Дверь особняка захлопнулась с такой силой, что по стенам пробежала дрожь. Виктор, не снимая ботинок, прошел в гостиную и рухнул в кресло. Лицо его было серым от напряжения, пальцы непроизвольно сжимались в кулаки.
- Всё, Шура, полный аут, - его голос звучал хрипло. - Эти уроды в зеленом... Они как роботы, блять! Ни одного лишнего слова. Ни одной эмоции.
Он закрыл глаза, снова прокручивая в памяти тот адский офис.
- Понимаешь, самое мерзкое даже не их равнодушие. А то, что они... эффективны. Каждый знает свое дело, каждый винтик на своем месте. И от этого вся их машина по перемалыванию людей в фарш работает как швейцарские часы. Без сбоев. Без эмоций. Просто... перерабатывают человеческое мясо, переставшее для них быть личностью, в статистику.
Саша молча подал ему бокал коньяка. Тот, не глядя, залпом осушил его и с силой поставил на стол. Хрустальная ножка дзинькнула и отвалилась. Виктор с изумлением посмотрел на стол.
- Хорошо, хоть не пролил, - пробормотал он.
- Рассказывай по порядку, - мягко сказал Саша. - Что увидел? Что услышал?
И Виктор выложил всё. Стерильный ужас 'Хундоскрёба', офис-конвейер Зоополиции, красные точки на мониторе, безрезультатный диалог с офицером. И главное - фразу, которую он запомнил дословно: 'Для получения доступа требуется специальное ходатайство через администрацию губернатора'.
- Значит, дверь есть, но ключ от нее у Гольдбаха, - заключил Саша, задумчиво вращая свой бокал. - Это уже результат. Ты опытным путём подтвердил, что система герметична на оперативном уровне. Теперь нужно искать щели на уровне стратегическом.
- Какие еще щели?! - взорвался Виктор. - Ты не понял! Там конвейер! Людей превращают в номера! И этот... этот ублюдок в лимузине! Или ублюдка... - Он снова почувствовал призрачный отголосок той боли и сжал виски. - Это был не просто приступ, Шура. Это была атака. Целенаправленная и мощная. Кто-то в том лимузине... он чувствует меня. Как пеленгует.
Саша встал и подошел к окну, глядя на ночной город.
- Это может быть нашим преимуществом, - задумчиво произнес он. - Если боль возникает только вблизи определенного человека или объекта, значит, она может служить своеобразным детектором. Нам нужно экспериментально проверить дистанцию и условия. Возможно, ты сможешь буквально 'чувствовать' их приближение.
- Отличный суперсил, бля! - фыркнул Виктор, сгорбившись и теребя виски. - Чувствовать врага через мигрень, выводящую из строя. Прямо как в комиксах: 'Осторожно, к вам приближается Человек-Мигрень! Сначала он вызовет у вас головокружение, потом - тошноту, а в финале вы будете молиться о быстрой смерти!' С таким талантом мне не в угро надо, а в цирк - угадывать, в каком из десяти лимузинов сидит тот, от кого хочется лезть на стену. Публика в восторге!
Он сгорбился, изображая страдальца, и жалобно простонал:
- Ох, чувствую-чувствую... где-то рядом злодей... Срочно нужны таблетки и темная комната... Или бутылка коньяка... Или всё вместе... А лучше - чтобы меня кто-нибудь пристрелил...
Саша покачал головой, но в уголках его губ играла улыбка.
- Стрелять в тебя - занятие на редкость бесперспективное. Во-первых, ты, судя по всему, чертовски живучий. А во-вторых, - он сделал паузу, - кто же тогда будет меня бесить своей голой задницей, торчащей из холодильника?
- Ну прям уж и бесить? По-моему она тебя очень даже радует!
- Так, всё! Хватит! Опять ты выносишь мне мозг... о чем мы говорили до того, как в разговор нагло прокралась твоя голая задница?!
