И тут неожиданно я всё понял. Получалось так, что Верхоглядов самый счастливый человек на свете. Он нашел своё универсальное правило, свою главную абсолютную идею, свою формулу мечты, ради которой он теперь живет. И что же дальше? А дальше, оказывается то, что при этом он же и самый несчастный: его совсем никто не понимает, не признает и даже тихонько презирает. И в этом кроется причина того, что он заговорил со мной, пытаясь, пусть хоть до кого ни будь донести свои идеи. А у меня какая формула мечты? Неужели это "Проблема четырех красок". Нет, я этого пока не знаю. А теперь уже и знать боюсь. Выходит, что решать такие фундаментальные задачи довольно рискованно -- можно нечаянно потратить всю жизнь, и быть не понятым и несчастным, как Верхоглядов. Любой скажет: "Зачем нам Верхоглядов с его сомнительной истиной у нас своих идей полно, нам и так хорошо, и ничего нам нового не надо". И что же это получается? Предположим, я решил свою "Проблему четырех красок" и хожу всем рассказываю это решение, и непрерывно радуюсь как идиот. А мне все вежливо так, как больному, говорят: "А зачем нам ваше решение? И какое вы имеете право такие проблемы решать? И что нам за польза от ваших четырех красок". Мне стало противно от такой неожиданной перспективы. Зачем же я тогда учу науки?
В вестибюле, напротив входа под самым потолком висит вечный кумачовый лозунг с ответом на мой вопрос.
"Учиться, учиться и ещё раз учиться, как завещал великий Ленин".
Вот главная наша цель, постоянно напоминает нам великий вождь мирового пролетариата.
Комкая в кармане записку с надписью Fantomas, я подошёл к окну раздевалки. Одежду вместо гардеробщиков принимали и выдавали дежурные студенты младших курсов. Помнится, на первом курсе мы тоже дежурили одну неделю каждый день по четыре человека, сменяя друг друга по часам. Тогда всё это было весело и интересно.
Я сказал: "Спасибо" задумчивой студентке дежурной, которая подала мне одежду, не отрываясь от толстенной книги "Зоология беспозвоночных", и надел своё лёгкое осеннее тёмно-зелёное драповое пальтецо, которое совсем меня не грело, а также шарф и белую в рубчиках фуражку.
Тут же рядом со мной сдаёт своё толстенное зимнее пальто и меховую шапку розовощекий с мороза Аркадий Орланов. Аркадия многие недооценивали, но только не я.
Аркадий был большой знаток американских автомобилей. В десятом классе он принёс в школу, взяв невесть откуда, американские журналы пятидесятых годов с фотографиями роскошных автомобилей. Мы с ним листали этот журнал на уроке истории. Там были машины - стремительные словно ракеты, и серебристые, как ёлочные игрушки. Одни названия их цветов чего стоили: цвет "Спелой вишни", цвет "Утренней зари", цвет "Брызги шампанского" приводили нас в дикий восторг.
Он, один из первых в школе, на базе ламповой радиолы, спаял самодельный средневолновый передатчик. Правда, всё таки первый такой передатчик сделал наш одноклассник Шмыр. Так мы установили радиосвязь и словно партизаны бубнили в эфир: "Я Ромашка. Тополь. Тополь. Как слышите меня? Прием, прием.". И в ответ, радостное: "Ромашка, Ромашка! Я Тополь! Слышу тебя хорошо". А потом на выпускном экзамене, мы диктовали по этому самодельному радио друг другу ответы на билеты по химии. Прием подсказок велся на маленький транзисторный приемник "Спутник".
И только один я знал, что он, Аркадий, однажды на уроке обществоведения создал теорию нового государственного строя - мумунизма, который по его прогнозам должен был наступить через несколько лет после построения коммунизма в нашей стране.
Среди его открытий была ещё и теория о том, что пришельцы существуют, и они похожи на людей и живут среди нас. И настанет час Х, когда они откроют нам Великие Тайные Знания, и после этого мы все станем ушельцами, потому что улетим все вместе с ними на Сириус. Он рассказал мне об этом на уроке труда, когда мы учились монтировать электропроводку, при этом он говорил тихо, таинственно озираясь и кося глазами в сторону.
