Вокзал. На перроне ни одного человека. У двери вагона молоденький часовой с винтовкой. Его лицо словно неподвижная маска. Девушки, несколько, из числа тех, что ходили в кружок Василия, выпросили дозволения начальства проститься с владыкой. Они входят в одни двери, одна за одной, и выходят в другие. Владыка стоит в тамбуре спокойный, такой, как всегда, в своем черном одеянии. Девушки подходят молча, принимают благословение, целуют руку, и тут же выходят на другую сторону перрона. Одна из них немного дольше смотрела в глаза Василия, словно пытаясь сказать ему взглядом: "Ты идешь страдать за свою веру, я жалею и уважаю тебя! И пусть смилуется над тобою Бог!" Поезд тихо тронулся, потом пошел быстрее. Василий видел, как девушки встали на колени. Он не мог видеть слёзы на их лицах, но он их чувствовал, и сердце его трепетно сжималось. Девушки протягивали руки вслед уходящему поезду...
Василий открыл глаза, видение схлынуло, но боль из сердца не ушла - она крепкой занозой сидела в груди. Старик попытался приподняться, она впилась ему в рёбра: "Вот она, благословенная, пришла, наконец... Но что же так больно-то..." Василий смотрел в черноту ночи, а ночь смотрела на него улыбающимся синеоким лицом Машеньки, таким, как он его всегда помнил. Потом, словно в калейдоскопе, на мгновение родное лицо исказилось, и перед Василием возникло другое. Он, даже не вглядываясь, узнал бы его из тысяч других лиц: "Ираида...прости меня...денно и нощно молюсь о твоём спасении...нет мне оправдания...как нет оправдания и нашим палачам..." Лицо Ираиды сменилось лицом Агафангела, укоризненно покачивающимся из стороны в сторону. Прежде чем Василий успел ему ответить, оно сменилось на лицо Сашеньки, встревоженно вглядывающееся, губы которого через вату невесть откуда спустившихся облаков замедленно спрашивали:
- Де-да...ты...че-го?
Василий не мог вымолвить ни слова, и только смотрел на Сашеньку, мысленно прощаясь и прося прощения, что не доучил, не досказал... Но Сашенька, вместо того, чтобы дать деду спокойно умереть, бросился за помощью к бабке-знахарке, живущей на отшибе. Запыхавшись от стремительного бега, он барабанил в окно, затем в дверь. Бабка появилась на пороге одетая, будто и не ложилась спать, а сидела наготове. Саша описывал ей состояние деда, а бабка, беспрестанно качая головой из стороны в сторону, собирала какие-то склянки в узелок. Накинув тулуп, она потрусила вслед за Сашей. Василий лежал, прикрыв глаза, и казалось, не дышал. Сашенька бросился его тормошить, но бабка, перехватив его руку, знаком показала стоять в сторонке. Она умело нащупала пульс на руке Василия, приложилась ухом к его груди, приподняв его голову, влила в рот какую-то настойку, а потом втирала в грудь маслянисто-жирное снадобье. Она аккуратно прощупала руки и ноги старика, потом присела рядом на кряж, заменяющий табуретку, и замерла, мерно раскачиваясь из стороны в сторону. Прошло какое-то время, Василий открыл глаза. Бабка склонилась над его лицом, вглядываясь, а потом бросила Сашеньке:
- В избу его надо, здесь он долго не протянет. - Сашенька умоляюще смотрел на неё, и она, подумав, подсказала, как и к кому нужно обратиться, чтобы перенести деда в её доморощенный лазарет.
Сашенька еле дождался утра, и как только раздался звук ударов по куску рельсы, поторопился к дому руководства. Начальство сильно уговаривать не пришлось и, получив добро, Сашенька упросил троих крепких мужиков помочь перенести деда. Они переложили его на овчину, и потащили в избу знахарки. Положив старика на лавку, служащую в зависимости от надобности: для сидения или спальным местом, Сашенька огляделся. В горнице было светло и приветливо просто. Непроизвольно его рука потянулась ко лбу, и описала крест. Вдоль бревенчатой стены висели пучки засушенных трав, а на полках, в закутке, завешенном белой с красными узорами тканью, стояли разные склянки.
