День выдался классный, а вечер был вообще особенный! Идёшь по родному Питеру - весна, сирень цветёт, и настроение такое, что всех людей на свете любить хочется! Молодёжь то там, то здесь подаёт голоса, сидят на спинках лавочек, тусуются, и такое ощущение, что всем хорошо! Что стоит к любой компании подойти, и тебя потащат с ними выпить, а потом пойти к кому-то в гости, и там будет здорово, интересно, весело... А, может быть, будет что-нибудь неожиданное?
В тот вечер я и встретилась с мальчиком... Об этом собственно и весь разговор. Нелепая получилась история. Я шла по Невскому, глядела по сторонам и, конечно, заметила, как он выворачивает в мою сторону шею - того и гляди, наступит в лужу или с кем-нибудь столкнется: смешной, белобрысый, молоденький. Через некоторое время оказалось, что он не только шею выворачивает, но и курс свой вслед моему держит и даже галсами обходит. В этом преследовании не было ничего опасного или неприятного, было ли это лестно - видимо, нет. Настроение было хорошее - весна, а всё остальное - по фигу! Когда он приблизился снова, делая вид, что не замечает меня, мне стало жаль его, и я, игнорируя толпу, сказала: "Молодой человек, как вам не стыдно преследовать честную женщину!" В течение нескольких мгновений он не мог понять, что это шутка, но, видя, что я улыбаюсь, подошёл, благодарный за то, что я помогла ему побороть робость и завести разговор. Так странно, он говорил такие забытые слова, как школа, класс, последний звонок. Я слушала, и мне казалось, что со мной это было так давно... или недавно? Пока он болтал, я вспомнила свой выпускной бал, как мама всю ночь шила мне белое платье, а в доме собрались её друзья и ждали меня до ночи за столом. А я пришла только под утро, и на платье была дырка, прожжённая сигаретой. Я вспомнила, как плакала мама и как она крикнула, что ненавидит меня за то, что я такая же, как и мой отец. Но боли уже не было, не было даже той обиды, - их было так много разных обид с тех пор - да и вечер был слишком хорош, и мальчик такой милый. Мы шли уже без цели по узким улочкам, и было непривычно тепло, и всё ещё немного странно после долгой зимы идти вот так поздно совсем налегке. Он рассказывал мне анекдоты и случаи из своей жизни, и что случалось с его родителями в детстве, изображал в лицах своих учителей. Мне было смешно, я разошлась и хулиганила самым бессовестным образом: шокировала его пошлыми анекдотами, несла несусветную чушь и даже изображала диалог алкоголика с воблой, которую он достал из рваного кармана по ошибке, завернув за угол по малой нужде. Чем большую чушь я несла, тем шире он открывал глаза и смотрел мне в рот, боясь пропустить хотя бы одно моё слово. Когда так слушают, хочется говорить. И я говорила про всё понемногу: что было хорошего и плохого, про то, как я была маленькая, а потом большая, про то, как меня в детстве укусила собака и на носу оставила шрам, про то, как я уснула на уроке и отпечатала на щеке след от линейки, которая лежала на парте. Про то, как жила с мужем, как лежала в больнице, как муж стал навещать меня все реже, и я поняла, что мы разведемся. Про то, как при разводе он забрал нашего общего пса, и когда через месяц я пыталась с ним пойти погулять, пёс упирался, рычал и отказался спать на моей кровати, и я больше не стала его брать. Потом мы слушали музыку из чьих-то окон. Как в такой вечер можно было не целоваться? Мы прижимались к какой-то грязной стене, потом сидели на лавке в чьём-то дворе, а затем опять бродили вдоль канала, и я боялась, что он лопнет или прыгнет в воду от избытка чувств. А он вдруг остановился и стал расстегивать ремень, кожаный, плетёный, который скрипит, когда его вынимаешь из штрипок, и, вытащив его совсем, сказал: "Вот возьми. Это мне подарил отец. Это классный ремень, и он здорово скрипит". Это было весьма неожиданно. За всю мою долгую жизнь никто из ухаживающих за мной мужчин, расстегивая ремень, не предлагал мне его в качестве подарка. Я взяла ремень, и он был благодарен, что я его взяла, поднесла к уху и послушала, как он скрипит, а потом вставила в джинсы и застегнула на поясе. Это продолжалось долго и вылилось в некий странный ритуал обручения.