Аркадий, видимо, приехал на консультацию или в читальный зал, да мало ли зачем он мог приехать в университет во время сессии. Учился он на курс младше меня. Так получилось, что начинали мы после окончания школы вместе, а потом он заболел, и взял академический отпуск. Как говорят: "Сдать вступительные экзамены на радиофак можно, а вот учиться абсолютно невозможно".
Аркадий отдохнул годик и теперь продолжал учиться, как ни в чём не бывало. Он всегда улыбался и довольно часто громко смеялся и даже хохотал, когда, казалось бы, для этого ни у кого не было никаких причин.
-- Привет. Старик. Я жду и жду, а ты всё помалкиваешь? Хи-хи-хи. Ты, сам то понял там, хоть что ни будь? --спросил он меня, загадочно улыбаясь во все тридцать два зуба, и одновременно хихикая и при этом пытаясь изобразить грубого уверенного в себе парня.
-- Здорово. О чем это ты Аркаша? Если о матфизике, так я её завалил и нечего мне там уж понимать, -- ответил я хмуро.
-- Да матфизика всё это муть голубая, по сравнению с мировой революцией, и грядущей победой мумунизма во всем мире, пересдашь ты её к чёртовой матери и забудешь. Я про Галахера тебя спрашиваю? Про мой шедевр. Прочитал ты его или нет, в конце концов, и как он тебе? --
И тут до меня, наконец, дошло. Некоторое время назад, ещё до нового года, он дал мне почитать плод своего очередного хобби, на этот раз это было писательство, короткий, на две страницы, рассказик: "Приключения Галахера", который был напечатан на пишущей машинке на листочках папиросной бумаги. Это рассказик начинался так.
"Стайка розовощёких кретинов неслась по сильно пересечённой местности. Они бежали всё быстрее быстрей так, что их пятки стали сливаться с ушами. Храбрый Галахер сидел на берегу Большого Каньона, беззаботно свесив ноги в ковбойских сапожках в пропасть, и наблюдал за бегунами....".
Начало было зверски живописным. Дальше всё шло в том же духе с разными словесными выкрутасами. Рассказ мне понравился, ничего такого я не встречал даже в своей любимой научной фантастике.
Была в Аркаше какая-то особенность, на которую я давно обратил внимание, но долго не мог понять, что она означает. На всех фотографиях нашего класса, он смотрел не в объектив фотоаппарата, куда смотрели мы все, а куда-то влево и вниз, будто там в полу ему только что, неожиданно, открылся лючок в пятое измерение, и он тихо удивился, и с лёгким изумлением, и загадочной улыбочкой исподволь разглядывает через этот лючок то, что ему там открылось. Теперь я, кажется, стал догадываться, что там, в пятом измерении ему открывалось.
-- Прочитал я твой рассказик. Очень и очень он мне понравился. Самое главное, что он написан смешно. И при этом, совершенно будто бы ни о чём или о чём-то совершенно невероятном. И так просто, как будто ты сам всё это увидел и описал. Сплошной восторг, экстаз и поллюция мозга. Старик! Затмеваешь всех фантастов сразу. Пожалуй, эта вещь будет даже посильнее, чем "Отцы и дети" Тургенева. Мой тебе совет -- друг ты мой Аркадий! Не пиши, ты, так красиво, классики могут расстроиться, и не дадут тебя печатать, - неожиданно для себя я стал почему-то острить.
Аркадий расхохотался в ответ, тихонько постанывая от переполнявшей его радости своей многозначительности существования в абстрактном персональном мире. Окончив смеяться, он посмотрел на меня задумчиво ясными серыми глазами.
-- А можно интересный вопрос? Скажи мне Костя честно, где находится душа? -- спросил вдруг Аркаша громко звонким голосом, и лицо его озарилось улыбкой детсадовца, находящегося в ожидании нового года и радости, и смеха от праздника счастья бытия и запаха мандаринов, и подарков.
Я предположил, что душа находится в сердце, хотя в точности науке это неизвестно. Ну, совсем я исчерпался с этим дурацкими экзаменами. Про то, что душа бессмертна, болит и уходит в пятки я, естественно, говорить не стал. Ничего путного в голову больше не пришло, кроме, засевших в память стихов.