- Ну, иди уже. Я всё сделаю, что возможно. - Сказала бабка, выпроваживая Сашеньку из избы, и на его умоляющий взгляд ответила - Всё в руках Господа. - Кивнув в сторону лавки, добавила - Ему сейчас отдых нужен. Три дня даже не заходи, молись токмо.
Сашенька вышел из избы и сел на крыльцо, обхватив голову руками. "Деда, деда, что же за жизнь-то такая окаянная? Вместо правды - кривда. И где он, этот твой Бог? Куда смотрит? Дык, и кому молиться-то теперича? У старухи - староверки - свой бог, у тебя - свой, у новой власти - свой, у Гитлера поди ж ты, тоже наверняка свой бог имеется". Немного подумав, Сашенька поднялся со ступеньки, осенив себя крестом, тихонько сказал:
- Прости, Господи, неразумного! И помоги деду Василию - рабу твоему, между прочим, выздороветь. Он за тебя столько мук перенёс. Неужто не удостоился он хоть маленькой радости? Смилуйся над дедом. Никого у меня кроме него не осталось. Да и у него тоже, поди никого, кроме меня. Вот выздоровеет дед, тогда поверю, что ты есть. А не поможешь, откажусь вовсе.
Сняв часть тягостного бремени с себя, и переложив его на плечи непонятно какого бога, Сашенька отправился выполнять свои ежедневные нормативы и, работая, представлял, как через три дня увидит улыбающегося и здорового деда и скажет ему: "Давай, деда, расскажи, какого рожна ещё твоему богу от тебя надо?"
Снадобья, что давала знахарка Василию, погружали его в сон, и он беспробудно проспал трое суток. Тревожные видения поначалу перемешивались с хорошими воспоминаниями, затем перестали беспокоить вовсе, и старик даже начал иногда улыбаться во сне. По прошествии трёх суток Сашенька заглянул его проведать. Дед также лежал на лавке, и казалось, спал. Когда Сашенька наклонился над ним, прислушиваясь к дыханию, Василий открыл глаза. Он узнал Сашеньку, и вместо улыбки из уголков его глаз скатились две слезинки. Пробежав по вискам, пропали в седых волосах.
- Деда, мы с тобой ещё повоюем! - Пытался приободрить его Сашенька, и что-то ещё говорил, смешно размахивая руками от волнения. Но именно в этот момент Василий вдруг осознал, что это конец. Не в смысле, что он сейчас вот прямо и отдаст Богу душу, а что всё...не нужно ждать случая или кары господней, конец всё равно близок. И он, Василий, ничего уже больше не сможет изменить ни для кого. Даже для себя ничего уже не сможет. Соломинка, доселе державшая его на этом свете - хрустнула и разломилась, больно застряв в сердце. Ровно настолько, насколько он любил, верил и нёс добро. Ровно настолько он познал боли, страдания и унижения. Человеческие возможности всё же ограничены. Можно понять людей, принявших мученическую смерть - они хотя бы могли знать, что ещё чуть-чуть и страдания их окончатся. А понять мученическую жизнь - невозможно, это противоречит здравому смыслу. Одно дело, когда ты сам выбираешь для себя определённые страдания, с целью укрепления духа, или когда вор или убийца несёт наказание за своё преступление - он хотя бы знает, за что. Но когда тебя мучают за то, что ты хотел сделать жизнь людей лучше, и ты несёшь наказание за преступление, которого не совершал, вместе с ворами и убийцами и другими невинными жертвами, этим страданиям не видно конца, они не утихают ни на минуту, терзая даже во сне. "Всё. Я - простой старик, который скоро умрёт, и моя жизнь была так же бессмысленна, как и жизнь других людей, тысячами умерщвлённых в лагерях. Я не смог светом твоим вразумить тех, кого вразумить невозможно, мне не дали сделать то, к чему стремилась душа, и я даже не смог умереть мученической смертью. Будет ли что там впереди, я не знаю, и я ощущаю себя голым странником в неизвестном краю, стоящим на перекрёстке, где нет ни одного указателя. Я знаю, что скоро умру, но не знаю, сколько у меня осталось времени. Я знаю, что я должен что-то найти, только не знаю, что. Мои глаза стали смотреть внутрь или в вечность, что, по сути, кажется одно и тоже..." - Василий приподнял руку и перекрестил парня, шевеля губами слова молитвы. Сашенька сжал его ладонь и, пообещав навещать каждый день, вышел из избы.
