Сначала раздался звук. Это был даже не звук, а так...
- А может, просто показалось, и на самом деле ничего не было? Вообще-то, всё было как всегда - темно и тихо. Абсолютно темно и абсолютно тихо. Но это не давило, не угнетало, чаще всего даже не осознавалось, а казалось понятным, ясным, определённым. Кроме того, было тепло и сытно. Почти уютно. Почти... Потому, что иногда, всё-таки, что-то случалось. Например, вдруг рядом кто-нибудь пропадал. Чаще - насовсем. А если и возвращался, то сильно изменившимся. От этого становилось немного страшновато, но, если об этом не думать, страх быстро проходил: " ...лишь бы не меня. Пронесло и ладно, а всё остальное - суета". Было ещё одно "почти", но это уж совсем пустяки. Время от времени, непонятно кто и неизвестно за что делал больно. Иногда очень. Сколько помнится, так было всегда. Сначала даже обидно было, но со временем появилась привычка...
Звук повторился... Еле-еле, на самом пределе. Но он явно был, был внутри уюта, и, казалось, без согласования с ним. Это настораживало...
- Звук. Чушь какая-то. Зачем?.. Померещилось. Показалось. Выкинуть из головы. Забыть. Всё так хорошо, и вдруг какой-то звук. А может так задумано, так надо? Хорошо бы. Но почему такое чувство, что это угрожает уюту? Чушь. Выкинуть из головы. Не хочу!.. Нет, не отстает. Боязно...
А интересно, чёрт побери, вдруг чего с этого обломится? Не упустить бы своего. Но с другой стороны - "как бы чего не вышло. И хочется, и колется...".
Звук становился всё настойчивей. Он уже не был еле слышимым шорохом, шёпотом, ропотом. Это был уже гул. Еле заметный, непонятный, неизвестно откуда появившийся, неизвестно зачем существующий, но с каждым мгновением усиливающийся, как наступающая гроза, кому-то угрожающий, пугающий и затягивающий в себя с отчаянным безрассудством. Бороться с этим уже не было сил. Оставалось терпеть, ждать и... плыть по течению.
Да да. Именно плыть. Плыть. Потому, что вокруг всё постепенно начало шевелиться, куда-то двигаться. Это движение становилось всё быстрей и быстрей по мере того, как гул становился сильнее и сильнее...
И ещё стало светлеть. Сначала еле-еле, почти незаметно. Но потом, по мере усиления гула и движения, мрак стал отступать. И в этой серой дымке начали проявляться какие-то контуры. Свет смущал, не радовал. В темноте как-то привычнее. Но муть нравилась, и пены было много. Это хорошо. В мутной воде всегда можно что-нибудь выловить для себя. Уверенность в этом почему-то была железная.
Мимо что-то проплывало...
- Надо бы хапнуть. Потом разберёмся что к чему, а то другие хапнут. Знаем мы их всех. Лицемеры и сволочи. Нечего нам "лапшу на уши вешать". Сами умеем...
Стало почти светло, и кое-что можно было уже разглядеть. Оказалось, что это - водоворот. Водоворот моря людского. Вокруг головы, головы, головы: тысячи, десятки, сотни тысяч, миллионы голов. Каждая голова что-то кричит, свистит, улюлюкает, хрипит, и этот крик, свист, улюлюканье, хрип и Бог его знает что ещё, сливаются в один мощный гул, разобраться в котором невозможно. От всего этого кружилась голова, и дух захватывало...
- Эххх! Мать честная! Не упустить бы своего! Чего это все? Куда это все? И я хочу. "За компанию и жид удавился, а я что - рыжий что ли"? Я тоже своего не упущу! Вон, кого-то уже грабят. Жаль, далековато, может и мне перепало бы чего. Но может и хорошо, что далеко, а то как бы меня самого не грабанули . Надо к кому-нибудь прибиться. Не важно к кому, важно, чтоб сила была. Сила - это главное. Тогда нечего бояться, тогда я сам кого хочешь... Было бы кому заступиться. Вон, какой-то олух орёт громче всех. Кругом его слушают. Надо и мне послушать. Может он сила. Глянь-ка, кого-то задавили уже. Понесли куда-то. Толпой понесли. С музыкой. Ну не дурак ли. Свою шкуру на музыку променял. Ясно - дурак. Туда ему, дураку, и дорога. Чтобы по своей воле, свою родную, единственную шкуру, да на музыку променять? Псих ненормальный. Я бы - "да ни за какие коврижки"! Мне бы своего не упустить, а там - пропади всё пропадом. Эко, слышь, в другой-то стороне уже шалят кто-то. Постреливают. Видать серьёзные люди. Может к ним податься? Во, взорвали кого-то. Взорвали и разбегаются. Нет, не пойду к ним, а то и меня вдруг взорвут. Эх, жаль, шкура одна, а то пошёл бы. Во нахапал бы. Ну, так чего там этот олух орёт. "Долой" кричит. Кого долой, куда долой? Да чёрт с ним. Долой и всё. И баста! И вокруг все "долой" заорали. Надо и мне поорать, а то, как бы чего не вышло. Ишь, как надрываются. Ладно, нате вам - Долооо-й!!!
