Набрано на ПЭВМ в ордена Трудового Красного Знамени издательства - Художественная литература-, 107882, ГСП, Москва, Б-78, Ново-Басманная, 19
Оформление художника М.Шлосберга
Џ П. Примаченко, 1990 г.
СВОЯ НОША
Вместо вступительного слова
Перед вами книжка удивительного рассказчика.
В том, что он удивительный, вы убедитесь, прочитав ее, как говорится, от корочки до корочки. И тогда вы сделаете для себя открытие: да это же все про меня! Это моя жизнь. Мое военное детство и послевоенная юность, дороги моих горьких скитаний и нетускнеющая память о моем отце, не вернувшемся с фронта.
Это я, Василий, человек неприкаянный, пропойца, но не пропивший своей совести. Это я, Вовка Климов, сын гостиничной сестры-хозяйки, не знающий своего отца и любящий кошечку Крысуню, чьих котят безжалостно сжег в топке кочегарки мамин любовник, кочегар санатория.
Это я, друг маленького городского скрипача, волею судьбы оказавшегося в нашем, захваченном фашистами селе, своими глазами видевший, как его отца вешали на майдане фашистские прислужники -- полицаи.
Автор этих новелл не профессиональный писатель. По специальности инженер морского флота, по состоянию здоровья вынужденный расстаться с морем, но не расставшийся с романтикой ближних и дальних странствий.
Он посвятил себя благородной и трудной профессии воспитателя -- вот уже несколько лет работает в школе-интернате и пишет главным образом о ребятах и для ребят, хотя его герои -- люди, как правило, взрослые, с большим жизненным опытом, и у кого, как не у них, учиться преодолевать препятствия на пути к достижению заветной цели.
В новеллах вы найдете немало рассуждений о добре и зле, немало аксиом, которые вызовут у вас улыбку. Некоторые новеллы похожи на зарисовки. Это, наверное, оттого, что автор пришел к рассказу как литературному жанру от газетного очерка, а значит, от живой жизни, полной радостей и печалей, составляющих суть нашего бытия.
Главное, что есть в книге, -- это поступок героя. Автор как бы напоминает, что каждый человек несет свою ношу и по ее весомости мы судим о нем как о личности. На первом месте -- дело.
Дело рассказчика -- его слово. Слово Павла Прима-ченко, молодого и способного литератора, очень созвучно нашему сегодняшнему дню.
Отец -- высокий, полноватый, с розовым, как у девицы, лицом и круглой лысой головой, на темени которой торчал жидкий пучок волос. Он стал преподавать в нашей школе рисование и черчение, а его жена -- пение. С их сыном я оказался в одном классе.
Всю семью называли Паганелями. Откуда приехали Паганели, и кто дал им это прозвище -- никто объяснить не мог. Хозяйка домика, где они сняли комнату, Меланья Устиновна, или попросту тетя Муля, школьный завхоз и дворник, рассказывала.
- Все трое - артисты. Малый на скрипке пилит так, что соседский собака воет до ужаса, хоть с хаты тикай. Сам -- на гитаре, а она поет.
Вечером наварят картошки в мундире, селедку раздерут. Она достает здоровенные золотые ножи и вилки с царскими коронами и давай ими лопать. Тарелок у них не водится, прямо с газет едят. Потом чаю напьются, вымоют руки и начинают концерт.
Сначала он на гитаре побренчит и малого попросит. - Дайте, пожалуйста, "ля". - А тот ему на скрипке как завизжит, вроде по стеклу железякой царапает. А после так ладно заиграют и запоют, будто радио включили. И обязательно, про белую акацию.
Сам перед ней на колени станет, а она молчит, вроде не дышит, будто ангелов небесных учуяла. Как концерт закончат, он ноги ее обнимет, целует и плачет, она тоже в слезы, и в лысину его цомкает. Чудные люди, даже пацана не стесняются.
Пришли ко мне вроде цыган. У него гитара на боку, у пацана - скрипка под мышкой, у неё узел барахла в руке - и все добро. Ни кружек, ни тарелок, ничего, даже занавески на окне нет, и на троих одно пальто. Но за квартиру платят справно и не дебоширят. Чует мое сердце, они из бывших. Сам офицер, беляк, она графиня, Богом клянусь, - испуганно шептала Муля.
Обычно, после уроков, ребята собирались в укромном месте, в заросшем саду педучилища, на полянке. С одной стороны - забор военкомата, с другой - огороды, а вокруг густые кусты сирени и акаций. Там мы гоняли мяч, пекли картошку, тайком курили, стреляли из самопалов.
