Воскресный паром в Палестину
Когда Игнасио Перес подошёл к пристани, там уже было шесть человек. Какой-то старик в поношенной серой рубахе и в сомбреро сидел на причале, опустив бледные под задранными штанинами ноги в воду. В зубах у него дымилась кукурузная трубка. Мужчина и женщина — должно быть, муж и жена — стояли, прижавшись спинами к стене домика смотрителя и монотонно спорили о чём-то вполголоса. Два карабинера присели на облезлую лавку, а между ними сидел третий — худой парнишка в клетчатой рубахе и шароварах. Руки его были связаны в запястьях толстой перекрученной проволокой. Один из карабинеров — тот, что слева — болезненного вида, с бледным лицом и большой родинкой на щеке то и дело заходился в сухом кашле. Тогда арестованный поворачивался к нему и что-то говорил, и в уголках его губ подрагивала улыбка. Но улыбка эта не была ни насмешливой, ни издевательской — он, кажется, сочувствовал своему стражнику. Второй карабинер, с лицом деревенского пастуха, со светлыми усиками, что едва пробивались над верхней губой, в усталой задумчивости смотрел на реку. И пленнику и его стражам было едва ли больше двадцати лет. Игнасио Перес несколько минут рассматривал их, пользуясь тем, что они не обращают на него внимания. Ему нравилось исподволь наблюдать за людьми в те мгновения, когда они думают, что их никто не видит и потому с лица их сползает маска, которую носит каждый человек.
Те двое, у стены, продолжали то ли спорить, то ли ссориться. Но на их лицах не было ни злобы, ни раздражения. Так ссорятся из-за какого-нибудь пустяка люди давно изучившие друг друга и знающие, что их ссора не закончится ничем серьёзным, что она — одно привычное мгновение жизни, которое — и глазом не успеешь моргнуть — сменится другим.
Кивнув по дороге карабинерам, Игнасио Перес подошёл к старику и присел рядом на землю.
— Скоро паром? — спросил он.
— Кто его знает, — отозвался старик, бросив на Игнасио Переса быстрый нелюбопытный взгляд. Трубка его забулькала, когда он вытягивал из неё очередную затяжку.
— Разве у него нет расписания?
— Только не на воскресенье, — усмехнулся старик.
— Да, воскресенье — особенный день, — сказал Игнасио Перес.
— Точно, — подтвердил старик.
— За что его, не знаешь? — спросил Игнасио Перес, кивнув через плечо на пленника.
— Убийца, — с готовностью отозвался старик, словно с самого начала ждал этого вопроса. — Убил одного дельца в Пасабильдо.
Игнасио Перес обернулся и с новым интересом поглядел на арестанта.
— Он? Убил?
— Ну да, он, Сильвестре Ибаньес.
— А как дознались, что он?
— Как-то дознались. У них там алькальд ушлый в Пасабильдо, ох ушлый! Аурелио Домингес. Зять Орасио Мартинеса, если знаешь.
— А если не он убил?
— Он, как не он? — старик взглянул на Игнасио Переса, покачал головой. — Аурелио Домингес дело знает. Ушлый он. И всегда такой был.
— Но это же мальчишка совсем, — сказал Игнасио Перес.
— Если для тебя он мальчишка, так для меня и вовсе ещё не родился.
Старик рассыпался мелким трескучим смехом. На вид ему было не меньше восьмидесяти. Худоба, живость и быстрая речь делали его моложе, но стоило присмотреться к лицу, шее, рукам, как сразу становилось ясно, что ему никак не меньше восьмидесяти.
— Тут дело какое… — сказал старик, — чтобы убить, ума много не надо — были бы руки да не было бы совести.
— Это верно.
— Теперь его расстреляют.
Игнасио Перес промолчал.
— И поделом, — продолжал старик. — Хоть я покойника и не любил, но убивать никому не позволено. Каким бы ни был человек, а жизнь ему богом дана, и только бог имеет право её отнять.
— Расскажи это Орландо Хуаресу и его полковникам.
— Эй, эй! — испугался старик и даже оглянулся, не слышит ли кто. — Купи уздечку для языка. Пойди к алькальду, он тебе недорого продаст.
— Почему ты не любил покойника?
— А его никто не любил.
— Ну а ты почему?
Старик принялся раскуривать погасшую трубку. Долго пыхтел и причмокивал, влажно шлёпая губами. Трубка булькала и сопела.
Потом он сказал:
— Да, никто не любил Матео Чиньеса, вот как. А ему от этого хуже не жилось. Плевать ему было, любят его или нет. Лишь бы денежки исправно шли. Теперь-то ему деньги ни к чему. А любовь и подавно.
— А за что он его убил?
— Говорят, из-за них же — из-за денег.
— А если не он?
— Точно он. Аурелио Домингес — всем алькальдам алькальд. Сколько Пабло Висенте ни пытается занять его место, а только ничего у него не выйдет. Потому что Аурелио Домингес дело знает. Давно уже Пабло Висенте хочет выбиться в алькальды, но разве Аурелио Домингес позволит себя подсидеть? Нет, вот увидишь, найдут однажды Пабло Висенте мёртвым. Скажут, повесился. От несчастной любви к Эстефании Мендес. Он как раз по ней сохнет. Скоро весь высохнет. Если успеет до того, как Аурелио Домингес приберёт его к рукам.
На холме, со стороны Пасабильдо, появилась траурная процессия и стала спускаться по отлогому склону к пристани. Впереди шёл священник в застёгнутом наглухо чёрном костюме и шляпе. Его щёки блестели от пота. За ним четверо мужчин несли открытый гроб, из которого виднелся острый нос покойника, будто вылепленный из парафина, и бледный лоскут лба. Рядом с гробом, опираясь на руку высокого юноши, шагала строгая женщина в чёрном; лицо её скрывала мантилья. Следом двое несли на головах крышку гроба. Далее молчаливо шествовали мужчины и женщины, человек тридцать или сорок.
