"Там, понимаешь, столько насказано, что всего не упомнишь:
ну, конечно, чёрные, кипящие смолой глаза - ей богу, так и написано:
кипящие смолой! - чёрные как ночь ресницы, нежно играющий румянец,
тонкий стан, длиннее обыкновенного руки - понимаешь, длиннее обыкновенного! - маленькая ножка, в меру, большая, грудь, правильно округлённая икра, колена цвета раковины, покатые плечи - я многое почти наизусть выучила, так всё это верно! - но, главное, знаешь ли что?
Лёгкое дыхание!"
1. Эрлен, Столица. 28 год Второй Республики.
Тогда была осень, солнечный тёплый день, только ветер - порывами.
Время ушло хорошо за полдень, и он торопился. Времени, как бы оно не летело, ещё оставалось достаточно, он рассчитал этот день по минутам, но ведь и день этот - особый. В такие дни нужно сохранять осторожность. Особенному ему. Тому, кто никогда ничего не просит, всё равно достаётся - грязной тряпкой по лицу или сапогом в промежность. Бесплатно.
А тут ещё это нелепое атмосферное явление - ни к селу ни к городу - только транспорт на улицах остановился. Сколько всё же идиотов на свете... Хотя, что-то такое об этом "красном лике", который, как оказалось, совсем не красный да и не лик вовсе, говорила ему Таши, что-то смешное и вместе с тем важное. Где она сейчас, вот бы кого увидеть. И не только увидеть...
По тротуару он идёт, будто ведёт машину, двигаясь гораздо быстрее большинства пешеходов, хотя и не кажется при этом суетливым. Идёт спокойно и быстро, привычно ломая встречный взгляд докучливых насекомых, этих домашних животных, что дрожат от горячего шёпота соблазнов, мастерски уворачиваясь от обломанных ногтей своей дряблой и близорукой совести.
"Лучший вид на этот город, если сесть в бомбардировщик".
Впрочем, такое состояние души для него обычно. Ничего особенного сегодня не происходит. Он любит смотреть в лицо толпе, любит большие города, где чувствуешь себя одиноким - человеком. Иногда до него долетают, как эхо, чьи-то слова о том, что счастье - возможно. Но при чём же тут счастье? Тем более, что его тоже нет.
Нартингейл Раст, двадцати пяти лет, безработный, надежда эрленской эконометрики, как в шутку, но и не совсем в шутку, назвали его однажды в чужой стране. Имя своё он не любил, оно больше какому-нибудь "аристо" подходило или сутенёру - из тех, что пообразованнее, да и с фамилией не сочеталось никак: на старо-эрленском "раст" был всего лишь "солдатом". Впрочем, насчёт имён распорядились в детдоме, и пришлось взять то, что дают, даже в большей степени, чем обычно.
... А вот и поворот к Институту, наконец-то; по карте, которую он держит в голове, отсюда до точки - кварталов пять и прямым совершенно ходом. Обошлось, успеет.
Он с облегчением сворачивает с широченного загазованного, гремящего и суматошного Императорского проспекта в тихий Фонарный проезд, где не по сезону прохладный ветерок негромко хлопает новеньким плакатом: "Свобода человека от нищеты и голода важнее всех других свобод. (ген.-лейтенант Сиггерт Мадж)". И всё остальное здесь - даже в переулке - тоже чистенькое, блестит; краска ещё не успела пожухнуть после летнего макияжа, ведь это Столица, её центр - вон и офисные башни Золотого Холма вылезли в перспективу.
Церквей не счесть, а все грешна,
Издревле обиход заплечный,
Немилосердная мошна,
Рассол с похмелья огуречный.
Ничего с тех пор не изменилось...
Разве что сейчас здесь бензиновый чад и шестнадцать полос, а во времена какой-нибудь Кардиолы Галлаж, императрицы, прогуливались барышни из общества, каждая - с ливрейным слугой и высохшей компаньонкой, сновали шарманщики, савояры с обезьянкой и неизменным органчиком, но и родное, исконное ещё не умерло: пропитого вида мужики водили на шелушащихся ржавчиной цепях худых медведей, и даже большие баре не гнушались (по большим же праздникам) поглядеть, как косолапый под прибаутки поводырей пьёт водку и показывает, как бабы собирают горох.
А ещё раньше - во времена медных вывесок, на которых дамы в кринолинах соседствовали с пиявками, где старый толстый гарлахец курил на табачных витринах кальян - вон там, где сейчас парк в остроконечной чугунной ограде, стоял за высоким забором огромный мрачный дом с мезонином, в котором жил и, так сказать, работал основатель скопческой ереси, Уммур Крой, кажется так его звали, и из этого "небесного корабля" выпускал своих "белых голубей" в ставший безопасным для них мир. Бывал, говорят здесь и император. Не последний, пристреленный в вокзальном туалете Столицы, но настоящий - Старый Медведь; долго беседовал со старцем о Новой Книге, а потом приказал всё тут сжечь, а искалеченных отправить в Регат Дальний, навечно.
И плакат, если верить мемуарам известных лиц, тоже где-то здесь имелся, объявление в общественных садах - не хуже нынешнего, только что не на растяжках.
"Здесь вообще запрещается!!" - вот что там было написано.
Зря его убрали. И медведи здесь более к месту, чем максимы на тему свобод личности.
Честнее.
Взгляд цепляется за упятившуюся подальше от мостовой книжную лавку: "Умная Книга, Глупая Книга - Ваша Книга". В дальнем углу за пыльноватым стеклом благоразумно прячется коллаж: "Цвети, поэзия, сукина дочь!", темпоральный иммигрант, пришелец из ушедших навсегда времён мёртвого президента Иорианта Глуя.
В полотно же двери вделана совсем другая картинка - увеличенная многократно суперобложка первого и последнего творения господина Регента, генерал-лейтенанта Маджа: "Почему я горжусь своей Родиной!". Пряча кривоватую ухмылку, Нарт прибавляет шагу под пристальным взглядом даже после парадной ретуши несколько тяжеловатой физиономии Защитника Нации на фоне чего-то железного и очень танкового.
Он миновал ещё несколько кварталов ходкой поступью человека, который умеет бродить не только по асфальту, и вот уже из-за старенького храма Перекрёстка выплывает зеркальный кирпич Института, где ждёт его (не дождётся) директор, таинственный г-н барон, новая жизнь и рывок к звёздам.
"Я вам покажу, полу-гуманитарии!" - ухмыляется он про себя. "Я вас, косорукие уроды, научу работать с информацией..." Идти ему, кроме как в Институт, на собеседование к потенциальному работодателю, больше некуда, но это не сильно беспокоит г-на Раста. Сейчас он полон жёсткой, настороженной силы, и всякие разговоры о сложности, трудности жизни, или, например, о судьбе, кажутся ему по крайней мере глупыми.
Но пути к звёздам редко бывают прямыми.
... На автобусной остановке у торгового центра "Манжен", он замечает одинокую фигуру в камуфляже странной оцифровки. Человек сидит на скамейке, спрятав голову в ладони, едва заметно раскачиваясь из стороны в сторону.
В чём твоя проблема, приятель, неприязненно думает Нарт, вон какой здоровый вырос, ты ещё заплачь... Он ещё что-то говорит про себя, медленно сбавляя скорость. Он пытается сдать в сторону, он не хочет туда - на остановку. Он ничего не понимает, кроме одного - ему ни в коему случае нельзя подходить, нельзя разговаривать, нельзя взлянуть этому человеку в лицо.
