Привалов Александр Иванович : другие произведения.

Право Быть. Глава 4

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  Глава 4. Настало время новых мятежей
  
  
  Безглазые настали времена.
  Земля казалась шире и просторней,
  Людей же стало меньше.
  
  
  
  
  1. "О происхождении варенгов и местоположении их страны"
  
  
  178-ой год от воцарения в империи Золотого Князя
  
  
  "Вангия, иначе Последняя Земля, отделена от раллов, летхов и оргонцев реками Альтом и Белой Колвой, от прочих же стран - обоюдной боязнью и горами; на севре её охватывает Океан, омывающий обширные выступы суши, народы и властителей которых нам открыла последняя война.
  
  ... Сам я присоединяюсь к мнению тех, кто полагает, что населяющие Вангию племена, никогда не подвергавшиеся смешению через браки с какими-либо иноплеменниками, искони составляют особый, сохранивший изначальную чистоту и лишь на себя самого похожий народ.
  
  Отсюда, несмотря на такое число людей, всем им присущ тот же облик: жёсткие голубые глаза, русые волосы, рослые тела, пусть и способные только к кратковременному усилию. Им не хватает терпения, чтобы упорно и напряженно трудиться, и они совсем не выносят жажды и зноя, тогда как непогода и почва приучили их легко претерпевать холод и голод."
  
  Русый мальчик с голубыми глазами, пока ещё совсем не рослый и вполне прилежный, внимательно читает пергамент, стараясь не шевелить губами. Ему холодно, каменный пол - ледяной, как всегда, и он поджимает ноги, забывая о том, что это немногим лучше, чем шлёпать ртом при чтении или водить пальцем по строчкам.
  
  "... неприютная земля под суровым небом, безрадостная для обитания и для взора, кроме тех, кому она родина...
  
  ... и всегда имеют при себе копья, или, как сами называют их на своем языке, фрамы, с узкими и короткими наконечниками ...
  
  ... Браки у них соблюдаются в строгости, и ни одна сторона их нравов не заслуживает такой похвалы, как эта. Ведь они почти единственные из варваров довольствуются, за очень немногими исключениями, одною женой."
  
  Мальчик поднимает лобастую голову от толстенного свитка:
   - Мама, я варвар?
  
  Из полутьмы не слишком обширного строения, домом это называть не хочется, сложенного из корявых брёвен плавника, медленно выступает невысокая стройная женщина в длинном глухом чёрном платье. ... Волосы упрятаны под изящную меховую шапочку, только кое-где с хорошо рассчитанной небрежностью глядят на тебя синие прядки. Небыстро идёт, твёрдо и размеренно вбивая подкованные железом каблуки в стёртый камень. Бесконечный хоровод вокруг грубо сколоченного стола...
  Стол же поделен поровну - вот здесь мальчик, русые волосы, глубоко запавшие глаза, на донышке - то ли вопрос, то ли страх, а тут - квадратная доска чёрного дерева с квадратными же вставками слоновой кости: вечная игра, что ведёт она сама с собой.
  За стенкой дышит холодом Океан, и лопаются льдины.
  
  Ледяной ад, думает женщина, по делам своим живу я здесь, и тут же привычным усилием подавляет отвращение перед прошлым и страх перед будущим.
  Красива ли она?
  У неё такое лицо ...
  Опасна ли она? вот о чём думает человек, глядя на невысокую стройную женщину и её синие, очевидно, волосы. Но, наверное, и красива тоже, не зря ведь привезли её сюда из огромной далёкой страны в жёны могучему и славному конунгу Хроститу Железнобокому. Грубой, пьяной скотине, вот уж воистину варвар...
  
   Она ни на мгновение не останавливает размеренного шага, но мальчик чувствует, что его вопрос ей не нравится.
  Вызывает раздражение.
  Он уже и сам не рад, жмётся к тяжёлому столу, утыкается в затрёпанный пергамент, стараясь сделаться незаметным: да, научился бояться, хотя пока и не умеет ненавидеть. Зато умеет чувствовать людей и знает, что женщине в чёрном, его матери, многое не нравится здесь, да ничего не нравится! что она иногда плачет ночами и - так, тоскует, что она презирает отца и тяготится им, мальчиком, - знает, но всё время забывает об этом.
  Уже умеет понимать, но ещё не разучился любить.
  
  Женщина между тем отвечает, спокойно и холодно, на жёстком, неприятном для слуха цивилизованного человека, наречии Вангии:
   - Ты есть сын великого вождя и сам будешь вождь воинов и иных людей. Нет, ты не варвар. Тем более потому, что к тебе приходят такие вопросы.
   Она решительно и чуть громче, чем следует, выговаривает слова, чтобы сидящая поближе к очагу краснощёкая, с волосами цвета яичного желтка и такая же крепкая, как стол, камни и лавка, на которой утвердилась, девушка чего-нибудь не пропустила. Камеристка, не иначе. Придворная дама...
  Та важно кивает, не поднимая головы от прялки, тихо звенят нашитые по подолу платья колокольчики. В разговор она не вступает.
  И на том спасибо, думает женщина в глухом чёрном платье.
   - Да, - не замечая этих тонкостей обрадованно подхватывает рыжий мальчик. - И тут ещё написано, что у них, то есть у нас - по одной жене...
   В этом месте краснощёкая обладательница малинового звона, Исти Краса её зовут, не выдерживает и громко фыркает, колокольчики подхватывают, давясь смехом, а женщина в чёрном едва заметно краснеет и начинает почти открыто сердиться.
  - Вот что, милый, - говорит она нематеринским голосом русому мальчику на родном уже языке. - А расскажи-ка ты мне из выученного, что ...
  
  ***
  
  Эта хорошо известная каждому - и давно уже никому не интересная - история произошла, разумеется, давным-давно, в тёмные, замшелые и героические времена.
  "Невиданный дотоле род людей, поднявшийся как снег из укромного угла, потрясает и уничтожает всё."
   Варвары-северяне из полночных стран спустились в силах тяжких из своих ледяных пустынь, вспороли уставшее тело империи, вырвали сгнившую печень, покарали, не ведая, что творят, прогневившую богов династию.
  Их жестокий предводитель, варварский царёк-"ир", именем Рагван, на северной окраине Материнской Равнины обманом разбил имперские войска. Император, сражавшийся неузнанным в строю легионов, пал в неравном бою. Вместе с ним погибли в то страшное время прекрасные города да и многие деревни, поля были щедро напоены кровью, а овраги - засыпаны костями. Живые завидовали участи мёртвых. В который уже раз.
  На пороге Небесного Ларца победоносный северный варвар встретил принцессу Эрту, дочь погибшего императора. Горя желанием отомстить за смерть отца она бросилась к нему с оружием в слабых руках. Ослеплённый её красотой и добродетелью могучий варвар остановил свой собственный разящий клинок, пал не колени и молил прекрасную деву даровать ему прощение. Получив его, правил разумно и счастливо. Их сын наследовал мудрость и добродетели матери, возродив старые обычаи земли.
  В общем, муть...
  Детям всё это не нужно - у них теперь другие игры, и добродетель отношений с безусловно грязным и волосатым варваром вызывает у них только нездоровое желание переплюнуть товарища в скабрезностях насчёт того, как у них там всё было, с принцессой.
  Взрослые вырастают из этих самых детей и им просто неинтересно. Да и знают они, как всё было - как это обычно бывает, так и в тот раз устроилось.
  В последнее время, впрочем, в кругах, где почитают солярные мифы, оккультную ботанику и прочую хирософию, получила хождение и такая теория, что никакого Рагван-ира - равно как и принцессы Эрты - не было. Не было вторжения варваров, не было и последнего великого переселения народов (да и предыдущего), не было и "давным-давно". Было же очередное восстание доведённого до отчаяния народа, пертурбации какового таким причудливым образом преломились в сознании летописцев лет эдак двести с половиной назад. И если власть в этой стране не одумается, добавляли те из солярников, что ко всему прочему обладали ещё и активной гражданской позицией, то события эти повторятся - и не раз.
  
  
  2. "Северные народы, удалённые от горячих лучей солнца..."
  
  Варвары вышли к крепости в самом конце осени, когда никто уже не ждал от Утешителя таких испытаний - в это время здесь редко встретишь и торговый караван с юга, с далёкой Материнской Равнины, не говоря уже о нежданных ... путешественниках из приполярных пустынь.
  Вообще же, на вангийском Севере давно творилось что-то неладное. В Эрлене ходили упорные слухи, что милостью Утешителя там ослабло или ушло от берега тёплое течение, а с ним - рыба и киты.
  Годами и десятилетиями тамошние жители старались привыкнуть к этой напасти, но становилось только хуже; стало не хватать еды, а потом и места: кланы, племена и народы толкались, ломая друг друга, сотни тысяч снимались с насиженных мест, тупо толклись в ледяных горах и узких долинах, уползая из-под копыт смерти. Рассылались железные стрелы по редким городам, по хуторам и усадьбам. Созывались ополчения, многие трелли получали оружие, многие остальные - быструю смерть.
  ... Однажды ранним утром в Рагнаротт, "столицу" Хростита Вангийца, называемого ещё Железнобоким, прибежали трое на двух лошадях - двое сыновей богатого бонда и с ними пленник, изрезанный, весь в крови, с туго связанными за спиной руками. Прежде чем умереть, этот огромный, заросший диким волосом и не очень хорошо, как им показалось, умеющий говорить страхолюд, всё же кое-что рассказал. На вангийцев катились полудикие племена Хьятланда, которым стало совсем уж невмоготу сидеть на своих мёрзлых камнях. В грубо выделанном из моржовой шкуры мешке, что взяли на пленном, нашли обжаренное мясо - на человеческих костях ...
  Владетель Рагнаротта Хростит Железнобокий отправил навстречу находникам несколько десятков толковых людей - поглядеть тех поближе, взять ещё кого-нибудь, разговорить. Через половину луны вернулось двое - оба еле живые, без лошадей и пленных.
  Хростит долго разговаривал с ними, а потом спешно созвал совет вангийских кланов. На них шла, катилась человеческая волна. Встревоженные страшными новостями в Рагнаротт собрались все варенги, кто признавал власть Железнобокого, кто власти его не признавал и немало из тех, кто варенгом вовсе не был. Даже старший сын, Крайст, вернулся, без разрешения, из ссылки, и Хростит принял его и две его сотни.
  На совете долго ничего не могли решить. Куда уходить из обжитых прадедами мест? Морем всем уйти было трудно, да и некуда - проклятые пелетийцы уже успели занять лучшие гавани на Западе и немногие плодородные приморские равнины, с востока как раз и шла смерть, а на север, во льды, идти им было незачем. Лучше уж тут подохнуть, в знакомых местах.
  Рагван подал совет идти к Алтуне, к имперской крепости, в гости к своим эрленским родственникам. Все начали криво ухмыляться, поорали для порядка, но... Выбирать им было не из чего.
  
  ... В ту осень лазутчики империи проморгали целую орду варваров: десятки тысяч мужчин, женщин и детей, быстро редеющие от бескормицы стада свиней - серый призрак голодной смерти гнал их вперёд, к землям низинных людей, к бастионам Алтуны или "Врат Севера", каменного чуда фортификационной мысли Империи, надёжно запиравшим границу. Обнаружили их у самой пограничной реки.
  Большая часть неизвестного народа застряла, как докладывали утроившие бдительность лазутчики, у переправы через вздувшийся по осенней дождливой поре Альт, а сотен восемь из самых быстрых разбили лагерь уже на этом берегу, где издавна имелось торжище.
  Уже и к самой крепости приходили длинноволосые северные бабы, приводили на продажу своё последнее: детей, которым не пережить было эту зиму, да редкие одёжки из тёртых мехов. Солдаты брать - брали, а платить не торопились. Вот, прихватили одну из северянок помоложе и с гоготом потащили в закуток у ворот надвратной башни.
  От таких дел у клисарха крепости, ветерана многих походов, заходили желваки на красной дублёной роже. Проклятые ублюдки, Опозоренный легион... Но, - сдержался, а стоящий рядом сиятельный Афта только довольно скривил губы. Этот позволял проклятым ублюдкам гораздо больше, чем было разумно, готовил себе верных слуг на долгом пути вверх, не иначе. Недотыкомка...
  Стоявший поодаль от женщин измождённого вида северный мужик в обносках (и без меча) заковылял было следом - вызволять, но был сбит с ног ловким ударом тупым концом, избит и сброшен в глубокий ров. "Грязь к грязи..." довольно усмехнулся Афта. Впрочем, нужно было торопиться: сегодня к обеду в крепости собирался военный совет.
  
  На совете долго обсуждали, что делать с нежданными гостями.
  Первым высказался Рик Двуцветный, как наименее авторитетный из присутствующих. Северянин, из "полезных варваров", был он не то торговец, не то имперский шпион, старый клиент, за разные услуги получивший звание "равный благородному", а своё странное имя нашёл где-то сам.
  
  - ... и никаких сражений, Утешителем клянусь, на надо выходить в поле, - гудел варвар. Только подождать ещё недели две: снегом занесёт долину, сдохнет скот, сдохнут и эти, оскорбляющие своим видом зрение сиятельного Афты."
  Волосатый, нечёсаный и огромный, как медведь, Рик гнусно ухмылялся и совершал неясного смысла телодвижения, пытаясь подделаться под правильное придворное обращение.
  Его поддержали препозиты, старшие офицеры легиона, хотя и было видно, что им противно. Глупый варвар мыслил совершенно в духе нынешней военной политики империи - делать как можно меньше и делать наверняка. Тем более, что с таким войском, как у них, ничего другого и не оставалось.
  Но молодые друзья сиятельного, его оптионы-собутыльники (и не только собутыльники) - все высказались за более решительный модус операнди. Несмотря на молодость, они хорошо умели держать нос по ветру.
  Сиятельный Афта, один из императорских племянников, тщеславный и весьма глупый молодой человек, был загнан в эту глушь за то, что по этой самой глупости начинал в Столице угрожать спокойствию трона. На севере он чудовищно скучал, не забывая, впрочем, обделывать свои делишки, мечтал о рубиновой короне экзарха обильного и тёплого Эндайва или, на худой конец, о кованной тяжести слов: "Магистр Милитум Севера". А иногда и вовсе - "примерял пурпур".
  Брезгливо взглянув на обветренные рожи препозитов, он попытался вспомнить что-то из листанной утром книги "Устроение Земель", писанной, говорят, самим Каллиграфом, одним из старых императоров. Ничего не вспомнив, решил по крайней мере следовать советам мудрецов: быть спокойным, выдержанным, выслушивая всех, даже сущеглупых.
  Впрочем, что тут слушать...
  Не вступая в обсуждение - так ведь и до споров недалеко - он холодно и солидно объявил, что завтра будет вылазка, и он поведёт войска сам. Император его послал на эту дикую окраину внушать варварскому населению известные чувства, а не отсиживаться за каменными стенами! К тому же легионеры вернутся с пленными, и вырученные от их продажи средства он щедро соглашается пустить на нужды гарнизона.
  О том, что кроме поощрения работорговли у него имеются и другие, гораздо более веские причины шляться по осенней грязи, он этому нелепому для столичного придворного совету ничего, конечно, не сообщил.
  Окончательность его решения попытался оспорить столичный чиновник, из ведомства магистра оффиций, уже полгода ползавший по Регату с инспекциями государственной почты, оружейных мастерских и дорог. Вот и до Алтуны добрался с последним осенним караваном. Тут у него дел было немало, одна нелепая смерть на охоте имперского цензора, приключившаяся недели через две после водворения сиятельного Афты во "Врата Севера", чего стоила.
  Выскочка-инспектор попытался вежливо указал сиятельнейшему, что варвары у ворот империи - ещё не потоп и даже не наводнение. В Эрлене хватает федератов, посадить этих, что топчутся сейчас у реки, на землю - ну, не здесь, не на Севере, конечно, у самой границы, а где-нибудь там - на юге, в степях, в том же Риенне, как не раз уже бывало - чем плохо? Собственно, они, эти пресловутые варвары, именно этого и хотят - продолжал зудеть наглец - их немытые послы вполне ясно выразили свои желания несколько дней назад (тут Афта с огромным трудом удержал при себе спокойствие и мать её - выдержку). Тем более, что на этот счёт имеется прямой указ императора, да и полномочий заключить такой договор у сиятельного довольно. И даточное зерно в крепости для этих целей (чтоб варварам перезимовать и с голоду или в бессмысленном мятеже не сдохнуть) имеется, гнусно усмехнулся краешком губ крысомордый чиновник.
  "О-о-о!" - почти вслух застонал несчастный Афта: "Утешитель, дай мне силы..."
  Не имелось в крепости зерна, во всяком случае - для этих целей. Да и вообще почти никакого уже не имелось!
  Даточное зерно, щедро отпущенное "Вратам Севера" в преддверии вполне возможных неприятностей со взбаламученными северянами, ещё в конце лета потихоньку отправилось в обратный путь, на юг. Сбыл его Афта вороватому чиновнику из дукства Мангии. Тот заплатил щедро, тамошние гарнизоны уже начинали подголадывать: выделенное им зерно украли ещё раньше.
  У гарнизона Алтуны имелись, разумеется, и собственные продовольственные запасы, но ведь и с ними приключилась ... история.
  Варвары, если уж рассказывать всё, совсем не случайно выбрали "Врата Севера". Да что там, у этих одетых в шкуры недоумков были к тому все основания.
  Началось это сомнительное предприятие за месяц, примерно, до военного совета и сопутствующих безобразий - северные только появились на берегу Альта, и к референдарию светлейшего Афты, человеку ещё молодому, но уже изрядно учёному жизнью, обратился тогда - прямо на улице - непонятный человечек довольно оборванного вида с неким предложением. Сказался купцом-навклером из провинции Акат, оборванность объяснил тем, что его ограбили варвары, дело же у него - наиважнейшее.
  Референдарий хотел, конечно, кликнуть стражу, полагая, что если пройдоха и в самом деле купец, то будет клянчить военный отряд - возвращать давно съеденное северными имущество, но дело оказалось гораздо интереснее. Оборванец - небольшого роста длинноволосый, но лысоватый, постоянно кланяющийся человечек - гнусно ухмыльнувшись, показал референдарию - не чинясь, как кус мяса на рынке - золотые монеты, горкой, сколько на ладошке уместилось. Отметив намётанным глазом, что монеты - старые, времён императора Громмана, то есть не слишком порченные - молодой человек передумал кого-то звать и сделал инстинктивное движение в сторону благородного металла.
  "Купец" точно таким же - естественным и привычным жестом - не дал ухватить своё золото, уронив монеты во внутренний карман кафтана, что нашит у самого сердца: такой имелся обычно у стражников, таможенников и присутственных чиновников невысокого ранга - для облегчения известных операций.
  Уверенность и привычность жеста многое сказала референдарию об улыбчивом собеседнике, и вместо того, чтобы с помощью гарнизонного палача выяснить, откуда этот человечек здесь взялся и как проник во "Врата Севера" (это ведь не полусонный Акат, это - крепость), он сухо, но вежливо пригласил таинственного оборванца к себе.
   Люди его профессии часто имели два присутственных места, одно - при господине, а второе где-нибудь на стороне, вне дворца или управы, где-нибудь в чистом, но не самом богатом квартале города.
   В Алтуне кварталов было немного, но и здесь нашлось уютное местечко. Поудобнее устроившись за столом и самолично разлив недурное вино, референдарий приготовился слушать, смахнув, наконец, подношение в специальный ящик стола. На сером языке чиновного люда империи эта пригоршня монет (хватит на хорошего коня или на содержание певички средних статей) называлась "червячком" и была всего лишь платой за добросовестную консультацию по серьёзной надобности, никого ни к чему не обязывая.
  "Купец" с ласковой улыбкой на морщинистой мордочке наконец представился, назвавшись, правда, Лайгом Растом, а Лайгов в любой деревне - половина мужиков, да и Растов в империи на каждую недоимку - по двое, но референдарий был не в претензии. Его собственное имя, Аррен Мадж, было хоть и настоящим, но немногим лучше, зато нюх, великолепный нюх на денежные дела, ради которого и держал его Афта, сейчас просто кричал о богатой поживе.
  
  ... Дело у доброго купца-оборванца оказалось простым, но опасным.
  Слухи о всяких междоусобных безобразиях на Севере к тому времени уже перебежали границы Эрлена. Северные народы и племена, вместо того, чтобы грабить понемногу империю и её купцов, вцепились в глотки друг другу. Никого это здесь не расстроило, хотя такие события иногда и предвещали появление в дремучих лесах удачливого вождя, сильного длинными мечами своих отчаявшихся соплеменников. Но в этот раз на севере шла какая-то совсем уж непонятная резня, вполне, впрочем, приятная соседям.
  Вместе с резней к варварам пришёл голод, объяснял Маджу его новый знакомый. Собственно, с голода всё и началось, чтоб у этих волосатых поотмерзало между ног и выше. Но, как бы то ни было, а есть люди, которые хотели бы купить. У них имеется золото и дружина, но вот еды им взять негде, хоть сдохни, что было бы совсем неплохо, конечно. Они там не одни такие, и на всех уже сейчас не хватает. Воевать же за еду глупо, даже его варвары это понимают, - кто бы ни победил, выиграет третий, сумевший отсидеться.
  Такие всегда найдутся, тяжело вздохнул человечек.
  Те варвары, что решили поделиться с империей золотом, называли себя таррами. Их хёвдинга или конунга - купец не был силён в таких вещах - звали Норре; вот, пришлось познакомиться. Ни тот, ни другие в империи известны не были, и это было скорее хорошо - с каким-нибудь Хроститом Железнобоким и его варенгами даже Афта не стал бы иметь никаких дел. А этих, судя по тому сколько они просили зерна, и было-то не очень много.
  Всё складывалось очень удобно.
  Они ещё многое успели обсудить, прежде чем Аррен Мадж, человек широких взглядов и с некоторой склонностью к риску, обеспокоил этим делом патрона.
  Сиятельный Афта, несмотря на тщеславную глупость, свою выгоду понимал туго, и ему всё это тоже очень понравилось. Деньги и вместе с тем политика, какой-нибудь хитрый выверт, который оставил бы варваров в дураках, а ему стяжал бы известность ловкого человека... Но главным всё же были деньги: одними подвигами из глуши в Столицу не вернёшься.
  Имелась здесь, впрочем, одна трудность, в которую они не собирались, разумеется, посвящать посредника варваров.
  В крепости не было продовольствия.
  То есть оно, конечно, было - но только для нужд гарнизона и ещё немного у частных владельцев (в Регате пшеница не росла, даже рожь не везде сеяли). Всё остальное, сверх самого необходимого, было уже продано - или, строго говоря, украдено. А с выскочкой-инспектором, пусть и произрастал тот в ведомстве могущественного магистра Деба, проклятого евнуха, что ведал столичной гвардией и охраной самого императора, Афта не поделился, не по чину тому было совать лисий нос в дела будущего экзарха. Да и здесь не Столица, здесь с ревизорами частенько приключаются разные беды на охоте.
  ... С содроганием вспомнилась улыбчивая морда Деба, который сам допрашивал Афту перед тем, как вышвырнуть из Столицы: "Если уж рассказывать, то до конца, дражайший. Ты ведь искренен в своём раскаянии, великолепный мой?". А уж этот бешенный пёс, советник Элг...
  Но Афта уже не сильно-то и опасался зловещего упыря. Деб достался нынешнему царствованию от благочестивейшей августы Гедды, старой гадины, а людей её хоть и боялись, но дружно не любили. Дворцовых баб, что густо при ней поналезли в государственные дела, потихоньку рассылали по монастырям или выпихивали замуж, соседям-варварам, если бабам повезло "родиться в синее", да и евнухов (которых Гедда и возвысила) понемногу подъедали.
  Вот и от кастрата нашлась защита - комит священных щедрот, главный казначей империи, помог ему тогда, да и новый секретарь тайной канцелярии поспособствовал. Это только варвары жрут друг друга невозбранно, цивилизованные же люди никогда не забывают о равновесии. Во всяком случае, до тех пор пока не становятся достаточно сильными для того, чтобы взять всё.
  Но что же, однако, прикажете делать с этими наглыми варварами?
  Северные трескоеды до весны ждать на будут, везти сюда зерно с юга сейчас - поздно по причинам природным, да и купцы заломят цену, это ведь не интендантству поставлять... К тому же, слишком многие узнают об этом небольшом дельце - придётся делиться, и по деньгам, которые он уже считал своими, получится совсем не то. Тем более, нужно будет кинуть что-то клисарху крепости и некоторым офицерам гарнизона.
  
  Но не зря родом своим сиятельный восходил к древним императором, не зря. План его был прост и надёжен.
  Варвары получат то, что уже имеется в крепости - зерно, масло, немного солонины. Варвары заплатят втрое. А гарнизон? А что же гарнизон - ведь продовольствие никуда не денется, на Севере и дорог таких нет увезти его хоть сколько-нибудь далеко, а солдаты на то и существуют, чтобы гонять косматых. Уж ради своего-то куска - расстараются! Поэтому варвары заплатят за собственную смерть этой зимой.
  "Просто и остро. Великолепно, как деяния героев древности!" - услышал Афта ожидаемый комплимент секретаря. "Как и подобает великому человеку!" - продолжал референдарий, насмерть задавив в себе все сомнения относительно избранного образа действий. Ему тоже очень хотелось обратно, в Столицу.
  Переговоры, впрочем, оказались неожиданно трудными.
  Северяне проявили оскорбительную осторожность! Они наотрез отказались платить вперёд (на что, впрочем, никто и не рассчитывал) и ни за что не соглашались передавать плату в крепости. Переговоры зашли в тупик, но уж больно жирна оказалась наживка. Даже референдарий оказался бы по-столичному богатым человеком, если бы это забавное предприятие принесло хотя бы половину ожидаемых от него плодов.
  В конце концов на уступки пришлось пойти "сильнейшей стороне", как обозвал происходящее поселившийся в крепости и заметно отъевшийся купец, не вылезавший в перерывах между ходками к варварам из единственного в Алтуне борделя.
  Все переговоры шли через него, на конюшне же тихо сидел десяток северян под предводительством седого великана с отвратительными шрамами на поганой роже. Их дело было - носить из леса плату, проверять и сопровождать обратно товар, поэтому Афта разрешил косматым свободно покидать крепость - как днём, так и главным образом ночью, что всем заинтересованным сторонам казалась предпочтительнее.
  В конце концов решили так.
  Партию зерна и прочего, приготовленного к продаже, делим на десять частей. Ночью каждую такую часть - по точному списку - косматые осматривают, вывозят за ворота крепости и здесь, у самых стен их товарищи из леса отдают половину её оговорённой стоимости. Или, скорее, цены. Вторую же половину сильнейшая сторона получает после выгрузки на южном, то есть ближайшем к крепости, берегу Альта, у несуществующего моста (его имперские инженеры разбирали каждую осень, а каждую весну - сооружали заново).
  Риск для обеих сторон таким образом заметно сокращался, да и делить сделку на малые части было необходимо - вывезти всё за один раз: и телег в крепости столько не имелось, да и мелькать пришлось бы не один день, тут и слепой заметит.
  Когда всё зерно и прочее, что потребно варварам, будет вывезено, мост наведут в три дня (за отдельную плату), и достопочтимый Норре и его волосатые соплеменники могут убираться к бесовой матери в свои мёрзлые берлоги.
  По осеннему времени Альт вздулся, угрюмо пёр пенистые серые воды к Океану мало что не выходя из берегов. Переправить через него без моста груз тяжелее меховой шапки - нечего было и думать (варвары перелезли через реку ниже по течению, где имелись пороги, но не было совсем уже никаких дорог). Так что никуда зерно не денется - никто ведь не собирался в самом деле строить им мост, хотя бы и за деньги...
  Всю связанную с хлебной поставкой суету было трудно замять, да и за золото замазать выходило дороговато, поэтому Афта уже заранее назначил виноватого - выскочку из ведомства евнуха Деба. И для придания готовящейся расправе большего правдоподобия заставил того ревизовать склады: пусть покрутится вокруг хлебных подвалов - тем проще будет потом свалить всё на него; тем более, что при всей своей гнусности инспектор был прилежным и умелым чиновником, а Афте и самому было интересно, сколько и чего именно гниёт у него под землёй, прежде чем приглашать туда покупателей из леса.
  Все были довольны, - кроме референдария.
  Особенно после того, как выяснилось, что варвары на невиданные цены, которые предложил им Афта, никак не рассчитывали и всю сумму золотом и вырванными из чужих ушей серьгами покрыть не смогут. Нехватка была велика и тарры предложили меха и рабов, примерно в равных долях. Афта скривился, задрал цену ещё немного, но в конце концов согласился. Голосу разума, в лице своего секретаря, он отвечал бранью и насилием.
  
