В трамвае холодно. Отопление есть только в кабине водителя. Я вишу, вцепившись руками в ременные поручни, как большая летучая мышь с обмороженным ухом, и думаю о тёплом лете и о рыбалке.
Однажды ночью я проснулся от жуткого чувства одиночества. Мамы и папы рядом не было. Мы с братом Вовкой стали дружно реветь и звать родителей. Дедушка пытался нас успокоить, но его строгий голос только усиливал нашу тревогу, мы не верили ему и плакали наперегонки всё сильней и сильней. Когда мы устали плакать и только бессильно всхлипывали, стукнула калитка и в дом вошли родители и дядя Костя. Слёзы исчезли, мы радостно бросились к ним в объятья. Они сказали, что были на ночной рыбалке и специально для нас нашли на берегу утиные яйца. Мы с братом дружно очистили их и стали есть, но я засомневался в происхождении этих яиц и недоверчиво спросил: "А почему же они варёные?" А мама рассмеялась и сказала: "Так мы же сварили их на костре".
На полу был свален весь улов: полосатые окуни топорщили острые плавники, плоские лещи подрагивали серебристыми хвостами, страшные темно коричневые раки зловеще шевелили клешнями, и огромная зубастая щука скучно двигала жабрами, будто пытаясь что-то сказать.
А хотела она, наверное, сказать, что странные разговоры про то, как дядя Костя наденет мамины резиновые ботики, а отец попросит солярку для факела в МТС, а острогу и ботник он возьмет у Лёньки Суханова, что на самом деле это были тайные сборы на рыбалку. Всё было просто, как "утиное" яйцо. Так они тайком от нас готовились рыбачить ночью недалеко от деревни на загадочном Святом озере, в которое не впадает ни одного ручья, а вытекает лишь одна упругая холодная речка Исток, как на картине Левитана "Золотая осень".
Теперь же вися на поручнях, я ясно вообразил себе, как отец стоит с острогой на носу ботника будто отважный Нед Ленд с гарпуном. Погрузив в воду длинное древко с острейшим трезубцем на конце, он целится им в дрожащем свете яркого факела в сонную, замершую около дна огромную, как бревно щуку. Мама непрерывно черпает консервной банкой воду из ботника. А дядя Костя тихо гребёт веслом на корме. Как им было, наверное, страшно и весело парить над жуткой прозрачной глубиной в кромешной ночной тьме.
Самостоятельно рыбачить я научился потом - "мордой". "Морда", довольно точное название для глубокой корзины, закрытой плетеным сужающимся вовнутрь конусом с отверстием посередине. Внутрь "морды" клали корки чёрного хлеба. Караси шли на запах хлеба и уже никак не могли найти дорогу назад. На Колыме бытовало ещё подходящее к этой ситуации выражение: "Взять на морду".
Никогда не забуду, как я маленький разделся и без трусов, задрав рубашку, осторожно забрался по грудь в теплую илистую воду деревенского пруда. Я вытащил из вязкого дна кол и прикрепленную к нему "морду", заглянул в нее и, задохнувшись от животной радости переходящей, почему-то в жалость, увидел внушительное скопление трепещущих золотых карасиков.
Злясь на назойливых комаров, мы долго потом чистили толстеньких карасей на зелёной душистой лужайке в уютном дворике дедушкиного дома. Откуда ни возьмись, появился, потрепанный наглый соседский кот, который тут же быстро влез на верхушку кривого заборного столба, и начал осипшим голосом грозно мяукать, требуя свою долю. Отец бросил ему одну рыбку. Как вратарь Хомич, кот поймал её на лету острыми когтями, и в прыжке тут же схватил зубами а, приземлившись, мгновенно проглотил. Так же быстро он съел и второго карасика. А с третьим более крупным кот деловито исчез в зарослях смородины, торжествующе и гордо урча.
Карасей мы, в конце концов, почистили, пожарили и съели. Соседский кот был прав - карасики были вкусные неимоверно.
Чувствую, что снова стало ломить скулы от слюны и засосало под ложечкой. Вот приеду домой и поем как следует.
