В марте это случилось, в марте. Во вторник. Четверть века прошло, и сейчас снова март, и сквозь прорехи в памяти утекли сотни людей и тысячи событий, а тот день помню, словно вчера.
Впрочем, вру, день не помню, только вечер и ночь. День был обычный, будний, и я отбатрачил-отбездельничал его в захудалой шарашке на Полтавской. Заурядной, стандартной и серой, где каждый, умудрившийся закончить какой-никакой институтишко, именовался гордо - инженером.
В шесть вечера звонок сорвал инженерию с насиженных мест. Враз осиротели опостылевшие кульманы, захлопнулись двери кабинетов и лабораторий, и сотрудники бодро скатились по парадной лестнице в гардероб.
Через пять минут я уже был на Старо-Невском. Старо-Невский середины восьмидесятых... В шесть вечера, когда ещё не зажигаются фонари, но уже начинает смеркаться, и троллейбус-десятка, лихо тормознув на углу с Суворовским, визгнет пантографами по проводам. И, распахнув двери, обменяет два десятка пассажиров, утрамбованных в его чреве до кондиции "больше никак" на три десятка новых, превративших "больше никак" в "а вот хрен вам, влезем".
- Извините, пожалуйста, можно вас попросить? - я не сразу понял, что обращаются ко мне, да и расслышал не сразу. Дискант говорившей почти растворился в многоголосье пульсирующей жизнью артерии города.
- Да, конечно, - сказал я, уразумев, наконец, что девочка лет десяти-двенадцати обращается именно ко мне.
- Простите, мне так неудобно, - продолжила девочка, - но вышла совершенно нелепая история. Я захлопнула за собой дверь, а ключ остался внутри, понимаете?..
Я вгляделся. Речь девочки вовсе не соответствовала возрасту, определённому мной навскидку по росту и голосу. Ещё через пару мгновений я понял, что передо мной не девочка, а вполне сложившаяся женщина или, скорее, девушка. Притом симпатичная девушка. Только не обычная, а маленькая. Лилипутка.
- Где вы живёте? - спросил я, ещё не вполне осознавая, чем могу быть полезен, если могу вообще.
- Недалеко, на Третьей Советской. Ой, мне так неудобно. Но очень надо попасть в квартиру, просто необходимо, я чайник на плите оставила. Вы мне поможете? Поможете ведь, ну, пожалуйста.
- Что надо сделать? - спросил я, прикинув свои возможности по вышибанию дверей и найдя их весьма сомнительными.
- Залезть в форточку. Или подсадить меня.
Я ни разу не чердачник. Так же, как не альпинист, не скалолаз и вообще не спортсмен. Умение лазить в форточки, мягко говоря, к моим достоинствам совсем не относится.
- Я не смогу, - сказал я удручённо. - Я обязательно свалюсь и при этом непременно расшибусь. Или мы вместе расшибёмся.
- Извините. Я попытаюсь найти кого-нибудь. Простите меня.
Не знаю, показалось ли мне или я на самом деле услыхал в упавшем почти до нуля дисканте отчаяние.
- Какой этаж? - спросил я уныло.
- Первый, - отчаяние в голосе явственно сменилось надеждой.
Я мысленно выругал себя за то, что не спросил про этаж раньше. Первый... Для её роста высота, конечно, значительная. Но для моего - вполне приемлемая.
- Пойдёмте, - сказал я. - Надо, наверное, спешить? С учётом чайника.
- Да, я боюсь - надо. Там, правда, было много воды, но... Ой, спасибо вам. Огромное. Как вас зовут?
- Александром. Можно Сашей.
- А меня - Вероникой. Побежали, да?
Спустя пять минут, пролетев через десяток печально знаменитых ленинградских проходных дворов, мы оказались у обшарпанной стены древней пятиэтажки. Я проявил чудеса ловкости, умудрившись с третьего раза не свалиться с водосточной трубы. Первые два, правда, украсили меня ссадиной на запястье и синяком на заднице, но бог, как известно, благоволит к третьим попыткам. Последний синяк, на этот раз на рёбрах, я заработал, выпав из форточки вовнутрь и пребольно ушибившись о подоконник.
На кухню, усмирять чайник, я доковылял с трудом. Обжёгшись об него напоследок и сыпля проклятиями, добрался до входной двери и впустил хозяйку.
- Вы не представляете, как я вам благодарна, - сказала она с порога. - Ой, Саша, на вас лица нет. Вы ведь ушиблись, да? Пойдёмте, я никуда вас не отпущу, даже не надейтесь. Сейчас буду вас лечить.