Игнасио Перес некоторое время рассматривал процессию. Потом отвёл взгляд и сплюнул себе под ноги. Лицо его побледнело и осунулось. Но старик ничего не замечал — он возился со своей трубкой.
— Зачем они его сюда? — спросил Игнасио Перес.
— Кого?
Старик обернулся. Посмотрел на процессию.
— А-а, этого…
— Зачем?
— На паром. Иначе в Палестину не попадёшь.
— А зачем они его в Палестину?
— В Пасабильдо нет своего кладбища, — сказал старик. Кажется, тот факт, что в Пасабильдо нет собственного кладбища, и мертвецов перевозят через реку в соседнюю деревню, забавлял его.
— Так уж повелось, что здешних покойников провожают в последний путь через реку и хоронят у нас в Палестине, — сказал он и закашлялся, заперхал, принялся отплёвывать вязкую мокроту. Плевки падали в бурую ржавую воду и превращались в серых слизняков. Наверно, можно ловить на них рыбу, подумал Игнасио Перес. Рыбы ведь очень глупые создания. Гораздо глупее меня.
— Да, — сказал старик, отплевавшись, — в Пасабильдо нет своего кладбища. А в Палестине есть. А ведь Пасабильдо ничуть не меньше Палестины. Наверно, здесь просто не любят покойников.
— За что их можно не любить? — сказал Игнасио Перес и удивлённо посмотрел на старика.
— Всяко бывает, — пожал плечами тот. — Почём я знаю, почему в Пасабильдо не любят покойников и хоронят их за рекой. То-то будет дело, если паром сегодня не придёт.
— А может не прийти? — спросил Игнасио Перес.
Старик снова пожал плечами, загадочно ухмыльнулся и ничего не сказал. Но всем своим видом давал понять, что в этом мире возможно всё. Он выбил трубку о колено. Потом достал из штанов старый грязный кисет и принялся забивать новую порцию тёмного табаку.
Похоронная процессия молчаливо приблизилась к пристани. Мужчины и женщины в чёрном без всякого интереса посмотрели на собравшихся, на карабинеров и их пленника, на почерневшую реку и на тот берег, что терялся за испарениями, поднимавшимися от воды. Гроб медленно опустили на подставленные табуреты. Сквозь группу пробрался невысокий мужчина и подошёл к священнику. Они стали о чём-то разговаривать. Священник то и дело снимал шляпу, чтобы промокнуть платком вспотевший лоб. Было жарко и жара всё назревала, пенилась, вскипала, как бывает всегда перед хорошим ливнем. Человеку, который разговаривал со священником, было за шестьдесят, но был он поджар, подвижен и наверняка не по возрасту силён. Впалые щёки покрывала седая трёхдневная щетина. Под мышкой он держал шляпу, на которой Игнасио Перес заметил бело-синюю перевязь и край медной кокарды.
— Алькальд, — сказал старик. — Аурелио Домингес. Ох и ушлый парень, ты бы знал!
— Поди, в Пасабильдо его уважают.
— Ещё бы! Как не уважать человека, который ходит с револьвером и может хоть сейчас посадить тебя в тенёк.
— Это точно, — сказал Игнасио Перес.
Он поднялся, отошёл от старика, сел на длинную скамью, что прижималась к северной стене дома смотрителя. Хотя на этой стороне и пекло вовсю, зато было удобно наблюдать за процессией и за пленником.
Один из карабинеров, тот, что с усиками, дремал, вытянув ноги, согнувшись и свесив на грудь голову. Ружьё он поставил себе за спину, на лавку. Его товарищ играл с арестантом в карты. Арестанту было неловко играть со спутанными руками — ему приходилось бросать нужную карту, выталкивая её большим пальцем. Он улыбался, когда карта падала неудачно и карабинер вынужден был переворачивать её или поднимать с земли. Игнасио Перес подумал, что карабинер при этом видит карты пленника и легко выиграет.
Между тем алькальд со священником, кажется, не поладили. Служитель божий раздражённо махнул рукой, прекращая спор, и отошёл к группе женщин. Принялся что-то им втолковывать.
Алькальд постоял, протирая платком шею и подёргивая рубаху на груди, чтобы под нею погулял воздух. Игнасио Перес видел чёрные пятна пота у него под мышками и на спине. Карабинер забормотал, подсчитывая выигранные очки. Ему пришлось считать за себя и за арестанта. Как и предполагал Игнасио Перес, победа была за карабинером. Легко играть, когда знаешь карты противника, подумал он. Если бы я знал карты на руках у судьбы, я бы не сидел сейчас тут. И этот парень, Сильвестре Ибаньес, тоже не сидел бы со связанными проволокой руками, если бы знал карты своей судьбы, подумал Игнасио Перес. Теперь его расстреляют. А он ведь ни в чём не виноват.
— Паром! — услышал он крик старика от реки. — Паром пошёл!
Игнасио Перес поднялся и вышел за угол дома, чтобы видеть реку. Действительно, неясные очертания махины парома сдвинулись с места, отлепились от противоположного берега и медленно, колеблясь во влажном мареве, отползали от него. Донёсся приглушённый треск двигателя, что вращал колесо. Наверно, они там увидели процессию и решили, что народу собралось достаточно. Игнасио Перес вернулся на лавку. Минут через двадцать, наверно, паром будет здесь, подумал он. Потом он отвезёт меня в Палестину. Я не останусь там ночевать, не хочу. Ещё успею на последний автобус. Но даже если не успею, всё равно не останусь там ночевать. Дойду пешком до Пеньи. Как-нибудь. Не хочу спать в одной деревне с этой дохлой сволочью.
