Рудольф Францевич Гольдбах сидел за своим столом, уткнувшись носом в потрёпанный кожаный блокнот. По другую сторону стола, откинувшись в кресле, сидел капитан Снег. Его поза была спокойной, даже расслабленной, но в глазах - стальная собранность.
- Значит, "Объект "Зеркало", - Гольдбах провёл пальцем по строке в дневнике. - Станция ПВО. Вы фиксировали аномальное энергопотребление.
- Да, - коротко кивнул Алик. - И почти постоянную работу систем РЭБ. Мощное глушение в эфире. Для заброшенного объекта - более чем странно.
- А почему не доложили по инстанциям?
- Докладывал. И не один раз. Но... Как видите: или дела никому не было, или наоборот - кому-то дело было...
Гольдбах взглянул на него поверх блокнота.
- И вы считаете, что именно туда могли отвезти солдат?
- Я считаю, что это - одна из ключевых точек, отмеченных в дневнике. Проверить её необходимо в первую очередь.
По другую сторону стола, в глубине слишком большого для неё кожаного кресла, сидела Фрейя. Она уже полчаса рисовала на обороте старой служебной записки. Сначала это были весёлые рожицы, теперь - унылые закорючки. Она тихо вздохнула и поёжилась от холода, шедшего от массивного кондиционера.
Ножки её не доставали до пола, и девочка болтала ими, сначала бодро, потом всё медленнее и ленивее. Взрослые говорили непонятные, скучные слова: "логистика", "объект", "энергопотребление". Ей хотелось, чтобы папа взял её на ручки, как делал это всегда, когда она уставала, и рассказал сказку про храброго лётчика Ивана-дурочка, или царевича... Фрея их вечно путала... Но сейчас папа был другим - сосредоточенным и холодным, как стёкла в огромных окнах этого кабинета.
Виктор, сидевший на подоконнике, заметил, что Фрейя начала кукситься. Он соскочил, подошёл к Алику и, наклонившись, тихо сказал:
- Капитан, давайте я её выгуляю. Воздухом подышит, мороженого купим. А то тут ей явно невесело. Да и накурено тут сверх меры.
Алик перевёл взгляд на дочь, потом - на Виктора. Взгляд пронзительно-синих глаз был быстрым и всеохватывающим. Снег не просто посмотрел на Виктора - он считал информацию: открытое, чуть нагловатое лицо; поза, выдающая готовность к действию; отсутствие в глазах подобострастия или страха. Этот человек был ресурсом, и ресурсом, судя по всему, полезным. Риск был минимален, а потенциальная выгода - благодарность дочери и получасовая передышка - очевидна. Логика показалась ему безупречной. Алик коротко кивнул.
- Недалеко. И... спасибо.
Фрейя, услышав заветное слово "мороженое", тут же спрыгнула с кресла и доверчиво вложила свою маленькую ладонь в руку Виктора.
- Я люблю фисташковое. - такие же пронзительно-синие глаза взглянули на него снизу вверх.
Виктор вышел из Дворца Города, держа Фрейю за руку. Девочка оживилась и радостно подпрыгивала на ходу. Шатанин покосился на яркое солнце и полез в нагрудный карман за своими тёмными очками.
И тут он его увидел:
Саша сидел на бетонных ступенях, ведущих к тяжёлым дубовым дверям Дворца, сгорбившись, словно какая-то горгулья. Между пальцами дымилась почти сгоревшая сигарета, но он не затягивался. Его застывший взгляд упирался себе под ноги. Просидев так полтора часа, он даже не заметил этого... просто сидел, прикуривая одну сигарету за другой... Время и пространство перестали для него существовать. Его бессмертная, отлаженная картина мира дала глубокую трещину. А может, и целый ров...
Виктор внимательно посмотрел на друга. Тот выглядел... ээ... Виктор знал это слово очень хорошо, но не был уверен, что его можно произносить в присутствии маленькой девочки...
- Шура! А ты чего тут? - начал он издалека. - Сидишь, как обос... эээ...новавшийся... Да, точно! Как обосновавшийся!