Что-то тяжёлое и быстрое, опасное толкает его в сторону, наваливается, волочёт отсюда, почти сметая с ног.
Очнулся он через квартал, где на тротуар задом вылезло что-то большое: серая, только толстые стёкла отливают в синеву, бронемашина. На борту - стремительный абрис хищной птицы в белом круге. Национальная гвардия.
Бдят, думает Нарт, который мгновенно и не совсем естественным образом забывает о странном человеке и своих не менее чудных в этой связи действиях. ... Опять кто-то куда-то проехал. Хотя стрелять наших золотых павлинов вроде и перестали, но тем приятнее охранять, наверное. Погода, опять же... Он почти дошёл, только встречный поток переждать.
Поток, однако, не кончается, и становится ясно, что этот проход - он в одну сторону. Народ вокруг густеет и встаёт наконец намертво. И машины на дороге сбились в гудящее и воняющее бензином стадо. А когда он попытался пройти по проезжей части, то почти сразу налетел на патруль: "предъявите документы", да "что у вас в папке".
Непонятно для каких целей перерыв бумаги в его шикарной, пелетийской кожаной папке с дарственной надписью, старший патруля объяснил Нарту, что торопиться ему не надо, что проход (и проезд) как раз в Институт и закрыт, оцепление, и "придётся вам подождать, господин учёный".
Твою диоптрию, вот это номер! До встречи в Институте оставался час и всего полтора квартала, но... Нарт чуть не плюнул, но нарываться не стал, тем более что старший наряда был пожилой дядька, с усталыми глазами и седым ёжиком на голове.
Только засмеялся, как всё гнусно складывалось. На встречу к директору Института он опоздает безусловно и безвозвратно. И что же теперь делать? Это был, пожалуй, его последний шанс.
После универа он два года отучился в соседней стране, Пелетии, в Свободном Университете Трилликума. Есть вещи, которые за два года не "выучить", но к тому времени он уже и знал немало. В фундаментальных областях он знал заметно больше, чем ему было нужно и не тратил время на сопротивление материала, на "математику". Учёба напоминала ребёнка в гостях у кондитерского магазина, бесплатно.
Когда он вернулся домой из лучшего, наверное, университета мира, когда в "Эконометрике" вышла вторая его статья, когда он предъявил на кафедре сертификат магистра и подписанное самим Арлеттом Экстом письмо на свой счёт, да законченную на большую половину диссертацию (это было уже для внутреннего, эрленского пользования), показал красную ленточку "за выдающиеся успехи в учёбе и исследованиях" - то жизнь и ему казалась простой и понятной.
... В Эрлене, бывшей империи, всё и всегда - почти с самого начала - было в порядке с теорией вероятности, математической статистикой и многими другими областями, где царствует неопределённость, но вот эконометрика, по причинам вполне, впрочем, очевидным, не удалась. Не пошла в рост.
Нарт провёл в Трилликуме немало времени, и тамошние не могли на него нахвалиться. Он полагал, что в "зоопарке", как называл он свою кафедру - но, по хорошему, с доброй усмешкой - за него тоже порадуются: не посрамил! да и приобретённым знаниям и десяткам томов и томиков, что притащил он с собой оттуда, найдётся применение.
Но получилось не совсем так.
Их кафедру возглавлял, уже которое десятилетие, Мартир Берос - седовласый академик, маршал эрленской науки статистики, который оформился в величественного учёного ещё при Иорианте Глуе, первом и последнем настоящем президенте Эрлена. Трудов у мастера Бероса было бесчисленное множество, хотя за национальными границами цитировали всего пару его статей, опубликованных во времена, когда Нарта ещё не было на свете.
В последнее время - в связи с известными событиями во внешней, не говоря уже о внутренней политике - академик начал всё громче поговаривать о "национальной эрленской статистике" и даже очередную монографию готовил, в которой последовательно доказывалось, что решительно всё стоящее в этой науке: от гистограмм до центральной предельной теоремы было добыто трудами эрленских учёных.
Немного пониже фельдмаршала Бероса вращалось ещё одно светило, к настоящему времени правда уже вполне себе красный карлик. Этот похожий на ревматического кролика старичок когда-то был маститее и, кажется, просто умнее, но что-то у них с Беросом там случилось в славные времена путчей и революций... Старичок уцелел, но пришлось ему потесниться, а сейчас, сейчас он считался специалистом по дискретным автоматическим моделям и не более. Общаться с ним было трудно, он всего боялся, да к тому же обладал сразу несколькими дефектами речи; так и читал себе спецкурс "про автоматы", стараясь не встречаться глазами с присутствующими.
Конечно, были там и другие люди. Совсем другие - добрые и весёлые, и очень, очень толковые. Научил же кто-то Нарта и множество его товарищей всему тому, что они знали... Но научные коллективы такого плана развиваются по хорошо известным законам, и из черепа академика и лауреата Бероса несколько лет назад родился, как в античной легенде, нынешний замдекана.
Было время, чудом остался этот суетливый толстячок в аспирантуре, зубами вырвал у судьбы счастливый билетик. В стране свергали президентов, на Столицу падали бомбы, а он - или такие как он - всё также сутулясь, рассыпался мелкой походочкой по темноватым коридорам, норовя уступить дорогу всякому, даже равному, даже студенту; всегда был готов куда-то сбегать, что-то принести, услужить и первым засмеяться чужой шутке.
А потом незаметно была пройдена аспирантура, как-то всё само собой решилось с диссертацией и глядь, а Триклаут Лимс - уже замдекана, только кличка осталась, уже навсегда, Холуй.
В отличие от своего прародителя Холуй не был обременён излишним образованием, обширными политическим связями и обязательствами, нахватанными за полстолетия, и гораздо лучше подходил к требованию момента.
Был он прям и прост, и был он способный - на многое, да пожалуй, что и на всё, и уверенно метил - в среднесрочной перспективе - на место седовласого академика, благо к науке оно, место это, имело мало отношения; в настоящее же время выступал соавтором разоблачительной монографии.
Нарт, конечно, всё понимал. Было ему вполне ясно, что при наличии соревновательных отношений в науке фельдмаршал Берос давно бы уже окучивал грядки на даче, а Холуй - мыл туалеты на вокзале. Но вот его, Нарта, в Свободный Университет послало именно государство и заплатило, как он случайно узнал, за это сомнительное для него, государства, удовольствие немалые деньги. Так что, если берёшь - то хотя бы молчи, так ему казалось.
... но царапнуло его тогда, по возвращении, сказанное с улыбочкой: "а мы и не ждали, что вы вернётесь... так скоро". Он, сначала, только плечами пожал: на сколько послали, через столько и вернулся, вы считать не умеете? а только потом, на лестнице, сообразил... А что места на кафедре не нашлось и нужно немного подождать, оформить документы, дать ход бумагам, так он не в претензии, тут всё понятно. Тем более, что ему пока предложили читать спецкурс: "Некоторые вопросы современной эконометрики" (он сам придумал это многозначительное название и очень им гордился). Да и другая нашлась работа: помогать осваивать заграничные статпакеты, читать лекции в прикладных институтах...
