Я спускаюсь в метро. Из узкого, холодного вестибюля, где над головами вошедших курится пар от их учащенного дыхания, подхожу к эскалатору - неторопливой серой змее. На перилах - длинные цилиндрические фонари, с детства вызывающие у меня умилительные ассоциации с большими светящимися леденцами или порциями пломбира. На ребристой спине этой змеи мы медленно плывем вниз. Тридцать вкусных фонарей я отсчитываю по пути вниз, и когда за спиной остается тридцать первый, я подхожу к платформе и слушаю, как из таинственного круглого туннеля доносится негромкое бормотание. Потом оно превращается в отчетливый рокот, в хаосе которого сами собой расставляются тактовые черты. Все громче, все отчетливее ритм - финальное ritenuto, и поезд останавливается, устало вздыхая перед тем как открыть двери.
Суббота. Не так много людей, не такой густой воздух в полупустом вагоне. Нужно проехать всего пару станций, чтобы попасть на вокзал. Я хочу встретить поезд брата. На самом деле, это необязательно - брат старше меня на четыре года и в состоянии сам добраться до дома. Но я люблю встречать поезда. Мы оба любим, но не оттого что с таким нетерпением ждем встречи с друг другом, а исключительно из-за нашего романтического отношения к вокзалам.
"Осторожно, двери закрываются". Еще одна серая ребристая змея, и гул вокзала, то и дело прорезываемый неумолимым и нестареющим голосом, объявляющим о прибытии и отправлении поездов, оказывается совсем рядом. Большой вокзал в центре города - как большая черная дыра в центре Млечного пути. Огромная карта на стене слева наглядно иллюстрирует, как ниточки путей, помеченные цветными огоньками населенных пунктов - больших и малых планетных систем - стягиваются к этому вокзалу. Будто бы страна, если не целый мир, коллапсирует здесь на сравнительно небольшой площади. Только в отличие от настоящей черной дыры, вокзал не только притягивает к себе звездное вещество, но и отдает его. Отдает, правда, незаметно, волоча по тонким стальным ниточкам, точно по расписанию доставляет его до означенных звездных систем. Я подхожу к платформе, к которой уже, почти сливаясь с сероватым небом, приближается поезд с юга. Мой брат был на гастролях, он музыкант.
Темно-синяя спортивная сумка, твердый лоснящийся чехол инструмента. Светло-коричневое пальто, мягкие пепельные волосы. Он говорит, что очень рад меня видеть и уступает моей по-детски назойливой просьбе понести его альт.
Будучи ребенком, я боготворила своего брата и его музыкальные занятия. Закрывала дверь в комнату, в которой он занимался, и никому не позволяла вторгаться в туманный, курящийся сладковатыми созвучиями мир, который он создавал вокруг себя. В детстве мой брат играл на скрипке - тогда маленькой, как он сам - и инструмент рос вместе с ним, пока наконец Влад не стал играть на настоящей, "взрослой" скрипке, а потом не принес домой вот в этом самом твердом чехле свой новый инструмент.
- Альтистов меньше. Им легче найти работу, - коротко объяснил он тогда маме и мне. В тот же вечер я услышала голос нашего нового гостя. С тех пор он звучал у нас ежедневно. Скрипка иногда подавала голос, но в сравнении с чуть приглушенным, сдержанным звучанием альта она казалась мне до неприличия экзальтированной. Она занималась самоистязанием перед публикой. Альт был более сдержан. Он не декламировал, а втолковывал, иногда увлекаясь и начиная бормотать себе под нос. Он не был конъюнктурщиком.
Но я не возненавидела скрипку - нет, отнюдь. В один прекрасный день, я даже перепутала их голоса, заглянув в комнату, где занимался Влад. Он разучивал партию из баховского концерта для двух скрипок, и так нежно, так терпеливо звучал ее голос, такими круглыми завитками ложились одна на другую фразы, что я до последнего такта была уверена, что брат играл на альте. Я не музыкант, посему считаю, что мне иногда дозволено ошибаться, даже так грубо.
- Мы играли Брамса, - кричит он мне сквозь шум вагона, в котором мы едем. - Представь себе, со времени генеральной репетиции ничего не ел!
Представляю охотно. Влад всегда так, и наша мама постоянно опасается, что он свалится в обморок прямо посреди какого-нибудь виртуозного эпизода. После концерта он ехал на ночном поезде. Не Бог весть как далеко, несколько часов езды, но проголодаться за это время вполне можно, в особенности если честно отработал целую симфонию. Так что я не без чувства самодовольства предвкушаю, как он будет уплетать приготовленный мной суп. Почему-то в приготовлении именно этого блюда я наиболее преуспела.
