Сгину я, меня пушинкой ураган сметёт с ладони…
Глеб уже обувался, когда в прихожую выскочила Наташка.
— Глеба, Глеба, Глебушка, — затараторила она, — чуть не забыла тёть Вера просила купить ей то лекарство как его финефрил пинефрил не помню ну ты знаешь зайдёшь в аптеку?
И, предотвращая его вздох и ворчание потянулась губами, сложенными в забавную трубочку.
— Ну, как дети! — изрекла Маня, прислонившаяся к стенке подле и с непререкаемым аппетитом восьмилетнего человека поедающая из большой алюминиевой кружки малину. Губы и подбородок её были измазаны подсыхающим соком, а глаза смотрели на родителей, изображая взрослую насмешку свысока. Малявка даже головой покачала и вздохнула, возводя очи горе.
— А кошка малиновой стала от ягод, — усмехнулся в её сторону Глеб, чмокнув подставленные губы жены.
— Рецепт где? — Наталья торопливо оправляла на нём воротничок.
— У меня, — Глеб хлопнул по карману с кошельком.
— Точно?
— В отличие от некоторых я всегда знаю, где что лежит.
— Ага, ага, — Наташка снова потянулась с поцелуем.
— Тебе «Марс» или «Киндер»? — уже выходя, оглянулся Глеб на Маню.
Та равнодушно пожала плечиком, с сожалением засовывая в рот последнюю ягоду.
— Ни того, ни другого, — вмешалась Наталья. — Фруктов и ягод надо побольше есть, а не этой всякой дряни. А то попа слипнется.
— Тогда — «Марс», — бросила Маня и с горделивой зловредностью пошагала на кухню, мыть кружку.
Над городом нависал июльский полдень, но жарко не было. На горизонте толпились чернявые с синюшным отливом тучи, которые ещё пока не добрались до середины неба, не закрыли солнце, но оттуда — из пригорода — уже тянуло свежестью. Глеб прикинул, что успеет обернуться до грозы, не стал возвращаться за зонтом. Остановился протереть очки, на которых осталось пятно от Наташкиного носа. Уронил платок. Постоял над ним, размышляя, поднять и сунуть в карман, или донести до урны.
Поднял и, встряхнув, втиснул обратно в карман джинсов.
Он пересёк тихий двор, миновал вечно сонный проезд Коммунаров, который уже два раза переименовывали в Баратынского и обратно в Коммунаров, и сквером вывернул на проспект.
До «Копейки» было метров сто, притихшее в предчувствии грозы солнце не пекло, так что асфальтовые джунгли не вызывали в Глебе обычного упадка воли — он не переносил жару, напрочь не переносил. Уж лучше холодрыга, от которой можно спрятаться в куртке или под одеялом, чем зной, в который хочется содрать с себя ногтями кожу, подставляя под едва слышный ветерок перегревшееся мясо.
В «Копейке» было прохладно, играла лёгкая музыка, томные девчонки гордо носили по залам свои чёлки, бюсты и прочие прелести. Глеб зашёл в кондиционированный воздух и пропал, растворился в нём. Почти на час. Пока не вспомнил вдруг, что до грозы ему надо успеть ещё и в аптеку.
Он вышел на улицу, выплыл из кондиционированной свежести в тоску подступающей грозы, отяжеленный двумя пакетами. Заметно потемнело, тучи уже обволокли синеву гангренозной чернотой. Подобно жёлтому червяку монтажной пены уползал в небо дым с заводской окраины. Дышать было тяжело, тело стремительно покрылось липким потом.
Сердце Глеба ёкнуло нехорошим предчувствием. Потому что проспект был полон народу, будто весь Центральный район вышел на народные гулянья или непредусмотренную распорядком жизни демонстрацию. Где–то хардроково визжала радиола. Стоял ропот многих голосов, то и дело всплескивал над рядами смех, тянулась над колонной синева табачного дыма, зависая в неподвижном густом воздухе.
По тротуару на той стороне шла рядом с колонной Ленка, за ней тащился потный оператор с камерой на плече. Ленка работала на телевидении, Глеб с ней учился в одном классе, с первого по последний, и даже было между ними что–то такое, что в разные периоды напоминало то детскую любовь, то отроческую неприязнь.
Он улыбнулся через людской поток, помахал Ленке рукой, но та, понятное дело, не заметила — торопливо шагала на длинных своих ногах, обтянутых джинсами, параллельно толпе и что–то втолковывала семенящему следом потному мужику–оператору с отвислыми рыжими усами.