Прошло ещё трое суток, большую часть из которых старик спал, а когда просыпался - тайком следил глазами за знахаркой. Она всё время была занята, и порой ему казалось, что она не ходит, а плавно перемещается по воздуху в нескольких сантиметрах от пола, так она была бесшумна, легковесна и быстра. Но уследить, чем она занималась, оказалось непростой задачей. Знахарка словно чувствовала на себе его взгляд. Хотя старик изо всех сил притворялся спящим, она подходила к нему, щупала его пульс, трогала лоб, кисти рук и стопы ног, а потом начинала над ним ворожить, втирая в грудь пахучую жирную мазь, растирать до тепла руки и ноги и обкладывать голову пучками трав. В заключение ворожбы, она приподнимала голову старика и подносила к его губам кружку с отваром, заставляя выпить. На последнем глотке Василий безвольно закрывал глаза и погружался в забытьи. На четвёртые сутки после проделанного ритуала старик, выпив отвар, взял руку знахарки и поцеловал. Она не отдёрнула, только криво усмехнулась. Старик заметил, и обида слезинками застыла в глазах. Тысячи прихожан целовали его руку, дарующую благословение, и многое он читал в глазах, просящих благословения но, не смотря на это многое, был со всеми ласков и одинаково любезен. Почему же она так усмехнулась, та, что вырвала его из лап смерти? Разве она не чувствует благодарности спасённого ею человека? Не мужчины даже, а старика. Василий смотрел на знахарку, не обращая внимания на выступившие слёзы, обличающие его слабость, а знахарка пытливо смотрела на него. Догадавшись о мучающих старика вопросах, она погладила его по лбу, словно стирая дурные мысли, и мягко произнесла:
- Спи покуда, сил набирайся, а перед кандалами все равны, как и перед Богом.
Она сама заговорила, когда посчитала нужным, видя, что боль понемногу отступила от Василия.
- Думаешь, я не вижу, как ты маешься...думаешь, не слышу, как душа болит...от того и сердце-то надорвал. Скинь тяжесть с души, говори, если хочешь. Или ты думаешь, что поповскому сану не пристало со староверкою любезничать, да ещё знахарством промышляющей? Вот она, гордыня-то, корень твоего страдания - при старой власти был в почёте, а при новой в немилость попал. И что? Не рассказывали тебе, как раскол произошёл? Как те, кто берёг крепость старой веры бежали в Сибирь от царя и попов. Та же каторга. Но люди выживают везде, и приспосабливаются. А ты не принял новую жизнь. Думаешь, как Бог допустил это? Кажется, что Дьявол сильнее, ан нет, токмо от тебя зависит, кто сильнее - Бог или Дьявол. Токмо от того, кого ты пригрел в сердце своём. Рассказать тебе, как я здесь очутилась и что поняла?
Странное чувство испытывал старик, слушая слова знахарки. В груди жгло, как будто приложили горячую сковороду, и даже мелькнула мысль, что знахарка это специально делает, чтобы помучать его. Но тут же её сменила другая - разве она для того его спасла, чтобы мучать? Василий вглядывался в лицо женщины, стараясь угадать, что она задумала, и рассмотрел красивые карие глаза. Они словно излучали искорки, и старик ощутил, где-то в глубине, что эти глаза не могут врать, как и причинять зло. Конечно, ему больно слушать такие слова от женщины, намного моложе себя, но ещё больнее носить их в потаённой глубине сердца. Он кивнул, и знахарка, придвинув табурет, села рядом, чтобы он мог её видеть. Уставившись взглядом в стену, будто на ней показывали фильм о её жизни, знахарка начала свой рассказ:
- Бабка моя, царствие ей небесное, прожила сто четырнадцать лет. Девочкой, ей тогда лет восемь - десять было, она Наполеона видела, когда он под Москвой стоял. Но не о нём речь, а о том, как это повлияло на её судьбу. Так вот, после того, как нечестивый патриарх Никон совратил церковь с пути истинного и Святое писание извратил да опоганил, на Вселенском соборе произошёл раскол.