Подошёл алькальд. Остановился напротив и несколько минут рассматривал Игнасио Переса без всякого любопытства. На поясе у него висела большая кобура, из которой торчала чёрная потёртая рукоять револьвера. Шляпу с перевязью и кокардой он держал под мышкой. Постояв, Аурелио Домингес вздохнул и сел на скамью рядом. Достал из кармана фляжку в кожаной оплётке. Отвинтил пробку. Запахло писко. Он сделал два долгих глотка. Протянул фляжку Игнасио Пересу. Тот помотал головой.
Алькальд сказал:
— Ты не из Пасабильдо. Из Палестины?
— Из Каранки, сеньор.
— Ага. Вот как. Из Каранки, говоришь?
— Да. Из Каранки.
— Бывал я в Каранке. Там нельзя жить. Скоро болота совсем задушат деревню… А в Пасабильдо у тебя родственники?
— Да, сеньор.
— Понятно. Просто я сначала подумал: наверно, у этого парня невеста в нашей деревне.
— Сестра.
— Ага… Сестра — это очень хорошо.
— Да, хорошо.
— Брат хорошо, но сестра — лучше. — Алькальд отхлебнул из фляги, поморщился: — На больной зуб, чёрт! Почему этот гад не выносит писко, почему?
— Не знаю, сеньор. Обычно спиртное помогает от зубов.
— Вот именно. А этот сразу начинает дёргать. Там вот такое дупло.
— Больной зуб — дело неприятное.
— Ты мне говоришь!.. — алькальд снова поморщился, погладил щёку. — Иметь сестру — это лучше, чем брата. Может быть, не всегда лучше, но в общем и целом — точно. Женщина всегда позаботится о тебе, а брат… что брат… Ему о своей семье думать надо.
— Это верно, сеньор.
— Сейчас ты можешь этого не понимать, но когда… когда вы оба будете… в возрасте, ты поймёшь. Женщине главное — перебеситься со всеми этими её… сердечными делами. Когда у неё всё утряслось и есть своя семья и дети, тогда она только и делает, что хлопочет о ком-нибудь. А мужчина, он что… У него своих забот полон рот.
— Верно подмечено, сеньор.
— Но лучше всего, конечно, — мать, — алькальд положил руку на плечо Игнасио Переса. — Мать, да, запомни. Не всякий это понимает и не всякий помнит.
— Кто бы спорил.
— Самой прекрасной женщиной в мире была моя мать, — сказал алькальд, убирая руку и отпивая из фляжки. — Я это понял не сразу, далеко не сразу. Я понял это, когда мне было уже хорошо за сорок. Да и мать моя не всегда была самой прекрасной женщиной в мире. Сначала она была шлюхой, просто грязной шлюхой. Пока ей не стало далеко за сорок. В ту пору я, в свои двадцать с небольшим, понимал, что она шлюха, но и подумать не мог, что это лучшая женщина в мире — святая женщина. А потом как-то так случилось, что она постарела и стала совсем другой. И она стала лучшей женщиной в мире — святой женщиной. С женщинами так бывает: когда они перестают быть женщинами, когда страсти покидают их сердце и уже ничего не значат для них, тогда они становятся святыми. Так стало и с моей матерью Долорес Кабальеро.
— В чём это выражалось? — спросил Игнасио Перес.
— В чём выражалось? — алькальд отпил из фляжки. — Ну… это долгая история. Коротко говоря, она перестала просто жить и стала жить для других. Скверна страстей покинула её душу, и душа её воссияла светом доброты и человеколюбия. Аминь.
— Она стала жить для других — это для вас, сеньор?
— В первую очередь, — кивнул алькальд. — Но не только, иначе она не была бы святой женщиной, а осталась бы самой обычной, из тех, кого люди зовут хорошими матерями.
Он усмехнулся.
— Её нет в живых? — спросил Игнасио Перес.
— Нет. Господь призвал её два года и восемь месяцев тому назад.
— Но она жива в вашем сердце, — сказал Игнасио Перес.
— Она жива в моём сердце. Святая Долорес, мать души моей, я молюсь ей иногда, чтобы замолвила за меня словечко перед богом. Многие годы я молил всевышнего, чтобы он позволил мне пережить мою мать. Чтобы не пришлось ей увидеть смерти единственного дитяти. Она не перенесла бы такого горя! И я молил бога, чтобы она не пережила меня. Чтобы она спокойно умерла на моих руках. И чтобы было кому на том свете замолвить обо мне словечко.
— Тот парень, которого держат карабинеры, ни в чём не виноват, — сказал Игнасио Перес. — Он не убивал Матео Чиньеса, сеньор.
Алькальд сделал глоток писко и внимательно заглянул в лицо Игнасио Переса.
— Почём тебе знать? — сказал он. — Четверо свидетелей видели, как он, весь бледный, выходил из дома убитого как раз за полчаса до того, как Аманда нашла тело.
— Этот парень ни в чём не виноват, сеньор, — повторил Игнасио Перес. — Мало ли зачем он мог приходить к Чиньесу. У того было много должников.
— Но часом раньше у Чиньеса был его брат, и тот был жив и здоров.
— Сильвестре Ибаньес ни в чём не виноват, сеньор, — сказал Игнасио Перес. — Это я убил Матео Чиньеса.
— Повтори, — произнёс алькальд после минутного молчания. Взгляд его чёрных глаз упёрся в лицо собеседника.
— Это я убил Хосе Матео Чиньеса, сеньор, — сказал Игнасио Перес.
