Грей Александра Валерьевна : другие произведения.

Il duo quest'ultimo

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Саммари: Спустя двести лет после смерти Моцарта наконец-то был оправдан его предполагаемый отравитель - Антонио Сальери. А знаете ли вы, как он сам ждал этого дня?..

    Предупреждение: Текст содержит смесь реальных исторических событий и авторских домыслов, помимо того - элементы мистической фантастики.
  1.
  
   Небо над головой переливалось тревожными фиолетовыми всполохами, будто перед чудовищной силы грозой. То тут, то там это мрачное полотно разрывали ломкие белые линии ледяных молний. Невысокий мужчина в черном сюртуке удивленно оглядывался, силясь понять, куда он попал. На вид ему было не больше двадцати-двадцати пяти лет: смуглая кожа еще не успела покрыться отпечатками ненависти, тоски и непонимания, глубокие темные глаза искрились отблесками жарких южных ночей... а длинные, чуткие пальцы нервно подрагивали, будто бы пытаясь наиграть неведомую мелодию.
   Последним, что он помнил, был полный ужаса и скорби женский крик. Такими обычно провожают любимых в последний путь, заранее зная, что встретиться вновь им более не суждено. Но ведь тогда он был глубоким стариком, замученным болезнями и злобной клеветой, так почему же теперь он снова молод? И так отвратительно одинок...
   - Обернитесь, Сальери, - незнакомый глухой голос прозвучал в этой напряженной тишине подобно первому раскату грома. - Обернитесь, иначе так и останетесь один на один со своими вопросами...
   Итальянец вздрогнул и подчинился - все равно терять ему было нечего. Могучая фигура в бордовом балахоне, казалось, была еще более зловещей, чем весь окружающий пейзаж. И именно это расставило в сознании мужчины все на свои места.
   - Я представлял себе посмертье несколько иначе, - усмехнулся он.
   - А вы догадливы, Антонио. Не в пример догадливее прочих моих посетителей, - незнакомец еле заметно кивнул. - В таком случае, позвольте представиться - Первый Страж. Я охраняю врата между мирами, которые вы, люди, называете Раем, Адом и Чистилищем.
   - Не сказал бы, что особенно рад знакомству. Что ж, и которые предназначены мне?
   - Ни одни. Вы приговорены человеческой несправедливостью ждать здесь своего оправдания, не имея никакой возможности пройти дальше. Это, дорогой мой Сальери, небесная тюрьма, и вы - ее заключенный. Один из многих, впрочем... Люди жестоки - кому, как не вам, маэстро, это знать?
   - Но в чем меня обвиняют? - холодея от страшного подозрения, спросил мужчина.
   - А вы разве не в курсе, сеньор композитор? В убийстве Вольфганга Амадея Моцарта! - расхохотался Страж, растворяясь в воздухе. У итальянца предательски подогнулись ноги, а глаза заволокло зыбкой пеленой отчаяния. Вот оно... То самое ядовитое зелье слухов и сплетен, что обесцветило его мироздание, после смерти Вольфганга и так потускневшее, окончательно.
   И спасения нет.
   Нет.
  
  2.
  
   Скрипка...
   Ее песня подобна шелковой ленте, струящейся меж тонких пальцев прекраснейшей из всех женщин. Она проникает прямо в душу, заглядывая в глаза, и нежно свивается узорами на сердце. И вот ты уже в плену у музыканта, что дарит жизнь этой чарующей мелодии, готов пойти на все, лишь бы выведать хотя бы один из сотен его секретов...
   - Антонио, сосредоточься! - щелчком длинных изящных пальцев Франческо как будто выводит брата из колдовского сна, навеянного его маленькой импровизацией. Он улыбается - он знает, что восьмилетнему мальчику кажется уже совсем взрослым, хотя, если задуматься, он старше всего на несколько лет... Юноша тихо смеется, глядя на смущенно краснеющего Тоннито - наивный, он отчаянно старается подражать своему учителю, сам не замечая того, что уже и теперь способен пойти куда дальше, чем он сам. Удивительный ребенок, удивительный с самого своего детства.
   Казалось, в доме семейства Сальери музыка не умолкала ни на минуту: то мать начнет напевать полузабытую песню своей молодости, медленно кружась в легком танце по саду и вызывая у отца им одним понятные взгляды, то сестры, собравшись в кружок, начнут читать стихи под негромкий аккомпанемент арфы старшенькой - Беатриче, то сам Франке обнимет двумя пальцами гриф своей тонкой, изящной любовницы-скрипки... Да, так было всегда - иначе было попросту невозможно жить под искрящимся, теплым солнцем Линьяго. Едва родившись, Антонио погрузился, как в море, в бурные переливы всевозможных звуков и нот, он пропитался ими, будто неугомонным ливнем и порывистыми ветрами, а через несколько лет уже повсюду следовал за Франческо. Каждый раз, когда огромные черные глаза восторженно следили за пляской смычка на струнах, каждый раз, когда тонкие губы растягивались в блаженной улыбке, когда высокий, еще мальчишечий, голос пытался подхватить очередную мелодию, старший сын Федерико Сальери был счастлив.
   Франке тряхнул головой, заметив, что сегодня, против обыкновенного, немного рассеян. Подождав, пока Тоннито закончит играть сложный этюд, который должен был выучить к этому занятию, молодой человек потрепал его по голове, хваля за проделанную работу. Да, не без помарок - но, видит Создатель, лучше сыграть было невозможно.
   - Ты хорошо поработал, Антонио. Сегодня можешь отдыхать, - Франческо гибко потянулся и начал привычными круговыми движениями массировать кисти. Мальчик улыбнулся наставнику, кивнул и вихрем выскочил на улицу - туда, где свобода, где пьянящее чувство полета тоже становится музыкой. Франко рассмеялся и покачал головой - чертенок, наверняка ведь вечером сбежит на праздник в соседнюю деревушку...
   - Бон Феррагосто, Тони, - тихонько шепнул он вслед убегающей фигурке. Что-то подсказывало ему, что именно это Вознесение маленький брат запомнит надолго...
  