- Алла молодец! - говорит он с набитым ртом, - всегда знает, чем угостить странствующего артиста! Как вы тут?
Человека не было четыре дня, а вопросы он задает с такой деловитостью и настороженным видом, будто бы отсутствовал полгода. Мама работает в музыкальной школе, отец в командировке, я потихоньку зубрю свой немецкий. Дома непривычно тихо, иногда я несмело подхожу к пианино и варварским образом нарушаю эту тишину. Влад смеется.
- Наверное, мы вечером будем играть твоего любимого Шумана... Сергей не звонил? - спрашивает он вдруг после небольшой паузы.
Сергей - это друг моего брата, они учатся вместе в консерватории. Первый раз он появился у нас года три назад, совершенно непохожий на Влада. Худое, резко очерченное лицо, темные волосы, сухощавая фигура, в движениях которой, несмотря на ее внешнюю как бы подростковую нескладность, просматривалась мягкая грация пантеры. Неуловимое сходство добавлял пиджак из черного вельвета и повязанный на шее тонкий кожаный шнурок с маленьким, неправильной формы осколком малахита.
Он был немного старше Влада, но мой брат держался при нем совершенно раскованно и с обычной веселостью, пересыпая речь театральными витиеватыми оборотами, он ввел его к нам, будто бы это была не обыкновенная квартира, пусть и в старой части города, а настоящий рыцарский замок.
- Итак, добро пожаловать в наше скромное поместье! И неудивительно, что первым, кого ты встречаешь, будет ангел домашнего очага, романтик до последней ленточки в прическе, страстная поклонница тевтонского наречия и нашего старого знакомого Роберта Шумана... Алла, возьми же у гостя доспехи!
Влад всегда встречал гостей подобной тирадой, все заканчивалось тем, что новоприбывший, совершенно обескураженный, не знал, куда себя деть, а мы вдвоем, покатываясь со смеху, снимали с него "доспехи", которые составляли главным образом пальто и шарф, а в летнее время приходилось и вовсе ограничиться пригласительным жестом в сторону комнат. Сергей пришел в начале сентября, "доспехов" не было. Он без слов, коротко улыбнувшись, подал мне руку.
Мне было шестнадцать лет, и школа не отучила меня краснеть и смущаться. "Guten Abend, Fräulein" - сказал гость звучным баритоном и прошел в комнату мимо меня.
Сергей был пианистом, и для нас он играл вальсы Ференца Листа. У нас очень старое, измученное тремя поколениями юных любителей пианино, но даже за ним он выглядел так, как будто сидел за блестящим концертным роялем в полном зале, где горят полукруглые хрустальные люстры, и черная крышка инструмента ловит их отблески и отражает волну тяжелого красного занавеса. Это был пианист с идеальной осанкой, который, казалось, не прилагал ни малейших видимых усилий для того, чтобы охватить весь диапазон инструмента и озвучить не только каждую струну, но и сам его корпус, заставить звучать каждую щепку. Это было похоже на историю о сказочном герое, который сжал в кулаке камень, и из него потекла вода.
Потом они играли вдвоем. Когда Влад занимается дома, он иногда просит меня ему аккомпанировать. Концертмейстер из меня не лучший, потому что всем музыкальным премудростям обучала исключительно мама, и самое главное, что ей удалось - это научить меня любить свое искусство. Техническая же сторона от мягкости и нерегулярности домашнего обучения существенно пострадала. Тем не менее, иногда я в состоянии что-нибудь подыграть Владу, а поскольку он знает, что мне самой безумно нравится играть в музыканта - так между собой мы называем мои клавирные поползновения - он охотно занимается со мной, если находится время. Однажды у него нашлось время, чтобы переложить для альта с десяток номеров из "Dichterliebe" Шумана, таким образом мы могли обходиться без вокалиста.
- Хочешь, мы с сестрой что-нибудь сыграем? - спросил Влад, когда они уже собирали ноты.
Я сидела прямо на полу у окна, так что брат стоял ко мне вполоборота, а пианист был виден точно в профиль. Сергей встал и посмотрел на меня (с высоты его роста разглядеть меня было, наверное, нелегким делом!)
- Так вот, значит, кто тебе задает такие медленные темпы в первой части!