На полянке всегда было здорово, но весной особенно хорошо. Первыми, нежными, бледными цветками, загорались кусты сирени. От их запаха кружилась голова. Потом набухали белоснежные гроздья акаций.
Я старался проснуться как можно раньше и еще до школы забежать на полянку и взобраться на черную колючую акацию.
Осторожно сорвать матовую гроздь губами так, чтобы не обронить ни одной капельки росы и, ощущая нежную прохладу душистой влаги, медленно её съесть.
Жили мы в центре города. Пасек поблизости не было, но, как только распускались акации, вокруг полянки трудились пчелы. Откуда прилетали пчелы и куда уносили нектар -- я не знал, но зимними вечерами, когда дома пили чай с медом, вспоминал весну и полянку.
Паганельчик приходил на полянку нечасто, но если появлялся, то обязательно что-нибудь приносил. Обычно тогда во двор выходили с куском черного хлеба, посыпанного солью, а сверху - луковица. Иногда выносили буржуйский бутерброд - белый хлеб с маслом и повидлом. Владелец такого бутерброда еще издали кричал. - Номер один, ем один, - и мы, как по команде, неслись за ним с криком. - Дай "шатик", жмот, - и десятки рук превращали бутерброд в крошево. А потом еще долго и весело обсуждали погоня за бутербродом. Паганельчик зажимщиком не был и всегда давал откусить "шатик".
Паганельчик носил очки, но в футбол играл хорошо. Подвяжет их веревочкой вокруг головы и бегает. Особенно ловко брал верхние мячи.
Ни с кем близко он не сдружился. Был сам по себе. Учился хорошо, но не задавался, как другие отличники, всегда подсказывал и давал списывать. За это его уважали.
Был последний довоенный Новый год. Актового зала у нас не было, спортивного тоже. Все общие сборы проводились в коридоре. Расставляли длинные деревянные скамейки для зрителей, а "артисты" выходили из-за угла коридора. Обычно, рассказывали стихи, танцевали лезгинку. Выступающие должны были стоять лицом к портретам Ленина и Сталина.
Вдруг появился Паганельчик в черной, короткой не по росту, бархатной курточке, на груди - бант из голубого шелка. С достоинством поклонился, что-то объявил, поправил очки, прижал скрипочку подбородком к плечу. На него зашикали, чтобы развернулся к портретам вождей. Но он, видимо, не понял и заиграл. Сначала я не вслушивался в мелодию, но потом внутри все сжалось и защемило. Моя мама заплакала.
Когда он закончил, казалось, что музыка еще звучит. После того выступления я начал томиться завистью. Мне тоже хотелось стать музыкантом.
Я очень любил петь, но делал это так, чтобы никто не слышал. Мама говорила, что все песни я исполняю на один мотив. В ненастную погоду мне нравилось одеться потеплее, надвинуть на лоб кепку и расхаживать по глухим аллеям сада, тихо напевая. А еще нравилось петь, когда подметал пол или мылся в бане.
Но уроки пения я ненавидел. Вернее, боялся их. До сих пор меня удивляет, когда говорят, что самый несерьезный предмет в школе -- пение. Я не помню, как долго длились Пунические войны, но даты жизни композиторов, о которых я слышал в пятом классе на уроках пения, залегли в моей памяти до конца жизни.
Более строго учителя, чем Паганельша, в школе не было.
Ровно со звонком она строевым шагом входила в класс, слушала доклад дежурного. Кто отсутствует, что задано. Учительница поправляла шарф, один конец которого впереди свисал ниже платья. Указательным пальцем прижимала завитушки на висках, склеенные сахарной водой.
Слегка массировала горло, вытянув губы куриной попкой, и, закатив глаза, начинала вещать, расхаживая между партами. Если кто-нибудь держал линейку или карандаш, она выхватывала и, с хрустом переломив, швыряла на пол.
Говорила Паганельша, как актриса-любительница с претензией на одаренность, - громко, страстно, с надрывом.
- Все кэмпэзиторы, певцы и музыканты были у нее гэнэальнейшими, а всю музыку должно было слушать только коленопреклоненно.
- Гэнэальнеиший русский кэмпэзитор Михаил Иванович Глинка в гэнэальнейшей опере "Иван Сусанин" в образе главного героя отразил силу и мощь народного духа. Не за царя, а за отечество жертвует собой неграмотный костромской крестьянин. Он не один - таких миллионы. Потому-то нет на свете силы, которая пересилила бы русскую силу, как сказал гэнэальнеиший писатель земли нашей Николай Васильевич Гоголь.
- Куда ты завел нас, в неведому даль?