   Костры тянулись к самым небесам, как будто пытаясь запустить сонмы искр прямо в ночное небо. Яркие августовские звезды манили своим мерцанием, не давали отвести взгляда. Антонио слушал, как играют на гитаре местные, подпевал их нехитрым песням и мечтал. Мечтал о том, как однажды станет достоин этой магии звуков, как прикоснется кончиками пальцев к тайне гармонии и сплетет из нот такие узоры, что будут достойны дворцов Венеции и Рима. Хотя, что там - дворцов... Главное - они будут достойны людей, таких же, как те, что так охотно принимали его на своих праздниках, как его друзья и семья.
   Словно подслушав его мысли, пламя метнулось ближе, чуть не касаясь босых ног, танцуя, сплетая символы и знаки. В огненных отблесках Тони на мгновение увидел юношу, удивительно похожего на Франческо. Погруженный в самого себя, он играл на скрипке мелодию, доступную лишь его собственному слуху, а за спиной его стояла улыбающаяся девушка с глазами, полными весной и смехом, и смотрела прямо на Антонио.
   "Я принимаю твою клятву, молодой Сальери. Отныне я всегда буду рядом, но и ты ни на миг не забудешь моего имени: ни в печали, ни в радости, ни в болезни, ни в здравии... и имя мне - Музыка!"
  
  Примечание 1: Доподлинно автору удалось выяснить только имя старшего брата Антонио - Франческо Сальери. Имена прочих членов семьи Антонио Сальери вымышлены.
   Примечание 2: Так как все существующие записи о детстве Сальери отрывочны и неполны, автор позволил себе домыслить некоторые события, опираясь на оставшиеся цитаты из его воспоминаний.
   Примечание 3: Феррагосто - день Успения Богородицы, или Вознесение. Его отмечают в Италии повсеместно 15 августа.
  
  3.
  
