Флэшмоб
Двери сомкнулись, поезд загудел и стал набирать ход, едва только Слава заскочил в салон и схватился за поручень. Женский голос из динамика известил, что следующая станция Площадь Ленина, попросил не прислоняться к дверям, быть взаимовежливыми и уступать…
Он обежал тесноту вагона взглядом. Лица — невыразительные, как белые пятна на карте, сонные складки ртов, утренние запахи пластика, косметики и кожи, к которым метрополитен привычно добавлял свой ни с чем не сравнимый аромат. Отрешённое молчание рыб в аквариуме, торопливые подавленные зевки, прозрачные пустые взгляды, сосредоточенное молчание. Вот за эту вязкую атмосферу он никогда не любил метро.
Свободных мест почти не было. Слава приткнулся между женщиной с обрюзгшим желтушным лицом слева и дедом, уткнувшимся в газету справа.
Минувшая ночь была не из тех, после которых чувствуешь себя свежим. Сначала долбёжка неправильных глаголов, потом долбёжка музыки у надоевшего соседа сверху, почти до часу ночи. Потом дурацкий какой–то сон, в котором он бегал по полям с пистолетом–пулемётом «Узи» и воевал с немецко–фашистскими захватчиками, и в самый последний момент, когда на него спустили овчарку, и он долго не мог в неё попасть, у него кончились патроны. И тогда он, схватив пса за челюсть, просунул ствол в самую глотку животного, но почему–то не мог разорвать ему пасть и просил сделать это своих товарищей, но никто не хотел ему помочь. Тогда он в ужасе проснулся и потом долго не мог уснуть.
Чтобы не задремать, Слава достал из сумки учебник испанского. Книга сама, с послушной готовностью, раскрылась на закладке–скрепке. Он уже было погрузился в мозгодробительное Subjuntivo, оставленное вчера на «утро вечера мудренее», но чей–то взгляд со скамьи напротив притянул его внимание, как мощный магнит.
Он поднял глаза и встретился с двумя источниками бесконечности. Бесконечность была серо–голубой, затягивающей, вопрошающей. Взгляд Славы ту же потерялся в ней, растаял, впитался в тьму зрачков, так странно не отражающую света. Или это были туннели метро?
Девчонка была что надо: приятное лицо с нервными и великолепно очерченными губами, изящная дуга Амура, тонкая переносица, аккуратная чёлка, оттеняющая взгляд, делающая его глубже и притягательней, длинная тонкая шея — аристократическая и, наверное, очень чувствительная к прикосновениям, округлые плечи, небольшая и упругая даже на вид грудь…
Она конечно заметила, что его взгляд, вырвавшись из плена бесконечности, отправился в неспешное путешествие сверху вниз и закономерно обратился туда, куда неизменно рано или поздно обращается любой мужской взгляд, но никак не реагировала, и в выражении её глаз ничего не изменилось. Он по–прежнему был прямым, всепоглощающим, пристальным… Да–да, как–то уж очень пристальным. Как–то ну чересчур… Что это она?
Слава вполне трезво оценивал свои данные: не Ален Делон, грудь не борца и не штангиста, бицепсы так себе, нос с горбинкой, волосы неопределённого бледного цвета, одет не ахти — сразу видно, что обычный студент, с неба звёзд не хватающий, который смиренно и без особых успехов тянет свою лямку на факультете романо–германской филологии.
Ну что она так смотрит? Симпатичная девчонка, но этот её взгляд… Ладно бы он был невидящим, устремлённым через Славу в беспредельное нигде, как бывает у человека в состоянии глубокой задумчивости — почти прострации, — так ведь нет, она настырно упёрлась в лицо и буквально обгладывает его взглядом. Вот, сейчас объедает левую бровь… опустилась, куснула щёку… поднялась, вгрызлась в переносицу…
Любовь с первого взгляда? — Слава даже усмехнулся этой дурацкой мысли. Да и выражение глаз явно было далеким от желания познакомиться. Оно, кажется, вообще от любых чувств далеко. Кроме, разве что… Нет, лучше не давать волю фантазии.