С каким трепетом вышел он в первый раз к преподавательскому столу, к "доске", которая теперь принадлежала ему. Он любил учить - это отвечало его основной внутренней потребности: всё должно быть ясно. Всё должно быть так, как оно есть. По возможности просто, это всегда хорошо, но в любом случае - ясно.
Как тонко продумывал он свои лекции, как точно рассчитывал время, - когда зазвенит звонок, у слушателя не должно остаться никаких вопросов, кроме умных! Студент должен много работать, да, очень много - но всё должно быть честно.
Он выдавал перед лекциями распечатанные конспекты (в аудиторию ходят учиться, а не стенографировать), добился того, чтобы у всех были копии статей и глав монографий (нередко в его собственном переводе), на которые он ссылался; лабораторные работы взыскивались беспощадно; на семинарах никому не удавалось отсидеться или отбрехаться. Тщательно взвешенная система оценок, постоянный контроль. Три раза в неделю он торчал после лекций на кафедре - отвечал на вопросы, если они возникали. И ведь ходили, спрашивали.
Ах, какие толковые попадались ребята...
Он пытался кого-то устроить на курсы, куда не попадёшь с улицы - и они попадали; он замолвил словечко и парнишку, весь семестр проходившего к нему на лекции в одной и той же рубашке, пусть и чистой, вчерашнего студента, взяли на такую работу, от которой и он, Нарт, не отказался бы.
Он написал программу "Занимательная Эконометрика", которая освобождала пользователя от ненужных технических сложностей, демонстрируя иногда совершенно неожиданные свойства хорошо, казалось бы, известных статистических оценок; даже раздел такой там имелся: "Как не надо оценивать модели: некоторые ошибки пользователя".
По ходу дела развеялось несколько мифов безграмотных местных комментаторов, неверно интерпретировавших стандартные, казалось бы, результаты, по причине плохого знания пелетийского и общей обделённости. Он договорился с представителями "ТАТ", могучего производителя аналитического софта, о сертификации, что давало возможность получить всё ту же хорошую работу.
Но постепенно и понемногу эти начинания, вознёсшиеся мощно, всё явственней сворачивали свой бег. Начинания уходили в песок.
В лаборатории сменилось начальство и все его обширные планы насчёт отечественного статпакета задвинули пусть и мягко, но далеко.
Сертификация тоже не удалась: знаете, Нарт, есть такое мнение, что вот сейчас, в этот, как говорится, период, ну, не стоит нам. Новое, народно-духовное содержание нашей политики... Мы встретим непонимание! У нас тут такое начинается в Анклаве, а мы экзамены будем сдавать пелетийцам?! Ну, вы наверняка меня понимаете...
И правда, что тут сложного.
И защиту его отложили - какие-то там проблемы отыскались в связи с пелетийским сертификатом, и Арлетт Экст, мировое светило, не помог.
Работа на кафедре теперь казалась ему дешёвой популяризацией, чепухой и пустой тратой времени. Капитал, с которым он вернулся из Пелетии, был растрачен на добрые дела.
Да и на студентов своих он в последнее время глядел сквозь чёрные очки.
На хрена этим гладким молодым людям и шлюховатым красоткам с последнего курса знать распределение статистики теста Сколла-Айдлера, казуальность по Джерру в векторной авторегрессии и современные нам всем способы ко-интеграции? Нет, в самом деле... С вопросами к нему теперь ходили, казалось, девицы посмазливее и одетые легко, благо на пороге стояло лето.
Нельзя сказать, что он не старался. У него было занятие - учить, помогать становиться кем-то, да и доказать, что наши не хуже ихних, как бы глупо это не звучало, ему тоже хотелось. Он был "гордым" человеком, но не видел унижения в том, чтобы бороться за своё дело. Он честно давал миру шанс. Мир смотрел сквозь него, не замечая, но и не упускал при этом щёлкнуть по носу или пнуть в голень.
Нет, он не собирался, конечно, уныло просить выше и рядом стоящих, он объяснял и намекал насчёт пользы лично для них: публикации, индекс цитирования, командировки, известность. Но они только поджимали губы. Они слишком хорошо видели, что он пытается говорить с ними на языке, которого не понимает.
А когда он пришёл договариваться на новый учебный год, Холуй, который к тому времени вполне уже определился с рыночными котировками господина Раста, холодно оглядел его и через губу объяснил:
- Вы не стоите у нас в плане, Нартингейл. Вас предупреждали, что спецкурс пробный, а дальше - по результатам. А у студентов есть жалобы и серьёзные, - сощурил он и без того заплывшие глазки. - Кроме того, на это место мы с осени берём, э-э, талантливого молодого учёного, - объявил он значительным тоном и чуть ли не подняв указательный палец.
Дурак, вспомнил Нарт, может быть слеп и глух, но он никогда не бывает нем.
- Возвращаясь к вашим лекциям... Неправильная подача материала. Неактуально, не это нам сейчас нужно. В нынешней обстановке, я имею ввиду. Хуже того, ведь речь, по существу, идёт о преклонении перед глубоко чуждой нам иностранной традицией в точных дисциплинах. И мы...
- Перед чем?! - не выдержал Нарт. Он по-прежнему всё понимал, конечно, но...
Это было невероятно. Он просто не мог поверить. Его выгоняли, как нищего со свадьбы. Он не рассчитывал, что его достоинства будут оценены - тем же Холуём, - но ведь элементарный здравый смысл... Ведь он был настолько лучше всех этих молодых учёных, румяных, лощёных мальчиков и слегка полноватых девочек, чьих-то дочерей и сыновей с правильным миропониманием, активистов проправительственного Союза Эрленских Студентов, и даже некоторых вполне себе профессоров, что представлялось очевидным - он должен здесь работать!
Разумеется, девочкам и мальчикам тоже нужно было где-то существовать, ради бога, они ему не мешали, он всегда был вежлив со старшими и младшими, он тщательно обходил стороной все многочисленные сословные, социальные, культурные, гендерные и бес его знает какие ещё перегородки богатой чем угодно кроме простого человеческого счастья своей страны, но ведь они всё равно догадывались. Да что там, они видели его насквозь! Эта вечная улыбочка, эта насмешка над собой и своими убогими представлениями о непредставимом, - а они принимали её на свой счёт. И правильно, в общем, делали.
Хуже того. Даже вполне нейтрально настроенных к нему людей коробила упрямая необщительность, если дело напрямую не касалось "работы", демонстративная порой отстранённость, эти приступы гнетущего (собеседника) молчания. Посидеть с ним где-нибудь после занятий, не говоря уже - выпить, это и в голову не могло прийти. Робкие попытки он вежливо, всё с той же улыбочкой, отклонял, а по второму разу спрашивать дураков не было.
А сам он ничего такого не замечал, до времени. И всего лишь не хотел навязывать своё общество чужим людям (тем более, что не совсем и чужим - своим недавним преподавателям; как с ними, например, пить и вообще?). От предложений он отказывался из вежливости - обременять не хотел, ведь это так тяжело - разговор о погоде, растянувшийся на целый час. А общие интересы? Его интересы, по большей части, были внутри, а сойтись с ним коротко было трудно.
Ко всему прочему, в Пелетии он заразился демократичностью общения, а это такая болезнь - не хуже гемофилии: и не вылечишься, и не спрятать её толком.
