1
Тихо, еле слышно гудели где-то во чреве самолёта двигатели. Салон посапывал в полудрёме.
Толстая соседка особенно громко всхрапнула, убрала свою тяжёлую голову с плеча Константина Павловича, захлопала глазами.
— Ой, я вас обслюнявила, — смутилась она и платочком принялась тереть тёмное влажное пятно на лацкане его пиджака.
— Ничего, ничего, — почему-то тоже смутился Константин Павлович, но мешать устранению пятна не пытался.
— Сама не заметила как уснула.
— Бывает, что ж…
— Я не храпела?
— Э-э-э…
— Значит, храпела, — кивнула раскрасневшаяся толстуха.
— Ну-у-у, как бы…
— Не утешайте меня, — она в последний раз провела платочком по тёмному пятну на пиджаке.
Константин Павлович и не думал её утешать. Более того, он хотел бы, чтобы толстая соседка максимально прочувствовала свою вину. Он не был жесток от природы, но в самолётах всегда испытывал некоторую повышенную нервозность, особенно по отношению к соседям справа. А сейчас он как раз летел в самолёте, и толстая дама была его непосредственной соседкой справа.
Явилась стюардесса с напитками. Константин Павлович взял банку безалкогольного пива, а соседка — колу. Пила она эту колу очень неприятно — сначала громко булькала ею во рту, выполаскивая вкусовые оттенки сна, а потом шумно глотала. А маленький сухонький китаец из кресла слева — ничего не взял.
— Пасиба, — сказал он.
Когда Константин Павлович взглянул на часы, оказалось, что они уже опаздывают на семь минут. Это явно было плохим знаком, и он даже сверил часы с соседкой. Выходило, что часы не врут, а если и врут, то всего на минуту и неизвестно, чьи.
— Вы не находите это странным? — спросил Константин Павлович.
— Я и не ищу, — отозвалась толстуха и заржала.
— Послушайте, — остановил он возвращающуюся с пустой тележкой стюардессу, — мы опаздываем уже на шесть-семь минут.
— Да, — ободряюще улыбнулась стюардесса, — мы немного отклонились от курса. Совсем чуть-чуть. У второго пилота жена рожает.
— Поздравьте его от лица всех пассажиров, — сказал пассажир в крапчатом пиджаке, сидящий чуть в стороне, и посмотрел на Константина Павловича неодобрительно.
— Спасибо, — сказала стюардесса.
— Пасиба, — закивал китаец слева, услышав знакомое слово.
Крапчатый снова бросил на Константина Павловича осуждающий взгляд, и К. П. почувствовал, насколько мелочным и неприятным брюзгой он только что выглядел.
— Отец, наверное счастлив до безумия? — вопросительно крикнул он вслед стюардессе, желая хоть как-то сгладить свою чёрствость.
— Неизвестно, — улыбнулась стюардесса, скрываясь за шторкой. — Он геолог и сейчас в экспедиции.
— А-а, — кивнул Константин Павлович, оглянувшись на крапчатый пиджак. И столкнулся с холодным осуждающим взглядом — нет, ему не удалось исправить сложившееся впечатление.
2
Прошёл ещё час полёта. Самолёт опаздывал теперь уже на один час с минутами. Видимо, то место, где рожала от мужа-геолога жена второго пилота, находилось довольно далеко от линии полёта.
Китаец слева играл в вэйци с карманным компьютером и, кажется, проигрывал. Впрочем, Константин Павлович не мог бы поручиться, поскольку не достаточно знал китайский язык для того, чтобы разбираться в его междометиях.
Соседка справа вернулась из похода в туалет, кое-как протолкнулась мимо колен соседей к своему креслу и тяжело рухнула в него.
Константин Павлович сделал вид, что спит.
— Я говорила с уборщицей, — поведала толстуха.
Константин Павлович всхрапнул и присвистнул, давая понять, что сон его глубок и трогательно беззащитен.
— Говорят, горючего осталось совсем немного, — выпучив глаза, сообщила соседка, — не больше, чем на час полёта.
Константин Павлович ничего не сказал, он продолжал делать вид, что спит.
А китаец сказал:
— Уо шула йоу!
3
— Скажите честно, мы когда-нибудь долетим? — спросили у стюардессы из кресла впереди, когда она в очередной раз появилась с улыбкой и тележкой, уставленной напитками.