Он сказал это задумчиво, без тени иронии, но я смутилась так, что задрожали пальцы. Действительно, я пару раз брала в руки ноты этого концерта, но текст был для меня достаточно сложен, а о быстром темпе меня никто не просил. Влад тогда только начинал его учить. И сейчас он ответил не задумываясь:
- Разница в десять ударов не смертельна. Может быть, я тоже хочу быть редактором нотного текста! Алла, я предлагаю пригласить Шумана к нашему собранию!
Неизвестно, что больше усиливало мое смущение: блестящий Лист или проскользнувшее в мой адрес замечание, или же харизматичная личность гостя, но одно было отчетливо ясно: сегодня я играть не стану. И тогда у меня вырвалось нечто совсем неожиданное:
- Я лучше спою.
Влад только руками развел. - Тогда, наверное, я вам и не потребуюсь, - сказал он, все еще удивленно улыбаясь. - Два солиста ни к чему.
Но я заявила, что Шуман не сильно обидится, если мы включим в вокальный цикл пару струнных пассажей, и Влад согласился. Im wunderschönen Monat Mai, так мы начали - не в меру трепетно и сентиментально; может быть, потому что текст на этот раз показался мне как нельзя схож с моими собственными ощущениями.
После этого Сергей приходил к нам регулярно в течение нескольких месяцев и устраивал длительные концерты. Для них это были рядовые репетиции, музыка состояла из партий, гармонических созвездий, аппликатуры, фразировки и бесконечных пояснений на итальянском или немецком языках. Задача музыканта - скрыть этот айсберг и предложить слушателю его верхушку, в которой все материальные составляющие музыки чудесным образом переплавляются в поток чувственных переживаний. Где находится этот таинственный тигель - не иначе как на крошечном пространстве между пальцами музыканта и поверхностью клавиши или грифом струнного инструмента.
Я усаживалась, как в тот раз, на полу у окна, чтобы наблюдать игру пианиста в профиль. Брат стоял ко мне почти спиной, и я боковым зрением ловила уверенное, но изящное движение смычка. На мое присутствие никто не обращал внимания, и лишь когда я усаживалась поудобнее и за моей спиной шелестела занавеска, Сергей бросал мгновенный взгляд в мою сторону - будто бы желая удостовериться, что продолжению репетиции ничто не мешает.
Они заканчивали всегда в половине десятого, после чего Влад просил друга сыграть что-нибудь сольное. Тот почти никогда не отказывался, Влад подсаживался ко мне, и мне казалось, что мы сидим в настоящем концертном зале, на солирующего пианиста падает свет софита, а после окончания номера мы непременно подарим ему цветы. Играл Сергей обычно Листа - в конце концов он сам стал у меня ассоциироваться с этим образом, но нередко исполнялся Бах, и тогда я смотрела на своего брата.
Когда звучит Бах, можно узнать, как будет выглядеть Влад через десяток лет - лицо его становится жестче, губы плотно сжимаются и на них следа не остается от привычной домашней улыбки. А глаза наоборот, кажется, молодеют, взгляд блуждает по комнате. Эта кажущаяся рассеянность взгляда подкупает - на самом деле он глубоко сосредоточен, он блуждает в зеркальных коридорах полифонии, удивляясь причудливости многогранных отражений. Так сам Влад говорил мне о Бахе. Он брал четыре маленьких зеркальца и выстраивал их в квадрат, одно против другого. "Это четыре голоса фуги, - объяснял он. - У каждого одна и та же тема, но посмотри, как меняется отражение, когда один голос начинает звучать вместе с соседним, с крайним, когда звучат все четыре голоса сразу. Математика тут не бессильна, но бессмысленна, это точно".
В январе совместные занятия прекратились. Сергей не приходил больше, а Влад возвращался из консерватории поздним вечером, в расстегнутом после быстрой ходьбы пальто, из кармана которого уныло свисал длинный провод наушников. Невозможно слушать классику в метро, жаловался он - скорее машинально, нежели на самом деле желая показать свое недовольство. Оркестр собирался на очередные гастроли, и все мысли моего брата были заняты бесконечными репетициями. Они тогда играли произведения импрессионистов. Над оркестром порхали радужные струи, дирижеру приходилось вылавливать из пляски звуков тонкие разноцветные нити и демонстрировать их слушателям, не привыкшим к прихотливым и своеобразным темам.