— Как ты это сделал?
— Обыкновенно. Набросил удавку ему на шею. Я оставил её на вешалке. Вы нашли её?
— Нашёл, — сказал Алькальд. — Почему ты убил его?
— Я был ему должен.
— Многие были ему должны. Но никто не пошёл его убивать.
— Хосе Матео Чиньес был сволочью.
— В мире много сволочей, и никто их не убивает, хорошо это или плохо.
— Он… обесчестил мою сестру.
Алькальд отпил из фляжки.
— Ты уверен? — сказал он.
— Я видел, как он приходил к ней и…
— Нет, — перебил алькальд, — я спрашиваю, ты уверен, что это ты убил его?
— Я убил его. Задушил верёвкой, на которой повесилась моя сестра.
— У того парня, у Сильвестре, были полные карманы денег, когда его взяли. И два кольца, снятые с пальцев Хосе Чиньеса. Подумай…
— Я убил его, потому что он был сволочью. Удавил верёвкой, на которой повесилась Эванхелина. А Сильвестре ни в чём не виноват, сеньор.
— Его сегодня расстреляют, и никто ничего не узнает.
— Я буду знать, — сказал Игнасио Перес. — Вы будете знать. Ваша мать святая Долорес будет знать — вы расскажете ей в вечерней молитве. Этот парень ни в чём не виноват. Как вы будете жить, зная, что отправили на смерть невинного?
— Так же, как жил до сих пор, отправив на смерть десяток других невиновных. Я очень хороший алькальд, ещё ни один преступник не избежал наказания.
— Вы боитесь признать, что взяли не того? Боитесь подмочить себе репутацию?
— Я давно уже ничего не боюсь. У этого парня были полные карманы денег. И два перстня. Он снимал их с пальцев убитого, когда тот лежал у кровати, весь посиневший, с вывалившимся языком. Он снимал перстни с его пальцев, и пот стекал по его лбу и щекам. С перекошенным ртом он рылся в бумажнике убитого, а пот капал с его носа, и зубы его стучали от страха, что кто-нибудь войдёт и всё увидит, и тогда его обвинят в убийстве. А ведь так и должно было бы случиться, если бы господь чуть получше исполнял свои обязанности. Разве он не достоин смерти?
— Господь? — спросил Игнасио Перес.
— Не валяй дурака!
— Может быть. Это не мне решать, сеньор.
— Уверен, что ты оговариваешь себя. Не знаю, зачем… Впрочем, мне это и не важно. Плевать я хотел. Так что, парень, не пытайся помешать закону. Закон суров. Но это закон.
— Когда я вошёл к нему, он дремал в своём кресле и по его подбородку текла слюна. Концы верёвки я намотал на кулаки, чтобы она не выскользнула. Подошёл к нему сзади…
— Ладно, парень, надо идти. Паром уже на подходе.
— Наверно, ему было очень страшно проснуться вдруг с верёвкой на горле и слышать, как набат смерти стучит в голове. Я шептал ему на ухо: «Эванхелина!» Мне пришлось хорошо постараться, чтобы удавить этого борова. У него была толстая шея, крепкие руки, и он очень хотел жить.
— А ты? — алькальд снова хлебнул из фляжки. — Ты разве не хочешь жить?
— Не больше, чем Сильвестре, я думаю, сеньор. Когда он перестал дёргаться и обмяк, я ещё некоторое время стягивал удавку, чтобы убить его наверняка. Уж очень толстая у него была шея, и он так хотел жить… будто бы и не был сволочью… Я бросил его у кровати и ушёл. А тот парень ни в чём не виноват.
— У него были полные карманы денег и перстни. Ему всё равно светит каторга.
— Но не расстрел?
— Ещё не известно, что лучше.
— Это я подбросил деньги и кольца Сильвестре.
— Что?
— Это я подбросил Сильвестре те кольца и деньги. Специально, чтобы подумали на него. Но теперь я раскаиваюсь, сеньор Домингес. Это я снимал их с толстых пальцев того борова, и с носа у меня капал пот. Потом я подбросил их Сильвестре, специально, чтобы навести подозрения на него.
— Ну уж нет! — сказал алькальд. — Этого ты от меня не дождёшься. Идиот! Тебе так надоела жизнь?
Игнасио Перес пожал плечами.
— Без Эванхелины у меня никого больше нет. А у Сильвестре?
— У тебя будет жена. Дети.
— А у Сильвестре?
— Дался тебе этот мозгляк!
— Он ни в чём не виноват. Почему он должен умереть?
— Деньги и перстни. Я расстреляю этого поганца с лёгким сердцем. Ведь если бы тебя взяли, эти деньги тоже повесили бы на тебя. А он стал бы жить-поживать как ни в чём не бывало.
— Но ведь он не убивал Матео Чиньеса.
— Что с того?
— Это неправильно, сеньор.
— Хорошо. Сколько денег ты взял у Чиньеса?
— Не знаю. Я не считал. Всё, что нашлось.
— Что ещё ты подбросил Сильвестре Ибаньесу?
— Что ещё?.. — Игнасио Перес растерялся. — Ещё… Больше ничего.
— Вот то-то и оно, — усмехнулся алькальд. — Ты не знаешь, потому что ты этого не делал. А там было ещё кое-что.
— Что?
— Так я тебе и сказал! — алькальд поднялся. — В общем, не будь дураком, парень. И всё на этом. Поболтали и разошлись.
