- Подсудимый! Вам предоставляется последнее слово!
Последнее? Только одно и самое последнее? Я не знаю, что это должно быть за слово... Быть может, "невиновен"? Или "жизнь"? А может быть, "любовь"?.. Как это там, в той книге: "в начале было слово..."
И в конце. В конце всего тоже -- слово. Последнее.
Я вздрогнул и чуть не заплакал. Последнее... Совсем последнее...
Но нет, меня, кажется, пока не собирались убивать.
- Значит, последнее? - переспросил я у судьи.
- Подсудимый! - повторил он. - Вам предоставляется последнее слово. У вас есть, что сказать?
Есть ли у меня?.. А что я могу сказать? Меня все равно убьют. Я вижу по его обрюзгшему лицу, что он ненавидит меня и думает только о том, как бы поскорей от меня избавиться. Он вообще сейчас думает не обо мне, а о своей дочери, которая забеременела неизвестно от кого...
Да нет, это мои фантазии конечно. Но он и в самом деле похож на отца непутёвой дочери.
- Я не убивал, - произнёс я. - Ваша честь, господин судья, я не убивал, поверьте мне! Я законопослушный гражданин и совершенно безобидный человек, спросите хоть у кого, вам любой скажет, что я и мухи не способен обидеть. Я невиновен!
- Понятно, - судья грохнул деревянным молотком по дощечке, прикрепленной к столу. - Рассмотрение дела гражданина Имре Доджа завершено! Суд удаляется для совещания! Господа присяжные заседатели...
Сонные присяжные оживились, засуетились, загремели стульями. В их глазах я видел только желание поскорей выпить кофе с булочкой и выкурить сигарету. На меня они даже не смотрели. Да и чего им смотреть. Хотя, с другой стороны, возьмите меня, например: вот мне было бы интересно взглянуть последний раз в глаза человеку, за жизнь или смерть которого я буду сейчас голосовать. А им - всё равно. Или они уже всё решили. Особенно вон тот, седой, председатель в причудливом красном галстуке -- он уже точно знает, что проголосует за мою смерть.
Но ведь я не совершал этого преступления! Я вообще никакого не совершал! Это ошибка, ошибка и ужасное, роковое стечение обстоятельств. Я совершенно случайно оказался возле тела того мужчины. Разве можно меня за это убивать?! Как можно умертвить человека только за то, что он оказался не в то время и не в том месте! Я не убивал, слышите, вы?!
Кажется, я и в самом деле закричал, потому что адвокат схватил меня за руку, охранник обеспокоенно придвинулся ко мне, а присяжные бросали на меня удивлённые и недовольные взгляды.
Ну всё, теперь они уж точно казнят меня...
Странно, до чего непредсказуема может быть человеческая судьба! Ещё вчера я был почтенным отцом семейства, уважаемым работником и просто добропорядочным гражданином. А сегодня я уже почти труп - человек, осуждённый за убийство, которого не совершал...
Они вернулись.
Разве за такое короткое время можно решить судьбу человека?! Их не было от силы пять минут. За это время и кофе выпить не успеешь. Должно быть, ими руководит одно желание: побыстрее закончить с этим делом и вернуться домой, где на обед приготовлена вкусная индейка. Понятно, их-то жизнь -- продолжается.
- Суд присяжных, - нудно бубнил багроволицый судья, - рассмотрел дело гражданина Имре Доджа...
Бу-бу-бу... Бу-бу-бу... Бу-бу-бу-бу...
А я никого не убивал. Знаете ли вы, господин судья, что я никого не убивал?..
Бу-бу-бу... Бу-бу... Бу-бу-бу...
Что? Что ты говоришь, недовольный седой человек в красном галстуке?..
А, это он не мне, это он -- судье...
- Виновен, - отвечает седой на вопрос правосудия.
- Таким образом, - подхватывает судья, - гражданин Имре Додж признаётся виновным по делу об убийстве гражданина...
Бу-бу-бу... Бу-бу-бу... Бу-бу...