А может, у него что–нибудь не так с лицом? Может, замарался где, или…
Мужчина лет сорока в очках, сидящий рядом с девчонкой… Слава не сразу заметил, что он — тоже смотрит. Так же неотрывно и ничего взглядом не выражая, смотрит в глаза. И только язык его поминутно высовывается между губами, как юркая ящерка, и, скользнув по нижней, снова прячется в тёмную норку. Скользкий какой–то тип, неприятный. И вон та женщина с головой болонки на бульдожьем массивном теле, слева от девчонки — тоже туда же. Только глаза её неподвижны — упёрлась в родинку на Славиной щеке, присосалась к ней зрачками–пиявками и не шелохнётся.
Им что, смотреть больше не на что? Наверное, правда, у него с лицом что–то…
Слава быстрым и неловким, будто случайным движением ладони прошёлся по лицу, бросил незаметный взгляд на руку. Ничего. Так какого же им надо?
Поезд как–то неохотно затормозил на Площади Ленина. Минуту–другую стоял, впитывая через открытые двери запахи станции. В вагон так никто и не вошёл. Как никто и не вышел из него. «Осторожно, двери закрываются…»
А они всё смотрят.
Он попытался уткнуться в учебник, в перекрестья табличных линий, в столбцы и строки, но взгляды не давали сосредоточиться, не отпускали, требовали нервничать и искать причину. Он не смотрел на них, но чувствовал, что даже и не три пары глаз разбирают его лицо по морщинкам, по родинкам, по волоскам — нет, их гораздо больше.
Не выдержав, он поднял глаза и увидел, что да — вся противоположная скамья не отрывает от него глаз.
Чёрт! может быть, дело в книге?
Нет, ну а что книга? Книга как книга. Если даже предположить, что можно рассмотреть в ней учебник испанского — ну и что с того? Что в этом необычного или до такой степени любопытного? Тем более, если человек едет до Речного вокзала.
Да отстаньте вы! — чуть не закричал он.
А может, ему всё кажется? Может, это нервы, растревоженные бессонной ночью? В метро ведь всегда натыкаешься на взгляды сидящих напротив, ничего особенного тут нет и никуда от этого не денешься: как ни старайся отвести глаза, а смотреть всё равно не на что — кругом лица, лица, лица…
Да что же они пялятся–то?!
Слава уже дёрнулся встать и перейти в переднюю часть вагона, где виднелось одно незанятое место, но оказалось, что желтушная соседка слева и дед с газетой справа сидят к нему так плотно, что буквально сжимают, лишая всякой возможности двинуться.
А взгляды… Уже весь вагон смотрел на него. Да–да, все — стоячие и сидячие места — выворачивали шеи, косились, привставали, чтобы присоединить свои взгляды к всеобщему пиршеству растерзания Славы. Кислотный взгляд старика справа, продолжавшего держать перед лицом газету, разъедал ухо. Желтушная тётка слева словно рассматривала диковинное насекомое у Славы на шее.
Им овладела тихая паника. Что происходит? Это что, флэшмоб какой–то? Загляди ближнего своего до смерти? А что, если правда? Вот дурацки он выглядит тогда, и все эти рожи, наверное, едва сдерживаются, чтобы не заржать в голос над его смущением и паникой. Ну да, точно, флэшмоб. Как он сразу не догадался…
Но извините, ребята, вы выбрали неудачный момент и не ту жертву для своей забавы. Настроение у Славы не то, чтобы лепить из него сейчас идиота. У него сегодня зачёт по испанскому, так что идите вы все и не оглядывайтесь…
Он снова опустил глаза, погрузился взглядом в таблицу. Но что толку, если каждым миллиметром кожи чувствуешь на себе иголки зрачков — в упор. Кажется, кожа уже закипает, шкворчит и пузырится под этими взглядами.
Он с растущим раздражением попытался выдавить себя по капле из тесноты между желтушной дамой и стариком, но те будто приросли к нему своими боками, локтями, рёбрами. Они трое словно стали одним целым — троицей сиамских близнецов, и теперь одному шевельнуться без согласия двух других просто невозможно. Так бывает во сне: хочешь бежать, а ноги ватные; хочешь ударить, а рука не поднимается; пробуешь открыть глаза — веки срослись…
Первоначальная скованность постепенно вырождалась в протест и ярость. Слава, уже наплевав на все условности, откровенно и неприкрыто рванулся всем телом. Тщетно — его будто затолкали, утрамбовали в футляр от контрабаса.
