Белая корова в красном сарафане
Шоссе ползёт навстречу, исчезает под брюхом «Камаза», словно тот заглатывает бесконечную «кишку». Дым беломорины наполняет кабину едким запахом непомерного акциза. Полуденное солнце жарко ластится к щеке, томит горячими поцелуями до испарины на лбу. По сторонам - поля, поля, поля...
Толик - дальнобойщик; он четвёртые сутки на пути из Москвы в Тюмень. Рубаха на волосатой груди расстёгнута до пупа, взгляд упирается в горизонт, руки привычно и почти равнодушно лежат на рулевом колесе.
На пассажирском месте сидит Людвиг и играет на губной гармошке. Толик не очень помнит, когда и где подсадил этого чудика. Кажется, на сорок первом километре, у деревушки со странным названием Вена.
Толик внимательно слушает и кивает в такт губной гармонике, из которой Людвиг старательно выдувает отрывистые неуверенные ноты. У пассажира получается плохо, отвратительно получается, совсем не то, чего пытается от него добиться дальнобойщик Толя. Шофёр готов бросить руль и сам взяться за инструмент, но вспоминает, что на губной гармошке последний раз играл в детстве - на пластмассовой, за двадцать восемь копеек, из «Детского мира». Да и руль бросать нельзя.
А Людвиг старается вовсю, но... чёрт бы его побрал, глухой он, что ли?!
- Ну куда, куда! - нервничает Толик. - Ты чего, не слышишь, что у тебя «ре» падает?
Людвиг виновато хлопает глазами, робко улыбается, открывая отсутствие пятого зуба слева.
- Вот смотри, - запальчиво продолжает Толик, - у тебя там идёт «та-ти-ту-рим-па-рааам», так?
- Так, - кивает Людвиг и хлопает глазами.
- Ну вот. Вот там у тебя «ре» и проваливается, неужели сам не слышишь? Выше надо на полтона. Ну-ка, давай, возьми с диезом.
- Ага, - радостно кивает Людвиг и подносит гармошку к губам.
«Та-ти-ту-тум-па-пааам» - играет он.
- Тьфу! - в сердцах произносит Толик, удивляясь Людвиговой непонятливости. - Ну что ты заладил, ей богу, а?! Ты можешь ми-бемоль взять?
- Могу, - неуверенно произносит Людвиг.
- Так возьми, чёрт тебя возьми! - сердится Толик.
«Та-ти-ту-рим-па-бааам» - берёт Людвиг.
Нет, нет, всё не то.
«Та-ти-ту...»
- Ну куда, куда ты гонишь, а?! - Толик сердито выплёвывает беломорину в окно, качает головой.
«Та-ти-ту-рим-па...» - выдувает Людвиг.
- Трудно, поди, быть неумехой? - саркастически вопрошает Толик. - Ты сам-то себя слышишь?
- Нет, - чистосердечно признаётся Людвиг.
- Оно и видно, - усмехается Толик. - Дай мне начало.
«Та-ти-ту...»
- Стоп! Слышишь?
- Нет.
- Блин! Вот так надо: «та-ти-та-рам-па». Сечёшь?
- Секу, - покорно соглашается Людвиг.
- Изобрази.
«Та-ти-ту-ру...» - изображает Людвиг.
Толик безнадежно качает головой, плюёт в окно, шевелит губами, беззвучно выдавая непотребные слова.
- Ну ты вообще... - обречённо произносит он уже в голос. - Выбрось свою гармошку и уйди в монастырь с глаз моих.
- Я хотел одно время, - на полном серьёзе отвечает Людвиг. - Но музыка победила.
- Это она погорячилась, - усмехается Толик. - Дай мне «ми-бемоль».
Людвиг послушно даёт требуемую ноту.
- Вот, - кивает Толик. - Запомнил?
- Запомнил.
- Теперь дай вступление.
«Та-ти-та-рам-па-даам...»
На этот раз Толик отчасти доволен. Это почти то, что надо. Но - почти. То есть, не совсем то, но очень близко.
- Запомни, старичок, - говорит он, добродушно щурясь, - в любом музыкальном произведении главное - вступление, зачин. Хорошее начало полдела откачало, как говорится. Но оно, опять же, и самое сложное.
- Да, - соглашается Людвиг. - Вступление - это очень трудно.
- Угу. Как начнёшь, так и кончишь. Начнёшь бодро, и кончишь весело. Начнёшь в миноре, так и кончишь абы как... О чём это я... А, ну да. Давай, ещё разок.
Людвиг даёт.
- Угу... угу... - кивает Толик. Он почти доволен. Доволен до третьего такта, в котором Людвиг ни к селу ни к городу выдувает никому не нужную «ля-бемоль».
Но надо выруливать на поворот, и Толику становится не до Людвига и злосчастной лябемоли - он только мотает головой: не-не-не, давай сначала.
А на повороте стоит белая корова в красном сарафане. Она пасётся и не замечает надвигающейся на неё опасности - синего камаза, в котором Толик, очумев взглядом, пытается нащупать педаль тормоза. А педали - нет. Людвиг тоже ничего не замечает.
«Та-ти-та-рам-па-даам тынц» - выдаёт губная гармошка.
Толик доволен. Если бы не обстоятельства, заставляющие судорожно вцепиться в руль, он бы сейчас непременно хлопнул Людвига по плечу и сказал что-нибудь вроде «Классно, старичок, молодца! Это - то, что надо».
А корова вдруг, выпучив глаза, истошно мычит, снимается, встаёт на крыло и, сшибая верхушки окрестных сосен, воспаряет под облака. Трепещет и стелется по ветру сарафан.
Толик вздрагивает и просыпается. Ровно за три секунды до коварного поворота, в который срочно должен вписаться, если не хочет погибнуть во цвете лет, вместе с напарником, который храпит на лежаке...
В тот момент, когда красная корова встаёт на крыло и, сшибая верхушки окрестных сосен, поднимается в небо, Людвиг ван Бетховен вздрагивает и просыпается. Он недоумённо смотрит на жирную, уже засохшую кляксу, которую оставило перо в партитуре.
Обиженно замер клавесин с провалившейся под локтем задремавшего композитора клавишей. В саду за окном садовник подрезает розовые кусты и витиевато ругается со служанкой, на чистом немецком языке начала девятнадцатого века.
Людвиг пересматривает свой странный сон, но никак не может вспомнить, ухватить ту мелодию, которой учил его во сне Толик. Он морщит лоб, грызёт перо, проклинает звон в ушах, который всё больше и больше мешает слышать, и мучается. Но вспомнить - не может.
В завершение вязкой перепалки садовник обзывает служанку красной коровой (наверное потому, что на ней красное платье и красный же чепец), плюёт и удаляется выпить пива для охлаждения нервов. Вот в этот самый момент Людвигу удаётся вспомнить всё.
Он торопливо вырывает исчирканные нотами, лигами, диезами и акколадами листы нотной тетради с незаконченным ноктюрном, обнажает чистую страницу и на мгновение замирает, проникаясь звучащей в нём музыкой. Потом, вдохновенно улыбнувшись, обмакивает перо в чернила и...
Время останавливается. Время сонно хлопает глазами, задрёмывает. Зато оживляется старый клавесин - он довольно поскрипывает, переминается с ноги на ногу и ждёт того момента, когда горячие пальцы глохнущего гения коснутся его прохладных клавиш.
Людвиг ван Бетховен скрипит пером.
Он пишет свою знаменитую сонату. Там ещё такое вступление - «та-ти-та-рам-па-дааам тынц», ну вы помните. |