Две девицы прислонили к стене «Копейки» плакат, который несли. Одна торопливо курила, пока вторая сбегала в магазин, вернулась с бутылкой колы и потом жадно пила, оставляя на горлышке помаду какого–то ярко стервозного цвета. На плакате горело жирным красным всего одно слово «НЕТ» с тремя восклицательными знаками, столь яростными, что сомневаться не приходилось: эти две барышни — никогда.
Аптека была там, в полусотне метров далее по ходу движения колонны. Глеб неуверенно огляделся. Ему вдруг захотелось поскорей оказаться дома — ну не любил он людских сборищ, с детства не любил. И боялся. В конце концов, в аптеку можно и завтра, подумал он, ничего страшного. Объяснит Наталье про толпу и что никакой возможности не было успеть до грозы протиснуться через человеческие массы.
— Эй, Глеб, — окликнули его знакомым голосом.
Паша Позёмин шагал в нестройных рядах демонстрантов, с залихватски прилипшей к губе сигаретой, под руку с женой, третьей, кажется, по счёту. С Пашей одно время работали вместе. Весёлый и разбитной, абсолютно без комплексов, рубаха–парень Глебу не нравился. Ему вообще не нравились люди, который уже через день знакомства разговаривают с тобой так, будто вы всё детство просидели на одном горшке.
— Куда это вы? — спросил Глеб, мельком кивнув третьей Пашиной жене.
— К у–вэ–дэ идём, куда ж ещё, — улыбнулся Позёмин.
— К у–вэ–дэ? — поднял брови Глеб. — Зачем?
— Эй, ты чего, не в курсах, что ли? — Позёмин неодобрительно покачал головой.
— А что?
— Вчера вечером девку с ребёнком сбили. Мусора́. На Матросова. Девка переходила как положено, по переходу, и девчонка четырёх, что ли, лет с ней. И тут эти гондурасы с Коломенской вылетели, ну, ты же знаешь какой там переход и освещение. Ага. Ну, девка и ребёнок — в хлам. Эти гондурасы хотели свалить, да не повезло им — дедуля какой–то подвернулся на «девятке». Знал бы ты, как его мусора потом в оборот взяли, дедка этого. А дедок молодец, упёрся и ни в какую. Ихнее начальство, понятно, отмазывает, типа они на заявку неслись, с мигалкой и все дела. Да только хрен там: уже весь город знает, что не было никакой заявки с мигалкой и что они в уматину были все — чьё–то очередное звание обмывали после службы… Будет вам звание, суки! — крикнул Позёмин уже во весь голос, куда–то вперёд. Его жена засмеялась, поводя бюстом, на котором сложила руки, очень напоминая в этот момент какую–нибудь девку на деревенских посиделках из старого кинофильма.
— Козлы, мусора! — раздался чей–то нетрезвый, как показалось Глебу, голос впереди.
— Козлы–ы–ы–ы! — подхватили несколько недобрых голосов.
— Так что к у–вэ–дэ идём, на площадь, — продолжал Позёмин, беря Глеба под руку и увлекая за собой. — Там уже всё закипает, — улыбнулся он, заходя с другой стороны, так что Глеб оказался теперь между ним и женой, тоже взявшей его под руку.
— Да уж, наверно, кипит, а не закипает, — нетерпеливо поправил кто–то, идущий сзади, и в голосе его тоже прозвучало какое–то нервозное кипение и готовность.
Упали на голову первые холодные капли. Глеб поёжился, то ли от сгустившейся предгрозовой прохлады, то ли от недоброй атмосферы в этих рядах протеста. Он хотел было попрощаться, пожелать удачи и потихоньку выбраться из колонны, но у него не получилось. Позёмин встретил его вялые оправдания с недоумевающей и готовой брызнуть затаённым презрением улыбкой, жена же его рассмеялась неровным грудным смехом, поглядывая на Глеба свысока — буквально свысока, она и на мужа глядела свысока, потому что была выше его на пол–головы.
— Ты чего, земляк? — дёрнул бровью Позёмин и ещё крепче вцепился в Глебову руку. — Ссышь, что ли?
Жена его снова рассмеялась — быть может, для того, чтобы смягчить мужнину грубость. Но всё равно Глебу она очень не нравилась. Подавляла. Одним своим тесным присутствием рядом, не по–женски твёрдым плечом, прижатым к плечу Глеба, смехом своим дурацким, тяжким запахом духов — подавляла.
— Вот всегда ты был какой–то не такой, — продолжал Паша. И подытожил: — Ботан ты, Глеб. Да ладно, не боись, это не долго. Помитингуем минут десяток, мусоров поматерим и рассосёмся. А пошли потом к нам, посидим? У нас пельмешки. Под водочку, а?