Интересно, куда он всё рукой-то показывает? Надо поближе протиснуться. Вона, флаги какие-то вокруг: белые, синие, красные, серобуромалиновые. Лозунги какие-то. Тоже - " ДОЛОЙ!", а вон там - "ДА ЗДРАВСТВУЕТ!" Кто да здравствует, зачем да здравствует? Да пропади он пропадом, лишь бы мне не мешал и пусть как хочет, так и да здравствует.
Вот, будь ты неладен, какая там сволочь сзади напирает! Ты, малявка, а ну не напирай. На вот тебе в морду, сморчок паршивый. Ой!! Нет... Извини, дядя. Ошибочка вышла - каюсь. Искупим. Чего изволите? Спасибо за фингал, спасибо за науку. Вразумили. Дорогу?.. Щас проложим. Проспект будет. Если надо, шкурами устелем. Вон их сколько вокруг. Только дайте команду. А ну, раздайся мразь, пропусти людей. Проходите, пожалуйста, а я сзади пристроюсь, скраешку. Глядишь, в люди выведите. Ишь, как идёт. Под ноги не смотрит, на людей не глядит. Гордый видать. А шавок-то за ним, шавок! Эх, не пробиться в эту стаю. И куда же это они все прутся. И вон там толпа. И там. И тоже куда-то торопятся, и плакаты всякие, и орут как ненормальные. Вон место повыше, надо залезть на него, посмотреть. Куда это они все?..
Часть 2. ПАМЯТНИК.
"Да не вина их это, а беда.
Они не ведают, что творят, поэтому
им и нравится жить в таком позоре.
Когда ты вчера со ступеньки навернулся,
и расшиб себе лоб, ты кого винил?
Себя, да того обормота, который лампочку в подъезде выкрутил.
Тебе же не пришло в голову обвинять в этом
закон всемирного тяготения?"
(из кухонного трёпа времён истмата)
- И куда это они все?..
С возвышения было заметно, что море людское буйствует вовсю. Определились какие-то потоки, и все они текли к одному месту: к центру моря. А в центре...
В центре явственно проступали контуры гигантского острова-памятника. На огромном постаменте, сложенном из людишек разного калибра, стоял гигантского размера, под стать самому постаменту, человек. Он стоял, глядя куда-то вдаль и показывая туда рукой. Лицо его было каменным. И сам он был весь каменный, но было ясно видно, что он живой. Было видно, что он дышал, наверное даже умел есть, пить, спать. Но он был каменный. Постамент тоже был каменный. И чем выше от основания, тем более крупных размеров был в нём народ. Их было меньше, но они были крупнее. Изображали они разное. Некоторые бежали куда-то с бумагами, некоторые перед кем-то выступали, некоторые ехали в лимузинах, но основная масса сидела за канцелярскими столами. Сидела и всё. У каждого члена постамента было три лица. Одно лицо было восторженно-подобострастным. Оно смотрело на тех, кто был сверху. Второе, надменным и презрительно-брезгливым. Оно смотрело вниз. А третье лицо... Третьего лица почти не было видно. Оно тщательно скрывалось. И только тогда, когда в постаменте что-то потрескивало, было видно, что это - растерянность и животный страх.
И вокруг этого острова раскручивался гигантский водоворот моря людского. В этой грандиозности что-то всё время происходило, всё время что-то менялось, всё куда-то перетекало. Только памятник стоял неколебим. И хотя в постаменте время от времени раздавался треск, при котором от него отваливались отдельные фигурки, но всё тут же восстанавливалось и производило впечатление незыблемости.
Движение водоворота тем временем ускорялось, и гул нарастал. Это был уже даже не гул. Это был рёв. Оглушительный рёв. Как будто тысячи реактивных турбин собрали в одном месте и врубили на полную мощность. Стало совсем светло. Стало нестерпимо светло, как будто тысяча солнц освещала происходящее. И в этой какофонии звука, безумстве движения и нестерпимости света уже невозможно было оставаться сторонним наблюдателем. Последние капли рассудка выдавливались из головы. Сознание куда-то уходило, и в организмах оставались только самые примитивные, первобытные инстинкты, меж которыми, почему-то, застряли четыре слова: ДОЛОЙ, ДА ЗДРАВСТВУЕТ, ХЛЕБА и ЗРЕЛИЩ. Причём, эти слова вылетали из миллионов глоток одновременно, как по мановению волшебной палочки. И хотя режиссёров, управляющих этими хорами, не было видно, они явно были и хорошо руководили этим безумством, направляя эти ревущие стада туда, куда им было нужно.
Вдруг, как по команде, из водоворота, во многих местах, над головами стали выбрасываться концы верёвок. Сначала они взлетали невысоко. Но с каждым броском всё выше и выше, и каждый конец такой верёвки летел в сторону памятника. Некоторые концы стали уже долетать до него. Те, которые долетали, цеплялись за его выступы и завязывались там крепкими узлами. Верёвок становилось всё больше и больше, и вскоре весь памятник был ими опутан. Те верёвки, которые зацепились, стали постепенно, но равномерно, натягиваться и ослабевать. Видимо, толпа внизу старалась тащить другой конец верёвки прочь от памятника, но она пружинила и оттягивала людей назад.