Ловить рыбу удочкой на Колыме довольно утомительно потому, что клёв неправдоподобный. Забросил удочку и моментально клюет. Выдернул леску из воды с пульсирующим на её конце серебристым чебаком, который размером обычно чуть больше ладони. Снял его с острого крючка, пряча руки от комаров в рукава телогрейки, и бросил в ведро с водой. Утёрся от тучи гнусных комаров. Поправил червяка, плюнул на него, и снова забросил снасти в воду. И тут же снова клюет. И так далее, и так далее пока втроём за два часа мы не наловим пару цинковых ведер рыбы. Излишки чебаков насаживали на кукан (это кусок лески). А когда кончались черви, то мы как камикадзе с криками: "Ипсихёрен bitte und алляйнунг, und гемососайлунг", шли копать их поблизости в тайгу, где нас поджидали лютые звери - матёрые колымские комары. И тут начинался тихий ужас. Копать червей приходилось, укрывшись телогрейкой, но это всё равно не спасало. Комары лезли везде и безжалостно болезненно кусали. Накопаешь за пять минут десяток драгоценных червяков и снова бежишь на берег рыбачить. Какая-то первобытная жадность обуревает и заставляет ловить и ловить.
Опять же жареные в сметане на противне в духовке чебаки неимоверно вкусные, ну просто обалдеть. Ещё их можно вялить.
Рыбалку неводом на Колыме сравнить ни с чем нельзя. Я, наверное, догадывался об этом и уже готов был зареветь от отчаянья потому, что отец ну ни как не хотел меня брать с собой. На все мои доводы он сердито отвечал: "Тебе с нами нельзя, там будут только мужики, и нечего антимонии разводить". Отец был замполитом в пожарной команде и знал много слов из "Краткого курса истории ВКПб". Мама тоже знала непонятные слова, например: "органы юстиции". И когда она что-то тихо сказала отцу, возможно, что-то вроде "презумпции невиновности", то он нехотя согласился: "Ладно, собирайся "рыбак", оденься только, потеплей, а то ночью будет прохладно".
Мы долго плыли вниз по Колыме на большой моторной лодке "Волга" и, наконец, причалили к левому галечному берегу, где стояла рыбацкая хижина. В хижине жили трое наших пожарников. Всё лето они ловили рыбу, которую солили, вялили и коптили для пожарной команды.
Рыбаки уложили невод гармошкой на площадку, которая была сделана из обычной деревянной двери и укреплена на корме весельной лодки. Самый сильный рыбак сел за весла и начал бешено грести наискосок против течения реки. Течение сильное, вода вспучивается и идет кругами. Лодка короткими рывками отдалялась от берега по дуге, а невод складками соскальзывал с площадки в воду. Когда первая половина (крыло) невода полностью оказалось в воде, то лодочник бросил на секунду вёсла, быстро схватил грузило мотни и, со страшной силой, метнул его на стремнину против течения реки. Мотня длинным шлейфом вслед за грузилом с плеском легла в воду, а лодку стало быстро сносить вниз. В это время мы, поднимая сапогами фонтанчики гальки, почти бегом, тянули на плечах верёвку первого крыла, пытаясь быть на одной линии с лодкой, заставляя, тем самым, мотню расправится в воде, во всю её полную длину, чтобы рыба вдоль крыльев невода прямым ходом шла в неё, похожую на длинный большой сачок.
Когда второе крыло невода тоже погрузилось в воду до конца, лодочник кинул веревку этого крыла нам на берег. Рыбаки, разделившись на две команды, теперь дружно тянули за веревки невод на берег. Мы увидели, как в том месте, где была мотня, вода вскипела белой пеной. Все рыбаки радостно наперебой закричали - "Ага-га!! Ага-га!! Попалась! Настоящая рыба, Мать её, перемать. Ё-пэ-рэ-сэ-тэ!"
Невод вытащили на берег. В нём, кроме огромной серебристой нельмы, было полно всякой рыбы: ещё несколько крупных нельм, жирные муксуны, гладкие с округлыми боками омули и пахнущие огурцами хариусы.
Вечером рыбаки сварили на костре уху из нельмы. Она была, как сгусток дикой жизни. Поэма. Нет слов, язык проглочен и нечем говорить. Я ел её и ел с огромным наслажденьем. Потом у меня отнялись ноги, и я как-то постепенно окуклился и незаметно заснул прямо около костра. Я не слышал, как отец и его товарищи отнесли меня в хижину.
А рано утром мы ехали домой. Сияло солнце, дул свежий ветер. Лодка была нагружена рыбой и тяжело шла против течения. Лодочный мотор Л-6 бодро стучал клапанами. Нетрудно было догадаться про то, что тогда отцу сказала мама, совсем не про "презумпцию невиновности", а про то, что такой рыбалки у меня уже не будет никогда. В душе моей в такт лодочному мотору играл оркестр под управлением Дунаевского, и звучала песня из кино:
"А ну-ка, песню нам пропой, веселый ветер,
Веселый ветер, веселый ветер!
Моря и горы ты обшарил все на свете
И все на свете песенки слыхал".
