Далёкое-далёкое детство... Аккуратно нарезанные, залитые солнцем кварталы деревянных одноэтажных домов. Не знавшие твёрдого покрова дороги, дремлющие под толстым слоем тёплой пыли. Зелень окаймляющих их тополей... Голубизна летнего неба над городком на стыке Амура и Зеи. Затишье после революционных событий, после японской интервенции, после гражданской войны...

Откуда-то из-за поворота улицы возникает песня. Это не строевая песня. Но чувствуется, что поют её мужчины идущие "в ногу".
Запевает молодой, такой вольготный, так смело и свободно разбрасывающий звуки голос. И кажется, что человек шагает широко, прочно, уверенно развернув плечи, оглядывается, красуясь, по сторонам и легко, и расточительно дарует встречным цветы народной песни.

"Краа-снармее-ец был ге-рой! Эх!
На раз-вед-ке боо-евой!"

А хор ещё невидимых, мерно шагающих парней окрашивает слова сдержанной силой:

"Эй! Эй! Герой!
На разведке боевой!"

Они служат в армии. В Красной Армии. В той непобедимой и легендарной, которая всего несколько лет назад разгромила и белых, и интервентов, и дух которой влит теперь в души этих молодцев-новобранцев.

"На разведку выходил -
всё начальству доносил."

- продолжает запевала балладу, хранимую с незабываемых дней гражданской войны.

"Эй! Эй! Герой!
Всё начальству доносил".

- стройно и с достоинством повторяют парни припев в обычном стиле русской народной песни.
Из-за угла показывается рота бойцов, возвращающихся с дневного загородного учения. Они топают сапогами по пыльному ковру дороги и в мутном сером облаке почти не видно их ног. Они совсем недавно стали красноармейцами и ещё никогда не ходили в разведку. Почти все из деревень, мало среди них грамотных; но петь они умеют, если не голосом, то сердцем, а если и не в тон, то, по крайней мере, громко.

"Ночка тёмна, нету звезд.
Едет вражеский разъезд".

Как поражающе точны, информационно ёмки, а потому и выразительны эти строфы! Кажется и признанному стихотворцу не сложить ничего более конкретно-песенного. И хор глотающих пыль певцов подтверждает:

"Эй! Эй! Герой!
Едет вражеский разъезд".

Бойцы приближаются. Их оружие - длинные трёхлинейные винтовки образца 1895 года. "Линия" - старинная русская мера длины, три линии - это калибр - 7,62 миллиметра. "Трёхлинейки" с примкнутыми четырёхгранными русскими штыками - на ремнях, на правом плече у каждого. И каждый немного оттягивает этот ремень правой рукой вперёд, чтобы приклад не бился о ноги. Будто наконечники копий древних воинов стройно колышутся острия штыков в такт шагам отряда.
В других армиях нет таких штыков. Там штыки-ножи, штыки-палаши. Их назначение неоднозначно. Штыком-палашом можно и в бою орудовать, и картошку чистить, и дрова рубить. Конечно, эта многоприменимость свидетельствует об изобретательности, о практичности, о бытовых заботах и тому подобное. Однако, штык-копьё - это совсем другое. Его назначение двусмысленного толкования не допускает. Это ещё Пётр Великий продумал. В этом случае изобретательская мысль не растекалась, а имела перед собой лишь одну единственную цель - бой, рукопашный бой.

"Тут он спрятаться хотел,
в чистом поле д-не успел".

- выводит повествование запевала. И "чистое поле" тут...
Да, это баллада, Баллада о событии медленно, неуловимо удаляющемся в прошлое. Но звучит на улицах приамурского городка эта баллада и повествует историю неизвестного героя кровопролитной гражданской войны.

"Тут разъезд его схватил
и к допросу приступил".

Что скрыто за этими словами? Что было на самом деле? В дикой ненависти сцепились, сбились в смертельной схватке люди одного народа. И каждая маленькая удача и торжество одних оборачивалась тоской и гибелью других. Что таится за этой лаконичной фразой? Увидели, догнали, окружили, схватили...
Бойцы размерно, грузно-спокойно шагают по пыли. День жаркий. Солнышко печёт. Но парни сибирских деревень привыкли к такой жаре, как к домашней бане, впрочем, так же привычны они и к сорокаградусному дальневосточному морозу. И зимой мерно и ровно подхватывал бы хор:

"Эй! Эй! Герой!
И к допросу приступил".

Что было там, в недалёком грозном прошлом? Что произошло всего несколько лет назад? Радуясь неожиданной удаче - захвату пленного, садистски предчувствуя его мучения, обступили, разглядывали, не торопились. Уверены были, что запас сил красноармейца не велик. Ждали его морального падения.

"Ты скажи нам, братец-брат,
сколько есть у вас солдат?"

Какое коварство, какое самоуверенное превосходство в этом чисто национальном: "братец-брат"! Действительно, брат. Брат и по принадлежности к одному народу. Брат и в общечеловеческом, гуманном смысле. Ведь, все люди - братья! Но встали братья по разные стороны баррикады и сколько глубинной, леденящей душу иронии несёт это обращение в песне!...