— Мне домой надо, — почему–то стесняясь, отозвался Глеб. — Наталья в магазин послала да в аптеку… В аптеку мне надо, — и он безнадёжно посмотрел туда, где за десятками голов нависал над входом зелёный (почему–то) крест. Не протолкнуться к нему.
— Ну ясно, — недовольно буркнул Позёмин. — Говорю же — тюфяк ты.
Но руку не отпустил. А жена снова засмеялась, и Глеб на неё окончательно разозлился: дура какая–то! Чего она ржёт над каждым словом своего благоверного? Вот уж точно, дурак дурака и два сапога…
Проходили мимо аптеки. Глеб дёрнулся туда, к обочине, к тротуару, но вокруг уже сгустилась толпа, или это Позёмин с женой успели чуть изменить направление и влиться в самую середину процессии. Почувствовав его движение, Паша руку выпустил, обиженно отвернулся и, кажется, бросил даже что–то вроде «ладно, вали, без сопливых…» Глеб ждал, что жёнушка сейчас снова примется смеяться, но она только крепче вцепилась в плечо, склонилась к Глебу так, будто собралась голову положить ему на плечо. Он почуял, что потеет ещё больше, а почуяв, принялся потеть с утроенной силой.
Аптека осталась позади, приближались к Первомайской площади. Где–то в колонне смеялись, позади, рядов через двадцать неумолчного гомона — пели. Где–то ещё дальше надрывался мегафон, призывая, видать, новых добровольцев под знамёна народного гнева.
Площадь, за которой стояло четырёхэтажное здание УВД, действительно кипела. Здесь было не протолкнуться. А люди всё прибывали и прибывали. Восходящий людской поток подхватил Глеба, завертел и бросил в самую гущу массовки. Где–то в месиве лиц потерялось лицо Позёмина — толпа отделила Глеба от плеча Пашиной жены, которое всю дорогу тёрло и давило немилосердно, как башмак не по размеру. Стало немного легче, но на смену давившему плечу явилась теснота и смешалась с назревшей духотой в убийственный коктейль.
Глеб до последнего момента упирался, пытаясь выбраться из давки туда, где маячила над головами камера, где слышался голосок Ленки, пытавшейся взять у кого–то из демонстрантов интервью. Но был он сейчас жёлтым тополиным листком, упавшим в быстрый ручей. Ручей кружил его, бросал от берега к берегу и уносил всё дальше от родной опушки. В какой–то момент он едва не упал, выпустил из руки пакеты с покупками. Хотел остановиться и подобрать, но его тут же едва не сшибло с ног людским потоком, снова закрутило в на миг образовавшуюся воронку и выбросило куда–то вперёд, чуть ли не в самый авангард. Кто–то смеялся над его неловкостью, кто–то исподтишка раздражённо двинул в бок острым, как пика, локтем, кто–то сунул в руку древко наспех сколоченного плаката. Растерянный, смятый, почти задохнувшийся в своей демофобии Глеб сдёрнул с носа очки, чтобы не раздавили, но в карман их сунуть так и не успел — кто–то зацепил за дужку штанами или юбкой, вырвал из руки — поминай как звали. Хотел бросить плакат, но суровый мужчина, шедший рядом, недовольно не позволил ему этого. И Глеб уныло тащил деревяшку, пока краем глаза не увидел, что строгого наблюдателя смыло очередным завихрением человеческого потока. Тогда с облегчением выпустил из рук плакат, так и не узнав, что на нём было начертано. Толпа равнодушно затоптала исписанный кусок картона.
Вскоре можно было увидеть впереди стройную цепь полиции, протянувшуюся поперёк идущего к УВД проезда. Люди в чёрном прятались за высокими щитами и нервозно помахивали дубинками. Сновали рядом неприметные тени в штатском, с видео— и фотокамерами. Глеб успел заметить, что тоже, кажется, попал в объектив фотоаппарата. Площадь разделили пополам красно–белые полосатые ограждения, за которыми ожидали несколько полицейских чинов в окружении взвода пэпээсников.
Передние замедлили ход, остановились. Толпа гудела, колыхалась подобно воде в водоёме, растревоженном каким–нибудь несоразмерным ему бегемотом. Толпа ещё не знала, что делать дальше и делать ли вообще что–нибудь. Она стояла у черты.