- Веду, куда надо, - Сусанин сказал, - пела наша учительница и, скорбно помолчав, добавляла. - Такое должно слушаться только коленопреклоненно. Потом, резко выхватив из карманчика юбки маленький, как рогаточка, камертон, щелкала по нему пальцем, подносила к уху и, взмахнув руками, грозно затягивала, - до, ре, ми...
А мы подхватывали. После разминки записывали в тетради слова новой песни.
Паганельша приносила в класс двойные листочки с нотами на одной стороне и словами песен на другой. Учительница очень дорожила этими листочками и в руки никому не давала.
Песни она любила патриотические - "Варшавянка", "Вихри враждебные", "Варяг". Разучивали и современные.
Тогда путевкой в жизнь для таких песен было кино. Прошла по экранам "Волга-Волга", и везде звучало - "Красавица народная, как Волга полноводная...". Пронеслись через кинозалы три танкиста на броневых машинах, и вся полянка уже разбилась на тройки-экипажи и, маневрируя между акациями, напевала "Три танкиста, три веселых друга".
Музыкальных инструментов в школе не было. Паганелыша вызывала к доске и требовала петь без аккомпанемента. У кого музыкальный слух отсутствовал, считались "саботажниками и кровопийцами". К ним относился и я.
Сколько Паганельша ни звенела над моим ухом рогатым камертоном, сколько ни требовала подтягивать за ней песню - ничего путного из этого не выходило. Но у таких, как я, "был шанс спастись". Кроме нот, пения, мы изучали биографии "гэнэальнейших кэмпэзиторов, пэвцов", либретто опер и балетов. И, как не тоскливо мне было заучивать, чем отличается "черный лебедь" от "белого", я в подробностях могу рассказать об этом и сейчас.
Учительница ко всем относилась одинаково строго, но, пожалуй, больше всех доставалось ее сыну. Хотя Паганельчик пел и знал биографии и либретто лучше других, но она всегда была недовольна его ответами.
- А вам во сто крат стыдно не знать элементарных вещей, - отчитывала его учительница. - Позорите отца. Такого отца, - всякий раз добавляла она.
Паганельчик хмуро смотрел в пол, молча поправлял очки, тихо садился.
Зато уроки Паганеля мы ждали с огромным нетерпением.
Обычно после перемены шум и суета в классе не умолкали. Паганель, с улыбкой появлялся в дверях и, вежливо поклонившись, осведомлялся - не ошибся ли он классом? В ответ неслось - да! нет! - Он несколько раз переспрашивал и, наконец, садился, выставив длинные ноги.
Здоровался Паганель с каждым одинаково - будь то первоклассник или директор школы. Еще издали, он вежливо наклонял голову, вроде собирался боднуть.
Рисовать он не учил. Была у него страсть поговорить о "всемирном человеческом языке". Нет, это был не эсперанто. Это было личное творение Паганеля. Он говорил, - все люди на земле должны понимать друг друга. И рассуждал так.
- У людей независимо от места рождения и национальности одинаковые физические и биологические признаки. Тогда почему же говорят они на разных языках? Этого быть не должно. В основе всех языков должен лежать один - общечеловеческий. - Его поисками он и занимался.
Как только мачтообразная фигура учителя рисования переступала порог класса, неслись вопросы. - Почему по-русски - озеро, а по-немецки - дас зее?
Паганель жмурился и кивал головой. Потом, ткнув указательным пальцем в ближайшего ученика, он нетерпеливо пощипывал пучок волос на макушке и спрашивал, предвкушая радость объяснения.
- Вы хотите знать, почему не схожи по звучанию два слова, означающие один и тот же предмет? Отбрасываем артикль даз, а к смысловой части - зее прибавляем буковку о и получаем... - Рука на макушке замирала. - Ну, чувствуете?
- Озее, - выдыхал кто-нибудь.
- Умница. - Рука быстро гладила пучок волос. - А теперь добавим буковку р и...
- Розее.
- Нет, нет добавим в конец, а не в начало и получим - Озеер! Понятно? А теперь все просто. Первое е переходит в о, становится после р и получается озеро.
Теперь обратимся к английскому языку. Э лэйк - озеро, ноль - зеро. Чувствуете? - Рука снова дергала остатки волос на макушке, дыхание учителя становилось прерывистым. Приближался момент разгадки. - Но озеро и ноль, - он рисовал рукой круг, - замкнутое пространство. Чувствуете?
- А лужа? - выкрикивал кто-нибудь. - Тоже замкнутое пространство?
- Лужа? - Паганель смущенно задумывался и мучительно начинал искать выход.