Константин Павлович только головой покачал над такой наивностью: да кто ж тебе скажет, долетим не долетим. Разумеется, будут талдычить, что долетим, чтобы не поднимать панику.
— Долетим, — мило улыбнулась стюардесса. — Конечно долетим, почему же мы должны не долететь.
— Не должны, — замотали головой впереди.
— Конечно, не должны, — кивнула стюардесса и двинулась по проходу дальше.
Когда она поравнялась с К.П., он коснулся её руки, чтобы привлечь внимание. Стюардесса обратила на него долгий взгляд, где-то на дне которого затаилась искорка двусмысленности.
— М? — произнесла она, источая откровенную сексапильность.
— Нет-нет, ничего… — смутился Константин Павлович. — А впрочем… скажите, как у вас с горючим?
Стюардесса плавным царственным жестом провела рукою над рядами виски, бренди, коньяка и прочих радостей жизни, коими уставлена была тележка.
— Горючего, как видите, хватает, — улыбнулась она. — Можете лететь спокойно.
4
Слева, по ту сторону прохода, галдели несколько рядов мальчишек. Первые часы полёта они вели себя тихо, но со временем освоились и теперь никак не скрывали своего присутствия.
— Чьи это дети? — раздражённо вопросил Константин Павлович. — Нельзя ли потише?
— Это Нижнеземский хор мальчиков имени Каррузо, — пояснил лысоватый человек в очках с одного из кресел. — А я — их художественный руководитель. Летим на гастроли в Улан-Удэ.
— Но самолёт не летит в Улан-Удэ, — озадаченно произнёс кто-то.
— Да, там была какая-то путаница с билетами, — кивнул худрук. — Мы оказались в этом самолёте по ошибке. Ну ничего, выступим в Дрездене, не велика разница — Улан-Удэ, Дрезден.
— Но в Дрезден этот самолёт тоже не летит, — поднял брови Константин Павлович.
— Что вы говорите! — нахмурился руководитель хора мальчиков. — А впрочем, какая разница, если в Улан-Удэ мы всё равно не попадаем.
— А какой у вас репертуар? — поинтересовалась толстая соседка.
— А вот послушайте, — обрадовался худрук и махнул мальчикам.
Тут же три десятка ангельских голосов грянули «Let It Be» из репертуара «Битлз».
5
— У меня через час свадьба, — закричал из левого ряда по-южному настырный пассажир в сбитом на сторону галстуке и нервически потряс перед носом стюардессы картонным прямоугольником с золочёным обрезом, когда она вышла, чтобы раздать никотинового цвета курицу и порошковое картофельное пюре на обед. — Вот, пригласительный. Видите?
— Очень жаль, — произнесла стюардесса.
— Немедленно поворачивайте, мне сказали, что этот самолёт летит через Богучиху, — велел пассажир, пряча картонку.
— К сожалению, у нас закончилось горючее, — пожала плечами стюардесса. — Поэтому мы не можем отклониться от маршрута на такое расстояние.
— Но мне нужно в Богучиху! — напирал нетерпеливый пассажир. — Я должен жениться!
— Мне очень жаль, — стюардесса томно шевельнула бровями. — Но раз вы так уж непременно должны жениться, женитесь на мне.
— Я не могу жениться на стюардессе, — покачал головой нетерпеливый пассажир. — Это слишком легкомысленная профессия.
— Меня только что уволили, — сказала бывшая стюардесса и на глазах её закипела слеза. — Командир экипажа сказал, что я уволена, потому что я, видите ли, шлюха.
— Отлично! — обрадовался нетерпеливый пассажир. — А где можно вкусить ваших прелестей?
— Там же, где и всего остального, — с готовностью отозвалась стюардесса. — В туалете. Другого места для уединения в самолёте нет.