Глеб готов был разрыдаться или потерять сознание. Его единственным желанием сейчас было выбраться из этого людского месива любыми путями и бежать домой, где ждут Наташка, Маня и холодная окрошка. Но толпа держала его, жила им — она им дышала; он был молекулой так необходимого толпе кислорода, и вырваться из её жарких лёгких было решительно невозможно. А для Глеба это было пыткой. Он всегда не любил всевозможные сборища, тесноту, давку — он панически их боялся, он всю жизнь обходил стороной концерты заезжих поп–звёзд, любые митинги и день Города, потому что всякая толпа и давка грозили ему паникой, тошнотой и едва ли не обмороком. А ещё, говорят, в толпе могли заразить спидом, могли порезать, ограбить — да всё что угодно. Это же толпа, это…
«Ненави–ижу–у–у!» — пронёсся вдруг над площадью такой истошный истеричный вопль, что перекрыл собой все другие звуки.
Толпа дрогнула. Качнулась. Заревела. Сдвинулась. Полосатое ограждение, пересекшее площадь, оказалась попранным. Граница между быть и не быть, между можно и нельзя, между порядком и хаосом вдруг — быть может, даже случайно — оказалась нарушена, и в один миг не стало никаких границ. Полетела на почерневший уже от дождя асфальт фуражка какого–то полицейского чина, вступившего в переговоры с авангардом. Заметались омоновцы, стали отступать, прикрывая собой чинов, которые торопливо, и очевидно тужась сохранить достоинство и не побежать, уходили к чёрным рядам и дальше за их спины, к зданию УВД.
В ту же минуту загудели сирены полицейских машин. Глеб увидел пожарную, выруливающую на проспект из Герцена.
Дождь набирал обороты, переходя в ливень. Метались над площадью растревоженные голуби. Где–то громко плакали, где–то кричали, а где–то и смеялись заливисто, почти истерически.
Потом в какое–то мгновение над человеческой массой одномоментно повисла глухая тишина, нарушаемая только шумом набирающего силу дождя, и такое напряжение, что оно ощущалось физически и сдавливало черепную коробку как медный обруч в старинных пытках. По крайней мере, голова Глеба была закована именно в такой обруч. И в этой тишине небо то ли отрыгнуло, то ли закряхтело, потом закашляло, прочищая горло, и вдруг гаркнуло во всю мочь, так, что толпа невольно вздрогнула. Ошпарила воздух молния.
На этом тишина кончилась.
Глеб увидел, как впереди поднялись в воздух птичьей стаей невесть откуда взявшиеся камни, бутылки и что–то ещё. Полетели в сторону людей в чёрном. Некоторые долетели.
— Су–уки–и–и! — пронёсся над колонной истошный вопль. И новый выплеск камней и бутылок, но уже не такой бурный — бросали, видимо, всё что осталось. Завизжала в передних рядах девчонка, облитая, наверное, чем–нибудь липким из недопитой бутылки. Что–то происходило там, впереди, за десятком рядов качающихся голов, но что — Глебу знать не только не любопытно было, но даже и не хотелось. И если бы начал кто–нибудь пересказывать происходящее, Глеб заткнул бы уши, а то и закричал бы на рассказчика. Нет, не нужно ему, не хочется знать, что́ там творится.
В десятый раз ужалила мысль: надо выбираться из толпы и бежать, бежать отсюда пока не поздно. Но Глеб чувствовал, как с каждой минутой толпа стискивает его в своём кулаке всё прочней и жёстче — наверное, арьергард колонны заканчивал своё движение и, любопытствуя, напирал на стоящих впереди, отчего теснота становилась невыносимой.
— Граждане! — захрипел вдруг мегафон какой–то из полицейских машин. — Сохраняйте спокойствие. Руководство у–вэ–дэ просит вас разойтись во избежание давки.
— Сейчас, разойдёмся! — прокричали в ответ. — Так разойдёмся, что не остановишь.
— Мусора — козлы! — подхватили другие глотки знакомый уже лозунг.
Дальше была темнота. Глебово сознание будто отключилось на какое–то время — от ужаса, от духоты, тесноты и одуряющего запаха десятков разгорячённых и мокрых тел.
Потом, когда свет явился снова, завизжала вдруг какая–то женщина рядом, больно вцепилась Глебу в плечо. Он хотел оторвать руку, но взглянув на лицо дамы, понял что вряд ли ему это удастся — она визжала широко открыв рот, закатив глаза, мотая головой. Казалось, ещё мгновение и у неё лопнет сердце от собственного крика. Видно, что–то произошло в недолгое Глебово отсутствие, вызвавшее такую истерику.
— Заткнись, дура! — рявкнул усатый мужчина, стоявший рядом. — Заткнись! Заткнись! — кричал он, хватая женщину за шею и вдавливая её широко раскрытый рот в спину впереди стоящего.