Как-то, в середине апреля, после уроков, я забрался в гущу парка и пел, развалившись на земле. В легком голубоватом небе важно пучились облака.
На душе было так здорово, что, казалось, подпрыгни, достанешь их руками. Не стесняясь, я запел громче, с чувством и неожиданно увидел Паганельчика. Он замер в кустах, боясь меня спугнуть. Я смутился, замолчал.
- У тебя хороший голос, но нет вокального слуха, - заметил он.
Я пожал плечами и промямлил, что он мне и не нужен.
- Нет, нужен, - настойчиво сказал Паганельчик. - Конечно, природные данные изменить нельзя, но для домашнего вокализа их развить можно. Я буду с тобой заниматься.
Паганельчик пригласил меня домой. Родителей не было. Я огляделся.
Комната Паганелей меня удивила.
Мы жили в двухкомнатной квартире. Мой отец был главным инженером единственного в городе завода - "Жестекаталки". У родителей в комнате стоял письменный стол, железная кровать с пирамидкой подушек под тюлевой накидкой, шифоньер с окошечками и большой обеденный стол.
У нас одних на весь дом был настоящий ламповый приемник "Пионер", а не черная хрюкающая тарелка на стене. Его приходили слушать соседи и знакомые. Моя комната выглядела проще. Стол, для занятий, диван, куцый коврик под ногами, над столом -- портрет Сталина. На стене - большая географическая карта и полка с книгами. В нашей квартире всегда был порядок и чистота.
У Паганелей все вещи, казалось, лежали не на своем месте. Как будто люди собрались уезжать или только приехали. Повсюду были навалены стопки книг и холсты. Несколько картин отца висели на стенах рядом с полочками, выпиленными лобзиком из фанеры. На подоконнике стояли бумажные кулечки с остатками папирос. На столе вперемежку лежали куски фанеры, краски, хлеб, пустой казан и несколько огромных серебряных вилок. У окна гордо возвышался одноногий пюпитр.
Паганельчик уселся на стул и попросил меня спеть "Три танкиста". Я стал отказываться. Тогда он взял гитару и, аккомпанируя, запел сам. Голосок у него был тонкий, но пел он как настоящий артист. Я заслушался.
После небольшого концерта Паганельчик заявил, что я, если захочу, тоже буду играть на гитаре и петь. Я согласился, и первый урок начался сразу же.
Занимались мы так. Я учился играть на гитаре. Он пилил на скрипке гаммы и арпеджио. Сначала я не мог к этому привыкнуть, но со временем перестал их воспринимать. Но, когда он играл музыкальные произведения, я откладывал гитару и слушал.
Иногда он открывал огромный фанерный чемодан, с алюминиевыми уголками, который сделал сам Паганель. В нем было несколько отделений с красивыми надписями.
В разделе "Оперные клавиры" лежали толстые, с помпезными литогравюрами, клавиры опер. Листки были отделены друг от друга тонкой, прозрачной бумагой.
Отдел "Русский романс" я не открывал. Романсы мне не нравились.
В отделении "Разное" лежали клавиры для граммофонов. Их репертуар был обширен. От "Шансонеток" Верина и - Не уходи - в исполнении Веры Паниной до "Было дело под Полтавой", который пел хор 3-го эскадрона гвардейского конного полка.
Моим любимым разделом был "Современное". Здесь хранились заветные двойные листки с замечательными песнями, которые Паганельша приносила на уроки.
"Варшавянка", "Мы красные бойцы" " Вы жертвою пали в бою роковом".
Они звучали по утрам из радиоприемника и будили меня. Их пели мои товарищи на заветной полянке, и мои родители, собираясь с друзьями.
Но когда песни слетали с грифа маленькой скрипочки Паганеля -- мороз пробирал по телу. Иногда хотелось плакать, а иногда я чувствовал в себе такие силы, что, казалось, одним ударом пробью стену насквозь, выскочу во двор, вырву огромное дерево и, размахивая им, как легкой палкой, убегу в степь.
Как-то я пришел на урок, а дома оказались родители. Отец выпиливал лобзиком замысловатые узоры на фанерке, мать в зеленом халате с китайскими драконами, лежала на кровати, курила папиросу и читала книгу. Паганельчик играл на скрипке. Я хотел уйти, но Паганель-старший вежливо склонил голову, встал с табурета и пригласил в комнату. Я оробел при виде моей грозной учительницы пения, но она вдруг вскочила, и извинилась за домашний вид. Паганельчик продолжал играть.
- Теперь мы все в сборе. Правда, мамочка? - обратился Паганель к жене.