕТ!!! Но я выдавливаю из себя улыбку:

- А вы - антисемит?

- Вы думаете, я шутки шутить с вами буду? - он тоже улыбается, но так, словно ему нестерпимо больно, - Ничего. Скоро вы перестанете так думать. Вот приедем к нам, переночуете, а утречком следователь снова задаст вам тот же вопрос. Тогда уж, наверное, вы просто скажете: да. Без выкрутасов.

- Нет, - говорю я.

- Что нет?

- Я русская. Если это имеет значение.

Мы замолкаем. Время тянется медленнее сигареты. А руки дрожат. Раз пошли вопросы насчет национальности, дело плохо. Что-то мы все-таки натворили... А спросить уже не могу. Сил нет.

- Что это тут у вас? - кричит из большой комнаты тот, книголюб, - Владимир, ты погляди, какие фамилии на полке. Иди, иди сюда. И девушку прихвати, пусть она нам расскажет о своих любимых писателях.

Грубо, за локоть: пошли! Изнутри, из каких-то глубин сознания, всплывает ужас. Безотчетный, темный, схватывающий дыхание. Если они начнут рыться в книгах, я никогда не докажу им, что письма, лежащие в томике Евгения Замятина, адресованы человеку, в природе не существующему. Никогда и ни за что. Им достаточно будет только иностранного имени адресата и моего почерка. Все.

Меня тащат, как куклу. Подводят к полкам: кто у вас тут любитель антиутопий? Не ты, сестренка?...

А мне страшно. Господи, как страшно! Хочется закричать. Хочется проснуться. Они говорят: да уже одно это, одни только эти книги... Ах, свободно купили на ярмарке? С рук? Когда, у кого? Не помните? Как же так?...

Один холоден и вежлив, второй весел, зол и хамоват. Листают книги, роняя их на ковер, как ненужные вещи. Берут, листают, отбрасывают. У моих ног уже целая гора. Смутно понимаю: это обыск, они хотят найти что-то, какой-то маленький предмет. Письмо? Газетную вырезку?

У веселого и злого румяное лицо и живые голубые глаза. Я неотрывно смотрю на него. Он деловито тянет книги с полок, сопит, морщится, словно это занятие ему неприятно.

И вот!

Уважаемый Эдвард!

Извините, что долго не писала. Запуталась в мелочах жизни: то работа, то дедушка болел, то сама попала в госпиталь на неделю. В госпитале, правда, хорошо. Тишина, телевизор, добрый врач (он совсем не делал больно моему несчастному носу), а за окнами осень шуршит листьями. Парк весь в золоте, паутина летает, тепло. Жаль, быстро выписали...

- А что с носом-то? - почти сочувственно спрашивает веселый и злой.

- Гайморит, - говорю чуть слышно, голоса нет совсем.

- А почему в госпиталь?

- Так я же служу. По контракту...

- А-а... - он кивает и продолжает читать.

Знаете, Эдвард, когда я сидела там, в парке, я часто думала о Вас. Не знаю, чем это вызвано, но в голову постоянно лезла мысль: вот было бы хорошо, если бы Вы оказались рядом. Мне так много хотелось Вам сказать... Беда, видите ли, не в том, что мне не с кем провести время, а в отсутствии нормального, умного, понимающего человека. Мне ведь не нужно ничего, кроме понимания. Кроме доброты и отсутствия расчета. Ужасно хочется хоть раз в жизни поговорить с кем-то, кому я интересна сама по себе, а не в свете того, что я могу или не могу дать... Вот в чем проблема...

Хмыкает. Складывает листок, прячет в карман, берет другой.

- И давно вы переписываетесь?

Начинаю объяснять, но он не слушает. Совершенно ясно, что он не верит ни единому слову.

А сигареты кончились. Давно надо было бросать, да все казалось: успею. А теперь будет ломка, и никто мне не поможет.

Доносится спорящий голос дедушки. Бабушка плачет. Потом все стихает. Тишина тягостна. Лучше бы кричали, били стекла, матерились, стучали кулаками по столам. Было бы легче. И определенней.

- Что нам будет? - выгляжу я, наверное, жалко. Уже нет никакого желания сопротивляться, осталась только тоска. И какое-то всеобъемлющее отчаяние.

- Что будет? - румяный весельчак изучает мое лицо, - Это не я решаю. Будет следствие, а потом и суд. Вот тогда посмотрим. Но...

- Что?! - хватаюсь за это слово, заглядываю в глаза почти преданно.

- Но легко отделаться не рассчитывай.

Вот и конец.

Сижу на кухне и бестолково переставляю предметы на столе. Идет обыск. Мы - трое - разведены по разным комнатам. Дадут ли поговорить? Попрощаться?

Зачем я придумала этого Эдварда?... Мне было лет двенадцать, когда это началось. Сначала я разговаривала с ним, мысленно, конечно. В минуты обид. В дни рождения, когда родители снова забывали меня поздравить. Осенью, в дождь. Или просто так. А потом я начала писать письма. Казалось: он вправду есть, и он поймет. Ему можно рассказать все. Он добрый, умный, он - друг. О нем не знал никто, кроме меня.

