Жидкая разноголосица вьётся в ушах. Звон капель вокруг морозного колодца окна. Деревья источают ненависть, опутывая корнями ветхие скелеты. Пожарный пруд почти пуст, его дно окуталось жёлтыми и бурыми листьями, затонувшими в чёрной воде. На берегу разбили лагерь хвостатые женщины.
На песчаном кубе, висящем над прудом, зеленеет ядовитый мох и кислотный лишай. На самой верхней грани куба облетают карликовые деревья различных и невероятных пород. На их тоненьких веточках засохшие плоды прошлых лет.
Весь мир пересекают унылые рытвины: следы миграции каменных черепах. Их когти издавна путают с каменными ножами и наконечниками стрел и копий. Впрочем ошибка неудивительна - возраст черепах превосходит возраст любой цивилизации. Скорлупа их яиц прочна и сохраняет упругость долгие века.
Мир поделён на квадраты и круги. Присутствие симметрии случайно и непроизвольно, избежать его сложно. В этом мире на риск идут все, но некоторые идут на это сознательно. Их не встретишь на шершавом асфальте пресыщенных улиц. Те, чей эшафот нарисован мелом на зелёной доске, находят вечный покой в склепах несгораемых сейфов.
Жёлтый лист означает преданность, красный - безразличие, зелёный равнозначен смерти, но таковой не является. Сети из логарифмических спиралей надёжно удерживают тех игроков, чей риск оказался безрассуден.
Старый врач идёт по шелушащимся чешуёй коридорам пустой больницы, его следы дырявят вековой слой известковой пыли. На серых стенах пустых помещений застыли тени врачей, медсестёр и больных. Порой на полу ещё можно увидеть сизый и бурый прах тех вещей, что стояли здесь когда-то. Бурая пыль изржавевших столов и лужицы стекла, в которых ещё угадываются контуры осколков.
Несколько помещений закрыты. Коридор там пульсирует, как живой, подталкивая любого, кто остановится у двери. Там, в плену у сингулярности, застряли счастливые бессмертные.
Я знаю эту больницу. Она всегда отражается в зеркальной глади пруда перед августовским метеоритным дождём. Между рам её окон забились мутные пластиковые шприцы, наполненные высохшей кровью. Иногда врач подходит к окну чтобы помахать мне рукой. Я обычно машу в ответ, ведь весь мой мир отражается на стёклах его очков. Однажды я выкину к чёрту ключ от ржавой входной двери и куплю себе хирургический халат, анатомический атлас и набор скальпелей. Лет десять спустя я смогу поступить в медицинский институт, а всё потому, что я завидую тому старику за окном, в чьих владениях прячутся тайны мира.
Его мир непохож на мой, как сны младенца непохожи на замшевую куртку. Лабиринты серых чешуйчатых коридоров обнимают вселенную ласковыми щупальцами самосознания и в мёртвой петле гравитации вьётся мотыльком первый и последний протон, чьё существование породило мозаику наших миров.
Старый врач молча курит. Даже он не верит в своё существование, что уж говорить о других, чья жизнь от роддома до морга есть лишь чёрная неблагодарность. Дым струится из открытого рта, и глаза стекленеют. Серые струйки вытягиваются наружу. Они пузырьками всплывают на поверхность пруда, вызывая кашель у живущих вокруг женщин. Их хвосты судорожно свиваются в кольца, а восьмипалые руки прикрывают слезящиеся глаза. Медь их рёбер визжит от порывов кашля, в такие минуты я злюсь на доктора. Ведь мне ничего не стоит уронить пару песчинок из парящего куба на поверхность воды, что для старика будет равносильно артиллерийскому обстрелу. Впрочем, гнев всегда быстро проходит - у старого врача и так мало радостей в жизни. Я мысленно прошу женщин уйти, или потерпеть, и они, довольно-таки мирно ворча, дружным строем идут к молодой и игривой каменной черепахе, чтобы натереть до блеска её панцирь.
Кресло поскрипывает и тяжело дышит. У него ревматизм, но слепая верность долгу заставляет его, игнорируя возраст, отважно сопротивляться болезням. Оно помнит всех моих отцов и матерей, и, когда мне становится скучно, спокойно повествует об их интересных и неординарных жизнях.
Именно от своего кресла я узнал число скелетов в Вечном Саду Ненависти и почему огонь боится серебра. А когда в доме просыпаются лампочки, поедая мрак и роняя на пол крошки теней, кресло размеренно и терпеливо собирает с каменных плит весь этот бардак. Правда, если в доме становится слишком много лампочек, то они, оголодав, подъедают даже самые тоненькие и слабые тени. Приходится поднимать пальцы и погружать обжор в летаргический сон, пока они не опустились до самоедства и каннибализма. Хорошо, что такое случается редко.
Вот сейчас у ног кресла и под ним собралась небольшая тёплая стайка теней. Они уютно шуршат и сопят, навевая благостное состояние...