— Что ж… — пассажир поднялся. — Не впервой. Идёмте, где тут у вас туалет…
— Вы не дораздадите за меня обед? — с извиняющейся улыбкой обратилась стюардесса к соседке К.П. Та отрицательно помотала головой. — Вы не дораздадите за меня обед? — обратилась стюардесса к кому-то за спиной Константина Павловича и, видимо, тоже встретила непонимание. — Господи, до чего же вы все равнодушны! — воскликнула стюардесса, комкая салфетку и беспомощно озираясь. — Равнодушие — вот бич нашего времени, который, в конце концов, и погубит человечество. И поделом ему! Вы думаете, почему я не рожаю в мои тридцать четыре? Баба я хоть куда, мужиков на коротком поводке вожу целую свору, а детей — нет. Почему? Да всё потому же: не следует без меры умножать сущности, не нужен миру ещё один равнодушный ублюдок, неспособный понять чужое горе, не умеющий пощадить чужие чувства, не готовый дораздать за женщину обед или уступить в трамвае место старушке. И когда вымрет, как бронтозавр, последний неравнодушный человек, вот тогда-то вы поймёте, тогда-то вы меня вспомните, да будет поздно! Чу! слышите?.. Уже трубят трубы в полынях Армагеддона, уже возрыдали ангелы, уже готово исчадие адово сеять вокруг смерть и разрушение. Знающий да сочти число зверя, а число его есть сами знаете какое, а имя ему — равнодушие…
— Позвольте не согласиться! — перебил мужчина в тяжёлых очках и профессорской бороде, затерявшихся в крупных чертах его еврейсковатого лица. — Готов пополемизировать с вами на эту тему, с удовольствием-с.
— Нет уж, увольте-с! — сказал пассажир, взалкавший стюардессы. — Полемику, сударь, оставим до потом, пожалуй. А то, знаете ли, милейший, в полыньях уже рыдают ангелы, да-с.
— Лучше дораздайте за меня обед, — подхватила стюардесса, чувствуя вибрации нетерпения, исходящие от пылкого пассажира.
Но еврейский профессор притворился, что не слышал просьбы, и, поняв, что полемики не получится, равнодушно отвернулся.
Наверное, стюардесса таки была права.
6
Хор мальчиков покончил с «Julia» и начал «Soldier Of Love». Кажется, это был уже тринадцатый трек в их плэй-листе.
— А они что-нибудь кроме битлов поют? — поинтересовался нетерпеливый пассажир в крапчатом костюме.
— Н-нет, — смутился худрук. — Понимаете, мы только три месяца назад организовались, не набрали пока репертуар. Но уж зато — знаете же истину: что делаешь, делай хорошо, — так вот зато битлы у них от зубов отскакивают.
— Дурацкая же поговорка! — воскликнул один из пассажиров в хвостовой части. Это был стоматолог, летящий на симпозиум в Аддис-Абебу, и о зубах он знал всё возможное.
7
Ждать у туалета пришлось долго. Константин Павлович хотел уже постучать в дверь, когда наконец она медленно и нетвёрдо открылась. Из тесной кабинки вывалился молодой человек расплывчатой наружности и шаткой походки.
— Вердомме! — произнёс он по-нерусски. — Зе вас ен худ комст.
— Йа-йа, — кивнул Константин Павлович с вымученной улыбкой и ворвался в туалет.
После молодого пассажира в тесной кабинке остался резкий сладковатый запах «косяка». Голова у Константина Павловича закружилась, пока он освобождал естественные ёмкости, а жизнь оказалась таки на удивление забавной и милой штучкой.
На своё место он вернулся напевая и с облегчением поцеловал соседку с права. Потом китайца слева.
Китаец сказал:
— Пасиба.
8
Прошло ещё не менее часа полёта. Многим уже хотелось пить или просто выпить, но стюардесса не появлялась, несмотря даже на призывные выклики то одного пассажира, то другого.
Пассажиры шушукались и обменивались недвусмысленными взглядами. Кто-то с душой проклинал авиалинии. Кто-то плакал. По проходу и между кресел поплыли миазмы тревоги. Назревала смута.
Наконец явилась стюардесса. В руке она держала стакан виски со льдом и элегантным движением взбалтывала янтарную жидкость. Стакан был уже наполовину пуст, хотя вид стюардессы говорил о том, что он скорее наполовину полон. За её спиной смущённо и растерянно улыбался взлохмаченный пассажир, недавно так жаждущий её прелестей.
— Скажите, долго ли мы ещё будем лететь? — спросил Константин Павлович не без раздражения в голосе. — Я уже опаздываю.
— Мы будем лететь, пока хватит горючего, — с готовностью объяснила стюардесса, опустошая стакан, высыпая в рот звонкие льдинки и громко их разгрызая. — Командир говорит, что он проклял этот безумный мир, внизу, и никогда больше в него не вернётся.
— А как же остальные члены экипажа? — робко вопросила какая-то женщина.
— Это их общее решение, — улыбнулась стюардесса.
— Да, но… но пассажиры! — воскликнул Константин Павлович.
— Всё решено. На этом самолёте нет посторонних, кроме детского хора, вон той дамы и вас.