Я закрыла глаза и попыталась представить, как красный бархат зала наполняется облаками. Лениво сползали они со смычков струнной группы, струились влажным туманом с палочки дирижера. Флейтисты виртуозно выдували облака. Валторнист, вытащив руку из раструба, давал выплыть из медного зева ленивой, отливающей золотом туче. Облака поднимались над залом, обволакивая звенящие бесчисленными обертонами люстры, влажно касались наших щек и обнимали за плечи. Зал потонул в прохладном облачном мареве, и когда музыканты опустили смычки, несколько секунд стояла густая, неколебимая тишина, в которой оседал, рассеивался прохладный туман, поднявшийся со страниц партитуры. Аплодисменты разогнали последние хлопья облаков, и среди слушателей, очнувшихся после белого сна, я увидела Сергея. Он аплодировал сдержанно, лицо его, видимое мною в профиль, скептически улыбалось. Сергей был строгим критиком - он очень любил Дебюсси.
Учиться тем не менее он уехал в Германию - так сказал мне Влад на следующий день после того концерта. В гулкий, вперивший взоры в небо Кельн, и нежное piano, выпеваемое им на рояле, будет подниматься до самых высоких шпилей и повисать на них, как висели перламутровые облака на смычках скрипачей. Узнав об отъезде Сергея, я тоже направилась на вокзал. Наша ветка соединяет четыре вокзала, и во все стороны света, в любую планетную систему можно уехать в зеленом бормочущем вагоне. Больше всего я люблю ездить на электричке на юго-запад. Можно проехать сорок минут и выйти в пригороде, к чудесному готическому вокзалу, сесть на автобус, который едет к парку, раскинувшемуся у самого залива. Там, у каскада с золотыми скульптурами, играет ансамбль ксилофонистов, облекая концерты Вивальди и сюиты Баха в неземные хрустальные созвучия. Такие хрупкие прозрачные гроздья страшно потревожить одним лишь дыханием, но рождаются они, как ни парадоксально, ударом молоточка. А у другого каскада, похожего на огромное шахматное поле, играет роговой оркестр, и можно долго сидеть на скамейке у клумбы, видя, как на наших глазах из отдельных звуков возникает затейливый фасад. Я люблю бывать здесь летом, в белом платье с цветным поясом. Удивительным образом в потоке современной жизни, никоим образом от нее не отстраняясь, здесь сохраняется праздничная умиротворенность, будто бы позапрошлый век еще выглядывает исподтишка из листвы.
А можно проехать еще несколько станций, пробраться через шумный рынок и не через ворота с колоннами, а через скромную калитку войти в совершенно иной парк, где на тропинках деревья обнажают вековые корни, а в пруду плавают лебеди. Я люблю бывать здесь зимой, смотреть, как снег соскальзывает с ветвей и едва слышно падает к подножью ствола.
Сумерки - голубые, уютные, кружились тогда над Ораниенбаумом. Дома Влад канифолил смычок и раскладывал ноты на пюпитре. Я пыталась понять, почему мне не хочется ехать домой и слушать альт соло, и почему Влад никогда не играет Листа.
- Нет, Сергей не звонил, - отвечаю я ему за обедом. - Международные переговоры нынче подешевели?
- Он же вернулся, ты не знала? Говорит, ему наскучил Кельн, и музыка, и много еще чего он говорит. Я получил письмо.
Невозможно. Кельн, пожалуй, может наскучить избалованному эстету, но музыка! Свое удивление я скрыла под маской иронии, что легче всего сделать. Я расспрошу Влада вечером, когда он будет играть. Шуман, он сказал... Значит, сегодня я буду "играть в концертмейстера", а потом, как обычно, мы будем долго беседовать при свете лампы, а за окном будут время от времени погромыхивать трамваи, неспешно ковыляющие под мелким дождем.
Мое чтение сопровождало ровное дыхание струнных арпеджио - Влад разыгрывался, я читала Нибелунгов. Полны чудес сказанья давно минувших лет - ритм стиха причудливо сочетался с триольным ритмом упражнения, в конце каждой строфы альт модулировал в новую тональность и первая доля пассажа настойчиво заявляла о себе. Иногда в игру ритмов вмешивался отдаленный шум трамвая, но прервал ее резкий звонок в дверь.
Слыхал я, что без свиты, с конем своим сам-друг...
- Это Сергей, наверное, - сказал Влад.
И Гунтер вышел к Зигфриду со всем своим двором.