И крик мужчины и визг женщины потонули в гуле толпы, вдруг рванувшемся вверх, когда чёрная шеренга, опоясанная серебристостью щитов, сдвинулась с места и медленно пошла навстречу. На каждый шаг люди в чёрном били о щиты резиновыми палками: топ–бух!.. топ–бух!.. топ–бух!..
Глеба охватила беспросветная паника.
— Выпустите меня! — издал он крик, сорвавшийся на шёпот. — Не могу! Пустите!
Но бездушная толпа несла его навстречу людям в чёрном. Где–то под ногами идущих следом осталась полоумная женщина, едва не порвавшая ему рукав. Там же распластался и затоптанный мужчина, так до последнего момента и не ослабивший хватку.
«Только бы не споткнуться! — мелькнула мысль в голове Глеба. — Только бы не упасть!»
У края закричали — это передовые вошли в контакт с полицией.
Глеб попытался развернуться, чтобы пойти против течения назад — ему совсем не хотелось конфликта с правопорядком и его стражами. Но кто–то из стоящих рядом мужчин двинул его кулаком в лицо:
— Куда, мразь? Соскочить решил?
— Пустите! — простонал Глеб, ощущая солёный вкус разбитой губы.
— Вперёд!
— Нет полицейскому произволу!
— Бей!
— Ненави–и–ижу–у–у–у!
— Граждане! — взлетал над толпой усиленный мегафоном голос. — Граждане! Нас зомбируют, нас уничтожают, нас унижают! Но мы — люди! Мы полноценные члены общества, а не какое–то быдло!
— Мы люди! — подхватила толпа.
— Нам говорят, что мы живём в демократическом правовом государстве, — надрывался мегафон. — Но разве в западных странах, в мире подлинной демократии…
Людской вал вдруг качнулся, суматошно подминая под себя мокрый асфальт, готовясь раздавить о него любого зазевавшегося.
— Вставай, проклятьем заклеймённый… — затянула где–то справа тщедушная дама с голосом Фаины Раневской.
Глеб почти уже плакал, наблюдая за тем, как стремительно прибой выносит его на чёрную стену. Там мелькали чёрные же дубинки. Там кричали и матерились. Там стонали и падали.
— Господи, Господи, — зашептал он. — Не хочу, не хочу туда! Не хочу, не умею…
— Ну ты–ы, глиста! — жёсткие руки схватили его за грудки, потянули. — Не хочешь? А дерьмом быть — хочешь, а? Ждёшь, когда тебе на блюдечке свободу принесут, гнида?!
На секунду он увидел оскаленное лицо, тонкие волнистые нити седых волос и орденские планки на груди. Иссохший ветеранский кулачок двинул Глеба в челюсть, но промахнулся — смял щёку, царапнул ухо. Ветеран повалился вслед за кулаком, Глеб подхватил его, прижал к груди, стиснутый внезапно ожившей, двинувшейся куда–то толпой. А ветеран мягко провис в его руках всем своим невесомым старческим телом, губы его стремительно синели. Сердце!
— Да брось ты его, сука, — кто–то дёрнул Глеба сзади за локоть. — Чего вцепился? Сейчас бойня будет.
Оглянувшись, Глеб увидел неприятное козлобородое лицо с маленькими быстрыми глазками. На рукаве козлобородого сбилась в тонкую ленту непонятная повязка. Видать, он был из организаторов или особо приближённых.
— Сердце, — сказал Глеб, пытаясь перекричать гул толпы. — У него сердце. Скорую надо.
— У всех сердце, — равнодушно отвечал козлобородый. — Давай на левый фланг, там наших мало.
— Я не ваш, — отвернулся Глеб и напрягся, пытаясь удержать ветерана, который совсем обмяк, перестал цепляться за Глеба и уже ткнулся острыми коленями в асфальт.
— Нет ментам и их понтам!
— Мы требуем…
— Уби–и–или–и–и!
Удар дубинки пришёлся по ключице. Было очень больно. Глеб зашипел, невольно отстраняясь и разжимая руки. Выпущенный ветеран повалился на асфальт, лёг на нём неровным костистым изломом, как сбитый на лету воробышек.
— Человеку плохо! — крикнул Глеб, наклоняясь. На спину тут же обрушился новый удар.
Дыхание перехватило. А чья–то рука схватила Глеба за рукав, потянула, норовя отделить от толпы, перетянуть его в месиво чёрных форменных костюмов.
— Пустите! — простонал Глеб, заглядывая в прорезь на щите, за которой увидел испуганные глаза молоденького полицейского. — Человек умирает! Скорую!
— Бе–ей!
— Мусора!
