Попали эти тетради к Ирине Георгиевне Кабардин случайно. Пять простых, обычных школьных тетрадей по 3 копейки. Тонкие, всего по двенадцать листов, в линейку. И уже пожелтели от солнца, а после того как их подержишь в руках, полистаешь, хотелось пойти и вымыть руки, так пропиталась бумага липкой пылью, когда валялись они в куче прочего мусора.
Тетради были помечены выведенными фломастером цифрами - от одного до пяти, по числу. На первый взгляд казалось, что писали в тетрадях совершенно разные люди, так сильно отличался подчерк, в первых и последующих. Но, перечитав все тетради не один раз, Ирина Георгиевна пришла к выводу, что автор один. А вот подчерк его менялся. На первых листах тетради под цифрой один, он был неровный, неуверенный. Затем он окреп, буквы стали мельче, промежутки между словами уменьшились. Потом, начиная с третьей из тетрадей, эти промежутки вновь стали расползаться, между буквами, которые так же росли, стали появляться соединительные линии, которые напрочь отсутствовали в первых тетрадях. Тетрадь, на которой было прилежно выведена цифра четыре, представляла собой ужасающие зрелище с точки зрения каллиграфии. Буквы плясали, зачастую не попадая в отведенное им линейками место. Иногда почерк приобретал знакомый с первых двух тетрадей вид, а затем, видимо не мог удержаться, и вновь становился больше и размазаней. Последняя из тетрадей, а вернее всего один первый исписанный лист, и вовсе была исписан рукой, если не дошкольника, то первоклашки, который слишком старательно выводил все необходимые закорючки.
Нашла стопку тетрадей Ирина Георгиевна в коридоре школы, где она преподавала химию. Был жаркий июньский полдень, и детей, которых вместо того, что бы распустить по домам, мучили некому особо не нужной практикой.
Тетради валялись возле дверей кабинета труда, куда школьники стаскивали всякий мусор, который лишь при отдаленном рассмотрение мог сойти за макулатуру, и из которой потом, как обещалось должно было бы сделаться много интересных и редких книг. Ирина Георгиевна подняла их - она еще помниться подумала тогда, что может, кто из нерадивых школяров поспешил избавиться от своих двоек, и засунула в ящик стола в своем кабинете. Вновь натолкнулась она на них уже осенью, когда уже во всю зарядили серые бесконечные дожди. Она сидела в классе одна и проверяла домашние задания.
Вспомнив о летней находки, она улыбнулась своей обычной забывчивости, над которой иногда подтрунивали ученики. На всех пяти тетрадях отсутствовали какие-либо указатели того, кому их можно было бы вернуть. Открыв как раз ту, на которой красовалась цифра один, она бесцельно пролистала её. Текст был похож на затянувшееся сочинение. Потом она заметила, что некоторые из записей разделяли даты, - по всей видимости, это был дневник. Конечно, читать чужие дневники было не хорошо, но, учитывая, явную анонимность этого, такую роскошь можно было себе позволить. Ирина Георгиевна пробежала глазами несколько строчек текста, и вдруг неожиданно споткнулось на одном из слов. Слово было знакомое, но смысл его она не понимала. Ирина Георгиевна нахмурилась. Пролистав еще несколько страниц, она вдруг замерла. Потом осторожно открыла тетрадь на самой первой странице и начала читать все по порядку.
Когда прочитала все, включая и первый лист последней тетради, за окном было уже совсем темно. Ирина Георгиевна слышала, как по коридору школы бренча пустыми ведрами, шла техничка. Слышала, как невдалеке от школы по дороге проехал троллейбус, дребезжа на неровностях вечно ремонтируемых и никогда не доделанных до сносного состояния дорог города. Еще она слышала, как где-то играла гитара, и чей-то голос, лишь недавно обретший бас пел нечто невнятное. Все эти звуки казались ей какими-то нереальными и даже ненастоящими.
Она встала и собрав тетради со стола, засунула их в сумку, попутно отметив, что руки её дрожат, и
выключив свет в классе поспешила домой. Все дорогу её губы шептали, словно молитву (хоть никаких молитв Ирина Георгиевна и сроду не знала) одно и то же: “Этого не может быть... Этого просто не может быть...”. Придя, домой, она почему-то не сразу включила свет. Затем словно собравшись с духом, достала эти злополучные тетради из сумки. Нерешительно держа их в руках, несколько долгих минут раздумывала, что же ей теперь делать с ними. Лучшим было бы выкинуть их, но она понимала, что никогда сама сделать этого не решиться. Затем её посетила шальная мысль, что их, наверное, следует отдать в ту организацию, всуе которую мало кто называл. Но она отбросила и эту мысль - вряд ли что хорошего из этого вышло бы. Вдруг Ирина Георгиевна заметила, что её мысли как-то сами собой приняли совершенно другое направление, она на самом деле уже несколько минут обдумывала, куда бы эти тетради спрятать.