Саша медленно поднял голову. Его взгляд скользнул по Виктору и упал на Фрейю. В его глазах заплясали знакомые Виктору искры чистого, немого ужаса.
- Ты... Ты её... - Саша сглотнул, не в силах вымолвить "где ты её взял?".
- А, это Фрейя! - Виктор легко подхватил девочку и посадил её себе на плечи, чтобы она не мешала серьёзному разговору. - Дочь нашего капитана. Они там с Гольдбахом сейчас, а ей скучно стало...
- Ну, Снег его фамилия. Капитан ВВС, - Виктор, видя состояние друга, говорил подробно и чётко, как докладывал бы Орлову. - Появился тут полтора часа назад, с ребёнком наперевес, прёт прямо в кабинет к Гольдбаху. Достаёт какой-то старый потёртый дневник и давай трясти фактами! Про "Хундланд", про какие-то заброшенные объекты, где они ещё года два назад лазы свои точили. Координаты называет, всё чётко. Мужик, я тебе скажу, мировой, и знает, что говорит. Не фантазёр. Не паникёр. Не конспиролог. Всё у него по делу. Каждое предположение обосновано фактами, фотками... Гольдбах аж ожил, сейчас с ним консультируется, дневник читает.
Саша слушал, не дыша. Каждое слово било в одну и ту же точку.
Мысленно он снова оказался там, в подвалах замка в Графском. Не просто вспомнил - ощутил на ладони гладкую рукоятку лепажа. Почувствовал запах крови и волчьего меха, пронзительный до тошноты. Он не просто убил Сергея Снега. Он стёр его с лица земли, выкорчевал с корнем. А теперь этот корень дал побег. Или это была месть, явившаяся из небытия в том же обличье?
- Снег... - он произнёс это имя так, словно пробовал на вкус леденец с цианидом. - Летчик? Капитан?
Он сделал паузу, глядя на Сашину бледную, искажённую внутренней бурей маску.
- Шура, да что с тобой? Ты и правда, как обос...
И тут в голове у Виктора внезапно всё встало на свои места. Все эти обрывки исповедей, глухие намёки, - всё это сомкнулось вокруг фамилии "Снег". Это был не просто человек. Это был тот самый стержень, на котором держалась вся боль его друга.
- Ты его что, знаешь?
- Он... - Саша с трудом подбирал слова, глядя в пустоту. - Он вылитый... вылитый Сергей Снег. Старший инспектор, на чьё место тебя взяли. Тот, кто... - он не договорил, но Виктору и не нужно было слышать конец фразы. Он видел это в глазах Саши - ту самую, давнюю, незаживающую рану, ту ночь, что навсегда разделила жизнь вампира на "до" и "после". И сейчас в эту рану воткнули раскалённый нож и провернули. Сергей Снег. Это имя было для Саши не просто именем, а кодовым словом, запускающим программу самоуничтожения.
- Пойдём, - решительно сказал Виктор, видя, что Саша на грани. - Раз уж мы с Фрейей всё равно идём в парк, составишь нам компанию. На мороженое я, так и быть, лично раскошелюсь.
Фрея нагнулась к уху Виктора и зашептала:
- А дядя Шура заболел? Он такой грустный.
- Нет, козюлька моя! Дядя Шура слишком много думает, а это очень вредно. Будем лечить его мороженым. Как там оно называется?
- Фииисташковое!!
В парке царила неестественная для летнего дня тишина. Лишь изредка проезжали машины, да на перекрёстках замерли зелёные фигуры зоополицейских. Они нашли открытое кафе и заняли столик с видом на огромную клумбу цветов. Фрейя, устроившись за столиком, с восторгом принялась за большую порцию зеленоватого мороженого с шоколадным сиропом. Виктор и Саша сидели рядом, наблюдая за ней.
- А может, пива? - Виктор приподнялся. Саша отрицательно покрутил головой.