- О моей мигрени...
- Так вот: лучше мигрень, чем пуля в лоб, - продолжил Саша. - Боль - это информация. А информация - это оружие.
Он внимательно посмотрел на Виктора:
- Отсюда я делаю вывод, у нас два направления. Первое - официальное: получить у Гольдбаха те самые полномочия. Второе - неофициальное: вычислить источник этой боли. И для того, и для другого тебе нужен безупречный отчет.
Они просидели над составлением отчета до глубокой ночи. Саша отложил ручку и внимательно посмотрел на Виктора, который в десятый раз перечитывал свой черновик.
- Виктор, - мягко сказал вампир. - Ты должен понять одну вещь. Гольдбах - не наш друг. Губернатор использует тебя как скальпель - чтобы вырезать опухоль, не пачкая собственных рук. Но скальпель после операции либо стерилизуют до полной потери остроты, либо выбрасывают. Гольдбах прагматик. Он даст тебе ровно столько власти, сколько нужно для решения его проблемы. Но как только ты станешь для него угрозой или неудачником, он от тебя избавится. Эти полномочия - не награда, а испытание. Чем больше он тебе дает, тем выше будет цена провала. Наша задача - в процессе 'операции' найти такой иммунитет, чтобы скальпель стал незаменимым. Или, - Саша многозначительно посмотрел на Виктора, - чтобы он научился резать самостоятельно.
Виктор мрачно кивнул, проводя пальцами по все еще ноющему виску.
- Понимаю. Но без этих бумажек мы как слепые котята. Придется рискнуть...
Они совещались ещё долго...
Саша, с его аналитическим умом, выстраивал факты в стройную систему. Виктор добавлял детали и эмоциональные акценты. А ещё было решено - о роли Саши Гольдбах знать не должен.
- Он должен видеть в тебе перспективного оперативника, а не подручного таинственного советника, - резюмировал Саша. - Доверие к тебе будет выше.
--------
На следующее утро Гольдбах читал отчет, и на его лице появлялось все большее изумление. Он смотрел на этого молодого человека с длинными волосами и прямым взглядом, который за сутки не только сходил в логово врага, но и сумел структурировать полученную информацию с точностью опытного аналитика.
- Майор, вы меня удивляете, - наконец произнес губернатор, откладывая папку. - Скорость и глубина вашей работы впечатляют. Вы подтвердили мои худшие опасения. Это не просто самоуправство. Это - теневое государство посреди Экономической Зоны.
- Так точно, Рудольф Францевич. И бороться с ним уставными методами невозможно.
- Значит, будем действовать не по уставу, - холодно сказал Гольдбах. Он открыл ящик стола и достал несколько бланков со своими подписями и гербовой печатью. - Вот ваши новые инструменты. Специальное ходатайство за моей подписью для 'взаимодействия' с руководящим составом Зоополиции. Разрешение на доступ к закрытым муниципальным архивам, включая базы по аренде городской недвижимости и регистрацию юридических лиц. И... - он сделал паузу, - санкция на проведение оперативно-технических мероприятий в отношении транспортных средств корпорации 'Хундланд'. Начинайте с наружного наблюдения.
Виктор взял бумаги, ощущая их вес. В его руках была концентрированная государственная мощь. Он перевел взгляд на губернатора, и в его зеленых глазах мелькнула тень той самой старой, как мир, хитрости, что была не чужда и его отцу.
- Рудольф Францевич, - почти небрежно кивнул он на бланки. - А мне бы ещё... ну, скажем так, парочку lettres de cachet. С вашими печатями и подписью. Чистые.
Гольдбах, уже начавший было отворачиваться к окну, замер. Он медленно повернулся, и его взгляд, тяжелый и пронизывающий, уставился на Виктора. В кабинете повисла тишина, густая и звенящая.