  ... Простое вроде дело шло медленно, много времени терялось попусту от бестолковости северян, но три четверти зерна всё же утекло из Алтуны тёмными осенними ночами. Варвары платили честно - сначала золотом и камнями, а потом неплохими мехами и крепкими рабами, коих в подвалах крепости скопилось уже сотни две.
  К этому времени скрывать присутствие в окрестностях Алтуны диких скопищ стало решительно невозможно, и чтобы немного потянуть время Афта согласился публично выслушать посланников северных жителей, но - чтобы ползали перед ним и всячески пресмыкались.
  Представление и вправду вышло забавным.
  Сам Норре не решился войти в имперскую крепость, послал младшего сына, но в остальном эти никому прежде неизвестные тарры не обманули ожиданий. Из десятка ввалившихся в немаленький зал северян почти все выглядели, как вставшие на дыбы лесные звери - огромные, мохнатые и бестолковые они часто и неумело кланялись, оскальзывались на крутых лестницах и оставшись без пригляда норовили сунуть за пазуху какую-нибудь блескучую мелочь. Рик Двуцветный на правах старожила и медведя дрессированного что-то громогласно втолковывал робевшим чурбанам, смеялся над ними, раздуваясь от важности, добродушно пихал и чуть ли не отпускал подзатыльники, когда пёрлись не туда.
  Но не все из диких и волосатых вели себя так, как следовало. Поначалу незамеченный в толпе лесных чудищ, от маленькой толпы варваров отделился высокий, сухощавый и очень молодой человек с двумя лисьими шкурками на высоком остром шлеме. Младший вождь, сын великого вождя Норре. Он и вёл речь от имени соплеменников - да и как ловко у мерзавца получалось...
  Афте этот человек очень не понравился.
  В первые минуты коротко остриженный долговязый почти мальчишка поразил его не то чтобы знанием правил церемониала, какие в этом гнусном захолустье могут быть церемонии, но совершенно удивительным, по обстоятельствам, владением непростыми даже и для опытного чиновника ухватками: как подойти, куда смотреть, что делать с руками, сколько раз согнуться в поклоне и в каком именно, в конце концов.
   Заметив интерес патрона, от чего-то побледневший референдарий поспешно зашептал на ухо, с некоторым недоумением, что этот - не просто так, это ведь пожалуй сын небезызвестной по предпоследнему царствованию госпожи Эльвид Солёные Ушки, что из рода Салья, ну, которую сбыли с рук долой куда-то в эти места и от двора подальше, и которая ...
  Дальше Афта слушать не стал, досадливо отстранился. Госпожу Солёные Ушки он прекрасно помнил, хотя было ему лет двенадцать, когда подвернулась его семья под ноги старой гиене, императрице Гедде, и пришлось им всем познакомиться с её цепной сукой Эльвид. Хвала Утешителю, собственные уши остались тогда в целости.
  Совсем другими глазами смотрел он теперь на этого ... бастарда. А кто же он ещё - браки с варварами люди благородной крови не признают. Хотел его прервать, спросить про маменьку, как она там маски из тюленьего жира накладывает, да раздумал. Из чувства самосохранения, наверное.
  Молодой же варвар, имя которого сиятельный Афта не взял себе труд запомнить, раболепствовал - как по книжке. В долгих, вычурных периодах, самоуничижаясь даже больше, чем требовалось, он просил у сиятельного обычного договора федератов и продовольствия, обещал - за отца - целовать меч императору, обещал привести к покорности близлежащие племена, обещал, разумеется, дать заложников, равно как и землю для имперских крепостей на Севере, обещал многое. Афта даже заслушался, забыв на время о телегах, что волокли зерно к серым водам Альта чуть не каждую ночь.
  Он ещё немного повнимал плавной эрленской речи, ах, эти знакомые с детства обороты и долженствующие периоды, пока не понял, что вот уже некоторое время с ненавистью и страхом глядит на правильные черты этого совсем, кажется, эрленской лепки лица. Задубевшая кожа, хриплый, уже в молодости сорванный командами голос и холодные, спокойные глаза убийцы: чеканные слова великого языка империи были здесь совершенно лишними.
  Рассердившись на свой нелепый страх, он презрительной репликой оборвал Бастарда, как положил его называть про себя, кое-как припомнив нечто из "Устроения Земель", мол: "Северные народы, удалённые от горячих лучей солнца, менее разумны...".
  Коротко шевельнул ладонью, и всё закончилось.
  Бастард, как будто ничего не случилось, прилично случаю улыбнулся и отвесил на прощанье поклон, да такой, что и при дворе одобрительно зашептались бы: отчётливо, точно, элегантно, но - как равному, да и с тенью насмешки: всё вроде правильно, а как в рожу тебе плюнули. Видал Афта такие поклоны, убил бы мерзавца прямо там, да удержал его секретарь...
  Клисарха, то есть коменданта "Врат Севера", этот молодой варвар тоже заинтересовал и тоже неприятно. Когда человек с такими глазами унижается столь непринуждённо - это опасный человек. Или неопасный, но всё равно - лишний, ненужный на свете рядом с твоей крепостью.
  Получив от сиятельного Афты условленный знак, он не торопясь вышел вслед за шумной толпой - меховые варвары, охрана, зеваки, откуда-то взявшиеся в не слишком-то большой крепости, свернул в незаметный коридорчик и покряхтывая быстро взобрался на высокую стену у главных ворот, через которые посольство покидало Алтуну. Кликнул Ллира, сотника лучников, который не раз исполнял деликатные поручения.
  ... Кончить сейчас заразу и всех делов. Шуму будет много, но лучники Ллира и посольство это крытое положат, буде встанет такая нужда. Здесь не Эндайв.
  Но боги что ли хранили этого человека. В маленькой толпе не заметили они головы с лисьими хвостами на шлеме.
  
  ... Ночью кто-то долго махал со стены потайным фонарём в сторону варварского лагеря. Часовые спали. При Афте не стало порядка в крепости.
  
  После бесславной кончины дипломатической миссии посольства тарров события в Алтуне и вокруг неё понеслись вскачь. К вечеру референдарий и его патрон независимо друг от друга вспомнили, что синеволосую госпожу Эльвид вроде бы отдали Хроститу Вангийцу, да и эти так называемые тарры или кто они там, подозрительно смахивали на варенгов: были в Алтуне и кроме Рика Двуцветного (эта грязная скотина тоже куда-то делась - да и лысого "купца" было не сыскать) люди, знающие кое-что о северных соседях.
  Смутная тревога продолбила таки дорожку под толстый череп сиятельного Афты; он наконец сообразил, что происходит, понял, что больше не принесут ему из леса золота: вот так и был собран совет и решено наступление.
   На следующее утро шесть полных тагм пехоты, почти две тысячи человек, то есть две трети гарнизона, выступили в долину, к лагерю северных.
  
  ... На безрадостной земле шептался о чём-то с ветром вереск; резко и странно кричали о том же самом запоздавшие перелётные птицы. Но озябшие люди в нечищеных лориках их не слышали. Они никогда не слышат.
  Афта гарцевал в центре колонны на одной из немногочисленных в крепости лошадей. Он не замечал, что войска плохо держат строй, не хотел видеть, что пучки конских волос на шлемах обрезаны и частью окрашены под желток, давая неуважаемое в империи чёрно-жёлтое сочетание цветов, напоминающее о картушах, и что велумы - перевёрнуты. Опозоренный легион, отбросы.
  В бою Афта раньше не бывал, не замечая горячил коня, сердце бухало, как походный барабан, в ушах стучала нетерпеливая кровь - вот она, первая ступенька славы. Его молодые оптионы грозно поглядывали по сторонам.
  Вычищенное от деревьев и кустов пространство рядом со стенами быстро закончилось, и вокруг дороги начинали подниматься густо заросшие лещиной стены неглубокого поначалу оврага. В нижем конце лога, в горловине, их встретила толпа северных мужиков с луками - человек триста. Варвары прятались за сгнившими стволами аккуратно сведённого вокруг крепости леса, а за спиной у них, далеко, по сырому, кое-где ещё затянутому утренним туманом полю, бежали к чёрному лесу женщины. Фигурки из белого полотна беспомощно подпрыгивали на кочковатой болотине, развевались расплетённые русые косы, курился ленивым дымом, развороченный лагерь. А вот и телеги с зерном - сгрудились у разобранного моста, который вороватые мерзавцы-тарры или варенги явно пытались навести собственными кривыми руками.
  Афта, подпрыгнув в седле, разом позабыл все воинские команды: "Вперёд! Бейте их!".
  Передовая тагма довольно быстро - по условиям местности - перестроилась в боевой порядок и мерным шагом двинулась к неприятелю. Остальные стояли в строю походной колонны: Афта запретил развёртываться ("До весны собираетесь здесь копаться?!"), да и негде было: покатая теснина перед самым выходом на равнину сдвинула земляные валы. Упорно опасаясь засады, клисарх выслал по флангам разведку из лёгкой пехоты; через короткие промежутки времени с нависающих всё выше стен те подавали рожками уставный сигнал: "Опасности нет". Прихлебатели Афты смеялись над осторожным и опытным солдатом, да и сам сиятельный изволили обронить что-то пренебрежительное.
   Войска двигались безостановочно и уже добрались до завала: лохматые мужики пускали неуверенные стайки стрел, но потерь почти не было: солдаты принимали стрелы на поднятые щиты.
   Вот они ответили из арбалетов. От варваров вверх по узкой и глубокой долине покатился вой...
  - Северные лучники! Следопыты ...! - весело закричал Афта свите. Он совершенно уже успокоился. Если вот это - война, она начинала ему нравиться.
  Впрочем, дело грозило затянуться едва начавшись. Передовая тагма как-то очень уж быстро огородилась ростовыми щитами, сбилась черепахой, упёрлась и - вместо решительного броска пошла давить бородатых из пехотных арбалетов. Армии империи уже довольно давно предпочитали оборону при любых, почти обстоятельствах, а манёвр в этих бесовых оврагах был затруднителен.
  Да и старик-клисарх продолжал портить светлейшему настроение: теперь ему не нравился сигнал фланговых дозоров. Что-то там было не так, с тем сигналом. Афта совсем уж собрался рявкнуть на старого дурака и скомандовать передовым баранам наступление, как с миром начало происходить непредставимое.
  Беззвучно и без толчка встала дыбом земля, зашевелились склоны по обеим сторонам теснины, и с них покатился на Афту серо-зелёный оползень. Глаза видели страшные оскаленные бородатые морды, тяжёлые даже на вид топоры, у многих - тускло блестевшие мечи, луки и недлинные копья - знаменитые фрамы, кольчуги или железные бляхи на кожаных куртках, а мозги никак на мог осилить такой чудовищно быстрой и совершенно, видимо, необратимой перемены.
  Оказавшаяся у северных на пути лёгкая пехота в доспехах из многослойного войлока, вооружённая дротиками, пращами и кинжалами, была мгновенно смята и втоптана.
  Афте трудно было следить за всем разом - необычная одежда и оружие дикарей, оскаленные лица, кожаные штаны... Слишком быстро всё случилось. Было ясно одно: никто здесь не ковылял и не умирал от голода. Люди эти выглядели здоровыми и очень, очень решительными. Некоторое, показавшееся ему удивительно долгим, время сиятельный наблюдал картины кровавого избиения будто под пологом невидимости - совсем уже близкие враги даже не смотрели в его сторону. Но вот молодой северянин с летящими по ветру длинными волосами в прыжке настигает запалённого в беге тяжёлого пехотинца, коротко бьёт в бок: его короткий меч ловко находит щель и как бумагу рвёт кожаный поддоспешник, вгрызаясь под рёбра. Замерший на миг солдат валится в грязь.
  Судорожно сглотнув и сжав ногами испуганно присевшего коня Афта возвращает себе способность слышать: его оглушил, согнул и до тошноты испугал дикий рёв, истеричное ржание коней, жалкие, растерянные выкрики команд.
  Какие команды, ведь всё кончено... Его должны увезти отсюда, немедленно, сейчас же, где эта бесова охрана?!
  Подоспевшие телохранители оттесняют набегающих варваров, вон и голова длинноволосого северянина покатилась от молодецкого удара, но это, конечно, только отсрочка.
  - Смотрите, они прятались в ямах под травяными ковриками, они часто так делают! - закричал ему молодой оптион почти сразу же слетев с коня со стрелой в затылке (глухой шлем он в подражание Афте снял - так было проще поддерживать беседу).
  Осыпаемые стрелами в упор, оставшись без командиров - их северные лучники, оказавшиеся не такими уж косорукими, выцеливали в первую очередь, - тагмы смешались и обезумевшей толпой рванулись вверх, к крепости - но оттуда, закупоривая овраг, уже неслась по крутым склонам навстречу толпа ревущих бородатых мужиков с топорами, взявшаяся совершенно, казалось бы, ниоткуда.
  Оттеснённый в сторону, пребывающий в странном оцепенении Афта, ещё успел заметить, как рухнул "золотой медведь" легиона, когда со склона к нему выломился отряд в полсотни варваров, на редких в этих местах конях. Разбрасывая эрленскую пехоту, как корабль - волны, они летели к яркой кучке людей, оставшейся от штаба.
  Остатки охраны недружно метнули копья, но толка от этого было мало: варвары - кто увернулся, а кто - и перехватил копьецо в полёте, отправив обратно. Выскочившему вперед огромному декуру одно такое ударило в горло. Хрипя и брызгая кровью, он завалился с лошади прямо на Афту, сильно ударив того головой в колено, испачкал кровью.
  - Как ты смеешь, холоп! - завизжал Афта, изо всех сил отпихивая живое ещё тело и стараясь не смотреть в сторону летящих к нему варваров, сказочных гигантов. Он даже наклонился, чтобы хлестнуть наглеца-декура плетью, да так и застыл, улёгшись на атласный, остро пахнувший потом конский круп. Спрятался.
  Рик Двуцветный оказался рядом с ним первым: ухмылялся, поигрывал здоровенным мечом, которого Афта раньше у него не замечал. А вот сейчас, по-прежнему согнувшись в седле, увидел всё: сизую от заточки верхнюю треть, уже измаранную ярко-алым, и нижнюю, "сильную" часть всю в старых и новых зазубринах... Он бы ещё долго рассматривал этот кусок металла, только бы не видеть всего остального, но Рик, от души приложив его плашмя по спине, загоготал:
  - Ну чё, баран, щенок дристливый, много зерна сторговал таррам?!
  Окончательно одуревший от всех этих дел Афта, который понял всё только теперь, вскинулся из своего болезненного оцепенения, завизжал и неожиданно сильно ударил варвара по лицу левой, свободной, рукой.
  Тут бы и настал ему конец, но беснующегося Рика вовремя оттеснил от дристливого щенка всадник с двумя рыжими хвостами на непривычного вида шлеме. Тот самый, что ходил в крепость с посольством дикарей.
  Младший вождь варваров, "ир", не стал бить племянника императора, побрезговал. Негромким, но хорошо различимым в грохоте боя голосом, он напомнил сиятельнейшему его ошибку: "Северные народы, удалённые от горячих лучей солнца, хотя и менее разумны, но зато полнокровны и всегда особенно готовы к битвам..."
  
  К тому времени варвары завалили камнями и заранее подсечёнными деревьями оба выхода из теснины. Составленная из лучших солдат тагма оптиматов, - на неё бешено орущая толпа северян навалилась последней, - успела перестроиться и яростно рубилась, не отступая ни на шаг. Пусть результат был, пожалуй, ясен, но бой или бойня обещали быть долгими.
  Немногочисленные всадники варваров, однако, не собирались дожидаться конца. Не теряя времени, полусотня конных, прихватив Афту, проломилась к выходу из урочища. За спиной у них хрипел, стонал и тяжело ворочался бой.
  Проскочив быстро мелеющим яром обратно к Алтуне, почти все они, оставив лошадей коноводам и прячась от дозорных на крепостных башнях, овражками да рощицами невысоких молодых сосенок потянули, волоча за спинами тяжёлые мешки, на юг, в обход крепости.
  Оставшиеся трое продолжили путь к северным воротам недалёкой уже Алтуны. Рядом с окостеневшим от всего этого ужаса Афтой скакали всё ещё сильно недовольный Рик Двуцветный - его хорошо знала стража - и Рагван-ир, уже в имперских доспехах и с перемазанным кровью лицом.
  У последней рощи Рагван остановил их маленькую группу, пинком сбив сиятельного на холодную землю. Медленно, стараясь не торопиться, хотя времени у них оставалось совсем мало, он сделал длинный, но неглубокий надрез на затылке двоюродного племянника императора, и, очень стараясь не запачкаться, втёр в сильно кровившее мясо жёлтый порошок из маленького кожаного мешочка, отворачивая, по возможности, лицо. Рик только сплюнул, глядя на такие дела, отъехал подальше, бормоча проклятия. Опустошённый мешочек младший вождь зашвырнул далеко в кусты.
  Они привязали впавшего в оцепенение Арфу как смогли к седлу, спрятав верёвки в складках одежды, и Рагван начал шептать ему в ухо: открывай - быстрее - клисарха убили - измена! - удавлю... Он повторял это раз за разом, всё громче, сочнее, рядом рычал Рик, только брызги летели изо рта, предметы в глазах светлейшего двоились и через жёлтый туман, которым затянуло глаза, он видел страшные морды, не имея сил отогнать морок. Очень скоро, не отличая явь от дурмана и призраков, он встрепенулся, захрипел и - шёпотом, а потом и в голос, начал повторять услышанное, добавляя кое-что и от себя, по логике короткой речи.
   Через минуту они уже летели бешенным намётом к крепости. Очень вовремя взбеленившийся Афта что-то дико орал, размахивая свободными от пут руками, по крохотному его подбородку стекала бурая пена. Рагван, пряча северную рожу, широко качался в седле, то и дело припадая к шее коня, изображал раненного. Рик громко затрубил - два длинных, два коротких. Протяжные, тревожные звуки эти ничего не значили для караульных, но предназначались они не им ...
  
  Эрленцы из крепостного гарнизона следили за жалкими муравьями у подножия казавшихся теперь невероятно высокими стен. Мост был поднят ещё утром, широкий ров вычищен и заполнен водой не менее, чем наполовину, ворота - закрыты, над массивной надвратной башней - ветер угрюмо полощет боевой штандарт империи.
  Крепость готовилась сесть в осаду. Большая часть гарнизона, кажется, сгинула в ловушке, часть занимала цитадель, кто-то должен был охранять управу, ставшую частной квартирой сиятельнейшего Афты, равно как и обширные, хотя и почти пустые уже, склады, но и на стенах оставалось немало народа.
  Всадники проскакали мимо поднятого моста. На последнем совете три дня назад Крайст предлагал малому числу отборных воинов хитростью заставить эрленцев опустить мост, порубить глупую стражу, а потом несколько человек, уподобившись героям древних саг, встали бы против сотен врагов, пока не придёт на помощь войско из теснин.
  Вот уж действительно - варварский план.
  Нет, всё-таки хорошо, что им не нужно никому уподобляться. Тем более, что люди в крепости опустят этот бесов мост не раньше, чем станет ясно, что войска вернулись с победой, а ворота - их и тогда погодят отворять. Солдаты в Алтуне, конечно, дерьмо, но чувство самосохранения не чуждо и им. Тут и Афта не поможет, как бы не звенел и не подпрыгивал сейчас. Да случись здесь, на мёрзлой и голой земле Севера, хоть сам император: и тогда никому в крепости и в голову не пришло бы - открыть ворота, когда в получасе ходьбы идёт сражение.
  Рик ещё один раз протрубил условленный сигнал. Рагван, за малым не вываливаясь из седла, махнул суровым воинам на крепостных стенах, что-то невнятно крикнув. Бес с ними, с воротами, главное, не начали бы садить по ним из крепостных арбалетов...
  В Алтуне, в подвале цитадели, сидело сейчас две сотни молодых и сильных рабов-северян - именно таких требовал Афта в доплату на зерно. Две сотни крепких, остервенившихся от того, что пришлось примерить имя раба, воинов. Старшие уже объяснили им, что должно будет произойти этим утром. Они уже успели - с помощью Барта, его сына Аттеля Косатки и проныры Снума ("купца" из Аката) - уничтожить приставленную к ним малую стражу и пребывали в готовности.
  Ночами, когда волокли из крепости телеги с продовольствием, в Алтуну удалось доставить кое-какое оружие. Остальное они должны были взять сами, не маленькие. По двойному же сигналу боевого рога им надлежало действовать.
   Впрочем, к воротам лезть не стоило даже и двумя сотнями. Из читанных книг и разговоров с матерью Рагван знал, как обычно строятся имперские крепости. Да и во время своего незатянувшегося дипломатического визита он хорошо успел рассмотреть толстенные железные решётки-герсы, что не поднимешь снизу, равно как и то, что от внешних ворот к внутренними придётся бежать по длинному и узкому коридору между высоченными стенами, с которых две сотни его бездоспешных людей - а это всё были его люди, и его план, как и хитрость с зерном и засада у реки - будут нашпигованы стрелами и болтами, не хуже заморских зверей дикобразов.
   В Алтуну же он ходил именно ради того, чтобы его узнали, поняли, с кем имеют дело и выбросили из крепости как можно больше войска - тащить свой хлеб обратно. Можно было бы дождаться окончания обмена, войска бы всё равно вышли, да не стало у них времени - к крепости с севера стекались несметные орды других племён, все его хитрости грозили перепутаться, развалиться. Скоро здесь станет совсем тесно и жарко...
  Но пока они живы, и Афта невидимыми крыльями защищает их, всадники ни от кого не скрываясь несутся к задней, южной, стене крепости.
  Там, у крепостной калитки тоже придётся повозиться, конечно, но другого способа взять эту проклятую Алтуну быстро и без больших потерь он не видел. Да и вообще никакого способа не было - по их северным обстоятельствам правильная осада была невозможна. И дело было не только в отсутствии осадных машин (и неумении пользоваться ими). Голод был вовсе не выдуман, и пусть хлеба у них теперь хватало, с севера подходили, стекались к перевалу другие ... варвары, которые могли если и не сговориться с проклятыми имперцами, но вот начать бессмысленную резню - вполне.
  
   У отлично замаскированной калитки пришлось долго стучать в узенький стальной лист двери. Афта всё ещё продолжал требовательно орать и Рик, не выдержав напряжения, быстро ударил его по голове тяжёлым кулаком, тут же нежно подхватив, если смотрят за ними со стены.
  ... Когда им с невнятными ругательствами наконец открыли, Рагван увидел - у самых глаз - тусклое лезвие меча и грозное лицо воина-бовара, иссечённое глубокими морщинами и шрамами. И позади него явно были люди, тихо возились, скребли железом о камень.
  Что-то странное, неправильное было в этом старом, опытном воине, который, по представлениям Рагвана, никогда бы вот так просто не впустил их...
  Изо рта бовара плеснуло вдруг кровью, а из груди на целую ладонь высунулся наконечник ещё одного меча. Прятавшийся за убитым Аттель Касатка с трудом разогнулся под низким потолком, сразу оказавшись на голову выше боварца, заржал и потащил из мёртвого тела клинок.
  Потерявший где-то свою вечную волчовку, он стоит на границе света и тьмы подбоченясь, сверкает под полуденным уже солнцем голым торсом в длинных подсохших царапинах, на плечах блестит серебряными нитями трофейный плащ. Красавец...
  Ухмыльнувшись в последний раз в перекошенное страхом и яростью лицо Рагвана, Аттель наконец угомонился и коротко мотнув головой, посунулся обратно в темень крепостной стены.
  "Да", - мысленно покачал головой человек, которого несмотря на небольшие пока года, никто не назвал бы молодым: "Мать была права. Я действительно не такой как они."
  В крепости Алтуны кроме многочисленных крытых боевых галерей, имелось и то, что дети называют: "подземный ход", самая настоящая потерна, как сказал бы пелетиец, что вела из подвала цитадели к этой самой крепостной калитке. Полезная вещь: тихо выводить шпионов и гонцов, делать вылазки малыми отрядами, да и уйти в конце концов, если совсем припрёт, кто-то мог последней этой дорогой.
  На искусных цветных гравюрах имперских свитков обычно изображался длинный прямой ход, ровная кирпичная кладка, сводчатый потолок, а тут была - полная почти тьма, едва тлеющий факел, дикий камень стен, неровный пол и десятки безоружных по большей части людей, которых в этой темноте можно было скорее угадать по запаху, чем увидеть. Сзади злобно сопел Рик, державший сиятельнейшего Афту за шкирку, а спереди Аттель рассказывал последние новости, которые были совсем неплохи, но засевшим внутри крепости варенгам требовалось оружие, а оружия всё не было, как сгинула полусотня конников с вьюками, а ждать до вечера в этой бесовой потерне они не могли.
  
  
  3. Восторг и Отчаяние
  
  История появления на свет человека, которого назовут потом Рагван-иром была темна, как одежды его матери-эрленки. Её, как будто родовитую у себя на родине девицу, отдали недавно овдовевшему вождю северных варваров Хроститу Железнобокому, по договору. В те времена это называлось: "лечь на синее". Отправили морем в Рагнаротт, где обитал великий вождь, король беловолосых оборванцев и прочих берсерков.
  Имперский корабль то ли разбился в шторм, и "синяя невеста" оказалась на чужом берегу среди неласковых, хотя и обрадованных её появлением людей, то ли их ограбил и вышвырнул на скалистый мыс случайный пират: побоявшись связываться с Хроститом не продал в рабство.
  В общем, к мужу она попала гораздо позже, чем ожидалось, а Рагван вроде как родился несколько раньше, чем следовало. Или не раньше, а в самый раз, но пятно на нём тем не менее осталось. И ходили потом какие-то глухие разговоры, что Хростит не хотел признавать его, не хотел давать имя, а хотел, - чтобы отнесли щенка в лес, в жертву многочисленным и свирепым богам этих мрачных людей.
  Его старший, сводный брат Крайст сначала защищал мальчишку от злых насмешек, а потом, когда подрос, сам превратился в первого гонителя. Это предательство на многое открыло глаза Рагвану.
  
  Второй урок он получил чуть позже, в возрасте восьми лет.
  В тот день они с матерью и Одноруким Троггом для чего-то отправились к морю - обходной тропинкой через поросшие крепким лесом горы. На почтительном расстоянии за ними плелась материна баба, последняя из тех, кто приехал с ней с юга.
  Трогг был скальд, толкователь снов и ещё кое-кто - странный, почти такой же опасный, как мать, человек. В империи колдовство полагали суеверием сродни балаганным фокусам (хотя наказания за него в уложениях и начинались с четвертования), а тут, пожалуйста, - живой колдун.
  ... Беззаботное весеннее солнце звало играть, ловить дрожащие от тихого смеха быстрые жёлтые пятна на опавшей хвое и светлых стволах буков. На далёком снегу, покрывавшем пики каменных исполинов Хьяртланда, он разглядел алые пятна крови и испугался битвы великанов, конца света. Ничего не сказал, но мать заметила, она всё замечала, и, снисходительно улыбаясь, объяснила, что в снегах живёт трава, а скорее даже водоросль, не нашла себе другого места: травы вытапливают в снегу лунки, поверху вода снова замерзает стёклышком льда, а снизу они - маленькие, но слагающие огромные пятна кусочки жизни, самых разных цветов. Вот сегодня - красного. Не надо бояться. Не надо бояться мира, Рагван, мир жесток и равнодушен, конечно, но очень, очень интересен.
  Трогг на это дело - насчёт красных пятен и, особенно, правды мироздания - имел своё мнение, но из вежества не стал спорить с заморской женщиной. Добавил лишь, что эти, ну, пусть будут водоросли, действительно бывают разного цвета, и по ним, оказываются, гадают.
  - И что же красный цвет - означает беду и скорую смерть? - прищурилась на него мать, медленно повела плечами, чуть заломив соболиную, или как это называется, бровь.
  Трогг и Рагван разом отвели глаза и покраснели. Мать тихонько засмеялась и вдруг побежала вниз, где скалы обрывались в воды Океана, только крепкие рыжие сапожки мелькали по весёлой после зимнего сна траве.
  ...Лососи выстреливали серебристые литые тела на перекатах безымянной речки. Ревел медведь в недалёком бору, заглушая надрывные чаячьи крики. Совсем рядом с глянцево-чёрной стеной фьорда плеснула касатка, и медленно кружил над ними всеми орёл. Примеривался...
  Жизнь бродила крутой закваской, без мысли о смерти, о завтрашнем дне, без страха.
  Маленький Рагван наглядеться не мог на мать: обычно она была строгая и проводила с ним мало времени, в основном учила читать и писать (разумеется, по-эрленски), а потом сама читала вслух кое-что по истории. А сейчас она стала - совсем другая, странная: гибкие, мягкие движения, лицо осветилось лёгким румянцем и удивительно похорошело, а глаза оказались глубокими и такими синими, что даже чёрными...
  Притворно хмурясь, она бросала морскому ветру слова бессмертного языка империи, которые понимали здесь все трое, выпевала печальную историю невесты-изгнанницы:
  
  Предшествует слава и почесть беде.
  Ведь мира законы - трава на воде...
  Я царскою дочерью прежде была,
  А ныне в орду кочевую зашла,
  Скитаясь без крова, и ночью одной
  Восторг и отчаянье были со мной...
  
  Трогг не отрывал от неё глаз, а она смеялась и кричала уже другие, весёлые, слова-стихи, а когда Рагван, засмотревшись на такие чудеса, споткнулся и позорно скатился в кусты, обняла его и поцеловала.
  И он ей за это улыбнулся - сквозь маленькую волшебную радугу в глазах. Улыбаться он так никогда не научился, и она сначала засмеялась на эту странноватую гримасу, а потом кажется попыталась заплакать, что-то вырвалось у неё из сердца - без слов, прямо в его собственное: не так я хотела растить тебя, не такой судьбы желала своему ребёнку, но быстро взяла себя в руки.
  - Смотрите господин мой Трогг, как улыбается будущий великий вождь, - сегодня её эрленский выговор был мягок, как беличья шкурка. - Воистину враги устрашатся одного его вида, в деяниях не будет нужды!
  Он сначала рассердился, попытался вырваться из её неожиданно сильных рук, а потом понял, что это - шутка.
  Кровь бешено колотилось, запирала дыхание, хотелось прыгать по поляне, смеяться и кричать. Хотелось невозможного. Но и беда, равнодушная смерть уже тянулись к нему.
  Восторг и отчаяние! Это было счастье...
  И наказание последовало незамедлительно.
  
  В тот вечер, уже дома Рагван столкнулся с пьяным, как почти всегда на берегу, Хроститом, тот что-то хрипло крикнул, а потом погнался, сгрёб за виски уже на женской половине, и совсем было собрался втоптать гадёныша в неровный деревянный пол, как перед ним выросла мать в своём всегдашнем чёрном платье. Но сейчас она была совсем непохожа на чинную придворную даму древнего рода.
  Ловко нацепив бородатый подбородок любимца богов на хитро изогнутый ножик с отливающим голубым лезвием, она что-то силилась сказать, но из горла вылетал только сиплый клёкот. Отец, никогда не пропивавший воинской сноровки, почувствовал твёрдую руку умелого бойца и стоял ровно, руками не дёргал. Только шипел из наполовину раззявленной пасти, брызгая слюной и кусочками пищи: - Уйди дура, сгинь, убью обоих!
  Тебя, бесовка, и выблядка нагульного...
  Мать надавила сильнее, из бороды потекло красным и пасть пришлось захлопнуть.
  Тут изо всех щелей набежали наконец женщины, и отец позволил себя увести. Мать, спрятав нож так же незаметно, как и достала, быстро взглянула на Рагвана повлажневшими глазами, шагнула было к сыну... Но сразу остановилась.
  Выпрямилась, оправила платье, опять стала как ледяная статуя из старых пещер. Помощница смерти, так её тут иногда называли. Ещё раз взглянула на давившегося слезами ребёнка и быстро вышла из комнаты.
   С тех пор у Рагвана что-то переменилось в глазах. Глядя на человека он всё, казалось, понимал о нём - что тому нужно, как заставить его сделать то или это, чем тот ответит, если жизнь толкнёт его вверх или вниз. Однажды он вспомнит, что брезгливость к людям он стал испытывать именно с этого вечера.
  Про мать он, конечно, догадался сразу, почему она тогда его бросила.
  Правильно сделала. Её никто не любил, но многие боялись - чёрная колдунья, сильные-де бесы в услужении. Рагвана тоже не любили, но совсем не боялись. Если он всё время будет тереться рядом с матерью-эрленкой, то станет родичам хуже врага - станут смотреть на него как на чужого, живущего рядом, и такая жизнь не затянется.
   А про Хростита он всё понял ещё лёжа на полу. Смотреть стал сквозь него и как бы сверху. Бояться же перестал: это просто большой, опасный, хитрый, но глупый зверь. Осторожность нужна, а боятся - некого. Так не стало у него отца, который и раньше был чужим, неприятным человеком.
  А вскоре умерла и мать.
  Зря смеялась тогда над красными пятнами на далёком блеклом снегу.
  Отходя шептала, хрустя в смертной муке тонкими пальцами, чтоб не верил никому, чтоб глаза держал открытыми, мол всё в мире - видимость, обман. Рагван тогда ещё поморщился. Это было понятно и треске, чего тут...
  В первый раз посмотрел он свысока и на мать.
  Но, одумался. Какое-то странное, уже тогда хорошо развитое у него чувство - в другое время его назовут интеллектуальной совестью - упрекнуло: человек в половине шага от смерти, что уж тут сообразишь, умное. Шептала - о тебе, дураке, заботясь. Помнила тебя, когда о себе забыла. Он поразмыслил об этом немного и вернул матери уважение.
  
