"Отче наш...- грязь издаёт уныло чавкающий звук, когда вытаскиваешь из неё ногу и пытаешься сделать следующий шаг - ...да святится имя твое...- чав -...да будет воля твоя...- чав -...яко на небеси и на земли"... Человек молился, и слова молитвы будто бы поддерживали его на всём протяжении следования по Сибири к пункту своего заключения.
Окоченевшая на промозглом осеннем ветру рука, судорожно сжимала палку, служившую посохом. Вдруг рука дрогнула, словно надломившись, отчего палка, служившая опорой, не воткнулась в застывающую землю, а скользнула предательски назад, и человек с седой бородой повалился в грязь, выставив вперёд обе руки. Грязь, ласково чавкнув, приняла его в свои объятия. Человек замер. Его лицо находилось в двадцати сантиметрах от мерзкой коричневой жижи, и она смотрела на него. А он смотрел на неё: "...И остави нам долги наши, яко же и мы оставляем должникам нашим. И не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого".
- Ше-эвелись! - Донеслась до слуха команда конвоира, стегнувшая откуда-то сверху. Но сил подняться уже не было. Человеку хотелось зарыться в эту грязь с головой, слиться с ней, и не слышать ни эту команду, и не чувствовать вообще ничего. Он понимал, что ещё каких-то несколько секунд, и выстрел конвоира освободит его от этих нечеловеческих мук, а Господь ласково примет измученную страданием душу на Небеса. Бог распорядился по-своему. Чьи-то руки подхватили его за плечо и надсадно тянули вверх. Старик повернул лицо и, увидев глаза человека, помогающего подняться, устыдился своей слабости. Собрав волю в кулак, он встал и несколько мгновений смотрел в глаза своего спасителя. Слова благодарности застряли в горле, и вместо них из глаза выкатилась горестная слеза. Человек, пришедший на помощь, был, видимо, совсем ещё молодым, но таким измождённым, что выглядел почти ровесником старика. Его глаза странно горели, будто он был подвержен болезни. Он тихонько стукнул по плечу старика, словно говоря, что не стоит благодарить и надо беречь силы, чтобы дойти. Остаток дороги они шагали рядом.
***
Вынесение приговора о лишении свободы в те времена было равносильно списанию вышедшей из строя техники. Осужденные, попадая в следственный конвейер, чаще всего просто не могли выбраться из заключения живыми, а те, кому всё же удавалось выйти на свободу, находили лишь выжженную пустыню своей прошлой жизни. Новая страна - новые правила, и преступникам не было места в этой новой жизни. Только вот преступником мог оказаться любой человек, чьё мнение не совпадало с новыми декретами и правилами, и часто мерилом этого несовпадения взглядов служил обыкновенный донос.
В одной колонне шли и уголовники, и изменники родины. И если первые были сильнее физически - им было легче переносить тяготы этапа, то вторые страдали неимоверно. Несправедливость вынесенного приговора, подтасовка фактов и публичное озвучивание клейма "враг народа" уже сами по себе являлись расстрелом души и идеалов. Им было и стыдно, и горестно одновременно за то, что их приравняли к уголовникам, этим отбросам человеческого общества. Это, если и не ломало окончательно, то значительно подтачивало силы политических заключённых.
Уголовники придерживались и на воле, и на этапе, одного закона "человек человеку волк". Они жили так всегда, и мир всегда был враждебным для них. Политические же, в большинстве своём были людьми образованными, принимали активное участие в жизни общества, и старались, каждый по-своему, улучшить существующие условия жизни. Кому-то эти старания пришлись не по душе, и волей этого "кого-то" многие прогрессивные люди оказались выкинутыми за борт жизни.
***
На привале, возле небольшой деревушки, заключённым раздали по ломтю хлеба, липкого, ноздрястого, холодного. Конвоир принёс ведро воды из деревенского колодца, и осужденные черпали воду в свои алюминиевые кружки. Старик осторожно глотал студёную воду маленькими порциями, то и дело взглядывая на небо. Над головой оно было мрачно-синее, с маленькими ляпками облаков, беспорядочно размазанными в этой синеве, но с той стороны, откуда двигалась колонна, неумолимо догоняла огромная серая туча.