Аурелио Домингес неторопливо завинтил пробку на фляжке, сунул её в карман и медленным шагом двинулся к пристани. При этом у него был такой вид, будто он уже забыл всё сказанное Игнасио Пересом. Или будто сказанное было столь незначительно, что о нём и думать нечего. Кажется, он даже улыбался краешком губ. «Привет, Эрнандо», — крикнул он старику. Тот махнул рукой, что-то сказал в ответ и почему-то оглянулся на Игнасио Переса. А Игнасио Перес смотрел на пленника. Игра в карты приостановилась, как только подошёл алькальд. Карабинер и арестант держали карты в руках, но взгляды их были направлены на алькальда. В глазах арестанта Игнасио Перес не увидел ни обиды, ни страха близкой смерти. Взгляд этих глаз был спокоен, если не сказать равнодушен. Наверно, Сильвестре смирился с предстоящей казнью — попался, значит попался, говорил его вид, что уж теперь, знать, судьба такая.
Алькальд постоял, глядя на медленно приближавшийся паром, а потом отошёл ко вдове, что по-прежнему стояла у гроба в окружении нескольких женщин, собравшихся утешать её. Но утешать вдову, кажется, не было нужды, потому что она не убивалась и сохраняла вид строгий и величественный, будто присутствовала на похоронах чужого человека, а не собственного мужа. Тем не менее, женщины что-то говорили ей и кивали головами, иногда утирая глаза краешком платка.
Подойдя, Аурелио Домингес взял женщину за локоть, вывел из круга плакальщиц и отошёл с ней в сторону. Он что-то говорил ей, кивая то на паром, то на небо, то на покойника, чей парафиновый нос, лоскут бледного лба и сложенные на груди руки Игнасио Перес мог видеть со своего места. Игнасио Перес думал о покойнике, о сестре Эванхелине, чьё имя было последним, что услышал Матео Чиньес в своей жизни, о Сильвестре Ибаньесе и о том, как хорошо, что в Пасабильдо нет собственного кладбища и покойников приходится возить в Палестину. Хорошо, потому что иначе он ничего бы не знал об аресте Сильвестре.
Между тем жара спадала, но становилось так душно, что воздух, кажется, можно бы резать ножом. Поднявшийся ветер не мог управиться с этой духотой. На край неба наползали чёрные тучи и отгрызали от него голодными ртами кусок за куском.
Будет дождь, подумал Игнасио Перес, покойника придётся закрыть. Ни у кого из собравшихся на похороны не было видно в руках зонта. Если паром не успеет до дождя, они все промокнут до нитки, подумал Игнасио Перес. Кроме мертвеца. Да уж, неважные у тебя, Хосе Матео Чиньес, выдались похороны, подумал он. Других ты, конечно, и не заслужил, — ты и таких не заслужил. Бог велит нам прощать, но я не прощаю тебя, Хосе Матео Чиньес. И если бы ты сейчас вдруг ожил, я бы убил тебя ещё раз, прямо на глазах у этих людей. Жаль только Сильвестре. Быть может, он и не самый хороший человек, но его всё равно жаль.
Да, вот что я сделаю, подумал Игнасио Перес и поднялся. Бросив взгляд на арестанта, который как раз с любопытством смотрел на него и, наверно, гадал, что это за человек и откуда бы он мог быть, Игнасио Перес кивнул ему и пошёл к траурной процессии.
Он приблизился к алькальду, встал в трёх шагах у того за спиной и стоял, дожидаясь пока он закончит разговор с женой покойника. Когда наконец алькальд повернулся к нему, Игнасио Перес сказал:
— Придётся мне всё рассказать Пабло Висенте.
— Что? — алькальд нахмурился. — Что ты сказал?
— Я говорю, придётся, видно, мне сдаться Пабло Висенте.
— Ах ты скотина! — проворчал Аурелио Домингес. — Пабло Висенте — никто. Это ничтожество, сопляк, который ужас как хочет выбиться в люди. Но он никто. И твой рассказ ничего не изменит.
— Пабло Висенте очень постарается, чтобы мой рассказ всё изменил. Ведь я настоящий убийца Хосе Матео Чиньеса. И деньги Сильвестре тоже подбросил я, чтобы навести на него подозрения. Я поступил очень плохо, сеньор. Да, очень плохо, но я не раскаиваюсь, вот ни на столько.
Под щеками алькальда гуляли желваки. Он смотрел на Игнасио Переса с суровой неприязнью.
— Дурак. Чего ты добиваешься? — сказал он.
— Справедливости, — сказал Игнасио Перес.
Алькальд усмехнулся. Покачал головой. Потом достал из подмышки шляпу, расправил примявшуюся ленту, надел. Расстегнул кобуру и положил руку на рукоять револьвера
— Именем закона! — сказал он. — Ты арестован по обвинению в убийстве Хосе Матео Чиньеса. Встань на колени и протяни руки.
Игнасио Перес послушно опустился на колени и протянул руки. Люди заметили происходящее и стали с интересом наблюдать, забыв о покойнике. Алькальд окликнул карабинеров. Когда один из них, тот, что играл с арестованным в карты, подбежал, Аурелио Домингес сказал ему:
— Этот человек обвиняется в убийстве.
— Да, сеньор, — ответил карабинер и растерянно посмотрел на Игнасио Переса.
— Свяжи его и возьми под стражу.
— Да, сеньор, — сказал карабинер, краснея. — А… а чем его связать, сеньор?
— Верёвкой, болван!
— У нас нет верёвки, сеньор.
— Ты хочешь, чтобы я искал тебе верёвку, недоносок?
— Нет, сеньор. Простите, сеньор.
— Сними проволоку с рук того ублюдка и скрути руки этому.
— Да, сеньор. Слушаюсь, сеньор.
— Пошёл!
Карабинер стремглав бросился исполнять распоряжение сурового алькальда. А тот посмотрел на Игнасио Переса.
— Доволен? — спросил он.