Мои слабые, из вежливости, возражения были пресечены на корню. Меня усадили в гостиной на диван, одарили проспектом "Ленинград город-герой" и наказом ждать, после чего хозяйка улетела на кухню. Ещё через пять минут ожидание закончилось. В гостиную въехал столик на колёсах высотой вровень с Вероникиной макушкой. На нём дымилась чайная чашечка, к ней приткнулось блюдце с мелко порезанной снедью, а рядом с ними возвышалась непочатая бутылка с жидкостью, которую я, вглядевшись в этикетку, идентифицировал как вино "Токайское". Проспект у меня немедленно изъяли, а вместо него вручили штопор и велели бутылку откупорить.
- Ребята скоро придут, - сказала Вероника и достала из серванта две рюмки, одну обычных размеров и другую величиной с напёрсток. - Но мы можем начать и без них. Наливайте, Саша. Да, кстати, можете звать меня Никой. Или Верой. Или Викой, как вам больше нравится.
Чудом не промазав мимо рюмки-напёрстка, я разлил вино. Затем произнёс маловразумительный тост и, осторожно чокнувшись с Никой-Верой-Викой, освоил Токайское. Затем в двух словах рассказал о себе. И выслушал ответную речь. Ника оказалась артисткой труппы из четырёх человек, приехавшей в Ленинград на гастроли из Риги. Квартиру на Третьей Советской труппа снимала.
- Мы путешествуем по всей стране, - сказала Ника и, улыбнувшись мне, осушила микроскопическую рюмку. - Ваше здоровье, Саша. Мы танцуем, разыгрываем пантомимы, Илья, он скоро придёт, немного фокусничает. У нас есть режиссёр, но он сейчас не с нами, остался в Латвии. Чудный человек, замечательный, собирал труппу несколько лет. Он... - Вероника замялась, - он не из наших. Но его родители, они были ростом с меня, а он вот уродился без отклонений.
Я ощутил дискомфорт. Я никак не мог привыкнуть к тому, что передо мной симпатичная, привлекательная девушка, а не ошибка и нелепый выверт природы. А теперь, когда она упомянула об отклонениях, мне стало неловко. Мучительно хотелось задать вопрос, что она думает о самой себе, но сформулировать его так, чтобы не обидеть, совершенно не удавалось.
- Не стесняйтесь, Саша, - угадав моё настроение, сказала Ника. - Вы ведь хотите спросить, считаю ли я себя нормальной, не так ли?
Я сглотнул, почувствовал, что отчаянно покраснел, и принялся мямлить нечто неразборчивое.
- Что, если мы перейдём на "ты"? - неожиданно спросила Ника. - На брудершафт - и на "ты". А потом ребята придут, - добавила она невпопад.
Ребята пришли, едва я неловко клюнул девушку в щёчку, покраснев от брудершафта и вовсе до помидорного цвета. Илья доставал мне до пояса, Боря был на пару сантиметров ниже, а Антон - ещё на пару.
Через полчаса я был на "ты" уже со всеми, затем откупорил вторую бутылку всё того же Токайского. Она быстро опустела, в основном, моими трудами, и за ней на свет божий извлекли третью.
Я не знаю, когда наступил момент, в который я почувствовал себя своим, и опьянение здесь вовсе ни причём. Да и не было опьянения. Была весёлая и задорная дружеская трепотня обо всём на свете. О театре, о литературе, о кино. И я, рафинированный петербургский интеллигент, начитанный, нахватанный и достаточно эрудированный, вдруг понял, что уступаю в интеллектуальном плане. И ещё понял, что мне это не зазорно, а, наоборот, приятно. Потому что в физическом - уступали мне, и таким образом создавалось совершенно необыкновенное ощущение равенства и приязни.
Я перестал стесняться. Я травил нескромные анекдоты, и над ними заливисто хохотали и выдавали анекдоты в ответ, ещё более нескромные. Затем я загнул про Брежнева, который пень пнём, и выслушал про Суслова, скоммуниздившего золотую ложку из кармана Громыко. Потом с жаром спорили о творчестве Ремарка. Сошлись на том, что он - чуть ли не единственный писатель, у которого нет пиков и спадов, и все написанные им десять романов и пьеса выдержаны на одном, высочайшем уровне. От Ремарка перешли к Воннегуту, от него - к Фолкнеру, затем литература получила отставку и заговорили о театре. За ним - о музыке. К полуночи снова в ход пошли анекдоты, и Антон рассказал про говорящего попугая, доставшегося старой шлюхе. Анекдот был донельзя неприличный и настолько же смешной.