Осторожные разговоры фрондирующих, очень, впрочем, умеренно, личностей: "когда же мы наконец прочно встанем на почву технической цивилизации и рационально устроенного общества" - он не поддерживал. С его точки зрения это была слишком сложная тема, чтобы обсуждать её с малознакомыми людьми и безотносительно к возможности доноса.
Неудивительно, что от него довольно быстро стали держаться подальше. Сложилось такое мнение. Вот это он это заметил почти сразу, и тут уж ни о какой рыбалке не могло быть речи.
Да и с работой не всё получалось.
На лекциях он хоть и старался следовать твёрдо выверенным и в мельчайших подробностях описанным в записях курсом, но не мог удержаться от того, чтобы не вставить: "скорее всего", "доказал-то он доказал, да только...", "впрочем, это довольно тёмное дело". Неплохо он себе представлял, откуда берутся иногда великолепные результаты великолепных учёных.
А у известной категории слушателей (которых было, пожалуй, большинство) его туманные насмешки вызывали нехорошее чувство тягостного недоумения - так чё писать, чё зубрить-то, если непонятно, что правильно, а что - так.
А однажды посредине лекции он и вовсе замолк, а потом начал быстро писать на доске что-то, не имеющее отношение к предмету лекции и не очень понятное слушателям. Обернувшись на нарастающий гул, на жадно глядящие на невиданное зрелище морды с первых столов (препод с ума сошёл) он в сердцах пробормотал: "Искупитель, что за кретины...". Сказал негромко, но его услышали.
Инцидент имел развитие, пришлось объясняться в деканате, заверять в отсутствии эксцентричности и иных отвратительных заграничных привычек. Ведь, правда, идиоты...
Куда, куда делось всё то, что взяло его когда-то в волшебный плен в студенческие времена? "Ты познаешь истину, и истина сделает тебя свободным" - говорили ему тогда в лаборатории старшие товарищи, и он счастливо смеялся в ответ. Время летело: дней и месяцев не хватало. Он был счастлив - безыскусно и безотносительно.
А сейчас всё стало так сложно, да и насчёт истины, которая сделает нас, как он узнал, это было из Книги, и ладно бы только оттуда, но ещё и девиз кое-кого - кого он презирал едва ли не с детства.
Он не мог работать дома, он был прикладник, а его статпакеты стоили столько, что... Да у него и дома-то не имелось. Разрабатывать теорию? Работать одному нельзя, это не романы писать. Да и там не обойтись без читателей.
И ведь всё это было - одно чудовищное недоразумение. Он был человек обоймы. Он хотел - со всеми. А оказалось - он никому не нужен. Впрочем, это было ясно с самого начала, не нужно себя обманывать.
Наваждение какое-то, как он испугался тогда, в кабинете этого Холуя - одиночество, открытая дверь, на улице - черный холод.
... Дайте хоть два часа в неделю. Дайте...
- У нас есть место лаборанта, но и сюда уже поздно, вы не успели подготовить документы, я же вам говорила, - присутствующая при разговоре с Холуём многолетняя аспирантка фельдмаршала Бероса - по кафедральному прозванию: Жабка, старалась не смотреть ему в глаза.
Все замолчали.
Нарт, впрочем, быстро очнулся.
Усмехнулся, встал. Засмеялся, остановившись уже у дверей. Он смеялся искренне, ему хотелось побыстрее уйти отсюда, но он ничего не мог поделать. Бес с ней, с работой, но неужели так можно жить, как эти...
- Извините, - буркнул он не оборачиваясь и сгинул из тесноватого для трёх человек кабинетика.
Всё было просто, и он успокоился. В самом деле, что за глупость: он кричал им как тот луговой кузнечик: "Намереваюсь!", а печные сверчки в ответ только сыто усмехались: "Может ли быть?".
Ну и что с того, что они ему не мешали, - ведь это он им мешал.
Ведь эти сверчки тоже были когда-то кузнечиками и ничем его не хуже, и тоже намеревались ... изменить мир. Или хотя бы понять его. А теперь... Им мало было его унижений. Мало было выгнать его, пихнув носом в грязный угол. Они хотели, чтобы он стал - как они, теперешние, чтобы растворился в сером пространстве. Чтобы победила мировая энтропия. Которая и так не может проиграть.
Ну что ж, было совершенно непонятно, что делать дальше, зато всё остальное стало видно отчётливо.
Жил Нартингейл Раст в те времена в общаге. За не такой уж короткий срок, что провёл он в родных пенатах по возвращению из Пелетии, он не завёл, конечно, никаких друзей. Да и подруг была заметная нехватка, хотя и мелькало иногда что-то такое - в волнах сигаретного дыма и алкогольных испарений невнятных вечеринок. Утром это что-то обычно выглядит совсем не так, как ночью, и от него часто хочется убежать.
Но когда становилось совсем грустно, то приходила, без стука скользнув в комнату, его единственная постоянная подружка. Именем её он пренебрегал, да и не знал его, так уж сложились их обстоятельства, а называл - по праву близкого знакомства - Шлюхой. Та же в ответ только щурила бесовские зелёные глаза да показывала маленькие острые зубы. Была она неприметная и самой простой породы - никакой: серенькая, с чёрными полосками, "ставридка" - такую он ей придумал породу, этой кошке.
Приходила ночами, пушистой молнией проскакивала вахту, тенью скользя по коридорам огромного здания, где и в это время легко можно было выхватить по рёбрам тяжёлым тупым предметом.
Конечно, не один он был у неё такой в обширнейшем каменном доме, полном опасностей и соблазнов. Да и не его ждала она, замирая струйкой серого тумана предвечерней порой, обернув роскошным хвостом лапки; не с ним неслась под сумасшедшей луной сквозь заросли трав весенней ночью, не ему носила мышей и воробышков. Но он всё равно её любил, безответно.
Тем более, что ничего она, Кошка Гулящая, ему не обещала. Не умела обманывать. Она и на ночь никогда не оставалась, а так - ела, если было что, гордо принимала рассеянные ласки... Только иногда ловил он короткий взгляд: чего-то ждала от него, кажется, надеялась. И ничего не дождавшись, но редко-редко, превращалась в Кошку Поющую. Блестели в темноте зелёные, с искрой, глаза, вспыхивали и гасли огоньки болотного дурмана. Длинные протяжные песни не имели с мурлыканьем ничего общего. Он подпевал ей, потихоньку, чтобы не услышали соседи.
А когда его уволили, он выгнал её, вышвырнул из обшарпанной своей инсулы, ещё и пнув на прощанье. Стало наконец смешно и досадно от того, как он живёт - да, висит в пустоте, как на старом забытом холсте. Плохо живёт. Смешно и нелепо, и стыдно.
Не из-за бессмысленных уродов на кафедре, не из-за Холуя, о котором только плечами можно было пожать, грустил он тогда. Нет, не из-за них. В первый раз у него прохудился тогда тот глубокий карман души, где слишком долго пряталась мысль, что жить вот так - долго - не получится, что ведь рано или поздно...
Тут она, его четвероногая подружка, и подвернулась под грязный ботинок.
И ушла, испугалась, убежала. Ушла - и не вернулась.
Но - не забыла, дождалась. Видела, как уезжал он из её города навсегда, как уходила, сутулясь, из огромного чёрного здания - уже очень далеко, у поворота к страшному и грохочущему - знакомая фигурка. И даже оттуда забивал ей ноздри страшный запах судьбы, и быстро стучало не знающее благодарности, не умеющее лгать звериное сердце.