— Пусть всё будет по справедливости, — ответил Игнасио Перес.
— Ну что ж, пусть будет, — сказал Аурелио Домингес. — Много раз я видел, как люди добивались справедливости, а потом жалели об этом.
— Может, и я пожалею.
— Наверняка пожалеешь.
— Может быть, сеньор. Что об этом говорить. Но разве ваша работа не состоит в том, чтобы добиваться справедливости?
— И всё равно ты дурак.
— Пусть так, сеньор. Но мне некого винить.
Вернулся карабинер с проволокой снятой с рук Сильвестре. Игнасио Перес видел, как арестант удивлённо смотрит на свои запястья, на которых остались красные рубцы, и поглаживает их, и растерянно улыбается. Карабинер принялся неловко обматывать проволокой запястья Игнасио Переса. Родинка на его щеке потемнела ещё больше, наверное, потому, что он покраснел от волнения. Он старался не смотреть на Игнасио Переса и то и дело извинялся, когда проволока слишком впивалась в кожу и тот невольно морщился. Люди продолжали наблюдать за происходящим, и некоторые из них даже подошли поближе.
— Кто этот человек, алькальд? — спросил один из подошедших, грузный пожилой мужчина с красным лицом и отвислыми усами. Он посасывал погасшую сигару и потел.
— Убийца, — не сразу ответил алькальд, словно ещё давал время Игнасио Пересу всё переменить. Но тот упорно молчал и смотрел на свои запястья, которые виток за витком обматывала толстая проволока. — Убийца, сеньор Ривальдес.
— Вот как, убийца? Кого он убил?
— Хосе Матео Чиньеса.
— Ах так! Но постойте, алькальд, а как же… Как же — тот? — сеньор Ривальдес кивнул на Сильвестре, продолжавшего растирать руки.
— Этот оболгал его. Подбросил ему деньги, чтобы отвести подозрение от себя. Он во всём признался.
— Скажите, какая дрянь!
— О, сеньор, вы не представляете, на какую низость способны подобные выродки.
— Какая дрянь… — повторил Ривальдес, качая головой и с отвращением разглядывая Игнасио Переса. — Но вы-то хороши, алькальд!
— Преступник арестован, сеньор Ривальдес, — раздражённо сказал Аурелио Домингес. — И он во всём признался.
— Да, но… Ладно, алькальд, поговорим об этом позже.
— Да, сеньор Ривальдес, — кивнул алькальд, ненавидя Игнасио Переса. — Поговорим позже.
Ривальдес кивнул, окинул Игнасио Переса ещё одним неприязненным взглядом и пошёл к гробу, у которого стояла вдова.
Карабинер наконец скрутил проволоку и посмотрел на алькальда. Тот велел ему отойти и ждать.
— Ну что, доволен? — сердито спросил Аурелио Домингес Игнасио Переса. — Доволен? Ты добился справедливости, радуйся. Что же ты не радуешься?
Игнасио Перес промолчал.
— Быть может, ты думал, что тебе выйдет послабление? Ты думал, они скажут: посмотрите, этот человек раскаялся, давайте смягчим ему наказание? Кому ты сделал лучше?
— Вы сами сказали: закон суров, но это закон.
— Это не я сказал.
— Но это правда.
— Правда — шлюха, — зло пробормотал алькальд. — Знал бы ты, чего она стоит… Впрочем, ты скоро узнаешь.
— Пусть так, — сказал Игнасио Перес.
— Пусть так, — кивнул алькальд и жестом велел отвести нового арестанта к домику смотрителя.
Теперь Игнасио Перес сидел между двумя карабинерами, а Сильвестре покорно выслушивал нотацию алькальда, которую тот читал ему с суровым и непреклонным видом. Игнасио Перес не слышал, что говорил алькальд, но по выражению его лица было понятно, что Сильвестре Ибаньесу приходится не сладко и что в Пасабильдо его ждёт невесёлое будущее. Хорошо, если ему есть куда податься, подумал Игнасио Перес, хорошо, если в Пасабильдо его не оплакивает сейчас старая мать, если нет у него младших сестёр и братьев, о которых он должен заботиться.
Карабинеры не смотрели на Игнасио Переса. Они сидели рядом с каменными и смущёнными лицами, поставив ружья между ногами, упрямо глядя на реку и не произнося ни слова. Они словно чувствовали себя виноватыми в том, что с ним случилось. Проволока больно сдавливала запястья, как ни старался карабинер скрутить её не слишком туго.
Паром, скрипя и нагоняя на берег волну, причаливал к пристани. И едва только борт его со скрежетом ударился о причал, как в то же мгновение грянул раскатистый гром и на землю разом, словно только и ждал этого, обрушился непроглядный ливень.
Игнасио Перес посмотрел на траурную процессию. Люди стояли под дождём, хмуро и рассеянно поглядывали на небо и мокли, не предпринимая никаких попыток укрыться. И только покойнику было хорошо, потому что его закрыли, едва начался ливень. Теперь Игнасио Пересу не видно было его парафинового носа и сложенных на груди бледных рук. Этот дождь не надолго, подумал Игнасио Перес, — это как вода из ведра, которое опрастывает хозяйка: выплеснулась, и всё. Наверное, уютно и покойно лежать сейчас в тёмном гробу и слушать, как барабанит по крышке дождь, подумал Игнасио Перес, который всегда любил слушать, как стучится дождь в окно его маленького дома и как капает в подставленное ведро из протекающей крыши.
Как он и думал, не прошло и пяти минут, ливень перестал. Но ветер усилился, давая понять, что немного погодя дождь соберётся с силами и польёт снова. За то недолгое время, пока лило, люди успели промокнуть до нитки, как и предполагал Игнасио Перес. Почерневшая рубаха прилипла к спине старика, который так и не отошёл от реки, а продолжал сидеть, опустив ноги в воду. Наверно, он тоже знал, что этот ливень ненадолго.