Парк был красивым и ухоженным, будто городские власти вложили в него последние силы, пытаясь сохранить видимость нормальности. Цвели розы, щебетали воробьи. Но эту идиллию нарушали фигуры в тёмно-зелёной форме, неподвижно стоявшие у входа, как садовые гномы, привезённые прямиком из ада. За их спинами высился БТР. Сонные взгляды этих новых блюстителей порядка были направлены в пустоту, но создавалось ощущение, что при всём при этом они видят и подмечают всё.
- Козюлька! - Виктор нагнулся к Фрейе. - А ну-ка, пойди посмотри, какие красивые бабочки на розах. И сфотографируй их - папе покажем. Он протянул ей свой смартфон:
- Умеешь пользоваться?
Фрейя важно кивнула, схватила телефон и, забыв о мороженом, умчалась к цветам.
За столиком повисла неловкая тишина.
- Брат? - первым нарушил молчание Виктор, возвращаясь к болезненной теме. - Если твоему Снегу было за сорок, а этому... ну, на вид лет тридцать пять... Брат, с большой разницей в возрасте...
Саша молчал.
- Да! - кивнул сам себе Виктор, разминая шею. - Брат - логичнее. Сын... Это предполагает, что твой Снег вёл какую-то другую, скрытую жизнь. Или что у него была семья, которую он бросил, уйдя в свою... э-э-э... оборотническую деятельность. Брат ещё и проще. Могли жить отдельно, не общаться. Особенно если один был военным лётчиком, а другой - инспектором полиции.
- А если, всё-таки, сын, - тихо, почти шёпотом, возразил Саша. Его взгляд был прикован к девочке, сосредоточенно подкрадывавшейся к бабочке, но он видел кого-то другого. - Если Сергею было сорок пять девять лет назад, а этот выглядит на тридцать - тридцать пять... Он мог быть его восемнадцатилетним сыном. А сейчас... просто повзрослеть.
Прибежала Фрейя и стала хвастаться полученными снимками. Потом притянула к себе вазочку и занялась растаявшим мороженым.
Оба друга молчали, осознавая жутковатую математику вампирской и, возможно, вервольфовой памяти. Брат или сын? Оба варианта были пугающе правдоподобны.
Фрейя доела мороженое, слизала последние капли сиропа с ложки и посмотрела на них синими, абсолютно ясными глазами.
- Папа сильный, - вдруг заявила она, словно отвечая на их невысказанные мысли. - Он меня защитит. И Раздора.
- Какого-такого Раздора? - Виктор хмыкнул.
- Нашего коня.
- Коня? - переспросил Шатанин, насторожившись. Его мозг, привыкший выхватывать странности, тут же зацепился за это слово. - У вас... дома конь живёт?
Фрейя радостно кивнула, расплёскивая остатки сиропа.
- Ага! Он большой, рыжий и очень красивый! Папа с ним разговаривает, а он всё понимает!
Виктор перевёл недоумённый взгляд на Сашу, но тот лишь бессильно пожал плечами. Для него эта информация была лишь очередным странным фактом в и без того переполненной чаше сегодняшнего дня.
И в тот момент, когда Виктор уже открыл рот, чтобы спросить у Фрейи, где же они держат этого коня, Саша коснулся его руки. Его пальцы были холодными, как лёд. Почти обжигали.
- Виктор... - его голос был беззвучным шёпотом, едва слышным над уличным шумом. Он боялся, что даже птицы подслушают. - А этот Снег... он тоже вервольф? Ты же понимаешь... если он не просто брат или сын... если в нём та же кровь... то всё, что я сделал, может оказаться бессмысленным. Он может быть таким же монстром. И не только он...
Саша внимательно посмотрел на Фрейю.
---------
Жорж Фамелик стоял у панорамного окна своих двухэтажных апартаментов, глядя на серый, переставший быть уютным, застывший в страхе город. В руке он сжимал телефон, прижатый к уху.
- В три раза, Аркадий, вы меня слышите? - его голос был спокоен и холоден. - Не обсуждается. Скупаем всё зерно, всю муку. Создаём дефицит. Сегодня же.