Трамвай, скрипя корпусом, как звездолет Тантра в искривлённом гравитацией пространстве железной звезды, делал разворот, на Сормовское шоссе, а я поймал себя на мысли, что теперь рыбалка очень сильно изменилась.
Прошлой весной мы слонялись по Сормову, умирая от скуки. У Вовки уже была девушка Тамара, и он сказал: "Саня. А почему бы тебе не заняться Пилей". Он и Саня вместе с Пилей когда-то учились в одном классе.
-- Зашел бы вечером ты к ней и предложил бы прогуляться по "Бродвею", -- сказал Вовка деловито. Наш "Бродвей" -- это улица Коминтерна.
Пиля была красива нездешней знойной красотой, таинственная как Лолита Торес. Саня боялся идти к ней один. В качестве моральной поддержки он попросил меня, его сопровождать, и мы вдвоём пошли к ней в гости.
Её отец, радостно сверкнув загорелой лысиной, сказал: "Есть предложение взять три семёрочки." Саня сбегал в гастроном за портвейном, и мы просидели весь вечер в гостях. Я молчал. Пепс был в ударе, он говорил, не переставая, демонстрируя свою начитанность. Так они с Таней начали "гулять".
Потом они справляли Первое мая, но без меня. Один я был в компании не нужен. Затем был День Победы и мы гуляли по Откосу. Среди веселья зазвучала песня: "На солнечной поляночке дугою выгнув бровь, парнишка на тальяночке играет про любовь". Стало грустно. Вдруг Таня взяла меня за руку, и мы побежали радостные и ошалевшие по Чкаловской лестнице. Сплошной телячий восторг распирал меня. В душе засверкали флюиды надежды.
Началась летняя сессия. Я завалил те самые злосчастные дифуры и готовился к переэкзаменовке. Купил задачник и кубинскую сигару "Ромэо и Джульетта". Курил сигару, пытаясь вообразить себя Хэмингуэем, а тоска была жутчайшая, даже сильней, чем у трёх товарищей Ремарка.
Праздники кончились, на Пепса и Пилю надвигалась банальная скука. Кино в "Буревестнике" шло неделями одно и то же. Всё время быть интересным и говорить афоризмами, если ты не Райкин, то очень трудно. Сане повезло - родители Тани организовали для них рыбалку на Волге. Рыбалка расширила горизонты, и Саня предложил поехать мне на новую рыбалку. Как говорится: "Рыбак рыбака видит и без монокля". Я обрадовался возможности вырваться на природу из своего прокуренного "штаба", а на самом деле отличной летней комнаты, которую мы с отцом оборудовали в бывшем курятнике, где я в тиши курил сигару и голову ломал над задачей Коши.
Таня позвала Иру Залетухину, но её не пустили родители. Я огорчился. Но ненадолго. В конце концов, мы всё же едем на рыбалку.
Утром я проснулся от привычного бормотания радио: " Рабочие завода Красное Сормово, все как один встали на трудовую вахту, идя навстречу ...., и выполняя решения ...пленума, коммунистические бригады листопрокатного цеха в преддверии .... взяли повышенные социалистические обязательства выполнить пятилетку за четыре года!".
Я делал зарядку, удивленно глядя на тяжелые восьмикилограммовые гантели. Гантелями я целый месяц занимался запрещенным культуризмом, о котором узнал из какого-то польского журнала. Завалив экзамен, я забыл о культуризме. Я маршировал, вращая руками, и пел свою утреннюю боевую песню: "Мы, Гамадрилы, силой сильны своей. Цель нашей страшной силы счастье простых людей". Почистил зубы солоноватой пастой "Поморин", умылся, выпил чаю и быстро собравшись, вышел на нашу зелёную улицу.
Подъехал бежевый Москвич. За рулем сидел Санин отец: Иван Александрович. Мы положили в багажник пионерскую брезентовую палатку, взятую на прокат за три рубля. Я открыл дверку машины и сказал: "Привет". А затем со словами из какого-то КВН-а: "Я влезаю в ускоритель, выпрямляю выпрямитель",-- сел на сиденье рядом с Таней. Справа от нее уже сидел Саня.
--Выпрямитель у тебя, я думаю, и так прямой, - сказал Саня и захихикал.
--А что такое ускоритель? - спросила Таня, пропустив Санину грубость и трогательно моргая пушистыми ресницами.
-- Это синхрофазотрон, - ответил я серьёзно.
-- А я думала, что это космический корабль, - сказала она, разочарованно.
-- Слова детей и женщин в расчёт не принимать. Как говорил великий председатель Мао, - изрёк очередную расхожую мудрость Саня.