- Lettres de cachet? - Гольдбах произнес эти слова с таким ледяным спокойствием, что по спине Виктора пробежали мурашки. - Майор, вы понимаете, о чем просите? Вы просите у меня королевскую привилегию эпохи абсолютизма. Бланки на арест без суда и следствия. Бумаги, превращающие человека в номер. Или, - его голос стал еще тише, - вы уже знаете, кого на эти бланки посадить?
Виктор выдержал его взгляд, не отводя глаз.
- Я знаю, что мы имеем дело с системой, которая сама действует как машина для изготовления таких 'номеров'. Я прошу не право на беззаконие, Рудольф Францевич. Я прошу... симметричный ответ. На тот случай, если придется действовать быстро и тихо. Без протоколов и ордеров, которые кто-то может заранее прочитать.
Гольдбах несколько секунд молча смотрел на него, его лицо было непроницаемой маской. Потом он резко развернулся, подошел к сейфу, встроенному в стену за портретом основателя Города, и, набрав код, достал оттуда небольшую пачку абсолютно чистых бланков с гербовой печатью и уже проставленной в углу его собственной подписью.
Он швырнул их на стол перед Виктором.
- Три бланка. За каждым исчезновением без внятного отчета последует ваше собственное. Ясно?
- Так точно, - Виктор аккуратно подобрал бесценные, опасные листы и спрятал их во внутренний карман пиджака, вместе с остальными документами. - Спасибо, Рудольф Францевич.
- Не благодарите. Просто не заставляйте меня жалеть об этом моём поступке.
- Ни в коем разе! - гаркнул Шатанин, преданно глядя губернатору в глаза и при этом быстренько сгребая заветные бланки себе в папку.
- Они пишут законы под себя, майор, - сказал Гольдбах, взяв его под руку и провожая до дверей. - Ваша задача - найти дыры в их собственной броне. И помните - вы теперь играете против тех, кто, похоже, не оставляет свидетелей.
Похоже? - мысленно усмехнулся Виктор, спускаясь по мраморной лестнице. - Да они, боюсь, скоро начнут выжигать всех под чистую. Как... - Он резко оборвал себя, не желая даже мысленно проводить параллели с тем, что собирался сотворить его отец. Но сходство было пугающим. Тот же размах, та же безжалостность. Только методы стали более стерильными, технологичными. И оттого - еще более жуткими.
Выходя из кабинета, прижимая папку к груди, Виктор чувствовал, как эти три чистых бланка обжигают его и сквозь кожу папки, и сквозь одежду. Он получил именно то, что просил. Но теперь, держа в руках абсолютную, ничем не ограниченную власть над тремя любыми человеческими судьбами, он впервые по-настоящему осознал ее чудовищный вес. Эти три листка были опаснее любого оружия. И он добровольно взвалил их неподъемный вес на себя..
-----
В тот день на городском ипподроме царило праздничное оживление.
Воздух был густым от запаха жареного арахиса, дорогого парфюма и конского пота. Но для тех, кто мог чувствовать, в этой праздной атмосфере витало что-то еще. Что-то тяжелое и липкое, словно над городом сгущалась не просто гроза, а нечто бесконечно более древнее и злобное.
Праздная, беззаботная толпа на трибунах и не подозревала, что за ней наблюдают. Не просто наблюдают - изучают.
На плоской крыше старого здания напротив ипподрома, в тени массивной вентиляционной системы, стояла одна-единственная фигура. Высокого роста, в длинном плаще песочного цвета, с капюшоном, натянутым так низко, что не было видно лица. Лишь изредка из-под ткани на мгновение проглядывал странный, холодный блеск, словно отполированного металла или слезящегося стекла. Фигура была абсолютно неподвижна, словно не человек, а статуя, забытая здесь строителями. Но в этой неподвижности чувствовалась невероятная, сконцентрированная внимательность. Казалось, она видит не просто скачки и толпу, а что-то иное - невидимые нити, токи, пульсацию самого города. И когда из паддока вышел огненно-рыжий жеребец со своим жокеем, плащ на фигуре чуть колыхнулся, будто от проходящего тока, и на секунду из-под его полы мелькнули белые, ослепительно чистые перья, контрастирующие с пыльным цветом ткани. Наблюдатель замер еще внимательнее, словно регистрируя аномалию, внося ее в некий внутренний протокол. Он был похож на врача, видящего первые симптомы чумы на теле здорового пациента. И так же, как хирург, был бесконечно далек и спокоен.