Потом мы вышли на Литейный, и прямо рядом с нами из трамвая вышел Вайнер-Комбайнер, большой, ужасно довольный и абсолютно пьяный. Он улыбнулся, увидев меня, ещё шире, чем улыбался до этого, с трудом, но чрезвычайно галантно подошёл и вынул из кармана замученную головку тюльпана на коротенькой оборванной ножке. Кому он ее нёс? Вайнер был пьян, но не глуп, поэтому он молчал, удерживая внутри себя алкогольные пары и пьяные излияния, балансируя искусно перенося центр тяжести своего огромного тела из стороны в сторону. Так странно, совсем недавно мы вспоминали его, и я узнала, что он скоро уезжает с мамой в Израиль. Вайнер, который жил этажом выше, спускал мне на ниточке любовные записки и в третьем классе твёрдо решил жениться, теперь вместо того, чтобы жениться на мне, поедет в Израиль. Что он там забыл, интересно, и кому он там нужен, своей маме? Мы распрощались, и, проходя вдоль канала, я бросила цветок в воду, чтобы не огорчать парня и отогнать набегающие воспоминания. Цветок поплыл, как красный цветок лотоса, но не удержался и потонул. Мы долго ещё бродили, и, кажется, мальчик провожал меня домой, периодически подтягивая брюки. Шли мы долго, но за разговорами я забыла, куда идём, мы вышли на окраину и уперлись в какой-то старый забор, за которым был сад. Он перелез через забор и в кромешной темноте нарвал на ощупь целый букет прошлогодних высохших цветов, которые перезимовали под снегом и торчали, как причудливый веник. В итоге мы опоздали на метро, и, что примечательно, у нас на двоих не хватало денег на машину. Нам светила перспектива ночевать под забором, и, видя, как уже слипаются его глаза, я как старшая, чувствуя ответственность за ребёнка, сказала: "Ладно, пошли. Тут неподалеку живут мои родители. Они меня почти два месяца не видели, просили навестить, а во сколько - не уточнили".
Открывать дверь вышла мама. Она спрашивала спросонья: "Кто там?" - таким родным голосом, что мне стало больно и за неё и за себя. Все спали, мы с мамой прошли на кухню. Без особой радости, но без скандала мама постелила мальчику в гостиной, а я легла в своей комнате, которая так и была моей комнатой - здесь всё оставалось по-старому, и мама все ждала (теперь уже меньше), когда я вернусь сюда. Но, уйдя от мужа, я отказалась жить с родителями (вернее, с мамой и отчимом) и снимала квартиру. Отчим был неплохой мужик, но он был мне никто, при этом думал, что именно он знает, как кто должен жить, и в этой связи был просто не интересен. А я жила в своей квартире, курила в постели, швыряла одежду, стучала в стенку соседям, когда те не давали спать. Мама почти не звонила, я тоже. Она была обижена и показывала свой характер, а я свой. Иногда, когда мне было совсем грустно, я звонила ей и говорила: "Ты не можешь меня разбудить завтра в девять часов, у меня сломался будильник?"
Ровно в девять часов звонил звонок - мать всегда отличало чувство долга и аккуратность. Была ли она когда-нибудь счастливой - не знаю. Я не сразу брала трубку, затаптывала в пепельнице сигарету, будто мама могла её увидеть, и, как спросонья, говорила: "Да кто там?" А мама говорила: "Доча, пора вставать". Как раньше: "Доча, пора вставать, опоздаешь в школу..."
Будние дни летели кувырком, ни на что не хватало времени. Мусор накапливался неизвестно откуда, но я дала себе зарок ничего не готовить, кроме кофе, и покупать только то, что можно съесть, не разогревая. И стало почище. А в выходные я делала вид, что я не одна, и даже представляла, что кто-то подаёт мне кофе в постель.
Я ставила рядом с кроватью табуретку, всё приносила на неё, забиралась под одеяло и приговаривала: "Вот тебе чашечка хорошего кофе в постель, а вот тебе сигаретка, только смотри, не прожги простынь". Потом я врубала телик и смотрела всякую чушь, как последняя идиотка, а потом плелась мыть за собой чашку.