  И потекло существование в полном и окончательном уже одиночестве.
  Скудное, а часто и просто опасное, оно не казалась ему тяжёлым, - он не знал, что бывает по-другому, да и слишком был молод, чтобы думать о таких вещах. Он всего лишь очень остро чувствовал ограниченность, недостаток нужных ему впечатлений в этой жизнью между ворванью и водкой, но и тут находил отдушины. Доходило до того, что иногда - редко, чтоб не примелькаться - таскался даже в жилища треллей. Его интересовали те, кто попал в эти печальные места издалека. Подолгу смотрел в лица, рассматривал, как эти люди двигаются и говорят, пытался понять, как они думают.
  Нашёл он себе и учителя, корноухого не то нотариуса, не то кого похуже, из самой Столицы. Мать, как-то призвала корноухого для частного разговора, и Рагван в первый раз увидел тогда во всей своей красе допрос человека, пусть без огня и железа. Его матери не понадобилось ни то, ни другое. Просто колдовство она творила, за малое время сделав из человека кусок грязного воска. Им обоим с этим Снумом-нотариусом было неприятно вспоминать тот вечер и они, возможно, именно на этом как-то сошлись - настолько, насколько это было возможно в их положении. Снум оказался интересным рассказчиком, хотя некоторых тем они старались не касаться.
   А вот зрелые, сильные воины, опора клана, краса его и гордость, Рагвана недолюбливали. И это несмотря на то, что говорил он с ними мало, а всё больше слушал и никогда не ленился выразить собеседнику подобающее уважение. Но эта его постоянная полуулыбка, эта манера задать вопрос, внимательно наблюдая как человек подбирает слова для ответа.
  Он, тварь, смотрит, а ты - как треска под ножом...
  Вроде и не сказал щенок ничего особенного и ушёл уже давно, а человек вдруг вскидывался, зверел, не всегда даже понимая, что - из-за Рагвана. И однажды это кончилось так, как и должно было.
  
  Рагнаротт, "замок" короля Хростита, был больше похож на рыбацкую деревню, окружённую земляным валом с полузавалившимся палисадом. Внутри - вытянутые четырёхугольники высоких, хотя в основном и одноярусных строений. Тот, в котором обитал "король", как на новый манер, начинали называть хёвдинга, был побольше остальных, а внутри имел "палубу" - под крышей был устроен настил второго яруса и разгорожено место на жилые клетушки.
  В тот день всё шло как обычно.
  Разное бабьё в мягкой кожаной обуви сновало вокруг по хозяйству, и Рагван вспомнил, как мать рассказывала ему - на эрленском, разумеется, что поначалу всё не могла понять, зачем эти женщины каждое утро зашивают свои длинные рубахи у горла и рукавов. И где у них на платье пуговицы, крючки и всё остальное, что положено. Правда, как опять же говорила мать, местные жители имели наглость быть сравнительно чистоплотными. Горячей водой омывали члены чуть не каждую эту их седьмицу. Правда с тех пор он успел узнать, чем они, местные жители, главным образом занимаются в банях, но всё равно, удивительно...
  В дальнем углу, у малого очага, с утра пораньше уже затянули: "Из Хальда их при-бы-ло сто сорок семь...". Заедали кониной, тяжело отрыгиваясь прокисшим пивом.
  И тут Варт Тяжёлый Нож, сорокалетний мужик, сплававший с отцом Рагвана и отцом его отца не в один набег, взорвался прямо посреди степенного рассказа о разных делах в далёком Океане. Развернувшись к стоящему чуть в стороне Рагвану заревел, как в шторм:
   - Ты!! Ты пасть-то закрой, чё ты скалишься-то всё время, недоносок?! Чё я сказал такого? - обернулся он к слегка ошарашенным такими манерами собеседникам и, сам почувствовав неуместность этой вспышки, окончательно остервенился, выдохнув в наступившей тишине: - В-выблядок ...
   Одно дело услышать это ребёнку от своего отца, другое - уже почти воину от чужого человека (Рагвану было тогда лет четырнадцать, а по росту - так и все шестнадцать).
  Будущий великий воин и повелитель Эрлена смутился.
  Случалось это редко, но ничего ведь такого не ждал, забыл на миг, что живёт среди бестий и волколаков, простых добрых людей родной земли. Да он и не слушал россказни этого куска мяса, стоял рядом, рассматривая в очередной раз двадцать четыре древние руны, вырезанные на столбе в неверном порядке, разглядывал в голове систему минората, о которой читал сегодня утром, думал о том, зачем киты пускают фонтаны воды - балуются или есть причина, и, главным образом, ждал когда спустится с малого совета Хростит.
  Поведение Варта люди не одобрили. Его ли это хрячье дело - указывать хёвдингу, кто там задирал подол его жене, уже и мёртвой к тому же? Да и в возраст, когда человек должен уметь защитить себя сам, Рагван ещё не вошёл. Всё могло бы устроиться, и случившийся неподалёку Крайст тут же вмешался, начав шумно укорять Варта за неподобающие слова, но всё это так, - с усмешкой.
   Рагван, отделённый от обидчика потными телами соплеменников, шумно прочистил горло. Обернувшимся к нему лицам он громко, хотя и спокойно сказал:
  - Не любишь меня, Тяжёлый Нож? И правильно делаешь - свинья и хозяин дружбу не водят. Ты же трус и нож у тебя один - между ног. Да и он, твоя жена говорит, не больно-то тяжёл. Так что, это ещё чьи дети-то выблядки... - по обыкновению ласково улыбнулся он собеседнику.
  В наступившей совершенно уже полной тишине было хорошо слышно, как сердито разговаривают друг с другом за стенкой настоящие, природные свиньи, и в толпе кто-то кашлянул негромким смешком. Варт это понял так, что все, кроме него, действительно что-то такое знают о его семейной жизни. И что некоторые из присутствующих, возможно, даже принимают в ней участие.
  Взревев, как бык на случке, он рванулся к Рагвану - ломать, рвать мясо, вбить улыбочку в глотку г-гадёнышу!
  В такие игры здесь, однако, играли по-другому. Варт был силён, но в Рагнаротте хватало людей и тяжелее. Аттель Касатка, молодой ещё дружинник, но ростом - как великан с холмов - удержал Варта одной рукой. Крайст, теперь по-настоящему разозлившийся, сипло ревел и плевался.
  - Ты, трескоголовый, что ты решил-то - мальчишку забить, кровником отца и моим стать? Может ты свой клан основать затеял? Мозгов и верно - как у хряка!
  В ответ Тяжёлый Нож попёр уже на Крайста и Аттелю пришлось взять дурака обеими руками.
   На крики сверху спустился наконец Хростит с ближними.
  Быстро уразумев, что за каша тут заварилась, он заставил всех заткнуть глотки, а упорствующему в своей неправоте Варту с размаху прилетело в душу так, что того было не слышно довольно долгое время.
   - Что скажешь, Рагван? - задал Хростит главный вопрос.
   - Я может и выблядок, - вежливо ответил тот. - Но честь рода не забыл. Сегодня всё сделаем, на Столе.
   "Столом" у этих людей называлась довольно большая и совершенно почти ровная подводная каменная площадка в западном углу бухты, обнажавшаяся на небольшое время в отлив.
  Зал почти сразу одобрительно загудел - это был хороший выбор, хотя раньше так и не делали. Рагван оказался благороден: придёт море, смоет кровь и земля, где она пролилась, перестанет быть землёй, забудет смерть. Когда Рагвана убьют, отцу, который как все знали не любил его, не нужно будет мстить, если сам не захочет. Варт был хоть и дурак, но богат родственниками.
   Хростит долго и странно смотрел на сына.
  ...Как он сейчас похож на мать. На эту холодную синеволосую суку, ради которой он, Хростит, перевернул бы мир, если бы она хоть раз взглянула на него, как на человека, как на мужчину, если бы она ...
  - Удачи! - громко сказал он, не забыв мрачно усмехнуться, чтобы не подумали, будто размяк душой.
   Рагван, которому часто было плевать умрёт он или будет жить (скотом среди скотов), уже совсем собрался и этому, отцу, повторить, что среди свиней, хотя бы и бородатых, у него нет родных и близких, но его перебил Крайст. Сводного брата тот не любил как бледную хитрую крысу, живущую в сумерках, а он оказался - вон какой! С этим на всю голову деревянным Вартом, сильным и умелым в делах меча человеком, он сам не стал бы связываться ещё несколько зим.
   - Удачи! - заорал и Крайст на весь королевский дом-сарай прямо в перекошенную болью рожу Варта. - И мы с тобой сегодня выпьем - на Столе!
   - Ладно, - сказал на это посерьезневший Хростит - Тут тебя вроде как на поединок вызвали... Что выбираешь?
   - Ну, что ж выбрать - нож, конечно. Мне прямая выгода - у Варта он, говорят, с селёдкин хвост...
  Теперь ржали все, даже Хростит перестал ломаться под императора Эрлена.
   - Ще-е-е-нок! - одобрительно хлопнул Рагвана по плечу Аттель Касатка. - Даже жаль, что прирежут тебя сёдня.
  Рагван в ответ совсем по-человечески расхохотался и ткнул Аттеля кулаком в грудь.
  И не в том было дело, что удалась его маленькая хитрость насчёт ножа и появилась надежда, и не важно было, что в эти короткие минуты можно было не ждать от соплеменников удара в спину или плевка в лицо. Он чувствовал, что эти люди стали ему сейчас... Никем, конечно, они ему не стали, зато взяли его в свою детскую игру, которую звали жизнью. Это оказалось так неожиданно, неожиданно хорошо - быть вместе и одним из.
  Направляясь к выходу, он легко перепрыгнул изрезанную ножами лавку, и сквозь волоковое оконце в глаза коротко ударило холодное северное солнце.
  
   Прошло некоторое время, жёлтый диск перекатился за полдень, и у Стола толпилось на мокрой гальке две "большие" сотни народа. Пришли почти все свободные, что жили в Рагнаротте, пришли скорым шагом бонды с окрестных усадеб; с недалёкой скалы, похожей на семихвостую лисицу-оборотня, осторожно смотрели на дела свободных трелли.
  Море ещё не успело убраться с каменной крышки, а десятки рук уже раскатали валуны, отбросили на глубину редкие кустики подводной травы и камни помельче. День выдался неожиданно тёплым: Солнечный месяц ещё далеко, но ветер с юга напитал ломкий воздух тревожащими запахами весны. В такие дни люди любят друг друга, хотят себе и соседу радости, хотят увидеть сахарно-алый излом чужой души, хотят - красивую смерть.
   Противники разделись до пояса и босиком вышли на Стол. Варт пёр по солёным лужам горой дурного мяса, на роже - гнусная ухмылка, сам весь в пухлых рубцах старых резанных ран и нашлёпках круговых шрамов от вытащенных стрел.
  Рагван же... Ростом он мало уступал Варту, но тело его было телом подростка, сухим и костлявым. Журавль медведю не противник.
  Но его самого это, казалось, мало заботило. Ухмыляясь - теперь уже открыто, во всю свою поганую эрленскую рожу - он подхватил пальцами босой ноги плеть коричневых водорослей и ловко швырнул Варту.
  Сосед объяснил соседу: "Это он ему оковы бросил, ты обычаев не знаешь? Кому цепь, тот и проиграет..." Толпа довольно загудела, отчаянный мальчишка многим пришёлся по сердцу.
  Ничто, однако, не предвещало долгого боя.
  Варт знал, что от него ждут потехи: глуповато ухмыляясь и ловко поигрывая здоровенным, несмотря на злословье, ножом, он начал выкрикивать бранные слова, даже не стараясь завертеть противника в круг. И почти сразу ухмылка пропала, торс и руки взбугрилось клубками мышц. Не меняя рваного ритма ругательств он прыгнул вперёд и немного в бок, держа нож остриём вверх.
  Варт Тяжёлый Нож видывал виды, но Рагван успел раньше.
  Толпа стихла, замерла на мгновение. Все видели, что произошло, но не все успели понять.
  
  ... Высокий и уже не такой смешной мальчишка молча глядит на противника, застывшего в десяти шагах. Вот мальчишка с неприятной улыбкой склоняет голову к плечу и слегка разводит в стороны согнутые в локтях руки. Ладони его пусты.
  Чайка застыла над ним, косо встав на крыло.
  Варт Тяжёлый Нож, тяжело покачиваясь, лапает левой рукой чужое железо у себя в глотке.
  Там торчит мелковатый, не по руке ему, нож - мокрый и холодный, и в сердце тоже - холод. Почему же в шее - так горячо, как углей сыпанули? И где этот щенок с поганой улыбочкой?
  
  Твёрдой рукой Варт рывком вытащил косо вошедший нож - из пробитого горла выплеснулось, запузырилось и в прохладном воздухе поплыл хорошо видный парок. Он взревел в последний раз и скорее швырнул, чем бросил свой собственный нож.
  Промахнулся.
  Мир стремительно бледнел и шатался, и залитый кровью человек колодой рухнул навстречу мокрым солёным камням, а кто-то бесконечно далёкий сказал Рагвану из серой пустоты неба с грустной и немного горькой улыбкой всегда правого: "Вот ты и выбрал свою дорогу, русый мальчик с синими глазами. Ты перестал бояться, но никогда не научишься ненавидеть. И любить. Ты никому не нужен, наблюдатель за чужой жизнью. Ты - лишний. И не только здесь. Ты неплохо начал, и оно обязательно найдёт тебя, сколько бы не тянулись перед тобой кривые, глухие окольные тропы. Здравствуй, брат!".
  Люди же, помолчав, недовольно загудели.
  Мало кто желал мальчишке смерти, но представление закончилось как-то слишком уж одним махом. Свободные жители Высокой Земли громко и неодобрительно урчали, понемногу раздражаясь - их остановили на всём скаку как коней, разрывая уздечкой рот. Разве за этим пришли они на берег моря?
  
  Тогда ему помог, вытащил из звереющей понемногу толпы соплеменников Трогг Однорукий. Все тут слишком хорошо помнили при каких обстоятельствах он потерял кисть, да и с одной рукой охотников выйти против него было немного.
  Трогг забрал Рагвана к себе, в маленькую хижину в горном лесу, в половине дня пути от Рагнаротта.
  Рагван потом часто вспоминал их короткое, в одно лето и половину зимы, житьё в тех диких камнях. Говорили они мало, и это было хорошо. Трогг сам по себе рот открывал нечасто; когда же Рагван, в сердце своём совсем не оценивший оказанной ему на морском берегу услуги, из вежества, а скорее в память о матери, стал на следующий день благодарить нужными словами, спаситель так посмотрел на него, искривив в короткой усмешке рот, что Рагван сразу понял, мать была и здесь права: этот - из настоящих, с этим не нужно притворяться.
  Трогг пришёл в Рагнаротт из закатных земель.
  Тамошние скалы не чета здешним. Посреди чёрного острова стоит там гора Суттунг, выше которой нет в северных землях; раз в три поколения извергает она сначала сажу и камни, а потом огненное мясо земли плавит льды и напускает в людские пределы злые туманы. В том краю злые карлики бьются под землёй с каменными гигантами, и когда наверху вспухает красное и чёрное, они...
  Впрочем, Рагван не был охотником до таких рассказов. Он слишком хорошо, как ему казалось, понимал, зачем их придумывают люди.
  Что же касается Трогга, то кроме прочего он умел слагать риды - рифмованные чары, что насылали на человека дурман, морок, а то и прямую погибель. Когда-то, когда мог ещё держать секиру обеими руками, он сказал страшный рид могущественному вождю Закатных кланов (главарю шайки босяков, чуть больше той, где заправлял Хростит).
  Неосторожный король чем-то обидел его на пиру - посадил не туда или не тем плащом одарил...
  Мечи тогда выпрыгнули из ножен, очажный огонь взвился под потолок, у иных гостей кровь хлынула горлом. Сила заклятья была так велика, что собственный меч перерубил тогда хозяину запястье.
  С тех пор риды Трогг отставил, но играть словами не перестал. Молчаливый в обычной жизни, он часто уходил в лес, бродил в скалах, бросал ветру короткие строчки, забывшись потрясал рукой с отрубленной ладонью.
  Рагвана эти песнопения сильно раздражали. После смерти матери он окончательно положил считать окружающих грязными дикарями, глупыми и жестокими детьми, играющими острым и тяжёлым. А Трогг...
  Ну а что, Трогг? Все эти его стихи, которые как-то назывались у дикарей-детей, казались Рагвану такими одинаковыми:
  
  Король усмехнулся, кутаясь в мех:
  "Убийцу я знаю лучше всех!
  Клянусь тебе именем Бога-творца
  Я сам убил твоего отца!"
  
  Или
  
  За белые руки схватил меня брат,
  Подпругой седельной окрутил их трикрат.
  Кудрями златыми к луке седла
  Меня привязал он для пущего зла.
  
  Или даже:
  
  Рубил без пощады направо, налево,
  Будь женщина перед ним или дева!
  
  Имелись там и совсем другие, но точно такие же:
  
  Прекрасная дева, чем так терзать
  Себя из-за этой безделки,
  В моей постели ты будешь спать
  И есть из моей тарелки!
  
  Бывало, что рисуемой картине нельзя было отказать, ему казалось, в некоторой величественности:
  
  Кровь по разрытой равнине бурля,
  Стекала с холмов и бугров.
  Дымилась испариной красной земля,
  И солнечный шар был багров.
  
  Но внутри этого мрачного великолепия сидело всё тоже маленькое, злобное и какое-то унылое насекомое:
  
  Сперва он старшего убил.
  Потом он младшего зарубил ...
  
  Особенно сильно раздражали Рагвана их дурацкие кеннинги - все эти кони корабельных сараев, ведьмы щита и древа битвы. Мелкие паразиты выросшие на не имевших почти ничего лишнего сильных, но простых чувствах (и мыслях) этого народа. А что будет, когда чувства состарятся и поблекнут, а народ останется?
  Найдут себе нового бога, поприличнее теперешних кровожадных и хищных разбойников. Станут скупенькие и очень набожные.
  Но вот смотреть в глаза Троггу бывало от чего-то стыдно.
  Он, казалось Рагвану, слишком хорошо понимал, с какого высока смотрит на него сын леди Эльвид, который вынужден существовать с одноруким варваром в тесном продымлённом сарае их "дома", но - молчал, как делал почти всегда. Только в середине осени, в день, когда умерла мать, на стареньком, но чистом столе вдруг сама собой появилась настойка на болотных ягодах и немудрящая закуска, и они незаметно, но в полную силу напились, по-прежнему не затевая никаких особенных разговоров, оказывая внезапно возникшее взаимное уважение и приязнь короткими словами и ещё более короткими улыбками.
  А так - жизнь текла незаметно - день был занят простыми делами, а вечера - редкими оставшимися от матери свитками и ещё более редкими гостями.
  Рагван давно уже, ещё до поединка научился обращаться с ножами по одному из привезённых матерью свитков об эрленской воинской потехе - долгими упражнениями в горных лесах, подальше от лишних глаз. С мечом или секирой так бы не получилось. Трогг же учил его обращению уже с честным оружием, учил как мог, одной рукой.
  Так они прожили короткое лето и ещё более короткую в этих краях осень, зачерпнули холодными ладонями зиму, и тут Трогга убили. Убили стрелой на охоте.
  
  В тот день Рагвана что-то острое толкнуло в сердце. Довольно хорошо зная к тому времени анатомию, он понимал, что в сердце не может быть ничего такого, что заставило бы человека вдруг вскочить, ударившись головой о низкую потолочную балку, непослушными руками накинуть, что потеплее и помчаться на коротких толстых лыжах в укромную долинку, куда ушёл сегодня за оленем Трогг.
  Когда он нашёл его, было слишком поздно. Да и что мог сделать вчерашний мальчишка, ворочая в снегу утыканное стрелами тяжёлое, уже закоченевшее на морозе тело?
  Его сводный брат, Крайст Чёрный, к тому времени стал взрослым, гордым и неуступчивым. Стал очень силён - в деда по отцовской линии: про таких говорят - он, де, сделает тупым любое оружие. У него появилась малая дружина, свой круг и свои планы. Брат, пусть и младший, был ему совсем ни к чему.
  Рагван к тому времени ростом был даже выше взрослого мужчины, а приметный зимний эрленский плащ у них с Троггом был один на двоих. В тот день он достался другому человеку. Посланные братом люди убили Трогга по ошибке.
  
  ... На обратном пути с тяжеленным грузом на плечах - задыхаясь и часто падая в снег - он не глядел под ноги, но у самой уже хижины поскользнулся и полетел на крутом склоне прямо под ноги всхрапнувшим лошадям, привязанной к вечно пустующей у них с Троггом коновязи. На крошечной лужайке перед домом его ждали трое.
  Большие, огромные, как показалось тогда, перепоясанные длинными мечами. За спиной у двоих - небольшие, как раз для леса, луки.
  Решили проверить, чтобы наверняка. Мразь...
  Аккуратно пристроив тело Трогга, он медленно вытащил короткий меч и вышел из-под защиты молодой сосны. Сбросил с плеч одеяло, что накинул на себя перед выходом из дома.
  Он всё делал медленно, через силу, так было тяжело. Тело дрожало, его просто трясло, колотило - не от страха, и даже не от ненависти, он сам не понимал от чего.
  Только бы не стали бить стрелами. Только бы позволили дойти до них. Только бы...
  Один из тех, что молча стояли у низкого крыльца, действительно крупный и смутно знакомый, поднял руку в останавливающем жесте.
  - Рагван, - пробасил Аттель Касатка. - Рагван, не надо. Это не мы сделали. Нас прислал хёвдинг...
  Хростит, давно уже с беспокойством смотрел, как набирает силу его старший сын. Вот, решил приблизить младшего. Крайста он готовился отослать со всеми его прихлебателями на запад, торговать или воевать, как там у Крайста получится, а тот, узнав о надвигающейся ссылке решил немного поторопить события и послал к младшему брату убийц.
  
  ... Рагван не захотел брать тело Трогга с собой. Сам уложил его в нищей хижине на столе, попытавшись по эрленскому обычаю сложить руки на груди. Когда кто-то из пришедших снизу людей Хростита потащил было валявшийся в углу хороший ещё плащ, Рагван кинулся: без слов вцепился обеими руками в горло, сиплое рычание распирало собственную глотку, еле отбили.
  Так и сжёг своего не ставшего другом спутника - с плащом, со всеми своими эрленскими свитками и остальным, что было в доме, ничего не взяв из осквернённого места. Мёртвый скальд смотрел на него сквозь огонь, смотрел без улыбки, не мигая. Ты хочешь очистить себя в моём пламени? Не выйдет, мальчик, твой горький путь не изменить, но и бояться его не стоит, права была леди Эльвид. Всё будет хорошо. В самом конце, когда не останется даже надежды, ты... Ты сам всё поймёшь.
  
  Похоронив однорукого скальда, Рагван вернулся в Рагнаротт. Как-то начал жить заново, пусть кровные родственники и не разделяли, к сожалению, похвальную страсть Трогга к добродетельному молчанию.
   А потом на Севере началось такое, что все забыли о сварах и предательстве. На время.
  
  4
  
  Если бы людям Хростита встретился в поле под Алтуной настоящий имперский легион, то не помогли бы им фрамы, тяжёлые топоры, земляные коврики и прочие ПОЧТИ детские хитрости. Но бывший Семнадцатый, а теперь Безымянный, был в своё время навербован из норбаттенских лимитан, тех же крестьян, что держали наделы на условиях военной службы в пограничных землях на юго-западе. Их далёкие предки, взявшие когда-то эту полустепную окраину для Артии и затворившие Ворота Народов, вот те были солдаты хоть куда. А эти - забыли в какой руке держать меч. Да и не мудрено.
  Постоянно воевавшая империя требовала не столько хороших бойцов, сколько денег. Много денег. Лет сто назад один из императоров, Шилан Красный, поступил просто: ввёл круговую поруку в общине или военном поселении. Многомудрые советники объяснили ему, что богатство государства покоится на земле, каковая не должна пропадать втуне. Да и с откупом налогов все уже успели намаяться к тому времени. Решили, что жить так - немного подрезав крылья общинникам-воинам, выйдет дешевле.
  Обрадованные успехом земельной реформы, советчики императоров взялись за города, где сотворили ещё лучше: городской совет сделали ответственным за внесение податей, а когда курия возмутилась и оттуда стали разбегаться богатые граждане, то должности эти сделали наследственными. Прошло сравнительно немного времени и знатные патрицианские фамилии оказались разорены, и пришёл конец отвратительному наследству времён смуты - независимости городов. Возвращались, казалось, времена древней Артии. В городах теперь сидели эпархи, чиновники императора, и как могли собирали налоги и по иному заменяли городские советы. А могли они немало.
  И тогда кое-кто из столичных чиновников, из тех, что поумнее, забеспокоился.
  Динаты сокращали число свободных, и государство лишалось налогов и бесплатных солдат. Динаты - это не городские богатеи, их не ограбишь, не заменишь чиновником. Оставшиеся пока вольными землепашцы - становой хребет государства, - платили за себя и за тех, кто запродался, спрятался за широкой спиной властеля от вездесущего серого кафтана мытаря. И уже и от военных поселений стали откусывать нахрапистые дуки и прочие высокородные рабы императора.
  С гневом и ужасом наблюдали в Столице, как полтораста Великих Фамилий округляли поместья, что размером иногда превосходили мелкие государства Запада, вербовали личные дружины, как оседали в этих поместьях налоги, как суд становился делом дината, а не императора. Ещё немного - и придётся божественным становиться первыми среди равных!
  Императоры не были сторонниками равенства.
  Железной рукой восстанавливали они свою власть, пылили по бесконечным дорогам империи войска, и катафракты, тяжёлая конница Столицы, втаптывала мерзавцев в кровавую грязь, но тем всё шло впрок. Война разоряла крестьян ещё быстрее, чем ползучие захваты знати. Пришлось опустить податной возраст до восьми лет, одновременно подняв его до пятидесяти. В деревнях начали потихоньку душить детей и стариков.
  Конечно, жизнь государства - не помои из ведра: те всегда летят прямо в морду, а жизнь - горазда на хитрые изгибы. Удачные войны на границах давали многие тысячи семей пленных, те занимали пустующие земли и быстро становились свободными, по крайней мере в пределах пограничного округа. Неудачные войны тоже шли государству на пользу - после них на землях получше селили варваров-федератов (или они сами там селились, никого не спрашивая), которые за поколение-другое становились теми же самыми общинниками.
  Правы были славные предки - не на вельможах, их холуях и городской рвани, а на маленьких людях с куском или даже кусочком земли, которым есть что терять, кто умеет себя защитить, стоит государство. В старину, когда сплавлялись из дремучих лесов по широким рекам Айлона на дубовых ладьях воины в остроконечных шлемах с длинными мечами, предки-арты сами были такими. Ничто не могло удержать их, и даже зловещая сила тёмного народа картушей содрогнулась, рассыпалась перед ними.
  Впрочем, эти сладостные картины остались в далёком прошлом. А сейчас императоры как могли охраняли свободных людей, даже если их отцы или деды с оружием приходили за сладким мясом империи. Семь дуков, от которых пойдут впоследствии шесть герцогских родов Эрлена, управляли пограничными военными округами-марками, изнемогая в борьбе с варварскими набегами. Так во всяком случае следовало из писем, что летели с гонцами в Столицу.
  В этой нелёгкой борьбе им приходилось вести собственную внешнюю политику, нанимая некоторые окрестные народы для того, чтобы сражаться с другими, более опасными соседями, за дело империи, а иногда - и за своё собственное - пока случайный сильный император не клал головы заигравшихся властелей в мешок. Но бывало и наоборот.
  Полсотни лет назад огромная страна едва не раскололась, как старый глиняный горшок. В те времена ловкими интригами столичные чиновники взяли верх над военной знатью провинций, и императоры разлюбили дальние походы. Теперь их окружали женщины, евнухи, юристы, звездочёты и алхимики, какие-то грамматики и иные непонятные люди.
  Закончились бесконечные войны, безмерно тяготившие государство, но закончились и блестящие победы. Вместо энергичных императоров-воителей соседям явилась лисья морда посланника-дипломата.
  Империя продолжала расширяться и конечно же цепко держалась за раз завоёванное, Теперь, однако, вместо меча и тяжёлой кавалерии соседям несли свет истинной веры, равно как и приспособленный под их языки отличный эрленский алфавит, сотни тысяч штук шёлка и другие "подарки" и символы статуса вроде дворцовых чинов или "синих жён". Империя была огромна, она была миром в себе, и многие её соседи готовы были дорого заплатить, чтобы переступить хрустальный порог, попасть в волшебную страну - тем более, что плату за вход перестали брать кровью.
  Тогда было втрое сокращено войско, основан Университет, придуманы великолепные метательные машины и новые способы осады крепостей. Последний из этих императоров, Арпин Книжник, десятилетиями дышал пылью библиотек, слюнявил пальцы, листая древние фолианты. Сотни образованнейших людей его времени занимались кодификацией законов. Труд этот, однажды уже проделанный в старину, был столь громаден, что не ожидая окончания работы из кодекса были составлены краткие извлечения в десятки томов.
  Не все подданные, однако, разделяли похвальную любовь императора к правильному отправлению правосудия. "Когда люди точно знают законы, они перестают испытывать трепет перед властями". Впрочем, убелённый сединами автократор не увидел завершения своей работы.
  В год хвостатой кометы, когда ужасом сжались сердца, с востока - по великой степной дороге - в империю пришла тьма. Конные народы, грозные мореплаватели Великой Степи, вернулись взять свою вечную дань с трусливых, изнеженных оседлых племён.
  Сотни тысяч кибиток неизвестных дотоле налайтов перехлестнули линию пограничных укреплений, разорили южный Риенн, вторглись в непролазные леса Регата и уже на пороге Столичной области видели их быстроногие, текучие отряды. За налайтами угадывались новые полчища. Весь степной мир, казалось, пришёл тогда в движение. Возвращались страшные времена Золотого Князя.
  Уливены, тисаны, гжуты и родственные им дилму, гиксы, густы и аттайны, окба, которые и народом-то не были, и множество других, неизвестных в империи племён гнали с собой с востока проклятые налайты с их верховным ханом Шатрагом.
  Что толкнуло их в поход, оторвало от родных кочевий на другом конце мира, что заставило покрыть бесконечные расстояния... У империи не было времени на праздные вопросы.
  Крепости ещё держались, дикари крепостей брать не умели, но в половодье степного набега рядом с дикарями неслись льдины народов, которые умели это делать не хуже просвещённых эрленцев. Было ясно, что отсидеться за лесами, за толстыми стенами не получится, и сын императора-звездочёта со многими советниками и небольшим войском отправился в степь, навстречу смерти.
  