Впрочем, в настоящий момент времени господин Нарт с чистой совестью лежал пока на койке общежития, погрузившись в море размышлений: что же ему делать (и надо ли). Обидевшись на мир, он строил самые разные планы - от побега в Пелетию до путешествия на Острова, в какой-нибудь Мандай, в качестве палубного матроса. О, как хотелось ему в эти пустые вечера попасть в Гарлах Древний, где стоят заброшены и опустелы вырубленные в скалах храмы Альгенаба, где на раскалённом камне охряного цвета спит в тысячелетней тишине с открытыми глазами смарагдовая ящерка, в зрачках её застыла вечность...
Нежным, чуть хрипловатым, хрустальным от усталости голосом, пела ему девушка с далёкого пляжа, растягивая гласные и мягко коверкая пелетийский. Медленно шла мимо, позвякивая цепочками на лодыжках: тонкий, надломленный тропический цветок в пряном запахе бесконечно далёких стран, порочный и холодный одновременно. Океанский бриз колышет распущенные волосы, прячет лицо от чужих глаз. Под левой грудью мягко качается синяя бутылочка Амулетов Грёз, где тропическая красотка прячет мужские (и не только) души. Так, во всяком случае, представлял себе всё это Нарт.
... Нет, а что, был, например, такой мужик - Альф Пио, тардийский математик, - сгинул куда-то года на два, а потом как двинул натуральные сплайны многих переменных...
Денег у него оставалось совсем ничего. На кафедре платили мало, несмотря на всеобщее поначалу восхищение, да он и не просил. Всё это было так сложно: ставка, сетка, оформление, бумаги. Проедал сэкономленное в Пелетии и свою премию, читал программирование в некоторых местах. Когда источники живительной влаги таинственным образом иссякли, один за другим, начал продавать барахло. Конечно, всё это чепуха, но к настоящему моменту он вполне уже достиг состояния "горсть мусора получит тот, кто кошелёк мой украдёт".
Нужно было что-то делать.
А что делать? Податься в какую-нибудь внешнеторговую контору, где нужен переводчик, ему в голову не пришло. В грузчики идти, не иначе. А что, у грузчиков - кожа серого цвета? Ничего. Даже - ни хрена! Не пропадём, думал он, но без особой, впрочем, уверенности.
Чувствовать себя обиженным и предаваться в этой связи самоедству человек может бесконечно долго, но тут призрачные шестерни наконец заскрипели, что-то сдвинулось в таинственных высях, и в его дверь в конце концов постучали, а потом и толкнули, не дожидаясь ответа.
- Гел! Гел, зараза!! - заорал Нарт, подпрыгивая на койке. - Вот, вот кого я хотел увидеть! Чтоб ты сдох!
Гел - невероятно длинный, тощий, весь какой-то нескладный, как иное гомеоморфное преобразование, с виду - почти мальчишка, со смущённой и чуть лукавой улыбкой, неуверенно протискивался во внутренний объём. Было видно, что он тоже рад.
В руке у него Нарт сразу заметил большой жёлтый конверт, так и шёл с ним от самого вокзала, наверное, он был такой, Гелент Тайн, один из лучших молодых физиков Эрлена и единственный друг. Безо всяких предисловий, вступлений, вопросов и рассказов о себе, хотя не виделись они года три, молодой мастер Тайн заявил Нарту:
- Вот смотри, приглашение тебе привёз из Столицы. Там такой новый институт открыли при комитете экономического, э, дирижизма? Ну да, не планирования же... Эти смешные люди ищут талантливую молодёжь. Не знаю, причём тут ты, но о Нартингейле Расте они слыхали. Особенно же их интересует весь этот глубоко чуждый нам пелетийский вздор: практика использования количественных методов в известных областях, а не разговоры об этих методах. Из первых рук хотят вкусить. Одно слово, прикладники... У них вполне приличные машины стоят, сервера, библиотека - таких книжек с картинками об этой твоей эконометрике я и в цирке не видел. Зарплаты там, говорят, невообразимые и вообще - в этом случае Родина ничего не пожалеет. Барон тамошний... Нет, натуральный барон, директор. Нормальный мужик, но, так: специалист по управлению. Он-то тебе и назначил, через две недели... Нет, ты глянь, тут в письме ещё какая-то Лайта Гамильтон отметилась, типа секретарь. Эг-Лайтина, что ли? Невероятно... Герцогиня, не иначе. Ты не зевай, в свет там выйдешь. В общем, главное, - не опоздать.
Его попытки не показать, что он в курсе нартовых, проблем, что он знает, что с родной кафедры того пнули, как собаку, были трогательны. Нарт не спрашивал, как письмо неизвестного барона к нему, Нарту, попало к Геленту и откуда оно, это письмо, взялось на белом свете. И так было ясно.
"Эх, парень..." - растроганно думает Нарт, но ничего не говорит, конечно, отводит взгляд.
Слушая прерывающуюся, толчками пробивающую себе дорогу речь, он не старался остановить Гелента вопросами. Тот был похож на заполненный до краёв сосуд: пока не передаст тебе всю накопленную информацию, что-то отвечать ему или сбивать вопросами было делом бессмысленным - остановиться он не мог. В детстве его из-за этого дразнили. Тяжело ему было в детстве. Да и в универе поначалу несладко пришлось.
В области точных наук он соотносился с Нартом примерно так же, как сам Нарт с Холуём или Жабкой. Это было настолько очевидно, что Нарт ему не завидовал, никогда не пытался с ним соревноваться и вообще любил совершенно искренне. О нём не только можно и нужно было заботиться, дав, например, какому-нибудь наглому уроду в рыло, но и помощь его принимать было не стыдно. Единственный такой на свете человек для Нарта, наверное, и был. Если не считать бабы Таши, конечно, но это совсем другое дело.
Он всегда был рад его видеть, было с ним легко... только была там одна трещинка, расщелина: узкая, но - глубокая, до самого дна.
Начинали они вместе, потом Гелент поменял факультет и всё равно окончил на год раньше. Не виделись давно, но никакого зазора в общении не ощущалось.
После перехода на теоретическую физический Гелент остался жить в той же общаге, и с Нартом они продолжали активно общаться. Тот в это время как раз штурмовал волновые функции, их суперпозиции и световых наблюдателей с их световыми же конусами, пусть это и не имело никакого отношения к тому, чему он, Нарт, собственно, обучался.
Зазубрив массу формул, он научился ловко выводить одну из другой (Гелент только диву давался), но однажды, хорошо выпив, с ужасом признался, что не понимает ни хрена, то есть - абсолютно. Ограниченность применения классических понятий, да, хорошо, но ведь все эти парадоксы - это какая-то зловещая бессмыслица! Как это - наблюдатель создаёт мир? Непрерывно? А выпить ему захочется? Конечно, не о макроскопических явлениях идёт речь, но всё равно это противоестественно, как господин Регент в республике.
- Я тоже там многого не понимаю, - ответил ему Гел с мягкой улыбкой. - К этому нужно привыкнуть...
"Ну, конечно", подумал тогда Нарт, "как медведь привыкает к мотоциклу." И перестал маяться дурью. Отступил, но без утери чести.