Приветствие друзей было молчаливым - они лишь обменялись рукопожатием, и Сергей прошел в комнату, где они всегда занимались. В мой адрес приветствия не последовало, тем не менее я направилась следом. Он почти не изменился со времени своего последнего визита, и даже продолжал носить малахитовую подвеску на черном шнурке. Влад развязал папку с нотами, я вновь уселась на свое место.
На рыцарские игры весь день глядит она
И больше никакая ей забава не нужна.
Сергей пробежал пальцами по клавишам и закрыл инструмент.
- Не стоит, - сказал он просто. - Этим уже никого не удивить.
- Кого ты хочешь удивить? - спросил Влад.
- Для начала хотя бы удивиться сам, - ответил он, помедлив. - Ты знаешь, что мне там забивали голову Бахом. Ты знаешь, что они обычно говорят - гениальный мелодист, мастер полифонии, интеллектуальная музыка. Высокие сферы. Да... Я перед занятиями имел обыкновение открывать ХТК на любом номере и грызть, грызть эти фуги, пока мне не станет ясно происхождение каждого оборота. Каждого созвучия. Каждой финтифлюшки, которая, скорее всего и вовсе являлась данью традиции. После одного такого разложения мне стало интересно. После четвертого скучно. После двенадцатого Бах распался на моих глазах, я не увидел там музыки, я увидел клочья. Понимаешь? - Он открыл инструмент и схватил первый попавшийся аккорд. - Клочья. Я не нашел бесконечной глубины, которую мне сулили.
- Ты забыл...
- Нет, я не забыл. Я помнил, всегда помнил, что как в архитектуре, у композиторов есть свои балки и стропила. Но в то же время я понял, что нет смысла возводить всю эту фантасмагорию, ибо никто ее не понимает. Да, скажешь ты, есть миллионы ценителей. И миллиарды равнодушных. Тысячи ненавидящих. Так вот, эти равнодушные оказались прозорливее нас с тобой - они с самого начала разглядели здесь пустое нагромождение форм.
- Хочешь сказать, что музыка не нужна?
- Нет, музыка нужна, но нужно создать музыку, свободную ото всякой формы и при этом максимально доступную для понимания. Чтобы слушатель, воспринимая ее, не отвлекался на изыски гармонии и условности формы.
- В таком случае, - проговорила я, - достаточно предложить благодарным слушателям гамму.
- И гамма, - подхватил Сергей, резко взглянув на меня, - и гамма подчиняется определенным правилам. Подумать, сколько ладов существует, и каждый умудрились вычислить, обозвать и записать в учебник теории. Теория может убить содержание, и в этом смысле каждая классическая соната - это акт насилия над творческой мыслью.
Влад перебил его:
- Это просто анархизм какой-то. Да. Проповедь анархиста за роялем. Уже были неоднократные попытки отвергнуть форму, существует масса свободных жанров. Возьми хотя бы импрессионистов. Дебюсси...
- Да, Дебюсси! Это шаг к тому, что я понимаю под доступной музыкой. В Кельне мы создали общество, занимающееся новой музыкой, и мы движемся как раз в этом направлении. Но идеалом должна стать не только свобода, но и простота. Музыка, которая сливается с мыслью настолько тесно, что больше не требуется отвлекаться на оркестровку, гармонию и прочее.
- Это напоминает мне идеальную формулу воды, - Влад улыбнулся. - Помнишь, учили в школе - настоящая, чистая, без химических примесей вода растворяет стенки сосуда. Это же недостижимо.
- Прав! - воскликнул Сергей, выбрасывая руку в сторону Влада. - Дефиниция точна, только я ещё и верю, что это достижимо. Мы шли от идеальной музыки к омертвевшему "Искусству фуги". Потом с наступлением романтического, а затем модернистского периодов давление формы постепенно ослабевало, и наконец настало время вконец освободиться от условностей. Вывести формулу воды, как ты сказал.
- И растворить стакан, - довольно добавил Влад. - То есть утомленные Бахом головы композиторов-новаторов.
Прибавила Кримхильда в ответ на речи брата.
- Получается, что любая схема вредит восприятию, - вмешалась я. Отвлечемся от музыки. Любой язык - это ведь тоже строго выверенная конструкция, но это не только не мешает, а только способствует его лучшему усвоению.
- Язык не искусство, - оборвал меня Сергей. - Язык априори конкретен, поэтому здесь бессмысленно любое сравнение. Я бы на вашем месте, с вашим зауженным пониманием музыкального искусства вообще предпочел бы не вступать в дискуссию.