  За долгие века своей жизни империя научилась справляться с любыми врагами и презирать находников для неё было так же естественно, как взимать налоги. Войско, собранное в Столице, было невелико, но состояло из прекрасно вооружённых и отлично обученных солдат. Правда воевать им приходилось не слишком часто, зато имперские чиновники с толком потратили отведённое им судьбой время. Они узнали многое о пришедших - о родах и народах, о властителях и их семьях, о том, кто кем командует и помыкает, кто как привык сражаться и многое другое.
  За десятилетия мира империя накопила немало золота, да пришельцам, похоже, и простенькая шёлковая ткань, что не всякая купчиха наденет, была в диковинку. Навстречу беде ползли в степи тайные караваны, ловкие и смелые люди уходили в ночь, храня в памяти приметы мест, где были закопаны сундуки с откупом. Ловкие и смелые люди умели говорить на самых разных языках и говорили они так, что слова доходили до сердца. Они сулили многое и многое приносили с собой. Они пугали степных владык силой империи и не боялись смерти. Очень многие взяли их золото. Некоторые запомнили их слова.
  
  Первое сражение с ордой степняков императорская армия выиграла легко.
  Тяжёлыми маршами легионы сумели добраться до Кончи, неширокой степной речки в десятке переходов от южных границ провинции Риенн. Здесь и встали, на зелёных холмах, и простояли весь долгий летний день, как кость в кровавой сметане, сбитой из бесчисленных полчищ полудиких наездников.
  Отличные войска, правильная тактика, твёрдое командование, "артиллерия" из канатов и жил, хорошо организованная и поражающая кочевников на неправдоподобных для тех расстояниях - когда воющий и горящий уже в воздухе глиняный сосуд достигал цели, огонь волной расплёскивался на всю, казалось, степь.
  Раз за разом с диким визгом налетали многотысячные толпы и каждый раз откатывались назад, оставляя валы из мяса лошадей и всадников перед стройными рядами эрленского войска. Дрянные луки и кожаные доспехи c набитым железом были хороши против беспомощных жителей плодородных долин на далёком юге, а эти, похожие на медведей, окованных сталью, только скалили металлические личины, ударяли тысячами длинных тяжёлых копий, как одной рукой.
  К полудню атаки на холмы прекратились, сбродная армия степи смешалась, и тут высоко в небе над имперским войском с ужасным шумом и визгом, не хуже степного, начали взрываться сердитые разноцветные огни-фейерверки. Искусные имперские пиротехники подавали сигнал нескольким родам иньшей, которые втайне обещали имперцам помощь: сейчас или никогда!
  Чуть больше двадцати тысяч мечей привёл с собой принц Лейнор на Красную Кончу. Противник превосходил его в четыре раза, конницы у наследника императора почти не было и гоняться за степняками по ковыльным просторам он не мог да и не хотел. Но сейчас его четыре легиона качнулись вперёд и твёрдым, обманчиво неспешным шагом, хлынули с зелёных склонов морским прибоем.
  Степные воины никогда не видели прибоя. Степные воины полагали, что море, чем бы оно ни было - это как раз они, не имеющие равных на травяных просторах, но им совсем не нравилось натёкшее у подножья холмов красное - вместо зелёного. На краткое время разноплемённые тумены застыли - и тут в спину им ударили свои.
  Впрочем, кровное родство не было порушено в тот день: в те времена в степи такое редко можно было получить за золото.
  
  ... Иньши, одни из многочисленных восточных соседей империи, два столетия обитали в Коназе, широченном языке степи, что лез с юго-востока в сумрачные пущи Регата. Степняки с гордостью носили подаренные им придворные титулы империи, с большим почётом принимая "синих невест". Из Эрлена на юго-восток текли "подарки", а иногда - по делам иньшей - приходили карательные отряды: так отец наказывает неразумное дитя.
  Прошло бы время - а что оно для империй? - и владения Эрлена округлились бы этим самым Коназом, а в Столице прибавилось бы молодых, верных и готовых на многое людей благородного происхождения. За долгие века десятки сильных народов склонились перед этой страной, завороженные таинственным огнём, что был сильнее голоса крови и крепче стали доспеха.
  Многое умела империя. Она умела главное - делать из вчерашних смертельных врагов верных слуг. И не верность это даже была и не слуги, а превращение - чужих в своих.
  Но вместо этого с востока пришли налайты, орды покорённых ими кочевых племён и ранее оседлых народов, покрыли саранчой степь. Иньши верили в силу империи и ненавидели пришельцев. Воевать, конечно, не собирались - налайты и их союзники легко вырезали бы непокорные кочевья, они уже отогнали часть стад, не побрезговали и молодыми женщинами, и деваться от находников было некуда. У Эрлена были сейчас иные заботы, хотя иньши и заметили, конечно, что степняки так и не смогли пока взять две имперские крепости, что стояли на той земле издавна, и которые обороняла горсть людей.
  
  Победители заставили кагана иньшей отправить в поход на сына императора большую часть годных к сражениям мужчин - около тридцати тысяч всадников. Сами же оставили сильный отряд в его владениях, - якобы осаждать непокорные крепости.
  Каган иньшей отправил с войском сына младшей жены, на четверть эрленца, которому едва сравнялось двадцать вёсен. Каган думал о нём, как налайты о самом народе иньшей: пропадёт - не жалко. Имя его было сложным для эрленского уха, и в хрониках его обычно называли Каэрро (Младший) Иньш.
  Шпионы имперцев много говорили с молодым человеком и кое-что из того, что было сказано, совсем не понравилось бы в Столице. Но выбирать уже не приходилось.
  
  Имперцы говорили не только с ним. Кто-то брал золото и убивал посланцев, кто-то, из особенно глупых и трусливых, отдавал и то, и другое верховному хану налайтов. Каэрро был одним из очень немногих, кто отпустил пришедших к нему с севера людей. Золото взял, но было видно, что не в золоте дело.
  
  ... В тот день иньши дважды ходили на железную стену имперских легионов, ощетинившихся копьями, в изобилии снабжённых арбалетами и тяжёлыми дротиками. Из глубины лагеря их поражали метательные машины; в тех местах, куда падали многовёдерные сосуды с горючей жидкостью, поле было усеяно чёрными овальными проплешинами и съёжившимися горелыми трупами. Горючая жидкость эта вспыхивала сама собой и прожигала доспехи и кожу, выедая иногда и внутренности.
  А потом случилось новое колдовство железных медведей, страшный многоцветный гром в небе, что до смерти испугал войско степной рвани.
  Кочевники не умели исчислить свои скопища, но из тех восьмидесяти тысяч, что встретили утро перед сонными водами степной реки, к полудню четвёртая часть умерла, умирала или потихоньку правила коней в степь, на юг, подальше от кровавого поля. Потери же имперской армии были совершенно ничтожны, а боевой дух и дисциплина - даже выше, чем ожидалось.
  Каэрро Иньш, приводивший в порядок свои потрёпанные тысячи выше холмов в излучине Кончи, принял решение. Его тайные союзники-эрленцы оказались людьми дела. Они дали золото вперёд, они ждали с сигналом до середины дня, когда последнему барану стало ясно, что железных медведей не возьмёшь нахрапом, что не получишь сегодня в их лагере добычи и рабов. А может быть и не только сегодня.
  Прошло немного времени после небесного грома, и от реки, куда отошли после неудачного боя иньши, к центру степного войска потянулось пыльное облако. Оно быстро приближалось, и вот уже из пыли показались испуганные всадники-налайты, припавшие к конским шеям, в спинах у некоторых топорщились стрелы.
  "Налайты предали вас!", - кричали пёстрому степному войску гнавшие их иньши. "Они взяли золото северных! Шатраг, старая курва, откупился от императора вашими головами, а сам уже мнёт синих девок в золой юрте!"
  В любую чепуху поверят люди, чтобы не били их острым железом в лицо, не заставляли бы умирать под безразличным синим небом.
  
  Предательство иньшей было ясно многим. В степи у них было достаточно врагов, и большая часть союзных налайтам народов вцепилась им в глотку и как бы оно ещё обернулось, но ...
  Верховный хан Шатраг отправил на Кончу всего десять тысяч своих, природных воинов-налайтов, вместе с молодым, но удачливым в военных делах Мунгилом Кречетом. Верховный хан не верил в лёгкую победу. Налайты должны были присмотреться к имперцам, о которых рассказывали страшные сказки, гоня перед собой ненадёжных иньшей и часть степного отребья, которого всё равно слишком много собралось под рукой.
  Предательство иньшей не удивило Мунгила, но он совершил ошибку, решив покарать их своей рукой - хан Шатраг не жаловал тех, кто приносил дурные вести.
  Десять тысяч хорошо вооружённых, не участвовавших пока в сражении налайтов врубились в толпу бьющихся друг с другом степняков не разбирая правых и виноватых. Мунгил Кречет ожидал изъявлений покорности, но вместо этого в горячке сражения лопнула последняя цепь, державшая разноплемённые народы (все из которых ненавидели и завидовали налайтам) в узде. Теперь даже те, кто боялся Шатрага гораздо сильнее, чем далёкого императора северных людей, в гневе поднял на налайтов меч. Не сговариваясь, степняки погнали тумен Кречета на холмы перед Кончей на железную щетину копий, немало позабавив этим эрленцев.
  Вот тогда сын императора и пустил в дело свои две тысячи катафрактов, простоявших всё это время у обратных скатов приречных холмов. Могучие кони несли всадников, полностью укрытых великолепными доспехами. Северные великаны с копьями в два человеческих роста ударили, как стальная змея, разом. Расстроенные тысячи налайтов были смяты, разрезаны на части и ещё один раз обращены в бегство - под копыта недавних союзников.
  
  Эрленские легионы в тот день больше никто не тревожил, а к вечеру, когда багровое солнце покатилось за белый дрожащий под ветром ковыль, Каэрро Иньш и некоторые другие степные вожди привезли принцу Лейнору голову Мугила Кречета.
  Советники императора щедро отсыпали им золота, по весу подарка и сверх того, и всячески обласкали новых союзников, числом теперь примерно в половину прежнего.
  Лагерь был свёрнут следующим утром, войска ушли на два перехода от десятков тысяч трупов, облепленных мухами и терзаемых мелким степным зверьём.
  
  В ставке Лейнора не было единства в том, что делать дальше.
  Большинство сошлось на возвращении. Легионы уходили в степь в спешке, припасов было мало, совершенно недостаточно было конницы - а загонная охота на налайтов, которую они наблюдали вчера, вряд ли повторится. Наконец, им просто не хватало войск: двух десятков тысяч достаточно, чтобы наказать один степной народ, но не с этими силами вставать на пути у бесчисленных полчищ.
  Сын императора не согласился.
  Блистательный Лейнор, рассуждал также, как и Мунгил, грязный налайтский степняк: всё или ничего. У него тоже не было другого выхода.
  Да, их мало, но станет ли их больше, если они вернутся в Эрлен? Несмотря на десятилетия мира, пятнадцатимиллионная империя легко могла выставить и в пять раз большее количество хорошо обученных воинов, чем было у него, Лейнора. Могла - и в десять. Но, где же они, блестящие рати?
  Все присутствующие на военном совете знали ответ.
  Войска стояли на обширных окраинах, в семи военных округах или марках, как называли их иногда на пелетийский манер. Распоряжались этими войсками дуки, о которых дворцовые сквозь зубы цедили, что они "более способны быть героями, чем добродетельными слугами императора". Распоряжались так, как требовала от них военная необходимость. И не только она.
  Когда пришли налайты, войск императору они не дали.
  
  Дук Норбаттена, Геш Нахарец, имевший в своём распоряжении столько же пехоты и в четыре раза больше конницы, чем сын императора, не прислал в Столицу и сотни. Его люди были заняты в войне против боваров. Войне не слишком нужной империи, но полезной для личной сокровищницы дука, который к тому же был наполовину нахарец, то есть природный враг боваров.
  "Разве это твои солдаты, дикарь?!" - забыв дворцовые приёмы зловещих угроз в бешенстве кричал ему эпарх Столицы, вместе с другими высшими сановниками посланный в пограничные области за войсками.
  "Разве ты сам - солдат, петух в золотых перьях?!" - в ярости ответил ему огромный волосатый горец, не любивший намёков на своё происхождение, перед тем как швырнуть личного посланца императора в каменный мешок.
  Дук Норбаттена поторопился. При его дворе слишком многие полагали, что лакированная нахарская обезьяна взялась рубить дерево не по чину. Не прошло и седьмицы, как столичные чиновники оказались на свободе, а отравленный за ужином Геш - на собачьем кладбище. Войск, однако, раздобыть здесь почти не удалось - война с боварами действительно шла, заканчивать её бегством из горных долин для местных было невозможно, а при дворе умершего дука имелось немало и тех, кто думал, что овчарка должна сама травить волков, а не просить помощи у овец.
  Другие правители пограничных округов поступили ненамного лучше, только что не кричали и никого присланного к ним никуда не швыряли. Провинциальная, то есть по большей части военная, аристократия давно уже громко говорила, что их права ущемлены произволом столичных чиновников, да и сам император, конечно, властитель богоданный, но... На их подворьях в Столице говорили тише, но говорили - то же самое.
  Говорили... А пока войска текли в Столицу тонким ручейком. К южной же границе - и вовсе ничего не текло.
  Загнанный в угол император, отправивший в степной поход вместе с сыном три четверти своей гвардии, начал созывать народное ополчение, чего не бывало второе столетие. Толку от этого вышло немного, и тогда разрешили - тоже впервые за долгие годы - найм охотников, и это дало гораздо больше людей.
  В военный лагерь наёмников стекались лихие молодцы со всех краёв огромной страны и даже из-за далёких её пределов приходили дружины разного непонятного народа. И это были уже не граждане империи, защищающие своё имущество, то есть надел земли, а так - хмурые люди с оружием. Надеяться на таких в серьёзном деле было бы опрометчиво.
  Всё это (и многое другое) высказал молодой и прямодушный сын императора на совете. Ему нужно было раздавить, развеять пеплом вонючие орды находников, ему нужны были десятки тысяч пленных, голова Шатрага и головы племенных вождей его союза, ему нужны были деньги во всех их видах, награбленные дикарями в походах, ему нужна была купленная страхом и золотом преданность разбитых врагов.
  А когда это произойдёт, о! тогда он покажет всей этой возомнившей о себе сволочи, что в глазах багрянородного нет разницы между дуком и последним навозником. От навозника государству хоть польза есть!
  Ему нужна была настоящая победа, и почти не понёсшие потерь эрленские легионы, вместе с некоторыми новыми союзниками быстрым маршем ушли на юго-восток, где на полпути к неприступным хребтам Эрда кочевала, как полагали, коренная налайтская орда.
  Союзников могло бы быть и больше, но Каэрро Иньш увёл большую часть своих на север.
  Воеводы Лейнора сделали вид, что отпускают его воевать с врагом в родных кочевьях, щедро снабдив на прощанье советами и некоторым количеством шпионов.
  
  Два месяца бродили они по степям.
  Места были удивительные - истинно Великий Луг, о котором рассказывала сказки юному принцу его старенькая нянька. Здесь росли такие травы, что не видно было лошадь, в рощах диких фруктовых деревьев жили сказочные птицы с огромными цветными хвостами, а иную живность можно было ловить руками.
  Но высоко стояло над степью безжалостное и яростное солнце, и горька была роса на этих травах.
  Эрленцы выиграли ещё два сражения - уже непонятно с кем: налайтов среди нападавших не было, и смысла в их походе становилось всё меньше. Союзники постепенно откочёвывали к западу, оставляя имперцев один на один с Шатрагом. Из Эрлена приходили вести о малых ордах, что затопили Норбаттен, и доходили уже до Столицы.
  Им пришлось отступить.
  
  Вот тогда осмелели и налайты, показались наконец на степных окоёмах.
  На обратном пути они не давали легионам ни дня передышки - кружились вокруг железных прямоугольников в смертельном хороводе, осыпали стрелами, забрасывали в поредевшие войска головы отставших солдат, заманивали катафрактов в засады, отравляли конской падалью редкие источники воды и искусно поджигали степь, так что войско часто шло сквозь чёрную мглу недавних пожарищ. Делали и многое другое из того, что издавна умели делать кочевники с армиями оседлых народов, ушедшими слишком далеко в степь...
  Больше всего имперцев беспокоило то, что налайты изо всех сил не пуская их на север, оставляли открытой дорогу на северо-восток, к Шерке, пограничной области провинции Риенн, где стояла могучая крепость Аглис, и сидел с тремя легионами в осаде кочевников тамошний дук.
  Это было странно и тревожно.
  Имперские генералы уже поняли, что верховный хан не повторяет ошибок, но до Аглиса было шесть переходов, а до северных (и уже разорённых войной) пределов империи - больше двадцати, и легионы повернули на восток, пошли "скорым шагом", бросив всё, кроме раненных. Тяжёлая конница спешилась, раненных привязывали к сёдлам ремнями или везли между лошадьми. Обоз сожгли, сын императора спал вместе со всеми, на войлоке.
  Посланный к Аглису последний конный отряд не вернулся. Солдаты, зверея от тяжелейшей дороги (и от того, что часть раненных, из тяжёлых, коих нельзя было брать с собой, пришлось кончить самим), рвались к крепости.
  Шесть переходов было пройдено в четыре дня. Но когда в глубоком предзакатном свете войска уже различали могучие стены и башни на высоких голых холмах, между ними и спасением легла железная змея.
  Три легиона империи. Личный стяг дука. Серо-зелёная лента лёгкой эрленской кавалерии. Всё было, как полагается, не хватало главного - огромного красно-белого штандарта Эрлена, да на крыльях войска застыли в удивительном для кочевников порядке тысячи, десятки тысяч налайской кавалерии.
  Архонт Типпон, дук Шерки и командующий приграничным военным округом провинции Риенн колебался долго. Степняки предлагали ему немыслимое, но ведь и времена наступали ... просторные. Если Лейнор вернётся от Эрда с победой, ему, Типпону, придётся плохо. Но щенок не победит, сгинет в степи. И тогда ему, дуку и динату, придётся ещё хуже, потому что налайты ведь никуда не делись, вот они - под стенами Аглиса. Но с налайтами как раз можно договориться, мерзавцы откусили больше, чем смогут проглотить. Империю так просто не сожрёшь.
  А вот с императором - разговора не будет. Он, дук, не дал войск по прямому приказу, тянул время, торговался, всё хотел выгадать побольше, и - вот чем всё закончилось.
  Не простят.
  Рано или поздно империя вернётся сюда, в Шерку, и его, Типпона, раздерут лошадьми на две половинки, как лягушку, имущество отпишут в казну, а семью, если повезёт, ослепят, и - в монастырь, замаливать грехи, навечно. А уж когда добрые люди донесли, что говорил Лейнор на военном совете в степи, то и думать стало не о чём.
  Типпон вывел под Аглис десять тысяч мечей и три тысячи конницы, примерно половину своих войск. В крепости оставалось достаточно людей для обороны и охраны сыновей верховного хана, которых с частью степной казны препроводили в Аглис накануне.
  "Как обеспечение", - криво улыбаясь, пояснил своему новому господину Типпон.
  Великий хан медленно кивнул в ответ, сохраняя на коричневом лице выражение суровое, но снисходительное. До этого кабана в золочёных латах он собирался добраться в самом ближайшем будущем. И плевать ему было на заложников: если старших сыновей зарежут имперцы, он будет чувствовать себя спокойнее. А золото... Никуда оно из крепости не денется.
  
  Ранним утром следующего дня наследник императора Лейнор имел в степи любопытный разговор.
  Он и его собеседник не могли уединиться в шатре - всё было брошено, когда вычищали войсковые обозы, и они не чинясь присели прямо в траве, неподалёку от лагеря.
  Сидящий вопреки дворцовому этикету перед Лейнором человек был пелетиец, мастер-оружейник (военный инженер, как сказали бы у него на родине), что умел и любил строить спрингалды-прыгуны, онагры, блиды и иные смертоубийственные чудеса. Мастер Уквит пришёл на службу империи давно, ещё молодым человеком - и по правилам своей земли скорее подмастерьем, чем мастером.
  Имея талант к своему делу и не имея при дворе собственных интересов, не участвуя в интригах, он немало преуспел в карьере, но с наследником престола беседовал в первый раз. Да и в последний, судя по тому, как складывались дела.
  Мастер Уквит всю жизнь провёл рядом с оружием, но военным он не был. Он не умел водить войска и вести сражения, но здесь и без того всё было ясно. Штурмовать Аглис - бессмысленно. Стоять и ждать чего-то - такое же безумие, как и пытаться куда-то идти. Войска смертельно устали, лошадей осталось пять сотен, провианта - на два дня.
  
  Со странным чувством поглядывал он на сидящего напротив молодого человека. Принц ловко устроился на брошенном в степное разнотравье потёртом седле, лениво жевал травинку, на грязной шее его то и дело вспыхивало бриллиантовое ожерелье. Безвкусная вещица, странно смотревшаяся на небритом и лохматом молодом кавалеристе, была знаком ранга. Или просто - Знаком, как говорили в империи, где адаманты имели право носить только члены императорской семьи, точно также, как пурпур - лишь сам император.
  Оставаясь в душе пелетийцем, мастер Уквит, по правде говоря, презирал всю эту ... империю и её жителей, где люди, сверху донизу, дышали отвратительной смесью надменности и низости, жили бескорыстным раболепством, уважая звания, а не лица. Как об этом скажут в дальнейшем.
  А этот ... Лёгок, благороден, изящен.
  Держится с ничтожным мастером естественно и чуть ли не скромно! Подумать только, император, повелевающий не страхом, но с помощью обаяния. Конечно, нужда и не такие чудеса творит, мелькнула злая мысль, но ...
  Мало хорошего слышал мастер Уквит об этом юноше, шалопае и задирателе подолов, но за последние три месяца тот сильно изменился. Не вылезавший раньше из попоек и кутежей, быстро менявший подружек, гораздый на тяжёлые, злые шутки, он не слишком подходил для похода в степь, и отец-император не хотел отправлять его с войском.
  Но уговорил его царевич, на коленях, говорят, стоял. Да и некому было доверить гвардию: в царском доме - одно бабьё, сам же император Арпин хоть и цвёл добродетелями, в военном деле был совершенно неискусен.
  Что ж, деваться некуда, - отправил, поручив совету опытных сановников. Да где они теперь. А мальчишка - вот он.
  - Боюсь, мы присутствуем при конце нашей замечательной империи, мастер Уквит, - поднял на него весёлый и злой взгляд наследник престола. В уголках у серых глаз залегли упрямые складки. Сгоревшее на солнце лицо за последние дни пожелтело, осунулось до костей. Мало кто знал, что вовремя одной из бесчисленных кавалерийских стычек Лейнор был ранен случайно пробившей сочление панциря стрелой. Рану не успели толком вычистить, она нагноилась, и теперь наследник мог бы остаться без руки, если б не готовился потерять голову.
  - Одно поражение, возможное поражение! ещё не означает...
  - Перестаньте, мастер. Вы всё прекрасно понимаете. Одно поражение - и всё развалится. Если уже не развалилось. Меня назовут Лейнором Злосчастным. А скорее всего не назовут никак. Победителям это будет ни к чему.
  - Вы сделали всё, что могли, Ваше Высочество, - твёрдо ответил мастер, применив совершенно неподобающее здесь, но принятое на его далёкой родине титулование.
  - Я проиграл, а значит не сделал ничего, стоящего внимания. - рассеянно ответил ему принц. - Хуже того, я проиграл по своей вине. Язык распустил. Ведь этой крысе, - кивнул он в сторону крепости, - наверняка донесли.
  Выплюнул изжёванную травинку, потянулся за новой...
  Мастер Уквит знал, что обезумевший от боли в плече Лейнор ночью заставил придворного лекаря смешать ему немалую чашу лерама, бодрящего питья. Теперь он сможет сражаться до ночи, не чувствуя боли, а затем... затем он может быть умрёт от злого лекарства, и сделать с этим нельзя ничего, как и с легионами предателя и дурака Типпона. И это было правильно - солдаты должны верить командиру, делая при этом всё, что возможно и несколько сверх того. Но ведь и командир - тоже солдат, и долг его намного тяжелее.
  
   В настоящий момент времени остатки эрленского войска поудобнее разворачивались, выжимая всё возможное из особенностей местности перед неминуемым разгромом. У принца, мастер Уквит теперь называл его именно так, пусть и про себя, было множество дел, но он зачем-то тратил время на этот бессмысленный разговор.
  В распахнутом не по уставу вороте вышитого редкими серебряными нитями кафтана военного инженера на серебряной же цепочке болтался анх. Мастер Уквит так и не отказался от веры предков. Принц Лейнор из-под отросшей соломенной чёлки пристально глядел на блестящий амулет.
  - Вы ведь поклоняетесь кресту? - вкрадчиво, по-придворному спросил он, даже голос изменился. - Удивительно, но и кочевники чтят этот символ, не правда ли? Вы иностранец и при некоторых условиях могли бы сохранить свою...
  Мастер Уквит в недоумении поднял голову, всмотрелся в юношеское лицо и, поняв о чём идёт речь, вдруг вскочил из густой травы...
  
  Как и немало другого народа он приехал в эту огромную и нелепую страну за деньгами. За красным золотом и белым серебром.
  Кроме немалого жалования он крал, понемногу, казённые деньги, выполнял, иногда, частные заказы, что было запрещено уложением о казённых мастерских, бегал от постаревшей жены-эрленки по шикарным столичным шлюхам и совершал немало других поступков, о которых стараешься побыстрее позабыть. В последние недели он и сам думал иногда - когда ночной порой прижимало холодом сердце - что кочевая сволочь действительно притащила откуда-то из глубин степи крест, хотя бы и не совсем такой, как у него. И может быть...
  Всё это было правдой. Мастер Уквит был обыкновенным человеком.
  - Я действительно в-всего лишь иностранец, В-ваше Величество ... В-высочество - хрипло заговорил он, разом позабыв половину эрленских слов, когда на шее вздулась синим жила. - Мне всегда хорошо п-платили за работу, но это н-не значит, что... Я не предатель! Я!..- он мучительно пытался найти какие-то особенные - стоящие, верные слова, а потом вдруг рванул с шеи цепочку и швырнул в высокие травы маленький крест, что когда-то надела ему мать в бесконечно далёком отсюда Джюниберге; крест, который он никогда не снимал ранее, хотя его и очень просили об этом, и не раз, серые чиновники из Управы Благочестия.
   Лейнор ловко поймал серебряную змейку левой рукой.
  Он был молод, ловок и уже сейчас силён, узкие ладони, но - широкие запястья... Ещё бы немного удачи и умения. Немного времени. Немного проклятого времени!
  "Ты не успеешь, парень", - с тоской понимает мастер Уквит.
   - Вы неверно поняли меня. - продолжил принц, как ни в чём не бывало, правда тоже поднявшись. - Завтра к вечеру мои легионы исчезнут, останутся лишь пленные. Шатраг сварит из них похлёбку, а крыса Типпон, - если объяснить ему его же выгоду, - может взять их под защиту. Ему ведь нужно как-то жить дальше с этими степными дикарями, он должен на кого-то опираться...
   - Я не смогу, Ваше Высочество. - твёрдо ответил мастер Уквит, глядя в насмешливые серые глаза.
   - А вы попробуйте! - надавил голосом наследник. - И перестаньте, наконец, именовать меня этим нелепым "Высочеством". Вы забыли правильное титулование особ императорского дома?
   Уквит в ответ начал быстро и часто кланяться: ошибки этикета при обращении с императором карались смертью, да и к сыну его стоило обращаться подобающим образом, - но оказавшийся вдруг совсем рядом Лейнор, лихорадочный румянец во всё лицо, сделал совершенно невозможную в империи вещь.
  Рванув к себе собеседника за отворот кафтана всё той же левой рукой, склонившись к тугой, бритой щеке зашептал как в горячке: "Ведь от меня ничего не останется, мастер! Только ложь. И солдат моих оболгут. Столичные павлины, скажут, с дворцовым корольком в степь ходили, сгинули без пользы, дурачьё! Вы уж постарайтесь, мастер Уквитт, вы очень постарайтесь..."
  На глаза его, глаза вчерашнего мальчишки, падала пелена забвения.
  И мастер Уквитт постарался. Как и все они, впрочем.
  