К ним подошла вдова и, остановившись в нескольких шагах от Игнасио Переса, стала смотреть на него. Наверно, алькальд или тот вислоусый с сигарой рассказали ей, что убийца её мужа тут же ожидает парома. Теперь она стояла и с ненавистью смотрела на этого убийцу. Слава богу, подумал Игнасио Перес, что не Сильвестре чувствует на себе этот взгляд, потому что он ни в чём не виноват. А ведь одного такого взгляда достаточно, чтобы убить человека. А меня этот взгляд не может убить потому, может быть, что я уже не человек.
Мокрое траурное платье собиралось складками и прилипало к ногам вдовы, мантилья, которую она так и не сняла с головы, безвольно свисала мокрой тряпкой. По щекам её стекали крупные капли и падали на мокрую землю. Карабинеры старательно смотрели на реку, но то и дело бросали на вдову смущённо-испуганные взгляды.
— Будь ты проклят! — сказала вдова и плюнула под ноги Игнасио Переса, а по щекам её стекала вода и мантилья липла ко лбу. — Будь ты проклят и сдохни поскорей, пока ещё не похоронили Хосе. Чтобы он видел и знал, что убийца не пережил его ни на день.
— Я не знаю, когда меня расстреляют, — сказал Игнасио Перес, словно бы в своё оправдание.
— Ублюдок! — сказала сеньора де Чиньес. — Я бы с радостью забила тебе в глотку те деньги, ради которых ты убил моего мужа, чтоб ты сдох поскорей.
— Думаю, алькальд не станет тянуть, — успокоил её Игнасио Перес.
— Ублюдок. Мерзкий ублюдок. Убийца. Дерьмо.
Она наверняка могла бы сказать ещё много слов ненависти, но тут гроб с покойником подняли, и стали заносить на паром. Промокшая процессия уныло потянулась следом. Люди чувствовали себя неуютно в мокрой насквозь одежде на сильном ветру. Подошёл Аурелио Домингес, взял вдову за локоть:
— Пойдёмте, сеньора, — сказал он.
— Когда его убьют? — спросила вдова, не двигаясь с места и продолжая с ненавистью смотреть на Игнасио Переса. Караульные готовы были провалиться сквозь землю, они с радостью бросили бы свои ружья и сбежали, чтобы не слышать и не видеть происходящего. — Когда его убьют?
— Его расстреляют, как только будут выполнены все необходимые формальности, — сказал Аурелио Домингес.
— Я хочу, чтобы он сдох раньше, чем похоронят моего мужа.
— Боюсь, сеньора…
— Он должен сдохнуть раньше!
— Но…
— Алькальд! Вы ведь хотите оставаться алькальдом? Так вершите же правосудие!
— Да, сеньора, но…
— Вы слышали, что я сказала?
Алькальд кивнул и вздохнул, бросив взгляд на Игнасио Переса, который внимательно слушал этот разговор.
— Всё должно быть по закону, сеньора, — сказал Аурелио Домингес. — Я алькальд, а не палач.
— Хорошо, — сказала вдова перед тем как повернуться и быстрым шагом пойти к парому. — Хорошо, я побеседую с сеньором Ривальдесом. Я давно говорю ему, что наш алькальд уже слишком стар и неповоротлив.
Аурелио Домингес со злостью посмотрел ей в след, потом, с ненавистью, — на Игнасио Переса, потом, с презрением, — на карабинеров.
— Какого дьявола вы сидите? — заорал он. — Ведите арестованного на паром!
Игнасио Переса завели последним, посадили на мокрую лавку, что тянулась вдоль одного из бортов. Карабинеры встали по бокам, прислонясь к ограждению. Ветер разогнал марево испарений, висевшее над рекой, и теперь хорошо было видно противоположный берег и окраину Палестины. Там выделялось белое двухэтажное административное здание, в котором располагались мэрия, суд, и полицейский участок с парой тёмных, сырых и заплесневелых камер.
Паром дёрнулся, заскрипел, стал медленно и будто неуверенно отползать от причала. Настил под ногами мелко дрожал. Порыв ветра бросил в лицо водяную пыль, пахнущую водорослями и гнилой рыбой. Игнасио Перес видел, как на другом конце парома яростно спорили о чём-то Ривальдес и алькальд. Несколько мужчин стояли рядом, прислушивались и иногда вставляли слово или задумчиво качали головами. Наверно, Аурелио Домингес пытался сделать так, чтобы и овцы были целы, и волки сыты — чтобы и место алькальда оставалось за ним и хотя бы видимость законности была соблюдена. А где-то среди похоронной компании стоял Пабло Висенте с лицом наверняка похожим на лисью мордочку, покусывал свой ус и с усмешкой поглядывал на старого алькальда, чьё время пришло, или, вернее сказать, прошло. Зря Аурелио Домингес отказывается быть палачом, думал Игнасио Перес. Подумаешь, какие-то там формальности, какая-нибудь бумага с подписью судьи и печатью, без которой преступника нельзя расстрелять. Ну что такого в этой бумаге? Печать можно поставить и задним числом, если она вообще кому-то интересна, эта бумага. Столько людей убивают ежедневно — разве на всех напасёшься судей и печатей!
Наконец алькальд резко повернулся и направился к Игнасио Пересу. На ходу он яростно сплюнул, губы его кривились, а левый глаз дёргался. Сеньор Ривальдес хмуро глядел ему вслед, жевал очередную сигару, и тоже, наверно, думал о том, что время Аурелио Домингеса вышло. Стоящие тут же мужчины тихо переговаривались и то и дело кивали головами.