На трибунах бегущей строкой высветилось имя жеребца: 'РАЗДОР'. Его лоснящаяся шкура была почти кровавого оттенка. Мускулы играли под глянцевой шкурой, копыта били по земле с металлическим стуком. Наездник, тщедушный человечек в багровой форме, казался совсем крошечным на его могучей спине.
Когда прозвучал стартовый выстрел, Раздор рванул так, будто под ним взорвалась бомба. Он не бежал - он летел, сметая дистанцию. Соперники остались далеко позади.
Раздор не просто обгонял других лошадей - он словно существовал в ином временном потоке. Его рыжий круп мелькал то у одного борта дорожки, то у другого, создавая ощущение, что скачут несколько одинаковых лошадей. Движения жокея были до жути экономны - ни единого лишнего жеста, только абсолютное, почти мистическое слияние с животным. Казалось, они не участвуют в забеге, а просто проявляют уже существующую, предрешенную победу.
Это не был бег. Это было воплощенное насилие над физикой. Каждое движение жеребца было выверено, как удар клинка, каждое напряжение мышц - смертельно. А всадник... всадник был его частью, его продолжением, его злой волей. Они не соревновались. Они демонстрировали свое превосходство, свое право вершить суд. И публика на трибунах, сама того не понимая, уже начинала им подчиняться.
И вот, когда он поравнялся с центральной трибуной, несколько зрителей вскочили с мест.
- Смотрите! - крикнул кто-то. - У него... у него в руке!
В руке жокея, сжимающей поводья, поблескивал не хлыст, а настоящий стальной меч. Длинный, тяжелый клинок, который он держал с неестественной легкостью.
На трибунах пронесся изумленный ропот. Люди переглядывались, протирали глаза.
- Нет, я тоже видел! - спорила его соседка. - Меч! Как у рыцаря!
Но вот забег закончился. Раздор с колоссальным отрывом пришел первым. Его рыжая грива развевалась на ветру как боевое знамя. Жокей медленно проехал вдоль трибун, и на его пути воцарялась странная атмосфера. По мере того как Всадник двигался вдоль трибун, в толпе начали вспыхивать мелкие, но ядовитые конфликты.
- Ты на ногу наступил, мудак! - вдруг рявкнул респектабельного вида мужчина в дорогом костюме своему соседу, хотя тот лишь слегка задел его локтем.
- Сам ты мудак! - мгновенно парировал тот, хотя обычно был тишайшим бухгалтером.
На противоположной трибуне две подруги, только что делившиеся секретами, вдруг замолчали и отвернулись друг от друга, каждая про себя думая, что другая слишком громко смеется и привлекает к себе внимание.
Это была не ярость, а скорее внезапное, ничем не обоснованное раздражение, вспыхнувшее, как спичка, и так же быстро гаснущее, оставляя после себя лишь чувство недоумения и легкой стыдливости. Сама атмосфера стала колючей и напряженной.
Аплодисментов победителю не было. Была гнетущая тишина, в которой внезапные ссоры на трибунах затихали, подавленные исходившим от всадника ощущением чего-то неотвратимого. Это была не энергия победы - это была тяжелая, древняя мощь, которая не радовалась выигрышу, а констатировала свершившийся факт. Факт своего превосходства и всеобщего подчинения.
Маленький жокей в красном, проезжая мимо, чуть заметно повернул голову в сторону трибун. Из-под его кепки на мгновение блеснули даже не глаза, а два крошечных тлеющих уголька. В его улыбке не было ничего от шутника или интригана - это был оскал хищника, довольного началом охоты.