В конце концов, тетради были засунуты в глубь серванта и погребены под семейными альбомами и прочими реликвиями скудного быта незамужней Ирины Георгиевны. Конечно, это было не самое лучшее и безопасное хранилище для текстов, что скрывали в себе тетради, но ничего другого на сегодняшний день она просто не могла придумать. Разумеется, что завтра, их надо будет перепрятать надежнее.
Засыпала Ирина Георгиевна тяжело, долго ворочаясь в своей холодной постели. А когда она наконец-то заснула, к ней пришел сон, в которой она была веселой маленькой девочкой с красными бантами и с приколотым к зеленому платью значком в виде алой звезды.
2.
Вы когда-нибудь пробовали представить себя без тела? Так, что сами вы есть, а тела нет? Просто нет. Вы видите все вокруг, слышите, а прикоснуться к чему-нибудь, пощупать это что-то нельзя? Вы не чувствуете ни малейшего дуновения ветерка, хотя ясно видите как колышется трава и листья деревьев, вы даже слышите этот шелест. У вас нет рук которыми вы могли бы ощутить прохладу зеленой, мокрой после летнего теплого дождя, травы. Да вы и пройтись по ней не можете. Ваш слух слышит стрекотание кузнечика, но вместе с тем вы не можете сказать ни слова - вы немы, потому что вам просто нечем говорить. Вы даже не можете вздохнуть полной грудью, её тоже нет. Не ощущается биение несуществующего сердце, даже нельзя зажмуриться от бликов солнца в лужах - несуществующие глаза не могут прикрыть отсутствующие веки.
И вместе с тем, каким-то непостижимым образом чувствуете, нет, не телом, чем-то совсем другим, для описания чего невозможно подобрать слова, окружающий мир, и плывете над этой прохладной и дышащей всеми порами после дождя землей.
Вы пробовали это когда-либо представить?
А я в данный момент, представляя собой как раз это нечто. Без тела, зато смотрящие сразу во все стороны, слышащие шелест лапок жука в траве и рев реактивного самолета в небе. Я был без тела, но в то же время существовал. Как описать этот тем, кто привык опираться на две конечности, хватать что не попадя парой других и озираться, что бы рассмотреть что-то за спиной?
У меня не было тела и я нисколько не жалел об этом. Зачем идти по траве зеленого луга и мять её, если можно вот так парить над ней в невесомости, чувствовать её аромат, даже не втягивая воздух, слышать гармонию звуков природы, не обладая ушами. Это было восхитительное чувство, и я упивался им.
Но внезапно все кончилось. Кончилось в тот момент, когда мое сознание переступило очерченную кем-то (секунду назад я знал кем) черту и попыталось понять, что было перед тем, как я очутился здесь, над этой поляной в воздухе, бестелесный и невесомый.
На меня сразу со всех сторон хлынула боль. То, что секунду назад казалось верхом блаженства, превратилось в страдание. Мне было невыносимо больно не ощущать свои части тела. Мне было ужасно больно без моих рук, ног, головы. Без небьющегося сердце и не вдыхающих воздух легких. И я упал вниз, на землю, оглушенный этой болью и рассыпался на тысячи мелких осколков. И в каждом из этих бесчисленных осколков я чувствовал нестерпимую сжигающею боль. И еще я чувствовал сожаление, сожаление за то, что захотел узнать что-то, кроме того, что мне было разрешено на данный момент знать.
3.
Я открыл глаза и уставился в потолок. Потолок был старый, потрескавшийся. И по нему полз жук. Большой и усатый. Он не спеша перебирал лапками, цепляясь за неровности давно нештукатуреной серой поверхности. Иногда он замирал, словно бы боясь, что вот сейчас неотвратимая сила тяжести возьмет вверх над его почти невесомым тельцем, и он упадет вниз. Затем вновь, сначала нерешительно, потом все более бодро начинал двигаться по только ему известному маршруту.