   Серое небо, серая земля, серые ливни...
   Всюду, куда ни глянь, властвует безвольная серость. Угрюмая, меланхоличная, обволакивающая пустота из отчаяния и слабости, тонкими пальцами пробирающаяся под одежду, леденящая сердце своим тяжелым, полным холодной сырости дыханием. Сальери вздрогнул и с тяжелым вздохом вернулся в собственную жалкую клетку-келью, которую отвел ему "милосердный" его тюремщик. Ее убогость, может, и не подходила прославленному композитору, зато презренному убийце ее должно было хватить сполна. Антонио поморщился - чем больше времени он проводил здесь, тем мрачнее становился, словно пропитываясь пылью веков, что мягким ковром покрывала все пути, мешая выбрать единственно верный.
   Пытался ли он сбежать? Да, конечно. Каждый день - или тот отрезок времени, что казался ему днем - он проводил в погоне за тоненькой, полупрозрачной нитью, которая бы вывела его к концу бесконечности, но, неизвестно как, каждый раз возвращался к началу начал. Апатия мутной пеленой застилала глаза, лишая разум быстроты и гибкости, а воображение и душу - крыльев и свободы.
   День за днем Сальери уходил из этой гротескной реальности все глубже в собственную память, перебирая, кадр за кадром, свою неожиданно оказавшуюся такой никчемной жизнь. Человеческое предательство, горькая клевета и лживая лесть - все это было теперь видно ему, как на ладони. Будто кто-то внезапно сорвал повязку с глаз и заставил, запрокинув голову до боли в шее, смотреть, смахивая выступающие от напряжения слезы, на то, как просыпается жгучее северное солнце, так не похожее на ласковое всепрощающее светило из детских сказок...
   Наедине с собой музыкант предпочитал молчание. Собственный голос походил на какое-то хриплое карканье, а ответов все равно ждать было неоткуда. Лишь Страж, время от времени появлявшийся, чтобы в очередной раз посмеяться над своим пленником, нарушал невольно хранимый Антонио обет одиночества и тишины, попутно ненароком загоняя его в очередной тупик, подсовывая все новые лабиринты без входа и выхода...
   Он гас. Медленно, по капле покидал его тот теплый свет, на который, словно мотыльки, слетались некогда его ученики, друзья, любимые... А вместе с ними - завистники и предатели, нацепившие кривоватые маски участливости и понимания ради того, чтобы однажды беспрепятственно растереть в пыль его помертвевшее имя, а вместе с ним - все то, что он так хотел подарить тем, кто останется после него. Вместе с надеждой от него ускользнула и вера - в себя самого, в людей, в справедливость. В то, что когда-нибудь это утонченное саморазрушение сменится хотя бы тенью блаженного покоя...
   Отныне отголоски счастья приходили к нему лишь в редкие минуты забытья, что дарило ему россыпи еще не забытых чувств: первый вздох, объятия матери, любовь... Первый деревенский праздник, безумный танец, мимолетные поцелуи костра на пальцах. Гладкое тело скрипки, нежность чужих прикосновений, победа после долгого противостояния. Отблески былого пламени касались его смеженных век, заставляя чуть подрагивать длинные ресницы, но даже и они не способны были спасти его, тонущего в этом отчаянии, отчаянии человека, погребенного заживо под развалинами собственного мира.
   - Ты дал мне клятву, Сальери, - она пришла из ниоткуда в никуда и теперь стояла прямо перед ним: сияющая, словно бирюзовое море в ясный день, натянутая, как струна цыганской гитары, звонкая, как голос юной девушки. Его драгоценная, прекраснейшая из всех богинь - Музыка. Та, что однажды улыбнулась ему на шумном празднике маленькой деревушки. Для нее не существовало законов, преград и запретов, она не ведала жизни и смерти - она сама была и тем, и другим. Антонио чувствовал себя так, словно тысячи морозных иголок пронзали его кожу, не оставляя нетронутым ни миллиметра - но не за тем, чтобы причинить боль. Напротив - они словно бы возвращали ему силу, заставляя стряхивать с себя жалкое оцепенение. Итальянец не сводил с нее глаз, не в силах произнести ни слова - казалось, это всего лишь очередное видение, что рассеется и оставит его совершенно разбитым. Она все поняла.
   Несколько шагов показались мучительно долгими, но вот уже невесомые пальцы коснулись его полуприкрытых век, зарылись в волосы, очертили контур губ... Вечно юная Музыка возвращала ему все то, что забрала завистливая старуха Гибель.
   - Ты в долгу у меня, мальчик... и долг твой гораздо больше, чем ты можешь мне вернуть сейчас. Я дарую тебе чудо, достаточное для того, чтобы не задыхаться здесь от бессмысленности и боли, но за это... за это ты создашь что-то такое, что будет достойно моего имени. Ты подаришь мне новые крылья, сплетешь их из миллионов цветов, букв и звуков. - Казалось, она держит в теплых руках его покрытое инеем сердце, даруя знание того, что однажды каждому воздастся по заслугам его, освобождая и исцеляя истерзанную, разорванную в клочья душу. - Я дарую тебе чистый лист, на котором ты волен создать целый мир. А ноты... Ты и сам, даже лучше меня, знаешь, где таится самая чистая твоя мелодия.
  
  4.
  