Немного позже Гелент сильно смутил преподавателей своей кафедры каким-то алгебродинамическим подходом и комплексными квартерионами, из которых - с помощью предвремени и предпространства - он собирался вывести всё - то есть вообще всю математику, а заодно и физику и прочие "вторичные математические структуры".
Он тогда не давал покоя Нарту, переживавшему кризис в делах личных, подвигнувший того впоследствии на написание "Сказки о Чёрном Лорде": всё пытался всучить собственную предгеометрию физического мира ("реального", не забывал он добавлять с ноткой снисходительности - "реального физического мира").
Нарту, как человеку сравнительно нормальному, в конце концов всё это надоело и он пообещал Геленту вставить того в новую сказку - в каком-нибудь откровенно неприглядном виде Абсолютно Спящего Бога или Того, Кто Знал Всё, Но Ничего Не Мог (и объяснить - почему). В конце концов оба выздоровели.
... Потом они всё таки поговорили о себе.
Гелент Тайн, сидящий сейчас где-то под Столицей в ИТЭФе в группе Дегреля Литтенкорта, профессора Альстрелла и некоторых других небожителей, занимался квантовой гравитацией или чем-то в этом роде.
Он рассказывал о смешных тамошних порядках, о том что для Литтенкорта и Альстрелла, лучших эрленских физиков, которые терпеть друг друга не могли, более вменяемые коллеги разработали целый ритуал последовательности докладов и ведения заседаний, остроумно используя псевдо-случайные числа; поделился и тем, что они задумали, пока начальство смотрит в другую сторону - раз институт не только теоретической, но и экспериментальной физики, то будет вам эксперимент...
Никаких машин - что-то там обсчитывать - им, к сожалению, ещё нужно не было. Не дошло до этого дело: только бумага и карандаш. Много бумаги, много карандашей, а ещё больше - резинок. Тут Гелент немного сник и даже попытался поговорить с Нартом о своей теме. Нарт с радостью поделился несколькими тут же родившимися идеями.
Гелент внимательно слушал его почти целую минуту, затем попытался что-то уточнить и почти сразу начал смеяться. Нарт обвинил его в невежестве и слегка разгорячился, потом они немного покричали друг на друга, так что соседи сверху начали стучать в ответ. Потом Нарт долго чесал затылок: "Никогда я не был силён в этих делах!".
Гелент ласково кивал: "Ты бы, Ум, другим каким-нибудь делом занялся. Физическим, например, трудом. И родине польза и ты - вон какой здоровый... Ч-чего? Сам пошёл!".
"Ум" это была старая, студенческих ещё времён Нартова кличка. Гордиться тут было особенно нечем, ибо подразумевался "ум, созданный с понятием лишь о трёх измерениях", а иногда даже и вовсе - "маленький, как атом". Гелент любил классиков.
- Гел, я давно тебе хотел... Ты... прости меня, - сказал ему неожиданно для себя Нарт, когда иное прощанье наконец надвинулось на них.
- За что это? Опять нагадил, чего я не знаю? - в притворном возмущении хмыкнул тот, но в глазах - мелькнуло.
- Ты знаешь, за что.
Гелент в ужасе от этого изъявления чувств сразу же засобирался: поезд у него уходил. Или самолёт.
...Почему же, думал Нарт, глядя на одинокий белый лист письма из далёкой Столицы, я не могу жить среди людей, которые мне нравятся? С которыми можно работать. Ну, не с Гелом мне работать, но всё равно... Встречаться иногда. Как-то нелепо оно идёт, моё житьё. Среди холодных лягушек и горячих жаб...
А на следующий день к нему пришла и сама Жабка, та самая, с кафедры. Он так удивился, увидев её, что намертво застрял в дверях, с перепугу позабыв, как её зовут на самом деле. Да и она ли это? Причесалась, принарядилась. Даже ростом выше стала.
- Здравствуйте, Нартингейл. Извините за вторжение. Я ненадолго, но всё же хотелось бы войти.
В новеньком костюме, тщательно накрашенная, она старалась не показать, что задыхается. Подниматься на шестнадцатый этаж по лестнице и ему не всегда нравилось, а лифт у них по случаю возвращения лета не работал.
Некрасивая она была, уже сейчас заметно толстеющая, да и волосы эти, взятые взаймы у мышей... Только глаза её были хороши.
Эх, милая, вдруг подумал Нарт, к таким бы глазам...
- Д-да, да, конечно мистрес ... Зера, - пробормотал он. "Фриссенда! Фриссенда Зера, вот как её зовут. М-мать! Что ж ей нужно? ... Узнала, про письмо и сейчас будет взад отбирать? Отдам. Отдам нахрен! Унижаться перед каждой... В Мандай, охотником за черепами, в вельд, навсегда!"
Обдав его запахом духов, мистрес Зера протиснулась в комнатку, с трудом лавируя между россыпями книг и распечаток. Не умела она, видно, на высоких каблуках.
- Присаживайтесь, э-э-э, мистрес.
Сесть было некуда, разве что на пол. Или на кровать.
- Спасибо, - грустновато усмехнулась Жабка, оставаясь, впрочем, стоять. - Я узнала, что вас пригласили в Институт. И вот... - тут она немного сбилась, раскопки в сумке заняли время, прядка сереньких волос упала на склонённое лицо... - Вот документы. Тут характеристика, открепление... Тут всё, что нужно. И Хо..., гм, и мастер Лимс подписал.
- Характеристика хорошая, не беспокойтесь, - неправильно истолковала она его протестующий жест. - И ещё. Вам доначислили отпускные. То есть не отпускные, а ... В общем вот, я принесла. - и она протянула ему тонкую пачку. - Распишитесь. Мне ведомость дали.
- Мне не нужно! Я не буду! Расписываться...
- Но тогда их с меня вычтут, - снова усмехнулась Жабка, происходящего из маленького города, скорее - село, но уже совсем невесело.
- Возьмите. Ваши деньги. И. Бумаги. - Нарт изо всех сил старался не орать, но получалось плохо. - Мне не нужно!
А как иначе! У него только что украли сознание собственного горестного ничтожества. Сознание права перед несправедливым миром. Трудно было обойтись без этих чувств тем более вот так - сразу.
... Такие как Нарт - как вода. Сделать с ними всё, что угодно, может даже ребёнок, если знает, чего хочет, но загонять их в угол не стоит - сжиматься они не умеют. Некуда им. "За царём - цари, за нищим - нищие, за ними же - пустота..."
Пройдёт ещё секунда, много, что две, он успокоится - характеристику порвёт, а деньги аккуратно выпустит в открытое окно. Распишется в этой, в ведомости... Холодно поклонится и будет смотреть ей в переносицу пока мистрес Зера не закроет наконец за собой дверь.
Не в самолюбии его - оскоблённом тогда, в маленьком кабинетике Холуя, - было дело. Он вовсе не считал себя оскорблённым. А самой Жабкой он сейчас восхищался! Молодец, ведь; и как только что выяснилось - с характером, с объёмом личности, не кусок мяса. Но она оказалась слишком близко. Лик мира растаял, явив ему картины - о самом себе - совершенно неожиданные.
- Нарт, - тихо сказала она. - Перестань...
Внимательно, без смущения посмотрела в лицо. Неожиданно молодая, некрасивая, непонятная.