В трубке что-то тревожно залопотало. Фамелик усмехнулся. Это был агрессивный, циничный звук.
- Голод? Бунты? - он повторил слова собеседника. - В каком вы веке живёте?? У вас оочень бурная фантазия. Аркадий! Милый мой, меньше ешьте хлеб! Лучше пейте "Rêve de Diamant" - это такая корпоративная лояльность, просто прелесть!!! Станьте настоящим энофилом! И заправляйте салаты нашим оливковым маслом экстра-класса. Уверяю вас, они не подорожают ни на цент. - Он сделал театральную паузу. - Правда, вы же понимаете... если вы будете вместо вина пить масло... в городе неминуемо возникнет дефицит туалетной бумаги. Так что выбирайте: энофилия или гигиена. И забавный выбор, не правда ли? И никакого хлеба!!
Он прыснул прямо в трубку, сбросил соединение, не дослушав возражений, и долго хохотал. Игра начиналась. Фамелик всё ещё не мог понять: бросает он вызов "Хундланду", или самому городу, проверяя, что сломается раньше - экономика или человеческое достоинство.
Перестав хохотать, Жорж открыл бар и, налив себе бокал выдержанного арманьяка, собрался наконец расслабиться. Он только что отдал последние распоряжения по своему ценовому манёвру и чувствовал приятную усталость полководца перед битвой.
Открыв коробку шоколадных конфет, Фамелик на минуту задумался: какую же выбрать?
Именно в этот момент в дверь его апартаментов постучали. Стук был не робким, каким стучат горничные. Не официальным, каким стучат его замы. Это был громкий, раскатистый, весёлый стук, полный жизни и уверенности. Стук человека, который принёс с собой праздник и хочет, чтобы его немедленно с ним разделили!
Жорж раздражённо закрыл коробку и пошёл открывать дверь.
На пороге стоял мужчина, который казался воплощённой радостью жизни. Лет пятидесяти, он был тучен, но его полнота была не дряблой, а мощной, солидной, как у доброго деспота-хлебосола. Его бритое румяное лицо, обрамлённое пышными, огненно-рыжими кудрями, сияло румянцем и было испещрено лучистыми морщинками вокруг глаз - явно следами от смеха, а не от забот. Густые рыжие волосы были зачёсаны и набриолинены с шиком старомодного голливудского героя. Он был одет в безупречный костюм-тройку из мягкого алого бархата, который словно излучал тепло. В одной руке он держал трость с набалдашником в виде лошадиной головы из бледного джиразоля, в другой - толстую, дымящуюся гаванскую сигару. От него веяло дорогим одеколоном, дорогим коньяком, дорогими сигарами и безудержным, заразительным жизнелюбием. Он вызывал мгновенную, почти животную симпатию - как большой, добрый пёс, который вот-вот лизнёт вас в лицо.
- Жорж, мой дорогой! - прогремел этот современный Фальстаф голосом, способным заполнить собою весь этаж. - Наконец-то! А где девочки? В спальне?
- Какие девочки, Альберто? - Фамелик втащил толстяка в номер и захлопнул дверь. - Ты опять надрался?
- В самолёте было очень скучно. А ещё я боюсь летать...
Альберто повёл носом и безошибочно направился в сторону хрустального снифтера с арманьяком.
Через минуту бокал опустел и Альберто, довольно крякнув, повернулся к Фамелику.
- Что ты смотришь на меня как дети на Пеннивайза?
- Ты выпил мой арманьяк!
- Ох... Большое горе большого негодяя. Так налей себе ещё! И меня не забудь.
Толстяк ткнул окурок сигары в пустой бокал, развернулся к Фамелику и широко развёл руки в стороны.
- Так обними же дядюшку Морти, чопорный ты сукин сын!
Он шагнул вперёд и, не дожидаясь приглашения, обнял ошеломлённого Фамелика, крепко хлопнув того по спине.
Отстранился, посмотрел в глаза злящемуся Жоржу, радостно заржал и смачно расцеловал его в обе щёки.