- А среди лилипуток есть шлюхи? - спросил я, утирая слёзы, выступившие от смеха.
Я осёкся. Наступила пауза, я понял, что сморозил глупость.
- Мы называем себя "маленькие", Саша, - деликатно сказала Ника и провела ладошкой по моей щеке. Я вновь покраснел и внезапно ощутил, что мне необыкновенно приятно. - Лилипутами называют нас остальные, нам не нравится это слово. Оно звучит несколько пренебрежительно. А насчёт проституток...
Ника замолчала. Я всё ещё чувствовал нежное, почти невесомое прикосновение её руки. И - я впервые подумал о ней как о женщине. До этого мне и в голову не приходила подобная мысль, а сейчас я вдруг осознал, что попросту не причислял нас с ней к одному биологическому виду, и мне стало стыдно. "Идиот", выругал я себя, она ничем не хуже девушек нормального роста. Да какое там "не хуже" - остроумная, образованная, красивая, в конце концов.
- Среди нас есть проститутки, Саша, - сказала, наконец, Ника. - К сожалению. В процентном соотношении больше, чем среди каких-либо других человеческих общностей, включая этнические. В основном, проститутками становятся девушки, у которых не только маленький рост, но и физическое уродство. Их, в отличие от нас, называют карлицами. У них нет другого способа себя прокормить.
- И что, их услугами пользуются? - глуповато спросил я. - Вас же не так много, и потом...
- Пользуются, пользуются, - перебил меня Илья. - Только не маленькие. А любители острых ощущений, такие, Саша, знаешь ли, скрытые педофилы или садисты. Которым нравится думать, что они проделывают это с ребёнком.
- Пора спать, мальчики, - сказала Ника.
Я спохватился и посмотрел на часы. Было полвторого ночи. Я вскочил, охнул от боли в зашибленных рёбрах и принялся прощаться.
- Пойдём, Саша, я провожу тебя, - тихо сказала Ника. - Не беспокойтесь, ребята, я лишь выйду во двор и сразу вернусь.
На улице было темно, стыло, накрапывал промозглый мелкий косой дождь, да изредка разрывали тишину неистовым мявом мартовские коты.
- Саша, - сказала Ника, когда я, повернувшись к ней лицом, собрался прощаться. - Я тебе нравлюсь?
- Э-э... да, конечно, - замямлил я, - ты, разумеется... Ужасно рад нашему знакомству. Спасибо форточке. То есть чайнику. Тьфу, ерунду какую-то несу, прости.
- Саша, я имею в виду, нравлюсь ли тебе как женщина?
- Да, - сказал я твёрдо. - В том числе.
Мы замолчали.
- Пойдём, - сказала, наконец, Ника и потянула меня за руку. - У ребят отдельная комната. Я знаю, что ты хочешь спросить. Маленькие почти не спят друг с другом. Понимаешь, наши мужчины практически не способны удовлетворить женщину. У них для этого недостаточно... Я думаю, ты понял, о чём я говорю. У меня не было мужчины целую вечность. Не нашлось такого, с которым мне бы хотелось самой. Прости, что я так откровенна.
Это была потрясающая ночь. Волшебная. И потрясающая, волшебная женщина, хотя понял я это много-много позже. У меня не было ощущения, что я занимаюсь любовью с ребёнком, того, о котором говорил Илья. А было лишь накатившее и полностью поглотившее меня чувство нежности. И благодарности. А ещё - удовлетворения, такого, которое не испытывал доселе и, наверное, не испытывал больше никогда.
Этой ночью мы не сомкнули глаз. Утром, совершенно обессиленный, я с грехом пополам оделся, пропустить работу было нельзя, мы, как назло, именно в этот день сдавали срочный проект.
- Ты ещё придёшь, Саша? - спросила Вероника. Она, нагая, подошла ко мне, прижалась. Я вновь почувствовал возбуждение, даже несмотря на то, что вымотан был до предела. - Я не прошу тебя остаться, Саша. Просто приходи, ладно? Приходи ещё раз. У нас сегодня выступление в Клубе железнодорожников, это с пяти до семи. Потом я свободна. А завтра утром мы улетаем. Ты придёшь?
- Да, - сказал я. - Непременно приду.
Проект сдали на "ура". С полудня я отпросился с работы и поехал на такси домой, мне необходимо было отоспаться. Я поставил будильник на пол шестого, чтобы встретить Нику у Клуба железнодорожников после выступления, в семь. Не могу себе простить, что проспал, до сих пор не могу.