"Как всё устроено... - думал старик, - Ещё мгновение назад, взор мой был обращён вперёд, и было только одно желание - утолить жажду. Теперь же, видя надвигающуюся тучу, я думаю о том, что как было бы хорошо...нет, я даже мысленно не могу сказать о каре небесной для себя, как если бы Господь смилостивился надо мной и пронзил своей молнией, дабы прекратить мои страдания. Нет же, я думаю, что эта туча может принести мне неожиданное спасение. И почему молния должна поразить меня? Разве я настолько грешен перед лицем твоим, Господи? Неужто грех мой сильнее злобы всех этих христопродавцев, обрекших меня на муки нечеловеческие? Пусть кара небесная обрушится на палачей моих, Господи, услышь меня! Нет, постой, не слушай. Я буду смиренно нести свой крест, как нёс его Спаситель наш, до самого...до самого?... - Неожиданная догадка пронзила мозг старика и, достав из заплечной сумы замызганный блокнот и огрызок карандаша, он принялся зарисовывать какие-то, понятные лишь ему, знаки.
Туча, тем временем, стремительно приближалась. К моменту, когда старик закончил писать, вдруг, разом потемнело. Конвоиры обеспокоенно переговаривались между собой, но не успели сойтись в едином мнении о действиях в связи с надвигающейся возможной опасностью, как туча разверзлась и изрыгнула на головы людей лавину града. "Камнепад",- пронеслось в голове у старика. "И обрушил Господь весь гнев свой праведный на головы нечестивцев, нарушивших обеты, данные ему...И полетели с неба камни, и было их такое множество, что было ясно каждому, кто мог видеть это - каменный дождь пришёл не увлажнить, а погубить здесь всё живое вокруг".
Старик снял шапку. Истово крестясь и шепча про себя молитву непрестанно, приготовился к смерти: "Господи, к тебе воззвах, Господи, услышь мя, услышь мя, Господи!"
Градины, размером с большие бобовые зёрна, шумно падали на землю, на человеческие тела, на лошадей, да так часто, будто небесная женщина, налущив целый подол бобов, несла их куда-то, а ткань не выдержала и треснула посередине, обрушив весь собранный урожай на землю. Лошади взвивались на дыбы, люди кричали, закрываясь руками и ища убежища. Чья-то рука, схватив старика за концы кушака, поволокла его, пригибая к земле. Распластавшись в пожухлой траве, старик начал приходить в себя и увидел рядом парня, помогшего ему подняться. Он догадался, что парень снова спас ему жизнь, затолкав под телегу. Хорошо, что лошади были распряжены, и град застал их у обустроенной кормушки, откуда они и разбежались, ища спасения, от впивающихся в их спины и головы градин. Конвоиры пытались удержать их. Некоторые осужденные, смекнув всеобщее замешательство, попытались воспользоваться стихийным бедствием и, прикрывая головы тем, что попалось под руку, побежали к деревне, за которой виднелась тайга. Конвоиры начали стрелять. Через несколько минут, показавшихся вечностью, град прекратился, и заморосил мелкой сеткой дождь, холодный, липкий. Градины ещё лежали в траве, кучками, а те, что попали на дорогу, так и торчали пулями, застрявшими в грязи. Некоторые градины были размером с перепелиное яйцо и, так или иначе, пострадали практически все, и охранники и осужденные, с той лишь разницей, что у охранников были зимние толстые шинели и меховые шапки, а осужденные не были снаряжены по сезону и перебивались тем, что осталось у них после пересылки. Пока люди приходили в себя, потирая ушибы, лошади тоже начали возвращаться - они уже давно забыли, что такое свобода и не представляли себе другой жизни, кроме как в упряжке или под седлом. Старик с парнем выбрались из-под телеги и молча наблюдали, как конвоиры, отходя на некоторое расстояние, подзывали заключённых и те, группируясь в пары, принесли к телегам три мёртвых тела.
Через некоторое время колонна двинулась дальше, совершая последний переход к месту своего назначения. Идти стало ещё труднее, но ужас произошедших событий, сковывая ледяными обручами грудь, гнал к последнему прибежищу с непонятной остервенелостью. Робкая надежда на горячую еду и сон, маячками вспыхивающая в сознании, помогла выдержать эти трудности.