И вот теперь я впервые лежала в своей постели, смотрела в потолок с протечкой, которой было неизвестно сколько лет, разглядывала свои игрушки и мне казалось, что я маленькая девочка, что за дверью сидят мама и папа, и сейчас папа зайдёт тихонечко и, думая, что ребенок спит, ткнётся осторожно в щёку - поцарапает своей щетиной, немножко больно и всё равно приятно. В это время дверь действительно отворилась, и я увидела, что кто-то идёт поцеловать меня перед сном - явно не папа. Фигура просунулась в дверь и нерешительно встала посреди комнаты.
"Ну что, Дон Жуан, не спится на новом месте или замёрз? - шёпотом прошипела я. - Может быть, дать ещё одеяло?" Он держался как мужчина, мне не удалось сбить его с толку, он преодолел ещё три метра и присел на краешек моей постели, сделав передышку в несколько секунд. Прислушавшись и осмотревшись в полутьме, он вдруг юркнул, как мышонок в нору, ко мне под одеяло. Вскоре он прижался ко мне и лежал тихо, не шевелился и ничего не говорил. А я лежала, тоже молчала и прислушивалась к своим ощущениям: внутреннее ощущение было совсем не такое, какое бывало в постели с мужчиной, а такое, как будто рядом с тобой отогревается подобранный на улице щенок, которому было так одиноко, холодно и грустно, а теперь вдруг откуда не возьмись взялся хозяин, который рядом, и больше ничего не нужно. Мы отогрелись, и ощущения изменились, по крайней мере, внешние: наверху, я стала чувствовать, как что-то гулко и часто бухает в плечо, а внизу что-то настойчиво упирается в ногу. Это продолжалось долго, эти двое толкались в меня, один наверху, другой внизу, пока я, наконец, не обернулась и не спросила: "Ну что, так всю ночь будешь упираться в меня и не дашь сомкнуть глаза? Ползи сюда". И стала снимать ночную рубашку. В любви он был совершенно бестолковым, жутко скрипел кроватью, и мне было жалко маму, которая, наверное, не спит и злится, или, не дай Бог, плачет. Родить бы от такого, а там прожить можно и без мужа, а в старости буду говорить, как моя начальница на бабских посиделках: "Был в юности мальчик - от мальчика осталась девочка". Парень явно думал о другом. Мне не хотелось его обидеть, но он, видимо, чувствовал, что сделал что-то не так, и через пять минут всё начинал сначала. Почему-то запомнилось, как у него дрожали ноги, когда он перелезал через меня, и я некстати вспомнила, как водила своего любимого пса, когда тот был совсем ещё бестолковый, на первую вязку. Он так беспокоился, так нервничал, что у него ничего не получается, и у него жутко дрожали лапы, а сучка стояла, как корова, и ей его было абсолютно не жалко, не говоря уже о её хозяйке, которой было вообще на всех наплевать.
Я лежала, думала о собаке и, когда пауза затянулась, поднялась на локте и поняла, что мальчик уснул. Я слышала, как мама скрипит кроватью, и думала, что жить с ней в одном доме всё равно бы не смогла. Жалеть её и выслушивать оскорбления. Мальчик спал тихо-тихо и улыбался во сне. Когда я ушла на кухню сварить утром кофе, он так и остался предательски спать в моей постели. Будить его и делать вид, что мы не виделись со вчерашнего вечера, было глупо и не по возрасту. Да и зачем, когда сестра и так за глаза зовёт меня шлюхой.
Завтрак был готов, все собрались на кухне: мама, отчим, сестра Маша, здоровая дылда и абсолютная дура, у которой всегда был отец, и, может быть, за это я её недолюбливала, а она меня ненавидела за то, что за мной всегда мужики толпами ходили, а она на всех своих дискотеках завалящего подобрать не могла.
Все сидели за столом, за которым я не раз делала на кухне уроки, и на нём до сих пор сохранились мои надписи шариковой ручкой, теперь этот стол был как бы чужой, и люди, сидящие за ним, - тоже чужие. Рядом со столом располагалось окно. Окно упиралось в стену сразу двух домов, и для того, чтобы узнать, какая на улице погода, мне приходилось подойти совсем вплотную к стеклу, вывернуть до невозможности шею и смотреть влево и вверх - тогда можно было увидеть кусочек синего неба и край освещенной крыши или серое небо и мокрую крышу.