  ... В тот страшный день многие вспомнили старые, как война слова: "Сражения решаются более твердостью сердца, чем многолюдством."
  Бой начался ранним утром решительной атакой легионов Крысиного Короля и пятнадцатитысячного отряда налайтской конницы. К полудню, во время второй такой атаки Секкард Ломейнец - тысячник бывшего дука Типпона, служивший у него клисархом крепости Аглис - приказал прекратить наступление и вывел свой легион на правый фланг поредевшей линии войск принца Лейнора, прикрыв раненных и лагерь от наскакивающих из степи кочевников. Присланная к Секкарду перед боем челядь Крысиного Короля Типпона и степняки, нагло вертевшиеся на маленьких лошадках у штабных палаток, были расстреляны из арбалетов ветеранами легиона.
  В два часа пополудни остатки войск дука взбунтовались, отказавшись идти в самоубийственные атаки на своих товарищей (очень хорошо умевших постоять за себя) ради грязных варваров. К этому времени в строю у "принца" Лейнора оставалось восемь тысяч человек, считая и секкардовских.
  Бой продолжался, но налайты атаковали через силу, и даже их страшный визг накатывал теперь невысокой, неуверенной волной. День заканчивался, и в сердцах ещё живых эрленцев подняла было голову надежда, но когда солнце коснулось проклятой предательством земли, то на тёмном уже восходе степь зашевелилась, вздрогнула и наполнилась гулом и ржанием. К застывшим как чугунные отливки прямоугольникам легионов двигались новые тысячи всадников, и умирающее солнце тускло блестело на бесчисленных доспехах.
  Рослые кони, чьи матери совокуплялись с могучими небесными жеребцами, добрые кольчуги и брони, у некоторых - длинные копья на железных цепочках, у многих - огромные луки. Таких степняков они ещё не видели.
  Шатраг хотел закончить всё сегодня, отправив к месту сражения своего любимого внука, Жайрега Золотое Седло, с родовым войском в двадцать тысяч всадников.
  И без того потемневшее вечерней порой небо покрылось тучами стрел, конные лучники лихорадочно опустошали колчаны, торопясь успеть раньше кравшейся к ним ночи. А потом тяжёлая кавалерия налайтов вбила клинья в железные тела легионов - на всю глубину. Гвардейские тагмы задыхались в тесноте, до смерти уставшие за полный день боя пехотинцы не могли поднять в страшной давке меч, командиры не успевали перестраивать взломанные линии...
  Осыпаемые невидимыми в темноте стрелами стальные медведи не выдержали. Последняя атака налайтов, которые сами были едва живы, решила дело.
  Строй легионов рухнул.
  Принца Лейнора убили стрелой в лицо в самом конце, когда он, оставшись без лошади и будучи дважды ранен, пытался организовать оборону лагеря.
  Пользуясь темнотой многим его людям удалось уйти той ночью, но разбитой пехоте трудно выжить во враждебной степи, и до северных лесов добрались считанные люди. Мастера Уквитта среди них не было.
  
  В жуткую ночь поражения кочевники без разбора убивали раненных, да и многих здоровых. Налайты были очень злы, эрленцы выбили треть коренной орды, а в начале боя, когда неверно оценившие безопасное расстояние до врага степные вожди съехались перед конным строем, имперская "артиллерия" сожгла нескольких ханов и третьего, предпоследнего сына Шатрага.
  Остатки легиона Секкарда в приметных чёрно-белых накидках были вырезаны полностью, как и остальные взбунтовавшиеся солдаты Крысиного Короля.
  Мастер Уквитт, с разбитой головой и вытекшим глазом, оказался одним из двух тысяч пленных, которые были пока живы. Услышав в проезжающей мимо группе всадников родную речь он закричал, отскочив от костра, кинулся за натянутые верёвки к верховым. Озверевших от крови караульщиков успел остановить соотечественник мастера: ловкий, гладкий, в дорогом, хотя и затёртом камзоле, очень высокого роста и немалой, видимо, силы, человек.
  Статус его в шатраговой степной ставке был неясен, но, видно, сидел он в юрте почёта выше жёлтых длинноухих собак. Караульщикам показал какую-то неярко блеснувшую в пламени костра металлическую пластинку, а Уквиту с ленивой усмешкой, заметил, что слышал о мастере-пелетийце и его далеко стреляющих игрушках, но это не совсем та известность, которой стоит радоваться в лагере кочевников. Особенно в эту ночь.
  Уквитт, пожав плечами и стараясь не заикаться от дикой боли, сразу перешёл к делу, сообщив этому не слишком приятному человеку, что имеет сведения о походной казне, спрятанной людьми Лейнора перед сражением.
  Соотечественник одарил его ещё одной поганой улыбочкой. Много он слышал таких сказок. И в этот непростой день, и раньше...
  Но посланные утром искать по точным приметам сокровище, быстро вернулись с кожаными сумами, полными северного золота, и опечатанным палисандровым ящичком в котором, как оказалось, ждало нового хозяина, бриллиантовое ожерелье наследника; от страха эти люди не украли и монетки, тем более, что хитрые мешки эрленского казначейства не имели швов зато в изобилии были снабжены печатями по стальной обвязке.
  Улыбчивый человек, сделавшись чрезвычайно любезным, пригласил тогда к Уквитту лекаря (тоже - пелетийца), и, перестав чистить ногти кинжалом, проницательно осведомился, не обладает ли почтенный мастер иными важными сведениями?
  Шипящий от боли в пустой глазнице, которую быстро и жёстко вычищали умелые руки, мастер Уквитт не скрыл, что - да, обладает. Он обладает сведениями о предателях, то есть недоброжелателях императора, в Столице, о двух последних легионах гвардии, что спешным маршем вместе с нанятыми в Ломейне шестью тысячами копейщиков движутся сейчас в Шерк. Он кое-что слышал о тайных друзьях имперцев при дворе Шатрага, если у степной обезьяны есть двор, и о некоторых фортификационных особенностях крепости Аглис, которые могут существенно упростить её штурм, если таковой потребуется помянутой обезьяне - и о многом другом.
  Сведений, которые поседевший этой ночью мастер по большей части придумал вот тут же, на ходу (принц Лейнор раскрыл ему лишь место войсковой захоронки), у него имелось - больше, чем блох на степных наездниках, но сообщит он их верховному хану лично и никак иначе.
  Так и оставшийся безымянным пелетиец, чуть помолчав, согласился с такой постановкой вопроса. Они с мастером Уквиттом хорошо понимали друг друга. Даже лучше, чем полагал обладатель грязных ногтей.
  
  В тот день им долго пришлось торчать между очистительным дымом костров, преть в тесных войлочных домах, на грязных коврах ожидая высочайшей милости. Мастер Уквит временами впадал в беспамятство и ему казалось, что он уже умер, ему мерещилась бескрайняя даль, какие-то синие нити и принц Лейнор, скачущий по радуге.
  ... Но всё же дождались, сподобились и вечером уже предстали перед грозным владыкой.
  Небольшого роста, привычно-кривоногий, в длинном бурого цвета кафтане и обширных шароварах, прихваченных ремешками у щиколоток - ничего особенного не углядел в этом крепком ещё старике мастер Уквит поверх широких плеч стражи. Тысячи таких или очень похожих уложили они в жирную степную землю этим летом. Только огромный кус дикого золота, что лежал у старика под ногами, оказывал великоханское достоинство.
  Его деревянный трон, судя по полузатёртым надписям - кресло имперского губернатора, был густо обставлен серебряными статуями богов, подобранных в степных скитаниях, да ещё в каменных кадках поодаль росли усыпанные каменьями кресты, украденные налайтами из храмов неизвестного народа на далёком востоке.
  Когда дошла очередь до них с соотечественником, Шаграт быстро и горячо заговорил о чём-то, обращаясь в пустоту поверх головы брошенного на потёртый ковёр мастера Уквитта. Тот, разумеется, не понимал ничего и даже головы поднять не мог, так заломили ему руки, в глазах плавало красное.
  - Великий хан так боится ничтожного пленника... - нашёл в конце концов силы прохрипеть он.
  Все, включая великого хана, надолго замолчали, пока кто-то с подобострастным придыханием не перевёл хозяину наглые речи.
  Шатраг совсем по-человечески хмыкнул и что-то гортанно бросил в пространство. Какой-то увешенный оружием квадратный мужик стал было спорить, но после второго окрика пленника отпустили.
  Мастер Уквит натужно устроился на коленях, а кривоногий старикашка бесстрастно взиравший, вдруг широко ощерился, являя полный рот коричневых зубов и немало пустого места между ними.
  
  Совсем не это обещал мастер Уквитт принцу Лейнору, но нестерпимо болела голова, и раскалённым обручем сжимало череп под наскоро наложенной повязкой...
  Он старался, он сделал, всё, что мог. Большее ему не по силам.
  - Ты - грязная степная собака с гнилыми зубами. - Громко, холодно и даже как будто другим голосом на родном для себя языке сообщил он верховному хану. - А мать твоя, чумной выблядок, была как сука в течке, когда понесла тебя от грязных же и вонючих свиней. Принц Лейнор ждёт тебя за порогом вечности, тварь!
  Никто, разумеется, не поторопился переводить великому хану насчёт течки и всего остального, но тот и сам понял, что наглый чужеземец пытается нагнать на него порчу, суетливо подхватился со своего сомнительного трона, посунулся в сторону...
  Раздавив во рту маленький кривобокий стеклянный орешек с ядом, который только чудом не заметил пользовавший его умелый врач, военный инженер седьмого ранга что есть силы плюнул в лицо споткнувшемуся о золотую булыгу хану. И успел ещё подумать: "Ты был неправ, мальчик. От нас от всех остаётся что-то. Иначе в этом мире было бы невозможно жить."
  
  Мастер Уквитт не был человеком Книги, он не поклонялся Утешителю и не знал канона, но в этот день те, кто держат в руках весы, не стали кобениться из-за пустяков.
  Обезумевшие силачи из ханской охраны очень быстро убили его. Проткнули сердце, отрубили седую голову, долго топтали изувеченный труп невысокого пожилого человека.
  Мастер Уквитт перед смертью не успел втолочь в посеревшее от страха лицо великого хана в буром кафтане стеклянные осколки с каплями отличного эрленского яда, но тот всё рано сдох, как пьяный пастух, запнувшись о самородок и ударившись головой о каменную кадку с украденным крестом.
  Соотечественнику мастера Уквитта повезло меньше: он умирал долго, искусные палачи трудились над ним не покладая рук несколько дней.
  
  Короткая эта сцена произвела на собравшихся в степной ставке сильнейшее впечатление.
  И хотя большая их часть вскоре умерла более или менее насильственной смертью - в быстро начавшихся усобицах - сказка о Лейноре Отважном и Уквитте Чёрном, предателе, открывшим врагам дорогу в сердце эрленской земли, всё равно пошла гулять по свету. О последнем, конечно же, никогда не забывали добавить, что был он - пелетиец и вместо сердца имел кусок грязного золота.
  Принцу Лейнору всё это очень не нравилось, он несколько раз пытался объясниться, но мастеру Уквитту было всё равно. Он и при жизни не очень-то жаловал дураков, а уж теперь...
  
  После смерти великого хана многочисленные его родственники устроили кровавую свару и на некоторое время оставили Эрлен в покое. Но империи это совсем не помогло: кочевники от границ никуда не делись, а в Столице той же осенью вспыхнул мятеж наёмников, Столица была разграблена и, в первый раз после Золотого Князя, сожжена, а император-звездочёт - убит на ступенях тронного зала. Грязные сапоги топтали бесценные ковры Небесного Ларца, торопливые жадные руки сдирали с не успевших остыть пальцев перстни, срезали с липких от крови дворцовых облачений золотые украшения.
  Земля обуглилась от бед и несчастий, на горизонтах дымились цитадели поверженных крепостей, глухо стонали разграбленные города, и тихо скрипели под ветром угрюмые ели, кряхтя под тяжестью повешенных.
  
  В Эрлене настало "время меча".
  Страну раздирали удачливые военачальники, лапавшие престол, как кабацкую девку, долгие годы шли безуспешные и бессмысленные войны, где все пытались уничтожить всех. Завоеватели с запада сражались с дружинами дуков восточных провинций, новые герцоги севера набирали в союзники степняков и вербовали наёмные дружины в Эндайве. И ко всему этому на огромных Материнских Равнинах бурлило, перехлёстывая через край, крестьянское восстание.
  Пял Мяндаш, бывший староста неказистой деревеньки под Столицей, битый когда-то смертным боем за недоимки, выживший в подземной тюрьме налогового ведомства, выживший во множестве сражений и стычек в Айлоне, а теперь - мудрый и честный учитель Баргест, причащал толпы своих оборванных солдат дикими ягодами и листьями ясеня, даруя им бесстрашие в бою и полное радости посмертие.
  Взбудораженные сообщениями о появлении в айлонских лесах волшебных грибов и фениксов к нему стекались тысячи людей, потерявших прошлую жизнь. Крестьянская армия Синего озера убивала чиновников, злых и добрых, без разбора, убивала города, убивала самую память о ярме, под которым ходили столетиями, но когда Баргест объявил себя императором и переселился из лесной берлоги в Небесный Ларец - толпы новых рабов ползали по грязи, наросшей за годы безвластия в Столице, плакали и целовали его следы.
  Удачливый степняк Каэрро Иньш, собрав сильное войско и вступив в союз с двумя западными дуками, выгнал в конце концов крестьянских командиров из Столицы; мужицкого императора Баргеста к тому времени уже отравили верные слуги. В огромном когда-то городе остались всё больше озверевшие солдаты и руины, заросшие цепким кустарником развалины, где редкие жители пасли коз.
  С севера привезли мальчишку из полузабытой ветви династии, сделали императором, и грязный кочевник Каэрро выдал за него младшую дочь, смешливую черноглазую девчонку по имени Альшен. Даже календарь обновили, как всегда делали, когда хотели подпереть законность нового порядка в глазах подданных
  Церемония возведения на престол живого бога выходила нищей, ненадлежащей, и Каэрро выложил свой последний козырь. Уже несколько лет у него в обозе, в металлической клетке, возили пойманного в дремучих лесах северо-востока Крысиного Короля, бывшего дука Типпона.
  Заплывшего жиром, сплошь заросшего седым курчавым волосом, его раздели донага, надрезали во множестве мест огромное тело, размазывая кровь по дряблому старческому мясу и швырнули, перебив скрюченные от сидения в узкой клетке ноги, на песок дворцовой арены - в пищу чёрным крысакам, кормленным человеческим мясом.
  - Идите к своему повелителю! - кричали пьяные, дикие люди, швыряя вниз обглоданные кости.
  Побелевший двенадцатилетний мальчик-император застыл в слишком большом для него кресле, боясь шевельнуться, а потом, пересилив себя, вскочил и увёл в личные покои свою надолго переставшую смеяться "жену".
  Никто и не взглянул в их сторону. Пьяные, дикие люди отвыкли бояться божественной силы императора, только луна с ужасом косилась на безумных сквозь проломы в горелых стенах Небесного Ларца, да гудел в их сердцах ночной разбойничий ветер.
  
  ***
  
   Шло время, рос в далёком Рагнаротте старательный русый мальчик, и в серые вечера, когда снегопад за кривым мелким окошком съедал всё, даже Океан, мать иногда говорила с ним о вещах ненужных, открывала то, что камнем лежало на сердце, хотя, к счастью, и не всё: о себе, о делах своих в далёкой огромной стране - молчала накрепко. В эти редкие вечера вещала она долго, быстро сбиваясь на язык взрослых, не заботясь о том, понимают ли её. Похоже, она говорила с собой.
  С тоской и страстью метались слова между чёрными, залёгшими по углам тенями, и зелёными лезвиями пламени в забитом торфом очаге. Слова о том, что сила государства - в свободных и сильных людях, а не в неисчислимых скопищах рабов и их хозяев. Что в империи все должны быть одинаковы перед лицом императора - и дук, что выводит в поле пять тысяч мечей, и крестьянин, что сам пашет и сеет, что можно обойтись без гордых динатов, называемых иначе "властелями", без этих полутора сотен Великих Фамилий кровопийц и разбойников, которые, издавна (или не очень) украшали собой империю.
  Многие думали тогда об этом, в кровь растирая сердце. Но что же можно было придумать? Сколько не лей крови, не латай поношенный кафтан, жизнь тянет всё в ту же сторону, и гнильём расползается ткань государства. Недоимки перед чиновником, долги перед богатым соседом, да воинский набор отберёт сына-работника, да гужевая повинность, да новые подати, а там глядишь, и он пришёл - неурожайный, голодный год!
  Сколько раз повторялось одно и тоже: раньше государство строго спрашивало, но и защищало. А теперь чиновники стали дурно исполнять законы, да и где найдёшь управу на дината - он и суд творит, неправый и скорый, он же теперь и налоги собирает. Одна осталась дорога бывшему свободным: спрятаться за широкую спину властеля, кто его оттуда в суд потянет...
  Вот и плюнет крестьянин, намочит в хлебном вине седые усы и заложиться за сильного. Навсегда холоп.
  Давно это началось и не только в Эрлене. У соседей называлось красивым словом "коммендация", когда свободный человек сам, добровольно, входил в кабалу. Но у тех история, говорила мать, этим началась, а у нас, похоже, закончилась.
  Да и другие были причины. Жизнь повторяется, но и не стоит на месте: люди сводили дремучие леса, что покрывали тогда большую часть империи, расчищали поля и поднимали новины. Запашки росли, обширные "новые" поля давали дешёвый хлеб, это не крестьянская чересполосица. Тут успевал тот, у кого имелся капитал или рабочие руки, а лучше - и то, и другое. Общинам приходилось тяжело.
  
  Он слушал, затаив дыхание, почти не понимая: запашки, новины, властели... Слушал о том, как после чёрных лет, пришедших вслед за налайтами, Великие Фамилии начали всё сначала. Как вновь нажирали владения, покупали по сходной цене, или так - просто отбирали землю, благо после долгих лет смуты и переселений в империи сильно прибавилось свободных. Да крестьяне часто и охотой шли в холопы от невиданных ранее налогов и повинностей.
  А по этим костям нарастало мясо - вассалы, клиенты, личные дружины из наёмников, варваров и иной человеческой накипи. Огромные поместья, иммунитет, иногда - своя монета, и всегда - подкуп чиновников. Всё - чтобы не платить налоги. И тогда императору приходилось их поднимать, чтобы снова платили другие, и ещё больше людей вливалось в бездонную бочку несвободы.
  Исчезали общины, свободные пахари, что за свой кусок могли перебить хребет кому угодно. В деревне - холопы при барине, в городе - голодная шваль. Воевать они теперь не могли да и не собирались. Нужна была другая армия, наёмная. Теперь и за это нужно было платить. Опять налоги...
  Но нашлась управа и на динатов.
  Император Громман Жестокий, сын смешливой степной девчонки Альшен и её рано умершего мужа, за сорок три года правления совершил много славных дел, - а началось всё с того, что в молодости возвращаясь однажды из похода на запад удивился обширности угодий неизвестного ему вельможи, некоего Вланга из Сирда. Титула у того пока не имелось, зато дворец оказался - дуку впору. Раньше на этом холме над речкой вроде храм стоял Утешителя, но ничего, подвинули, бог не обиделся.
  Оказалось - род Вланга начинается вместе с ним, вырастая из самого навоза. Отец барышничал, сын стал менялой, потом пошёл давать деньги в рост... Когда в провинции случился голод, Вланг ссужал пшеницу под залог земли и не только крестьянам в травяных сапогах: по кабальным записям шли у него люди и вполне благородного происхождения. С таких взыскивать - нужны собственные мечи, но с Вланговых прибытков купить мечи было нетрудно.
  Голод прошёл, закладные остались. Мелкая знать была недовольна, но Вланг не слишком беспокоился. Против родовитых нищих у него к тому времени имелось семь сотен северных варваров да четыре сотни конных из степей, пока хватало. И как с чиновниками управляться он тоже знал, научился. А император, что: он просто самый важный из них, тут главное - не жадничать.
  Он и не стал - две недели развлекал уставшего после тяжёлого похода в Ломейн Громмана с немалой свитой. И войскам выставил угощение, и лошадей не забыл (он и на сене с овсом собирался уворовать немало). Императору же поднёс огромный изумруд в золотом ларце: накось, батюшка, не побрезгай.
  Громман не побрезговал, взял камушек, да и насчёт денег намекнул, - воевать он был горазд, и казна при нём всегда была пустовата. Но Вланг и тут не растерялся, сделав уже самому императору несколько предложений известного рода, а чего... Деньги есть деньги.
  Громман долго тогда смеялся, но - на всё согласился, и так ему понравился этот Вланг, что взял он его с собой в Столицу, обещая много интересного и в самом ближайшем будущем.
  Впрочем, больше они уже не виделись: не до того стало Влангу, как взялись с ним беседовать совсем другие люди - о подделанных дарственных, о замученных сиротках-наследницах обедневших благородных домов, о личной дружине, что по его слову много чего успела учинить в том глухом углу империи. Даже храм Утешителя вспомнили, ничего не забыли.
  Разговоров хватило до самой Столицы, а там Вланг сделал два дела: переписал на императора всё из своего имущества, что смог вспомнить, и сразу помер.
  И началось: что ни год, то новый род отсекал Громман Жестокий, от могучего древа Великих Фамилий, а то и по два; отбирал земли, нищими отпуская дальних родственников, а из ближних живым не уходил никто.
  При нём государство подтвердило свои старые новеллы-законы "чтобы отныне уже никто не был лишаем своего, и чтобы бедный не испытывал преобладания сильных", да и на новые не поскупились имперские юристы-крючкотворы. Теперь продать общинную землю в обход родственников, да других общинников, да союзных им - легче было выловить кагана налайтов из южных степей. И святое право "сорока лет" было похерено!
  Раньше-то как: кто докажет, что владел землёй "сорок лет" (то есть получил в наследство), против того закон силы не имеет, хоть грабежом ту землю предок взял. А теперь...
  Прежде купчие крепости подделывали в пользу динатов, а теперь и властели узнали, как оно бывает, когда безграмотному крестьянину имперский ревизор-мисс помогает искать свои права и без труда находит свидетелей (это столько-то лет спустя!), вытаскивает из пыльных груд свитков межевые планы времён императора Каллиграфа и наново перебеливает купчие.
  А императрица Гедда, Гедда Белая - внучка императора Громмана, схлестнулась с динатами насмерть. Деваться ей было некуда: мужа убили во время мятежа дука Норбаттена, а сына двух лет от роду отравили напитанной ядом распашонкой.
  
  Благочестивейшая августа, была, как писали современники, ошеломительной, хотя и очень земной красоты: такой не нужно украшать себя блеском добродетелей, и без того имелось чем удивить суетный мир. Слабая женщина, к знатным людям, "подверженным страсти стяжания", она относилась ещё хуже Громмана. Подобно бешенной суке, примерно. При ней в храмах могучих властелей честили "подобием мора или гангрены, въевшейся в деревенское тело", а сама она не скупилась на острое и горячее, ничуть не хуже самого Утешителя восставая на отмщение убогих.
  Хорошо понимала, что борется за власть, да и за жизнь, и не видела необходимости стесняться в средствах. При ней уже динаты круговой порукой стали отвечать за недоимки по налогам в своих марках и уездах, старая знать безжалостно изгонялись со всех земель, что были приобретены у общин, у военных поселений и вообще у свободных людей: сначала со времён её царствования, а потом - изначально. Без возмещения.
  В провинциальных управах, откуда вышибли людей динатов, поселились теперь иные чиновники, всегда - из чужой, дальней провинции, всегда - на два года, прежде чем двинуться дальше. У всех - ранги, форма, некоторые - чужеземцы, они впервые тогда появились среди чиновников империи в заметном числе: привечала их Гедда - за честность и верность государству. А за спиной у каждого стояли инспекторы столичного цензората. Для тех не было запретов, могли ухватить за воротник судью города, коменданта огромной крепости или императорского родственника; по должности должны были уметь перевоплощаться, лицедеить, искушать взятками.
  
  Гедда старела, белым было раньше её лицо, а стали - волосы. Чтобы не пресеклась династия, приискала себе мужа. От происков врагов в Эрлен об эту пору бежал, ещё при Громмане, из Пелетии такой Аарлонг Простой, младший брат тогдашнего герцога Фейбланда, сильнейшего правителя в горной Пелетии. Его сын, выросший в Эрлене, именем Хестер Дюк, оказался приемлемым кандидатом на кусочек престола: как и его отец - чужой, никому не нужный и неопасный в Столице, а вот имя, заграничный титул имел - звонкий. Да и к месту своему удался, глубокой бороздой пошёл делать императрице детей, пока надобность в том не миновала.
  Зажилась Гедда, глубокие посланы ей были корни. Муж и старшие сыновья умерли, младший от ежедневного ужаса ожидания смерти повредился рассудком, метался между благочестием и диким развратом.
  Но всё на свете кончается. Очередной заговор, сумбурный, наудачу, обезумевших от власти сумасшедшей старухи динатов увенчался успехом.
  В дождливую полночь в огромной императорской спальне два десятка потных, злых и растерянных мужиков стояли с обнажёнными мечами над трупами братьев-близнецов, красавцев и силачей из далёкого королевства Тарди - последних фаворитов семидесятидвухлетней старухи. Императрица в прозрачной шёлковой рубашке, c нечёсаными седыми космами ползала по тёплым ещё телам и невнятно грозилась убийцам страшными карами. Зубов у неё к тому времени оставалось мало, а хитрая накладная челюсть затерялась в ворохе залитого кровью постельного белья на огромной кровати.
  
  Рагван внимательно слушал те из этих рассказов, которыми делилась с ним мать, хорошо знавшая императрицу. Запоминал то, что удавалось понять, и иногда думал над сказанным, в бесконечные чёрные ночи, что приходили вслед за серыми днями.
  Что он мог ответить матери, которая и не ждала от него слов... Но в горячечном бреду бессмысленных речей, она дарила ему силу предвидеть будущее.
  
  Да, мятежники удавили императрицу, отдав власть её сыну и его катамитам, но Гедда, совершившая за долгую жизнь все мыслимые преступления, выиграла, и на столетия община, этот несчастный и великий в своём жалком долготерпении народ, станет верной слугой государства. Община будет поить его своим молоком и кормить собственным мясом, она станет, кряхтя, собирать в его пользу налоги, отдавая последнее, и с матерным рёвом умирать на широких и мокрых от крови полях по его приказу. И властели в конце концов склонятся перед автократором в Небесном Ларце, и пусть назовут их герцогами и графами, но это будут такие же рабы, как и все остальные. Или, говоря мягче, - холопы. Воистину не станет разницы между первым и последним.
  А ещё ему казалось, что его странная мать - и та, страшная белая женщина, которой она верно служила - ошибались, когда заглядывали в прошлое, чтобы сохранить будущее. Прошлое не поможет далёкой империи.
  Однажды ему приснился Громман - великан в тусклой чёрной броне, что огромным мечом отмахивался от стаи волков не замечая за спиной вставшего на дыбы медведя.
   Всё это было страшно, глупо и почему-то обидно. Но хуже всего выходило то, - а он, ещё маленький, но уже не совсем ребёнок, начинал многое понимать - что и было ему, пожалуй, всё равно.
  
  4. Штурм
  
  Оскальзываясь на заледеневшей по раннему утру мостовой, то и дело спотыкаясь и обтирая потные ладони о дорожное платье, по вымершим улочкам Алтуны бежал человек.
  Слева поднимались к холодному серому небу тяжёлые стены цитадели, справа - площадь, где вместо фонтанов вырыты глубокие колодцы, а значит до северных ворот уже совсем недалеко. Но испуганному человеку в дорогом, шитом серебром плаще, не нужны северные ворота, куда ушли сегодня две тысячи легионеров - резать варваров и выручать неведомо как доставшийся тем хлеб гарнизона. Он слишком хорошо знает, как к северным попало продовольствие, он слишком поздно сообразил зачем привели в крепость из-за реки сотни молодых и здоровых мужиков и теперь ему нужно было прежде всего попасть к конюшням. Сначала конюшни, потом - южные ворота, а там, там будет видно...
  Ещё ничего не случилось, ещё ничего не было известно, но чутьё, что сохранило в Столице этого молодого ещё человека, что не дало пропасть, как исчезли многие из окружения светлейшего дурака Афты, куда менее виноватые перед государством и его страшными слугами, чем личный секретарь, кричало - бросай всё! Тогда, в Столице, он успел.
  Ох, как он успел...
  Захлёбываясь от торопливости и всхлипывая от искренности, он долго говорил тогда, рассказывал всё, что знал, о чём подозревал и о чём только догадывался высокому сухощавому советнику с каменным лицом и живыми, насмешливыми глазами. Он отдал тогда все деньги, о которых мог знать проклятый евнух, начальник странного советника, и многое сверх того. Грязь целовал и голым, считай, вышел, нищим, но - живым!
  Не из-за денег, конечно, его отпустили, а скорее - выпустили. Проклятым недорезанным псам Гедды Белой нужен был свой человек рядом с молодым дураком, так кому же было предложить...
  Второй год Аррен Мадж, референдарий светлейшего Афты, "макал в две чернильницы", как это тогда назвалось, и лысый евнух Деб не скрывал, что доволен им. И деньги почти вернул, и так - пообещал. Многое. Но Аррен Мадж слишком хорошо знал, чем кончаются такие игры.
  Проклятый Афта долго не протянет: не сожрут его сегодня варвары, так доберётся до него блистательный Деб, холощённая свинья. Совсем недавно, стороной, узнал секретарь, что едет к ним в далёкую Алтуну со своими людьми мисс-ревизор из Столицы, тот самый страшный советник Элг, из старых, императрицы Гедды ещё кровавый выкормыш. Такой не сломает шею на охоте, такой сам придушит, кого угодно. А когда прихватят за мягкое Афту, то и ему, Аррену, придёт конец. Он станет бесполезен, вытрут им и выбросят.
  Н-е-е-ет, в этот раз он не повторит старых ошибок.
  Немудрено оскальзываться на дурно замощённых улочках, если у сердца спрятан неподъёмный свёрток с золотом из вскрытой сокровищницы патрона, да ещё монеты, аккуратно вшиты в пояс, и те, что в сапогах, и камни в известном месте... Пусть и чудовищно неудобно, но он дойдёт!
   Мысль о золоте дала силы, человек прибавил ходу, влетел под низенькую тёмную арку, внимательно глядя под ноги - здесь часто валялись конские каштаны, Уад-конюх, ленивая скотина, опять спал вместо того, чтобы убирать за лошадьми.
  Выскочив на свет он моргнул и чуть не упал, споткнувшись о чьи-то ноги, нагло раскинувшиеся на дороге. Огромный конюх, что доставлял референдарию редкие письма от Деба, валялся посреди двора, но будить его не стоило, слишком много крови вытекло, не встанет Уад, и Аррен Мадж совсем не удивился, услышав за спиной ставшее с некоторых пор знакомым преувеличенно-натужное кряхтенье, сопенье и подобострастно-нагловатый голосок.
   - Вы не поверите, государь мой, до чего мне жаль, что всё у нас с вами так нелепо приключилось, - всплеснул волосатыми лапками перед обернувшимся референдарием улыбчивый сморщенный человечек, проклятый купец из Аката.
   - Чего же вам жаль, сударь? - холодея от близости смерти спросил его секретарь, отступая на шаг. Человечек был один - слабый, лохматый и согбенный он не мог представлять опасности, но...
   Секретарь жалко улыбнулся, вспомнив, что в последние недели, когда они вовсю тянули это поганое дельце с зерном, "купец", однажды, здорово напившись, рассказал, что вовсе он не судовладелец, какие в этом Акате корабли, а - табеллион-нотариус из Столицы, что был он когда-то, при Гедде Белой, благочестивейшей суке, вынужден поменять место жительства, но верит и ждёт, что вернётся когда-нибудь в тихие, покойные кварталы под Золотым Холмом, увидит дом под старой липой, малинник на заднем дворе, и девушка с волосами из льна шагнёт к нему с высокого крыльца...
  Аррен Мадж, который лгал, сколько помнил себя, не поверил тогда ничему, но теперь, глядя в слезящиеся глаза понял - всё правда, не слова эти, но главное, что лежит снизу. Да и исковерканные уши - конечно, северяне так и поступают с некоторыми рабами, но судя по рубцам это произошло не месяц тому назад и не два.
  Мастер Мадж хотел ещё что-то добавить, что-то объяснить и предложить, заплатить, наконец, но сзади совершенно бесшумно надвинулась тоже с некоторых пор хорошо знакомая кислая вонь, чья-то тяжёлая рука залепила рот, и - словно оса ужалила под ухом. Красное и горячее плеснуло из перехваченного горла на грудь.
  - Мне очень жаль гнезда под старой липой, малины в саду и девушки с льняными волосами на пороге сгоревшего дома... - неслышно ответил ему сморщенный человечек.
  