Раскалённые солнцем лица, шеи. Пот ручьями сбегающий из-под фуражек, с висков. Промокшие гимнастёрки с белесыми полосами засохшей от жары соли. Сколько было их, вот так мерно шагавших под палящим солнцем - и с копьями, и с бердышами, и с пищалями, и с мушкетами, и с берданками, и с трёхлинейками, и с автоматами...- залитых потом парней, этого олицетворения силы и мощи народной?... Ещё хорошо, когда только потом.... И скатки... Скатки шинелей, переброшенные через левое плечё. Так носили их и носят только в нашей армии...

"Сколько конных впереди?
Сколько пеших позади?"

Голос запевалы чуть изменяется. Будто проникает в него лесть тех, что не силой, так хитростью, не мытьём, так катаньем хотели смирить, снова заковать только что сбросивший путы народ. И звучат в словах и в звуках голоса запевалы и лесть, и хитрость, и коварство:

"Коли скажешь - наградим,
офицерский чин дадим!"

"Ахвицерскай" - выговаривает, выпевает парень, и вторят ему бойцы, не веря обещаниям сгинувших в небытие врагов. Глупо и верить врагам и надеяться на их милость.

"Эй! Эй! Герой!
Офицерский чин дадим".

Но вот показывает зубы допрашивающий. Так и кажется, что это рыжеусый, присадистый, с бездумным птичьим взглядом оловянных глаз, бывалый вояка-унтер. Он и сам видел смерть, и противников не щадил, и своих под пули посылал:

"А не скажешь - умертвим,
смертной казнию казним".
Эй, эй, герой!...

Вот оно. Пришёл и твой черёд послужить своим, своему народу. Коротко и просто звучит ответ пленного:

"Смертной казни не боюсь.
За совецку власть борюсь".

Вот так. Что сказал бы Пушкин о таком обороте народной песни; песни, родившейся всего через восемьдесят лет после его гибели, песни, родившейся всего через шестьдесят лет после отмены рабства на Руси? Неповторимая краткость и выразительность строф. Вот так. Тело, только тело в плену. Дух свободен.
Смертной казни не боюсь, за Советскую Власть борюсь! Да! Так пели они, те, что жили чуть раньше нас, наши предки, почти наши современники. Пели и верили, что придёт она - Советская Власть - и всё исправит, изничтожит несправедливость, обман, унижения, поборы, грабежи, издевательства, насилие. Позволит попрать смерть саму!
И осчастливит, одарит, возвысит... Ожидали, что придёт она - спасительная Советская Власть - не как Ангел, посланец Божий, не как дарованное Свыше избавление, но прорастёт её могучая сила снизу, из Земли-Матушки, из той опоры народной, на которой стоим, в которой корни наши. А потом мы сами... Мы наш, мы новый мир построим, где Владыкой мира станет Труд. Да! Так верили и так пели они, а потому и шли и на смерть, и на преступление. Шли с верой в Советскую Власть. Не их вина, что чаяния их не свершились, что веру их обманули. Склоним головы перед ними. Не нам их судить.
Всё ясно. Точка над "i" поставлена. Поставлена самим пленником. Разговоры и уговоры не помогут. Пытка бесполезна. Допрос теряет смысл. Присадистый унтер кончает его по- своему.

"Красноармеец закричал.
Штык в груди его торчал".

Молчат бойцы. Только один неверный голосок подхватил:

"Эй! Эй! Герой..."

- но закончить припев повторением поражающих душу строф не решился. Так и промолчала рота припев.

Задумавшись, шагает рядом со строем командир, придерживает наган в кобуре. Он постарше новобранцев, верно, участник тех, ушедших в прошлое, событий. Притихнув, немного пригнувшись, тяжело вышагивают бойцы. Будто на похоронах торжественно-траурным маршем отдают последнюю воинскую почесть павшему. Выдерживает длительную паузу запевала. И только чуть успокоившись, ещё раз пережив воспетую балладой быль, продолжает, заканчивает он песню тем, с чего начал:

"Красноармеец был герой
на разведке боевой".

И рота, словно поверив, что герой будет вечен в памяти народной, в этой балладе, в них самих, подхватывает с надеждой и верой:

"Эй! Эй! Герой!
На разведке боевой!"

И повторяет снова и снова:

"Эй! Эй! Герой!
На разведке боевой!"
Эй! Эй! Герой!..."

Рота удаляется. В пыли тонут раскрасневшиеся лица, загорелые шеи, скатки через плечё, промокшие от пота гимнастёрки... Всё глуше слышны ритмично-тяжёлые, грузные шаги. Только острия копий-штыков долго покачиваются, поблёскивают над медленно оседающим серым облаком.
Выбежавшие из дворов на песню мальчишки молча стоят в калитках, у палисадников, на обочинах, купают босые ноги в тяжёлом бархате дорожной пыли. Они ещё не ведают, что, и тем, что отшагали, отпели в строю, и им, пока ещё детям, придётся принять на себя кровавый удар пришельцев с запада... Не ведают. Но что-то заставляет их в молчании долго провожать взглядами строй промаршировавших бойцов.

Днепропетровск.
19.7.1987.