Зачем так много говорить? Если вам невыносимо хочется кого-нибудь убить, - конкретно меня убить, - ну подмигните охраннику, и пусть он выстрелит мне в затылок. Но зачем же издеваться надо мной!
- ... и приговорить подсудимого Имре Доджа к реинкарнации, - подытожил судья. Он поднял на секунду глаза от приговора и, обращаясь к залу, произнёс усталой скороговоркой финальную фразу: "Дуралекс, седлекс!"
Всё. Наверное, все, кроме меня, поняли это завершающее бормотание, это колдовское "крибле, крабле, бумс!", потому что немноголюдный зал оживился, загомонил, заскрипел стульями, затопал к выходу.
Подошел охранник и, дыша котлетной отрыжкой, нацепил мне на руки тонкую проволоку наручников. В полиции мне всё время надевали белые -- цвета невинности. А эти были -- чёрные, цвета смерти. Это специально так задумано?
Он был совсем ещё молод, этот полицейский, я бы даже сказал -- юн. Но в лице его не отражалось ничего, кроме усталости. Да, я их всех утомил, и этого мальчика тоже. Утренняя котлета давно уже переработана его молодым здоровым организмом, он хочет есть. Дома его ждёт молодая жена, с которой он успеет ещё быстренько совокупиться, пока разогревается обед. Я знаю, потому что пятнадцать лет назад сам был таким. А теперь я стар, мне далеко за тридцать. Я настолько стар, что уже почти мертв.
За совершённые преступления нужно нести наказание, я всегда это знал. Но оказывается, за несовершённые -- тоже. Кто-то должен быть наказан -- во благо, во имя и для.
На сей раз этим "кто-то" стал я. И ничего нельзя изменить.
2
Я почему-то представлял себе тюрьму совершенно иначе. По старым фильмам я знал, что это - мрачное, грязное и злое место, где каждый может тебя унизить, избить, и даже лишить жизни. Ни за что.
Но всё оказалось совсем не таким страшным в реальности. Я даже пожалел, что пожизненное заключение отменили как негуманное. В этой тюрьме, с её уютными одиночными камерами, с мягкими "живыми" стенами, с её коридорами, устеленными скрадывающим звук шагов материалом, с её тишиной, вкусным запахом булочек к завтраку и добрым персоналом, я бы согласился провести остаток жизни, раз уж непременно должен быть наказан.
Но нет, мне сразу и чётко объяснили, что здесь я ненадолго, что это всего лишь исходный берег Леты, на котором мне предстоит дождаться Харона, который переправит меня на другой.
Нет-нет, это не фигура речи, отнюдь, - сказали они. - На самом деле, тот аппарат, в который мне предстоит улечься максимум через неделю, называется именно так - "Харон", а сама тюрьма - "Лета". Вот так всё было многозначительно и лирично.
Меня никто не обижал, об этом и речи не было. Как не было сокамерников, развязного и жестокого персонала с дубинками, решёток на окнах и самих окон. Целый день я был предоставлен самому себе, и, что удивительно, это нисколько меня не тяготило. Я, собственно, никогда не отличался особой энергичностью или страстью к общению, а моя работа хотя и доставляла много приятных минут, однако была суетна и тяжела, не говоря уж о том, что последние три года я ни разу не брал отпуск. Поэтому первые два дня, проведённые в... язык не поворачивается назвать это тюремной камерой... показались мне просто блаженством. Я валялся на кровати, читал (давно забытое удовольствие!), смотрел видеопанель, слушал музыку -- в общем, наслаждался жизнью.
На третий день пришло, наконец, осознание того, что отдых мой будет очень недолог и лучше бы, пожалуй, его и вовсе не было. В тот день я едва не впал в депрессию, но тут очень кстати появилась медсестра и объяснила, что моё состояние обычно для обитателей Леты и что начиная с сегодняшнего дня мне будут делать инъекции, которые помогут не чувствовать себя угнетённо, а кроме того, позволят организму подготовиться к реинкарнации.