Что такое душа? Человечек задумчивый,
всем наукам печальным и горьким обученный
(видно, что-то не так в его долгой судьбе).
Но - он сам по себе, а я - сам по себе.
А ответ был проще синхрофазотрона.
-- Эх ты. Ну, ты даешь старик. Это же элементарно. Душа лежит под мочевым пузырем. Хе-хе-хе. Как только посикаешь, так на душе сразу и полегчает. Сам проверял, -- сказал, смеясь, Аркаша.
После этого Аркадий, как первоклассник боднул воздух перед собой пшеничной чёлкой, звонко чихнул, в вестибюле было всё-таки прохладно, сделал резкое движение двумя руками, словно двинул сверху вниз два воображаемых рычага, топнул зимним ботинком об пол и рассмеялся звонким смехом, плавно перешедшим в лёгкую внутреннюю истерику. Отсмеявшись, он вытер слезу и сказал:
-- Чао, какао! И привет родителям! Ну и, в общем, пока, и аревидерчи.
И побежал вверх по лестнице, и исчез в коридорах второго этажа.
Я поднял воротник пальто, словно матёрый советский разведчик и, открыв массивную дверь, выбросился в космический холод января. Был самый пик рождественских морозов. Мороз был, конечно, не такой жгучий, как на Колыме, но, тем не менее, для наших мест стояла довольно сильная холодрыга. Уже неделю сокрушались синоптики по радио о том, что старожилы таких холодов не помнят.
Я мё-р-р-з на ходу. Моё осеннее пальто совсем не грело. Холод легко прошивал насквозь пальтецо, пиджак, свитер, обычную рубашку, фланелевую рубашку нижнего белья, майку и вонзался в мое худое костлявое тело и высасывал из меня все силы. Ноги мёрзли ещё быстрей, чем остальные части тела. Про фуражку вообще можно было не вспоминать. Она сгодилась бы летом на рыбалке - отпугивать комаров, и чтобы солнце не слепило глаза, но не согревать мои ценные мозги в зимнюю стужу. Я спустился по высокой лестницы с крыльца нашего корпуса и побежал, подпрыгивая и ёжась по заснеженной дорожке к чугунным воротам.
Чтобы хоть как-то отвлечься от холода, совсем уже кончается терпение, я стал читать молитву -- мантру из книги "Лезвие бритвы". Пытаясь мысленно согреться, я бормотал: "Ом мани падме хум. Ом мани падме хум. Ом мани падме хум. Ом мани падме хум.". И как только могут йоги, читая эту мантру, так разогреть себя, что вымоченная в ледяном горном ручье простыня за час высыхает на их голой спине, на холодном Гималайском ветру.
И тут мои глаза расширились от изумления. Я даже перестал читать "Ом мани падме хум". Навстречу мне шёл, нисколько не страдая от холода, практически раздетый, невысокого роста, лысоватый, мужчина. Шёл он спокойно, совершенно не обращая внимания, на жестокий мороз. Это был полноватый молодой человек, совершенно не похожий на иссушённого молитвами и воздержаниями йога. Лицо его светилось жизнерадостным здоровьем, лукавством и абсолютной независимостью от природы. Я его узнал. Это был известный всем на радиофаке морж, жизнелюб и пофигист -- Суров.
Одет он был для зимы чрезвычайно легко: в демисезонные лёгкие туфли поверх хлопчатобумажных носков, брюки, рубашку и короткий, модный светло-бежевый китайский плащ, который он одел только по причине сильнейших морозов. Обычно зимой он ходил без плаща. На голове у него не было шапки, а только редкие светлые волосы, слегка прикрывающие мудрую лысину.
О нем ходили легенды. Почти круглый год он купался в Оке. Купание он заканчивал только в конце ноября, когда вода в реке замерзала настолько, что он уже не мог пробить пяткой лёд. Учился он на радиофаке давно и, кажется, снова на третьем курсе.
Всем известно, что значил каждый курс для студента радиофака. Образной моделью пяти курсов было пять пальцев руки.