Я отвел глаза от потолка с его жуком-путешественником и посмотрел на стену. Стена была неровно докрашена до середины зеленой краской. Как раз на этой середине, между серой побелкой и зеленой поверхностью висела пыльная репродукция с изображением хитро улыбающегося человека в кепке со странным прищуром вместо глаз.
- Чего не спишь? - раздалось над моей головой.
Надо мной нависла фигура женщины в белом халате. Своим видом она пыталось изобразить строгость. Но эта была лишь видимая суровость, добродушные глаза с головой выдавали её.
- Давай спи, тихий час еще не кончился.
Я послушно зажмурился и натянул на голову одеяло. Затем, когда шаги женщины в белом удалились, я осторожно проделал в одеяле дырочку и посмотрел направо. Рядом со мной на точно такой же раскладушке, как и у меня (а то, что я лежу на раскладушке, я понял по тому как подо мной пружинила туго натянутая материя) под одеялом лежал мальчик лет семи. Я осторожно, стараясь не шуметь, повернулся под одеялом на другую сторону и вновь чуть приподнял полог. Слева на меня через такую же небольшую дырку в складках одеяла смотрел чей-то глаз. Когда некто под одеялом, заметил, что и я смотрю на него, проем сразу прикрылся.
Через несколько минут, которые я провел, с натянутой на голову одеялом и размышлениями о том, что бы это все значило, в помещение, где стояли наши раскладушки хлопнула дверь и чей-то зычный голос объявил:
- Подъем! Все детки открывают глазки!
Я скинул одеяло и встал. На раскладушке слева от меня откинулось одеяло, и хитрая рожица уставилась на меня:
- А я видел, что ты не спал! - заявила она с довольной улыбкой. - В тихий час все должны спать!
- Сам то тоже не спал, - буркнул я и начал одеваться, попутно озираясь. Вокруг, кто неохотно, а кто резво поднимался со своих раскладушек. Я заметил, что вперемежку с мальчиками кое-где мелькали сонные личики девчонок.
- А мне можно, - безапелляционно заявил мой сосед. - У меня папа военный.
На это я ничего не ответил. Зато принялся копировать движения мальчишки справа, успевшего уже одеться и собиравшего раскладушку. После того как большинство детей более или менее успешно справились с этой задачей, обладательница зычного голоса, женщина неопределенного возраста с тугой длинной косой, объявила, что перед полдником все должны вымыть руки, так как на них много бактерий. Я вместе со всеми последовал в отделанную кафелем комнату с рядом рукомойников. Мой сосед слева, тот, что тоже не спал во время тихого часа, пару раз брызнул на меня водой, на что я никак не отреагировал, чем видимо его расстроил. Когда мы вернулись в комнату, где спали, на низких деревянных столах, расписанных подо что-то народное, уже стыли кисель и запеканка. Это был полдник.
После него, нас всех зачем-то построили парами и вывели на улицу. Затем матрона, бывшая видимо воспитательницей, гаркнула, чтобы мы ни баловались, и уселась на скамейку. Все разом, как по команде, разбежались. Я огляделся в поисках укромного места и увидев низкую лавочку под развесистой липой, пошел к ней. Усевшись на неё, я взял валявшийся рядом прутик и начал бессмысленно чертить им на земле. Когда линии и закорючки приобретали хоть какой-то смысл, выстраиваясь в слова, я стирал их сандалем. Я думал.
4.
Что такое детство? Сам по себе этот вопрос мог возникнуть только у взрослого, но уж никак не у ребенка. Для него не нужны эти выдуманные границы, которыми многие взрослые пытаются разделить свою жизнь на периоды - детство, отрочество, юность, зрелость и так далее до самой своей смерти. Когда ты живешь внутри этого яркого, красочного мира, зачем искать его границы? Очертить эту черту и назвать детство детством можно лишь уже после того как оно кончиться. Когда мы становимся взрослыми, то иногда пытаемся вызвать эти яркие образы бесшабашного ребячества, но если это и получается, то лишь как блеклей отблеск тех, истинных, детских ощущений. Когда мир казался необъятным и неизведанным, когда на каждом шагу тебя поджидали увлекательные тайны и удивительные открытия. Мы слишком разные - тогда в детстве и сейчас - чтобы до конца понять самих же себя, в том далеком мире начала жизни.
Я же видел мир своего детства наяву.
В той беседке, где несколько девчонок затеяли игру в магазин, я пил вино. Возле того дерева я впервые поцеловался, а потом нам пришлось удирать от сторожа через забор детского сада. Правда, дерево было старше, а забор не такой основательный как сейчас.