Я вернулась в комнату, где было всё так же тихо. Не покормить парня после такой ночи было бы просто свинством, и я продекламировала довольно громко: "Вставайте, юноша, завтрак подан, вся семья жаждет с вами познакомиться". Он проснулся и, кажется, толком не мог понять, где именно. Я принесла его одежду, штаны без ремня и примирительно сказала: "Не пугайся, сразу жениться не обязательно, можешь немного осмотреться, познакомиться с папой, мамой". Парень явно не мог врубиться, что происходит, но я безжалостно продолжала: "Смелее, юноша, раз уж вы имели наглость опозорить честную девушку в глазах всех её родственников, имейте мужество отвечать за свои поступки. Ну, ладно, - более дружески продолжала я, - не дрейфь - пути к отходу всё равно отрезаны, не будешь же ты прыгать в окно. Так что можешь, смело сходить в туалет и ванну, путь туда как раз проходит через кухню. Уверена все в сборе, и им просто кусок в горло не полезет, пока на тебя не посмотрят. Кстати, в туалете не плохо бы покурить. Я потом скажу, что это ты накурил в туалете, а не я. И вот ещё, возьми, это тебе от меня новая зубная щётка - припасена специально для такого торжественного случая".
Он сидел на краешке стула, пил горячий кофе, а я чувствовала себя, с одной стороны, по-идиотски, а с другой - совершенно классно. Я читала все их мысли и понимала их лучше, чем они сами себя. У них всё правильно в жизни, но то, что мне можно - им нельзя! Вот они сидят и знают, что я могу жить, как мне хочется, а они нет, и парень это - мой, и это он для меня готов снять последний ремень и рубашку! Им в душе завидно, а делают вид, что за меня обидно.
Парень ушёл, вежливо попрощавшись, а я закрутилась в делах, поскольку буквально на следующий день должна была уезжать в археологическую экспедицию на раскопки в какую-то Тмутаракань, в Среднюю Азию, куда не ходят пароходы и не ездят поезда. За делами и сборами я и не вспоминала про парня, попрощалась с ним мельком по телефону и даже не сказала, когда вернусь. Через пять дней эпизод с милым мальчиком почти стёрся из памяти, уступив место новым впечатлениям. Взрослым мужчинам, которые носили бороды, искали следы древних цивилизаций, писали книги и держали в руках кирку, как древние легионеры - топоры.
Конечно, у меня начался роман с одним из них. Впрочем, жить с мужчинами и не завести роман, было для меня противоестественно.
Он приходил ко мне в палатку, рассказывал о своей работе, о творческих планах, о том, что смешного говорят его дети, о том, какой хороший человек его жена, и как сильно они отдалились друг от друга. Он рассказывал о людях и о проблемах, которые ждали его в Ленинграде, потом начинал потирать руки одна об другую, повторял как команду: "Господи, холод-то какой!" - и только после этого деловито лез ко мне в спальный мешок, и мы занимались любовью, а потом долго смотрели на небо через полог палатки. Вот тут и случилась неприятная история, из-за которой собственно и начат весь этот рассказ. Не помню уже, обмолвилась ли я о названии местечка, в котором велись раскопки, или нет, или мальчик узнал это сам через археологический институт, но только, как выяснилось, он почти три недели искал меня, плыл, летел, ехал автостопом и, наконец, нашёл. Дошёл он до лагеря ночью, всех перебудил и, наконец, добрался-таки и до моей палатки. До сих пор не пойму, как у него очутился в руках нож, и как он успел ударить, археолога, который выскочил из мешка. Слава Богу, попал в плечо и поранил не сильно. Парня схватили, разбили нос, держали и выворачивали из рук нож, я хорошо запомнила его белое лицо, было рано ещё. Лицо белое, и под носом тёмная кровь. Когда совсем рассвело, он куда-то пропал, в милицию никто, конечно, заявлять не стал, да и до ближайшего центра три часа езды. Археолог быстро поправился, но ходить в палатку и проситься под одеяло перестал. Экспедиция закончилась, я вернулась в Питер... потом было много чего. Я редко заезжала в родительский дом, но каждый раз проверяла, стоит ли в гостиной на пианино сухой букет-веник: он перестоял все цветы в этом доме, из тех, что мне когда-то дарили. Но потом, видимо, и он куда-то исчез. И вот только недавно, приехав помочь старикам и разобрав завалы советских журналов на пианино, я открыла крышку, и на жёлтых клавишах обнаружила иголки от ёлки с какого-то давно минувшего Нового года и обломки того самого букета. Потом и их не осталось, а вот плетёный кожаный ремень, который удивительно громко скрипит, я слушаю до сих пор каждый раз, когда расстёгиваю штаны.