— Граждане! Нас бьют, давят, унижают, нас не считают за людей! Но мы не в концлагере… мировое сообщество… демократии…
Ещё один удар пришёлся по голове. В глазах потемнело на мгновенье, будто кто–то внезапно выключил на Земле свет.
«Только не падать! — истерично подумал Глеб. — Затопчут».
«Но по голове–то зачем же бить! — явилось в следующий момент. — Что я тебе сделал, а? Я вообще не хотел…»
Новый удар по груди перебил дыхание. Если бы не холодный ливень, хлещущий толпу плетьми с азартом садиста, Глеб, наверное, упал бы. Но дождь освежал, не позволяя сознанию сдаться и провалиться во тьму.
Ну ты и гад! — подумал Глеб, увидя глаза полицейского, только что ударившего его в грудь. В глазёнках этих совершенно определённо читалось удовольствие от всего происходящего и азарт. — Ну ты и сволочь! — подумал он, хватая бойца за рукав и делая подсечку.
Неожиданно приём оказался удачным. Загремев щитом, полицейский повалился на мокрый асфальт.
Явившийся откуда–то быстроглазый с козлиной бородкой тут же навалился на бойца сверху, почём зря тыча его кулаками везде где дотягивался. Полицейского, однако, спасали шлем и бронежилет. Но подняться он не мог, а значит, судьба его была предрешена — всё равно запинают.
— Помогай, чего стоишь! — бросил козлобородый Глебу.
Тот неуверенно пнул барахтающегося бойца в бедро. Потом ещё раз — между ног. Выхватил из его руки резиновую палку.
— Вот так, — одобрил козлобородый, пока, ощерясь, пытался сорвать с головы полицейского каску — он мотал эту голову туда–сюда и дёргал так, будто старался вытащить из земли неподдающийся турнепс.
Кто–то налетел на Глеба сбоку, схватил за шею. Он, не глядя, отмахнулся дубинкой. Посмотрел на повалившегося противника — это был плотно сбитый человек в штатском, один из тех, наверное, что бегали с фотокамерами. То ли от удара Глеба, то ли от падения на асфальт в виске его образовалась небольшая, но неприятно пугающая ямка. В следующее мгновение Глеб сообразил, что от его неловкого удара ямка на виске образоваться не могла и что скорей всего, это был вон тот здоровый верзила с кастетом на пальцах сплошь татуированной руки.
А верзила, встретив взгляд Глеба, подмигнул, кивнул и бросил:
— Не робей, дыши ровней.
И стремительно врезался в кучку барахтающихся неподалёку гражданских и полицейских.
Спазматическим движением безумной битвы Глеба отбросило в сторону. Стало легче дышать. Тут и там образовывались свободные от кричащих и дерущихся участки. Кто–то стонал под ногами, кто–то, опустившись на корточки, плакал, примешивая свои слёзы к дождю, какая–то женщина сидела на асфальте, раскинув ноги, не обращая внимания на рваные колготки и задравшуюся юбку, и, прижимая к голове руку, отрешённо смотрела на тучи. Из–под ладони сочилась и стекала на щеку кровь.
С минуту Глеб озирался, смутно ощущая позывы пойти и помочь — этой женщине, или вон тому, что лежит и стонет. Но потом и сам застонал глухо, словно от боли, повернулся и двинулся вслепую, не видя ничего, и только одним каким–то крохотным участком мозга выбирая верный путь — обратно, к тротуару, на Конюхова, домой.
Но на четвёртом шагу кто–то схватил его за рукав, огрел по бедру так, что нога тут же отнялась, и потащил повалившегося Глеба в сторону.
— Эй! — крикнул возмущённый Глеб. — Какого рожна?!
Это был полицейский — здоровый мужичина, годам к сорока уже, в лёгком бронежилете поверх рубашки, без шлема, со ссадиной во всю щёку. Дождь отбивал на его лысине яростную жигу.
— Чепурнов, — звал этот бугай своего товарища, — сюда. Прими урода. Смотри, у него палка наша.
Толстяк Чепурнов метнулся к ним от автозака, но, слава богам, не добежал — чей–то толчок перехватил его на полдороге, сбил с ног. Кто–то поспешил накинуться сверху, торопливо молотя кулаками. Тащивший Глеба выматерился, но отпустил свою добычу и бросился выручать Чепурнова. Напоследок он только яростно пнул пленника, целя по печени и попав поддых, и вырвал из ослабевшей Глебовой руки трофейную палку.
— Козёл! — заорал ему Глеб, кое–как отдышавшись. — Урод лысый.