Как сейчас?
А я ведь почти не испугался. А было чему. Не далее как два часа назад открыл глаза и обнаружил себя в старшей группе детского сада. Того самого детского сада, который я помню с детства. Я помню тех ребят, что играют не вдалеке, и если поднапрячь память, то вспомню, как их зовут. Вон то белобрысый, точно Миша, потом мы с ним в институте учились. Рыжеволосая девчушка - Олька. Она меня всегда за что-то недолюбливала.
Как вообще могло случиться так, что я очутился здесь, в этом времени? Что случилось? Какие неведомые силы могли повернуть время вспять? Может быть это сон? Я уже несколько раз щипал себя, но кроме синяков в недалеком будущем нечего более существенного не добился. Если это не сон, а явь, то как объяснить все это?
Я отчего-то боялся, что не узнаю её - но нет, этого не случилось. Да видимо и не могло произойти. На самом деле она всегда была для меня такой - высокой, стройной с озорными смешинками в глазах. Моя мама.
Она улыбнулась:
- Как прошел день?
- Нормально.
- Что было на обед?
- Как всегда.
- Опять манка? Ну ничего. На ужин сегодня толчонка с молоком. Будешь?
- Буду.
Она взяла меня за руку, и мы пошли домой.
6.
Я смотрел на них снизу вверх.
Когда взрослеешь, год от года, происходит обратное - пока, наконец, в один из дней не обнаруживаешь что уже одинакового роста со своим отцом и даже чуть выше матери. Теперь же все эти годы, чьей-то всевластной рукой были отброшены, и все было, так как в самом начале жизни - ты маленький ребенок, а взрослые - огромные великаны, и чтобы рассмотреть их, приходиться задирать голову.
Я сидел на кухне и слушал, о чем разговаривали родители.
- Ты все же ему скажи, что так дальше дело не пойдет. Весь отдел держится на тебе, а если как дефицит какой - все мимо проходит. А ты все молчишь. Ребенку в этом году в школу идти, форму покупать надо, учебники. - Мать деловито отчитывала отца, одновременно гремя посудой.
- Да ладно, все будет нормально, что ты все переживаешь?
- А кто будет переживать? Ты? Ты лишнего слова сказать не хочешь. И главное ведь ты прав!
- Ну что ты все заладила одно и тоже. Я же говорю, все утрясется. И что, денег у нас нет? Форму ребенку, что ли не купим? Все же есть. Как у людей.
- Как у людей? Вон посмотри у соседей - стенка новая. А у нас?
- Ладно, давай потом поговорим. Ты вот пока ужин не готов, чего маринуешь ребенка на кухне? Пусть во дворе с ребятами поиграет.
- Да он еще не ел.
- Да ладно пусть ребенок погуляет. - Отец заговорчески подмигнул мне. - Поесть он всегда успеет.
Я вскочил со стула и стремглав бросился с кухни. В моей груди бушевало какое-то непонятое еще чувство. Это было странная, трудно передаваемая словами, смесь восторга и ощущение, того, что наконец-то после долгих лет отсутствия я вернулся к себе домой. И как никогда в своей жизни, я был счастлив.
7.
Каждый день я совершал какое-нибудь открытие.
Оказывается, улица, на которой я жил была намного уже, хотя, конечно сейчас она казалось мне почти огромной - и с двух сторон окружена огромными раскидистыми тополями, и когда желтый новенький троллейбус ехал по ней, ветки деревьев хлестали по стеклам.
Оказывается, что после того как вдоволь набегаешься во дворе, залпом можешь выпить литр березового сока или два-три стакана газировки. На улице, на асфальте иногда можно найти копейку и тогда опрометью броситься к автомату и попросив кого-нибудь из взрослых опустить её в прорезь, насладиться горьковатой, без сиропа холодной газированной водой.
И еще, я хорошо умею раскачиваться на качелях, и когда они поднимаются почти в самое голубое небо, можно почувствовать самую настоящею невесомость. Такую же какую чувствуют космонавты в космосе. И ради только одного этого неописуемого чувства свободы от собственного тела, когда ты хоть на долю секунды паришь в воздухе, мне хочется быть космонавтом.
8.
Лето кончилось, я иду в школу. И все вокруг суетятся. Лишь я на удивления родственников и знакомым совершенно спокоен. Первый раз в первый класс - это не про меня.