- Но, - добавила она, - если вы не хотите, вы вправе отказаться от инъекций.
- Нет-нет, - ответил я поспешно. - Я полагаюсь на опыт сотрудников тюрь... э-э... Леты. Мне действительно тревожно и грустно сегодня.
Она прижала инъектор к моему запястью, раздался тихий щелчок. Я даже ничего не почувствовал, кроме лёгкого влажного прикосновения, словно кто-то едва скользнул по коже быстрым поцелуем.
- В пятницу вам сообщат о предполагаемой реинкарнации, - сказала сестра перед уходом.
- В пятницу? - переспросил я. - Это когда?
Действительно, я за эти два дня совершенно оторвался от реальности. А может быть, так быстро подействовало лекарство.
- Это завтра, - улыбнулась медсестра, кокетливо поправляя прядку волос, выпавшую из-под белой шапочки. Девушка была весьма миловидна и знала об этом.
- Завтра, - повторил я. - Завтра...
- Да, - кивнула она. - А в понедельник вас реинкарнируют. Не беспокойтесь, это совершенно не больно.
- Надеюсь, - только и смог ответить я, чувствуя как блаженный сон наваливается на меня мягким пушистым зверем, толкает в кровать.
3
Назавтра меня привели в небольшой кабинет, ничем, кроме строгой обстановки не отличающийся от моей камеры. За столом, перед монитором компьютера, сидел пожилой человек в очках и отдавал машине короткие команды: "Вниз!", "Дальше!", "Открыть!" и тому подобные. Он улыбнулся мне дружески и указал на кресло напротив. Я сел.
- Клиент, Имре Додж, - произнёс человек.
- Да это я, - отозвался я, но он, кажется, говорил не со мной, а с компьютером, потому что продолжал, не отрывая глаз от монитора: "Досье... Угу... Угу... Реинкарнация... Та-ак... Назад... Показать дату... Угу...".
- Ну что ж, господин Додж, - обратился он уже ко мне, благодарно кивнув монитору компьютера, который, кажется, тут же "уснул". - Рад с вами познакомиться.
- В самом деле? - удивился я. - Но ведь я убийца...
- Это неважно, - неопределенно ответил он. - Меня зовут Ким Дарлоу, я ваш ассистент.
- Мой ассистент?
- Ну да, - кивнул Дарлоу. - Так это у нас называется. Я буду заниматься вашей реинкарнацией.
- Я никого не убивал, - вспомнил я.
Ассистент пошевелил бровями, нахмурился.
- Теперь это уже неважно, - произнес он, подумав.
- То есть как это? - опешил я. - Судебная ошибка -- это неважно?
- Да, мистер Додж, - улыбнулся Дарлоу. - Даже если предположить, что произошла упомянутая вами, такая исключительная и невозможная в нашем современном правосудии вещь как судебная ошибка, всё же научные достижения, позволившие человечеству сделать мощный рывок вперёд, нивелируют возможные последствия. Даже если вы добропорядочный гражданин своей страны, страна ничего не потеряет.
- Но в понедельник... Вы же просто убьёте меня!
- Что вы, что вы! - испугался он. - Никто не собирается вас убивать!
- Но как же, - растерялся я, смущённый его искренностью и пылкостью. - Меня же реинкарнируют!
- Именно так, - охотно кивнул Дарлоу. - Но у вас, кажется, сложилось ложное представление об этом процессе. Никто не собирается вас убивать. Собственно, для этого вас и привели сюда, чтобы вы получили точную информацию о том, что вас ожидает.
- Смерть меня ожидает, что же ещё! - пробормотал я.
- Ни в коем случае! - возразил мой собеседник. - Ведь недаром этот процесс называется реинкарнацией. Вдумайтесь в значение этого слова, мистер Додж.
Я попытался последовать его совету и вдуматься, но сделанная утром новая инъекция и последующий двухчасовой сон ещё не отпустили мой мозг из своих объятий.