Его охватила рванувшаяся вдруг откуда–то из глубин естества ярость. За что этот гад с ним так? За что?! Несколько минут он с наслаждением наблюдал за тем, как подоспевшего на помощь Чепурнову лысого кто–то послал в нокдаун хорошим хлёстким ударом. Мелькнула на мгновение мысль тоже броситься туда, вернуть обидчику его пинок, с лихвой вернуть. Но помявшись немного и видя, как на окружённого лысого со всех сторон сыплются пинки, Глеб махнул рукой, побежал по проспекту обратно.
У табачного киоска, на котором в срочном порядке были опущены металлические ставни, шла бойня.
Мужчина с большим пивным пузом оседлал полицейского, потерявшего шлем, и методично бил его кулаком в лицо. Каждый удар сопровождал коротким выдохом: «С–сука!.. С–сука!.. С–сука!..» Из–под кулака сочилось бурое месиво; поблёскивая, стекал по раздувшейся щеке давно, кажется, мёртвого солдата правопорядка глаз.
— Да брось ты его, он уже готов, — крикнул Глеб. Мужик даже не оглянулся и продолжал остервенело превращать лицо убитого полицейского в кусок мяса.
— Брось, говорю, мразь! — крикнул Глеб набегая на бьющего и пиная его в лицо.
Мужик всхрапнул и повалился с мёртвого сержанта набок, зажимая лицо руками. Из–под сбитых пальцев стала торопливо просачиваться кровь.
— Что ж ты делаешь, тварь! — орал, наклонившись к нему, Глеб. — Ты человек или нет? Тварь! Тварь! Он мёртвый, тварь!
Глебу хотелось наскочить и запинать, вытоптать, прыгать на роже этого тупого пузатого ублюдка, пока из его глазниц тоже не повыпрыгивают удивлёнными лягушками зенки, но он только орал раз за разом «Тварь!», всё громче и громче, чувствуя, как разгорается внутри, затапливает голову то ли истерика, то ли ненависть, то ли…
Где–то рядом заверещал на, как ему показалось, весь проспект знакомый голос: «Клавдия Марковна!»
Он повернулся на крик, тяжело дыша, распалённый, очумелый, окровавленный, в лохмотьях, оставшихся от рубахи. Видела бы его сейчас Наталья…
На обочине, у тротуара лежала старушка и вся её надломленная поза сразу давала понять, что старушка уже где–то очень далеко от этого проспекта, порхает птичкой колибри в мирах радости и вечной любви. Рядом сидела Ленка — взлохмаченная, растрёпанная, с лиловым синяком, заливавшим лоб подобно неотмытому до конца чернильному пятну. Да–да, Ленка — присмотревшись, Глеб её узнал. Да и бейджик с броской надписью «ПРЕССА», болтающийся на грязной блузке, не оставлял сомнений.
— Клавдия Марковна! — визжала Ленка, и тянула безжизненную старушку за руку. — Клавдия Марковна, что–о–о?
Глебу были смутно знакомы эти имя–отчество, но понадобилось не меньше пяти минут сосредоточенного сопения и наморщенного лба, прежде чем он вспомнил, что Клавдия Марковна была их учительницей по литературе, а Ленка — её любимой ученицей.
Он уже двинулся к ним, когда один из пары пробегавших мимо пацанов лет по шестнадцати подскочил к Ленке, наклонился, заорал ей в лицо:
— Заткнись, чума! — низенький, худенький, бледное лицо вымазано кровью, нос распух, а на предплечье тускло поблёскивала намотанная на него цепь. — Заткнись, сука!
Ленка, кажется, сначала не понимала, чего этот недомерок стоит перед ней и орёт. Потом пришла в себя и сказала пацану что–то, видимо, неправильное, обидное, потому что тот, ни слова больше не говоря, врубил Ленке по скуле — хлёстко врубил, с подскоком, так что Ленка тут же покорно повалилась на тротуар.
— Ах ты, мразь! — заорал Глеб, бросаясь к шпане.
Ударивший повернулся, быстро сообразил, что к чему, размотал цепь, приготовился.
— А–а–а! — заревел Глеб, бросаясь навстречу маху цепью. — Убью–у–у!
Он получил удар по голове, но даже не почувствовал его. Налетел, накатил на пацана бульдозером, снёс, оттолкнул его, устоявшего на ногах, к магазину «Восход» и, схватив за уши, с силой врезал малолетку головой о витрину.
— Эй, мужик, ты чего, — крикнул второй, но броситься на помощь дружку не спешил. — Остынь, короче, слышь.