Нарт вдруг вспомнил, что муж у неё - алкоголик, а дочь вроде не разговаривает, хотя уже давно пора. Вспомнил, как сказал ей однажды, когда она пришла посоветоваться насчёт диссертации: "Да есть тут одна тема такая, ничего себе. В струю пойдёт, сейчас это модно. Мне этим заниматься некогда, а вам, возможно, будет интересно." И как она приходила потом, редко-редко, и было видно, что все её невеликие знания и ещё меньшие способности были использованы до железки прежде, чем постучаться в его дверь. И как он - без своих вечных шуток и ухмылок - быстро, профессионально, без эмоций - правил, находил ошибки, обрезал бессмысленные движения мысли, подсказывал, на что обратить внимание, давал почитать про моделирование многомерных временных рядов, что попроще. Никогда и ни о чём они не разговаривали, кроме дела. И она не старалась понравиться, а старалась побыстрее исчезнуть.
И ещё он вдруг вспомнил, раз уж пошёл такой разговор, свой старый уже сон-кошмар. Как будто он важно идёт по улице, посвистывая стоит у фонтана, шикарный том чего-то очень сложного под мышкой, и вдруг просыпается, оглядывается, а он всё в том же месте, но - голый. Складка от резинки трусов, которых нет. И все это тоже видят... И фонтан вдруг обдаёт его водой в лицо, и вокруг начинают смеяться.
Была у него такая грёза, несколько раз, в которую, изгибаясь, совал кривую морду красно-белый клоун, изначальный ужас бытия, сумасшествие, мир победившей энтропии.
- Ты хороший человек, Нарт. Только очень уж...
Не став договаривать, мистрес Зера быстро вышла, почти выбежала из комнатушки общежития, едва не падая на этих бесовых каблуках. Досадливо смахнув слезинку, торопливо уходила, почти бежала по грязноватому коридору. Ей этот разговор тоже дался нелегко.
Но хотя в голове у неё сейчас всё перепуталось и перемешалось, она точно знала, что этот Нарт - не совсем тот, за кого себя выдаёт. Что он не тот человек, за которого его принимали (и побаивались) все - от Холуя до самого громовержца Бероса. А ведь как её потянуло к нему в ту безумную осень, когда она, тщательно - и не только по-женски - подготовившись ходила к нему обсуждать не то методы гармонической линеаризации полиномов, не то сферические гармоники или какую-то другую постылую дрянь, через которую продиралась годами на своей кафедре-каторге. И вовсе не унижение она прятала тогда, как думал он, хотя и слишком хорошо понимала, как выглядит в его холодных, задумчивых глазах.
Как она ненавидела тогда своё тело, лицо - всю эту дурную наследственность, плохое питание в детстве, да и теперь - не слишком правильное. И ещё этот проклятый муж-слизняк!
Был день, она хотела... Показалось ей тогда - зачем всё, но Бере, доченька её несчастная и любимая, не пустила, сберегла. Чепуха это была, минутная слабость. Да и смешно: ведь даже выгляди она, как Герта Мальтош, и прояви он к ней интерес, ей бы пришлось стать матерью ещё и самому Нарту, пожалуй.
Ладно, поживём ещё, подумала успокоившаяся и повеселевшая женщина. С Бере-доченькой они этим летом ездили в Эндайв, почти бесплатно, в один пансионат, где той впервые стало лучше. Спасибо тебе, Холуй, за это я с тобой никогда не рассчитаюсь, хотя и попробую. И завтра не забыть к нотариусу насчёт машины от этого нового фонда, спасибо вам господин Регент. ... А сейчас надо бы кефира и чего-нибудь на ужин, где-то она тут видела магазин, явно переделанный из "Ночной Смены". Старое, но всё равно чем-то неуловимо приятное здание, где покупатель лучше себя чувствовал, покойный президент Глуй постарался, не иначе, его тоже что ли поблагодарить...
Нарт постоял некоторое время среди перевёрнутого вверх дном жилища, сжимая в руках бумаги обоего рода. Отдать, что ли, их кому-нибудь, покосился он на деньги. Или принять? Да почему бы и нет? Ведь она хотела ему помочь - зачем же отталкивать.
Нет, правда, какой-то ты совсем стал зверь из бездны. Подпольный человек...
И ему стало легче, он засмеялся - и принялся наконец за уборку конюшен.
Книг "по специальности" набиралось коробки три, а что делать с "просто библиотекой"?
Вот тяжеленая пелетийская монография о непараметрических регрессиях. Вот роскошный том "Введения в Эконометрику" с дарственной надписью автора (одного из четырёх, но всё равно), тоже пелетийский, и весит ещё больше, чем первый. Вот его родные, на эрле, томики по дифурам, линейке, равномерно затёртые книжки трёхтомника Агниса "Курс математического анализа" - пусть и новое уже вышло издание, но ведь и это не выбросишь.
Ах ты, Холуй, проклятая сволочь, чтоб тебе доктором никогда не стать, многочлен тебе во все дыры разом, куда я всё это дену?
Может, ещё кто-нибудь придёт, думал он поздней ночью, ворочаясь на продавленном матрасе. Какую же радость, спросит она, эта скудно одетая голубоглазая блондинка, могу я подарить вам, господин земли и души моей, Нартингейл Раст? Кроме вещей очевидных, я имею ввиду...
Но никто к нему больше не пришёл, только пьяный сосед перепутал комнаты.
Книжки, что не смог взять с собой, он в три приёма снёс на кафедру. Мистрес Зера пообещала присмотреть. Ей же отдал он свои лекции, записи и планы.
Как ни странно, но многое из этого действительно не пропало, и долго ещё после того, как он сгинул в северных лагерях, самые разные люди мучали им несчастных студентов. Со временем лекции наполнялись ошибками, пропусками и искажениями - совсем как переписываемая из древних свитков пыльная мудрость на мёртвых чужих языках.
2. Кораблекрушение
... Задумавшись, потерявшись в воспоминаниях и картинках недалёкого прошлого, он не сразу заметил, как в толпе обозначились течения, появились промоины, а потом народ как-то очень быстро рассосался. Время было уже откровенно вечернее, и к Институту кроме него никто не торопился.
Что ж, это будет бессмысленно, но это будет...
Широким шагом, хотя и не особенно торопясь, Нарт входит в засаженный молодыми тополями и выложенный красивой голубоватой плиткой двор - ему уже нравится - и почти сразу застревает на входе. Вахтёры его никогда не любили, сухонький старичок по слогам, кажется, читает его письмо-пропуск, с недоумением поглядывая на большие часы в вестибюле.
- Так на какой этаж пропуск выписывать? - подозрительно оглядел он запоздавшего посетителя поверх латунной оправы круглых очков.
- К директору... - буркнул Нарт. Он был готов уйти при малейшем намёке на сопротивление среды. Директор-то уже дома, наверное, сигару обрезает, а он тут подпрыгивает, как лягушонок. Но у него есть обязанности - перед Гелентом, перед Жабкой. Перед бабой Таши, в конце концов.
Старик, поворчав для порядка, выдал Нарту красную бумажку, пропуск на двенадцатый, которую нужно было предъявить там, на том самом этаже, сразу при выходе из лифта, у нас тут строго, только что был сам начальник столичного Управления и ...
При этом он порывался оставить у себя письмо из секретариата и всё косился на здоровенную кожаную папку; она их смущала, шикарная иностранка.