Мечты о горячей похлёбке повисли на деревянном частоколе, окружавшем посёлок. Надрывный скрип железного засова отделил мятущуюся неизвестность от плачевной действительности. Капкан защёлкнулся. Не надо иметь семь пядей во лбу, чтобы понять - выхода отсюда нет, как нет и условий для существования. Деревянный барак, куда согнали осужденных, был больше похож на сарай, где от стены до стены, по длинной стороне на высоте около метра настелены доски, служившие спальным местом. На нём, вместо матрасов и одеял лежали пучки сена. Пайка хлеба, кружка воды, отбой. Первыми, занимать лежаки потянулись бывалые зеки, а старик, словно недоумевая от всего происходящего, оцепенело смотрел на закрытую дверь.
- Господи, неужели ты отвернулся от меня? Неужели мало испытывал я муки адовы. Неужели хочешь ты продлить мои мучения, не дав умереть до полного немого отчаяния?
- Дед, тебя как звать-то? - Услышал он молодой голос и машинально повернувшись, разглядел своего спасителя:
- Василием. - Ответил старик и, подумав, что надо отблагодарить парня, присел рядом с ним на лежак. - У тебя доброе сердце...
- Александр. Саша меня зовут. - Сказал, улыбнувшись, парень и спросил:
- Дед Василий, а ты поп что ль? Одёжка у тебя странная.
- Вроде того. - Старик прикинул, что паренёк подходит по возрасту ему в сыновья, и спросил:
- Сколько тебе лет, Александр - победитель?
- Двадцать три.
- Внучок... - Старик впервые заулыбался, представив, что этот парень мог быть его внуком, если бы Машенька, прекрасная дева с небесными глазами и взлетающими ресницами, не умерла той памятной зимой. Впервые, не боль, а тёплая волна накрыла старика, и он озабоченно посмотрел на парня:
- Вид у тебя, Сашенька, какой-то болезненный. Простудился, наверное? Дай-ка руку. - Старик пощупал ладонь парня, она была ледяная. И хоть свои ладони казались старику окоченевшими, в них ещё пульсировала кровь, а рука парня казалась совсем безжизненной. Сжимая его ладонь своими ладонями, старик из всех сил взмолился Богу об исцелении Александра. Закрыв глаза и несильно раскачиваясь из стороны в сторону, он беззвучно шевелил губами, словно погрузившись в другую реальность. Парень, сначала недоумённо смотрел на него, потом, словно подчиняясь неведомой силе, тоже прикрыл глаза и второй рукой, пытаясь соединить свои ладони, коснулся руки старика. Так они и сидели, сомкнув ладони какое-то время.
- Дед Василий, научи меня так... Я словно в бане помылся... и маманю видел. Она мне чаю горячего наливала, прямо из самовара.
Старик погладил парня по плечу, как бы показывая, что не надо сейчас ничего говорить, лучше уснуть, прижимаясь телами для тепла, а там как Бог даст.
Наутро, когда дверь в барак распахнулась, заключённые увидели другую реальность. За ночь подморозило, и всю землю вокруг укутало снегом. Произведя осмотр по всем параметрам, начальство посёлка, наконец, выдало им фуфайки, валенки, тёплые шапки и рукавицы. Впервые, за всё время следования, выдали горячую похлёбку и чай, а на лежак кинули потрёпанные овечьи шкуры, вместо одеял и матрасов.
Заключённых покрепче снарядили с обозом в тайгу за дровами, и вечером в бараке затопили печь. Не Бог весть какую, это была всего лишь на всего железная буржуйка, обложенная камнями по периметру. Стало заметно, как лица "оттаивали" вместе с теплом, и заключённые, собравшись возле печи, были похожи скорее на пионеров, собравшихся вокруг пионерского костра, чем на сборище уголовников и врагов народа. Между собой они почти не разговаривали, а только настороженно присматривались и прислушивались к своим товарищам по несчастью.
- Деда Василий! - Потянул за рукав старика Саша и, стараясь говорить тихо, наклоняясь к самому уху, спросил:
- Ты думаешь, мы отсюда выйдем когда-нибудь?