- Не могу, - честно признался я. - Не могу вдуматься.
- Видите ли, мистер Додж, - Дарлоу понимающе кивнул с выражением готовности всё мне объяснить. - Вас ожидает совсем не смерть в буквальном смысле этого слова. Вы будете и дальше жить так же как и жили... Нет, вернее, не совсем так. Вы станете жить лучше, потому что забудете о своей неудавшейся жизни, о преступлении, которое совершили. Вас ожидает реинкарнация, перевоплощение.
- Моя душа переселится в собаку? - спросил я. - Или... в свинью?.. В комара?
Дарлоу жизнерадостно и искренне расхохотался.
- Ну что вы, что вы, - сказал он, отсмеявшись. - Ваша душа, душа преступника, убийцы, ошибка природы, которую...
- Я не преступник! - возразил я. - Я никого не убивал! Говорю это перед вами, как пред господом Богом!
Он замолчал на минуту, внимательно глядя на меня. Потом пожал плечами.
- Это неважно, мистер Додж. К тому же бога не существует. И вообще, я почему-то хочу вам верить, но в общем-то это не моё дело. Я не выношу приговор и не оправдываю, я...
- Ну да, - перебил я. - Вы просто палач, всего лишь.
Мой ассистент обиженно замолчал. Молчал он не меньше двух минут. Потом служебный долг совладал в нём с обидой, и он продолжал, но уже деловито и официально, без дружеской нотки в голосе.
- Итак, мистер Додж, в процессе предстоящей реинкарнации ваша душа будет стёрта, а на её место в тело будет имплантирована душа другого человека.
- Компьютер! - обратился он к монитору. - Меню, база, Имре Додж, показать имплант!
На стене позади него, которая, оказывается, представляла собой большую видеопанель, появилась фотография мужчины лет сорока пяти или чуть больше. Доброе лицо в очках, большие залысины, высокий лоб, мудрый и немного грустный взгляд серых глаз.
- Перед вами -- Оскар Уиджин, - продолжал Дарлоу, обращаясь уже ко мне. - Преподаватель биологии в колледже Брэтон-Сэндфорд, один из лучших педагогов, занимавшийся, кроме всего прочего, научной деятельностью. Отец трёх детей, законопослушный, добропорядочный гражданин. Умер от рака в клинике Хьюстона, в возрасте сорока четырёх лет, на взлёте своей карьеры, так и не успев дописать книгу, которую считал делом всей своей жизни и которая несомненно совершит переворот в современной науке. Как думаете, мистер Додж, нужен ли такой человек стране и миру? Справедлива ли была смерть?
- Ну, смерть вообще редко бывает справедлива, - подавленно ответил я.
- Именно, - кивнул Дарлоу. - И не кажется ли вам, что справедливость восторжествует, если будет произведена замена? Душа преступника и убийцы Имре Доджа займет подобающее ей место в...
- Я не преступник и не убийца! - перебил я. - Пусть я всего лишь скромный бухгалтер, который ничего не сделал для науки и не воспитал кучу будущих учёных, но у меня тоже есть жена и сын, я тоже приношу какую-никакую пользу обществу, я имею ничуть не меньшее право на жизнь, чем господин Оскар Уиджин!
Дарлоу терпеливо выслушал меня, дёрнул бровью и продолжал.
- Итак, справедливо будет, надо полагать, что душа господина Уиджина, которую, к счастью, успели изъять и законсервировать в момент клинической смерти, продолжит свое существование в этом бренном мире на благо человечества, принеся ему ещё немалую пользу как в науке, так и в деле воспитания подрастающего поколения, в котором, хочется верить, будет, со временем, всё меньше и меньше имре доджей.
- То есть, вы хотите убить меня, ни в чём не повинного человека, только потому, что душе господина учёного нужно новое тело?
- Не стоит так искажать реальное положение вещей, - поморщился Дарлоу. - никто не собирается вас убивать. Это во-первых. А во-вторых, можно сказать, вам просто повезло, потому что душа господина Уиджина могла достаться и кому-нибудь другому.