   - Обыщите его хорошенько, - хрипло шипел он через несколько мгновений, с трудом вытаскивая невероятно тяжёлый свёрток из недр кафтана неудачливого референдария. - В поясе посмотрите, в сапогах. И в задний проход они камни прячут, да и глотают иногда. - продолжил он, думая о своём.
   - Как прикажешь, высокий конунг, - нехорошо усмехнулся кряжистый седой мужик, сам Барт Белый Парус, готовый терпеть от корноухого и не такое, пока раб полезен. - Аттель, слыхал хёвдинга? У этого в жопе - самоцветов куча. И брюхе у него посмотри, в кишках поройся! - тихо рявкнул он, вспарывая тяжеленный пояс покойного.
  Действовать надлежало быстро: скоро заревёт за стеной боевой рог, а им ещё своих вытаскивать из подвалов. Оружия на всех не хватило, но оружие не хлеб - оружие на Севере найти можно.
  
  Штурм Алтуны удался ровно наполовину.
  Северных, как полагали в крепости, рабов, держали в самом надёжном месте: в подвале цитадели. С возами, что ночами забирали из Алтуны продовольствие, шло контрабандой понемногу оружие, но Снуму и малому числу варваров, которых Рик Двуцветный выдавал за своих собутыльников, хода в цитадель не было. Предприимчивый Аттель Касатка, племянник Барта, сообразил потихоньку разобрать пол в дальнем углу конюшни, что стояла недалеко от каменного гвоздя цитадели, и смог пробиться к неглубокой в этом месте потерне, о которой рассказал ему Рагван.
  В день штурма, больше наглостью, чем хитростью, они смогли вырезать тамошний караул и освободить соплеменников. Скудно вооружённые северяне вычистили от эрленских постов потерну, взяв на трупах с десяток мечей, отперли Рагвану крепостную калитку, подняли шум на каменных улочках Алтуны и совсем уже было захватили полупустую цитадель.
  Рагван должен был привести в Алтуну подземной дорогой отряд, нагруженный оружием и хоть какими-то доспехами. Ради этого он и устроил скачки с Афтой: мало ли как там пошло бы с подземным ходом, а имея на руках сиятельного было проще строить разговор с защитниками крепостной калитки.
  Получилось же наоборот: норку открыли легко, а полусотня, нагруженная мечами, секирами и кольчугами, пропала, как и не было её. Он долго, немыслимо долго проторчал тогда под стеной, ждал своих людей. А в это время в крепости поднялась тревога, и тут бы по большей части безоружным северянам и пришёл конец, но когда гарнизону стало ясно, что ушедшие к Альту войска, пожалуй, пропали, тревога сменилась паникой.
  Потрёпанные варварские отряды медленно и в большом беспорядке подходили к крепости, но со стен всё это выглядело совсем по-другому - куда не кинешь взор, везде косматые, орущие так, что в башнях слышно, потрясают оружием, захваченными значками легиона и вообще - явно празднуют победу и готовятся к близкой резне.
  Часть гарнизона, обезумев от страха, попыталась спастись через южные ворота. Далеко не убежали, и именно с юга и ворвались в крепость северяне. Но не все в Опозоренном легионе оказались трусами. Полусотня ветеранов, у которых в Алтуне жили семьи, сумели организовать бессмысленно мечущуюся по Алтуне толпу и укрыться в цитадели, которая и построена была примерно на такой вот неприятный случай.
   Варвары же вместо того, чтобы ломиться со всех ног к последнему кольцу обороны Алтуны, начали хватать жителей, грабить и насиловать. Быстро вызнали у местных про склады спиртного, и тут уже начался настоящий бардак, особенно среди людей Крайста, который не обременял своих дисциплиной.
   Привести варенгов в божеский вид удалось только к вечеру, когда в цитадели, забитой сотнями гражданских и сравнительно небольшим числом воинов, всё было готово к отражению штурма. Перепившиеся варвары от большой северной доблести полезли на каменный гвоздь с секирами, пытаясь выбить толстые железные двери и чуть ли не сокрушить стены. Надолго, к счастью, этого порыва не хватило, и спустя малое время нападающие откатились, потеряв несколько десятков убитыми.
   Рика Двуцветного убили вовремя этой бессмысленной атаки, а Барт Белый Парус умер на следующий день - отчаявшись выдавить варваров из подвала имперские вылили туда весь запас масла, предварительно вскипятив его.
   Афту же Рагван убил сам, быстро и аккуратно: его соплеменники ни за что не оставили бы жить этого человека, даже не зная о жёлтом порошке и несмотря на богатый выкуп, и дай им волю, несчастный дурак умирал бы долго и в больших муках.
  
  После неудачного штурма цитадели Алтуны северные вожди призадумались. Поначалу, после волшебно-лёгкого взятия крепости, настроены они были решительно - высоченную башню захватить, а защитников - вырезать. Но ещё два кое-как организованных налёта, не дали никаких результатов, кроме новых убитых и раненных. Гигантские секиры колотили в заваленные изнутри железные ворота цитадели так, что гул и грохот услышать, наверное, можно было и в Мангии, но обороняющиеся хладнокровно расстреливали штурмующих из арбалетов, а когда болты начали заканчиваться, пошли метко швыряться диким камнем, разобрав часть внутренних перегородок.
  Алтуну можно было проскочить кварталами или прикрываясь внешней стеной, но эрленцы строили с умом, и на южной дороге северное войско довольно долго оставалась бы под огнём метателей, установленных на плоской "шапке" высоченной цитадели.
  Кроме того, слухи о несметных богатствах, сокрытых за каменными стенами этого городишки, оказались сильно преувеличенными. Это было тем более обидно, что Хростит и ещё некоторые люди прекрасно знали, сколько именно Афта и его вертлявый секретарь получили от них золота. Возможно, варвары не умели искать, но все решили, что проклятые эрленцы утащили золото в цитадель. При этом не подлежало сомнению, что остатки - и немалые - продовольствия действительно остались именно там. Уж это-то северяне знали наверняка.
  На совете Крайст, потрясая могучими кулаками, толковал о новом приступе, о том, что из досок они сейчас сколотят огромные щиты и под их прикрытием... Но Крайста теперь слушали не слишком внимательно.
  Потрясание кулаками была природная северная забава, и поначалу имела немалый успех. Когда они подбирались к Алтуне Крайст тоже гремел: да мы их задавим, да мы хитростью захватим ворота и потом... А потом, когда все увидели крепость, то быстро переменив мнение он предложил послать в город к Афте девок побелее, они ему расскажут про оленя с золотыми рогами, тот поедет на охоту, и тут мы его... То ли смялся над соплеменниками Крайст, то ли одарил его Властелин Снегов таким разумом, прихотливым...
  
   Рагван, долго ждавший, когда на совете проорутся все желающие, начал издалека. К Алтуне, неизвестно как пронюхав о взятии крепости, уже стекаются дружины других северных племён и скоро здесь будет не протолкнуться. Воевать с ними или по-другому заставить признать верховенство варенгов - нет, этого не надо. Пусть идут в империю, чем больше их туда уйдёт, тем лучше, главное - в крепость не пускать. И дань с них брать не надо. И никаких клятв или союзов - всё равно ударят в спину.
   Зачем? Затем, что северные пойдут на юг, в земли Регата, другой дороги сейчас, перед холодами, у них нет. Пока десяток волков будет резать овец, а охотники - их травить, медведь успеет перезимовать. Да и брюхо набить. Имперские войска, расквартированные на северной границе, займутся в первую очередь теми, кто будет грабить в окрестностях Мангии. Мы же, переждав зиму в Алтуне, ранней весной уйдём на запад, в Айлонские дремучие леса. А там будет видно. В конце концов, может и повезёт - встретим чиновника, разумом превосходящего сиятельнейшего Афту, это не должно быть слишком трудно, и тот предложит нам в конце концов договор федератов.
   Но пока - всё это разговоры. Пока нужно выковырять из цитадели упрямых защитников. Ещё и потому, что того зерна, что украли они у глупого гарнизона, на зиму не хватит. А уж если набирать воинов со стороны, а к ним наверняка захочет по своей воле пристать множество народа, то не хватит тем более. Но он, Рагван, поговорит с этими смелыми от безнадёжности людьми, они сдадут цитадель.
   Разными словами он повторял этот план несколько раз - до тех пор пока простая мысль не сумела заползти под толстые черепа косматых медведей, что составляли военный совет у варенгов, заползти и свить гнездо. Медведи одобрительно усмехались, доброжелательно хлопали тяжелеными лапами Рагвана по спине (о, как он ненавидел эти навязчивые прикосновения чужих, неприятных ему людей) и вообще - смотрели так, как будто увидели в первый раз.
  
   Мирный штурм цитадели вышел, однако, не таким простым, как хотелось. Для начала его без малого не пристрелили, когда он в гордом одиночестве шествовал по широкой и совершенно пустой, если не считать многочисленных трупов северян, площади перед башней.
   Но - образумились, втащили на верёвке наверх. Потом озлобленные защитники его немного побили, разодрали кафтан (он не взял с собой никакого оружия, ожидая чего-то подобного) и наговорили много обидного. Женщины оказались особенно нехороши в эту минуту. Впрочем, их легко было понять.
  Ветераны же кричали, что подохнут, но перед смертью обольют нафтой зерно, испортят остальное продовольствие да и башню сожгут, чтобы дикари не взяли здесь рабов.
   Что ж, это были аргументы, пусть и продиктованные отчаянием, а значит с этими людьми можно было говорить. И он начал - издалека, сначала не щадя чувств собеседников, затем искусно льстя им, и вообще - нагнетая перед развязкой. Всё это красноречие и риторика давались ему, почти мальчишке, который к тому же никогда не видел, например, сколько-нибудь большого города, библиотеки или больше трёх образованных людей одновременно, настолько легко и естественно, что он не мог не презирать себя.
   ... В последней войне со степью легион проявил себя не лучшим образом, говорил он, с мягкой укоризной, будто имея на это право. Да чего там, в одном из сражений они бежали, потеряв золотого сокола. Более того, пока обескровленная эрленская армия приходила в себя, успели отметиться грабежами в своей же провинции. В легионе была проведена децимация, у легиона отняли имя. В искупление многочисленных грехов их отправили на северную границу, к порогу вечности, как говорили в таких случаях в Столице.
  А вот теперь они, пожалуй, этот порог переступили. Потеряли уже и крепость, не смогли удержать за стеной варваров, хотя имели к тому все возможности. Конечно, во всём виноват этот ублюдок Афта и его воровские делишки, но ведь и ублюдка потеряли. И сокол, священный символ империи, снова достался противнику!
  Нехорошо.
  И само по себе - позор, и выглядит - вызывающе.
  Императору это не понравится. Одной децимацией в этот раз не обойдёшься. Афта был тот ещё сукин сын, но раз он мёртв, то в Столице обязательно вспомнят о чести императорского дома.
   С другой стороны, а есть ли у этого дома честь? Нет, конечно, во времена блестящих владык вроде Громмана, когда... Да что там Громман, даже Гедда Белая была в Эрлене хозяйка хоть куда, ей бы легионы водить! А теперь... Разве они не знают, кто заправляет сейчас в Столице? Мерзкие евнухи, кровопийцы-властели да всякая заграничная сволочь, что и говорить-то по-людски не умеет. Это за них они собираются умереть в огненной купели вместе с жёнами и детьми?
  Нет, в самом деле?!
   Он на разные лады перепевал незатейливый мотив, хотя трудиться пришлось и не так долго, как на военном совете варенгов. Им буквально до смерти нужен был кто-то вроде него, спаситель, а ему были нужны эти люди. Его полусотня, что везла в Алтуну оружие, столкнулась, как оказалось, с шальным эрленским отрядом, с какими-то разведчиками, что таились в овражке, через который северяне ловчили проскочить к крепости. В бестолковой кровавой свалке отряды вырезали друг друга почти начисто, и он потерял большую часть своих ближних людей, и без того не слишком многочисленных.
   Очень хотевшие жить, как и почти все люди, легионеры внимательно слушали, соглашались с очевидным - пославшие их сюда кровопийцы и прочая мерзость, особенно иноземная, недостойны жертвы, но верить варварам не торопились. Уж очень было боязно.
   Рагван умело льстил, еще искуснее пугал (Хростит и в самом деле настроен был более, чем решительно) и даже заночевал среди этих от страха готовых на всё людей. В конце концов он просто начал разговаривать громче, чтобы стало слышно многим, а цитадель была набита женщинами и многочисленными - даже в дальних крепостях - чиновниками (вот с этими он поладил быстро). Никто из них не хотел умирать безотносительно к обстоятельствам, все они уже знали, кто такой этот молодой варвар со столичным выговором - и утром следующего дня эрленцы решились, взялись, говоря фигурально, за его меч, принесли присягу и отворили железные ворота цитадели.
  
  
  5. Скорее советник, чем друг
  
  "Северные области империи подверглись страшному опустошению", - напишет полстолетия спустя хронист.
  Не таким уж оно было страшным, но так или иначе уже второе лето бродили варенги по северным провинциям. Бродили, слонялись симо и офамо, кажется так это тогда называлось, и до сих пор были живы.
   После взятия Алтуны почти сразу наступила зима, а зимой армии цивилизованных народов не выходят в поле. Северные варвары, люди привычные, холодам не кланялись - расползались по Регату, грабили деревеньки и торговые поселения, вырезали гарнизоны небольших укреплений и обкусывали посады городов, хотя ничего крупного, вроде сколько-нибудь серьёзных осад, не предпринимали. Потом наступила и успела пройти весна, и в Эрлене наконец зашевелились, собирая поместные ополчения и перебрасывая в эти редко заселённые места войска Материнских провинций.
   При этом Хростит и его варенги вели себя в высшей степени разумно.
  Никуда из Алтуны они не расползались и даже не особенно грабили. Сидели себе в крепости и всё же взимали необременительную дань с племён и кланов, рвущихся в империю с севера. Тем очень не хотелось платить, не привыкли к такому, но - приходилось. Тем более, что оставшиеся в живых эрленские инженеры привели Алтуну в полный порядок, так что и выбора особенного у находников не было. Множество людей хотело присоединиться к варенгам - и те могли выбирать лучших, прославленных на Севере воинов. Дружина Хростита без малого удвоилась.
   Между тем Магистр Милитум Севера, собрав войска, начал потихоньку отжимать варваров на север. Его искусным манёврам очень бы помогло, закрой кто-нибудь дырку, что возникла в приграничных рубежах с падением Алтуны.
  Империя в таких делах отличалась чрезвычайной широтой взглядов, и в крепость тайком прибыли эрленские чиновники. Договориться удалось буквально в два дня. Сначала с Рагваном, потом и с Хроститом. Приехавший из Столицы толстенький, смешливый и настолько хитрый, что часто позволял себе говорить правду, чиновник сулил многое. Обещал золото, обещал этот пресловутый договор федератов, забвение вины, военные чины и блестящие перспективы для верхушки племени во всех прочих отношениях...
   Рагван согласился сразу и сделал всё возможное, чтобы убедить Хростита и совет кланов. При этом золото его интересовало мало. Золото нельзя есть, а голод на Севере встал тогда в полный рост. Да и в договор с империей он не верил, как бы не убеждал в обратном соплеменников ещё совсем недавно.
  И в самом деле, ну, а что - договор? Варенгов бы приняли, дали какую-нибудь землю, вписав в "сыновний" список к властелю покрупнее, вроде дука Айлона или другой сухопутной акулы и ... И что дальше?
   Он слыхал от матери, что обычно бывало дальше: прежних, сильных, вождей потихоньку сживали со света, проталкивая таких, как он, Рагван, правящих своими соплеменниками заёмной силой империи. И живущих, пока империя ими довольна. Столичный чиновник, тот не особенно и таился, уже сейчас предлагая Рагвану золотой обруч властеля - после того, как Хростит и Крайст перестанут обременять собой блестящих варенгов. И тоже самое он предлагал Крайсту и не только ему. Да и новый их "отец", эрленец-динат, потребовал бы свой кусок, да бесчисленные чиновники пошли бы давить масло из бывших трескоедов.
   Именно так случилось не так давно у амлейтов-федератов, которых приютила империя поколение назад на севере провинции Ломейн, древней вотчине сгинувшего Жёлтого Герцога, после долгих войн с горными кланами Пелетии. Амлейты сильно помогли тогда эрленским, хотя война и закончилась для последних не совсем удачно. Выкинутых из Пелетии союзников поселили на опустошённых битвами землях, и теперь, когда деваться тем стало некуда, начали выковыривать потихоньку из армии, вешать на них налоги и всячески притеснять.
   Брейры, племенные вожди амлейтов, возмутились, и среди не успевшего забыть свободу народа взвилось чёрное пламя мятежа. Амлейты были большой и сильный народ. Именно туда и решили податься варенги, надеясь спрятаться в мутной воде.
  Ломейн был - не дикий Север, плодородная провинция, где в многочисленных городах перекрещивались дальние торговые пути. Спрятаться может и не получится, но пограбить от души - вполне. Тем более, что у столичных чиновников, как выяснилось, хватало и других дел.
  Наводнения в Материнских провинциях, вторжение кочевых народов в степях юго-востока и бесчинства прежде смирных гарлахцев на юго-западе, неустройства в Столице, где никак не мог толком воссесть на трон новый император...
  Не такой уж страшной выходила на проверку империя.
   Так или иначе, а Хростит и его ближние приняли новый план Рагвана Эрленца, как с подковыркой называли его теперь соплеменники. Сдав Алтуну и получив от имперцев большой выкуп серебром, продовольствием и лошадьми, варенги двинулись в неожиданном направлении. Хитрый столичный чиновник слишком поздно понял, что четвероногих у него выпросили не на мясо, и что варвары вовсе не собираются, якобы обманув его, уходить обратно на Север - завоёвывать мёрзлые камни и умирающих от голода соотечественников. Не собираются они и выполнять договор, и селиться на выделенных землях.
  Со всей возможной скоростью, отнимая, воруя и даже, страшно сказать, покупая, новых лошадей и повозки, варенги ушли на запад, через лесной Айлон в вечно неспокойную провинцию Ломейн и дальше - в Песчаные горы, в пелетийские теперь уже земли.
   Туда вела старая, чуть ли не времён Артии дорога, построенная как нарочно для этого похода. На развилках стояли высокие, со всадника ростом мерные столбы, показывая расстояния до ближайших городов и до Первого Камня, что лежал перед дворцом императора в Столице. По обочине рос высаженный когда-то строителями краснобыльник, листья которого, особенным образом уложенные в обувь, облегчали путникам ходьбу.
  Великолепная и сегодня, дорога эта была устроена в старину не для купцов и путешественников, которых отродясь не бывало в этих глухих местах, а именно что для переброски войск к западным пределам. Правда, никто не ожидал, что войска эти будут вот такими - лохматыми и не совсем своими, но дорога ведь не виновата, она-то старалась как могла.
   Но даже мощённый вечным гранитом тракт понемногу приходил в негодность: аккуратные канавы забивало кустами и грязью, полотно дороги иногда перехлёстывали ручьи, так что плиты заносило грязью или подмывало, мерные столбы клонились к земле... Современники не то что не умели строить, как раньше, а даже наследством не могли распорядиться толком. Или не хотели, надорвав становую жилу в бесконечных войнах.
   Варвары, впрочем, меньше всего интересовались бренностью империй, не было дела молодости до немощной старости. Кровь варенгов была горяча, а промелькнувшие столетия их собственной пустой истории ничем их не отяготили.
  Как бы там ни было, а переход в Ломейн складывался на диво удачно. Имперские войска не беспокоили северных находников, только со временем с юга показались сильные конные отряды, что на значительном расстоянии сопровождали их, маячили у переправ и на перекрёстков дорог, не давая повернуть на юг, в коренные имперские земли.
  
   Взятие Алтуны, успешная, пока, попытка избежать имперских клыков и ловушек, не добавили Рагвану уважения сородичей, - он по-прежнему оставался для них чужаком, - но сильно подняли над общей массой дружинников. Звериное в своей простоте сообщество варенгов, признавая очевидное, готово было терпеть полезного человека.
  Что же касается Хростита, то чувствуя необходимость как-то упорядочить дела, которые далеко уже вышли за пределы разумения племенной дружины, тот возродил некоторые древние обычаи, без особого труда возведя себя в достоинство полузабытого "рекса", а сыновей своих сделал "ирами", боевыми вождями, что склонялись только перед королём. Старейшин Хростит об этой важнейшей реформе их примитивного сообщества не спрашивал, он всё больше вершил дела без советов, во всяком случае непрошенных.
  
   Рагван не считал Эрлен своей родиной.
  У него и не было на свете родной стороны, чьи люди, пейзажи и история хороши только потому, что они - часть тебя. Да и не нужна ему была эта мать-и-мачеха.
  Варвары разоряют и убивают родных ему по крови людей? Все люди на свете одинаковы - дерьмовое дерьмо, только цвет разный. Варвары же просто хотят выжить, а империя - только сильнее станет, а то ишь - заросла жирком, т-тварь ленивая.
  ...Себе он говорил, что ищет от жизни немногого - независимости, а хотел лишь одного, - покоя. А какой может быть покой, когда утром не знаешь, что будет с тобой к вечеру? И каждый день как плавание в мёрзлом Океане среди хищных и совершенно чужих тебе зверей.
   Да, несмотря на громкий титул и два лисьих хвоста на шлеме статус Рагвана в рядах могучего и славного народа варенгов был неясен. У Крайста имелась к тому времени немалая дружина и известная доля в разбойничьих, по существу дела, доходах варенгов. Доходы же Рагвана, как частного лица, были случайны, а в качестве ира отец ему ничего не выделил от щедрот примитивного сообщества. Грабить же и тем более отщипывать чужую добычу Рагван полагал ниже своего достоинства. Но дружина у него понемногу собирались. Людей притягивало чувство сопричастности к его удаче, к зыбкому военному счастью.
   Ничего особенного Рагван в этом отношении за собой не замечал, хотя несколько раз действительно что-то вроде чуда спасало его людей. Чем тут было хвастаться, он не понимал: приключения обычно начинались с его ошибок, если не прямой глупости, тогда как правильно поставленное дело шло само собой и даже без особенного кровопролития. Во всяком случае, с их стороны. Впрочем, мыслями этими он ни с кем не делился, полагая, что всего лишь чуть лучше соплеменников понимает жизнь империи и тщательнее готовится к вмешательству в эту жизнь вооружённой рукой.
   Нарастающее вокруг его фигуры человеческое мясо иногда доставляло ему почти физическое неудобство. Он был одиночка, он не хотел всего этого - власти, ответственности, зависимости от него других людей, которая всегда взаимна, всех этих сложных ... отношений. Даже женщины, великое открытие жизни взрослых, одинаково испуганные и на всё готовые женщины военной поры, довольно скоро приелись.
   Зачем я живу, ведь нет же никакой цели? всё чаще начинал неприятно удивляться он. Живу, чтобы жить. Выжить. Великое будущее мне уготовано, не иначе, криво усмехался он иногда ...
  
   Но, нужно отдать должное: вторжение в империю сильно разнообразило его обычное времяпровождение.
   Вот, например, голстер - крепкий кожаный мешок с хитрыми распорками, чтобы удобнее носить на спине, в нём сложены и закреплены в веками установленном порядке продолговатые свёртки в чехлах, аккуратно скатанные бумажные полосы-ленты на деревянном, а то и нефритовом стержне, и волшебные чернильные иголок. У кого нет иголок, тот имеет при себе тушь и камень для её растирания. Четыре драгоценности кабинета учёного.
  К этому времени он уже неплохо разбирал "высокую" придворную скоропись и без труда одолел толстенный свиток, что назывался: "Четыре Сна", полной всякой неземной мудрости, хотя, как смутно чувствовал Рагван, многие смыслы, вложенные автором в эти "пьесы", беззастенчиво ускользнули от него. А другое сочинение, "Остров, плавающий в огне", ему просто, по-человечески, понравилось. Скорее всего потому, что не относилось к пресловутой имперской "классике", пусть сейчас её и называли по-другому. Советник Элгу, впрочем, тоже отличал этот текст.
   Да, был теперь у Рагвана товарищ - целый имперский советник и немалого ранга.
  Нашёлся он в одном из многочисленных в Айлоне ссыльнокаторжном поселении, куда весенним тёплым утром, заблудившись, влетел он на всём скаку со своими людьми.
  День только начинался, а перед управой уже был привязан к столбу совершенно голый человек тяжело, в синее с красным, избитый. Из спины у него местные умельцы резали первый ремень.
  Когда кончили рубить палаческую команду и отвязали голого человека, он поглядел на них, глаза - спокойные, чистые, голубые, как у многих товарищей Рагвана - и правильными словами, совсем немного заикаясь от боли, на хорошем северном языке поблагодарил за спасение жизни. Как и полагается в таких делах назвался и объяснил, из какого рода происходит, за какие заслуги удостоился мучительства, хотя они и поняли не слишком много.
  Короткий ёжик седых волос, шрамы во многих местах сильного тела, морщины на лице, а сам вроде не стар. Чиновник тринадцатого ранга. "Это - вроде тысячника..." веско бросил Рагван, не заметив крохотной улыбки на губах недорезанного советника.
  ... Как на каторгу попал? Да вот ехал на север в известную вам крепость, господа варенги, ревизором, щенка одного за ноги подвесить, но начальство по-другому решило, сильно сокращая и упрощая события, объяснил голый советник, в очередной раз холодно улыбнулся и потерял наконец сознание.
  Рагван привёз удивительного человека в лагерь, велел ходить за ним и сам нянчился с советником Элгом несколько дней. Когда тот немного оклемался, пришёл Хростит и начался трудный разговор.
  Предложение поступить к северянам на службу советник вежливо отверг. У него были собственные планы: вокруг варваров уже начинали собираться в значительных количествах сердитые местные мужики. Северных они побаивались, но уж очень хотелось с помощью варваров добраться до своих хозяев-властелей, а тут такой подарок - советник немалого ранга, да не местный, купленный динатами с потрохами, а столичный, настоящий - недрёманное око государства. Вот ими советник Элг и пообещал заняться - к взаимной выгоде.
  Хростит настаивал на более простых отношениях: мы говорим, ты - делаешь, не забыв помянуть ремни из спины, и пообещав в случае отказа всё сделать, как тогда, у столба, и даже хуже. Гораздо хуже! На советника Элга это не произвело большого впечатления - он ценит оказанную ему услугу очень высоко, гораздо выше своей жизни, но не выше чести и помогать Хроститу и его, э-э-э, товарищам против людей своего языка он не сможет. Да и кому нужны предатели в услужении?
  Говорил он правильные вещи, но, как смутно подумалось Рагвану, подбирая слова и мысли, которые были бы понятны вот таким вот - нестриженным полулюдям. Тогда Рагван сам влез в разговор, постаравшись выяснить насколько всё же высоко ценит благородный советник свою честь - дороже жизни одной деревни, трёх, семи? А вот давай с моей сотней слетаем сейчас на Глиняный Берег что над Олькогой, там как раз три деревни рядом, горшки на продажу лепят. Скажешь: не пойду к вам - их вырубим, а тебя отпустим, мечом клянусь, и денег на дорогу дам и охрану на два перехода. А?
  Элг тяжело посмотрел на него и совсем замолчал.
  Распираемый гаденьким чувством власти над явно превосходящим его в других отношениях человеком, Рагван понёс какую-то чушь: советника не просят проводить их тайным тропами в обход крепостей или указывать, где может быть спрятана казна (хотя именно на это и рассчитывал неприятно удивлённый таким оборотом дела Хростит). Они хотят остаться здесь, стать частью империи. Им очень нужно понять эту землю. Кто же поможет, если не он?
  Элг ещё немного помолчал - а потом снова взглянул на Рагвана, прищурившись на бесов, что вертели сейчас молодым северным варваром. Согласился. Но не из-за глупых, неумелых угроз. Рагвану показалось тогда, что на него - непутёвого, злого сына - взглянул отец, которого у него никогда не было.
  