Сначала эти колебания были хаотичными, но очень скоро, наверное под управлением тех самых режиссёров, колебания верёвок упорядочились, и стало понятно, что памятник раскачивают. С каждым рывком из толпы летело многоголосое ЭХ! Постепенно рёв превратился в это равномерное, через миллионы глоток усиленное и с остервенением рвущееся наружу вперемежку с надрывными хрипами вдохов и выдохов ЭЭЭ-ХХХ!!.
Памятник стоял. Стоял неколебимо. Он всё так же, казалось отрешённо, смотрел куда-то вдаль и показывал туда рукой. Постаментный народ пытался обрывать верёвки, но на место оборванных тут же цеплялись новые, и раскачивания продолжались...
И вдруг памятник дрогнул. Дрогнул и покачнулся. Толпы внизу замерли на мгновение. От постамента отвалилось сразу множество всяких и даже несколько крупных фигур. Падая, они потащили за собой много мелких, нижесидящих. Грохнувшись вниз с большой высоты, они не только вдребезги раскололись сами, но и раздавили насмерть много всякого народа внизу. Это вызвало в толпах бурю восторга, и они принялись раскачивать памятник с ещё большим остервенением...
... и памятник закачался. Видимо, постамент не был уже так крепок, как раньше. Из него сыпалось всё больше и больше всяческих фигур. Он разваливался на глазах, а памятник раскачивался всё сильнее и сильнее. Безумству моря людского уже не было предела, а в миллионах глаз не было видно ничего, кроме "кровавых зайчиков"...
И только редкие пары глаз смотрели на всё это с грустью, понимая, что эти толпы всего-то и могут, что "всё разрушить до основанья". Глаза толпу за происходящее не винили, считали это её бедой, винили во всём дирижёров, памятник и себя. В них можно было прочесть малопонятное для окружающей их толпы слово КУЛЬТУРА. Им было известно также, что движение к этой КУЛЬТУРЕ - нелёгкий и бесконечный труд. И ещё было видно, что они намерены идти именно этим путём и показывать дорогу всем, кто захочет.
Но таких в этот момент было мало, а основная масса, очнувшись от секундного оцепенения, издала дикий рёв самца-победителя и с ещё большим ожесточением принялась за памятник. Тот раскачивался с каждым рывком всё сильнее. Наконец, настал момент, когда он застыл в точке неустойчивого равновесия. Море людское замерло. На мгновение настала полная тишина, и только яркий свет больно бил в глаза...
А потом памятник начал падать. Сначала медленно, затем всё быстрее и быстрее. Прямо в море людское. Толпы в ужасе выдавили из себя длинное и протяжное АААА-ХХ! Те, кто находился на том месте, куда должен был упасть памятник, пытались разбежаться в разные стороны. Но везде было не протиснуться. Началась давка, в которой было насмерть задавлено огромное количество народу. А остальных на этом месте раздавили памятник и остатки постамента, которые он увлек за собой. Последствия были ужасны. Вокруг лежали груды развалин и горы трупов...
Когда оцепенение спало, толпы зашевелились и постепенно, сначала медленно, а потом всё быстрее и быстрее, с нарастающим ожесточением, доходящим до остервенения, с бранью и криками, круша всё на своем пути, давя тех, кто споткнулся и упал, полезли на то место, где только что стоял памятник. Многие особи лезли по головам друг друга, отпихивая руками и ногами тех, кто пытался вырваться вперед...
...и постамент рос. Чем выше он рос, тем более крупный народец дрался за место в нём. Вот постамент стал большим. На вершину его, в результате отчаянной битвы гигантов, вскарабкалась особь огромных размеров. Она встала на выросший постамент в полный рост, устремила свой взгляд в даль. Засунула ладонь правой руки между пуговицами наглухо застегнутого кителя, оттопырила вверх большой палец и застыла. Движение вокруг быстро прекратилось и все, все до единого члены этого действа, устремили свои взгляды полные восхищения, зависти, вожделения, ненависти, гордости, презрения на НЕГО...
И стало вдруг видно, что гигант начал каменеть. Сначала еле заметно, сначала кончики волос на голове. Потом стала каменеть голова. Процесс опускался все ниже и ниже. Вот уже дело дошло до рук, ног, и стал каменеть постамент. Одновременно с этим стало темнеть. Свет исчезал, вокруг становилось сумрачней. Постепенно надвигался мрак. И ещё стал стихать звук. Рёв давно превратился в гул, гул постепенно перешёл в рокот далеко ушедшей грозы, рокот перешёл в шелест, шепот, и, через некоторое время, стало абсолютно тихо. Всё опять было окутано мраком. От абсолютной тишины звенело в ушах. Полная неподвижность привела к оцепенению.
Стало как прежде: тихо, тепло, сытно. Почти уютно. Почти. Потому, что иногда, все-таки, что-то случалось...