На двенадцатом этаже никто, конечно, ничего не проверял, коридоры как вымерли, если не считать какого-то неприятного пижона в пиджачке цвета трагически разбитых яиц. Они с Нартом чуть не столкнулись у лифта: пижон и не подумал уступить дорогу, к чему Нарт, честно говоря, привык. "Внутренний аристократ", - почти вслух фыркнул он вслед богемному типчику и не без некоторого труда нашёл приёмную.
"Денег на гостиницу ещё на неделю, а работу найти нетрудно. В Эрлене это уже давно не проблема, тем более в Столице. Главное, дотянуть до первой зарплаты..."
Шикарная дверь, тяжёлого южного дерева с тёплым рисунком волокон и тускло блестевшей понизу медной полосой молча глядела на него. Ручки на произведении офисного искусства не имелось.
Усмехнувшись, он со злостью толкнул дверь плечом, да и коленом добавил, чтобы она, дверь эта, не подумала, что он чего-нибудь боится. И совершенно напрасно, как тут же выяснилось: открывалась та на удивление легко, так что он влетел, ввалился в приёмную, за малым не упав, споткнувшись о незаметный порожек.
"Ха! Вошёл - и пробка в потолок, придурок..." - успел он ещё подумать перед тем, как застыть в трёх шагах от двери.
В обширной и светлой от двух больших окон комнате имела место женщина. Надо полагать, секретарша.
"Матерь божья, почему ж таких девиц никогда не встретишь на улице. Впрочем, что толку...".
Нет, красивых женщин он и раньше видел немало - и необязательно одетых, но эта была, как говорится, превыше всех и всяческих... И ведь какая рыжая, хорошо хоть конопушек нет, да и хрен с ними, зато ножки какие, не хуже входной двери; о, казалось бы - чуть шире здесь, чуть уже там, длина, пропорции, какой-нибудь изгиб, а ведь совершенно невозможно оторваться от плавного скольжения линий. За одно это стоило познакомиться с началами функционального анализа.
Но не чёрные чулки "колечками", в меру большая грудь и даже каблуки: длинные, тонкие и острые, прямо в сердце, - не это было важно. Тяжёлая была у неё красота. Непросто таким в жизни, разве что ты какая-нибудь императрица. Так, во всяком случае, показалась в это мгновение Нарту.
А рыжая богиня бесстрашно покачивалась на игольчатых каблуках, глядела себе сквозь просителя. Неизвестно, чем она занималась непосредственно перед его приходом, но сейчас, стоя у одного из окон, под висячими изгибами яркого тропического растения, она какими-то странными движениями, вызывающими мысли не о сексе, а скорее о хозяйстве, слегка оглаживала себя ладонями по бёдрам, выпрямив спину и развернув плечи так, что под тканью рубашки отчётливо были видны твёрдые бугорки сосков.
"Да-а-а...", - широко раскрыв не верящие самим себе глаза между тем думал Нарт. "Такой на улице делать нечего. К такой по телефону очередь, на месяц вперёд. Или на квартал."
А "та", закончив оглаживания, не торопясь подошла к девственно-чистому столу с одиноким дисплеем считателя, и сильным хотя и по-прежнему небыстрым, и мягким движением ("грациозно", вот как это называется, вспомнил Нарт) присела в кресло. Откинулась. Немного потянулась. Было видно, что хочется ей, пожалуй, заложить ногу на ногу, но что-то пока удерживает...
Нарт гулко сглотнул и даже на носки встал - чтоб лучше видеть. Он бы и рот открыл, да дыхание перехватило.
При этом женщина - а, скорее, девушка, как приглядевшись (неизвестно к чему) понял Нарт, - по-прежнему не обращала на него никакого особенного внимания. А зачем, собственно, когда и так ясно: свитер с пузырями на локтях, но от "Альберри" ... брюки неясной родословной, зато папка кожаная, хорошая такая папка, большая ... правильно, прикройся, а то это становиться неприличным ... Часы? часы вроде тоже ничего, зато обувь - хлам ... Причёска? какие, оказывается, на свете бывают причёски, демократические... взгляд, хм, взгляд у него даже хуже, чем обычно, женщины постоянной нет, видимо ... Господи, да он сейчас облизнётся ... В-о-от, молодец, тут есть на что посмотреть, правда? ... Давай, за это денег не берут... здесь, во всяком случае. ... Что же ты на пальцы мои уставился... Да, надоело краски отмывать, но твоё ли это дело? ... И насколько мужики всё же комичны ... Звать его, похоже, Нартом, надежды подаёт и велено было, если после Герцога придёт, то - пускать... И симпатичный ведь, надёжа наша, сутулится только совершенно напрасно... Смешной парень.".
Она слегка нахмурилась - чтобы не улыбнуться - и продолжила испытывать терпение - своё и чужое.
Всему на свете, однако, приходит конец.
Справившись со своими чувствами и желаниями, галантно, по-светски даже, кашлянув, Нарт приблизился к столу и выдавил, что он вот он - на приём к господину барону. Назначено ему. Он сильно опоздал, непростительно, но если всё-таки возможно, то...
Оглаживающая Себя никак на это не отреагировала, то есть даже не посмотрела в его сторону. Нарт немного подождал, потом немного обозлился, это ему всегда легко удавалось, потом сообразил, что не представился - мало ли кто здесь может шляться об эту пору...
- Я - Нарт... Нартингейл Раст. Зовут меня так, - немного уже угрюмо сообщил он рыжей красотке.
- Да? А ведь и не скажешь. - с какими-то неожиданно домашними, человеческими интонациями протянула та, опустив милую головку на сплетённые пальцы (и совершенно загородив Нарту обозрение роскошной ложбинки).
Что-то у неё действительно было не в порядке с этими самыми пальцами... Нет, красивые и сильные, как и всё остальное, но она что, - заборы красит? Хотя, какая разница и причём тут в самом деле пальцы, ты на ... посмотри.
- Нет, я правда - Раст, - пробормотал уже сильно к этому моменту сбитый с толку Нарт. У меня письмо... - и он начал лихорадочно вспоминать, не осталось ли оно внизу, и куда он его...
- Да? А я - Герта Мальтош, - спрятав ладони под стол слегка улыбнулась ему барышня, но - совсем чуть-чуть. На такую улыбку много не купишь.
- Та самая?!- окончательно ошалел Нарт. Никто не мог бы назвать его дураком, но он не всегда понимал, что вот сейчас его собеседник - шутит. - Так она, вроде, это, блондинка?
- Перекрасилась! - слегка повысила голос его новая знакомая, являя городу и миру явный северной говор и нрав. Надоел ей, видно, этот нелепый разговор.
Нарт бывал в тех краях несколько раз, студентом. Три лета он там что-то строил, зарабатывая непосильным трудом на прожитьё. И одним из них случилась у него в тамошних красивых, хотя и тяжёлых для жизни местах, похожая девица, тоже рыжая, хотя и по-другому, и вообще попроще, зато - своя. Альви её звали, первая его женщина, не считая пьяных сокурсниц.
- Господин барон вас примет...
Она сердито и, как показалось ему, немного обиженно отвернулась к чёрному прямоугольнику экрана, опустила глаза и даже покраснела немного. И ведь лет ей - немного, вдруг угадал он. Она ж совсем...