Василий поднял брови, и хотел уже было вставить своё слово, но знахарка положила свою ладонь на его руку, и утвердила:
- От него великий грех вышел, от того Никона. Проклят он на веки вечные.
В рядах старообрядцев после раскола не было ни одного епископа, за исключением Павла Коломенского, умершего в 1654 году и не оставившего себе преемника. По каноническим правилам церковная иерархия без епископа существовать не может, и поэтому образовались толки. Бабка моя принадлежала к Федосеевскому. Он появился в 1771 году во время чумы в Москве. Надо сказать, что Федосей сумел нажиться на горе людском, и на месте Преображенского кладбища выстроил Федосеевский монастырь. В нём и родилась, и жила моя бабка. Когда Наполеон у Москвы стоял - федосеевцы пошли к нему с поклоном, вот там она Наполеона и увидела, а когда прогнали его из Москвы, вот тут и началось. Старцев, что на поклон шли - схватили как изменщиков, остальные бежали в Поморье. Чтобы уберечь от разбойников - бабку мою пристроили в Лексинский монастырь. Там она горя хлебнула вдосталь. Готовили её к постижению, ей уж тогда семнадцать было, и игуменья отправила на три дня к дяде для благословления на пострижение. Бабка уже к тому времени осталась круглой сиротой, и выживала только благодаря своей врождённой сообразительности и отменной памяти. Много чего рассказывала она мне о своей жизни. Но вот этот её рассказ я запомнила слово в слово. По дороге к дяде, она вспомнила, что в каменной пещере на берегу Лексы, живёт старец. К пещере вела тропка. Она пошла по ней, а сердце замирало от страха. Всякое говорили про пещерника. Люди всегда много говорят разного. Подкралась тихонько и услышала: "Господи! Избави меня от лукавого. Вижу, вижу, разные люди творили Писание. Не Словом бога, а человечьим разумом. Всё, всё вижу! Прелюбодеяния вижу, корыстолюбие вижу, Господи!" Бабка замерла возле пещеры и стояла так - ни жива, ни мертва. А из пещеры слышалось: " Будь ты трижды проклят, лукавый Моисей! Не Словом Божьим писал ты откровения, а хитростью, чтоб ввести в заблуждение род людской. Презренный!"
Внутри у бабки всё помертвело от такого... Слыхано ли, святой пещерник проклинал пророка Моисея! Как тому поверить?
Подумала она, что это нечистый искушает перед пещерой, чтоб опорочить святого старца, и решила рассказать ему, как лукавый ходит возле пещеры и соблазняет праведные души.
Старец встретил её с крестом. При свете восковой свечи он казался высоким, согбенным и совсем белым, с бородой по пояс. Такие же белые волосы на голове спускались у него ниже плеч. Одет он был в длинную холщовую рубаху.
Старец был будто не в себе и, приняв мою бабку за кого-то другого, рассказал ей историю своей жизни. От него она и узнала, что раньше старец был офицером, богатый был, знатный и образованный. Женщин любил, его любили. Но душа была тёмная, и верил он в то же, во что верили и другие, пребывающие во тьме. Потом он полюбил девушку, без которой и дня не мог прожить. По службе его послали подавить бунт, и когда казнили пойманных зачинщиков и главарей, его душа дрогнула. Ему казалось, что руки его в крови, и недостойно такими руками обнимать чистую девушку. Так любовь и угасла и пришли мучения. Он не находил себе места ни днём, ни ночью во сне. Чудилось, что его так же мучают и проклинают. Тогда решился он спасти тех, кого ещё не успели казнить, и ушёл с ними в бега. Так и попал в Поморье, в монастырь, а потом уж и в эту пещеру.