Подъезжали к Октябрьской. Но как–то странно подъезжали: поезд будто не собирался останавливаться.
Однако остановился. Двери открылись. Никто не вошёл и не вышел. Минута–две–три. Двери торопливо закрылись. Нарастающее гудение, плавно переходящее в мерный гул, постукивание, поскрипывание…
Следующая станция — его. И он должен выйти на ней, так или иначе.
Слава замер, пытаясь переосмыслить ситуацию и собираясь с силами для нового рывка.
Идею, что всё это ему снится он отбросил сразу. Он не был ни малохольным жителем семнадцатого века, ни персонажем какого–нибудь дурацкого готического романа, поэтому никаких ущипываний себя за ляжку и биений головой о твёрдые предметы не предполагалось.
На всякий случай он ещё раз прошёлся рукой по лицу, покосился на ладонь — нет, всё нормально, никаких следов. Кое–как вытянул из кармана джинсов платок и долго елозил по коже, стирая воображаемый пот. Платок остался чистым. Во всяком случае, он не стал грязнее, усмехнулся Слава, стыдливо комкая кусочек материи не самого свежего вида. Что, впрочем, удивительно, — добавилась тут же мысль, — под липкой–то паутиной этих взглядов. Их наросло на лице уже столько, что они, наверное, стекают по лбу и щекам, как пищеварительный сок проглотившего его спрута… Ф–фу!.. Что–то фантазия разыгралась не в меру, до тошноты…
Собрав волю в кулак, сохраняя по возможности равнодушный вид, он медленно и неторопливо подтянул ноги, поджал локти, подобрался, готовясь к рывку. Состав подходил к Речному вокзалу.
Вот сейчас, сейчас…
Двери открылись… «Не оставляйте в вагонах…» Секунда, две, три… тридцать… Нужно выждать немного, чтобы настороженность этих прошла, чтобы обмануть их, убедив, что он не собирается здесь выходить. Спокойно, сиди спокойно, как сидел, с безразличным видом. Это не твоя станция. Главное, не передержать… Так, вот сейчас… Нет, рано… Сейчас…
Пошёл!
Ударом плеча и всего корпуса он заставил таки деда справа чуть отклониться, повалиться на сидящего рядом мужчину, который, как и все, не отрывал глаз от Славина лица. Рывком поднялся. Желтушная слева тут же потянулась, хватая за рукав ветровки. Рука её соскользнула, но успела зацепиться за сумку. Слава рванулся к выходу, сбрасывая с плеча лямку, оставляя сумку сопящей тётке — не до сумки сейчас.
Учебник испанского метнул в лицо какому–то мужику слева, молчаливо попытавшемуся схватить его за волосы.
Вставшего на дороге парня с короткой стрижкой толкнул всей массой, добавляя удар кулаком в грудь. Терять нечего, нужно вырываться из этой душегубки!
Прыгнул на перрон. Ветровка затрещала на спине, потому что кто–то успел ухватить за воротник. Слава чуть не повалился назад, но дёрнулся, выправился, отмахнулся от тянущейся к нему руки.
Отбежав на пяток метров от поезда, повернулся, чтобы с довольной улыбкой показать этим дурацким флэшмобщикам палец, пока они не отъехали…
Сидячих мест не было. Все сидячие были уже на ногах и тянулись к выходу. Стоячие выпрыгивали на перрон, не сводя со Славы взглядов, тусклых, как вода в позеленевшей луже.
Эй, — удивлённо мелькнуло в голове, — да они совсем того!..
Но стоять и удивляться было некогда, потому что рука ближнего к нему мужика уже потянулась схватить за грудки.
Слава побежал. Благо, что на ногах были кроссовки, так что можно было нестись во весь опор, не опасаясь поскользнуться на ещё влажном после недавней уборки граните. И он бежал, всё больше забирая к стене — подальше от поезда, из вагонов которого выпрыгивали люди и сразу присоединялись к погоне. Ни слова, ни вскрика за спиной — только топот десятков ног и упорное сопение. |