- Меня вполне устраивает и моя душа, - возразил я.
- Не сомневаюсь, - кивнул мой собеседник. - Но она не устраивает человечество.
- И это, по-вашему, не убийство?
- Убийство, господин Додж, - это то, что совершили вы, - сказал он. - А то, что совершит государство, - это оздоровление генофонда нации. Человек, которого вы убили, давно похоронен и уже наполовину истлел, а душа его -- возможно, хорошего и законопослушного гражданина, - навсегда утрачена для человечества вместе с её знаниями, умениями, опытом, любовью к людям. Вы же - убийца - останетесь жить, как ни в чём ни бывало. Разве что помнить о своей прошлой жизни уже не будете... Теперь вы ощущаете разницу между убийством и реинкарнацией?
- Нет, - упрямо покачал я головой. - Меня не будет. Будет только оболочка меня, в которой будет жить мистер Уиджин.
- Посмотрите, - Дарлоу, не оборачиваясь, указал на портрет пресловутого биолога за своей спиной. - Вот этот человек действительно мертв. И никакой оболочки. Вы хотите сказать, что между вами нет никакой разницы?
Я не понял его вопроса, потерял нить мысли. Мне снова захотелось спать. Наверное, инъекция ещё не отпустила мой организм.
Да и Дарлоу, похоже, совсем меня запутал, потому что теперь я и вправду не очень понимал той общности между убийством и реинкарнацией, которую ясно осознавал ещё пять минут назад.
- Итак, мистер Додж, государство не лишает вас человеческих прав, даже несмотря на совершенное вами преступление против жизни. Вы имеете полное право отказаться от предложенного импланта, если что-то вас не устраивает. Вам будет предложен ряд других. Если вы так и не придёте к решению, будет произведена имплантация души, выбранной государством, то есть -- господина Оскара Уиджина. Честно говоря, я не хотел бы, чтобы вы отказывались. Это очень достойный человек и большой учёный.
- Да какая мне разница, кто будет разгуливать в моём теле, после того, как я сдохну! - сорвался я на грубость. - Это всё равно что предоставить погибающему в автокатастрофе решать, кому из больных достанется его уцелевшая почка, или печень.
- Хм, - произнес Дарлоу, барабаня пальцами по столу. - Очень жаль, что я, кажется, так и не смог ни в чём вас убедить...
4
Оказывается, напоследок мне полагались множество удовольствий: деликатесы и выпивка на выбор, вечер с любой девушкой из каталога дома терпимости, свидание с женой и сыном -- да любое желание!
Но желаний у меня не было. И от свидания с женой и сыном я отказался -- зачем оно мне. И зачем оно им. В их глазах я -- убийца.
Интересно, что будет, когда мы случайно встретимся на улице? Узнаю ли я их?.. Да нет конечно, ведь все мои воспоминания сотрутся вместе с душой... Или нет? Они останутся в мозгу? Где вообще находится душа?
А что почувствуют они, увидев такого близкого им, но совершенно чужого человека?..
После обеда мне дали три часа сна, потом сделали две инъекции и уложили на каталку.
Сначала я хотел протестовать, но в последний момент почувствовал, что самостоятельно не смогу, пожалуй, сделать ни шагу, и подчинился.
По тихим коридорам моё тело, с пока ещё моей душой внутри, провезли в большой зал, залитый светом ярких ламп. Здесь собралось довольно много людей, пожелавших или вынужденных присутствовать при моей смерти. Я обратил внимание на женщину лет пятидесяти, рядом с которой чинно сидели на стульях молодой человек под тридцать и две юные девушки. С трудом сообразил, что это "моя" будущая семья.
- Как ваше самочувствие, мистер Додж? - спросил подошедший Дарлоу, который был сейчас в белом халате и шапочке. Он внимательно заглянул мне в глаза, пощупал пульс, выслушал сердце. Как будто и не палач вовсе...