Старец говорил, что за семь лет в пещере он перечитал много Библий на разных языках, и постиг тайную суть. "Не словом божьим, а промыслом людского разума творилась Библия, разночтений множество, прелюбодеяния и скверны, как в миру навоза." - Так и говорил. "Человек пребывает во тьме, а тьма - тенёта невежества и неразумения. Не в Библию веровать надо, а в дух вселенский, в солнце, яко греющее и питающее нас. В том Бог, откуда исходит благодать. Слова - вода, текут по склону, а не в гору. Напустили в Библию много слов и наполнили ими землю. Заблуждение ввели да рабство. Не должно быть рабства. Человек - земное светило, и от рождения каждый равен другому".
Старец заставил мою бабку поклясться, что она понесёт его откровения людям через всю тьму. - Знахарка тяжело вздохнула, немного помолчала, уставившись в стену, и продолжила:
- Непонятно, как получилось, что старец сам отрекся от Бога и на глазах монахов, какие пришли к нему за словом веры, попрал Святое писание, как скверну: рвал Библии, Евангелие, топтал их ногами. Его скрутили и доставили на суд Церковного собора. Жестоко пытали в подвалах, жгли железом, выворачивали руки, предавали анафеме, как буйного еретика, а потом и вовсе сожгли.
Бабку мою, тогда семнадцатилетнюю, тоже схватили и сначала "изгоняли ведьму", а потом должны были на семь лет посадить на цепи в каменном подвале в студеной воде по шею, где цепи не дадут утонуть, и вылезти из воды тоже невозможно. Через семь лет такой кары - сожжение на костре. Развеять прах над морем - после такого кажется безобидным дополнением.
Женщина почувствовала, как содрогается тело старика, и только тут заметила, что лицо его стало мокрым от слёз.
- Да не переживай ты так! Всё обошлось. Она непрестанно молилась Богородице на иконку, что осталась от матери, и один помор, рыбак, спас её. Правда из огня да в полымя, бабка попала к филаретовцам...
Василий заворочался на лавке, пытаясь слезть на пол.
- Тихо, тихо, да что с тобой? - Но он, вцепившись в её руку, упал на колени, и зарыдал в голос.
- Дурак я старый и...и предатель...Нет мне прощения. Для чего жил? Мерзко и больно. Как теперь умирать с пустотой в душе? - Всхлипывая, говорил старик, словно обращаясь к знахарке, как к единственному живому Богу в целой Вселенной. Женщина не выдернула свою руку, и когда старик замолчал, погладила его по голове другой рукою. Затем заставила подняться, и когда их глаза оказались на одном уровне, произнесла:
- Зря казнишь себя. Может тебе оставался всего один шаг до прозрения тьмы. Трудный шаг. Но ты его сделал. Сейчас. И всё не напрасно. Пустота вскоре заполнится Светом Его. Ты мне веришь?
Старик чувствовал, как в него вливается новая сила, и боль, вроде, отступила. Захотелось вздохнуть полной грудью и...
- Верю. - Прохрипел он, но тут почувствовал, как закружилась голова, и подкосились от слабости ноги. Знахарка уложила его на лавку и дала зелье.
- Спи покуда, авось и на поправку быстро пойдёшь, а я тебе бульончика приготовлю. - Щебетала она вокруг Василия, и он, засыпая, готов был поклясться, что слышал голос своей матушки и почувствовал запах её пирожков, таких румяных и со всевозможными начинками.
***
На другой день Василию будто полегчало. Знахарка усадила его на лавке и с ложечки, как маленького, кормила бульоном. Такой вкуснотищи дед уже не помнил, как ел в последние несколько лет. Нутро приятно согревалось, и он, почувствовал себя вдруг счастливым, словно на мгновения вернувшимся в детство, где матушка, улыбаясь, говорила: "Эта ложечка за маменьку, эта - за папеньку, эта - за Венечку, чтобы Венечка рос как семечко под солнышком". И Василий скакал (будучи ещё Венечкой) на деревянной лошадке среди огромных подсолнухов, устремляясь вместе с ними к тёплому и доброму солнышку, ещё такой юный и безмятежный...