— Вот как!..
— Да.
Константин Павлович повернулся к толстой соседке.
— Что, и вы тоже прокляли этот безумный мир?
— И отреклась от него, — кивнула та.
— И вы? — повернулся Константин Павлович к китайцу.
— Мэй йоу бу сань де янь цзи, — отвечал китаец.
— Но почему меня сразу не предупредили?! — возмутился Константин Павлович в адрес стюардессы. — Когда покупал билет. Я бы не садился.
Стюардесса пожала плечами:
— Так ли это теперь важно? На нас смотрит вечность и во взоре её угасают звёзды неопределённости. Как вы думаете?
— Чёрт знает, — признался Константин Павлович.
Стюардесса развязно улыбнулась, поставила пустой стакан на колени китайцу и нетвёрдой походкой отправилась по проходу.
— Пасиба, — с улыбкой сказал китаец и спрятал стакан в сумку на поясе.
— Но я не желаю проклинать этот безумный мир! — сказал К.П. вослед стюардессе. — Можно, хотя бы, высадить меня?
— Здесь нет посадки, — отозвалась стюардесса. — Но вы можете воспользоваться аварийным выходом.
— Что ж, — пожал плечами Константин Павлович, — не впервой. Я готов воспользоваться, раз уж всё так…
Стюардесса смущённо икнула и пошла открывать аварийный выход.
К.П. поднялся, попрощался с китайцем (тот много улыбался и говорил «пасиба») и последовал к открытому люку, в который врывался предкосмический холод. Слава богу, пилоты предусмотрительно взяли пониже, а не то салону грозила бы ещё и разгерметизация.
— А вы что же? — повернулся Консантин Павлович к худруку.
— Я, пожалуй, останусь, — смутился тот и отвёл глаза. — А вы — летите, летите. И позаботьтесь о мальчиках, пожалуйста. Очень вас прошу!
Дети уже поднимались со своих мест и выстраивались за Константином Павловичем вереницей. Так и проследовали к аварийному выходу, где уже улыбалась им стюардесса, улыбалась так же, как тогда, когда стояла на трапе там, на земле, приветствуя своих пассажиров или провожая их после перелёта в иные дали — взглядом, в котором читается лёгкая грустинка о вечной суете человеческой, что гонит, гонит человека с одного места на другое, не даёт ни задуматься о бренности существования своего, ни о противостоящей ему вечности, не оставляет времени ни сосредоточиться, ни познать себя, ни познать жену свою толком, ни детей воспитать, ни попрощаться с нею — этой женщиной тридцати четырёх лет, красивой, незамужней, бездетной, которую они, быть может, никогда больше и не увидят, не познают ни прелестей её, ни души, и, быть может, не приобретут поэтому для себя чего-то очень важного, значимого, хотя и неощутимого ввиду своей несиюминутности, или же это нечто — значимое и важное — утратят их жизни, чего, возможно (да что там возможно — наверняка!), они не понимают сейчас, в тот момент, когда провожает она их взглядом, на дне которого плещется янтарным виски лёгкая грустинка о них, бедолагах…
Мальчики не переставали слаженно и с правильным акцентом петь «Жёлтую субмарину», отчего на глазах у пассажиров выступили слёзы то ли счастья, то ли печали. У люка стюардесса помогала каждому, поддерживая, ободряя и напутствуя. Худрук со слезами обнимал мальчиков перед прыжком, целовал и давал какие-то указания по репетициям. Мальчики сосредоточенно кивали и уходили в пространство, быстро исчезая в атмосфере. Цепочка двигалась без заминок, так что буквально через пять минут Константин Павлович уже обнимался с печальным худруком.
— Берегите детей! — напутствовал растроганный работник культуры.
— Я приложу… — отвечал К.П., — всё от меня зависящее…
Потом, задержав дыхание, он шагнул в пустоту.
Пространство засвистело в ушах, атмосфера поразила своей плотностью, ранее воспринимавшейся как нечто эфемерное, как понятие, ничего не говорящее ни уму, ни телу. К горлу подкатила то ли тошнота невесомости, то ли восторг свободного полёта, и Константин Павлович возликовал, забился, закричал во всё горло, захохотал сквозь слёзы, выбиваемые из глаз напором воздуха, и устремился к земле, в её материнские объятия.
Вокруг и рядом стоймя падали мальчики-хористы. Молитвенно сложив на груди руки, они пели звонкими ангельскими голосами «Yesterday».