Я продрал глаза в восемь. Через полчаса вылетел из дома, поймал такси. Ещё через полчаса с огромным букетом роз оказался на углу Старо-Невского и Суворовского, на том, где её встретил. И только там, на этом углу, осознал две вещи.
Первое, что я влюблён. Влюблён отчаянно и бесповоротно. И второе, что я не помню. Абсолютно не помню, где она живёт. Тот, кто бывал в ленинградских трущобах между Старо-Невским и Третьей Советской, поймёт. Десятки проходных дворов, извилистых, узких, нет, не десятки, сотни. Ведущих в дворы-колодцы из других дворов-колодцев, мрачных, тесных, похожих один на другой как родные братья.
Я заметался. Три часа подряд я лихорадочно обшаривал дом за домом, двор за двором. Я не мог вспомнить. Проклятье, не мог заставить себя вспомнить. Я отбросил застенчивость, отринул стыд и принялся нагло, бесцеремонно стучаться в дворницкие и названивать в квартиры первых этажей. Во все подряд. В одних мне сочувствовали, в других материли, в третьих крутили пальцем у виска. И никто ничего не знал. Никто. Ничего.
К полуночи я выдохся. Я рухнул на убогую лавку, притуливуюся к стене дома в одном из бесчисленных однотипных дворов. Я сидел, ссутулившись и закрыв руками лицо. Увядшие бутоны обтрепавшихся белых роз глядели на меня укоризненно, умирая.
Я провёл ночь на Московском вокзале и, едва рассвело, продолжил поиски. Я опять не нашёл. Поймал такси, обещал водителю двойной счётчик, и "Волга", взревев двигателем, рванула в аэропорт. Я едва не приплясывал от нетерпения на пассажирском сидении.
- Намного опаздываешь? - озабоченно спросил таксист.
- Да, - сказал я. - Возможно, на целую жизнь.
До позднего вечера я лихорадочно метался по Пулкову. Затем, когда надежда иссякла, разбитый и обессиленный, поехал домой.
В понедельник я взял на работе месячный отпуск и улетел в Ригу.
Амок. Это, наверное, был амок. Я не мог остановиться. Я искал женщину, о которой почти ничего не знал. С которой провёл один вечер и одну ночь и которую больше не видел. К тому же, не вполне женщину. Или вполне?.. Или...
В Риге я пробыл месяц. Я пытался навести справки, дал объявления в местные газеты, развешивал их на фонарных столбах по всему городу. Я объездил театры, клубы, даже школы. Везде я выспрашивал о лилипутской актёрской труппе, о постановщике, который её создал, о солистке по имени Вероника. Я не нашёл ни режиссёра, ни труппы. Не нашёл и Веронику. Не нашёл ничего. И никого. В конце концов, я пришёл к выводу, что она мне сказала неправду. Я облазил всю Ригу. Живи она здесь, я бы не мог не найти. Её здесь никогда не было.
Под конец, полностью опустошённый и выхолощенный, я снял проститутку. Карлицу, увидел её в холле гостиницы "Латвия", подошёл и сходу договорился о цене. Привёл в номер, набухал себе до краёв стакан коньяку и залпом его опростал.
- Мне раздеваться? - безучастно спросила карлица.
- Раздевайся. Нет, постой, не надо. Скажи мне, что вы испытываете, когда вас... с вами...
- Кто "вы"?
- Вы. Маленькие.
Карлица внезапно расхохоталась. Я пришёл в ужас: смех был скрипучий, кашляющий, со всхлипами и подвизгиванием, почти лай. Отвратительный, как она сама.
- "Маленькие", - сказала карлица, отхохотав. - Так называет себя элита. Чистоплюи, недорослики, которым повезло: они не горбаты, не сморщенны и выглядят почти людьми. А такие, как я... Мы не маленькие, мы даже не лилипуты. Мы - дварфы, понял? Ну так что, раздеваться?
- Не надо, - сказал я. - Ответь на вопрос и уходи.
- А пошёл ты! Дерьмо! - проститутка смачно сплюнула на пол. - Чтоб тебе испытывать то, что мне, козёл.
Она ушла, а я ещё долго сидел у окна, и гирлянды звёзд на небе ночной Риги хороводили у меня перед глазами. А потом одна звезда, оторвавшись от товарок, стремительно полетела вниз.
- Увидеть её опять, - загадал я. - Ну же!..
Прошло двадцать пять лет. Четверть века. Моё желание не сбылось. Что ж, я не верю в падающие звёзды. Я вообще мало во что верю.