Карабинеры выпрямились, испуганно поглядывая навстречу разгневанному начальнику и ожидая самого плохого. Всегда найдётся, за что наказать их или хотя бы наорать сгоряча. А может быть, Аурелио Домингес и на руку скор…
Но Аурелио Домингес не стал кричать. Он, не глядя на Игнасио Переса, сказал карабинерам:
— Идите за мной. Вместе с этим.
Следуя за алькальдом, они прошли по мокрой палубе в ту часть, где торчала будка паромщика. Зашли за неё. Ветер с этой стороны чувствовался гораздо сильней.
— Встань вон там, — велел алькальд Игнасио Пересу.
— Вот сюда?
— Отойди ещё на шаг.
— Сюда?
Игнасио Перес встал почти на самом краю палубы, там где не было ограждения. За рубкой его не могли видеть из пассажирской части судна. Да никто и не стал бы смотреть в эту сторону — лицом к ветру.
— Да, стой там, — сказал Аурелио Домингес. — Повернись ко мне.
Снова полил дождь — зло, шумно и неудержимо. Дождевые струи хлестали Игнасио Переса по лицу, но он не счёл возможным отвернуться и неотрывно смотрел на карабинеров и сердитого алькальда. Он подумал, что дождь пошёл очень кстати, что он на руку алькальду, потому что за таким шумом звука выстрела никто не услышит, как не услышит его и сам Игнасио Перес.
Аурелио Домингес посмотрел на карабинеров.
— Ты! — сказал он, указав на того, что был с родинкой на щеке. — Как тебя?
— Альберто Мансека, сеньор.
Вид у карабинера был несчастный; весь промокший, юнец дрожал на ветру и опасливо поглядывал то на алькальда, то на Игнасио Переса. Наверно, он начал что-то смутно подозревать: зачем это, думал он, мы пришли сюда? Что у старика на уме?
— Давай, Альберто, сынок, приведи приговор в исполнение, — сказал Аурелио Домингес.
— Что? — не понял карабинер.
— Расстреляй ублюдка, вот что! — почти закричал алькальд.
Карабинер вздрогнул и испуганно глянул на своего товарища. Потом на алькальда.
— Но почему я, сеньор? — произнёс он наконец. — Почему не Хуанито? Он стреляет лучше меня. Гораздо лучше меня, сеньор, поверьте!
— Давай, сукин ты сын! — разъярился алькальд. — Исполни закон! Будь мужчиной. А не паршивым недоноском. Чтобы твоему отцу не пришлось краснеть за тебя на старости лет.
— Но почему я, сеньор? — чуть не плача канючил Альберто Мансека. — Может быть, мы хотя бы вдвоём…
Игнасио Перес улыбнулся. А Хуанито покраснел и испуганно глядел на алькальда: как бы тот и вправду не решил, что с его, Хуана, помощью дело пойдёт лучше. Но Алькальд не сводил глаз с Альберто и готов был, кажется, пойти до конца и во что бы то ни стало заставить этого юнца убить Игнасио Переса. Не хватало ещё, чтобы ему возражал какой-то щенок и чтобы из-за него он, алькальд, менял свои решения!
— Стреляй, сукин сын! — рявкнул он.
Альберто Мансека неуверенно поднял карабин. Руки его дрожали. Ствол гулял от плеча до плеча Игнасио Переса. Игнасио Перес видел, как разбиваются об него дождевые капли. Чувствовал, каким холодом тянет из его чёрной зеницы. Если Альберто сейчас выстрелит, может и не попасть, подумал Игнасио Перес. Но попадёт он или не попадёт, нужно падать за борт. С такого небольшого расстояния пуля наверняка пройдёт навылет. Возле плеча, например. Если повезёт, останусь жив, думал Игнасио Перес. Ведь не станут же они вылавливать меня из воды и расстреливать ещё раз. Только бы не потерять сознание и не пойти сразу ко дну, тем более, что руки связаны… Он специально поставил меня впереди, чтобы тело затащило под паром, думал Игнасио Перес. Ничего, только бы не попали в голову, тогда всё, может быть, обойдётся… Но жалеть я не хочу, думал Игнасио Перес. Нет, я не хочу жалеть, о том, что сделал. Не стану жалеть о том, что во всём признался, и пусть Аурелио Домингес будет неправ. А в том, что убил эту сволочь я и в аду не раскаюсь.
Альберто Мансека долго возился с затвором — всё никак не мог его отвести, мокрые пальцы раз за разом соскальзывали с рукояти. Наконец ему удалось дослать патрон. Он постоял немного, словно вспоминал, что надо делать дальше. Потом неуверенно зажмурил один глаз. Дрожащий палец его лёг на спусковой крючок…
Но выстрелить он, кажется, не успел, да, наверняка не успел, потому что в этот момент что-то в пароме заскрежетало, загрохотало, зазвенело, двигатель захлебнулся, паром дёрнулся так, что большинство стоящих повалилось на мокрый от дождя пол. Загремел, падая с табуретов, гроб; из него показалась голова покойника, будто он удивлённо выглядывал из своего прибежища и хотел спросить, что случилось. Закричали женщины. Кто-то с шумом повалился в воду. С лязгом и льдистым гудением лопнула цепь, вдоль которой паром двигался от берега к берегу. Взметнулась поперёк реки полоса брызг, словно по воде хлестнула плеть разгневанного господа бога. Паром на мгновение замер, как будто раздумывая, как быть дальше. Но придумать он ничего так и не успел, потому что стремительное течение подхватило его, развернуло и понесло вниз — к водопаду Маракуан. |