Мизинец -- это первый курс. То, что ты поступил на первый курс и ходишь на лекции, оказывается, ровным счётом ничего не значит и ни кого не волнует. Тебе просто милостиво разрешили посещать занятия и сдать сессию. Я сам, поступив сразу после одиннадцатого класса на первый курс радиофака, испытал настоящий учебный шок первокурсника. Я привык, что в школе нас учат учителя. А здесь были преподаватели. Они преподавали, а учиться ты должен был сам. Последствия были впечатляющими. После зимней сессии у нас из группы отсеялось пять человек. Конкурс на радиофак был не такой большой, как в иняз: все знали, что учиться будет очень трудно, и поэтому студентов набирали больше, чем надо, с хорошим запасом.
Безымянный палец - это второй курс. Второй курс, как и безымянный палец, это уже знаковый объект. На безымянном пальце обычно носят обручальное кольцо. Ты уже полноценный студент, сдавший матанализ, и что-то из себя представляешь. Однако забываться не стоит. Отсев после второго курса бывает тоже радикальным.
Средний палец - это третий курс. Он самый длинный и символизирует нагрузку, которую ты получишь на этом курсе. Этот курс -- перевальный. Если его перевалишь, то можно уже жениться и начинать мечтать о дипломе.
Указательный палец -- это четвертый курс. Можно слегка расслабиться и качать всем свои права, то есть указывать. Был случай, когда студенты с помощью деканата даже прогнали одного слишком ехидного и вредного преподавателя.
Большой палец - это пятый курс. Тут всё ясно, пятый курс это диплом. Он самый сильный и самый важный, и самый главный твой поступок за время учебы. Ура! Все силы на защиту диплома!
Есть одна байка и о мечтах студентов разных курсов.
На первом курсе студент мечтает обязательно получить Нобелевскую премию.
На втором он мечтает как минимум о звании академика.
На третьем он согласен на докторскую диссертацию.
На четвертом он не против защиты кандидатской диссертации.
А на пятом курсе у него уже одна реальная мечта: о защите диплома.
О чём конкретно мечтал Суров? Может быть, он мечтал о докторской диссертации, я не знал. Я был с ним почти не знаком. Но мне казалось, что он живёт как птица, которая тратит почти все умственные способности для полетов и так в полёте и живет, а он почти все умственные способности тратит на упорное купание в проруби. Наверное, поэтому он никак не мог перевалить через третий курс.
Хождение по морозу без шапки в одном китайском плаще один из эпизодов его системы жизни. В той системе он добирался только до третьего курса. И потом его либо отчисляли, и он начинал всё сначала, либо он, если удавалось, брал академический отпуск. Никакое закаливание не помогало ему перевалить через третий курс. Вот и теперь, даже зимой в холодную аудиторию он приходил в одной рубашке.
Кроме Сурова в рубашке на лекции приходил ещё профессор Жевакин. Он был исключением из моей гипотезы о связи закаливания с успехами в учебе. Закаливание и спорт не помешали ему, когда-то перевалить третий курс и в итоге стать профессором. Жевакин читал, так называемые кванты. Квантовую механику он любил самозабвенно и отдавал её все силы. На лекциях в холодной большой аудитории он в рубашке без пиджака метался около огромной доски, рисуя на ней эрмитовские матрицы и гамильтонианы. Он горячился, наверное, потому, что искренне считал квантовую механику самой важной наукой на свете и хотел прочитать её нам так, чтобы даже и через двадцать лет, попав на необитаемый остров, мы смогли бы воспроизвести все пятьдесят две лекции по квантам наизусть. Эта мечта была явно несбыточной, по крайней мере, в отношении меня.
-- Ну, как, прорубь замерзла? -- спросил я Сурова.
-- Замерзла, уже давно - ответил он жизнерадостно.
Я вышел на тротуар. По Арзамаскому шоссе с гулом неслись Волги, Москвичи, Победы, грузовики ЗИС и ЗИЛ и венгерские автобусы Икарус цвета небесной лазури, похожие на небольшой с плоской крышей телятник на колёсах. Над дорогой клубился чад и пар от выхлопных газов. Из киоска "Союзпечать" неслась новая песня молодой певицы Пугачевой.
Вы не верьте, что живу я, как в раю,
И обходит стороной меня беда,
Точно так же я под вечер устаю,
И грущу, и реву иногда.
Так же, как все, как все, как все
Я по земле хожу, хожу
По моей спине побежали мурашки. В носу слегка защипало. А песня то совсем как про меня.