- Дядюшка Морти привёз новый проект... Это будет блокбастер! Это будет бестселлер! Это будет самый дорогой и навороченный зомби-апокалипсис в истории! Я, как старый продюсер, это тебе гарантирую..
- Я в этом ни секунды не сомневаюсь.. - Фамелик вновь налил себе арманьяка, не забыв и о госте.
- Ты только представь! - продолжал Альберто Морти, его глаза сияли восторгом. - "Закат Мегалополиса"! В главной роли Леди Гага! Самый дорогой, самый масштабный фильм-катастрофа в истории кино! Я выбил бюджет на 400 миллионов долларов!! И знаешь, где мы будем снимать? Прямо здесь! Этот город - готовая натура! Уже через день я заполоню здесь всё массовкой, загримированной под зомби! А эти солдатики с пустыми глазами, что торчат тут на каждом шагу, это же готовая групповка! Гримёры плакать будут от счастья! Мы покроем весь город камерами и будем снимать 24 на 7! Никто и не поймёт, где заканчивается кино и начинается... новая реальность!
- Угу... через день тут будет везде ходить массовка, загримированная под зомби, а через два - начнут разгуливать живые мертвецы.
Морти подошёл вплотную к Жоржу, тихонько звякнул своим бокалом о его и совершенно трезвым тихим голосом проговорил:
- Никто тут разгуливать не будет.. Мы так и не нашли ЕГО... Будем спокойно снимать себе фильмец и тихонько поглядывать по сторонам: а вдруг отыщется пропажа?
Фамелик смотрел на этого румяного, сияющего толстяка и чувствовал, как в его груди начинает расти раздражение.
Он так ждал БЛЕДНОГО. Ждал того, с кем они завершат круг и приведут в движение механизм мироздания. Он, ЧЁРНЫЙ, знал все лики смерти - от иссушающего душу томления до плотоядной жадности, пожирающей самое себя. Он был готов к тлену, к молчанию пустоты, к леденящему душу покою.
Но он не был готов к этому. К этой оглушительной, навязчивой, почти вульгарной жизненной силе, что вплыла в его номер, словно набитый деньгами и пороками дирижабль. Альберто Морти был не отсутствием жизни. Он был её гиперизобилием, её финальным, самоуничтожающим карнавалом. Фамелик, веками выстраивавший свою суть на идее недостатка, дефицита, жажды, с ужасом осознавал, что его антипод - это не просто наличие, а переизбыток. Вся его природа, все его искусство заключались в том, чтобы выискивать и растягивать тончайшую паутину нужды - будь то нужда в хлебе, в любви, в смысле. Он был мастером пустоты, гением отсутствия, заставляющим мир извиваться в мучительном стремлении заполнить выбранную им пустоту.
А это... это было его прямое отрицание. Альберто Морти был не просто его противоположностью - он был его апокалиптическим завершением. Если Голод - это вечное "хочу", то Смерть в таком его обличье была окончательным "имею", доведённым до абсурда, до самоуничтожения. Она был не концом пути, а его кульминацией: вселенской оргией, после которой уже не остаётся ни желаний, ни сил, ни даже самой возможности желать. Он не убавлял, он - заваливал и этим подавлял. Не отнимал, а дарил с такой щедростью, что одаряемый задыхался в этой избыточности.
И от этой мысли его, бессмертного Всадника, впервые за долгие эпохи бросило в леденящий жар. Смерть явилась ему не как кончина, а как сама Жизнь в её самом безудержном и потому смертоносном проявлении. Он смотрел на этот румяный лик, сияющий бездумной радостью бытия, и видел за ним не космический холод пустоты, а чудовищный, всепоглощающий жар последней вечеринки, последнего всплеска, за которым следует абсолютная, бессмысленная тишина. Не угасание, а финальный, ослепительный взрыв, выжигающий саму возможность чего-либо иного. Он понял: самая безудержная Жизнь и есть самая совершенная смерть. И это было страшнее любой костлявой фигуры с косой.