   А чудеса вокруг них продолжались.
  В каком-то захолустном городишке, в первом городе империи, куда сподобились варенги влезть всеми четырьмя лапами, их встретили государственные склады продовольствия, больница, приют для увечных и немощных, отделение государственной почтовой службы, географические карты и арочный мост. Они узнали, что бывают на свете библиотеки, вывоз нечистот и мужские проститутки. Последнее открытие опасно приблизило варенгов к некоторому помутнению сознания, но всё обошлось.
  Количество людей на мощёных улицах, когда эти люди в конце концов повылазили из своих щелей, поражало воображение, а про пятицветные ксилографические картинки Хростит прямо сказал - бесовство! но приятное, если про баб.
  Да что картинки...
  Вот во дворце наместника (то есть в обычной управе брюхоного чиновника, городского головы) дружинник Крайста прихватил за бока отлитого из бронзы тростникового льва - если б не золотые нашлёпки на шкуре в форме листьев дуба, напоминание о прошлой династии - кошачий лев бы как живой. Прежде чем сунуть трофей в бездонный мешок северный мужик сжал металлическое животное в мощных лапах и играя направил его на стоящего у окна товарища, заревев по-медвежьи. Очень похоже получилось.
  И бронзовый лев вдруг ответил глухим рыком, раззявил пасть, полную искусно вырезанных зубов, глаза у него явственно сверкнули красным, так что варвар в ужасе выронил его, отколов уголок драгоценной, нестираемой временем плитки на полу.
  Присутствующий при сём Рагван сумел вымучить какую-то тупую шутку, стараясь успокоить соплеменников, но и у него на душе заскреблось - пропадём мы здесь, на один зуб придёмся местным бесам...
  Тем вечером советник Элг, мгновенно узнавший о неудачном сражении со львом, как узнавал он обо всех прочих событиях, больших и малых, принёс в палатку к Рагвану бронзового зверя и долго, точными коротким фразами объяснял тому, что-такое фонограф и на что нужно нажать, чтобы металлические части издали звук. Потом они заговорили о линзах в глазах, об оптике и тут уж Рагван не устоял - глаза загорелись не хуже, чем у льва, да и советник Элг стал похож на человека, а не на Долг и Добродетель в кафтане военного чиновника.
  У них было много таких вечеров.
  
  ***
  
  Прошло время, и в окрестностях славного когда-то города Ингера, на высоком холме, заросшем чахлыми ёлками и ломкой по летней жаре травой, сидели, отдыхая, двое. У подножия холма по всё той же военной имперской дороге медленно текла обратно в Эрлен человеческая река.
  Несладко пришлось варенгам в походе на запад.
  В каменных ущельях Жёлтых гор, в узких долинах быстрых и холодных рек Ломейна, среди угрюмых вересковых пустошей пелетийского Севера сполна испили они из чаши поражений и ошибок, узнали, чем страх отличается от ужаса, и какова цена верности.
  Поняли и разницу между цивилизованными людями и такими, как они, хотя научиться предавать с чистой совестью оказалось непросто.
  Рагван глядел на растрёпанные отряды с недоброй усмешкой.
  Дважды раненный в тяжёлых боях, пытанный во время короткого плена, привыкший к тому, что его дом - дорога, он так и не стал этим людям своим. Да и не стремился, хотя и видел, что горечь поражений не сломили варенгов, а жестокие уроки за два года сделали из детей - подростков. Они уже не были ордой, что катилась, жадно и радостно, навстречу славным битвам (то есть грабежам и добыче) и не менее славным пирам. Миражи и призраки зрелости впервые заставили их бояться будущего и думать о нём.
  Спутник Рагвана, привычно похрустывая в ладони окатанной речной водой галькой, неторопливо вёл рассказ, думая о своём. Люди, народы и страны действительно часто имеют несчастье прозревать перед концом своих земных дел. Но это редко что-либо меняет, и поделать с этим нельзя ничего. А вот попытаться - стоит. Пусть и не ради народа варенгов, конечно.
  
  - ...если хорошо знали друг друга, то именовали его в личном разговоре много что Высоким Господином, а обычно - императором. А ты думал? Да и не помню я все эти благочестивые и правильные именования. Собственно, тебе-то это зачем, Рагван? Рассчитываешь познакомиться? При вынесении приговора мятежнику, не иначе. ... Разумеется, мятежник. Твоё родство будет считаться по матери, а леди Эльвид была не последнего рода в Эрлене, уж поверь мне. Так что получается, ты - враг государства, а вовсе не волосатый и немытый варвар, как могло бы показаться при беглом осмотре.
  - Видел ли я императора? - пожал плачами советник Элг. - Нет, конечно. Громмана я на этом свете не застал. А вот императрицу, да, видел. Неоднократно. - тут он непонятно усмехнулся и через некоторое время продолжил.
  - В первый раз это случилось когда ей представляли новиков из последнего набора в Управу, хм, Благочестия. За некоторые ... отличия по службе. Большие, знаешь ли в Небесном Ларце разводили тогда церемонии... Обувь сняли, надели что-то эдакое, придворное. Один из наших тогда чуть шею не сломал - поскользнулся и упал на гладком мраморе в этих тапках. Да-а ...
  На спину, помню, взвалили довольно тяжёлый мешок с песком, хотя и очень чистенький такой мешочек, из мерлушки. ... Ну, знаешь, ты действительно варвар. Затем чтобы чувствовать божественную тяжесть в присутствия Неборождённого! Правда, высшие чиновники, как я тогда заметил, носили что-то полегче.
  Императрица сидела на малом троне, на возвышении, за тонкой прозрачной занавеской. И приём был Малый, и не приём даже, а бес его знает, что это было. До сих пор обидно: мы ведь всё же не в судомойки готовились, мы - "руки и уши" государства, знаешь ли. Лучшее, что у него есть. Что у него может быть.
  Вопросы и просто реплики нам передавал какой-то холуй из дворцовых. Вот голос был у человека... В тот раз я так и не понял, что ж у него за должность такая, а больше мы на приёмы не хаживали, всё больше в тайные палаты со временем стали водить для обсуждения иных дел. Императрица предпочитала давать некоторые поручения лично. И о результатах выслушивать - тоже. Большая была затейница.
   Да, дела эти были ... разные, и руки у государства всегда в грязи. ... И в крови тоже, совершенно верно. Суп не сваришь, не свернув шею утке, любезный мой господин. Тебе ли не знать...
  ... Вы, верно, шутите, прекрасный ир? А так и не увиденную мной крепость Алтуну кто империи сдал обратно, обрекая прочих ... северян на разгром и рабство? ... Оставьте, прошу вас, эти объяснения, здесь совершенно нечего объяснять. Не научились пока люди делать хоть что-то важное, оставляя совесть чистой. Впрочем, это совершенно невозможно признать тем, кто не делает ничего.
   ... Тут они немного повздорили, ибо Рагван совсем по-детски обиделся на вскользь брошенный упрёк насчёт Алтуны, и не услышал в обращённых к нему словах главного. Пропустил.
  Советник Элг, впрочем, быстро повернул разговор в другую сторону, рассказав Рагвану о матери, с которой он, оказывается, был знаком и даже служил в соседних приказах; тут уже Рагван не до конца понял, как это женщина может служить чиновником, да ещё рангом повыше самого Элга, который до вырезания ремней из спины стоял в имперском муравейнике повыше тысячника, но выспрашивать не стал.
  
  ... Звали её, конечно, леди Эльвид, хотя Нарт всегда называл её - Инти, а северяне за глаза кликали синеволосую женщину Хозяйкой. Происходила она (а значит и он?) из старого, доброго, но обедневшего рода Салья, что произрастал в провинции Риенн, в "степных воротах" империи.
  Была из Избранных Женщин, но при императрице это означало совсем не то, что при императорах. Впрочем, как ещё раньше объяснил ему Элг, в гарем императора и судомоек набирали и знатных дочерей записывали, как в гвардию, с пелёнок, а потом дарили и отдаривались ими. Императоры многих из этих гвардейцев в юбках и не видели никогда. Да не все и стремились. Разные бывали у Эрлена императоры.
  Что же касается леди Эльвид, то ко двору она попала совсем девчонкой. Императрица набирала себе тогда по провинциям молодых, голодных, хорошего, впрочем, рода и готовых на всё людей. И чтобы у семей были личные счёты с Великими Фамилиями.
  У рода Салья такие счёты имелись. Их было даже больше, чем требовалось, да и сама Эльвид - по складу характера - пришлась к делам императрицы, как стилет к печени. И даже лучше было, что - женщина. Императрица её отличала, подарила огромную усадьбу, деньги...
  Чем больше узнавал Рагван, тем сильнее скребло по сердцу раздражение и ... страх. Ещё один разговор, ещё несколько дней - и он услышит о матери, едва ли не единственном небезразличном ему человеке, что-то ужасное. А что ещё могли рассказать ему о доверенном лице упырихи-императрицы, о которой даже на Севере были наслышаны.
  Начала Гедда Белая, с того, что после убийства мужа приказала отрубить руки и ноги собственной сестре, заподозрив её в участии в заговоре, бросив человеческий обрубок догнивать в бочку уксуса. Сама, говорят культи факелом прижигала, чтобы не умерла сестрица раньше срока от кровотечения.
  Да и не в этом было дело. Его мать оказалась частью бесконечно более сложной жизни. Ещё немного, и чтобы он ни узнал, она станет ему чужой и это и будет предательством - его, Рагвана, Трогга, их существования там, в жалких, провонявших ворванью хижинах и сараях.
   Элг что-то такое заметил, кажется, и больше они о леди Эльвид не говорили. Вместо этого советник стал исподволь, иносказаниями, осторожно делиться мыслями о будущем Эрлена.
  
  Очень скоро, едва ли не после самого первого такого разговора Рагван понял, за что советник Элг оказался на каторге. Оставалось только удивляться, как его раньше не четвертовали.
   Нет, советник вовсе не спорил с тем, что Эрлену нужен сильный государь и не менее сильное государство. Но что это значит - "сила"? Способность топтать соседей, как петух топчет кур, а с собственными подданными вытворять такое, что вслух и не скажешь? А может быть сила государства измеряется способностью видеть в подданных - граждан и поддерживать для них единство законов? А там уж, вашу мать, граждане пусть сами по себе как-нибудь, своим что ли умом, живут?
  Но что за дело императору до законов, верно? Следуя древнему совету правители империи отсекали всё, что возвышалось над своим окружением. Колосья получались всё ровней, а то, что нива оскудевала, ну так что ж - и страна не маленькая, до сих пор то хватало.
   Или всё же стоит поискать другой способ жить, подешевле? Так, чтобы толку вышло больше. А ведь можно, можно и по-другому. И живут уже так люди. И даже не так чтобы очень далеко от нас. К сожалению.
   За один вечер узнал тогда Рагван о том, что существует на свете гуманизм, учение о свободе торговли и предпринимательства, об уравнительном налогообложении, равно как и о некоторых иных доктринах и жемчугах человеческого разума, о которых советник Элг цедил сквозь зубы, ибо они совсем не нравились ему - абсолютному эрленцу по своей сути. Не нравились, но так что же - роскошь следовать своим капризам может позволить себе беременная женщина, а не огромный народ! Это советник Элг понимал очень хорошо.
   Как, впрочем, и то, что рано или поздно император и динаты договорятся. И тогда люди, которые и сейчас - холопы государства, станут рабами частных лиц. И время окончательно остановится в Эрлене. Далеко ли уедешь на невольниках...
   В первый раз Рагван увидел, что этот железный и всё умеющий человек - такой же, как все, что гложет его несбывшееся, что готов он на край света бежать за несбыточным. Увидел его слабость.
   Стало неприятно, как будто он стал что-то должен Элгу; должен, но не собирается отдавать. Вспомнилось почему-то холодное, пустое северное детство. Проклятая жизнь. Когда же всё это закончится?
   
  6. // Алеф-Ноль
  
  
  ... объяснил, что Алеф - одна из точек пространства, в которой собраны все прочие точки.
  - Алеф? - переспросил я.
  - Да. Алеф. Место, в котором, не смешиваясь, находятся все места...
  
  
  1
  
   Огромная башня канонически чёрного цвета уже которое столетие мрачно попирала красную пустыню. Казалось, этим утром она чуть покосилась, но Старый Мунго знал, что нет, всего лишь видимость, что это ветер так укладывает у огромного основания песок: здесь больше, тут - меньше.
  Эх, башня, глупый камень... Когда-то он и его люди могли бы без особого труда взять штурмом это нелепое сооружение... Но, нет - не надо об этом думать. Уже очень, очень давно он не может ничего. Даже воду носить с его-то пальцами непросто.
   Но Старый Мунго не жалуется. Всем ему хорош этот маленький, ничтожный - размером с медную монетку, клочок зелени. Теперь здесь, где испуганные пальмы смотрят в красный песок и тихий ручеёк беззвучно умирает в песках - его дом, тюрьма и всё остальное. Тем более, что он редко бывает один.
   ...Вопрошающих много. Едва ли не каждый день кто-то приходит сюда из ближайшего, настоящего, оазиса.
  Они глядят на него искоса, с опаской. Многие пытались узнать, - а какие тут правила, что делать да как говорить, чего ждать от того, что внутри. Как им тревожно обычно, как надеются они на него! Старому Мунго хотелось пуститься в пляс: он знает свой урок, он поможет, он скажет им всем, и у них получится! И тогда... Тогда они расскажут ему о Лаади. Если увидят.
  Башня Желаний - да, она выполняет желания, как и обещано. Самые важные. Сокровенные. Идущие от души.
  Плата высока.
  Но если Башня впустила тебя, то всё можно исправить. Всё будет, как раньше. Нужно только захотеть. Труден путь, сильны и коварны исчадия тьмы, но добрые боги помогут. Всё зависит от нас.
  ...
  Встать - вот здесь. Назвать имя. Нет, про себя. Всё делать про себя. Говорить не надо. Ждать до сумерек. Думать о желании. Ждать. Можно сесть на песок. Да-да, можно. Но вот ложиться не надо. Да нет, можно. Можно и лечь, но - плохая примета...
  Они благодарили его. Они совали ему деньги. Зачем ему деньги? Пусть расскажут о Лаади. Пусть скажут. Что видели. Он узнает сразу, он поймёт. О, как легко будет ему узнать! И тогда голова, этот раскалённый обруч на висках... Нет-нет, он не жалуется! Он всё помнит. Он виноват. Он не смог. Ведь всё зависело только от него.
  Почему он называет их вопрощающими: ведь они не спрашивают, но просят? Н-е-е-ет, он правильно говорит. Он знает. Люди, что приходят сюда рано или поздно должны спросить: не Башню, не добрых богов, не его, старого глупого Мунго - они спросят себя. Спросят о том, смогут ли заплатить цену.
  
  В тот час, когда солнце убило последнюю тень под худосочными пальмами, на дальних барханах зажглась ослепительная звезда. Старый Мунго даже не сразу понял, что это - всадник. Игреневая лошадь, полированный доспех. Шлем?! Как он жив-то там, в шлеме, вдруг совсем по-человечески подумал старик, даже голова перестала болеть и трястись, и гвоздь в сердце немного ослаб.
  Всадник вдруг оказывается совсем близко, и старик опрометью кидается к источнику и едва успевает назад, к Башне, когда пришелец останавливается у Двери. Конечно, пока никаких дверей нет, полдень, солнце-то не зашло, и на них слепо таращится пустая стена, сложенная из гигантских камней, но дверь откроется именно здесь. Откуда же этот, в шлеме, знает? Старый Мунго ему ничего не говорил...
  Он осторожно, не поднимая головы приблизился. Он не хотел, боялся поднять взгляд, только запахи - конского пота, кожанных ремней, горячего масла да раскалённого почти металла - говорили ему о том, что этот человек - рядом. Всадник медленно повернул голову в его сторону, раздался металлический скрип...
  На миг старику показалось, что это - исчадие. Но нет, вон из-под латной рукавицы смотрит живое, хоть и обваренное, красное мясо. Рукавицы-то ему сейчас зачем, светлое небо...
  Старый Мунго знал, что будет дальше. Бывало, что к Башне приходили и такие. Они никогда ни о чём никого не спрашивали. Они вообще не разговаривали. Глаза у них горели нехорошим огнём, а каменные скулы грозили раскрошить зубы. Не деньги, не удача нужны были им. Что им огонь пустыни...
  Этих он находил утром на песке у самой Двери. Красный песок оставался красным и после восхода, а на телах - одежды на них никогда не было - он часто находил страшные раны. Иногда - следы пыток.
  А на лицах... На лицах у них была - улыбка.
  Он не любил таких вопрошающих. И они не любили его. Как будто знали...
  Старый Мунго протянул всаднику выдолблённую тыкву полную прохладной вкусной воды. Ему нравилось делать людям маленькие добрые дела. Как они благодарили его, когда...
  Мягким, стремительным движением человек в сверкающем доспехе высвободил ногу из высокого стремени, вздёрнул железное колено и изо всей силы вмял тяжёлый кавалерийский сапог в лицо Старого Мунго.
  
  Следующим утром он проснулся как обычно - за мгновение до первого луча солнца. Голова гудела сильнее обычного, нос был, кажется, сломан, почему-то болела спина, а лицо склеила подсохшая красная маска, да так, что один глаз совсем ничего не видел. Очень хотелось пить. Разбитая тыква валялась неподалёку.
   Вчерашнее медленно всплывало в памяти, и он, кряхтя и охая, даже не умываясь, побрёл к Башне. Источник подождёт. Нужно узнать.
  Старик привычно подавил в себе лёгкое недоброжелательство. Даже с ударившим его человеком нужно быть ласковым, нужно говорить громко и ясно, не бубнить под нос. Эх, всё-таки нужно было воды прихватить.
   А-а-а, вот оно как... Ничего уже не нужно. Чутьё не обмануло Старого Мунго. Люди с такими глазами или не возвращались вовсе или миру возвращали их изуродованные трупы.
  Правда, в отличии от прочих, этого в Башне не раздели. Панцирь, тяжёлые сапоги, дурацкий шлем и даже рукавицы - всё было при нём. И он не валялся на буром песке, как все они, а сидел на камне у самой Двери, привалившись к стене. Как живой. Только весь залит кровью.
  Непонятного она была оттенка, но Мунго ли не знать, как выглядит кровь... И меч никуда не делся, торчал рядом из липкого песка - хотя и странный, не по руке. Бабское оружие, сказал бы раньше, гораздо раньше Мунго. Да и ножны на поясе от другого клинка. А вот доспех хорош...
  
   Вопрошающие бывали разные. Обычно - обычные люди: хмурые лица, испуганные глаза; простояв, просидев или даже пролежав ночь у Башни, они встречали утро несолоно хлебавши. Чёрая башня не ответила им, дверь не открылась, добрые боги не услышали. Они ворчали, ругались, поминали жуликов, бормотали что-то о потерянном времени и деньгах, грозились...
  Бить они его, конечно, не били. Всё таки святое место. Да и над головой у Старого Мунго, как ему говорили, висел знак - вроде золотой тарелки без серёдки. Ударить такого, не говоря убить - выйдет себе дороже.
   Да и потом... В глазах этих, ничего себе не выстоявших, Старый Мунго не раз замечал облегчение. Нет, мол, и нет, и хрен с ним, и не надо. Хвала богам добрым, проклятье и поношение богам мёртвым, да бес с ней, с этой Башней. Ему от них обычно перепадало - кусок недоеденной лепёшки, заветрившаяся куриная ножка, полупустой мех прокисшего вина. Вино он закапывал в тени, у ручья. Если выпить много сразу, то можно увидеть Лаади.
   Были и другие. Эти по утрам кричали от радости, что побили тьму исчадий, что Башня открылась им, явила невиданные богатства, одарила могучими амулетами и адамантами с голубиное яйцо, вечной жизнью и синеволосыми красавицами (да, уже отправлены волшбой прямиком в родовой замок, не таскать же девок по пустыне).
  Они были счастливы, у них всё получилось, они готовы были остаться ещё на один день, хотя правилами это и не разрешалось, но... но он хорошо видел, что и эти тоже хотели убраться отсюда - и даже ещё быстрее, чем первые. Лепёшек и вина они не оставляли никогда, но часто предлагали купить у них волшебные цацки или камни - прямо здесь, задёшево. Как это ни смешно, но Старый Мунго знал, что они часто говорили правду - в том числе и насчёт сокровищ. Хотя и не всю.
   И были вот такие. Как этот - на горячем коне. Который сидел на камне, уже наполовину занесённом песком.
  Старый Мунго и сам когда-то был таким. Он и сам когда-то пришёл к Башне через половину мира - Мунго Железные Руки звали его тогда - в доспехе, с секирой, щитом и в среброблистающем шлеме. Он прошёл так весь путь от ближайшего оазиса, где полагалось оставлять спутников, слуг, синеволосых красавиц и - не заметил. Он тоже никого ни о чём не спрашивал и ничего не боялся тогда. Он не боялся даже того, что дверь не откроется. Всё зависит только от нас!
   А потом, когда она открылась, когда его, как навоз, вышвырнули из зала, где он увидел то, что увидел... Он катался по песку, кричал, плакал, ломился в каменную стену. Но было поздно. Тогда и убил он случившегося рядом старика с золотой тарелкой на голове, который был до него. И сошёл с ума. Он всё понимает, но стоит отвлечься и он опять видит сына в зале, где вместо потолка - ночное небо. И видит, как ...
  Теперь... теперь он сам - маленький кособокий старик с изломанной правой рукой, пальцы на которой торчат в разные стороны. Теперь он больше не кричит, катаясь по песку. Вот она Башня, и дверь открыта, он может войти и спросить. Но он никогда не спросит. Потому что знает ответ.
   Солнце вставало, Дверь сейчас закроется... Старик упал на колени, зарычал, как голодный пёс, гримаса ненависти исказила морщинистое лицо. Оскальзываясь в липком он побежал на карачках к залитому кровью человеку и - замер, вздрогнул, сообразив, наконец...
  Откуда взялся этот камень?! Здесь не горы, не родной Цаст, здесь все камни - в Башне. И что это с дверью, светлое небо, она ж на одной петле висит...
   Старый Мунго, сотрясаясь всем телом, склонился над мёртвым: погнувшееся забрало поддавалось с трудом. И тогда безвольно откинутая голова шевельнулась.
  Мертвец открыл глаза.
   - Лаади... - хрипло сказал он, и Мунго задохнулся от ужаса и надежды.
  Он не успел отшатнуться. Не успел закричать. Он даже испугаться как следует не успел. Рука в латной перчатке ухватила его за предплечье, мертвец привстал и Старый Мунго влетел в открытую дверь. "Как же так, - ещё успел подумать он. - Солнце встало, а Дверь открыта."
  ... Там ничего не изменилось. Огромный зал, гораздо больше основания Башни и почти сразу у входа - лестница. Недалеко ушёл он по ней в тот раз. Но сегодня на первой ступеньке его ждал...
  Старый Мунго тихо сказал ему: "В этот раз всё будет иначе."
  А потом в умирающих тенях, залёгших в дальнем углу дёрнулось, хлюпнуло в последний раз что-то большое в зелёных потёках, огромный зал исчез, и Старый Мунго наконец перестал быть.
  
  Алеф пришёл в себя когда солнце-убийца стояло уже высоко.
  Чёрная башня на обжигающем красном песке никуда не делась. ... Тут был этот глупый старик с отсохшей рукой, лез в лицо, чего-то хотел. За ним тянулись из ниоткуда тонкие серые нити. Кажется он его убил.
  А потом он вспомил - и старика, и всё остальное. Огромный зал, где вместо свода - ночное небо. Лестница. Знакомые лица. Вопрос, заданный тем, кто живёт внутри. И его короткий, без слов, ответ.
  Он рухнул на песок, извиваясь пополз к Башне, он что-то кричал и шептал - просил и угрожал, он хотел исправить, он хотел - ещё один раз. Но было уже поздно. Двери не было. И ничего не было - выложенная из гигантских каменных блоков башня оплывала, проваливалась внутрь, беззвучно растворялась в воздухе, и он просто влетел в тёплый влажный туман, пахнущий болотом и горелым мясом, споткнулся о чьё-то тело, рухнул на песок.
  Башня исчезла. Над пустыней раздавался хриплый вой.
  
  2
  Этот мир....
  В далёких южных странах серебрянные грифы стерегли золото и умели останавливать время. В далёких северных странах свирепые гипербореи убивали друг друга на поединке за право обладать валькирией. В соседнем лесу жил оборотень или эльф, а толстый колдун с крючковатым носом в красном плаще занимал мрачную башню на соседней улице.
   Боги этого мира были его свойствами - война, мудрость, любовь, сила... Они выпали из неба и им никогда не вернуться обратно; они стали - наши законы, кусочки, кости в огромном теле космоса, который был Абсолютом. Боги всемогущи, но не могут ничего - только подпирать собой огромное здание, действуя согласно своей природе. Необходимость их природы, её неотвратимость - их судьба.
  Да они и были, как люди, которые дали им жизнь. Вопрос о добре и зле показался бы им глупым. Мир таков, каков он есть. Что есть зло? Убийство ребёнка? Нет. Неумение понять, леность мысли, не более.
  Во-первых, и так ясно. Во-вторых, мир устроен так, как он устроен. Он никем не создан, он вечен. Любовь любит, война губит, всё идёт как должно, как звёзды по небу, всё можно счесть, если твои друзья - гармония, симметрия, ритм и мера. Бесконечность окружности не в её размере: у неё нет ни конца, ни начала, она везде одинакова и идти по этому пути можно до конца времён.
  Мир в те времена был полон сверхъестественного, здесь жила магия и творилось волшебство. Но чудес - чудес в этом мире не было. Это было бы нарушением гармонии и симметрии. Разорванным кругом.
  Человек смотрел в звёздное небо и совершенно точно знал, что никто не смотрит на него в ответ.
  В этом огромном театре большинство играло роль статистов - прознеся фразу своей жизни, они растворялись без следа, повинуясь ходу созвездий. Что это за пьеса, им не сказали, они всего лишь толклись на площади, где устраивалось представление, - а сам этот пустынный мир был сделан для одиночек: он рождал героев.
  Герой - это человек, который верит в судьбу, который знает свою собственную, но живёт так, как-будто это его не касается.
  Алеф не был героем. Судьба подарила ему прикосновение, и у него не стало будущего. Жизнь кончилась, и с ним уже ничего не могло случиться.
  Поэтому, если сквозь обычных людей он проходил как сквозь мух, не замечая, то к героям испытывал чувство, близкое к отвращению. Они кое о чём напоминали ему.
   Этого - он убил походя. Народ на трибунах не успел ещё толком распробовать зрелище, а огромный белокурый молодой воин, наголову выше его, уже лежал на песке арены со вспоротым брюхом, сизые внутренности, кажется, дымятся, в левой руке сжата отрубленная кисть правой.
   Алеф только криво усмехнулся разбитым ртом, глядя на растерянные лица в центральной ложе и лучников охраны на нижнем ярусе амфитеатра, и сплюнул на побуревший песок. Панциря на нём не было, только кулачный щит, всё оружие - чужое.
  Оружие и даже сапоги с него сняли какие-то люди на заставе у этого огромного города у тёплого моря, имя которого - и моря, и города он не знал или не помнил. Помнил только, что на заставе он тоже кого-то убил. Не одного. И не двух. И его бы убили, да вовремя заметили золотую цепь благородного. Цепь, впрочем, тоже исчезла. Хорошо хоть голова на месте - дали ему дурной, дешёвый меч, и пьяный помошник ланисты вытолкнул на арену. Давай, мол, - искупай. Всё зависит только от нас...
   В большом городе у моря был праздник. В забытой древности в этот день шли игры, и люди мерялись силой и ловкостью, а по нынешним нравам от игр остались игрища презренных гладиаторов.
  Вот его и вытолкнули против хмельного от многочисленных побед огромного парня. Алеф и сам был ненамного старше, но в полуседом оборванце со шрамом через всё лицо никто бы не признал молодого всадника на игреневом коне в дорогом доспехе.
  
   В тот день он выходил на арену ещё семь раз, убив одиннадцать человек и старого, плешивого льва. Зрителям однако не понравился этот человек, похожий, как и положено ему было по имени, на охромевшего, полуживого, но - быка. Они злобно орали и свистели, а чернь, угнездившаяся на верхних ярусах огромного здания, швыряла в него тессеры и огрызки овощей. Но старые времена, когда мнение черни имело значение, канули в лету, хотя и не навсегда, к сожалению. Назло оборванцам (и блюдя честь рода и священных игр), патриций из курии города, который потом назовут Ремоной, надзиравший за праздником, милостливо подарил преступнику жизнь - и свободу вступить в гильдию охотников за нечистью.
  
   ... Магистр долго смотрел на этого странного и неприятного, как стальная заноза, человека. И имя у него какое-то нездешнее, нелюдское.
   - Ты убил, - сказал он так, будто предложил Алефу подумать над чем-то.
   Тот долго рассматривал величественного и совсем не старого ещё человека. Что-то кольнуло его. Предчувствие? Отупение начинало проходить. Он просыпался, медленно, не совсем понимая, где он и зачем. Хорошо хоть язык знаком.
   - Убил. И сделаю это ещё много раз. Хочешь, я убью твоего врага?
   - У меня нет врагов. Я живу для того, чтобы жили другие.
   - Конечно, - Алеф даже не улыбнулся. - Понятно. Я буду полезен. Мне не очень дорога жизнь, но... Ведь нужно жить, мастер.
   Они расстались слегка презирая друг друга.
  
  5
  
  В этот раз проклятая девка всё-таки сумела увязалаться за ним. И старшие бараны пристали: "Надо. Ты всё время один. А полагается трое. Возьми хоть её.", имея ввиду - она тут больше никому не нужна, рано или поздно, зажмут где-нибудь в башне и придушат. Уже давно зажали бы, да только ловкая, как лесная дикая кошка. Да и он, точно такой же баран, заступился в тот раз за неё... В конце концов, он согласился, но так посмотрел, что Ива едва не до утра горько плакала.
  Нравы в среде охотников были просты, половина их пришла под руку магистра точно так же, как Алеф - из под топора, и девушке Иве приходилось в крепости несладко. Кроме очевидного - баба есть баба - за ней не стояло сильного клана, да ещё эти синие волосы вызывали всеобщее неодобрение и гнусные шутки. В деревнях о таких говорили: отец согрешил с водяницей, а та выкинула байстрючку в болото. В городах же этой южной страны синеволосых просто не любили, без объяснения причин.
  Алефу все эти маленькие мерзости жизни были безразличны - сам он, конечно, не тянулся к ней грязными руками, но и не мешал делать это остальным, не замечал просто, жил, как в тумане.
  Но однажды - заметил.
  В тот раз Кабан, наплевав на воинские приличия, полез к ней прямо на плацу, во внутреннем дворе крепости. Она отчаянно защищалась, крутила стальное кружево, и пьяная толпа одобрительно взрыкивала, когда её тонкий, но длинный меч чиркал по тяжёлым учебным доспехам, не давая ей, впрочем, выйти из круга. В конце концов она по-серьёзному достала проивника, но лезвие только оцарапало пласты могучих грудных мышц. Кабан, огромный северный варвар, весь в диком мясе и рыжем волосе, только гоготал, как родственный ему зверь морж на случке.
  Магистра не было в тот день в крепости, старшие рыцари тоже по большей части разъехались, а те, что остались, не рвались наводить порядок среди своих диковатых охотников, навербованных среди всякого сброда.
  Ему, кажется, стало неприятно. Уж очень громко орали эти - получившие образ человека по гнусной прихоти отвратительных богов этой южной земли. По древнему закону поединок нельзя остановить, но ему не было дела до законов. Да и не было это поединком...
  Кабан, который не то чтобы боялся его, но не стал бы связываться без особой нужды, как и почти все здесь, ещё только разевал пасть, ещё только готовился к обмену оскорблениями и угрозами, а меч Алефа уже аккуратно вспорол ему горло.
  Он быстро ушёл тогда с недобро загудевшей площади. Не из страха перед друзьями безвременно почившего: уж больно собачьми глазами смотрела на него Ива. Бесовы бесы, да зачем же так! Лучше бы орали эти, похожие на людей.
  Магистр вернулся на следующий день, навёл порядок, долго о чём-то говорил с Алефом за закрытыми дверями своих обширных, хотя и бедновато обставленных покоев. Тем же вечером, ещё пыль не осела после неприятной беседы, они, Алеф с этой Ивой, уже осторожно пробирались по узкой долинке в Вороньих горах, что в полудне пути от города.
  Когда-то здесь бежал ручей, росли смородина и дикая яблоня, а теперь камыш высох, мёртвый кустарник понемногу засыпало пылью, а деревья медленно превращались в камень. Его здесь и без того хватало: красный камень, чёрный камень, серый камень да острые навершия стеблей копьёвника торчат сквозь гальку и щебень. А потом и копьёвник кончился, и даже щебёнка пропала из-под ног; остались одни только чистые и мрачные каменные поверхности, страшной тяжести кости заснувших горных великанов под щербатой луной. Всё, что могло осыпаться, расслоиться и треснуть здесь, давно это сделало.
  Плохое место. И даже не плохое, а древнее, чужое, не мёртвое, но живущее по своим правилам, где люди, кажется, были исключением.
  Приученные лошади остались далеко внизу среди матёрых глыб, что скатились с этих предательских склонов тысячи лет назад.
  