У меня новенький ранец, пахнущий свежей краской, с желтыми буквами “АБВ” и забавно щелкающим замком. Сам процесс застегивания и растегивания ранца - увлекательное занятие. В ранце зеленый пластмассовый пенал с ручками, карандашами и размягченной в бензине стеркой. Магазинные стерки, за исключением импортных, тверды как камень и вместо того, что бы стирать безбожно рвут бумагу. Еще у меня новый букварь, прописи и стопка тетрадок с промокашками, из которых, кстати, получаются весьма приличные самолетики.
На мне белая, как минимум дважды отутюженная, рубашка и новенькая школьная форма. Я полностью экипирован. К тому же способный и понятливый. Мальчик-паинька.
9.
Иногда мне казалось, что не только я один такой, однажды проснувшийся ребенком в этом странном мире жаркого солнца и беззаботной жизни. Взгляды многих, кто был со мной рядом, иногда были так пронзительны, что я прятал свои глаза, уставив их в землю. Эти взгляды, которые кидали на меня окружающие дети, прервав свои забавы на миг (они, казалось, и останавливали свои игры только для того, что бы вот так, по особому, посмотреть на меня), несли в себе какой-то скрытый смысл. И мне казалось, что я читал в этих пронзительных глазах юных мудрецов только одну мысль - да, и мы, как и ты когда-то были взрослыми, да, и мы, как и ты когда-то, терзали себя мыслями о смысле этого превращения. Потом и они прятали свои глаза от меня, прятали до того как я решался хоть на что-то - подойти и спросить их в открытую - правда ли это? Может мы все действительно не умираем, а вновь и вновь возрождаемся в себе - что бы заново, по новому пройти эту жизнь. Может в этом есть какой-то скрытый, тайный смысл? Может если Бог существует, то таким способом, он дает нам понять, что в своей жизни мы так и не совершили предначертанного, не сделали того, что было нужно сделать или совершили какую-нибудь страшную роковую ошибку.
Однажды сидя на лавке перед подъездом с Витей - моим соседом - я попытался перевести разговор на эту тему. Я рассказал ему историю о мальчике, который стал взрослым, но однажды проснулся ребенком - и ему пришлось начинать всю жизнь заново. Иногда я путался, называя этого мифического мальчика своим именем, запинался, долго ища и подбирая нужные слова.
Витя шумно пыхтел, выстрагивая что-то перочинным ножиком на лавке, слушая меня. Когда я закончил свой рассказ, то и он закончил чертить ножиком. Откинувшись назад и наклонив голову, он с удовольствием рассматривал результат. Потом вздохнул отчего-то тяжело и шумно:
- Знаешь в чем, вся проблема слов? Они заставляют нас испытывать озарение, но, когда мы поворачиваемся лицом к миру, они всегда подводят, и кончается тем, что мы стоим перед миром такими же, как и раньше, без всякого озарения.
Затем, немного помолчав, добавил:
- Если это и так, и потом после смерти мы опять становимся детьми, то значит мы должны жить вечно.
Потом поднял глаза на меня:
- А может, пойдем, искупаемся? Сегодня вода должна быть теплой.
После этого я не пробовал ни с кем даже рассуждать на эту тему, хотя уверенность в том, что многие окружающие меня дети были не “настоящие”, а такие же как и я неожиданно проснувшиеся в этом мире, только окрепла.
Когда мы встали, и Витя, прежде чем сложить свой перочинный ножик, аккуратно стер с него стружки, я посмотрел на то, что он вырезал на скамейке. Я помнил, своей второй, взрослой памятью, то, что Витя только что нацарапал на девственно чистой лавке. Не раз после, в той жизни пытался разобрать полустертые символы на много раз покрашенном деревянном брусе. Сейчас же эти слова были свежи и ясно читаемы - это была фраза на немецком “Jedom das Seine”.
10.
К отцу пришел друг, и они о чем-то долго беседовали на кухне за столом. Потом ушли на балкон курить.
Вернулись и сели в комнате. Я сидя за столом старательно изображал, что делаю уроки.
- А вот все-таки хорошо будет... - мечтательно сказал пришедший к отцу человек, заложив руки за голову и уставившись в потолок. - На Марс полетим. Все такое. Не, мы конечно, стариками, наверное, уже будем. А дети наши, к примеру. Вот твой - чем не космонавт?
Он встал и подошел ко мне, одарив крепким свежим перегаром.
- Я Виктор, с твоим папой работаю - сказал он и протянул мне руку. Моя ладошка как раз занимала ровно половину его.
- Ну что, полетишь на Марс? - подмигнул он.
- Не знаю - я пожал плечами. Подобного рода разговоры, когда ко мне нагибались, то ли, чтобы показать, что я еще мал или произвести эффект некой демократичности, меня в последнее время начали порядком раздражать.
- Ну, так все же? - поддакнул мой захмелевший отец. - Веришь, что на Марс полетишь?
- Не-а.
- Почему? - насупился сослуживец отца.
- А зачем?
- Ну, как? Осваивать. Климат прообразовывать, наконец.
- Здесь тоже много чего надо осваивать - я опустил глаза.
В комнате на несколько секунд возникла пауза. Затем, покачнувшись, Виктор сел на диван.
- Нет, не понял. Марс - это же целая планета. Ты знаешь?
Я утвердительно кивнул. Он продолжил:
- Ты представь, надо будет приспосабливать её к нашей жизни. Она же совершенно не приспособлена в этом плане, воздуха нет. То жара, то холод. Я читал про это. Ты только представь - огромные купола городов, а в них люди. Громадье, красота. В Москве был? - Виктор повернулся к отцу.
- Был, возили - кивнул тот.
- Так вот, - он вновь одарил меня ароматом алкоголя. - Москва это так, ерунда. Нет, конечно, город большой, красивый, столица наша. Но не Марс. Вот там мы такие города построим, такие заводы.
- А зачем? - некстати спросил я.
- Что, зачем?
- Заводы там зачем?
- Ну, как же... Ээээ.. Там же люди будут жить, работать надо же где-то будет. Вот и построим им заводы.
- Здесь тоже есть заводы.
Он внимательно посмотрел на меня, потом повернулся к отцу:
- Не. Твой сын космонавтом не будет, он, как и ты, увалень. А вот мой Мишка, точно космонавтом будет. И на Марс полетит. И если надо Волгу повернем, Сахару водой зальем и Америку, мать её, обгоним так, что бы они нас только и видали.
Уже после, когда гость ушел, и я ложился спать, отец подошел ко мне и потрепал по голове:
- Ну, что на Марс, значит, не хочешь?
Я вздохнул:
- Хочешь - не хочешь, все равно не попаду.
- Ну и правильно. Здесь лучше.
11.
Сегодня в наш почтовый ящик вместе с “Известиями” положили “Пионерскую правду”. Еще месяц назад я попросил маму подписаться на неё - помниться, она очень удивилось этому, ведь мне, первокласснику, который еще даже не стал октябренком, было еще рано читать эту газету. Но выписала она ее сразу - может, видя то странное и непонятное упорство, с которым я перелистывал большие листы “Известей”, словно ища в них что-то.
Честно говоря, первое время мне нравилось читать “Известия”, с ее монументальными фразами и застывшем штампами соцреализма - это было комично. Но постепенно мне это надоело - надоели длинные в целую страницу передовицы, провозглашавшие очередной курс партии и пресные репортажи из жизни ударников социалистического труда. Не с кем было поделиться тем весельем, которое вызывали во мне эти нафталиновые фразы. Единственное, что пока могло задержать мое внимание в газете - это становившая раз от разу больше колонка некрологов на последней странице.
Я помнил, что именно в “Пионерской правде” в свое время взахлеб читал какие-то длинные и жутко похожие на мыльные оперы повести с продолжением. И вот идя из школы и заметив в почтовом ящике тонкий листок “Пионерской правды”, я забежал на свой этаж и зазвонил в дверь. Когда дверь открылась, я сбросил ранец и схватив ключ от почтового ящика, так же стремительно кинулся вниз. Уже поднимаясь обратно, развернув одну газету и засунув другую под мышку, я увидел недовольное лицо матери - она стояла в дверях, сложив руки на груди:
- Ну, разве так можно? Меня чуть с ног не сбил, носишься как угорелый тут. Иди, живо мой руки, и за стол, обедать.
Я послушно кивнул, пробегая глазами по статьям, ища хоть что-то интересное. Ничего интересного не было - репортаж о сборе металлолома, рассказ о том, как какой-то пионер предотвратил аварию, а другой спас девочку на пожаре (был даже его портрет - смурый парень в школьной форме). И еще что-то, что могло бы потянуть на карикатурную копию других, взрослых советских газет. Ничего, что можно было бы почитать, не натыкаясь на нравоучения и зубрежку о руководящей роли партии.
Я недовольно положил газету на спинку дивана и пошел мыть руки. Ел я без аппетита и вяло.