Сноб! Влад недовольно посмотрел на него.
- Почему - зауженное понимание?
- Потому что вы (он показал на меня) не можете прочувствовать музыку без предварительного ознакомления с ее, так сказать, антуражем. Вам надо непременно узнать, когда и кем это было написано, что собой представляет, а в лучшем случае прилагается и программа. (Это была правда). Поэтому вы так любите романтиков с их причудливыми наименованиями и расшифровками. Игру буквонот у Шумана. Фантастическую симфонию, к которой прилагается целая повесть. Самостоятельно мыслить вы не умеете, а может быть, и не хотите, и в качестве слушателя я предпочту вам любого завсегдатая клуба, который и знать не знает о техническом арсенале композитора, а слушает сходу и пытается понять.
- Да ведь в клубной музыке и нет никакого арсенала! - воскликнула я. - Какой смысл сравнивать ее с классической?
- Ну вот, что же вы заладили: классическая музыка. Опять издержки вашего понимания. Я пытаюсь говорить о музыке вообще, не деля ее на жанры и эпохи. Об универсальной Музыке, о том, как ее надо слушать и создавать.
- Это абсурд, - сказала я тихо. - Если такая музыка и есть, то и создать ее сможет универсальный композитор.
Сергей внимательно посмотрел на меня.
- Может, я к этому и иду, - сказал он твердо, но так же тихо.
Übermensch. Коль Зигфрид впрямь расхвастался, ему несдобровать. Пробило одиннадцать часов. Я посмотрела на Влада - он укладывал свой инструмент в футляр, бережно обнимая его верхнюю деку, будто плечи друга.
Вниз, вниз по лениво ползущим ступеням. Вкусные огни эскалатора мелькают перед глазами - семнадцать, восемнадцать... да пропустите же, не стойте слева! Двадцать два... как бы не навернуться двадцать четыре двадцать пять вот уже ступени сглаживаются в ровную дорожку двадцать девять тридцать это последний тридцать один платформа. Поезд идет на юго-запад. Электричка отправляется через пятнадцать минут. Осторожно двери закрываются. Rauschender Strom, brausender Wald, starrender Fels mein Aufenthalt. Через час буду. Дальше по лестнице с платформы вверх через воркующий рынок, по круто взбегающей вверх улице, налево, в калитку. Rauschender Strom. Здесь никто не будет мешать. Mein Aufenthalt.
Я по-детски всхлипывала. Ничего не умею делать прилично, даже плакать. Что уж говорить об игре на фортепиано. Мне девятнадцать лет, я глупа и сентиментальна. Вдобавок ко всему не особенно красива. Не в меру, как оказалось, начитанна. Мыслю идеалами ушедшей эпохи. С каждым новым обвинением я бросаю в воду искромсанные листья. Камни нельзя - можно нечаянно угодить в уток.
Грустно осознавать это - что все получается как у всех. Когда мыслишь себя особенным, лелеешь свою индивидуальность, а она, попадая в общее море, в одночасье теряется. Грустно оказаться предпочтенным - да, вот так, в пассивном залоге. Жуткая вещь этот пассивный залог, обязательно подразумевает, что кому-то в этой жизни не повезло. Переходные глаголы куда лучше, сразу ощущаешь себя всемогущим и всевидящим. Я предпочел - да, вот это звучит.
Шлеп - недалеко от меня упало в воду что-то круглое. Оказалось - монетка. Сверху на меня с видом победителя смотрел белобрысый карапуз. Торжественно улыбаясь во все молочные зубы. Пуговицы на светлой курточке блестели, когда на их играя попадало солнце, на рукаве горделиво красовалось зеленое пятно от травы. Наверное, сегодня ты совершил немало великих географических открытий, подумала я. Видел гигантские деревья, совершил разведку в полное васильками поле, геройски перелез через корягу, и вот, наконец - вышел к большой воде. Настоящий Марко Поло - хотя тебе, наверное, больше польстит, если я назову тебя Суперменом.
Супермена позвали, и он исчез, я осталась одна внизу. Кусочки зеленых листьев плавали у берега, застревали в песке. Если кто-то звал кого-то вечером во ржи. Ничего ведь не случилось. Мне дали зеркальце, в котором открылась еще одна, неизвестная ранее сторона меня. Электрички отправляются каждые полчаса. Я поднялась по склону и направилась к выходу из парка.