Не обращая на него внимания, Глеб развернул ослабевшего противника лицом к магазину и, схватив за затылок, несколько раз врубил этим лицом в витрину. Ему хотелось, чтобы стекло со звоном посыпалось и тогда он вбил бы эту паскудную рожу с маленькими злыми глазками в образовавшуюся дыру, насадил бы её на острые края излома. Но стекло не разбилось, а ноги шпанца подогнулись и он безвольно повалился на тротуар, оставив на витрине кровавые пятна и мазки. Второй так и не осмелился подойти, стоял в стороне, наблюдая и переминаясь с ноги на ногу.
Ленка пришла в себя, поднялась, села, держась за голову и принялась выть и раскачиваться, то ли чтобы унять боль, то ли с ума сходила потихоньку.
А Глеб не мог успокоиться — подобрал валявшуюся в шаге резиновую палку и стал бить по витрине, возмущённый тем, что стекло не подалось под мордой того гадёныша. Он бил и бил, но витрина всё никак не хотела разбиваться, и это бесило Глеба и он, в слепой и такой сладкой ярости, наносил новые и новые удары. Дубинка отскакивала от стекла, будто оно заворожённое, не причиняя ему никакого вреда, но зато грозя на отскоке расквасить Глебу нос. Глеб не замечал. С его плеч словно свалилась незримая тяжесть, какой–то груз, давивший на спину всю жизнь, не позволявший вдохнуть поглубже, громко заговорить, крикнуть, засмеяться в голос, ударить… Он упивался срывающимся дыханием во всю грудь, криком во всё горло и яростью во всю свою непривычную к таким чувствам душу.
И он бил, бил, бил по проклятой витрине, пока вконец не обессилел и почти рухнул на мокрый асфальт рядом, сел, вытянув ноги и привалившись спиной к стене, не замечая, что на ногу льётся из ближней водосточной трубы и затапливает туфлю. К нему подползла Ленка, устроилась рядом и, плача, гладила его по щеке и что–то говорила, говорила, говорила. А он всё никак не мог отдышаться и ловил ртом дождевые капли и почти рыдал.
Где–то в правом конце проспекта взвизгнула сирена. Ещё одна. Потом появились бегущие. Видимо, первый, такой мощный и удачный, напор протестующих натолкнулся на прибывшую к полицейским подмогу. Убегавшие напоминали бестолочей–голубей: суматошно бежали строго по прямой, по проспекту, без единой мысли в глазах, а ведь мысль наверняка подсказала бы им, что можно свернуть за любой дом и раствориться, затеряться во дворах и выходить потом обходными путями «на большую землю». Но они бежали по прямой. А за ними, рассыпая по мокрому чёрному асфальту и витринам грозди блёсток от огоньков мигалок, ползли милицейские уазики, катил «Питон» и незакрытые двери его болтались и гулко бились о пятнистый кунг. Бежали рядом омоновцы в шлемах, тащились в конце автозак и пожарная машина с разбитыми стёклами. Ещё дальше белели несколько машин скорой помощи.
— Ты уходи, Глеб, — разобрал он Ленкины слова. — Слышишь? Вставай, уходи, а то загремишь. Ты же в крови весь. Уходи.
— Плевать, — прошептал он.
И ему в самом деле было плевать на всё. После выплеска ярости накатила смертельная и безразличная ко всему усталость, и ему казалось, что он заснёт сейчас прямо здесь, на мокром тротуаре, с башмаком полным воды из водосточного желоба.
— Да вставай же ты! — тормошила его Ленка и готова была, кажется, врезать по морде за его накатившее вдруг безразличие. — Вставай, бежим!
— Куда? — он уставился на неё, улыбаясь разбитыми губами.
Она поднялась; семеня и пыхтя принялась поднимать его. Но он только улыбался.
— Классная ты стала, — говорил он. — Красотка. Я тебя любил в шестом, знаешь? А ты тогда была чучело–чучелом, ха–ха…
— Да встанешь ты или нет? — разъярилась она.
Но вставать было уже не обязательно. К ним уже подбегали двое в чёрном, в шлемах, с дубинками на боку. И Глеб с облегчением улыбался им навстречу.
Ленку небрежно оттолкнули, чтобы не путалась под ногами — плевать они не хотели на бейджик «ПРЕССА». Она, прижалась спиной к витрине, которую Глебу так и не удалось разбить. Зажимая рот рукой, принялась безголосо плакать.
А эти двое рывком подняли Глеба, поставили на ноги. Один со смаком врезал ему по скуле, ему заломили руки и бегом потащили к автозаку. А тот, что врезал, всю недолгую дорогу материл его со слюнявой какой–то злобой и грозил карами земными.
Но это уже не имело никакого значения. Всё кончилось. И Глеб не переставал улыбаться.