Старик задумался, и через некоторое время, тихо, но отчётливо произнёс:
- Сашенька, ты даже мысли эти дурные из головы выброси. Ты молодой - и тебе надо жить. Всё образуется. Вот увидишь. И здесь люди живут. И здравый смысл победит. И справедливость восторжествует... А я тебя учить буду. - Добавил старик, понимая, что все его слова - лишь пустые лозунги. Лозунгами сыт не будешь и, не веря себе - невозможно укрепить веру другого человека, но желание помочь новому другу - вспыхнуло, вернее чиркнуло спичкой, неожиданно, вдруг возобладав над желанием не жить, и старик пожертвовал своим последним аргументом. Можно всё отнять у человека: родину, дом, статус. Можно сломать его волю, веру и растоптать любовь. Но знания никто не может отнять. Только лишь выстрел в голову. И поскольку у старика Василия не осталось ничего, что могло бы заставить цепляться за жизнь, он, вдруг, подумал, что Сашенька снова спасает его, вызвав в нём желание передать свои знания, о которых он сам почти забыл оглушённый, отупленный бесконечными допросами и издевательствами.
Они ничего не знали друг о друге, и если бы вначале довелось прочитать дела друг друга, прежде, чем встретиться, возможно, они никогда бы не сблизились, слишком уж разные были пути, что привели их в Бириллюсы. Но, неисповедимы пути Господни. Когда человек оказывается без всего, что могло бы хоть как-то охарактеризовать его: статусы, имущество, окружение, он остаётся будто голый, как в бане, где все равны, и тут уж непонятно, каким образом происходит притяжение - то ли вибрации схожие, то ли Бог играет таким, непостижимым для восприятия людей, образом.
Саша чувствовал, что старик пытается его успокоить, и был благодарен даже этому, но фраза "я тебя учить буду" привела парня в неописуемый восторг. Он ещё даже не знал, чему его будет учить старик, но эти его слова приоткрыли заржавевший кран энергии будущего. С этого дня они не расставались ни на минуту. Надзиратели, видя что эта парочка дополняет друг друга, и где не мог справиться старик - молодой делал за него тяжёлую работу, были не против их союза, и поскольку дурных намерений за ними не наблюдалось, не трогали. А Василий учил Сашеньку всему, что знал сам. Он рассказывал о Киеве, где получил духовно-светское образование. Об Англии, где он прожил три года, изучая европейскую культуру, и познакомился со скаутским движением. О Москве, где он закончил Педагогический институт, и друзьях из числа тогдашней передовой интеллигенции. О вере, и своём нелёгком решении посвятить жизнь служению Богу. О том, как он мечтал изменить жизнь людей в стране, а оно вон как всё повернулось.
Саша, который поначалу робко слушал, рисуя в воображении то, что рассказывал ему старик, со временем осмелел, и задал свой первый вопрос. Василий одобрительно улыбнулся, поглаживая свою седую бороду. Ему было приятно видеть, как в простодушных голубых глазах парня зарождалась мысль. Как отступало от его души беспросветное отчаяние, и как он на глазах становился взрослее и крепчал духом. А вместе с ним менялся и старик, словно молодея и забывая обо всех перенесённых муках, о несправедливости новой власти.
"А могла ли власть быть справедливой? - Думал старик, засыпая, и перебирая в памяти материалы для завтрашнего урока. - И почему так всегда получается, что сбросив одну ненавистную кровавую власть, люди тут же попадают под другую, не менее кровожадную? Не понимаю". Ему снились песочные часы, где страдающий народ вытекал из верхней чаши вниз как неприкаянный, отлучённый от земли, ничего не понимающий и снова, едва удавалось встать на твёрдую почву и немного укоренитья, часы переворачивались, и люди вниз головами летели к небу.
***
Утро ничем не отличалось от других, таких же, сменявших чередой друг друга. Тот же звук ударов по подвешенному к дереву куску рельсы вместо будильника и работа, бесконечная, нудная, тяжёлая. Иногда не хватало сил продолжать уроки, и они просто вели беседы. Сашенька чувствовал, что старику необходимо выговориться, и иногда у него получалось вывести старика на откровения.
- Понимаешь, Россия всегда была дремучей страной. Пропасть между народом и просвещёнными людьми огромна. Кто мог получать образование? Тот, кто не был вынужден гнуть денно и нощно спину на своего хозяина. А человек, получающий образование, уже не может смириться с существующим положением вещей, потому как знание - это великая сила. И оно не должно служить корысти. Я - потомственный священнослужитель, все мои предки были священнослужителями, и всё так бы и продолжалось, если бы не одно обстоятельство, послужившее тому, что после окончания семинарии, я поехал в Москву.