Я только посмотрел на него равнодушно, ничего не ответил. Не хотелось ни с кем разговаривать.
- Подпишите вот здесь и здесь, - юркий и абсолютно лысый человечек в строгом чёрном костюме сунул мне ручку и папку с листом бумаги. - Это акт о том, что вы принимаете реинкарнацию в здравом уме и твёрдой памяти. Формалистика, знаете ли, бюрократия, - добавил он извиняющимся тоном.
Я кое-как поставил подпись в требуемых местах. Следом подошёл священник.
- Сын мой, не хочешь ли ты покаяться в совер...
- Нет, - перебил я. - Я, вероятно, много грешил, но греха убийства на мне нет. К тому же, бога не существует -- можете спросить у мистера Дарлоу, моего ассистента.
- Вы казните невинного! - крикнул я, обращаясь к жене Уиджина.
Она опустила глаза.
Конечно, какое ей дело до Имре Доджа! Ведь я - уже не я. Я - без пяти минут Оскар Уиджин.
А что, собственно, я так ярюсь? - подумалось мне с юмором отчаяния. - Может быть, не столь всё и плохо? Побуду биологом, почему нет, ха-ха...
Мне стало на минуту жаль эту женщину. Ей-то уже пятьдесят. А ее мужу теперь будет немного за тридцать...
Меня сняли с каталки, раздели и переложили в саркофаг "Харона", накрыли прозрачным колпаком. Тут же откуда-то повылезали гибкие металлические прутья и облепили холодными датчиками-присосками моё тело и выбритую со вчерашнего вечера голову.
- Расслабьтесь, - услышал я из динамика над головой голос Дарлоу. - Никаких неприятных ощущений не будет. Вы просто уснёте.
- Иди ты к дьяволу! - ответил я, даже не зная, слышит ли он меня. - Надеюсь, дьявол-то существует...
5
- Почему ты так смотришь на меня? - спрашиваю я у жены.
- У тебя усталый вид, Оскар, - отвечает она. - Ты слишком много работаешь. Может быть, сходим куда-нибудь? Немного развеешься.
- Да, пожалуй, - соглашаюсь я. - Пойду, промнусь.
- Меня не берёшь с собой? - улыбается она лукаво и чуть грустно.
- Ну, ты же знаешь, дорогая, - я целую её в щёку. - Ты же знаешь, что когда я работаю над моей Книгой...
- Знаю, знаю, - кладет она руку мне на плечо.
Рука у нее вялая. Да что там, она уже вся вялая. За то время, пока я лежал в коме, жена моя успела состариться. Впрочем, это неважно. Слегка жаль, что она оторвалась от меня по возрасту, ушла далеко вперёд - слишком далеко, чтобы... Но это, в конце концов, не самое страшное. Всё равно последние несколько лет мы плохо ладили.
Она поправляет на мне галстук и воротник плаща, сует в руку зонт.
- Поцелуешь меня?
Целую её вялую щёку ещё раз и выхожу из дому.
Аллея, ведущая от дома к парку, встречает меня тихим шорохом дождя и скребущим душу звуком падающих на асфальт листьев. Сырой, глинистый, одуряющий запах осени кружит голову и заставляет кровь бежать по жилам медленно и лениво. Я не открываю зонт. Быть может, дождь смоет первую лёгкую седину на висках... Хотя... о чём это я? Теперь у меня нет седины.
Осень, осень... Что же ты делаешь со мной!
Она стоит в аллее -- рыжеволосая, улыбающаяся. Она ждёт меня. Она знает, что мне не миновать её -- не обойти, не уйти.
- Привет, Оскар! Пришёл?
- Пришёл.
- Ты скучал по мне?
- Нет, - лгу я.
Осень знает, что я лгу. Улыбается.
- Назови нужное число, - говорит она ласково-игриво.
- Не надо. Пожалуйста. Мне нужно работать. Мне нужно закончить книгу. Я только немного погуляю и...
- Скучно, - качает она головой. - Назови число фатума?