- Благодарю! - Произнёс Василий, когда бульон закончился. Приятное тепло в желудке мешало полному возвращению в суровую реальность. Он прислонился к стене и прикрыл глаза.
- Посиди покуда, пусть тепло по жилам растекается, а вся хворь из тела убирается. А я сейчас чайку заварю, да силушки подолью. - Причитала женщина, а Василий, прислушиваясь к её словам, мысленно представлял, как разливается по его венам тепло золотистым бульоном, как камень с сердца оторвался, подчиняясь золотистому потоку, и понёсся прочь из груди, растворяясь в целительном бульоне как комок чёрной соли. Потом он представил, как чай, вливаясь в золотистые вены, наполняет весь организм силой необыкновенной. Когда женщина поднесла кружку к его губам, он взял её за запястье и отстранил.
- Погоди. Скажи, почему ты вчера рассказала мне именно эту историю?
- Я слышала, как ты в бреду маялся, и как-то так получилось, считай - Господь надоумил.
- Что ещё ты слышала?
- Ничего такого, за что можно лишить жизни человека. Все под Богом ходим. Даже те, кто Его отрицает. - У Василия закружилась голова от нахлынувших мыслей, и женщина заставила его выпить чай, приговаривая:
- Погоди, погоди, свет не сразу пробивает тьму, не в день, потерпи малость.
***
На следующий день Василий уже сам смог поесть, и даже сделал несколько шагов по горнице. Заглянул на иконостас, словно проверяя - не ошибся ли, но увидел медно-литые иконки Богородицы и Исуса. "Как же так может быть? - Вертелось в его голове. - Эта женщина университетов и духовных семинарий не заканчивала, старой веры, а мне легко с ней, будто с Агафангелом на задушевной беседе. Будто и не каторге вовсе". По привычке осенил себя крестом: "Не введи во искушение, но избави мя от лукаваго".
- Как вот так, у старых икон, да щёпотью крестишься? И какому Богу, твоему или моему?
- Бог един.
- А что же ты палачам своим отказал в Боге? Или ты думаешь, что от этого что-то изменится?
- Подожди, у меня в голове не укладывается.
- А ты не в голову укладывай, сердцем чувствуй.
- Да и я о том. Сердцем чую что-то такое "нужное", а то и благодатное, а голова вопрошает о справедливости, не хочет принять попранные устои церкви.
- Правосудие - противоположно милосердию. Правосудие - есть уравнивание точной мерой, и даёт каждому то, чего он достоин. Милосердие есть печаль, возбуждаемая благодатью и склоняющаяся ко всем с состраданием. Кто достоин зла - тому не воздаёт, а кто достоин добра - тому даёт вдвойне. И если милосердие относится к области праведности, то справедливость - к области зла. Как сено и огонь не могут находиться в одном месте, так и милосердие и справедливость не могут сосуществовать в одной душе. Так чего ты хочешь?
Василий задумался. Нелегко ему было произнести:
- Для себя, выходит, хочу милосердия. А судили чтоб по справедливости.
- Каждый и так получит, что заслужил, и Бог не наказывает. Он источник милосердия.
- Почему же со мной так?
- Как, так? Может, в этом и есть Его милосердие? Сколько солдатиков на войне проклятущей легло, а сколько ещё ляжет...Я давесь слышала, как начальство обсуждало вести с фронта, как снова отберут самых крепких и отправят на фронт, в штрафбат. Так что, неизвестно, кому повезло.
У старика захолонуло сердце: "Как мог я, старый дурак, столько времени упиваться обидой на власть... а Сашеньку могут забрать...Господи, убереги раба божьего Александра от всех напастей...Пресвятая Богородица защити чадо своё..."
Знахарка словно прочитала мысли Василия и сказала:
- Я вот тоже об Аляксандре молюсь, хороший парень, дай ему Господи здоровья на многие лета.