А теперь тайны не стало. Чужие люди пришли и запросто влезли в мою душу, спокойно, с ухмылочкой, зная, что от страха я способна только стоять столбом и издавать жалобные звуки. Моя тайна превратилась в вещественное доказательство неведомого преступления. К ней прикасаются холодные руки и холодные глаза.

Разрешат ли мне писать в тюрьме? Дадут ли листок бумаги и карандаш, чтобы я не сошла с ума от одиночества и неизвестности? Я даже не знаю, что там можно делать, а что - нет. Могут и не разрешить. Тогда я снова, как в детстве, буду вести нескончаемый внутренний диалог с человеком, который существует только в моем воображении.

Чужак смотрит, как мои слезы капают на клеенку, и молчит.

- Владимир! - доносится из прихожей. Он встает. Я смотрю на него. Вот. Сейчас. Нам. Прикажут. Собираться. И уведут в неизвестность.

Выходит. Глухо бормочут голоса. Шаркают по полу ботинки. И - хлопает дверь.

Отрывками. Я впервые вижу, как дедушка плачет. У него светлые мокрые глаза. Голос дрожит, срывается:

- Это во-оры!... Господи, вы понимаете? Воры!...

Я - не понимаю. Стою на коленках перед книжным шкафом и подбираю скомканные листки. Страницы раскрытых книг шевелятся от сквозняка, будто живые.

Бабушка ищет валерьянку. Дом холоден, остужен залетевшим ветром.

Они забрали дедушкин орден, немногочисленные бабушкины украшения, мой золотой крестик и отложенные на черный день четыреста долларов.

- Ма-ама!... - это мой голос. Кричать надо было раньше, теперь всем и без меня тошно. Хотя...

Сейчас, пока еще не до конца схлынул ужас, пока не ушли ожившие воспоминания далекого прошлого, единственное общее чувство - облегчение. Это же воры, воры! Какое счастье!...

- И-ди-о-ты! - молодой капитан милиции изумленно трясет головой, - Ну, экземпляры! Вас в музей надо, в витрину, детям показывать! Ну, старики - понятно. Именно на них и рассчитан весь спектакль. Ну, а ты-то, ты!...

Я не могу ему ответить. Все в тумане. Мне просто хорошо. До неприличия. И я глупо улыбаюсь. В этот момент я безумно люблю и этого капитана, и ребят с автоматами, и всю милицию, вместе взятую, и весь окружающий мир, и даже тех бандитов - за то, что оставили жить. Пытаюсь зажечь газ, роняю спички, реву. А если бы они решили не оставлять? Мы не смогли бы сопротивляться. С нами можно было делать все, что угодно.

- Слава Богу, что вас не порезали! - вторит моим мыслям капитан, - А могли!

- Да, - соглашаюсь я.

- И тебе даже в голову не пришло на помощь позвать?

- Я думала...

- И чем, интересно, ты думала?

Я не обижаюсь. Это были воры - вот что самое главное. Обычные воры. А это значит, что не будет тюрьмы, неизвестности и страха. Шок пройдет. Потом будет обидно и больно, особенно за дедушку и его орден. Но это не та боль, которой мы боялись.

Через неделю ветер приносит конверт с начинкой - листком голубоватой бумаги. Каллиграфический почерк. Четкий и ясный.

Здравствуй!

Не знаю, что ты сейчас чувствуешь, но догадываюсь - тебе паршиво. Я прав? Ты бесконечно прокручиваешь в памяти все случившееся, и оно не отпускает тебя. Это продлится еще долго, моя милая.

Но самое смешное в этой истории то, что виновата во всем ты сама. Ты и твоя элементарная трусость. Доверчивость, граничащая с идиотизмом. И полная уверенность в том, что с тобой можно сделать все, что угодно.

В душе ты - забитое, запуганное существо, убежденное в собственной ничтожности. Тебе и в голову не приходит отстаивать свои права.

Утешься - таково большинство. Я не говорю о стариках, у них за спиной слишком печальный опыт. Но тебя и тебе подобных кто умудрился довести до такого состояния души? Ты же человек! Или это звучит слишком гордо?...

Для чего ты читаешь все эти книги - вот чего я не пойму. Для того, чтобы до конца своих дней так и остаться серой массой, которую можно лепить, как пластилин? Или все-таки для того, чтобы хоть что-то понять?

Ладно. Может, поймешь. Испытанное на собственной шкуре усваивается лучше.

Когда я начинал это письмо, меня так и тянуло подписаться: Эдвард, но это было бы уже слишком. Извини, что я вообще в это влез.

Кстати, не думай, что это письмо как-то поможет меня найти. Бесполезно.

Желаю в следующий раз - кто бы к тебе ни явился днем или ночью - оказаться умнее.

Прощай.

Их так и не нашли.

***