Он не сеял семена раздора. Он разжигал топку. Каждая вспышка ничем не обоснованной злобы в толпе, каждый взгляд, полный внезапной ненависти, - это была не капля яда, а капля горючего, которое он методично расплескивал по городу. Его интересовали не мелкие ссоры - ему нужна была критическая масса ярости, всеобщая мобилизация души перед большой войной. Он готовил плацдарм. И урожай, который он собирался пожать, должен был быть не 'знатным', а тотальным. Апогеем, кульминацией его работы должен был стать глобальный, всеуничтожающий конфликт.
Глядя вслед Раздору старый тренер, проработавший на ипподроме всю жизнь, снял кепку и медленно перекрестился.
- Господи... - прошептал он. - Как в тридцатые... Помню, тогда тоже был такой рыжий конь. 'Гром' звали. Выигрывал все забеги. А наездник его... тот вообще погиб перед скачками, так никто и не понял, кто управлял конем в тот день.
Его сосед, молодой букмекер, скептически хмыкнул:
- Вы, дедуля, все сказки помните? Или только страшные истории?
Но сам невольно отодвинулся от перил, когда Раздор проходил мимо, оставляя за собой странное ощущение разреженного воздуха и тишины.
Раздор с жокеем на спине скрылся за поворотом, направляясь к стойлам. На трибунах снова загомонили, зашумели, но праздничное настроение уже было безнадежно испорчено. Люди расходились возбужденные, с какой-то тревогой на сердце, огрызаясь на близких и бросая злые взгляды на случайных прохожих.
И в этот самый момент, когда первые зрители потянулись к выходам, мир раскололся.
Сначала не было звука. Был лишь ослепительный, яростный столб пламени и черного дыма, что вырвался прямо из-под земли, из самого подножия башни УВД, высившейся через дорогу от ипподрома. Сорок восемь этажей стекла, стали и бетона, где в этот самый миг министр внутренних дел сонно и в тоже время дотошно проводил ежемесячное совещание со всем цветом силовых структур Черноморской Экономической Зоны, - все, от начальника полиции до последнего командира спецназа, - вздрогнули от чудовищного удара снизу. Потом они повскакивали со своих мест и рванули к выходам, но было уже поздно.
Оглушительный грохот, пришедший следом, а затем ударная волна повалили людей на ипподроме с ног. Стеклянный куб трибун ипподрома выгнулся наружу и выплеснулся на беговые дорожки миллиардами ослепительно-острых осколков. Люди закричали...
Башня, этот красивый новейший небоскрёб, начала медленно крениться. Из её подножия валили клубы густого жирного дыма, перемежающиеся языками пламени. Могучая железобетонная громада, подрубленная в самом основании, с чудовищным, низким скрежетом, который рвал барабанные перепонки, медленно, с неумолимой грацией Годзиллы, начала крениться набок. Башня рушилась. Падала прямо в сторону ипподрома...
Тень от нее накрыла беговые дорожки, стойла, часть стремительно пустевших трибун. Казалось, валится целая гора. Грохот ломающихся конструкций, рвущейся арматуры и бьющегося стекла заглушил все - крики ужаса, сирены автомобилей, любые звуки. Башня рухнула на ипподром чудовищным саркофагом из бетона, стекла и стали, похоронив под собой не только всех, кто находился на 48 этажах сплошных офисов, но и часть бегового поля, конюшни и десятки нерасторопных зевак, не успевших подальше отбежать от паддока.
И тогда гигантское, непроглядное облако бетонной пыли, пепла и смерти, поднявшееся на месте гибели сорокавосьмиэтажного исполина, медленно, неумолимо, как лавина, покатилось на ипподром, накрывая всех, кто там был, удушающим, слепым саваном. Свет померк. Наступила тьма.