   Лишь мерное постукивание хрустальных капель, падающих с умытых дождем деревьев на крышу дома, нарушало невесомую, призрачную тишину, наполненную горьковато-острым запахом лекарств. Выцветшие, блеклые в преддверии осени лучи полуденного солнца едва пробивались в щель между тяжелыми бархатными занавесками, закрывавшими надежно запертые окна. Тонкая, безвольная, с просвечивающими сквозь ставшую почти прозрачной кожу сосудами, ладонь лежала на тяжело вздымающейся груди седовласой женщины.
   Она состарилась за какой-то месяц, превратившись в бледную тень самой себя, словно вместе с жизненными силами ее тело покидали и краски, оставляя на месте прекрасной картины нечеткий, смазанный эскиз. Время от времени все существо ее напрягалось в предчувствии очередного приступа болезненного, обжигающего, словно расплавленная медь, кашля, и тогда она изо всех сил старалась улыбаться, чтобы ни муж, ни дети никогда не узнали ее страданий. Не сейчас. Ей и так оставалось недолго - она поняла это уже в тот день, когда впервые не смогла подняться с постели.
   Мария Луиза Сальери не спала, и золотистые, по-кошачьи искрящиеся глаза ее - последнее, что осталось от былой красоты - были устремлены на худенькую, будто кукольную фигурку младшего сына, уснувшего прямо на неудобном жестком стуле. Его приготовили для очередного врача... а, может, для какого-нибудь шарлатана-травника. Женщина так и не научилась доверять этим лжецам, которые не приносили ей ничего, кроме еще больших мучений. Для нее не имели значения ни их теории, ни важный вид, а обещаний эти лекари, привыкшие выбрасывать слова в бесконечность, никогда не держали. Если и была у матушки Сальери теперь надежда на облегчение, то приносили ее вовсе не нежеланные гости, а нежно любимые дети. Каждую ночь, когда она должна была бы остаться наедине с огненным демоном, пожиравшим ее тело, дверь тихонько открывалась, и на пороге появлялся Тоннито. Бледный, с темными кругами под глазами, он как будто был ее собственным маяком в пучине тоски и бессилия, разгоняя мрак одиночества и слабости своим внутренним, пока еще не успевшим как следует разгореться пламенем.
   Антонио садился в углу и тихонько пел ей колыбельные, как будто это она была ребенком. До самого рассвета он оберегал ее хрупкий, беспокойный сон, время от времени стирая с ее лица горячие соленые капли смешанного со слезами пота. Мария Луиза отчаялась понять, откуда столько воли в этом тринадцатилетнем мальчике, но не сомневалась, что сын ее хранит глубоко в сердце какую-то одному ему ведомую истину, и гордость переполняла эту умирающую, но все еще такую живую женщину.
   Пару раз поутру Франческо обнаруживал свернувшегося калачиком где-нибудь на ковре брата и, укоризненно качая головой, на руках уносил его из комнаты матери, чтобы он хоть немного мог передохнуть до начала нового дня, полного изнурительной работы. Сам он не мог надолго оставаться у ее постели, невольно ощущая всем своим естеством, как стремительно разверзается бездна, отделяющая ее от того мира, в котором оставалось прошлое, семья, память, свобода... Смесь ноющей боли и жгучей ревности к тому неизвестному существу, что собиралось украсть у них ангела, что когда-то подарил им дыхание.
   На этот раз Франко едва успел поднять Тони, когда хриплый стон сорвался с губ матери. Тонкие пальцы судорожно искали опору, словно женщина балансировала на самом краю невидимого для человеческих глаз обрыва, дыхание сбилось, как после лихорадочного забега наперегонки со смертью. Холод пронзал ее тело, выкручивая и выламывая суставы и кости, заставляя лицо превращаться в какую-то жуткую карнавальную маску. Ужас накрепко сковал тело и разум молодого человека, будто окутывая самую его суть. Он не мог ни пошевелиться, ни позвать остальных - только стоять и смотреть, наблюдая за последней яростной схваткой еще не сломленного призрака и заждавшегося добычи собирателя павших. Но вот где-то совсем близко раздался крик, который, казалось, рвал душу на части - и Франческо, изо всех сил прижимая к себе рвущегося на помощь матери Антонио, выбежал из комнаты, по пути стуча во все двери и надеясь, только надеясь на то, что врач окажется где-то здесь. Он знал только одно - Тоннито не должен там оставаться. Дальше, дальше, дальше от этого страшного места, бежать туда, где не будет запаха смерти, где невозможно будет расслышать ни одного мучительного плача, где единственным выходом будет вера в то, что ясные бирюзовые небеса расступятся перед ней, пропуская туда, где никогда не смолкает чистейшая из всех мелодий.
   Тони больше не пытался высвободиться - напротив, он прильнул к брату, и Франческо ужаснулся от того, насколько холодной, ледяной была его кожа. Казалось, он всю ночь провел на пороге жизни, ежась под порывами чуждого ему ветра... да, в общем-то, так оно и было. Мальчишка. Мальчишка, который оказался гораздо сильнее каждого из них.
   Скрипач тяжело вздохнул и опустился на все еще сырую землю, покачивая на руках окончательно обессилевшего ребенка. Он не хотел даже думать о том, что теперь будет с ними и как сможет мать вынести разлуку с семьей. Впрочем... Отец жил ею, упивался каждым днем, проведенным подле нее, ибо она была для него не просто женщиной - она была его богиней, счастьем, воздухом. Теперь супруга будет терпеливо ждать его у начала последнего пути, и он, конечно же, не оставит ее там одну надолго. А им, детям, останется другая дорога - та, на которой уже не будет возможности вернуться назад... Жизнь.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"