   - Постой здесь. Мне недолго.
   - Хорошо, наставник.
   - Я тебе не наставник, - сегодня он был гораздо раздражительнее, чем обычно. - Сойдёшь с этого места - пожалеешь!
   Иви попятилась, а потом беззвучно фыркнула в широкую, быстро исчезнувшую в чёрной пасти каменной дыры спину, не сходя, впрочем, с указанного места.
  И долго простояла так, слившись со стеной, почти не шевелясь. В подобных местах водились очень непритяные твари. А иногда - и люди. Но в конце концов она не выдержала. Нет, в самом деле, он сказал: "недолго", а вон - полночи прошло, и медленно и осторожно двинулась по пыльному неровному полу, каждый раз сворачивая направо, если тоннель делился, пока не услышала негромкие голоса, не заметила отблески факелов.
  Светлое небо, с кем он там может разговаривать? Ещё несколько шагов, поворот, дальше она не пойдёт, да и слышно стало гораздо лучше.
  
   - ... мало времени, почтенный. Меня ждёт женщина. Я в четвёртый и последний раз повторяю свою просьбу. Сделайте это, Хранитель!
   "Какой ещё "хранитель"?" - подумала Ива, они же в сферах небесных равновесие ... хранят, а к нам нисходят только в дни праздников или некоторых мистерий.
   - Я не могу это сделать. Я не могу никого убить. Я не могу убить даже вас.
   В зале замолчали.
   - Тогда, в Башне, - раздался в недалёкой полутьме спокойный, задумчивый, но какой-то безжизненный голос, она его даже не сразу узнала. - Мне задали вопрос. Готов ли я? Меня дважды предупредили, что отвечать нужно честно. Что иначе будет хуже. Намного хуже. Но я не стал слушать. Я сказал "Да! Конечно!". А он засмеялся. Простой вопрос, неправильный ответ.
  
   Она неосторожно коснулась плечом стены, стараясь подобраться ещё ближе. На пол с тихим шорохом осыпалась пригоршня пыли и мелких камешков, едва заглушив треск факлов. Ходы эти были не то что застывший голый камень склонов. Казалось их пробили этим утром. Ива даже дышать перестала, старательно заговаривая судьбу: с этих стен постояно что-то падает, камни, камешки и сухая земля, никто меня не услышит.
  Тут всё время падают камни, это очень опасное место, бормотала она про себя, медленно пятясь, неслышно скользя над над полом пока сзади кто-то не назвал её по имени - спокойным и задумчивым голосом. Висящий на стене человек вздохнул: он слышал её с самого начала.
  
   - Сними его! Он же старый! - она сама не понимала, что кричала, когда тяжёлая рука швырнула её в пещеру - к факелам, горящим по обеим сторонам от человека, прибитого скобами к камню стены. Под ним в колеблющемся пламени отвратительно мерцала зелёным натёкшая лужа.
   - Ты не охотник... - дрожал от ненависти её голос. - Оборотень! Это ты убил...
  Договорить ей не дали.
   - Дура! Заткнись!! Надоели!!!
   Она не могла отвести глаз от страшно перекошенного лица. Как и с голосом, она даже не сразу поняла, кому оно принадлежит.
  
   - ... не могу рисковать, Ива. Понимаешь? - повторял охотник. Он её совсем не слушал. И ей показалось, что он, кажется, рад. Ну, не то, чтобы в самом деле, но что он с самого начала знал, как обернётся у них всё этой ночью - и теперь, когда уже не надо тянуть и притворяться, когда сползают маски, он чувствовал - облегчение.
  - Я понимаю, - прошептала девушка, которая окончательно запуталось. Если он не оборотень, то ... - Не кричи на меня.
  - Ни х... ты не понимаешь, мокрощёлка! - страшно раздувая горло, так что жилы вздулись на шее, заорал вдруг охотник. - Двадцать лет назад убили мою жену и дочь. Налёт был, имение сожгли, слуг всех кончили - никто ничего не знал - как. Но мне показали, там - в Башне. Сосед это был. Жена ему моя приглянулась. Да и дочка. Понимаешь, ты?! - он орал, надсаживаясь, лицо заливал пот, литые предплечья дрожали; Ива болталось в его вытянутой руке, как мёртвый котёнок.
  В тесном зале голос его был оглушающим. С верхнего клыка тянулась, тянулась и всё никак не могла упасть ниточка слюны и дёргалось правое веко. А она всё время пыталась сглотнуть и тоже не могла.
  - Двадцать лет, каждую ночь! Каждую ночь по-разному, но всегда - одинаково. Их убивают, Ива. Их всегда убивают! Если меня поймают, если я сдохну на колу, от чахотки на рудниках, да просто от старости! - кто им поможет? Этот, что ли?! Ведь они так и будут...
  Она думала, он сейчас заплачет. Но дело, видно, зашло гораздо дальше. Он уже успокоился. Стал знакомым, но слова которые она слышала...
  - Я не могу рисковать. Но тебя я убью быстро.
   - Ты сумашедший... - он не связал её, просто отобрал оружие и толкнул в дальний угол.
  - Да, - быстро согласился он. - Конечно. Но разве я звал тебя с собой? А? С-сучонка безмозглая, подвигов захотелось? Я говорил - мне не нужен напарник, стой у входа? Зачем ты сюда припёрлась, дура?! Мало мне...
   - Не кричи на меня, - шёпотом повторила Ива. Она очень, очень сильно испугалась, но одновременно испытывала и странное облегчение. Она теперь понимала, почему он к ней так относился.
   - Я мог бы... - тихо сказал хранитель. - Наговор быстрого сна. Она забудет...
   - Не пойдёт, - с досадой прервал его охотник, брезгливо оглядывая Иву. - Эта дура ещё и девственница. При первом соитии она всё вспомнит. Возможно... Я не могу рисковать, - выдавил он и отвернулся.
   Ива постояла немного и побрела в недалёкий теперь угол как оплёванная. Села, спрятала пылающее лицо в ладони. Чистая Мать, откуда он знает... Стыд-то какой.
   - Вы однако хорошо осведомлены о некоторых тонкостях...
   - А ты думал. Как убил я вашего первого, ещё там в Башне, так и стал собирать по-немногу, по кусочкам. Учиться.
   - Что значит - убил?! - закричал, как закаркал, хранитель. - Как ты мог его ...
   - Не ори на меня, старый. Так и убил. Он молодой был, наглый. Мало ему было моих девчонок. Мало ему, что я перед ним на коленях стоял. Ему нужно было, чтоб я понял. Согласился. Чтоб говном растёкся, как тот старик у Башни с золотой тарелкой на башке: такова, мол, жизнь в этом лучшем из миров, и хоть не понять мне мудрости этой, но и роптать не смею, мой господин.
  А я ж хоть и трус, но мечник был - неплох. Я ж не знал, что его не так убивать надо, - покосился охотник на зелёную лужу, натёкшую под стариком. - Ну, ножик его отобрал и зарезал, как свинью, делов-то... И колдовство не помогло. Кровищи было, не поверишь: по колено! И - красная. Как же так? Вы ж зелёным мочитесь?
   - Это была твоя кровь, - тихо ответил хранитель.
   - Ну-у? Сам себя убил? Душу свою... Брось, блистательный, я этих разговоров с тех пор немало слышал, уже блевать тянет. Да и не один ли мне теперь хрен... Слу-у-у-шай, а чего ты смурной-то такой? Не твоего ли я сыночка кончил там, в Башне? - с надеждой спросил охотник.
   - Н-нет. У нас нет детей.
   - А как же вы ...
   - А вот так.
   - Послушай, - сказала Ива и голос её сорвался. - Я думаю, что их уже... нет. Что они умерли. Я думаю, что т-твоя ... жена и ...
   - Да, - тихо ответил ей охотник не оборачиваясь. - Я знаю. Это не их мучают. Это меня. А их давно нет. Они где-нибудь там... - сделал он неопределённый жест. - Они и мучались-то всего несколько часов, много что день, да, Хранитель? Уж никак не двадцать лет. А хоть бы и двадцать: это ж ничто, миг на золотых часах вечности. И всем об этом давно пора забыть? И перестать наконец путаться под ногами... - он больше не ёрничал разбойничьим голосом, не скалился и не плевался, речь лилась печально и тихо. Но слышно было хорошо.
  - Но ведь это - было? Ведь их убили. Ведь это твой мир. Зачем? Зачем всё это... Дочка тебе моя мешала, бог? Тебе не стыдно, а? Нет, тебе всё равно.
   Вот теперь он заплакал. Плакал и что-то шептал, отвернувшись ото всех. Он столько лет хотел спросить об этом. Он не хотел уже найти того, кто за всё ответит. Он не хотел отомстить. Он просто хотел посмотреть в глаза.
   - Это не мой мир, - сказал Хранитель.
   - Но и не наш. Вот поэтому я вас и режу. Как свиней. Ты думаешь, я соседа своего, как узнал, так и...? Не-е-ет. Пальцем не тронул. - у него вдруг стало такое лицо, что Ива отвернулась и попыталась вжаться в стену. - Ездил к нему, выпивали вместе. Он меня утешал. Пока его всё-таки не посадили на кол, за других уже... Да я ему ноги готов был целовать, так я вас ненавижу. Я вас вечно буду... Я этот мир ненавижу. Я не хочу чтобы он был. Не всё зависит от нас! Я хочу, чтобы мы могли выбирать. Чтобы каждый выбирал то, что выбрали бы все остальные. Если б могли. Я не знаю, чего я хочу... - лихорадочно шептал он.
   Иве не было смешно. Ей было страшно, потому что она чувствовала - а в этой странной пещере это оказалось совсем нетрудно - как что-то менялось в мире там: за нависшими над ними стенами. Ей мерещились мириады картин - жизнь, мир, знакомое, незнакомое и непонятное, пугающее - картины эти происходили все сразу, одновременно и никак при этом не загораживали друг друга.
  И в этот великолепный и огромный механизм попала песчинка, ничтожная, почти незаметная, почти не существующая, маленькая, но упрямая. Она не хотела уступать чугунным валам и шестерням законов природы. И хранитель тоже менялся, что-то рывками проступало и снова пряталось в нём. Ничего она не могла понять, а Алефа всё это, казалось, совсем не беспокоило.
   - Я никого не убиваю! - закричал вдруг сорванным голосом старик. - Идиот! При чём здесь... Это вы всё - сами! Я поддерживаю равновесие. Чтобы зло не множилось... И нет никаких хранителей. Ничего нет. Это всё - вы! Сами!!
   - Ну да, понятно. - быстро оправился охотник, и гнусная полуулыбка вернулась на его покрытую шрамами физиономию. - Ничего нет, а есть лишь одна видимость, убивай вас, не убивай. Поэтому лучше говно не трогать, а отпустить и даже с извинениями. Вот тебя, например, сейчас. ... Брось, старый, умри как должно.
   - А в той башне у вас был выбор, - хранитель обращал на него столько же внимания, сколько и Алеф на Иву. - Отдать что-то и облегчить участь близких. Как вы думали. А на самом деле - собственную. И всё было по правде, мир бы изменился. Перенос в новое стационарное состояние требует ресурсов... Компенсация локальных возмущений континиимума... Да ты не поймёшь... Вам предлагали выбор - разве это не гума... не правильно?!
   - Да мне-то понятно, а тебе? У меня в Башне - был выбор. А у моих, когда их кусками пластали.... У них он тоже был? А ведь они не одни такие. За мою семью ты чем готов... Ты можешь умереть ради них? Лично ты, гнида? А за всех людей и прочих, у кого есть душа - можешь? Абсолютно чужих тебе? Ведь смешно... Ты же сам ни хрена не понимаешь. Великие б-боги! - выплюнул он. - Такое же дерьмо, только куча выше.
  
   Не справедливость, не воздаяние... Не закон! Милосердие. Милось, сука! Ты простить людей можешь? Как я простил. Имеешь право? Простить - ведь это значит отдать им всё...
  
   Он провёл рукой перед самым лицом старика на стене. И о чём-то тихо спросил. Тот не ответил, отвернулся и, как показалось Иве, покраснел.
  Охотник постоял там ещё немного. Тяжёлые плечи обвисли, глаза погасли.
  - Вот такие дела, почтенный. Заговорились мы с тобой. За окном-то светает поди. Пора.
  Никакого ответа он не ожидал и повернулся к ней, к Иве.
  - Что ж, девочка, хоть тебя не будем мучить. Прости, что я ругал тебя. Мы встретимся после смерти, и ты убъёшь меня, как труса. - глаза его погасли, шаги отяжели. - Всё зря. Но я не могу. Я не могу остановиться.
  Когда он оказался рядом, она через силу шагнула навстречу, крутанула мельницу, метнула стальную полоску, спрятанную в поясе.
   Всё действительно было зря. Удар не свалил его с ног, он успел повернуться боком, а лёгкий нож отскочил от доспеха. Она не слишком хотела убивать, а он не очень хотел уклоняться.
   - Зачем? Зачем, дурочка. Смешная, глупая... - шептал он. Среди всего этого ужаса и невозможности у неё вдруг сладко заныло сердце. Наконец-то он обнял её, в первый раз, прижал спиной к железной груди, рукой в латной перчатке взялся за хрупкий подбородок. Она зажмурилась...
   Немало времени простояли они так.
  У Ивы заболели накрепко захлопнутые глаза. В конце концов охотник отшвырнул её, отвернулся. Упёр голову в стену.
  Все долго молчали.
   - Послушай. - воздух не шевельнулся, только тени качнулись под каменными сводами, но люди услышали. - Подожди. В конце концов ... Кому всё это нужно... такой ценой.
   Они ещё не поняли, не услышали сказанное, но висящий на стене старик внезапно налился светом, железные костыли один за другим пошли вылетали из скалы, как гнилые спички. Стены дрогнули, далёкий гул от корней гор превратился в близкий могучий грохот, кто-то коротко встряхнул пещеру, и пыль, целое облако, океан пыли метнулся к ним, ударил в лицо, завертел. А потом стало очень светло и это было странно, потому что факелов больше не было, осталась одна полумёртвая свеча на каменном выступе, да и проход исчез. Они теперь чуть склонив головы стояли в тесном каменном мешке. Без выхода.
   Ива, полузасыпанная в своём углу, боялась шевельнуться. Охотник - тот просто не дышал, ждал - руки его застыли на мече, но сейчас это был всего лишь костыль для умершей почти надежды.
   - Что стоишь? - не глядя бросил ему хранитель. - Подай... - указал он на странноватый плоский ящичек с небольшое блюдо размером, который они раньше не замечали, а камни и даже пыль с песком обошли стороной.
   Человек с мечом медленно вздохнул, с лица его исчезла и радость, и сумашедшая надежда. Клинок медленно вполз в ножны, сам же он усмехнулся, скрестил руки на груди и лениво ответил:
   - Ты волшебное слово скажи...
   - Что? - не понял его хранитель. - Вот это подай. Мне нужно здесь ...
  Он уже сидел, прислонившись к стенке. Ходить ещё было тяжело, но оживая на глазах, старик быстро копался в бэгах, закреплённых на поясе, что-то там искал, нашёл, обжёгся или порезался, с шипением вытащил руку, тряся пальцами...
  Охотник угрюмо молчал и не делал никаких попыток выполнить просьбу.
  - Чем ты недоволен? Я же собираюсь помочь, - с уловимым раздражением упрекнул его Хранитель.
  - Я сам себе помогу. А ты, старик, не рано ли командовать начал? Обратно на стену хочешь? Это - мигом.
  Старик или тот, кто им казался, оставил пояс в покое, медленно встал, выпрямился и встряхнулся. Стало видно какой он плотный, крепкий и на самом деле совсем не старый. Вот в руках его соткалась из воздуха зелёная, вся в искрах, плеть. Запахло грозой...
  Охотник одобрительно оскалился и мягко сместился вправо, где потолок был повыше. Вместо меча в ладони к нему тоже неизвестно откуда прыгнули метательные ножи из чёрного, не дающего бликов металла, даже на вид тяжёлые и острые.
  И тогда она не выдержала неизбывного как боль в сердце сумашествия, она больше не могла это видеть - она бросилась между ними, повернувшись спиной к ханителю, она умоляла Алефа, кричала на него и била по лицу. Тот не отстранялся, молча смотрел на неё с брезгливой усмешкой. Вот сейчас, ещё мгновение и она услышит холодные, гордые слова, и он скорее сдохнет в этом каменном мешке и будет сдыхать тут каждый день - двадцать лет, двести лет, вечность! - но не сдвинется и на волос.
  Но она в конце концов так отчаянно посмотрела, стиснув кулачки, что...
  Охотник скривился, спрятав куда-то ножи он поднял увесистый ящичек в кожаной суме, обошёл её в два коротких шага и шваркнул под ноги угрюмо набычившегося хранителя запрошенное.
  - Так - хорошо?
  - Благодарю, - сухо ответил тот. - Впрочем, это даже лучше, что так получилось. Во-первых, ты прав. Я тебе не помошник. Во-вторых, совершенно ясно, что в таком виде ты ни к чему не пригоден. Слишком много в тебе намешано. Чтобы найти то немногое, что может помочь, тебя нужно разделить.
  - Пополам будешь резать? - кротко спросил его человек.
  Он был такой разный, он так быстро менялся, что иногда казался Иве совершенно незнакомым. А вот сейчас, в эту минуту он был - как хозяин. Хозяин себе и всему остальному. Ничего не боялся и ничто не могло удивить его или заставить задуматься. Перемнить образ действия. Не говоря уже о мыслях, Наверное, это было хорошо и раньше у неё сладко щемило от этого под левой грудью. А теперь... Человеку не должно быть всё равно. До такой степени.
   - Там видно будет, - в тон ему ответил хранитель, раскрывая "ящик".
  Впрочем, тот, кого она называла - "Хранитель", теперь уже окончательно исчез из каменного мешка. Вместо него молодой парень, совсем ещё мальчишка, в простой и странной одежде что-то быстро отстукивал в раскрытой надвое металличекой тарелке тонкими умелыми пальцами.
   - Вот что Алеф, человек первый. Мы с тобой больше не увидимся, и это будет хорошо. Что у тебя получится я не знаю и не хочу знать. Скорее всего - ничего. Можешь, впрочем, считать это второй попыткой или как вы там это называете. Что хочешь, то и делай. Что сможешь... Давай, хозяин нового мира, укрепляйся духом.
  Ива тоскливо вздохнула и побрела в дальний, ставший уже её собственностью угол. Ещё немного и я окончательно перестану быть ему нужной. Да меня там и не будет, наверное. Дура, дура! Сидела бы себе у входа... Господи, как жалко этого... Дочка у него была? Сколько ж ему лет? Как он живёт...
  И тут она осеклась, потому что заметила, что оба они - и Алеф, и этот непонятный мальчишка-хранитель - смотрят на неё. Они, кажется, всё слышали. На лице Хранителя трудно было что-то прочесть, а вот Алеф...
  Лицо его разгладилось. Лицо его стало молодым и весёлым, немного простоватым. Таким, как в тот далёкий день, когда в переливе теней и шелесте прохладного быстрого ветра его женщина тихо засмеялась и почти неслышно ответила: "Да!".
   Он сделал шаг, другой.
   - Ива, я не знаю, что сейчас сделает этот обманщик, но... Я был плох к тебе. Может быть и вправду вся эта кровавая каша ... не нужна. И я - не нужен. Как ты решишь, так и будет. Новый мир, старый... Велишь идти к Магистру: пойду и всё расскажу, хоть сразу на кол. Или - накажу себя сам. А если хочешь, то... - не думая, что делает он неловко отёр кровь из-под её синих волос, где краем зацепил её недавний камнепад.
   Но Ива не стала слушать эти глупости. Он стоял совсем рядом и она всхлипнув, сделала наконец то, что хотела сделать уже давно.
   Хранитель, как упрямо продолжали называть его про себя эти двое, тоскливо вздохнул и ещё быстрее застучал ловкими пальцами по странной железной тарелке. "Вы ничего не знаете!" - хотелось крикнуть ему. "Вы думаете, зачем всё это было?".
  Когда раса гигантов топтала землю - и людей, - как навоз, он был один, единственный солдат человечества, у него не было выхода и когда он принимал страшные клятвы первых магов в той самой Башне, каждое утро могло оказаться последним. А потом была победа и много чего ещё, а потом - предательство, новые войны, отвратительная кровавая кутерьма, когда он зарёкся поднимать руку на тех, у кого есть душа. И всё как-то медленно, но верно, сошло не туда, ушло в песок, и он уже давно боялся подумать, да хоть просто взглянуть, что же у него получилось. Да, у него - не у них же, не у этих...имеющих душу.
  
  Алеф отстранился от неё, сделал что-то с поясом и на пол с металлическим звоном упали ножны и фляга, стянул через голову кольчугу. Ему это уже не понадобится. Совсем он не был похож на спасителя мира и его вторая попытка - всего лишь возможность предложить ещё одну жертву. За всех.
  Второй раз - у всех разный.
  Он был обычный человек. Человек, у которого осталось меньше, чем ничего, который забыл о том, что некоторые вещи невозможны, который просто не поверил, что нельзя, который точно знал, что хороших людей нет, просто кому-то Башня уже ответила, а кто-то так и проживёт, в счастливом сне, не зная, как тонка грань между его сном и чужой явью.
  Он захотел ... Нет, не изменить человека, это смешно, но придумать, сделать и подарить нам товарища и попутчика - спутника на бесконечной и такой короткой дороге. Сделать из себя - ведь больше у него ничего не было.
  Он был один, но крушение одного человека - это крушение мира, а спасение одного - спасение всех, скажет потом Книга Древняя. Нет двух одинаковых людей, но все мы вышли из одного камня, из Алефа, чтобы каждый мог сказать: "Этот мир создан ради меня".
  
  Именно тогда волшебство и магия исчезли из природы. Теперь лес - это всего лишь лес, и у мира, конечно, много тайн, но ведь это всего лишь дело времени.
  Мир изменился.
  Раньше он был набором вещей, имеющих меру и предел. Сутью вещи была её идея, а формой, формой она цеплялась за тот кусочек Космоса, где существовала. Космос был велик, но - конечен. Упорядочен. Всем было понятно - из тех, кого это интересовало, - что нет ни тел, ни времён, ни последовательности причин, ни тем более идей, которые не имели бы конца.
  Нет, конечно, числа, например, натурального ряда - могли увеличиваться всегда, да и длину отрезка можно делить без конца, но всё это было не то - ведь бесконечность нельзя помыслить, это всего лишь неготовая, неодетая, нерождённая возможность; это всего лишь неставшее, несбывшееся. Второй сорт. Матерьял для идей и мысли; она и не существует, собственно. А если б и существовала, - то на стороне хаоса и зла.
  Теперь же стало наооброт. Теперь в любой конечной вещи люди видели (если хотели) локон, щупальце, дыхание чего-то бесконечно большого и большего - чего-то, что могло быть так, но могло быть - иначе. Мир, наш первый человеческий мир обзавёлся двойным дном. И появилось в нём место, где поселились хаос и бесконечность: отец и мать того маленького чуда, что подарил нам Алеф.
  
   Утром первого дня дня трое вышли из пещеры: Старший, Зелёная и Младший. А четвёртый - тот остался в скале, у корней гор в крохотной пещерке, где то и дело гаснет свеча. Мир уже почти отделилися от него, почти миновал, как приметный камень на берегу.
  Он остался там не навсегда, ведь и мы, люди, - на время. Но пока мы есть...
  Два брата и сестра, хотя это можно назвать и по-другому. А отца у них, а тем более матери, не было. Они - наши дети, хотя и редко мы об этом вспоминаем.
  Мужчины вышли очень похожими друг на друга (и совсем не похожими на Алефа), а у Зелёной на лбу, под самыми волосами - маленький шрам, но он её совсем не портит.
  Как они выглядят в остальном? Совсем как мы, люди, никогда и не скажешь, что...
  Кто из них старше, кто младше... Разница не в возрасте.
  Старший, Хозяин, был в кольчуге исчезнувшего охотника, в руках - их единственный на всех меч.
  Повертел его, в некотором недоумении и зашвырнул в недалёкие кусты:
   - Какая пошлость...
  Зелёная с досадой взглянула на него, Хозяин улыбнулся, подмигнул:
  - Лестница Алефов, аксиома выбора, мощность бесконечного. Континииум-гипотеза, а? До чего всё слова красивые. Трансфинит, правда, на трансвестита похож, но это ладно. Пока здешние обезъяны трансвеститов придумают... Ну, и что же вы стоите? Разве не пора карабкаться - к абсолютно бесконечному?
  "Вторая половинка," - с отчётливым раздражением и неприязнью подумала Зелёная. "Как жаль, что без тебя не обойтись." И вздрогнула от скрипучего, царапающего голоса в голове: "Ты на себя посмотри, неизвестный науке зверь. Анальный секс в подворотне и тут же, на втором этаже - неземная любовь. Сама не из половинок, да? Веди себя скромнее..."
  - Во дела, - продолжил Хозяин вслух. - Люди создали себе бога. Сразу нескольких, - тут Старший с некоторым сомнением оглядел Зелёную. - А интересно, как оно здесь всё устроено? Хотя уже отсюда видно, что всё трёхмерное, ограниченное, проникнуто моралью, этикой и противостоянием добра реальной жизни. Но мы это дело поправим, - пообещал он, сыто потянувшись. - Тварный мир мой, я полагаю? По праву Хозяина. Опять подсунули псину вместо баранины...
  И снова ему никто не ответил. Младший стоял в стороне, выгоревшие на солнце волосы падали на глаза, в зубах - травинка. Мрачно смотрел в никуда.
  - И что же ты молчишь всё время? - обратился к нему Хозяин. - Старшим нужно отвечать! Чужую жену-покойницу вспомнил? И верно: что ж изменилось? Ведь даже если они с девчонкой той воскреснут, то...
  Младший ударил его в подбородок, без замаха, но очень сильно. Это было всё, чем он мог ответить.
  Старший отлетел спиной на иззубренный валун, железо скрежетнуло по камням. Лицо его на мгновение утратило контроль - обида и недоумение исказило сильные, привлекательные черты. Но он быстро справился, нарочито покряхтывая поднялся, потрогав обеими руками челюсть, сплюнул красное и, кажется, белое.
  - Зря ты это сделал, братец...
  Но Младший не слушал. В ладонях его плескалось маленькое серое море. Помедлив ещё секунду, он швырнул его под ноги - к далёкому горизонту. От Алефа досталось ему Пятно, которое он только что подарил людям.
  
  Как оказалось, в человеке действительно имелось многое, гораздо больше, чем казалось Хранителю, который презирал эту хитрую, ленивую и жестокую скотину, и, в тайне от себя самого, ненавидел её поскольку сам происходил от человека. Как оказалось, в постылую скотину были заключены, не смешиваясь с хитростью, ленью и жестокостью, такие места, о которых тот мог только завистливо вздыхать, если зачем-то думал о них.
  И когда Алеф разделился, то кроме двух братьев и одной невнятной сестры новому миру досталось и то, что почти сразу назвали Пятном, - клеткой для того, что было в людях бесконечного, для хаоса их мыслей и желаний. А всё остальное осталось в большом мире, ставшим теперь маленьким, молодым, забывшим прошлое. Нет, мир не съёжился: наоборот, вместо черепахи и трёх китов стали Галактики, световые годы и газовые туманности. Мир огромен, но он уже не может быть всем, чем мог бы быть.
  Зато теперь он мог меняться. Но за этим нужно было уметь придти в это безжалостное место, уметь шагнуть в сторону от дорог людей, оказаться в Пятне, под странными и печальными чужими звёздами. Нужно было умереть.
  
  На площади в центре всех городов рухнула в тот день статуя Великого Равновесия. Испуганные жители шептались, ждали напастей и бедствий. Но пока ничего из предсказанного не происходило. У этого мира всё ещё было впереди.
  
  Трое стояли на нашем первом зелёном холме, потому что четвёртый остался в пещере. Он растворился в воздухе нового мира, протёк водой под корнями гор, утонул скалами в Океане. Он умер, а они родились. Наш Искупитель и его Дети.
  Алеф - значит первый. Первая ступенька Человека Бесконечного. Впрочем, иногда его ещё называют - Кадмон, Кормчий или Красный Лик. У него много имён.
  - Нулевая. Не первая, а нулевая ступенька. - сказал голос Старшего и она досадливо поморщилась, оборачиваясь. Но это был не Хозяин. У Младшего и голос - как у брата, и на губах точно также запеклась кровь. Тяжело ему говорить с миром.
  "Да", - подумала Зелёная, глядя на замерших друг против друга мужчин - "Этот новый мир будет не лучше старого. Он легко может стать гораздо хуже. Но он, по крайней мере, выйдет настоящим".
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"