-- Мы готовы. Поехали, папаня, - скомандовал он отцу. И машина устремила нас в прохладу летнего многообещающего утра.
Иван Александрович -- бывший командир танкового взвода, участник освобождения Варшавы, машину вел уверенно. Он ни за что не уступал дорогу никому. Все встречные машины едва успевали увернуться от нашего малолитражного "танка" -- Москвич 407. Из приемника сквозь шуршание помех бархатным голосом плотоядно пел Ив Монтан: "Сэ-си-бо, сэ-си-бо". Округлое тёплое бедро Тани прижималось ко мне, пробуждая смутные абсолютно не связанные с рыбалкой идеи. Во мне вкрадчиво заговорил Эрос. Но тут же появился строгий Гамадрил и цыкнул на него: "Молчать. Мы едем на рыбалку номер пять". Эрос призадумался о рыбалке, отвлёкся и замолк.
А я думал сразу обо всем. О мчащихся на нас машинах, о песне "Сэсибо", о Тане, о Сане и слушал рассказы Альберта - Саниного родственника. Альберт был взрослый мужик - ему было далеко за тридцать. Он сидел впереди и, обернувшись к нам, непрерывно говорил. Надо же, совсем старый, а его, кажется, тоже волнует Таня.
Он рассказывал смешные истории о том, как они - смекалистые дембеля притворились кретинами, чтобы их вне очереди, срочно из Хабаровска отправили домой на самолёте. В общем, сплошная мура - солдатский юмор.
- А бритву то мы не захватили - неожиданно задумчиво закончил свой рассказ Альберт.
- Н да завтра будем как цветочки, - фальшиво сокрушаясь, проговорил он, ощупывая свой крутой щетинистый подбородок.
Тоже мне -- дон Жуан. Я никогда не брился на рыбалке. Да и вообще я брился редко - через день. Ну, точно, это он перед Таней выпендривается.
Приехали к реке Троца. Разложили вещи, поставили палатку. Саня и Таня пошли в одну сторону, а мы с Альбертом в другую. Мы стали рыбачить. А я внезапно, чего-то так сильно загрустил, что, не сдержавшись, сказал Альберту с горечью: "Альберт, вот ведь какая ерунда, а ведь Саня и Таня рыбачить-то и не будут совсем, а, наверное, будут просто целоваться напропалую". Тот понимающе улыбнулся и тоном бывалого человека сказал: "Так дело то в общем молодое", и, поплевав на червяка, забросил леску в воду.
За весь день я ничего не поймал. Клёва не было совершенно. Летали разноцветные стрекозы. Марило. Я непрерывно курил кисловатые сигареты "Аврора" и думал о Тане. Начинала болеть голова. Мне было противно. Зачем я поехал на эту дурацкую рыбалку?
Вечером мы сели ужинать у костра. Достали припасы. Нарезали хлеба, колбасы, селёдки, картошки, солёных огурцов и лука, открыли тушенку. Санин отец достал из бардачка в машине бутылку московской водки. Он спросил Саню: "А Костя будет пить?" Саня вопросительно посмотрел на меня.
И только я хотел сказать своё, обычное: "NatЭrliсh", как тут же вспомнил, что не взял с собой не то что ли стакан, а даже кружку позабыл. Вот тебе и "Mneo o meo mecum porto", как говорили древние. Какая-то дежурная кружка для меня нашлась в багажнике. Я её вымыл в реке, чтобы избавиться от запаха бензина. Налили водки.
Иван Александрович, сосредоточился и предложил всем выпить за Победу, и чтобы больше не было войны.
Мы выпили за Победу. Я ощутил во рту огонь с едва заметным привкусом бензина. Но через несколько минут мне стало хорошо. И никакой тоски и скуки. О как же славно то, что я поехал на рыбалку. Мне захотелось говорить и говорить. Я посмотрел на небо и стал искать глазами: Бетельгейзе, Антарес, Туманность Андромеды. Где взять таких названий. Их в жизни нашей просто нет нигде. Любуемся мы ими только у костра. И мы должны все к ним стремиться, ведь так у древних говорится: "Ter espera ad astra". Я осмелел совсем, и голосом чужим я вдруг пролепетал: "А я недавно сочинил стихи".
-- Интересно, интересно, -- сказал Иван Александрович, орудуя по-солдатски ножом и закусывая тушенкой прямо из консервной банки. Все зашумели: "Читай, читай стихи скорее Костя. Мы все хотим твоих стихов". "Всего один куплет" - сказал я скромно, и прочитал: