Каиров Виктор : другие произведения.

Время простых желаний

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  ВРЕМЯ ПРОСТЫХ ЖЕЛАНИЙ
  
  1.
  
  Попали эти тетради к Ирине Георгиевне Кабардин случайно. Пять простых, обычных школьных тетрадей по 3 копейки. Тонкие, всего по двенадцать листов, в линейку. И уже пожелтели от солнца, а после того как их подержишь в руках, полистаешь, хотелось пойти и вымыть руки, так пропиталась бумага липкой пылью, когда валялись они в куче прочего мусора.
  
  Тетради были помечены выведенными фломастером цифрами - от одного до пяти, по числу. На первый взгляд казалось, что писали в тетрадях совершенно разные люди, так сильно отличался подчерк, в первых и последующих. Но, перечитав все тетради не один раз, Ирина Георгиевна пришла к выводу, что автор один. А вот подчерк его менялся. На первых листах тетради под цифрой один, он был неровный, неуверенный. Затем он окреп, буквы стали мельче, промежутки между словами уменьшились. Потом, начиная с третьей из тетрадей, эти промежутки вновь стали расползаться, между буквами, которые так же росли, стали появляться соединительные линии, которые напрочь отсутствовали в первых тетрадях. Тетрадь, на которой было прилежно выведена цифра четыре, представляла собой ужасающие зрелище с точки зрения каллиграфии. Буквы плясали, зачастую не попадая в отведенное им линейками место. Иногда почерк приобретал знакомый с первых двух тетрадей вид, а затем, видимо не мог удержаться, и вновь становился больше и размазаней. Последняя из тетрадей, а вернее всего один первый исписанный лист, и вовсе была исписан рукой, если не дошкольника, то первоклашки, который слишком старательно выводил все необходимые закорючки.
  
  Нашла стопку тетрадей Ирина Георгиевна в коридоре школы, где она преподавала химию. Был жаркий июньский полдень, и детей, которых вместо того, что бы распустить по домам, мучили некому особо не нужной практикой.
  
  Тетради валялись возле дверей кабинета труда, куда школьники стаскивали всякий мусор, который лишь при отдаленном рассмотрение мог сойти за макулатуру, и из которой потом, как обещалось должно было бы сделаться много интересных и редких книг. Ирина Георгиевна подняла их - она еще помниться подумала тогда, что может, кто из нерадивых школяров поспешил избавиться от своих двоек, и засунула в ящик стола в своем кабинете. Вновь натолкнулась она на них уже осенью, когда уже во всю зарядили серые бесконечные дожди. Она сидела в классе одна и проверяла домашние задания.
  
  Вспомнив о летней находки, она улыбнулась своей обычной забывчивости, над которой иногда подтрунивали ученики. На всех пяти тетрадях отсутствовали какие-либо указатели того, кому их можно было бы вернуть. Открыв как раз ту, на которой красовалась цифра один, она бесцельно пролистала её. Текст был похож на затянувшееся сочинение. Потом она заметила, что некоторые из записей разделяли даты, - по всей видимости, это был дневник. Конечно, читать чужие дневники было не хорошо, но, учитывая, явную анонимность этого, такую роскошь можно было себе позволить. Ирина Георгиевна пробежала глазами несколько строчек текста, и вдруг неожиданно споткнулось на одном из слов. Слово было знакомое, но смысл его она не понимала. Ирина Георгиевна нахмурилась. Пролистав еще несколько страниц, она вдруг замерла. Потом осторожно открыла тетрадь на самой первой странице и начала читать все по порядку.
  
  Когда прочитала все, включая и первый лист последней тетради, за окном было уже совсем темно. Ирина Георгиевна слышала, как по коридору школы бренча пустыми ведрами, шла техничка. Слышала, как невдалеке от школы по дороге проехал троллейбус, дребезжа на неровностях вечно ремонтируемых и никогда не доделанных до сносного состояния дорог города. Еще она слышала, как где-то играла гитара, и чей-то голос, лишь недавно обретший бас пел нечто невнятное. Все эти звуки казались ей какими-то нереальными и даже ненастоящими.
  
  Она встала и собрав тетради со стола, засунула их в сумку, попутно отметив, что руки её дрожат, и
  выключив свет в классе поспешила домой. Все дорогу её губы шептали, словно молитву (хоть никаких молитв Ирина Георгиевна и сроду не знала) одно и то же: “Этого не может быть... Этого просто не может быть...”. Придя, домой, она почему-то не сразу включила свет. Затем словно собравшись с духом, достала эти злополучные тетради из сумки. Нерешительно держа их в руках, несколько долгих минут раздумывала, что же ей теперь делать с ними. Лучшим было бы выкинуть их, но она понимала, что никогда сама сделать этого не решиться. Затем её посетила шальная мысль, что их, наверное, следует отдать в ту организацию, всуе которую мало кто называл. Но она отбросила и эту мысль - вряд ли что хорошего из этого вышло бы. Вдруг Ирина Георгиевна заметила, что её мысли как-то сами собой приняли совершенно другое направление, она на самом деле уже несколько минут обдумывала, куда бы эти тетради спрятать.
  
  В конце концов, тетради были засунуты в глубь серванта и погребены под семейными альбомами и прочими реликвиями скудного быта незамужней Ирины Георгиевны. Конечно, это было не самое лучшее и безопасное хранилище для текстов, что скрывали в себе тетради, но ничего другого на сегодняшний день она просто не могла придумать. Разумеется, что завтра, их надо будет перепрятать надежнее.
  Засыпала Ирина Георгиевна тяжело, долго ворочаясь в своей холодной постели. А когда она наконец-то заснула, к ней пришел сон, в которой она была веселой маленькой девочкой с красными бантами и с приколотым к зеленому платью значком в виде алой звезды.
  
  2.
  
  Вы когда-нибудь пробовали представить себя без тела? Так, что сами вы есть, а тела нет? Просто нет. Вы видите все вокруг, слышите, а прикоснуться к чему-нибудь, пощупать это что-то нельзя? Вы не чувствуете ни малейшего дуновения ветерка, хотя ясно видите как колышется трава и листья деревьев, вы даже слышите этот шелест. У вас нет рук которыми вы могли бы ощутить прохладу зеленой, мокрой после летнего теплого дождя, травы. Да вы и пройтись по ней не можете. Ваш слух слышит стрекотание кузнечика, но вместе с тем вы не можете сказать ни слова - вы немы, потому что вам просто нечем говорить. Вы даже не можете вздохнуть полной грудью, её тоже нет. Не ощущается биение несуществующего сердце, даже нельзя зажмуриться от бликов солнца в лужах - несуществующие глаза не могут прикрыть отсутствующие веки.
  
  И вместе с тем, каким-то непостижимым образом чувствуете, нет, не телом, чем-то совсем другим, для описания чего невозможно подобрать слова, окружающий мир, и плывете над этой прохладной и дышащей всеми порами после дождя землей.
  
  Вы пробовали это когда-либо представить?
  
  А я в данный момент, представляя собой как раз это нечто. Без тела, зато смотрящие сразу во все стороны, слышащие шелест лапок жука в траве и рев реактивного самолета в небе. Я был без тела, но в то же время существовал. Как описать этот тем, кто привык опираться на две конечности, хватать что не попадя парой других и озираться, что бы рассмотреть что-то за спиной?
  
  У меня не было тела и я нисколько не жалел об этом. Зачем идти по траве зеленого луга и мять её, если можно вот так парить над ней в невесомости, чувствовать её аромат, даже не втягивая воздух, слышать гармонию звуков природы, не обладая ушами. Это было восхитительное чувство, и я упивался им.
  Но внезапно все кончилось. Кончилось в тот момент, когда мое сознание переступило очерченную кем-то (секунду назад я знал кем) черту и попыталось понять, что было перед тем, как я очутился здесь, над этой поляной в воздухе, бестелесный и невесомый.
  
  На меня сразу со всех сторон хлынула боль. То, что секунду назад казалось верхом блаженства, превратилось в страдание. Мне было невыносимо больно не ощущать свои части тела. Мне было ужасно больно без моих рук, ног, головы. Без небьющегося сердце и не вдыхающих воздух легких. И я упал вниз, на землю, оглушенный этой болью и рассыпался на тысячи мелких осколков. И в каждом из этих бесчисленных осколков я чувствовал нестерпимую сжигающею боль. И еще я чувствовал сожаление, сожаление за то, что захотел узнать что-то, кроме того, что мне было разрешено на данный момент знать.
  
  3.
  
  Я открыл глаза и уставился в потолок. Потолок был старый, потрескавшийся. И по нему полз жук. Большой и усатый. Он не спеша перебирал лапками, цепляясь за неровности давно нештукатуреной серой поверхности. Иногда он замирал, словно бы боясь, что вот сейчас неотвратимая сила тяжести возьмет вверх над его почти невесомым тельцем, и он упадет вниз. Затем вновь, сначала нерешительно, потом все более бодро начинал двигаться по только ему известному маршруту.
  
  Я отвел глаза от потолка с его жуком-путешественником и посмотрел на стену. Стена была неровно докрашена до середины зеленой краской. Как раз на этой середине, между серой побелкой и зеленой поверхностью висела пыльная репродукция с изображением хитро улыбающегося человека в кепке со странным прищуром вместо глаз.
  
  - Чего не спишь? - раздалось над моей головой.
  
  Надо мной нависла фигура женщины в белом халате. Своим видом она пыталось изобразить строгость. Но эта была лишь видимая суровость, добродушные глаза с головой выдавали её.
  
  - Давай спи, тихий час еще не кончился.
  
  Я послушно зажмурился и натянул на голову одеяло. Затем, когда шаги женщины в белом удалились, я осторожно проделал в одеяле дырочку и посмотрел направо. Рядом со мной на точно такой же раскладушке, как и у меня (а то, что я лежу на раскладушке, я понял по тому как подо мной пружинила туго натянутая материя) под одеялом лежал мальчик лет семи. Я осторожно, стараясь не шуметь, повернулся под одеялом на другую сторону и вновь чуть приподнял полог. Слева на меня через такую же небольшую дырку в складках одеяла смотрел чей-то глаз. Когда некто под одеялом, заметил, что и я смотрю на него, проем сразу прикрылся.
  
  Через несколько минут, которые я провел, с натянутой на голову одеялом и размышлениями о том, что бы это все значило, в помещение, где стояли наши раскладушки хлопнула дверь и чей-то зычный голос объявил:
  
  - Подъем! Все детки открывают глазки!
  
  Я скинул одеяло и встал. На раскладушке слева от меня откинулось одеяло, и хитрая рожица уставилась на меня:
  
  - А я видел, что ты не спал! - заявила она с довольной улыбкой. - В тихий час все должны спать!
  
  - Сам то тоже не спал, - буркнул я и начал одеваться, попутно озираясь. Вокруг, кто неохотно, а кто резво поднимался со своих раскладушек. Я заметил, что вперемежку с мальчиками кое-где мелькали сонные личики девчонок.
  
  - А мне можно, - безапелляционно заявил мой сосед. - У меня папа военный.
  
  На это я ничего не ответил. Зато принялся копировать движения мальчишки справа, успевшего уже одеться и собиравшего раскладушку. После того как большинство детей более или менее успешно справились с этой задачей, обладательница зычного голоса, женщина неопределенного возраста с тугой длинной косой, объявила, что перед полдником все должны вымыть руки, так как на них много бактерий. Я вместе со всеми последовал в отделанную кафелем комнату с рядом рукомойников. Мой сосед слева, тот, что тоже не спал во время тихого часа, пару раз брызнул на меня водой, на что я никак не отреагировал, чем видимо его расстроил. Когда мы вернулись в комнату, где спали, на низких деревянных столах, расписанных подо что-то народное, уже стыли кисель и запеканка. Это был полдник.
  
  После него, нас всех зачем-то построили парами и вывели на улицу. Затем матрона, бывшая видимо воспитательницей, гаркнула, чтобы мы ни баловались, и уселась на скамейку. Все разом, как по команде, разбежались. Я огляделся в поисках укромного места и увидев низкую лавочку под развесистой липой, пошел к ней. Усевшись на неё, я взял валявшийся рядом прутик и начал бессмысленно чертить им на земле. Когда линии и закорючки приобретали хоть какой-то смысл, выстраиваясь в слова, я стирал их сандалем. Я думал.
  
  4.
  
  Что такое детство? Сам по себе этот вопрос мог возникнуть только у взрослого, но уж никак не у ребенка. Для него не нужны эти выдуманные границы, которыми многие взрослые пытаются разделить свою жизнь на периоды - детство, отрочество, юность, зрелость и так далее до самой своей смерти. Когда ты живешь внутри этого яркого, красочного мира, зачем искать его границы? Очертить эту черту и назвать детство детством можно лишь уже после того как оно кончиться. Когда мы становимся взрослыми, то иногда пытаемся вызвать эти яркие образы бесшабашного ребячества, но если это и получается, то лишь как блеклей отблеск тех, истинных, детских ощущений. Когда мир казался необъятным и неизведанным, когда на каждом шагу тебя поджидали увлекательные тайны и удивительные открытия. Мы слишком разные - тогда в детстве и сейчас - чтобы до конца понять самих же себя, в том далеком мире начала жизни.
  
  Я же видел мир своего детства наяву.
  
  В той беседке, где несколько девчонок затеяли игру в магазин, я пил вино. Возле того дерева я впервые поцеловался, а потом нам пришлось удирать от сторожа через забор детского сада. Правда, дерево было старше, а забор не такой основательный как сейчас.
  
  Как сейчас?
  
  А я ведь почти не испугался. А было чему. Не далее как два часа назад открыл глаза и обнаружил себя в старшей группе детского сада. Того самого детского сада, который я помню с детства. Я помню тех ребят, что играют не вдалеке, и если поднапрячь память, то вспомню, как их зовут. Вон то белобрысый, точно Миша, потом мы с ним в институте учились. Рыжеволосая девчушка - Олька. Она меня всегда за что-то недолюбливала.
  
  Как вообще могло случиться так, что я очутился здесь, в этом времени? Что случилось? Какие неведомые силы могли повернуть время вспять? Может быть это сон? Я уже несколько раз щипал себя, но кроме синяков в недалеком будущем нечего более существенного не добился. Если это не сон, а явь, то как объяснить все это?
  
  Зычный голос воспитательницы прервал мои размышления:
  
  - Дети! Все строимся парами.
  
  5.
  
  Она была молода. Моя мама.
  
  Я отчего-то боялся, что не узнаю её - но нет, этого не случилось. Да видимо и не могло произойти. На самом деле она всегда была для меня такой - высокой, стройной с озорными смешинками в глазах. Моя мама.
  
  Она улыбнулась:
  
  - Как прошел день?
  
  - Нормально.
  
  - Что было на обед?
  
  - Как всегда.
  
  - Опять манка? Ну ничего. На ужин сегодня толчонка с молоком. Будешь?
  
  - Буду.
  
  Она взяла меня за руку, и мы пошли домой.
  
  6.
  
  Я смотрел на них снизу вверх.
  
  Когда взрослеешь, год от года, происходит обратное - пока, наконец, в один из дней не обнаруживаешь что уже одинакового роста со своим отцом и даже чуть выше матери. Теперь же все эти годы, чьей-то всевластной рукой были отброшены, и все было, так как в самом начале жизни - ты маленький ребенок, а взрослые - огромные великаны, и чтобы рассмотреть их, приходиться задирать голову.
  
  Я сидел на кухне и слушал, о чем разговаривали родители.
  
  - Ты все же ему скажи, что так дальше дело не пойдет. Весь отдел держится на тебе, а если как дефицит какой - все мимо проходит. А ты все молчишь. Ребенку в этом году в школу идти, форму покупать надо, учебники. - Мать деловито отчитывала отца, одновременно гремя посудой.
  
  - Да ладно, все будет нормально, что ты все переживаешь?
  
  - А кто будет переживать? Ты? Ты лишнего слова сказать не хочешь. И главное ведь ты прав!
  
  - Ну что ты все заладила одно и тоже. Я же говорю, все утрясется. И что, денег у нас нет? Форму ребенку, что ли не купим? Все же есть. Как у людей.
  
  - Как у людей? Вон посмотри у соседей - стенка новая. А у нас?
  
  - Ладно, давай потом поговорим. Ты вот пока ужин не готов, чего маринуешь ребенка на кухне? Пусть во дворе с ребятами поиграет.
  
  - Да он еще не ел.
  
  - Да ладно пусть ребенок погуляет. - Отец заговорчески подмигнул мне. - Поесть он всегда успеет.
  
  Я вскочил со стула и стремглав бросился с кухни. В моей груди бушевало какое-то непонятое еще чувство. Это было странная, трудно передаваемая словами, смесь восторга и ощущение, того, что наконец-то после долгих лет отсутствия я вернулся к себе домой. И как никогда в своей жизни, я был счастлив.
  
  7.
  
  Каждый день я совершал какое-нибудь открытие.
  
  Оказывается, улица, на которой я жил была намного уже, хотя, конечно сейчас она казалось мне почти огромной - и с двух сторон окружена огромными раскидистыми тополями, и когда желтый новенький троллейбус ехал по ней, ветки деревьев хлестали по стеклам.
  
  Оказывается, что после того как вдоволь набегаешься во дворе, залпом можешь выпить литр березового сока или два-три стакана газировки. На улице, на асфальте иногда можно найти копейку и тогда опрометью броситься к автомату и попросив кого-нибудь из взрослых опустить её в прорезь, насладиться горьковатой, без сиропа холодной газированной водой.
  
  И еще, я хорошо умею раскачиваться на качелях, и когда они поднимаются почти в самое голубое небо, можно почувствовать самую настоящею невесомость. Такую же какую чувствуют космонавты в космосе. И ради только одного этого неописуемого чувства свободы от собственного тела, когда ты хоть на долю секунды паришь в воздухе, мне хочется быть космонавтом.
  
  8.
  
  Лето кончилось, я иду в школу. И все вокруг суетятся. Лишь я на удивления родственников и знакомым совершенно спокоен. Первый раз в первый класс - это не про меня.
  
  У меня новенький ранец, пахнущий свежей краской, с желтыми буквами “АБВ” и забавно щелкающим замком. Сам процесс застегивания и растегивания ранца - увлекательное занятие. В ранце зеленый пластмассовый пенал с ручками, карандашами и размягченной в бензине стеркой. Магазинные стерки, за исключением импортных, тверды как камень и вместо того, что бы стирать безбожно рвут бумагу. Еще у меня новый букварь, прописи и стопка тетрадок с промокашками, из которых, кстати, получаются весьма приличные самолетики.
  
  На мне белая, как минимум дважды отутюженная, рубашка и новенькая школьная форма. Я полностью экипирован. К тому же способный и понятливый. Мальчик-паинька.
  
  9.
  
  Иногда мне казалось, что не только я один такой, однажды проснувшийся ребенком в этом странном мире жаркого солнца и беззаботной жизни. Взгляды многих, кто был со мной рядом, иногда были так пронзительны, что я прятал свои глаза, уставив их в землю. Эти взгляды, которые кидали на меня окружающие дети, прервав свои забавы на миг (они, казалось, и останавливали свои игры только для того, что бы вот так, по особому, посмотреть на меня), несли в себе какой-то скрытый смысл. И мне казалось, что я читал в этих пронзительных глазах юных мудрецов только одну мысль - да, и мы, как и ты когда-то были взрослыми, да, и мы, как и ты когда-то, терзали себя мыслями о смысле этого превращения. Потом и они прятали свои глаза от меня, прятали до того как я решался хоть на что-то - подойти и спросить их в открытую - правда ли это? Может мы все действительно не умираем, а вновь и вновь возрождаемся в себе - что бы заново, по новому пройти эту жизнь. Может в этом есть какой-то скрытый, тайный смысл? Может если Бог существует, то таким способом, он дает нам понять, что в своей жизни мы так и не совершили предначертанного, не сделали того, что было нужно сделать или совершили какую-нибудь страшную роковую ошибку.
  
  Однажды сидя на лавке перед подъездом с Витей - моим соседом - я попытался перевести разговор на эту тему. Я рассказал ему историю о мальчике, который стал взрослым, но однажды проснулся ребенком - и ему пришлось начинать всю жизнь заново. Иногда я путался, называя этого мифического мальчика своим именем, запинался, долго ища и подбирая нужные слова.
  
  Витя шумно пыхтел, выстрагивая что-то перочинным ножиком на лавке, слушая меня. Когда я закончил свой рассказ, то и он закончил чертить ножиком. Откинувшись назад и наклонив голову, он с удовольствием рассматривал результат. Потом вздохнул отчего-то тяжело и шумно:
  
  - Знаешь в чем, вся проблема слов? Они заставляют нас испытывать озарение, но, когда мы поворачиваемся лицом к миру, они всегда подводят, и кончается тем, что мы стоим перед миром такими же, как и раньше, без всякого озарения.
  
  Затем, немного помолчав, добавил:
  
  - Если это и так, и потом после смерти мы опять становимся детьми, то значит мы должны жить вечно.
  
  Потом поднял глаза на меня:
  
  - А может, пойдем, искупаемся? Сегодня вода должна быть теплой.
  
  После этого я не пробовал ни с кем даже рассуждать на эту тему, хотя уверенность в том, что многие окружающие меня дети были не “настоящие”, а такие же как и я неожиданно проснувшиеся в этом мире, только окрепла.
  
  Когда мы встали, и Витя, прежде чем сложить свой перочинный ножик, аккуратно стер с него стружки, я посмотрел на то, что он вырезал на скамейке. Я помнил, своей второй, взрослой памятью, то, что Витя только что нацарапал на девственно чистой лавке. Не раз после, в той жизни пытался разобрать полустертые символы на много раз покрашенном деревянном брусе. Сейчас же эти слова были свежи и ясно читаемы - это была фраза на немецком “Jedom das Seine”.
  
  10.
  
  К отцу пришел друг, и они о чем-то долго беседовали на кухне за столом. Потом ушли на балкон курить.
  
  Вернулись и сели в комнате. Я сидя за столом старательно изображал, что делаю уроки.
  
   - А вот все-таки хорошо будет... - мечтательно сказал пришедший к отцу человек, заложив руки за голову и уставившись в потолок. - На Марс полетим. Все такое. Не, мы конечно, стариками, наверное, уже будем. А дети наши, к примеру. Вот твой - чем не космонавт?
  
  Он встал и подошел ко мне, одарив крепким свежим перегаром.
  
  - Я Виктор, с твоим папой работаю - сказал он и протянул мне руку. Моя ладошка как раз занимала ровно половину его.
  
  - Ну что, полетишь на Марс? - подмигнул он.
  
  - Не знаю - я пожал плечами. Подобного рода разговоры, когда ко мне нагибались, то ли, чтобы показать, что я еще мал или произвести эффект некой демократичности, меня в последнее время начали порядком раздражать.
  
  - Ну, так все же? - поддакнул мой захмелевший отец. - Веришь, что на Марс полетишь?
  
  - Не-а.
  
  - Почему? - насупился сослуживец отца.
  
  - А зачем?
  
  - Ну, как? Осваивать. Климат прообразовывать, наконец.
  
  - Здесь тоже много чего надо осваивать - я опустил глаза.
  
  - Например?
  
  - Ну, Сахару орошать, Волгу повернуть, БАМ достроить.
  
  В комнате на несколько секунд возникла пауза. Затем, покачнувшись, Виктор сел на диван.
  
  - Нет, не понял. Марс - это же целая планета. Ты знаешь?
  
  Я утвердительно кивнул. Он продолжил:
  
  - Ты представь, надо будет приспосабливать её к нашей жизни. Она же совершенно не приспособлена в этом плане, воздуха нет. То жара, то холод. Я читал про это. Ты только представь - огромные купола городов, а в них люди. Громадье, красота. В Москве был? - Виктор повернулся к отцу.
  
  - Был, возили - кивнул тот.
  
  - Так вот, - он вновь одарил меня ароматом алкоголя. - Москва это так, ерунда. Нет, конечно, город большой, красивый, столица наша. Но не Марс. Вот там мы такие города построим, такие заводы.
  
  - А зачем? - некстати спросил я.
  
  - Что, зачем?
  
  - Заводы там зачем?
  
  - Ну, как же... Ээээ.. Там же люди будут жить, работать надо же где-то будет. Вот и построим им заводы.
  
  - Здесь тоже есть заводы.
  
  Он внимательно посмотрел на меня, потом повернулся к отцу:
  
  - Не. Твой сын космонавтом не будет, он, как и ты, увалень. А вот мой Мишка, точно космонавтом будет. И на Марс полетит. И если надо Волгу повернем, Сахару водой зальем и Америку, мать её, обгоним так, что бы они нас только и видали.
  
  Уже после, когда гость ушел, и я ложился спать, отец подошел ко мне и потрепал по голове:
  
  - Ну, что на Марс, значит, не хочешь?
  
  Я вздохнул:
  
  - Хочешь - не хочешь, все равно не попаду.
  
  - Ну и правильно. Здесь лучше.
  
  11.
  
  Сегодня в наш почтовый ящик вместе с “Известиями” положили “Пионерскую правду”. Еще месяц назад я попросил маму подписаться на неё - помниться, она очень удивилось этому, ведь мне, первокласснику, который еще даже не стал октябренком, было еще рано читать эту газету. Но выписала она ее сразу - может, видя то странное и непонятное упорство, с которым я перелистывал большие листы “Известей”, словно ища в них что-то.
  
  Честно говоря, первое время мне нравилось читать “Известия”, с ее монументальными фразами и застывшем штампами соцреализма - это было комично. Но постепенно мне это надоело - надоели длинные в целую страницу передовицы, провозглашавшие очередной курс партии и пресные репортажи из жизни ударников социалистического труда. Не с кем было поделиться тем весельем, которое вызывали во мне эти нафталиновые фразы. Единственное, что пока могло задержать мое внимание в газете - это становившая раз от разу больше колонка некрологов на последней странице.
  
  Я помнил, что именно в “Пионерской правде” в свое время взахлеб читал какие-то длинные и жутко похожие на мыльные оперы повести с продолжением. И вот идя из школы и заметив в почтовом ящике тонкий листок “Пионерской правды”, я забежал на свой этаж и зазвонил в дверь. Когда дверь открылась, я сбросил ранец и схватив ключ от почтового ящика, так же стремительно кинулся вниз. Уже поднимаясь обратно, развернув одну газету и засунув другую под мышку, я увидел недовольное лицо матери - она стояла в дверях, сложив руки на груди:
  
  - Ну, разве так можно? Меня чуть с ног не сбил, носишься как угорелый тут. Иди, живо мой руки, и за стол, обедать.
  
  Я послушно кивнул, пробегая глазами по статьям, ища хоть что-то интересное. Ничего интересного не было - репортаж о сборе металлолома, рассказ о том, как какой-то пионер предотвратил аварию, а другой спас девочку на пожаре (был даже его портрет - смурый парень в школьной форме). И еще что-то, что могло бы потянуть на карикатурную копию других, взрослых советских газет. Ничего, что можно было бы почитать, не натыкаясь на нравоучения и зубрежку о руководящей роли партии.
  
  Я недовольно положил газету на спинку дивана и пошел мыть руки. Ел я без аппетита и вяло.
  
  12.
  
  Я решил записывать все, о чем думаю, и что произошло в тетради. В обычные советские тетради, в линейку. Таких дома полно, в отличие от тетрадей в клетку, те в дефиците. То есть вести своеобразный дневник. Почему? Не знаю. Вряд ли кто кроме меня прочитает это. А если это и случиться, вряд ли кто поверит словам ребенка. Вдумайтесь - поверить в то, что какой-то первоклассник напишет, что через десять лет не будет Советского Союза?
  
  Тогда зачем я это пишу? Возможно, я чувствую, что должен, почти обязан выразить свои мысли, все что со мной случилось на бумаге. Мне кажется, чем больше времени проходит с того дня, когда я вдруг проснулся здесь ребенком, тем труднее мне самому представить, что я когда то был взрослым, решал какие-то свои, как мне казалось, важные взрослые проблемы, что то планировал, о чем то мечтал. Может быть, однажды проснувшись, я вообще забуду о том, что это мое уже второе детство. Не первое, а уже второе.
  
  13.
  
  Работа над ошибками. Когда учительница произнесла это, я вздрогнул и сразу стал лихорадочно оглядываться - не заметил ли кто этого? Вроде нет. Учительница еще раз повторила сказанное и обернувшись к доске стала медленно и каллиграфически верно выводить на ней: Работа над ошибками. Все старательно начали писать то же самое в тетрадях, лишь я медлил.
  
  Действительно, а что если все что случилось со мной всего лишь некая работа над ошибками? Меня терзала одна и та же, часто повторяющаяся мысль - Бог (в конце концов, есть ты или нет?) заставляет прожить нас всю жизнь с начала, заново. Что бы мы смогли исправить те ошибки, которые успели совершить в своей жизни. Вот передо мной чистый лист бумаги - еще непрожитая жизнь. И мне говорят: пиши её по новому, без ошибок, соблюдая все правила и старательно выводя каждую буковку. Может быть так? Может, нас не пустят в рай до тех пор, пока мы заново, правильно не проживем нашу жизнь?
  
  Вот только почему этот бог не подсказывает, где и когда конкретно мы оступились? Что помешало прожить нам свою жизнь, так как это было предначертано? Ведь когда делаешь работу над ошибками - подсказывать можно. По крайней мере, в школе так.
  
  14.
  
  Мне снятся сны. Вот мне сниться то, как умирает мой отец, как я нахожу его уже остывшее и холодное тело, мне сниться морг и почему-то синий свет ламп. Мне сниться пустая кухня и соседка, уговаривающая меня хоть что-то съесть. Мне сняться циферблаты часов и минутная стрелка, застывшая на месте - я сижу и жду, когда приедет моя мать.
  
  Я тяжело дышу и смотрю в потолок комнаты. На потолке отражается свет фар редких машин за окном. Когда шум в моих ушах стихает, я начинаю разбирать шумное дыхание отца. Он жив, он спит. А мне сейчас всего лишь не более семи лет от роду и я хожу в первый класс. Всего этого еще не было. И пока все это не более чем кошмарный сон.
  
  15.
  
  Новый год. Елка. Подарки - кулек конфет и мандарины, акварельные краски и разрешение идти ложиться спать в десять часов вечера.
  
  Ну не смешно ли?
  
  16.
  
  Отец сидит на кухне. Курит. Это он делает очень редко, мама запрещает ему курить в квартире и всегда выпроваживает его на балкон или в подъезд. Чаще на балкон, так как дым из подъезда все равно попадает в квартиру.
  
  Я тоже на кухне. Сижу на табуретке и смотрю на отца. Он тушит сигарету и налив из трехлитровой банки воды в кружку, пьет большими жадными глотками. Часть воды попадает на усы. Он вытирает их и смотрит на меня:
  
  - Что молчишь?
  
  - Да так.
  
  - Как в школе дела?
  
  - Нормально вроде - я опускаю глаза.
  
  - Нормально? А мать вот говорит, что ты бездельничаешь, и домашнее задание не делаешь. Опять над тобой сидеть, что ли надо? Без помощи, что не можешь?
  
  - Могу.
  
  - Тогда что?
  
  - Да так.
  
  - Что ты все заладил. О чем вообще задумался?
  
  - О жизни.
  
  - О жизни? - он еле заметно улыбается, почти одними глазами - Не мал еще, о жизни думать-то?
  
  - А что, рано разве?
  
  - Ну не знаю... - он вздыхает. - Я в твои годы в детском доме был. О жизни тоже думал. Только мысли грустные были.
  
  Я вновь опускаю глаза и чувствую, как на них наворачиваются слезы.
  
  - Эй, ты чего скис?
  
  Я молчу.
  
  - Ты что плачешь? Ты же мужик будущей. Тебе платать нельзя. Ты сильным должен быть.
  
  Я чувствую, как у меня начинают трястись плечи. Отец подходит и обнимает меня.
  
  - Да ладно, что ты? Перестань, перестань...
  
  Я еле слышно шепчу, чувствуя соленый вкус на губах:
  
  - Папа не умирай больше никогда.... Пожалуйста.
  
  Он не слышит моих слов, продолжая гладить меня по голове и повторять:
  
  - Ну, успокойся. Все хорошо. Хорошо все...
  
  17.
  
  Опять сон. Но уже не кошмар.
  
  Такое ощущение, что я больше не чувствовал вес своего тела. Его вообще не было. А я, каким-то образом, видя все вокруг, парил в воздухе. Подо мной был зеленый луг. Я чувствовал аромат травы и слышал стрекотание кузнечиков. Я парил по воздуху над землей достаточно высоко, но почему-то мне не было страшно. Мне казалась, что вот так парить по воздуху и не касаться земли я умею очень давно. И для меня это намного привычней, чем ходить по земле.
  
  Потом все кончилось. Меня разбудила мама - было уже утро и надо было собираться в школу.
  
  18.
  
  Несколько раз перечитал тетради. Перечитал, что бы понять, что со мной твориться. Я чувствую, как от меня ускользает, растворяется все то, что крепило меня с тем, взрослым миром, миром в которым я существовал до памятного майского дня.
  
  Самое странное, что все это происходит незаметно и постепенно. Я понемногу забываю некоторые слова, натужно пытаюсь их вспомнить. Оказывается если время от времени их не употреблять, то можно просто-напросто забыть. Некоторые же слова и фразы я помню - но не могу понять какой смысл вкладывал в них раньше. Это напоминает некую странную игру. Я произношу слова вслух и пытаюсь понять их значение: что значит пейджер, броузер, инвестиции и провайдер? Лезу в словарь, но там этих слов нет.
  Моя прошлая жизнь, для меня уже не больше чем сон. Он не реальность. Реально сейчас лишь то, что меня окружает. Моя память каждый день заполняется событиями этой новой жизни, а старая стирается, исчезает.
  
  Что это? Неужели пройдет год, а может и того меньше - и я не буду помнить ничего? Не буду помнить своей другой жизни? Забуду о том, что кто-то (Бог?) поменял какие-то правила, одному ему известной игры, и я очутился на десятки лет назад в своей жизни? Если я это забуду, то смогу ли я поменять эту новую жизнь так, что бы избежать тех ловушек, которые я помню (помню ли?) меня должны подстерегать в будущем? Кто я сейчас - ребенок, терзаемый странными снами или тот, чей разум очутился в своем детском теле?
  
  И вот еще вопрос: как часто первоклассники сходят с ума?
  
  19.
  
  Иногда я чувствую непреодолимую потребность кому-либо выговориться, рассказать о том, что произошло. Но кто в это может поверить? Вообще возможно ли поверить в это?
  
  Вот я представляю.
  
  Ко мне подходит мальчик, и заискивающе смотря в глаза, говорит о том, что он когда-то, дескать, был взрослым. Он приводит какие-то примеры, говорит название и чьи-то имена - но я их не знаю. Что бы я сделал? Отвернулся и ушел? Или бы с благостной улыбкой кивал, думая о том, что этот мальчик сбежал из сумасшедшего дома?
  
  Но точно я знаю одно - я бы не поверил не единому слову. И значит и мне, этому самому маленькому мальчику - никому не стоит пытаться рассказать о том, что произошло. Остаются лишь эти тетради.
  
  Записки сумасшедшего школьника.
  
  20.
  
  А может быть это рай? Предположим, что я умер и очутился в раю. Ведь негде, в самом деле, не сказано, что мы должны конкретно увидеть. А как часто взрослые называют детство райской порой жизни.
  
  Так вот, пожалуйста, и получайте то, чего хотели. Вполне достойная версия.
  
  21.
  
  Я опять перечитывал тетради. Сейчас их уже четыре штуки. Кто-то накарябал на них фломастером неровные цифры - по порядку, от единицы, до четырех. Неужели это сделал я?
  Теперь это больше похоже на провалы в памяти - однажды просыпаясь утром я понял, что вчера абсолютно не помнил того, кто я на самом деле. Помню все свои поступки и понимаю их смысл. Но знаю, что вчера, я уже забыл о том, кем я был раньше.
  
  Сегодня еще помню. Хоть за это спасибо.
  
  22.
  
  Разговор с матерью. Она за что-то меня ругает.
  
  - Когда вырастешь, ты поймешь, что так делать нельзя!
  
  - А почему я смогу понять это лишь тогда когда выросту? Разве нельзя объяснить мне это сейчас?
  
  - Конечно, нет. Ведь ты еще маленький.
  
  - А если и так, то, что с того?
  
  - Это значит, что некоторые веще тебе знать еще не положено. Вот когда вырастишь, выучишься - тогда, пожалуйста, делай что тебе заблагорассудиться.
  
  - А в чем будет разница?
  
  - Какая разница?
  
  - Ну, будет ли разница между мной, такой как я сейчас, и мной, когда я вырасту?
  
  - Конечно, ты же будешь взрослым.
  
  - И все?
  
  Она посмотрела на меня, потом вздохнула:
  
  - Что тебе говорить...
  
  23.
  
  Родители подарили альбом для марок и специальный альбом для значков. Это некое подобие книги с поролоновыми листами, к которым можно крепить значки. Редкая вещь. Витя, мой сосед, очень завидует.
  
  Еще новость: я начал записывать все в новую тетрадь.
  
  24.
  
  Вчера был первый день летних школьных каникул. Родители сказали, что через две недели отвезут меня в Крым к родственникам. Когда я сказал об этом Вити, он надулся. Дело в том, что он никогда не видел моря. Я уже тоже его плохо помню, прошлым летом в Крым я не ездил.
  
  Я предложил Вити поехать со мной. Главной задачей было теперь уговорить родителей. Попробуем сделать это сегодня вечером.
  
  Сейчас, когда я пишу это, ко мне должен прийти Витя. Мы вместе идем на речку. Вода должна быть теплой. На сегодня пока всё.
  
  25.
  
  Иногда Ирина Георгиевна начинала убеждать себя в том, что все это не более чем мистификация. Чья-то злая непонятная шутка, розыгрыш. А может быть даже специально разработанный секретный план, целью, которой было разоблачить Ирину Георгиевну в каких-то крамольных мыслях. Если так, то этот хитрый план удался. Она, наверное, должна была поступить, как честный гражданин своей советской страны и отнести тетради куда надо и передать, кому следует. Но она этого не сделала. Но если это так, и эта провокация удалась, почему ничего не происходило дальше? Почему в ее дверь не звонили, и интеллигентного вида мужчина в штатском на пороге не спешил предъявить ей с многозначительным видом красное удостоверение с золотыми буквами на корочке? Или может быть все это - происки каких-то вражеских сил? Тогда почему на её пороге не возникал человек в кожаной куртке и темных очках? Не пытался шепотом сказать ей, что за ней давно наблюдают, и она именно тот, кто им нужен?
  
  Но не происходило ровным счетом ничего. Тетради продолжали лежать в серванте. Ирина Георгиевна не раз зарекалась их перепрятать, но не могла - стоила ей достать тетради, как она сразу же начинала перечитывать их. Но, в конце концов, получилась как-то так, что Ирина Георгиевна начала забывать о них, и лишь изредка вздрагивала, когда натыкалась на них в серванте ища что-то среди фотоальбомов и прочей рухляди.
  
  Как-то однажды проснувшись, она поняла, что что-то не так. Какая-та мысль уже несколько дней тревожила ей. И, наконец, сегодня, эта мысль должна была стать осязаемой, понятной и ясной. Почему-то её казалось, что будет именно так. Она встала и пошла на кухню. Включив радио и поставив на плиту чайник, Ирина Георгиевна села за стол, подперев свою седую голову руками.
  
  Уже несколько лет она была на пенсии, родственников не было - она было забыта всеми и брошена. Сегодня у неё должен был быть удачный день, вчера в соседнем магазине, сказали, что будут давать сахар. Без талонов. И она уже даже записалось, под номером 197 - и это значит, что в очереди придется постоять совсем недолго. По крайне мере, не дольше чем обычно. Длинным очередям Ирина Георгиевна была даже рада - именно там, в очереди, она чувствовала себя не такой одинокой. Было кому излить свои горести и послушать о непростой жизни таких же брошенных старух.
  
  А вот сегодня, эта странная и назойливая мысль, которая пряталась глубоко на задворках сознания, не давала ей покоя. Было такое ощущение, что она что-то забыло. Что-то очень важное. И не сможет успокоиться до тех пор, пока не вспомнит - так противно и нудно что-то зудело в голове.
  
  Ирина Георгиевна приготовила себе чай без сахара, и осторожно отхлебывая горячую горькую воду, вполуха слушала радио. Нудный голос бубнил о каких-то перспективах и экономических и политических свободах.
  
  И вдруг Ирина Георгиевна все поняла. Она вскочила и бросилась в комнату. Открыв сервант, начала выгребать оттуда все ненужное, бросая на пол, пока наконец не нашла тетради. Лихорадочно перебирая их, выбрала ту которая ей была нужна, и пролистав несколько страниц стала читать, шевеля губами. Потом вдруг ойкнула и нелепо села на пол.
  
  - Это все правда, правда, все... - прошептала она и почему-то заплакала.
  
  В этот день она не пошла в магазин, а направилась в редакцию одной из городских газет. Сейчас газеты, конечно, были совсем не те, что всего пару лет назад. Вместо сдержанного тона они теперь подсовывали читателем пошлые анекдоты и фривольные фотографии. В редакции Ирина Георгиевна долго и с жаром рассказывала седовласому мужчине, сидевшему за столом перед кипой бумаг и черно-белых фотографий, о своем открытии. Когда тому, наконец, надоело слушать её бессвязные речи, он записал её адрес и пообещал что к ней придет репортер, которому она и сможет рассказать всю историю. Еще он для наглядности заснимет эти самые пресловутые тетради.
  
  Репортер этот пришел, правда, не наследующий день, а через целую неделю. Ирина Георгиевна вообще долго не хотела открывать ему дверь, так уж не вязался этот худющий молодой человек в черных очках и с резинкой на пучке длинных волос с образом труженика пера. Но после того как он пробубнил об имевшем место разговоре у нее и седым человеком в редакции, который оказался редактором газеты, показал удостоверение и пару раз демонстративно поднял фотоаппарат к глазку двери, она его впустила. Страшно извиняясь, она стала хлопотать, изображая из себя заботливую хозяйку, которой на самом деле никогда не была.
  
  В конце концов, после обязательного чая, за которым Ирина Георгиевна пожаловалось на скудость и непонятность сегодняшней жизни, перешла к главному. С многозначительным видом она достала истертые тетради, которые успела снабдить обложками и стала зачитывать вслух избранные места, время, от времени прерываясь и смотря поверх очков на репортера. Тот поддакивал, иногда что-либо спрашивая. Затем, когда приобщение к тайне было закончено, Ирина Георгиевна стала ждать вопросов. Их на удивление оказалось совсем немного. В основном журналист поинтересовался её прошлой жизнью, как к ней попали эти тетради и вообще, почему она считает, что они подлинные.
  
  К последнему вопросу Ирина Георгиевна готова не была, она даже закусила губу, раздумывая как доказать такую простую вещь, что она не врет и тем более не сошла с ума. Она с жаром начала перечислять известные из истории подобные факты. Даже вытащила откуда-то синею брошюрку “Знание” с названием “Дневник пророка” и попыталась также вслух прочитать некоторые места оттуда. Последние полностью сломило дух молодого журналиста, и он, сославшись на занятость, поспешил ретироваться.
  
  Вечером Ирина Георгиевна пришла к выводу, что убедить ей молодого патлатого газетчика ни в чем не удалось. Она засела за письменный стол и начала писать письмо в редакцию одного крупного московского журнала - уж там то точно сидят понимающие люди и смогут разобраться в возникшей ситуации. Она долго ломала голову, как начать это письмо. Фраза “Здравствуйте дорогая редакция”, которую она слышала по сто раз на дню по радио, казалась ей вульгарной. Она так и ничего и не успела написать, тугая, сильная боль пронзила её затылок - и она потеряла сознание.
  
  Труп Ирины Георгиевны нашли на следующий же день - что было удивительно, учитывая уединенный образ её жизни. Журналист бывший у неё накануне, забыл сделать фотографии этих самых тетрадей, за что и получил нагоняй от редактора. Обнаружив закрытую дверь, за которой вовсю орало радио, он, почему-то испугался - слишком уж была вчера нервна старуха. Приехавшая милиция нашла её на полу возле стола с не выключенной лампой и чистым листом бумаги. Констатировали инфаркт.
  
  Хоронили скромно, так как родственников не оказалось. Одна из соседок долго сокрушалась, все повторяя, какая эта была замечательная женщина. К моменту, когда гроб уже начали засыпать землей, подъехал опоздавший директор школы, где до выхода на пенсии работала Ирина Георгиевна. Он пытался сказать какую-то речь, но вышло скомкано и натужно.
  
  Квартиру, в которой никого кроме Ирины Георгиевны прописано не было, отдали семье военных с детьми. Никто собственно на жилплощадь и не претендовал - соседи умерший так и не смогли вспомнить хоть каких-то родственников. Пару месяцев спустя, когда новоселы уже обживались, к ним приехал молодой человек из газеты. Говорил он про какие-то тетради, что были у Ирины Георгиевны. Искали вместе, перерыв все оставшееся от покойницы барахло, но так и не нашли - наверное, после похорон за ненадобностью выкинули.
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"