- Деда, ты и так поп, или я чего-то не понимаю? - Перебил Василия Сашенька.
- Ой, внучок, это такой вопрос, что не знаю, поймёшь ли ты...
- А ты говори, деда, всё равно говори. Душу облегчишь, и то хорошо.
Василий погрузился в воспоминания, и продолжил:
- Так вот, Москва. Я же родился в маленьком, тихом провинциальном городке - где всё столетиями идёт по однажды заложенному плану, и не меняется. Родился в семье священника - будешь священником. И я так думал, по крайней мере, мне казалось, что думал. Семинария - там все такие же, как и я - потомственные. Но Москва изменила моё представление обо мне. Не сама Москва, конечно, а люди, с которыми я там познакомился. Я многое понял, переосмыслил. Был даже период, когда я хотел отказаться от Бога. Да... - Старик тяжело вздохнул и перекрестился. - Но потом была Англия - мощная страна, оказавшаяся такой маленькой, с узкими улочками и почти игрушечными домами. Это меня спасло от неверия. На чужбине многое видится по-другому. Я познакомился со скаутами - это молодёжное движение, помогающее научиться самостоятельному мышлению. Скауты хотели построить лучший мир, где каждый человек является самореализованной личностью и играет важную роль в обществе. Эта идея делает каждого отдельного человека главным действующим лицом в собственном развитии как самостоятельной, уверенной в себе, добросердечной, ответственной и целеустремлённой личности. Этот метод скаутов содержит: верность Богу, служение отечеству и работу над собой. Я словно прозрел. И Бог, и Отечество, и сам Человек - вот оно триединство - о котором церковь говорит: Бог-сын, Бог-отец, Бог-дух святой. Я, наконец, понял, в чём состоит смысл моей жизни. Становясь личностью, человек работает на благо своего отечества, что само по себе является богоугодным делом. И я решил вернуться в Кинешму - такую милую и дремучую родину, чтобы научить людей построить лучший мир.
***
Отец Василий ещё не знал, что Аркадий Гайдар уже использовал мемуары ссыльных скаут-мастеров для написания своей знаменитой книги "Тимур и его команда". Только реальность предвоенного времени (перед Первой мировой войной) он отнес к 1930-м, а скаутов заменил на пионеров. Затем в массовом сознании образ Тимура и его команды слился с предвоенной эпохой начала Второй мировой. До нас дошли песни, сложенные в те годы скаутами, которые были обречены на смерть, но не отчаивались:
Нас десять - вы слышите, десять!
А старшему - нет двадцати!
Конечно, конечно, нас можно повесить,
Но прежде нас нужно найти!
Трудно изобрести что-то новое. И пионерское движение не исключение. Это всего лишь точная внешняя копия со скаутского, только Бога там заменили партией Ленина, а любимая когда-то пионерами песня "Картошка" - всего лишь переделанная в нескольких словах скаутская песня. Тем нелепее кажется обвинение, предъявленное отцу Василию в том, что он: "...являясь противником советской власти, ориентируясь на реставрацию государственной власти, в 1918 году создал сеть контрреволюционных кружков - филиал ИПЦ (Истинная Православная Церковь), ставивший своей задачей через религиозное антисоветское воспитание религиозных масс свержение существующего строя... Организовал и воспитывал кадры тайного моления монашества... Добился в ряде сельсоветов Кинешемского района упадка роста коллективизации, массовых волнений и ухода старых работниц с производства". На что владыка отвечал: "Советская власть, по-моему убеждению, - это временная власть и поэтому в идею, проводимую советской властью и партией коммунистов о построении социализма-коммунизма, я не верю. ... Коммунизм может быть осуществлен лишь частично. Полное осуществление невозможно в силу внутренних противоречий. ... Колхозы, профсоюзы и прочее я рассматриваю только как формы организации труда, с религиозной точки зрения вполне допустимые, по крайней мере, в настоящей обстановке. Та борьба с религией, которая существует в этих организациях, попущена волей Божией для испытания нравственно-религиозной жизни народа".
Вот такие коленца выкидывает с людьми история. И попробуй тут разберись - кто прав, кто не прав. Однако жернова её беспощадно перемалывают и тех и других.