- Семь, - неохотно произношу я.
- Угу. А сейчас?
- Четыре. Но это было давно, в другой жизни. Надо забыть про это!
- Забыть? - удивляется она. - Разве можно это забыть? Вот все вокруг забыли, и это хорошо. Но мы-то с тобой не можем! Нам нужно ещё три. Всего три.
- Мне надо закончить книгу, - слабо сопротивляюсь я.
Она не слушает, качает рыжей головой, бросает в меня брызгами дождя.
- Это - с тобой? - спрашивает, заглядывая мне в самую душу.
- Нет!
- Оскар, Оскар, - зовёт она меня как непослушного ребёнка, - ты ведь хочешь покончить с этим? Хочешь обрести фатум, дописать свою книгу?
- Да.
- Это - с тобой?
- Д-да...
- Пойдём?.. - улыбается она.
- Пойдём, - произношу я покорно и обречённо, чувствуя, однако, подъём знакомого по прошлой жизни сладостного волнения.
Она ведёт меня по аллее, по жёлто-красной дорожке, скрадывающей наши шаги, к остановке. Там мы стоим и курим её любимые длинные ментоловые сигареты. Никого нет. Тогда она идет к южной оконечности парка, я -- за ней. Мы проходим всю беговую дорожку, от "START" до "FINISH", не встретив ни единой живой души.
- Ничего, Оскар, не огорчайся, - успокаивает она. - Думаю, она ждёт нас в беседке.
Я послушно следую за осенью в гущу клёнов и тополей, петляю по узким дорожкам, которые она предусмотрительно забросала листвой и теперь поливает сверху дождём. Листва источает запах смерти, который мне так хорошо знаком -- сладкий, холодный, всепроникающий...
У этой дамы нет зонта. Начавшийся так внезапно дождь застал её врасплох, загнал в беседку. У неё белокурые волосы, бледноватые губы без помады, лицо без косметики, непокрытые волосы до плеч. Усталое, отрешённое лицо сорокалетней учительницы с близоруким прищуром бледно-голубых глаз.
- Ты видишь? - произносит осень. - Это -- она?
- Да.
- Как ты её назовёшь? - пытает моя спутница.
- Не знаю. Может быть... Эванджелика?
- Да, - соглашается осень. - Хорошее имя. Нежное и печальное. Тебе надо было родиться поэтом, Оскар, а не биологом. Какая проза -- быть биологом!
- А стране и миру нужны биологи, а не поэты, - возражаю я. - Вот, я снова жив, а Уотсон и Блайерс -- все ещё по ту сторону. А ведь их стихи могут тронуть любое сердце, в отличие от моих теоретических выкладок.
- Это судьба, - говорит она. - Просто судьба дала тебе второй шанс, чтобы ты мог завершить начатое. Четыре души в прошлой жизни. Три - в новой. И тогда... Ты ведь знаешь, что такое судьба, Оскар?
Конечно, конечно, я знаю.
- Эванджелика, - смакую я на губах это имя и кладу руку в карман.
Пальцы с забытой нежностью касаются прохладной лески, свёрнутой в кольцо, с двумя небольшими удобными ручками по краям. Знакомая дрожь нетерпения пробегает от кончиков пальцев до самой души, повергая душу в сладкое предчувствие. Главное -- это правильно выбрать тот самый важный момент, когда следует ослабить натяжение струны, тот самый момент, когда её душа поднимется вверх, чтобы покинуть тело. Ведь если ослабишь чуть раньше -- она будет ещё неготова, чуть позже -- она вернётся в солнечное сплетение, и тогда последний поцелуй не даст ни острого наслаждения, ни оживляющего душеприятия.
Раскрываю зонт.
У моей пятой прекрасное имя -- Эванджелика. И грустное лицо... Осень права: я -- поэт...
- Здравствуйте, миссис, - обращаюсь я к печальной даме, остановившись возле беседки, слегка улыбнувшись. - Могу ли я предложить вам место под моим зонтом?